ГЛАВА 1

По популярности Старый Опер Каменев мог сравниться разве что с Филиппом Киркоровым. Из муровских окон то и дело слышалось: «Кого сучишь, мусор позорный?! Я честный вор, меня сам Каменев в восемьдесят втором брал!» И «законники» знали: если в распахнутые операми двери блатхаты дунуло перегаром и вместо сакраментального «Руки вверх!» раздавалась команда «Брысь, шуляги на катушках, снова шухер на бану!», то нужно медленно опустить ствол и прислониться к стенке, потому что Старый Опер что вологодский конвой: шутки понимает, но резких движений не любит.

В январе девяносто восьмого звезда Каменева закатилась, как пуговица под кровать. Закатывалась она и раньше, но не надолго, потому что Каменев без МУРа обходился, а МУР без Каменева — нет. МУР без Каменева был все равно что корова без вымени. Оттого старожилы предсказывали перемены в «верхах»: скоро папахи полетят: Старый Опер опять ушел.

В этом январе Каменев брал «пушеров» в Марьиной Роще. Сам он из всех наркотиков предпочитал водку «Русскую» и сигареты «Прима», а потребителей «колес» и «иглоукалывателей» называл «герококами» и за людей не считал.

«Я их выведу, как жирное пятно на светло-бежевых штанах, — обещал он на коллегии Министерства внутренних дел. — Все два миллиона московских «герококов», официально зарегистрированных, и столько же еще не рожденных!» — «И как же ты это сделаешь?» — интересовался министр. «Соответствующим отношением, — пояснял Каменев. — Для вас они — больные люди, которых надо лечить. И потому размножаются они в геометрической прогрессии — от двухсот до четырехсот процентов. А для меня эти особи — мразь и подонки, через них только СПИД и неприятности. Так что чикаться с ними и уговаривать не протыкать тухлые вены грязными иглами я не намерен — и без них забот хватает!» Каменеву одобрительно аплодировали, но санкции на поголовное истребление «герококов» не давали — не то опасались, что массовые репрессии в таких масштабах вызовут ассоциации с «красным террором», не то подсчитали экономическую выгоду России от оборота наркотиков.

Агентурной сети Каменева могло позавидовать ЦРУ, так что информацию о стрелке в Марьиной Роще он получил в ближайшем от МВД месте «спика» и решил продемонстрировать, как следует обращаться с этим контингентом. Прихватив с собой дюжину соратников в бронежилетах, обрушился на торговцев наркотиками, простите, как «Руслан» на Иркутск. Но информация оказалась неточной; кроме низовой категории «пушеров», торгующих зельем для того только, чтобы иметь возможность колоться самим, на стрелке оказались и «дилеры», и «оптовики», и даже один кент — импортер с охраной. Так что без стрельбы не обошлось: двоих оперы обездвижили, пятерых уложили мордами в снег; те, что посолиднее, стали разъезжаться, и Каменев, опытным глазом вычислив самую жирную добычу, устремился на своей оперативной «Волге» в погоню. Дело было в Рождество, и пальба выглядела не по-христиански, но «БМВ» отрывался, патрули куда-то испарились («В церковь они ушли, что ли?!» — рычал Каменев в ухо водителю), так что пришлось всадить в заднее правое колесо свинец, вследствие чего преследуемый автомобиль оказался на льду пруда обочь Ростокинского проспекта, проделал «двойной тулуп» и остановился. В итоге двухметрового роста полковник в одиночку уложил на лед троих вооруженных людей, успевших, впрочем, избавиться от кокаина.

«Курево-гарево, серево-жарево, порево-ширево, газ-баян и девочки-гармошечки, шиньон в форточку, босоножки — на месте» — так незлобиво приговаривал Старый Опер, скрепляя «герококовское» братство наручниками и проворно обыскивая их карманы. Когда через три минуты к месту задержания подоспели наряд ДПС и милиционеры из 25-го отделения, песенка архаровцев была спета.

«И так будет с каждым, кто пойдет против своего народа!» — обещал Старый Опер, принимая поздравления сослуживцев по случаю удачного Рождества. Но в этом он оказался не прав: время, прошедшее от Рождества до Крещения, показало, что далеко не с каждым.

Надо же было такому случиться, чтобы как раз 19 января, на Крещение, Каменев, выходя из сизо № 2 (в народе больше известного как Бутырская тюрьма), куда приезжал для беседы с подопечными совсем по другому делу, нос к носу столкнулся с человеком в длиннополом черном пальто и белом пуховом шарфе, гладко выбритым и пахнущим лосьоном «Элида Фаберже». Он тоже выходил из Бутырки, выходил навсегда, по случаю чего весь его благополучный облик излучал торжество: приветливо показав Каменеву золотую коронку, он сел в поджидавший автомобиль «Мазда-626» цвета пуштулимского мрамора и укатил. Тут только Каменев вспомнил, где они встречались раньше: ровно двенадцать дней назад он преследовал этого человека по улицам столицы, подвергая прохожих риску, уворачиваясь от пуль, а потом застегивал на его запястье «браслет»! Ровно двенадцать дней назад Каменев вынул из его кармана «бернаделли» с удлиненным магазином на восемь патронов, и никакой ошибки тут в принципе быть не могло. По совокупности преступных деяний светило паршивцу от пяти до десяти, так куда же он, собственно, смывался и на каком основании?..

— И на каком основании?! — рычал Каменев в кабинете своего начальника через сорок пять минут. — До каких пор я буду свой лоб под их пули подставлять, тем более что лоб у меня один, а пуль у них много?.. Я еще понимаю — из зала суда, но из Бутырки? Не допросив, не досидев, не докурив последней папиросы?!

Начальник был хорошим человеком, но на иерархической лестнице ему была отведена не самая верхняя ступенька. Терпеливо попыхивая вересковой трубкой, он дождался, когда в пятиминутном монологе полковника наступит пауза для забора воздуха, и сказал:

— Ты, Сан Саныч, свою работу сделал. Выношу тебе благодарность — погоди, я наперед знаю, что ты хочешь сказать, никакой трубочкой я ее сворачивать не буду, — а остальное, понимаешь, не в твоей компетенции. Этот Либерман оказался в машине случайно, на ствол у него есть разрешение, к наркобизнесу он касательства не имеет, что неопровержимо доказано следствием и одобрено прокуратурой.

— Все? — спросил Каменев.

— Все.

— Тогда послушай меня…

— А тебя я уже наслушался — во! — по самое «не хочу», Каменев! — повысил голос начальник. — Мне после твоих речей, понимаешь, кошмары снятся. Пусть тебя прокурор слушает!

«А не пойти ли мне домой к Леле, — подумал тогда Каменев, — и не поесть ли горячих беляшей под холодную водку?»

— Кто он такой? — спросил он у начальника неожиданно упавшим голосом.

Начальник выбил трубку о край пепельницы в виде черепа.

— Не пудри мне мозги, — прокомментировал он свои действия. — Ты прекрасно знаешь, кто он такой.

— Нет, не знаю! Но хочу знать, как мне себя с ним вести после того, как я сниму погоны и буду патрулировать улицы на добровольных началах. Кто?!

Начальник снял очки в роговой оправе, достал из футляра с монограммой замшевую салфетку.

— Он — Либерман, — ответил со значением.

— Если бы он был Иоанном Крестителем, я бы еще понял, по какому случаю его отпустили, — сказал Каменев, но не ушел, потому что еще не решил, писать заявление прямо здесь или подняться к себе в кабинет.

— Он сын того самого Либермана, который финансирует программу борьбы с организованной преступностью. Если ты положишь на одну чашу весов проделки сынка, а на другую — «Мерседесы», вертолеты, бронежилеты, оружие, видео-, радиоаппаратуру, оргтехнику и компьютеры в оперативных центрах и нашей академии и многое другое, что закупается на деньги его предприятий и банков, то даже с завязанными, как у Фемиды, глазами почувствуешь, что вторая чаша перевешивает первую. Ты, Сан Саныч, Старый Опер, то есть старший оперуполномоченный МУРа, а не участковый инспектор, думать должен!

Тогда Каменев подумал и решил, что заявление он напишет у себя, но не простое, а ультимативное: либо он уходит из МУРа к чертовой матери, либо Либерман-младший будет сидеть — долго, прочно, на хорошо привинченном к полу табурете.

Как доподлинно известно, после Крещения Иисус ушел в пустыню и был подвергнут диаволом искушению, подобно тому, как подвергался искушению неверующий Каменев два тысячелетия спустя. Последнему предлагалась должность начальника отдела, директора службы безопасности международного концерна, «Мерседес» вместо «Волги» и повышение оклада вместо принципов, но Каменев, подобно Христу, искушению не поддался, и через сорок дней Россия предпочла ему Либермана.

Ни уголовникам всех мастей, ни милиции, ни народу в целом такое решение не понравилось, но оно исходило из Министерства внутренних дел, а народу вмешиваться во внутренние дела не полагается.

До самого Восьмого марта Сан Саныч ел сыр, курил «Мальборо» и пил водку «Черная смерть», пытаясь таким образом порвать со старыми привязанностями, напоминавшими ему о некогда любимой, а теперь ненавистной работе. По выходным они с Лелей ходили к Илларионовым на пельмени и даже побывали в Большом на балете, которого Каменев в принципе не воспринимал, но соглашался посещать изредка театральные зрелища в основном из-за буфета в антракте и все того же намерения изменить жизнь — пусть не в лучшую, но прямо противоположную сторону.

— Слышь, Саныч, — завел издалека разговор старый друг Каменева Женька Столетник, пока жены накрывали на стол, — мне уехать надо…

— То есть как это? А водку я с бабами буду пить?!

— …Во Францию. Звонил Кристиан, он собирает директоров штаб-квартир и хочет предложить пару выгодных дел по линии Интерпола. Во всяком случае, познакомить с коллегами из Европейской ассоциации детективов. Пора выходить на планетарный уровень.

Женька теперь носил костюм и галстук — на хромой кобыле не подъедешь. Он создал детективное агентство «Шериф», считался одним из самых дорогих детективов, ездил в «Рено», но все это было заработано честно, оплачено двумя ножевыми ранениями и одним огнестрельным, подкреплено дипломом о высшем юридическом образовании, доскональным знанием криминогенной ситуации и надежно прикрыто верными друзьями, к которым относился и Каменев.

— Ну и поезжай себе, — пожал Старый Опер плечами. — Шерифа я заберу. Цветы Леля будет поливать.

Столетник засмеялся:

— Шерифа я оставлю у Таньки, цветы польет соседка. А контору надо укрепить, Саныч. Работы не так чтоб уж слишком много, но Викентию одному не продержаться, к тому же Валерия едет со мной, Валя Александров в санатории, Нежин с Арнольдовым уходить из «Альтернативы» пока не решаются.

Каменев жалости к себе не терпел, в другое время послал бы этого частного детектива ко всем святым — тоже мне, «юрист заочно необразованный», будет еще мне работу предлагать!

— А я тебе не предлагаю работу, — точно угадал Женька ход его мыслей, — я помочь прошу. Через месяц я вернусь — и можешь себе отваливать на все четыре. Только цену не сбивай — шестьдесят баксов в час, и ни центом меньше. Если, конечно, подвернется что-нибудь стоящее.

— Ладно, не гони лошадей, дай подумать, — проворчал Каменев. — Я же, понимаешь, не участковый инспектор, я думать должен.

Разговор ни к чему не обязывал, и Столетник, и Каменев знали, что ничего с конторой не сделается, иначе не оставил бы ее Женька на целый месяц, но Каменев бездельничать не привык, а в семейном бюджете образовалась прореха, и ему, здоровому сорокалетнему мужику, было неловко жить на деньги Лели, работавшей модельером.

— Эй, воины! — заглянула в комнату Валерия. — Кушать подано, идите жрать, пожалуйста!

В Женькиной спортивной сумке уместились две бутылки «Смирновки», банка крабов, банка устриц, две банки красной икры, сыр «Рокфор», красное французское вино, салями, ветчина, коробка с пирожными, «Вологодское» масло, «Бородинский» хлеб и еще килограмма два отборного мяса, которое уже побывало в микроволновке и теперь дымилось на столе среди прочей снеди, источая сумасшедший запах.

Через час пришли Алексей Иванович Илларионов с дочерью Катей и внучкой Леночкой, пили, пели, вспоминали живых и мертвых. Набрали номер сотового телефона Викентия Решетникова, но тот ответил, что «висит на хвосте клиента» в Матвеевском, и велел выпить за успех его безнадежного дела. Вечером подвалили Валера Арнольдов и Вадим Нежин с Никой, принесли громадный торт, словно давно ушедший из календаря праздник был главным в году.

В самый разгар веселья зазвонил телефон, Леля вызвала Столетника в прихожую. Он прикрыл дверь, минуту разговаривал с кем-то, а потом, пошептавшись с Валерией на кухне, снял с вешалки куртку и попытался незаметно выскользнуть из квартиры.

— Это как понимать, француз?! — появился в проеме Каменев с пустыми бутылками. — Двести двадцать семь дробь один — инфляция доверия!.. Никуда не отпущу!

Женька улыбнулся, приложил палец к губам:

— Тихо, Саныч, не бухти и не порти людям праздник. Я быстро, одна нога здесь, другая там.

— Где там-то? — не понял Каменев, но Столетник ушел, не удостоив его ответом. — Куда его понесло на ночь глядя?

Валерия на кухне заваривала кофе. Каменев по глазам увидел, что она чем-то расстроена.

— Поцапались, что ли? — со звоном убрал бутылки в картонный ящик.

— Мы никогда не цапаемся, Сан Саныч.

— А куда муж-то слинял?

— В Склиф поехал. Решетникова подстрелили.

Пуля образца «парабеллум» 9-го калибра угодила Решетникову под ключицу; кроме того, врач констатировал ушиб грудины — вероятно, о руль врезавшегося в бетонную опору автомобиля — и сотрясение мозга. Викентий держался молодцом, сознания не терял, хотя, когда Столетник прорвался к нему в палату, уже начало действовать снотворное из капельницы. Раненый погружался в дрему, с трудом удерживая веки.

— Машину… забери… Женя, — просил жалобно, словно потеря машины была для него важнее всего. — Она у платформы… на железной…

— Забрали уже, Вик, забрали твою машину, — взяв его за руку, склонился над койкой Столетник. — Менты из 42-го, она у них во дворе стоит. Все о'кей!..

— Князь… Князь… секретарша из «Химволокна»… Бутусова…

— Спи, Вик, спи, — сказал Столетник. — Завтра я приду, и ты мне все расскажешь.

Дверь палаты отворилась, и проем загородил коренастый кавказец с орлиным профилем и волосатыми руками; хирургический костюм и марлевая повязка на шее оправдывали его властный тон.

— Слушай, дарагой! — заговорил он с акцентом. — Я тебя сюда звал, да?.. Кто, он тебя сюда звал, да?.. Ты ему сейчас нужен, как ишаку бензобак! Завтра приходи, гостэм будэшь, а сэводня ты здэс лишний!..

Евгений улыбнулся, подмигнул Решетникову:

— Поправляйся, Вик! До завтра…

— Князь, Женя…

— Взяли Князя, спи.

— Слушай, пачему я два раза павтарять должен, а?.. Пачему…

Евгений вышел, мгновенно погасив вспышку напускного негодования рукопожатием:

— Спасибо, док. Когда он оклемается?..

Врач закрыл дверь с матовым стеклом и зашагал по коридору.

В вестибюле Евгения поджидали следователь прокуратуры и опер из МУРа.

— Курить хочу, — глянув на часы, сказал следователь. — Пойдем в автобус, там договорим.

Они спустились в лифте, вышли на улицу. На Сухаревке поджидал микроавтобус «Латвия» с занавесками на окнах, сквозь которые пробивался свет. В салоне дремали двое в камуфляже; милицейский майор и водитель задумчиво глядели на шахматное поле, где оставалось четыре фигуры — по две с каждой стороны.

— Поехали? — спросил водитель.

— Видал? — выгнув брови дугой, возмутился майор. — «Поехали!» Сдавайся — тогда поедем.

— Кто? Я? — ткнул себя водитель пальцем в грудь. — Чей ход?

Следователь положил папку на колени, достал блокнот. Работала рация, вызывали наряд на Крымскую площадь.

— Может, отложим до завтра, Александр Григорьевич? — посмотрел Евгений на следователя. — Ей-Богу, меня люди ждут.

— Подождут, — отвинтив колпачок ручки, приготовился писать тот.

— Рассказывайте, Евгений Викторович. Коротко и ясно.

— Коротко будет так. Частный детектив Решетников, лицензия в офисе, работал по контракту с клиентом — коммерческим директором АО «Мтилон» завода «Химволокно».

— Секреты?

— Да какие, к черту, секреты! — Евгений закурил «Кэмел». — Клиенты у них с крючка соскакивали, а своей службы безопасности не завели. Обратились к нам.

— С чем обратились?

— Одного покупателя фильтров с ионообменными тканями нашли убитым за городом, в Матвеевском. Другой помер в гостинице «Турист» — траванули клофелином. Оба приезжали к ним в командировку, из Волгограда и Дальнеозерска, кажется. Когда третьего — из Питера — до больницы не довезли и он скончался в «Скорой» от ножевого ранения, естественно, подключились горпрокуратура и MУP, стали таскать их директора, замов, бухгалтеров: как это так, мол, три гонца — три трупа. И вместо того чтобы разобраться, стали бедолаг на понт брать, запугивать, одного в цугундер по подозрению уволокли…

— Кого?

— Менеджера по продаже.

— А Решетников?..

— Решетников стал присматриваться, персонал изучать. Пока он там торчал, все было тихо, продали они антимикробных волокнистых материалов на девять миллионов, впервые за четыре месяца зарплату выдали. Решетников схему приблизительно понял и, как видите, след взял правильный. Схема оказалась предельно простая: офис-менеджер Бутусова присутствовала при переговорах и знала суммы сделки, что, понятное дело, составляет коммерческую тайну. Потом люди Князя под видом конкурирующей фирмы падали на хвост гонцу, приглашали в обставленную под офис арендованную квартиру, угощали и предлагали тот же товар оптом, на четверть дешевле. При условии оплаты наличными, конечно. Покупатель связывался со своим предприятием, получал «добро», через несколько дней на его имя через банк перечислялась нужная сумма, а дальше — ясно: оформлялись соответствующие документы, накладные, маршрутные ведомости, шли «на склад», а там, естественно, вместо обещанного товара клиентов с набитыми «дипломатами» поджидали бандиты Князя.

— Какого черта он полез Князя в одиночку брать? — недовольно проворчал майор.

— Что значит в одиночку? А как вы, в таком случае, в пакгаузе оказались? — парировал Столетник. — Сами говорите, что был звонок.

— Звонок был. Нужно было дождаться нас, а не вступать в перестрелку!

— Ладно, — отмахнулся следователь, — придет в себя — разберемся. Обстоятельства так сложились, или его вычислили.

 

ГЛАВА 2

На учебно-тренировочной базе, надежно скрытой от посторонних глаз, бойцы проходили экзамен по рукопашному бою: один безоружный против нескольких вооруженных. За поединками внимательно следили преподаватели школы и представители тех, кто нуждался в услугах телохранителей — на здешнем жаргоне их называли «купцами».

До выпуска добрались четырнадцать человек. Двое срезались на метании ножей, допустив больше трех промахов. Шестеро перед ними провалились на стрельбе «по-македонски». Одиннадцать ушли по собственной инициативе, не выдержав нагрузок. Одного начальник школы проморгал при наборе — за ним числился привод в милицию в пятнадцатилетнем возрасте. Это было недопустимо: выпуск должен быть «чистым»: ни одного изъяна в биографиях, ни малейшего сомнения в готовности к любым испытаниям.

— Сколько ваших ребят уже пристроено? — поинтересовался банкир, присутствовавший на подобных испытаниях впервые.

— Из трех предыдущих выпусков — тридцать один человек, — ответил Сэнсэй.

Двадцатитрехлетний боец по прозвищу Череп — с бритой, блестящей от пота головой и короткой мощной шеей — укладывал соперников, ловко уворачиваясь от ударов. Поддавки не допускались, работали по полной программе. Единственная мера предосторожности предусматривала замену огнестрельного оружия на пневматическое. Удар штык-ножом от «АКМ» мог поставить точку в карьере выпускника, допусти тот секундное промедление.

Двое нокаутированных уже лежали, уткнувшись в песок.

— Большинство боссов предпочитает бойцов группы «А», — задумчиво произнес один из купцов, обращаясь к начальнику школы.

С площадки донесся крик, один из «торо» упал на колени, прижав к груди руку, и в ту же секунду получил удар «уке» пяткой сверху. Теперь на песке лежали трое.

— До тех пор, пока не увидят наших в деле, — усмехнулся начальник школы.

— В чем же их преимущество?

Поединок закончился болевым приемом: Череп скрутил нападавшего с девятизвенкой, наступив коленом на горло, взял на рычаг его руку. Шкет, Удод и Гюрза бросились на площадку оттаскивать поверженных.

— Наши не боятся смерти.

— Своей или чужой? — пошутил «купец» из налогового департамента.

— Смерти как таковой, — покосился на него начальник школы.

— Это невозможно.

Очередь была за Мамонтом. Рослый атлет в бронежилете на голое тело встал в стойку. Ему предстояло одолеть шестерых.

— Можем предоставить вам возможность убедиться в обратном, — раздался за спиной «купца» сиплый голос Сэнсэя.

Хлопнул выстрел, и в ту же секунду Мамонт с неожиданным проворством сделал выпад и нанес удар по горлу стрелявшего скрещенными ладонями. Не успел тот упасть, как двое нападавших справа и слева были схвачены за одежду и сдвинуты лбами. Удар ногой назад переломил четвертого пополам, штык упал в песок. Оставшиеся на ногах закружили вокруг Мамонта.

— Лихо, — похвалил король автосервиса. — Он мне нравится!

— Вы опоздали, — не сводя с площадки пристального взгляда, произнес тщедушный человечек в пиджаке букле под кожаным пальто нараспашку. — Мамонт уже куплен.

— Когда и кем?

Человечек презрительно посмотрел на конкурента:

— Тем, кто способен оплачивать его услуги.

— Возможен торг, господа, — остановил спор начальник школы.

Один из «торо» сбил Мамонта с ног, другой успел ударить его нунчаками, но упавший не отреагировал на удар и даже прыжок на грудь одного из соперников, казалось, воспринял равнодушно: ухватив прыгнувшего за стопу, скручивающим движением перевернул его в воздухе и совершил молниеносный подъем разгибом.

— Вы используете наркотики? — спросил «купец» видного финансиста.

— Не на поединках, — нехотя ответил Сэнсэй. — Болевая чувствительность снижается специальным тренингом.

Мамонт выбил из руки «торо» штык-нож, перекатившись по песку, схватил нападавшего, тут же использовав его как прикрытие от неминуемой пули. На лицах и руках заалела кровь.

Важный по виду господин в темно-синем плаще жестом подозвал начальника школы:

— Этого не продавай, Коля, — потребовал тоном, не допускающим возражений. — Есть человек в администрации, которого нужно прикрыть.

Начальник школы кивнул. Кроме него и этого господина, подлинное значение термина «прикрыть» знали люди, пересчитать которых можно было по пальцам. Термин означал не что иное, как контролировать. Выпускники школы готовились не столько для телоохраны важных чиновников, сколько для отслеживания их действий и, в случае необходимости, устранения.

Мамонт испытание выдержал, но победа далась ему кровью: пуля типа «дьяболо» со скоростью вылета из ствола сто двадцать метров в секунду угодила ему в лопатку, штык-нож рассек левую щеку, удар тонфой по голени заставил уйти с площадки хромая.

Сэнсэй энергичной походкой направился к воспитанникам. Купцы и приглашенные начальством гости, военные и штатские, стали расходиться. Господин в темно-синем плаще, человек в черной пуховке, из-под которой выглядывали брюки с широкими лампасами, и банкир задержались по просьбе начальника школы.

— Двенадцать человек допущены к последнему испытанию. Двоим предоставляется шанс выйти из «квадрата» вместе с теми, кто останется в живых. Так что приглашаю вас на охоту, господа! — торжественно произнес он.

Все заулыбались и одобрительно загалдели.

— Разве охотничий сезон не кончился? — спросил неискушенный банкир.

С площадки, на которой собрались выдержавшие экзамен воспитанники, послышался смех. Крепкие парни подхватили Сэнсэя на обагренные кровью руки и стали подбрасывать к небесам, восторженной разноголосицей выражая свои чувства по поводу какого-то радостного известия.

Плотный, нестарый еще человек с красным обветренным лицом, чьи штаны были отмечены наличием лампасов, снисходительно похлопал банкира по плечу:

— Нет, Аркадий. Охотничий сезон только начинается!

 

ГЛАВА 3

Долгих проводов Евгений не хотел («Не в эмиграцию едем», — отнекивался от предложения Нежина организовать эскорт до Шереметьева), поэтому в аэропорт его повез один Каменев.

— С мытарями не задирайся, Саныч, — наставлял директор агентства нового сотрудника. — У нас по налоговой части относительный порядок. Офис на сигнализацию ставить не забывай. Там техники на полмиллиона да оружейный сейф.

— Валерия, скажи ты ему, чтобы он меня не доставал, — стонал Каменев, — а то я в контору вообще не пойду, пусть ее Викентий сторожит!

В аэропорту их ждал сюрприз: у стойки регистрации билетов стоял Решетников с рукой на перевязи. Еще вчера они простились в больнице, Викентий о предстоящей выписке умолчал.

— Вик! — обняла его Валерия. — Ну зачем ты? Полежал бы еще, смотри, какой бледный. Как твоя голова?

— Голова — два уха, — ответил немногословный Решетников. — Меньше болит, когда нахожусь в вертикальном положении.

До объявления посадки они успели зайти в бар. Выпили на посошок, только Каменев не пил, чертыхался:

— Я знаю, зачем ты на меня этот «Рено» оформил!

— Да уж, Саныч, — смеялась Валерия, — теперь ты повязан: Викентий рулить не может — рука болит, да и машина его в ремонте.

Евгений поднял рюмку с коньяком:

— Пока, мужики! Спасибо за проводы. Держитесь тут. Задача перед вами стоит сложная: до моего возвращения ни во что не вмешиваться. Охранять только офис, следить только друг за другом, стрелять только сигареты.

— Разрешите выполнять? — спросил бывший полковник.

— Выполняйте!

— Викентий, дай сигарету!..

Лайнер «Эр Франс» серебрился на солнце. Евгений и Валерия оглянулись перед тем, как войти в салон, помахали на прощание Москве и друзьям — знали наверняка, что те никуда не уйдут, пока самолет не взлетит и не скроется в облаках.

 

ГЛАВА 4

В главном офисе Фонда содействия предпринимательству «Альтаир» на Старопетровском было оживленно. Полтора десятка журналистов из центральных газет, четыре телерадиокомпании и аккредитованные представители зарубежных СМИ заполнили небольшой конференц-зал. Мелькали фотовспышки, сновали по проходу телеоператоры с камерами; стол в президиуме пестрел диктофонами и радиомикрофонами с эмблемами компаний.

Презентация новой политической партии «Власть и порядок» близилась к завершению, приглашенных ждал роскошный банкет.

— «Маарив», Тель-Авив, Ривкин, — дождавшись своей очереди, представился один из спецкоров. — Вопрос к председателю Костромскому. Не кажется ли вам, что вашу партию точнее могли бы представлять организации с эмблемами Фобоса или Деймоса — спутников планеты Марс?

Наступила пауза, затем кто-то засмеялся, две девицы с электронными записными книжками даже зааплодировали. К депутату Госдумы Костромскому Борису Вадимовичу наклонился референт.

— Полагаю, ваши намеки, господин Ривкин, неуместны, — ответил Костромской, заметно нервничая. — Во-первых, нашу партию никакая организация не представляет, мы сами представляем себя. Во-вторых, мы имеем такое же отношение к фонду «Альтаир», как планета Марс к богу войны. Остается только удивляться тому, что, имея на руках устав и программу партии, вы ничего не поняли.

— Не волнуйтесь, я все понял правильно, — густо покраснев, ответил Ривкин.

— Еще вопросы, господа?

— Нина Рудинская, газета «Подробности», — поднялась эффектная девушка с блокнотом. — Вопрос к господину Адену. Власть — понятие неоднозначное и отпугивающее людей. В сочетании с порядком уместнее было бы говорить о законности, а не о власти. Пиночет тоже делал ставку на власть…

Аден вцепился в микрофон:

— Власть не исключает законности, а подразумевает ее! Если вы читали наш устав, то могли убедиться, что мы не являемся оппозиционной структурой, а намерены действовать в рамках Конституции демократической России. Но демократия и анархия — вещи разные, а сегодня в России их нетрудно спутать. Наша партия объединяет людей не радикально настроенных, но не желающих пускать демократические реформы на самотек. Через семнадцать лет правления упомянутого вами Пиночета Чили стала самой экономически развитой страной в Латинской Америке.

— Кажется, вы вице-президент компании «Раунд», которая занимается подготовкой охранников? — уточнила Рудинская.

Ее уточнение снова вызвало шум.

— Я занимаюсь обеспечением безопасности бизнеса, — сдержанно пояснил Аден. — Вы предпочли бы видеть на моем месте представителя криминальных структур?

— Господа, прошу тишины! Если вопросов больше нет…

— Есть вопросы, — поднялся бородатый корреспондент с пластиковой карточкой, прикрепленной к лацкану пиджака. — «Аргументы и факты», Дмитрий Тимлин. Ваша партия зарегистрирована под одиннадцатым номером, «Альтаир» — одиннадцатая звезда по яркости. Так что говорить об отсутствии отношения партии к Фонду содействия предпринимательству…

Все засмеялись, включая тех, кто сидел в президиуме.

— Пожалуйста, ваш вопрос!

— Каков социальный состав вступивших в партию на сегодняшний день и как распределяется численность по региональным представительствам? Спасибо.

В президиуме посовещались, кто будет отвечать. Вызвался оргсекретарь, полковник Мукосеев:

— В основном это люди из трудоспособной части населения, много учащейся молодежи, рабочие, военнослужащие. Что касается регионов… На первом месте по численности Центральный регион. Затем — Кузбасс, Приморье, Мурманск и Калининград.

— Понятно, — громко произнес кто-то в зале. — Бастующие регионы.

— Кто это сказал, представьтесь, пожалуйста! — выхватил у юриста Донца микрофон генерал Глуховец.

— А что, последуют репрессии? — поднялся долговязый человек в свитере и очках. — Моя фамилия Мозин, я представляю «Нью-Йорк дейли ньюс». Это же очевидно, что доминируют регионы с наибольшей концентрацией воинских подразделений, а также экономически неблагополучные. Вы же фактически предлагаете ужесточить режим! Немудрено, что зарубежные инвесторы не спешат вкладывать в вашу экономику свои капиталы.

— Пусть не вкладывают, — сдали нервы у президента фонда Ленюка. — У нас есть такая поговорка: «Насильно мил не будешь». У России достаточно большие ресурсы и внутренние возможности наладить свою экономику. Другое дело, что эти ресурсы, как и национальные культурные силы, интеллект, сегодня разбазариваются, перетекают за рубеж. Прекратить этот процесс — одна из задач партии.

— «Вестдойче альгемайне», Ганс Губерт, — представился следующий корреспондент. — Как вы собираетесь это делать?

— Укреплением власти и наведением порядка в экономике, политике, армии в соответствий с существующими законами, — ответил Костромской. — Никаких репрессий, господин Губерт, не будет. Спасибо всем, пресс-конференция окончена. Приглашаем на небольшой фуршет, господа. В банкетном зале на втором этаже для вас накрыты столы.

Напряжение мгновенно спало, послышались шутки, смех.

— Кого ты сюда наприглашал, Леша? — недовольно проворчал Глуховец, обращаясь к пресс-секретарю Кандыбину. — Завтра половина этих бумагомарак представит нас как последователей Пиночета и заговорщиков!

— Зато другая половина сейчас нажрется на банкете и напишет о нашей партии как о панацее от развала страны, — ухмыльнулся седовласый господин в отлично сидящем на нем дорогом костюме, финансист Аркадий Эфраимович Либерман.

Несколько человек, оставшихся на сцене, не спеша собирали бумаги со стола. Молчаливые крутолобые сотрудники безопасности фонда «Альтаир» обходили зал, внимательно осматривая кресла, плинтусы, отдушины. Сворачивали аппаратуру телевизионщики.

— По законам психологии восприятия, Марк Иванович, не имеет значения, с каким знаком идет информация — плюсом или минусом, — заметил пресс-секретарь, перематывая кассету в диктофоне. — Эксцентричный Жириновский, способный дать в морду корреспондентке или затолкать в кладовку бабушек — смотрительниц музея, успешно сидит на своем партийном месте и находит поддержку у избирателей — не меньшую, чем образованный и интеллигентный Явлинский.

— Ладно, оставь ты этот ликбез для своих детей! — напыжился генерал.

— Все будет хорошо, — заверил молчавший все это время казначей партии Богданович, владевший сетью супермаркетов в центре столицы. — Сейчас наши ребятки им нальют, проинструктируют, дадут по конвертику кому следует.

— Тихо прошло, — покачал головой заместитель министра юстиции Донец, — слишком мягко.

— По-твоему, нужно было устроить скандал? — улыбнулся вице-президент федерации мотобола, заместитель Костромского Грэм Напрасников.

— Либо скандал, либо начать с фуршета. А то, понимаешь, «Власть и порядок», а ни порядка, ни власти они не почувствовали.

— Почувствуют еще, дай срок, — засмеялся полковник Мукосеев, пропуская «партайгеноссе» вперед к выходу.

Через час два ящика с водкой «Абсолют» опустели, поредели на подносах бутерброды с сырокопченой колбасой. Было разрешено курить в банкетном зале, разговор прессы с партийцами вошел в предусмотренное организаторами русло. Сумбурные речи, пьяные речи, даже нестройное пение.

— Господа! — пошатнувшись, вышел на середину зала корреспондент Мозин. — Есть предложение выпить за власть и порядок!

Член партии Кокоша подмигнул полковнику Ряхину, позировавшему фотокору «Огонька»:

— А ты говорил, «Нью-Йорк дейли ньюс» нас представит в негативном свете!

Полковник улыбнулся, мигнула вспышка.

Леонтий Богданович задержался в раздевалке. Отойдя в сторону, пока одевались Аден с Напрасниковым, он суетливо ощупал карманы брюк и пиджака, проверил кожаное пальто, открыв «дипломат» на шифрозамках, выложил на подоконник штемпель, чернильную подушечку, бланки ведомостей в розовой пластиковой папке, футляр с авторучкой «Паркер», электронную записную книжку, проверил карманы, затем принялся складывать все это обратно.

— Что-то забыл? — поинтересовался Аден.

— Все в порядке. Квитанцию о перечислении взносов… вот она, — пробормотал Богданович и поспешил захлопнуть «дипломат».

На самом деле он не мог найти ключи от сейфа. Оставалось надеяться на то, что оставил их дома. Он шел за Напрасниковым и Аденом к выходу, мучительно вспоминая, когда доставал их из кармана в последний раз или пользовался брелоком-фонариком, но слишком много выпил и никак не мог сосредоточиться. Они вышли на воздух, не спеша направились к стоянке. Впереди и сзади шли телохранители Адена. Приятель Напрасникова Холмский громко рассказывал скабрезный анекдот, хохотали чемпионы по мотогонкам Бецкой и Чердаков. Уже стемнело, шел одиннадцатый час. Машины со стоянки вливались в пестревший огнями поток на Старопетровском проспекте. Богдановича должен был подбросить до дома Аден — за рулем его «Хонды» сидел шофер. Об этом они договорились еще днем, когда Аден приезжал в маркет «Ихтиандр» за рыбой: хотелось отвести душу, надраться на банкете, а водителя Богданович отпустил на похороны, поэтому его «Вольво» оставался в гараже.

«Может, я их в машине забыл?» — подумал он о пресловутых ключах и немного успокоился.

На стоянке они простились с Напрасниковым. Телохранители Адена сели в «девятку», за исключением одного, занявшего место рядом с водителем «Хонды». Аден пропустил Богдановича вперед — тому предстояло выйти раньше, на Парковой.

— Что ты кислый такой, Леонтий? — спросил заместитель председателя партии, когда машина выехала на площадь Ганецкого. — Дома нелады?

Богданович через силу улыбнулся:

— С чего ты взял?

— Если возникли проблемы — не молчи, мы их сейчас решим, и будешь спать спокойно.

— Да какие проблемы, Коля? Жизнь прекрасна и удивительна!

В последнее время он все чаще прикладывался к бутылке, приходилось выпивать то с тем, то с этим, выезжать на банкеты, принимать у себя налоговых инспекторов, торговое начальство, чиновников Минфина. В целом все складывалось благополучно, но нервы начинали пошаливать. Он понимал, что своими успехами в бизнесе и скорым продвижением по партийной лестнице обязан не столько способностям, сколько могущественным людям, поставившим на него, как на беговую лошадку. Шесть лет тому назад не без участия прокурора Шорникова и минюстовского чиновника Донца его освободили из мест не столь отдаленных, где он отбывал срок за изнасилование. О судимости знали несколько человек, ни в каких бумагах она не фигурировала, но факт этот мог всплыть в любой момент — стоило показать зубы или не подчиниться. Партийная касса, за которую отвечал Богданович, была ему обузой, тем более что положение дел у него на работе не выдержало бы сколько-нибудь серьезной проверки. Деньги давили на Богдановича тяжким грузом, сковывали его по рукам и ногам, он чувствовал себя держателем воровского общака. Куда уместнее было возложить обязанности казначея на президента «Альтаира» Ленюка или банкира Либермана!

— АРК перечислил взносы? — поинтересовался Аден как бы невзначай.

— Нет. Но я звонил, обещали на этой неделе, — ответил Богданович.

Архангельский региональный комитет тянул с перечислением уже два месяца, что было вопиющим нарушением устава: взносы должны были собираться точно в срок, это было непременным условием партийной дисциплины. Задержка даже на неделю означала отсутствие порядка и власти.

— Возможно, тебе снова придется поехать туда, — сказал Аден. — Если наши данные подтвердятся, назначим перевыборную конференцию.

— Что за данные?

— Похоже, архангелогородцы намерены выйти из-под контроля. В марте они выслали делегацию в Кемерово и Мурманск, обсуждали устав. Их там порядка тридцати тысяч.

— Решили отделиться для борьбы с местной администрацией?

— Не смешно! — нахмурился Аден. — Плохо, Леонтий. За ними пойдут остальные, сегодня тридцать, завтра — триста. Если возникнет раскол, мы потеряем голоса накануне выборов. После наших громких заявлений о власти и порядке нас поднимут на смех, просочись такая информация.

Они выехали на Черкизовскую. «Девятка» с телохранителями следовала на дистанции двадцать метров, не позволяя вклиниться никому постороннему. Аден с семьей жил за городом, в фешенебельном коттедже. Он мог себе позволить и большее: его компания «Раунд» набирала силу, подчиняя себе все больше коммерческих охранных структур. Все понимали: пока Костромской заседает в Думе — верховодит он, но как только «Власть и порядок» получит необходимое число голосов, именно Аден заменит его на посту лидера.

— Я поеду один? — осторожно спросил Богданович, но тут же, словно испугавшись своего вопроса, уточнил: — У меня будут особые полномочия?

— Ты это к чему?

— К тому, что мне предстоит решать организационные вопросы, а я ведь только казначей, Коля. Для мятежного комитета не авторитет. В конце концов, дам я факс на имя секретаря АРК или приеду туда сам…

— Правильно думаешь, — удовлетворенно кивнул Аден. — И полномочия у тебя будут, и миссия особая. Перед отъездом тебя проинструктирует Анисов. Тебе подготовят командировку от фирмы «Продуктсервис»: поедешь в Архангельск заключать с тамошними рыбхозами контракт на поставку свежей рыбки и прочих морепродуктов.

— Рыбки?! — изумился Богданович. — Извини, Коля… но моя должность не снабженец, я…

— Твоя должность обязывает тебя выполнять партийные поручения.

До самого дома Богдановича они ехали молча. Леонтий чувствовал себя обиженным. Он и раньше замечал, что Аден и Костромской замолкают при его появлении, словно не доверяют ему, но он понимал, что за этими людьми — сила, и неровен час, именно они вскоре станут во главе страны, а значит… Приходилось демонстрировать покорность и молча ждать своего часа.

Машина остановилась у подъезда.

— Пойдем-ка, я тебя провожу, — распахнул дверцу Аден.

Они вышли, не спеша направились к дому. Аден шумно втянул носом воздух, повертел головой, разминая затекшую шею, хотя Богданович понял, что вышел он отнюдь не для того, чтобы подышать. Теперь они были одни на темной пустынной улице, шофер и телохранитель учтиво остались в машине.

— Из Архангельска поедешь в Поморск, Лео, — вполголоса сказал Аден. — Инструктировать тебя будет, конечно, не Анисов. Дело сугубо конфиденциальное, я не хотел, чтобы даже мои люди знали, зачем мы решили послать тебя туда. С мятежниками разберутся полковники. Но ты об этом ничего не знаешь. В случае чего — у тебя надежная «крыша»: контракт на поставку рыбы для супермаркетов. И точка!.. Теперь слушай. Из охраняемого поселка, где выпускают нужную нам продукцию… извини, это не твоего ума цело — меньше будешь знать, тебе же лучше, — ушел один специалист-компьютерщик. Его можно было бы скормить крысам, но он ушел с весьма важными секретными материалами на дискете. В Поморске он поселился в одной из гостиниц под вымышленным именем. Известно, что звонил кому-то по межгороду в Московскую область, явно кого-то ждал, но вот кого — не вычислили: идиоты из режимного управления поселка нагрянули в Поморск и вспугнули его, пришлось срочно задерживать. Дискеты при нем не оказалось. Люди Домоседова проверяют все его контакты, допрос с пристрастием никаких результатов пока не дает. В Архангельске тебя встретит человек из тамошнего управления внутренних дел, поселит в гостинице в Поморске. Покрутишься, познакомишься с москвичами, которые окажутся в городе, присмотришься. А потом вернешься с рыбными контрактами и дискетой. В крайнем случае — с информацией о своих новых знакомых. Ты все понял?

Богданович кивнул. Он догадывался, что по замыслу тех, кто разрабатывал эту операцию, директор торговой фирмы из Москвы не вызовет никаких подозрений, а значит, его будут втихаря проверять серьезные люди, у которых не пройдет никакая легенда.

— Не бойся, Леонтий, — похлопал его по плечу Аден. — Мы просто перестраховываемся. Ты парень общительный, контакты с людьми завязываешь быстро. Только и всего, что водочки с постояльцами из столицы попьешь да поболтаешь, так что не комплексуй.

— Когда ехать? — спросил Богданович.

— Тебе все скажут. А пока работай и помалкивай.

Обменявшись рукопожатиями, они расстались.

Богданович оглянулся и увидел, как из «Хонды» выскочил телохранитель и распахнул перед Аденом дверцу.

Дома его ждала жена. На презентацию она идти отказалась, сославшись на нездоровье, чему Леонтий был даже рад: на людях Кира замыкалась, вела себя настороженно и даже вызывающе, на замечания реагировала болезненно, и, случалось, между супругами вспыхивали прилюдные ссоры. Со временем он перестал брать ее с собой, тем более что она и сама предпочитала оставаться дома или ездить по магазинам.

— Ты не спишь? — удивился Леонтий.

Она вышла в прихожую, взглянув на него презрительно и даже зло.

— Где ты был, Леонтий? — требовательно спросила она.

— О том, где я был, ты знаешь, — чувствуя, что вот-вот вспыхнет скандал, ответил он. — Тебя я приглашал, но ты не захотела поехать со мной.

— Ты меня приглашал, зная, что я не поеду!

— Какая муха тебя укусила?

Леонтий снял пальто, разулся и, вступивши в тапочки, направился в свою комнату. Жена последовала за ним.

Лишь только вспыхнул свет, он все понял. Тяжелая бронированная дверца стенного сейфа была распахнута настежь, в замке торчали забытые ключи с брелоком-фонариком. На письменном столе были разложены деньги — всего около двадцати тысяч долларов, которые ему удалось обналичить, — несколько пар дорогих швейцарских часов армейского образца, предназначенных для подарков, его пистолет «лепаж», мини-«узи» с патронами, пара гранат-лимонок» и книга Гитлера «Майн кампф».

— Какого черта ты стала рыться в моих вещах?! — чувствуя, что вот-вот взорвется, сжал кулаки Леонтий. — Кто тебе позволил открывать сейф?!

Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и молчала. Леонтий размашистым шагом подошел к сейфу и принялся запихивать в него содержимое.

— Я хочу, чтобы ты мне объяснил, чем ты занимаешься, — категорически потребовала она.

— Я занимаюсь тем, чем нужно! — крикнул он. — Все, что ты должна знать, ты знаешь! Чего тебе не хватает, черт побери?! Денег?!. Шмоток?!. Свободы?!. Чего?!.

— Мне не хватает семьи, Леонтий. Тебя почти не бывает дома, а если мы едем куда-нибудь вместе, ты не замечаешь меня. У нас и раньше было мало общего, а теперь мы и вовсе отдалились друг от друга. О любви речь не идет, но хотя бы порядочность должна быть?

Богданович деланно рассмеялся:

— Какая же порядочность в семье, где нет любви? Порядочнее всего разойтись и не портить друг другу жизнь! Только я не думаю, чтобы тебя такой вариант устроил. Все пять лет ты не знала отказа ни в чем! Ты бываешь в ресторанах с подругами, не работаешь, не заботишься о детях — живешь в свое удовольствие! И при этом вечно недовольна, во всем ищешь повода для скандалов, они тебя подпитывают вроде аккумуляторов! — Он с силой захлопнул сейф, провернул ключ и, спрятав его в карман, тяжело подошел к жене: — Пожалуйста! Поступи порядочно — убирайся на все четыре стороны! Можешь даже забрать машину и дачу!.. Только ты не уйдешь, потому что ты не привыкла зарабатывать, думать самостоятельно, жить от зарплаты до зарплаты!..

— Плевать мне на твои деньги, Леонтий! — тяжело выдохнула она. — И на тебя мне плевать! Тем более что деньги твои грязные. Ты бандит, убийца!..

Он с размаху влепил ей пощечину, но она не отступила, а, напротив, бросилась на него и попыталась ударить сжатыми кулаками в грудь. Богданович схватил ее за руки, развернув, бросил на пол.

— Кто бандит, дура?! Кто убийца?! Ты что, видела, как я убивал?!.

— Мразь!.. Я же всегда знала, что ты мразь!..

— Кто ж ты сама такая, раз пошла за меня замуж?!

— И в тюрьме ты сидел не за растрату, а за изнасилование, сволочь!.. А теперь делаешь вид, что работаешь в поте лица, а сам грабишь людей!

— Заткнись!!!

— Я заткнусь, Богданович! — поднялась Кира с колен и прожгла его гневным взглядом почерневших глаз. — Я заткнусь. Не велика честь быть женой бандита! Тем более что тебя не сегодня-завтра посадят и все, что ты награбил, конфискуют — и дачу, и машину, и антикварную мебель!..

— Я тебя убью, стерва! — побледнев, затрясся он. — Убью!

— Убей! — крикнула она. — Тебе же не привыкать! Ты же фашист! Хуже Гитлера…

— Идиотка! Эта книжка продается на любом углу! На Красной площади!.. Эти деньги не мои, это… это все не мое — и часы, и…

— Не лги! Не лги! Мне не нужно лгать, я же тебя знаю! Нашел дурочку! Можно подумать, у тебя есть разрешение на израильский автомат!

«А ведь заложит, истеричка, — подумал Богданович. — Уйдет, а потом заложит, сообщит в ФСБ, и ни Шорников, ни Домоседов не защитят — открестятся, не пожелают вызывать подозрений. «Лепаж» еще куда ни шло, а «узи» и гранаты…»

Он достал из стола сигару и закурил. Кира плюхнулась в кресло, закрыв лицо руками, принялась выть в бессильной злобе, маятником раскачиваясь вперед-назад.

— Послушай, Кира, — неожиданно для себя самого опустился он перед ней на колени, — послушай меня!.. Ну, что с тобой происходит? С чего ты взяла, что я кого-то убил? Ты же знаешь, что я имею дело с крупными суммами денег, у меня нет охраны. На меня могут напасть, попытаться ограбить…

— Я не верю тебе, — всхлипывая, замотала она головой. — Ты же насильник, ты уркаган!..

Он чувствовал, что никакие аргументы не подействуют, и жизнь их теперь едва ли наладится — даже такая, какой они жили до сих пор.

— Успокойся, Кира, — предпринял он последнюю попытку. — Успокойся и постарайся мне поверить. Если хочешь — можешь уходить, я тебя не держу, только не надо обвинять меня в том, чего я не совершал.

— Я хотела тебя спасти, Леон, — вытерла она ладонями слезы. — Ты ж всегда жил двойной жизнью, ты и сейчас мне лжешь!

«Себя ты хочешь спасти, а не меня, — раздраженно подумал Богданович. — А я тебе нужен не больше, чем ты мне. Пожили, и хватит!»

Кира откинулась на спинку кресла и затихла, слезы катились по ее щекам. Громко тикали настенные часы, было далеко за полночь.

 

ГЛАВА 5

Тянулись долгие дни «ничегонеделания». Подворачивались неплатежеспособные клиенты или пустяковые дела типа проверки надежности фирм. Большинство их было введено в компьютер «Шерифа» или дружественной «Альтернативы». Каменев составлял контракт, оговаривал условия выполнения «заказа», проводив клиента, нажимал кнопку и выяснял сальдо партнера клиента по бизнесу, а спустя несколько дней смахивал со лба воображаемый пот и выдавал рекомендации. Вернулся из отпуска юрисконсульт Валя Александров, работавший согласно договору в конторе по два часа в день. Решетников вместе с нештатными сотрудниками из отделов охраны дважды сопровождал клиентов во время деловых поездок. Звонил Столетник, один раз из Парижа, другой — из Берна, третий — из Барселоны, справлялся о делах.

Затишье выводило Старого Опера из себя, он ждал одного — когда вернется Столетник и предложит что-нибудь «повеселее», кричал, что это не Женька бросил его на произвол судьбы, а судьба — на произвол Женьки. Ему, привыкшему к захватам и перестрелкам, казалось, что частные охранные и детективные структуры созданы для того лишь, чтобы выкачивать деньги из карманов доверчивых клиентов да еще мешать правоохранительным органам бороться с криминалом.

— Тунеядцы, едрит твою ангидрит!.. — метался он по конторе в поисках пятого угла. — «Шестьдесят долларов в час и ни центом меньше!..» Да я бы вам и цента не дал за такую работу! Накупили компьютеров и автомобилей, вооружились до зубов, а какая от вас польза?.. Валик Александров хоть бабушкам рассказывает, какие им справки для пенсии нужны!..

— Раз на раз не приходится, — листая газету, философски изрекал Решетников. — Завари-ка лучше чайку.

«Они сошлись — вода и камень», — перенес на их отношения пушкинские строки Александров. Если бы не Каменев, в конторе было бы тихо, как в морге: сила, отчаянная смелость, бурные эмоции так глубоко прятались в категорически непьющем Решетникове, что он казался абсолютно аморфным телом. Те же качества в Каменеве постоянно искали выхода — на не знавших его людей он наводил страх. В целом же они уравновешивали друг друга.

— Слушай, Викентий, — ни с того ни с сего заговорил Старый Опер, когда однажды днем они пили чай с сушками, уютно устроившись в офисных креслах и глядя на мокрую от дождя Первомайскую, — я все хотел тебя спросить, как ты ту бабу вычислил из «Химволокна»?

— А что?

— Просто интересно. Я со следователем разговаривал, они ведь эту фирму всерьез раскручивали, каждого проверяли-перепроверяли и ничего не нашли. А ты за две недели на след Князя вышел через нее.

Решетников взял из бумажного пакета сушку, разломил на четыре кусочка и опустил в чай.

— У нас в Омске так пили, — объяснил, почувствовав недоумение Каменева.

Каменев прочитал в уклонении от ответа свое:

— Так я и думал!

— А что? Попробуй, очень вкусно, — выловив в кружке пропитавшуюся сладким чаем сушку, отправил ее в рот Решетников и для убедительности закрыл глаза.

— Ты ее в постель затащил, да? Напоил, она тебе все и выложила?

— Ты про что?

— Про бабу.

— А я — про сушки.

Дождь застал прохожих врасплох, как это часто бывает в середине апреля, и теперь они бежали под арки домов, в магазины и под навесы автобусных остановок, перенося через потоки воды промокших детей.

— Пойду я домой, возьму бутылочку «Русской», селедку. Жирную такую, пряного посола, атлантическую, — мечтательно проговорил Каменев. — Накрошу лучку, полью подсолнечным маслицем, поперчу, покуда будет картошечка «в мундирах» вариться. А потом накрою на балконе столик и приговорю ее под дождик.

— Кого? — очнулся от своих мыслей Решетников.

— Что — кого?

— Приговоришь кого?

— Картошечку… то есть водочку… Ты совсем меня сбил! Глухой, что ли?

— Зато у меня нюх хороший.

— При чем тут нюх?

— Как — при чем? Бабу по запаху вычислил. Секретаршу Бутусову, офис-менеджера, по-теперешнему.

— Офис-менеджер — это не секретарша, а совсем другое.

— Ладно. Но от нее духами «Коти» пахло. Они, знаешь, дорогие, не каждой бабе по карману. А Бутусова одинокая, разведенка то есть. Одевалась хорошо, в парикмахерскую ходила. Маникюр-педикюр, такси и юбка джерси. Стал за ней следить. После сделок она то в «Избу рыбака», то в «Арагви» накатывала. Я сперва думал — путана. А перед восьмым Князя засек. В очках, бороду наклеил — думал, не узнают. Она к нему в «Вольво» села, через пять минут вышла. Смотрю, в сумке потяжелело. Ага, думаю! И переключился на Князя. Правда, он оторвался от меня, но расклад я уже понял, нужно было клиента вести. Из Новосибирска гонец. Связался по сотовому с офисом «Мтилона», узнал, где он остановился — на Покровке, в «Урале». Седьмого ему деньги пришли, а восьмого, в воскресенье, они на платформе Матвеевское встретились. У гонца «дипломат». Повели его в пакгауз, я в РУОП позвонил. Чувствую, не выходят долго — не успеть, уконтрапупят мужика. Рванул через пути к пакгаузу, и тут «наружка» Князя сработала. Один на платформе в милицейской форме стоял, рядом — подельник его в плаще, вроде электричку ждали. Ну и пальнули по мне. Вначале в плечо, потом по колесам из «узи». А на платформе — толпа, мне не ответить… Дальше не помню — вписался в столб возле полотна и отключился…

Чай остыл, дождь кончился. Каменев посмотрел на часы.

— Хорошо, что вписался, — кивнул удовлетворенно. — В пакгаузе бы тебя непременно пришили.

— Мне не привыкать, — односложно ответил Решетников, и по его отсутствующему взгляду Старый Опер понял, что мысли его уже далеки от этой истории.

Каменев простился и уехал домой, предоставив напарнику самому сдавать контору под охрану. Викентий не торопился, его никто не ждал. Жил он один в недавно купленной на Бауманской квартирке, с женой они развелись. От их брака остался горький осадок на душе да сын Ванечка, которого Решетников навещал в интернате по субботам и забирал домой, если появлялась возможность.

К жизни в постоянном риске ему было действительно не привыкать. Было время, когда он даже искал смерти. Легенда, по которой его внедряли в банду наркодельцов, предусматривала годичную отсидку в сизо и побег из зоны, потом — два года балансирования над пропастью под угрозой разоблачения. Вероломство жены вывело майора из душевного равновесия. Положивший полжизни на борьбу с преступностью, он едва не пристрастился к наркотикам, долго скитался без крова, пока волею судьбы не повстречался со Столетником и не почувствовал почву под ногами.

Викентий проверил электроприборы, отключил компьютер и опечатал оружейный сейф. Оставалось включить датчики охранной сигнализации и позвонить в отделение, но тут в дверь неожиданно позвонили.

Женщина лет тридцати, в мокром от дождя пальто цвета гнилой вишни и такой же шляпке, крепившейся к волосам заколкой желтого металла, в модных шнурованных ботиночках и с сумкой из дорогой кожи смотрела на Решетникова темными, чуть раскосыми глазами. И взгляд, и вся ее фигура выражали настороженность и недоверие.

— Вы к нам? — спросил Решетников. — Проходите.

Она вошла, поздоровалась.

— Я не уверена, — проговорила негромко, — то есть, может быть, я не к вам…

— Садитесь, — снова включив свет, предложил Решетников, пододвинув к ней белый пластиковый стул. — Два часа, а темно, словно пора спать.

— Что? — не расслышала она. — Почему пора спать?

Он задержал на ней взгляд. Серьги с бриллиантами, дорогая косметика, тонкий аромат духов («Это не «Коти», — определил сразу) создавали представление о ее достатке. Вот только красноватые белки глаз и опухшие веки свидетельствовали о бессонной ночи, а нервно теребившие ремешок сумки пальцы выдавали волнение.

Решетников сел, включил кондиционер, чтобы не беспокоить ее дымом, и закурил.

— Вы нуждаетесь в услугах детектива? — спросил он, стараясь придать вопросу окраску обыденности, чтобы успокоить ее.

— Да, — кивнула женщина. — То есть я еще не знаю… Сможете ли вы выполнить мою просьбу… заказ… как это называется?..

— «Поручение клиента» это называется, — пришел на помощь Решетников. — И в чем состоит ваше поручение?

Она вздохнула раз и другой, словно набирала воздух перед тем, как прыгнуть в воду.

— Мой муж, он… В общем, он очень изменился за последнее время…

— За какое именно?

— М…м-м… за последние полгода, пожалуй. Мне кажется, что он от меня что-то скрывает. Я несколько раз пыталась вызвать его на откровенный разговор, но это выливалось в скандал.

Она замолчала и потупилась. Явно стеснялась рассказывать все незнакомому человеку.

— Вы меня извините, — уловил ее настроение Решетников, — может, вам к психологу обратиться? Ну, бывает так: жили-жили, а потом не сошлись характерами. Или, предположим, у него появилась лю… то есть другая женщина. У нас контора детективная, больше по части криминальной, понимаете ли…

Она вдруг подобралась, покраснела и заговорила совсем другим тоном:

— Уж вы-то меня совсем за дурочку не считайте! Я прекрасно знаю, куда я пришла и зачем. О том, что вы не психолог, у вас на… на дверях написано.

Такая метаморфоза не обескуражила Викентия, и он тут же перехватил инициативу:

— Тогда излагайте, с чем вы к нам пожаловали. Только учтите, что мы контора частная и дорогая.

— Догадываюсь, — усмехнулась она.

— Вот и хорошо. Итак, вы в чем-то подозреваете вашего мужа?

— Нет. То есть да.

— В чем?

— В том, что он… он занимается… он что-то от меня скрывает.

— Вы работаете?

— Нет.

— Значит, деньги зарабатывает он?

— Конечно.

— Много?

— Прилично. Почему вы все время говорите о деньгах?

— Не все время, иногда я говорю о погоде. Вы сидите дома, ваш муж зарабатывает деньги. Вы подозреваете, что, помимо работы, у него есть еще какое-то занятие, о котором он вам не говорит. Какие у вас основания его подозревать?

— Основания?.. — растерялась она.

— Он не ночевал дома, вы обнаружили губную помаду на его рубашке, нашли в кармане окровавленный нож, валюту в столе, лифчик не вашего размера в багажнике его автомобиля?

— Послушайте, детектив! Я еще не уверена, что хочу воспользоваться вашими услугами. Мне нужна гарантия конфиденциальности. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Нет, не совсем.

— Значит, вы не гарантируете, что…

— Нет, не гарантируем. Если вы пришли, чтобы заказать нам убийство вашего мужа или его любовницы, то выйдете отсюда в наручниках. Если в ходе нашей проверки выяснится, что ваш муж убил человека или совершил другое преступное деяние, предусмотренное Уголовным кодексом, мы поставим об этом в известность правоохранительные органы. Во всех остальных случаях мы гарантируем полную тайну. Мы солидная фирма и дорожим своей репутацией. Только не нужно ничего скрывать. Этим вы усложните нам работу и увеличите свои расходы. Оплата наших услуг почасовая.

Она покивала, заглянула в сумочку, щелкнула замочком. В общем, он был прав, этот детектив, — ведь не для исповеди сюда приходят и не за советом.

— Меня это устраивает, — произнесла уверенно, выдержав паузу. — Сколько я вам буду должна за то, чтобы вы установили, чем, помимо работы, занимается мой муж?

— Шестьдесят долларов в час.

— В час?! Ого!

— Думайте. Чаю хотите?

— Нет, спасибо.

Самому Решетникову подобных поручений выполнять не доводилось, но Женька Столетник рассказывал, что несколько раз брался за подобную работу. Правда, он выслеживал неверных жен, а не наоборот, но Решетников именно потому и избрал такую тактику — проверить, действительно ли поручение дамочки имеет под собой серьезное основание. Или просто жена порет горячку после очередной супружеской ссоры.

— Хорошо. Я согласна. Даю вам поручение и обязуюсь оплатить все по вашим расценкам, — решилась она. — Только… только моего мужа сейчас нет в Москве.

— То есть?

— Он уехал в командировку по делам фирмы.

Решетников погасил окурок, сунул руки в карманы широких брюк и прошелся по офису. Предстояло посылать кого-то следом за объектом, а скорее всего — ехать самому. Разве что Каменев… Задействовать опытнейшего сыщика на простую «наружку» — все равно, что использовать сотовый телефон в качестве лопатки.

— Куда уехал? — спросил Решетников.

— В Архангельск.

— Как вас зовут? — вернулся Решетников на свое место.

— Кира Михайловна Богданович.

— Я Решетников Викентий Яковлевич, штатный детектив агентства. Где и кем работает ваш муж?

Теперь уже на попятную идти было поздно. «В конце концов нужно решаться и ставить на всем этом точку», — подумала Кира Михайловна.

— Генеральным директором акционерной компании «Моспродуктсервис». Это Богданович Леонтий Борисович.

— Стоп! — поднял ладонь Решетников. — Стоп, Кира Михайловна. Смысл вашего поручения понятен, остается узаконить наши отношения.

— Я ничего подписывать не буду! — запротестовала она. — Я не хочу, чтобы где-нибудь всплыл факт моего к вам обращения…

— Вы не волнуйтесь, — прервал клиентку Решетников, — нам нужно получить предоплату. За сутки согласно тарифу. Можете ознакомиться с контрактом, здесь сказано, что вы обязуетесь оплатить работу и дополнительные расходы по ее окончании. Вот, видите?.. «За оказание конфиденциальных услуг». И все.

— Хорошо, — сказала она почти шепотом, — оформляйте. Я имею право знать, что вы предпринимаете?

— Конечно. Подробно и поминутно. Предварительная оплата составит восемь тысяч шестьсот сорок рублей…

Решетников поставил печать на три экземпляра скрепленного подписями двустороннего договора. Один экземпляр он отдал клиентке, два других вместе с деньгами спрятал в сейф с шифронабирателем и секретным замком.

— А теперь, Кира Михайловна, выкладывайте. Я ничего не записываю.

Тон его вызывал доверие, и Кира Михайловна начала:

— Неделю назад он отправился на презентацию новой партии «Власть и порядок» в Фонд содействия предпринимательству «Альтаир» на Старопетровском проспекте и забыл дома ключи от сейфа. Поскольку мне давно казалось, что он от меня что-то скрывает, я воспользовалась его отсутствием и открыла сейф. Там была большая сумма валюты — двадцать тысяч долларов, пистолет… иностранный пистолет, кажется, «лепаж». — Она замолчала, решив, что этого вполне достаточно.

Решетников откинул полу пиджака. Под мышкой в кожаной наплечной кобуре висел огромный штурмовой пистолет «генц», который ему с большим трудом при помощи Каменева и следователя Генпрокуратуры Илларионовна удалось узаконить.

— Видите. У меня тоже есть иностранный пистолет, Кира Михайловна, но для этого не обязательно быть сегодня сыщиком. Оружие есть у журналистов, депутатов, лидеров партий, бизнесменов, охранников. Эка невидаль! Двадцати тысяч долларов у меня, конечно, нет, но ведь я не генеральный директор продуктовой фирмы. Хотя, если открыть этот сейф…

— У него есть офис и валютный счет. Зачем держать наличные в таком количестве дома?

«Или она старомодная дура, или чего-то недоговаривает», — решил Решетников.

— Мой муж с восемьдесят седьмого по девяносто второй год сидел в тюрьме. Мы поженились с ним пять лет назад, я ничего почти не знала о его прошлом, узнала совершенно случайно… в общем, если это важно, стала невольной свидетельницей его разговора на одной даче, куда он меня пригласил. Там они собрались по случаю основания партии. Для меня это известие стало громом с ясного неба, и я заставила Леонтия рассказать обо всем, когда мы вернулись домой. Он признался, что сидел, а мне якобы не стал говорить, потому что не хотел расстраивать, к тому же судимость с него сняли и осужден он был по незначительной статье — за нарушение правил торговли. До тюрьмы он работал завмагом.

— И что же?

— Он сидел за изнасилование.

— Откуда вам это известно, Кира Михайловна?

Она глубоко вздохнула, потом достала из сумочки длинную тонкую сигарету и чиркнула золотой зажигалкой, не обратив внимания на то, что Решетников поднес свою.

— Неделю тому назад накануне презентации позвонила какая-то особа и сказала, что если мы считаем, будто все в прошлом, то глубоко ошибаемся, и женщина, которую он изнасиловал, ничего не забыла.

— Она требовала денег?

— Нет, сказала только то, что сказала, и повесила трубку. Сутки я молчала, на презентацию поехать отказалась, а когда он ушел, увидела ключи на его столе и заглянула в сейф. Возможно, она шантажировала его, и эти деньги были предназначены, чтобы откупиться… Но, когда он вернулся и увидел сейф открытым, набросился на меня, стал кричать, а потом… потом ударил. — Она подняла на Решетникова увлажнившиеся глаза: — Ну, не знаю я, не знаю! — вскричала вдруг женщина. — Можете ли вы понять, что даже если она сказала неправду, даже если эти деньги не его, а на пистолет есть разрешение — все равно, все равно так дальше продолжаться не может?!

— Могу понять, конечно, — согласился Решетников. — Когда возвращается ваш муж?

— Примерно через неделю.

— Идите домой и ни о чем не беспокойтесь. Все, что нам удастся узнать, вы тоже узнаете. А там уж решайте, как жить дальше.

Через пять минут бывшая актриса Кира Щеглова вышла из агентства «Шериф» и, вполне удовлетворенная исполнением своей роли, поехала в Малаховку.

«Решайте, как жить дальше!»

Туповатый детектив не догадывался, что она уже давно все решила. Богданович слишком легко хотел от нее отделаться, предлагая машину и дачу!

 

ГЛАВА 6

Все замерло в ожидании зари, звезды растворились в предутреннем небе, как снежинки в черной воде бездонного омута, и лесное зверье испуганно притихло.

Только-только вскрылись воды на Оке, прилет певчих птиц ожидался со дня на день, зайцы обратились в слух — не подпускают, не лежат; тощие медведи покинули берлоги, переселились в новые норы лисицы, пораженные куриной слепотой; подул тепляк, засочились луга и заиграли овражки.

Далекий выстрел, кощунственно-чужеродный, нелепый в такой час, когда — ни зги, когда не сезон, возвестил рассвет. За ним — второй… третий… десятый… беспорядочная стрельба одиночными и дуплетом, а потом — короткими очередями. В черном зеркале влажного неба — вспышки, словно всполохи зарниц; отражение пороховых разрядов, скрещение лучей фароискателей, и в довершение — ярко-оранжевый зонт осветительной ракеты.

Черный от копоти, болотной грязи, пота и многодневной щетины на скуластом лице с запавшими, в кровь иссеченными хвоей и ветками щеками человек, хлюпая насквозь промокшими ботинками, вырвался из зарослей и упал на просеку. Хриплое дыхание и бешеное биение сердца не давало ему прислушаться к посторонним в этой глуши шумам — выстрелам и нарастающему реву моторов; лежа на спине, он со страхом смотрел на падающую, все увеличивающуюся в размерах ракету, не в силах сообразить, откуда столько света, день ли наступил, или огненная геенна разверзлась в небесах. Только бы не вертолет! Вчера вечером над лесом появился вертолет — слепил «зайчиками» от окуляров биноклей и оптических прицелов, зависал над каждым квадратом, стволы плевались смертоносным свинцом. Оптика у «охотников» была отменной, именно с воздуха и положили, почитай, половину его собратьев. Потеряв ориентиры, петляя по редколесью, просекам и опушкам, в попытке уйти от мерцавших в ночи факелов, он то и дело натыкался на трупы.

Мощные «Лендроверы» ревели на востоке, там лес пересекала нерасквашенная, схваченная корнями многолетней травы колея. К рассвету «охотников» охватил азарт: водка, наркотики, запах свежей человеческой крови, изобилие бензина и патронов, а главное — многотысячные ставки подогревали гон. Выстрелы прекратились, еще кто-то сложил голову в этом проклятом лесу. Больше лежать было нельзя — шум моторов уже перекрикивали возбужденные, охрипшие голоса; с северо-запада двигалась цепь загонщиков с факелами, и оставалось бежать на юг, через сочащееся талой водой поле. Нужно решаться, пока не рассвело — с первым же лучом открытое пространство станет непреодолимым.

Он вскочил, миновал пролесок и побежал по полю, увязая в грязи, обрастая скользкими глинистыми комьями, отчего бежать становилось тяжелее, хотя стоявшая в лунках и бороздах вода обнадеживала: ни на колесном, ни на гусеничном ходу такую хлябь не преодолеть. Поскользнувшись в очередной раз, он зачерпнул пригоршню воды, смыл разгоряченное лицо, жадно напился, а как только поднял голову, увидел мелькание факелов в зарослях кустарника. Еще несколько минут спасительная темнота будет скрывать его, еще остался один потаенный уголок, за которым — густой ельник, только нужно проползти, преодолеть на четвереньках эти двести метров, не потеряв веру в спасение.

Он бежал уже вторые сутки. Силы были на исходе. Сознание опасности, расчет, способность ориентироваться в квадрате «охотничьих» угодий давно уступили животному инстинкту самосохранения. Он падал, метр за метром преодолевая расстояние — где ползком, где короткими перебежками, не позволяя себе думать о том, что ждет его в случае, если свершится чудо и удастся вырваться из заведомо замкнутого круга, в котором пристреляна каждая кочка, учтены все лазейки, приняты во внимание все просеки и звериные тропы. Предвкушение свободы охватывало его уже не раз — позавчера, когда удалось уцелеть на первом этапе и уйти от собак; вчера, когда он оказался в песчаной нише у подножия обрыва и его заметили с вертолета, — но всякий раз счастье избавления оказывалось обманчивым, на пути возникали новые преграды.

Все оказалось рассчитанным точно: шар катился в заранее уготованную лузу. Именно там, в глухом и, как казалось, безлюдном ельнике его поджидали. Когда до края поля оставался десяток шагов, вспыхнули лучи карманных фонарей, и окрестности огласились кровожадным пьяным ликованием сидевших в засаде «охотников».

Он встал в полный рост, инстинктивно закрыл лицо руками, наверное, зная, что сейчас раздастся выстрел, за которым наступит могильная тишина. Сейчас смерть для него была бы блаженством, мучители решили продлить его земное существование: ночной птицей прошелестела веревочная петля, сползла по обмякшему телу и захлестнула ноги в коленях; в глубине рыкнул тяжелый мотор вездехода, и неудержимая механическая сила поволокла его по земле.

Небо на востоке просветлело…

Фрол Неледин испуганно открыл глаза — приснилось нечто ужасное, что именно, он забыл тут же и долго лежал на влажной постели, силясь сообразить, где он и что произошло накануне. Когда наконец глаза привыкли к темноте, взору предстал щелистый дощатый потолок, лампочка, свисающая на кабеле, дотлевающие угольки в печи и их отражение в батарее пустых коньячных бутылок. Он лежал на широкой старинной кровати с лакированными деревянными спинками, стоявшей у плотно закрытого ставнями окна. «Сексодром», — всплыло в памяти смешное словечко, которым Нинка окрестила кровать. Ах, да… Нинка! Он на даче ее родителей где-то неподалеку от Рязани… кажется, на Оке.

«…Наташка спит… Потому что дома мне страшно и скучно… — доносился приглушенный голос Нинки из соседней комнаты. Она разговаривала с кем-то по сотовому телефону. — Когда?!. Сейчас?!. Хорошо… хорошо, валяйте!»

Фрол потянулся к стулу, на котором валялась его одежда, достал из кармана часы. Тщетно старался вспомнить, какой сегодня день. Кажется, они заявились сюда по пьянке в воскресенье вечером. Нет, в понедельник, точно: ездили на открытие немецко-российской швейной фабрики по заданию редакции, Нинка готовила репортаж и пригласила его как фотокора, там надрались на фуршете с немцами, сдали материал и решили махнуть на природу. Кому такое на трезвую голову могло прийти — в апреле-то? Еще листва как следует не распустилась, и дачи стояли мокрые, сплошь заколоченные досками. Правда, с таким запасом «горючего» холодно им не было ни минуты.

Фрол закурил. Скрипнула дверь, и появилась Нинка с керосиновой лампой, замотанная в старый плед, взлохмаченная — такую во сне увидишь, не проснешься.

— Доброе утро, — произнес Фрол.

— Привет. — Она поставила лампу на стол, сбросила плед и юркнула под одеяло. — Бр-р-р-р!.. У нас выпить осталось?

Он пошарил рукой под кроватью, нащупал бутылку с коньяком, протянул ей. Нинка хлебнула из горлышка, тряхнула головой.

— Кому ты звонила? — забрал у нее бутылку Фрол.

— Это не я звонила, а мне. Предки из Питера вернулись, да не одни, а с целой делегацией. У них там дочернее предприятие, я тебе говорила.

— И что?

— Собираются сюда на шашлыки.

— Они знают, что ты здесь?

— Нет, конечно. Я сказала, что ночую у Наташки. Это моя двоюродная, здесь неподалеку в Новоселках живет.

Фрол допил коньяк, в голове прояснилось. По всему выходило, что ему нужно убираться.

— Когда они заявятся?

— Кто их знает! Часам к восьми.

Он нехотя вылез из-под одеяла, стал одеваться. Дом быстро остывал, выпивки не осталось.

— Как отсюда выбираться-то? — спросил Фрол.

— В девять пятьдесят рязанский автобус, — ответила Нинка из-под одеяла.

Он присвистнул. Торчать здесь до десяти в его планы не входило; не говоря о нежелательной встрече с ее родителями, предстояла работа: шеф Черноус приказал сделать фоторепортаж с выставки медтехники, видимо, ему пообещали за это отвалить жирный кусок.

— А еще как? — завязав шнурки на ботинках, присел он на краешек кровати. Нинка отрубилась, в тишине раздавалось сонное посапывание. — Эй!.. Нин…

Она открыла глаза, выпростала из-под одеяла голые руки и протянула к нему:

— Иди сюда!

— Хватит, — отстранился Фрол, но потом пересилил себя, поцеловал ее в пересохшие губы. — Мне пора, слышишь? Вставай. Заявятся родители — неприятностей не оберешься. Ты Наташке-то позвони, предупредить надо.

— У нее телефона нет. Ничего, она у меня догадливая, сообразит, если что.

Фрол подумал, что он не первый, кого эта любвеобильная практикантка журфака затащила сюда; от этой догадки, выпитого коньяка, пресыщения любовью ему стало не по себе.

— Я поехал, Нин, — не слишком решительно сказал он, но возражений с ее стороны не последовало — сон был теперь для нее превыше всего. — Ты позвонишь?

— Позвоню, позвоню… Бутылки забери, выкинь по дороге.

— По какой дороге-то? — усмехнулся Фрол. Он поднял с пола целлофановый мешок, стал складывать в него пустые бутылки. — Черт его знает, как отсюда выбираться!

— Проще простого. Сейчас налево — мимо автобусной остановки, а там все время на восток. Пройдешь через лес по тропинке — она широкая, сразу увидишь — и выйдешь на трассу. На попутке доберешься, я так сто раз ездила. Так все ездят.

Он водрузил на плечо сумку с аппаратурой, звякнул бутылками.

— Ладно, пока!

— Поцелуй меня, — проскулила Нинка.

«Господи, да сколько же можно!» — содрогнулся он, но все же подошел, чмокнул ее в щеку.

— Не сердись, если что не так. Спасибо, — проговорил быстро и поспешил за дверь.

Было еще темно, промозгло. Ноги скользили по жиже на старом асфальтовом покрытии в выбоинах и трещинах; за спиной оставался дачный поселок

Белошеино… или Белошапкино — и названия-то Фрол не запомнил. Занесла нелегкая на крыльях любви, точнее сказать — похоти. Ни души, ни звука. Он дошел до автобусной остановки, увидел справа от шоссе приземистые корпуса фермы, чуть левее впереди — черную стену леса. Еще через триста метров перед ним вырос столбик с указателем «БЕЛОЩАПОВО» — белые буквы на синем фоне, перечеркнутые красной линией. Конец населенного пункта, дальше дорога забирала вправо, тянулась через поле, за которым, похоже, и была Ока; лес и тропинка оказались на восточной стороне, там небо светлело на глазах.

Он оглянулся. Серое безжизненное пространство, черные кубики домов с замшелыми крышами, мрачный бесцветный пейзаж навевали тоску. Фрол помнил, что ушел, не заперев дверь, и Нинка наверняка не догадалась задвинуть засов — уснула мертвым сном. «Вернуться, что ли? — подумал он. — Как она тут одна, на несколько километров вокруг — ни души?» Но предутренний холод, необходимость быть к полудню в редакции, похмелье и, как следствие, безразличие ко всему взяли верх. «Ни черта с ней не сделается, — решил он, направляясь по тропинке в чащу. — Через час заявятся предки-бизнесмены с компанией, будут топить баню, жарить шашлыки и хлестать водку. Обо мне небось она и не вспомнит».

Метров через сто он окончательно успокоился; согревали воспоминания о проведенных сутках беззаботных утех. Практикантка оказалась без комплексов — пила стаканами и даже фотографировалась обнаженной. Правда, просила пленку без нее не проявлять и снимков не печатать. Он обещал. Теперь эта пленка на тридцать шесть кадров лежала в сумке с фотоаппаратом «Никон» и японским телеобъективом, и Фрол знал: пока она с ним, Нинка никуда не денется. Велик был соблазн отпечатать классные снимки — кто знает, что запоет, когда протрезвеет. Заберет пленку и выбросит. А жаль.

Красиво снимал, вдохновенно, крупными планами — хоть на календарь, хоть в «Пентхауз» или «Плейбой» можно продать за приличные баксы.

Решить окончательно, что делать с пленкой, Фрол не успел: впереди образовался просвет, отчетливо слышался звук приближающихся моторов, он удивился, как быстро вышел на шоссе.

Но радость оказалась преждевременной, никакой магистралью здесь не пахло.

По периметру огромной поляны, выбрасывая из-под массивных колес комья грязи, мчал тяжелый грузовик с выхлопной трубой на кабине, из которой валил сизый дым. В кузове стояли, обняв друг друга за плечи, какие-то люди и, пытаясь удержаться на ногах, громко орали. По всему, были они изрядно пьяны. За грузовиком следовал эскорт из двух «Харлеев-Дэвидсонов», управляемых бритоголовыми молодчиками в блестящих кожаных куртках. Грузовик стал забирать влево; ближний к нему мотоцикл приостановился, и тут Фрол увидел, что к буксирному устройству привязан канат, на другом конце которого — предмет, волочащийся по грязи, темный и неясный, издали похожий на бревно или на тушу какого-то животного. Именно по обеим сторонам этого предмета ехали мотоциклисты.

Поначалу Фрол ничего не понял, потом решил, что молодчики выехали на пикник, но это было нелогично: какой, к черту, пикник апрельской ночью? Кавалькада стала приближаться, он увидел карабины в руках парней и подумал, что это охотники открыли сезон — завалили, должно быть, первого кабана и совершают теперь ритуальный обряд.

Когда супертягач с четырьмя ведущими колесами проезжал по его стороне, Фрол осторожно выглянул из-за дерева. Потные, неистовые, в диком наркотическом восторге лица молодчиков, такие же, как у мотоциклистов, кожанки с меховыми воротниками, оружие, неразборчивый хор голосов, силящихся переорать рев дизеля и мотоциклетных моторов, наводили страх. Но все это было ничем по сравнению с предметом, волочившимся по перепаханной тяжелыми колесами земле. Этим «предметом» оказался человек… то есть скорее всего это был уже не живой человек, а труп: грязные остатки одежды задрались, обнажив истерзанное тело, безвольно телепавшиеся руки со скрюченными пальцами не оставляли сомнения в том, что это не бревно и не добытый охотниками трофей, а именно человек или то, что от него осталось.

Жаркая волна окатила Фрола Неледина с головы до ног, ставших вдруг тяжелыми, словно бетонные сваи. Он отпрянул за еловый ствол, прижался щекой к мокрой коре. Дикий рев то удалялся, то нарастал, и когда он заставил себя вновь выглянуть, то увидел, что кавалькада рассыпалась, мотоциклисты выписывали по поляне «восьмерки», мчались наперегонки, визжа и улюлюкая, подсекали тягач, рискуя столкнуться или оказаться сбитыми тяжелым бампером.

«Бежать! — пронеслось в голове. — Немедленно и быстро, куда глаза глядят!»

Он пригнулся, метнулся в чащу — назад, перпендикулярно крайней от леса борозде, но вдруг что-то заставило его остановить бег, броситься за можжевеловый куст и залечь. Он боялся дышать, чувствовал, что сердце вот-вот выскочит, проломив грудную клетку.

«Ерунда какая-то! Чушь! — силился он оправдать увиденное, придать ему статус наваждения. — Ну да! Это же муляж… манекен!.. как я не догадался?!»

Ничего из попытки самообмана не получилось. Дрожащие руки машинально, против воли и здравого рассудка, извлекли из сумки старый «Никон»; в черном бумажном пакетике оказались две новые пленки «Кодак», он торопливо разорвал облатку, вставил кассету в камеру, руки привычно ввинтили длиннофокусный «Кенон». Все это заняло минуту. На дне сумки оказался дюралевый телескопический штатив — четырехсотмиллиметровым объективом с рук не снять.

Мотоциклетные моторы заглохли, слышалось лишь злобное порыкивание стоящего дизеля; человек восемь столпились над трупом, возился с буксирным замком водитель машины. Фрол выполз из-за укрытия, подобрался к краю поляны как можно ближе. Два дерева попадали в кадр, сужали его, но передислоцироваться Фрол не рискнул, установил фотокамеру и стал снимать.

За сорок секунд Фрол сфотографировал транспортные средства, несколько лиц — тех, что хоть на мгновение поворачивались к нему в профиль или анфас, следующий десяток кадров он сделал в то время, как четверо подняли грязные останки человека за руки и за ноги, поднесли к машине и, раскачав на счет «айн, цвай, драй!», швырнули его в кузов.

Удар мертвого тела о доски произвел на него убийственное впечатление — большее, чем если бы его самого ударили по голове. Парни на поляне оживились вдруг, снова оседлали тяжелые мотоциклы — теперь уже по двое на каждом, остальные выбрасывали на пальцах, кому лезть в кузов, а кому — в кабину, хлопали друг друга по кожаным спинам и пили, перебрасывая друг дружке бутылку; все это Фрол снял тоже.

Оставался еще десяток незаснятых кадров, когда один из молодчиков неожиданно резко обернулся и замер, как показалось Фролу с расстояния в сто метров, пристально глядя прямо на него. Быть может, блеснул объектив? Во всяком случае, дальше искушать судьбу он не стал, на четвереньках дополз до куста, за которым оставил сумку, уложил в нее аппаратуру и штатив. Пронзительный свист, приближение мотоциклов, гортанные команды заставили его форсировать отход.

Фрол мчался во всю прыть, зная, что его ждет участь того несчастного в кузове в случае, если не сумеет удрать. Никакие слова и действия, никакие обещания хранить в тайне то, чему он стал свидетелем и что почти рефлекторно, безотчетно запечатлел на пленку, не спасут его от смерти. Он бежал и бежал, как никогда, ибо никогда ему не приходилось бежать наперегонки со смертью. Мелькали стволы деревьев, увязали в мокром мхе тяжелеющие с каждым шагом ноги, горячечное дыхание мешало слышать то, что творилось позади; на пути попался глубокий и длинный овраг, и Фрол, не раздумывая, скатился в него. Упав на корточки, он отдышался и прислушался… Крики и выстрелы слышались в противоположной стороне, далеко, но преследователи могли рассыпаться по лесу, покидать еще более углубившийся овраг с водой по колено рано.

Через полчаса он вышел на открытое песчаное пространство, походившее на отработанный карьер. По ту сторону пологого откоса виднелась серая лента шоссе, огражденная длинным рядом стройных, побеленных до половины тополей, между которыми мелькали разноцветные точки мчавшихся в обе стороны автомобилей.

Он решил во что бы то ни стало остановить первую же машину, упросить водителя отвезти его на максимальное расстояние отсюда, и решительно перегородил путь приближавшемуся «Москвичу», отдавая, впрочем, себе отчет в своем жалком и, если не сказать больше, неопрятном виде, в каком ни в одной легковушке для него не найдется места.

Но водитель «Москвича» на удивление спокойно принял вправо и остановился.

— Куда тебе, парень? — спросил в приспущенное окошко, выпустив струю дыма изо рта.

— В Москву! — выпалил Фрол.

Тот засмеялся:

— Ну а я-то здесь при чем? Москва там, а я — в Рязань. Вон «КамАЗ» едет, тормози!

Фрол растерялся и не сказал, что его вполне устроит и Рязань, и Казань, но «Москвич» набрал скорость и умчал, пришлось броситься навстречу «КамАЗу» с затянутым тентом прицепом, отчаянно жестикулируя и изображая умоляюще-просительную мину на лице.

— Подвезите! — выкрикнул он. — Двадцать долларов, больше нет, а до Москвы добраться вот как надо! — полоснул себя по горлу ребром ладони.

Водитель подозрительно осмотрел его, подумал, протер тряпкой стекло по случаю остановки.

— До Коломны, — не то спросил, не то согласился. — А там на электричку сядешь.

Сбывалась мечта о теплой кабине, появился шанс на спасение. Труженик дорог «КамАЗ» уверенно набирал скорость, и через несколько минут Фрола уже переполняло торжество победителя.

В Москву он приехал к часу дня — опоздал на электричку в Коломне, но это было даже хорошо: хватило времени, чтобы оттереться, отмыться как следует в умывальнике общественного туалета. Почти час прошел, пока добирался с Казанского вокзала на Сущевский вал, до редакции.

— Ты Рудинскую не видел? — пробежал мимо Григорий Ефимович из отдела происшествий.

— Нет, — соврал Фрол. — А что?

Рудинская — это Нина, но не говорить же было, что она мается с похмелья на даче предков в Белощапове.

Фрол влетел в 305-ю комнату, где работал его приятель Стас Хижняк, но того не оказалось на месте.

— Поехал в Выставочный центр, — объяснила габаритная очкастая корректор, не отрываясь от монитора. — Он вас с утра ждал, домой звонил. Разве вы не вместе…

— Вместе, только у меня еще уйма времени, — отмахнулся Фрол.

— Сегодня Людмиле Сергеевне сорок пять, она всех приглашает вечером. Вы деньги на подарок будете сдавать?

Фрол пошарил но карманам, достал тощий замусоленный бумажник. Всего там было три сотни, две из них он отдал добровольной активистке.

— Зачем столько? — изумилась та. — Все по полтиннику собирали, не нужно…

Сотню он забрал назад — не помешает. Метнулся в конец коридора, сбежал по черной лестнице, кивая знакомым и незнакомым сотрудникам, отправлявшимся в «Макдоналдс», и постучал в дверь с табличкой «Фотолаборатория».

— Эдик, привет, — выпалил, когда на пороге выросла тощая сутулая фигура лаборанта. — Ты на обед идешь?

— А что, уже пора? — заморгал юноша водянистыми голубыми глазками почти без ресниц.

Фрол вошел, сбросил сумку с плеча:

— Пора, пора. Иди ешь, я тут часок поработаю, мне в ВВЦ к четырем надо, разберусь пока со своими пленками. Аппарат фурычит?

— Все фурычит, — снял с руки часы Эдик и подкрутил стрелку, посмотрев через плечо Фрола на его запястье. — Только не положено, Фрол. Шеф увидит…

— Шеф не увидит. Запри меня здесь и забери ключи. Давай, давай!..

Эдик снял халат в желтых разводах. Фролу отказать он не мог, потому что был обязан ему многими премудростями в обработке пленки и печатании фотографий. Сам он был из числа абитуриентов-неудачников, Григорий Ефимович Мартинсон пристроил его сюда, и Эдик осваивал профессию на практике, так что опыт и теоретические азы, почерпнутые Нелединым во ВГИКе, очень помогли ему закрепиться на этом месте.

Как только за ним захлопнулась дверь и в замке провернулся ключ, Фрол достал из сумки фотокамеру, перемотал пленку; через десять минут она уже крутилась в проявочной машине.

Он прикурил сигарету из оставленной лаборантом пачки (свои у него кончились еще на коломенской платформе) и принялся вставлять в камеру чистую кассету. Всего в сумке оставались две такие. А было четыре… третья крутилась в барабане, на четвертой он запечатлел дачу Рудинских и голенькую Нинку, на нескольких кадрах они были даже вдвоем — снимал автоспуском… Фрол защелкнул крышку, уложил камеру в гнездо. Тошнотворно засосало иод ложечкой, екнуло сердце, и по спине пробежал озноб — еще до того, как он осознал происшедшее. Фрол опустился на кресло-вертушку, выгреб на стол содержимое сумки, растерянно похлопал себя по карманам… Нет, нет… одна — в барабане, другая — в камере, третья — новой, нераспечатанной коробочке.

«Белощаповской» пленки определенно не было.

Он закрыл глаза. Стал восстанавливать все по кадрам. В памяти вспыхнула мшистая кочка, оранжевая коробочка, черный пакетик из плотной, светонепроницаемой бумаги, в котором он обыкновенно носил новые кассеты. «Перепутал по пьянке, положил не туда», — сообразил запоздало.

Минут пять он сидел неподвижно, тупо глядя в пол, покрытый стертым линолеумом. Мысли, как испуганная выстрелом птичья стая, метались, подбрасывая самые невероятные и нелепые, далекие от логики решения — вернуться на то треклятое место, уехать, спрятаться, выброситься из окна… Все тридцать шесть кадров потерянной пленки пронеслись в голове, только теперь уже не доставляя удовольствия от эротических картинок, а наводя страх, особенно те, где Нинка позировала в своей мини-юбчонке и нанайской курточке на фоне фасада дачи с деревянным крыльцом, резными ставеньками и табличкой «2-я линия, дом 14» на углу.

Проклиная все и вся, Фрол неверными, ослабевшими руками извлек проявленную пленку, включил матовую подсветку на монтажном столе и спроецировал изображение на экран размером с том энциклопедии.

Восемь человек с оружием вокруг трупа… Девятый — у буксирного устройства… Мотоцикл «Харлей-Дэвидсон» с заляпанным номером, на котором все же различимы цифры «52-3…», другой — у колеса тягача… Крупно — коротко остриженный, крепкий в плечах молодой человек с усиками вздымает над головой помповый карабин, улыбается… Крупно — двое толстомордых, так же подстриженных мужика постарше, в коже, тот, что справа, расхристан до пупа, видна джинсовая рубашка и тельник под ней… Остальные — спиной… Нет, вот здесь, на восьмом от начала кадре — там, где они раскачивают труп, перед тем как забросить его в кузов, — еще двое в профиль; у одного рот раскрыт в крике, другой напряжен, зол, остронос… хищническое выражение лица коварного и беспощадного человека. Все тренированны, пьяны, жестоки, всех объединяет какой-то единый садистский порыв, азарт в кубе, безотчетный, если азарт вообще может как-то классифицироваться. Чуткая профессиональная камера поймала-таки момент, когда тело в комьях грязи и обрывках совершенно неопознаваемой одежды взмыло над кузовом за долю секунды до кошмарного удара, так поразившего Фрола. Он и сейчас слышал этот удар трупа о деревянный настил; казалось, он никогда не избавится от этого ни с чем не сравнимого звука…

Время обеденного перерыва пролетело, как одна секунда. Ключ в замке провернулся, и в лабораторию вошел Эдик с недопитой банкой пива в руке. Фрол быстро свернул в рулон пленку, положил ее в пластиковый пакетик и спрятал в сумку.

— Там Черноус разоряется, — сообщил Эдик, разоблачаясь, — ему с ВВЦ Хижняк звонил, тебя обыскался.

— Ладно, — отчего-то шепотом произнес Фрол в никуда, перекинул сумку через плечо и снял с вешалки мокрую куртку. — Пока!

— Ты что, заболел? — взглядом проводил его Эдик до двери.

Этот вопрос остался без ответа. Не чувствуя пола под ногами, Фрол дошел до лифта, оттуда вывалилась компания сотрудников во главе с именинницей Палехиной.

— Здравствуйте, Фрол! — приветливо улыбнулась она. — В семнадцать ноль-ноль я вас жду… Кстати, вы Ниночку Рудинскую не встречали?

Поздравить ее хотя бы для проформы Фрол, ко-нечно, не догадался; упоминание о Ниночке и вовсе повергло его в нокдаун.

— Нет, нет, — мотнул он головой и вошел в кабину не оборачиваясь, хотя не собирался спускаться со второго этажа на лифте.

«Что же теперь делать? — думал Фрол, вышагивая по Сущевскому валу. — Если они найдут пленку — Нинка наведет. Неосознанно расскажет, где я живу и работаю… Предупредить?.. — И в то же время другая, совсем противоположная мысль восстанавливала душевное равновесие: — Чушь все это!.. Впечатление от увиденного, страх тебя гложет. Станут эти наколотые и упившиеся до умопомрачения ублюдки пленку проявлять, как же! Откроют и засветят, если вообще найдут».

Еще была потаенная надежда на то, что он отдал эту пленку Нинке или она сама изъяла ее из сумки, поднявшись раньше его. Ну да, да, конечно! Так оно скорее всего и было. Нужно позвонить ей и спросить.

Он зашел на почтамт и позвонил по межгороду, но молчание было ему ответом; ничем не увенчался и звонок Рудинским домой. Предки с компанией давно должны были приехать в Белощапово; и у них, и у нее сотовые телефоны, как же может быть, что никто не слышит звонка?

Он то успокаивал себя, то настраивал на худшее. Пленка с ужасающими кадрами зверской расправы над неизвестным прожигала душу, мешала возвращению в реальность. «Надо избавиться от нее немедленно!» — подумал он наконец и решительно направился к подземному переходу через проспект Мира, отыскав глазами приметную вывеску почтового отделения. Решение оказалось спасительным, он даже поразился, с какой легкостью выстраивались в логической последовательности действия, будто он обдумывал их заранее или был матерым резидентом: в киоске «Табак» купил блок сигарет «Пэл-Мэл», на почте вынул четыре пачки, две из них бросил в сумку, а двумя оставшимися заложил спрятанную вовнутрь пленку и заклеил надорванную коробку.

— Заверните, — протянул блок в окошко с надписью «Прием бандеролей».

— Что здесь? — дежурно поинтересовалась служащая.

В другое время он бы обязательно ответил какой-нибудь колкостью, типа: «Динамит» или «Досье на Чубайса», но сейчас ему было не до шуток и уж тем более не до скандала.

— Сигареты «Пэл-Мэл», — кротко пожал он плечами. И добавил зачем-то: — Можете распечатать и проверить.

Сигареты вполне могли оказаться напичканными наркотиками, но женщина не сочла нужным выполнять функцию контролера за свою никчемную зарплату.

— Куда будете посылать?

— Здесь, на месте, — промямлил Фрол, всем видом выражая пустяшность процедуры.

Еще минут пять понадобилось, чтобы вывести печатными буквами адрес: «Москва, Главпочтамт, до востребования, Неледину Фролу Игнатьевичу», и обратный: «Москва, Сущевский вал, 190, Хижняк Станислав Валентинович». Когда же он, расплатившись за отправку бандероли, покинул помещение и оказался на шумном проспекте Мира, то испытал такое облегчение, словно все, что с ним произошло в последние сутки, привиделось ему во сне.

Прикурив, Фрол поднес к пламени зажигалки квитанцию о почтовом отправлении, взглядом проводил горящий клочок бумаги до урны и зашагал к Выставочному центру.

 

ГЛАВА 7

Поздно вечером у агентства «Шериф» затормозил пропыленный «Рено». Из машины вышел Каменев, запер дверцу на ключ и устало поднялся по ступенькам в офис.

Решетников, сидя в кресле и положив ноги на стол, накручивал диск телефона.

— Привет частному сыску, — плюхнулся на диван Старый Опер. — На сегодня с меня вполне достаточно! Можешь сообщить своей клиентке, что ни «лепаж», ни пулемет «максим» на фамилию Богданович не зарегистрирован. Хотя, должен тебе сказать, что евреев с оружием в Москве не меньше, чем в Израиле.

Решетников отставил аппарат на тумбочку.

— Во-первых, я не собираюсь ничего сообщать клиентке. Тем более что это известие ее не огорчит и не обрадует. Во-вторых, ее нет дома, и я уже начинаю сомневаться, что мы получим остальную сумму.

— А в-третьих? — зевнул Каменев.

— В-третьих, я думаю, что вооруженных русских в Израиле не меньше, чем в Москве. Если это все, что тебе удалось установить к этому часу, то, боюсь, на вечернюю рюмку ты не заработал, Саныч.

Каменев засмеялся, налил минеральной воды в стакан и жадно выпил.

— Сегодня я заработал на литр с прицепом! — занюхал по привычке рукавом. — Сидел этот Леонтий Богданович на хорошо привинченном стуле «пятерку» — с восемьдесят седьмого. Дали ему семь лет, все точно, по «сто семнадцатой» — за «взлом лохматого сейфа», но в девяносто втором выпустили на свободу.

— За примерное поведение?

— Шиш с маслом!.. Если у тебя память не отшибло, то ты помнишь кадровые перестановки в органах после путча?

— Ну?

— Дело этого Богдановича в восемьдесят седьмом вел следователь ГУВД Протопопов…

— Юра?.. Юрий… Юрий… Как его звать-то? — оживился Решетников.

— Да какая, к черту, разница! — отмахнулся Каменев. — Я не уточнял. В девяносто первом его «ушли», и на его место назначили Донца. — Каменев достал из кармана потрепанный блокнот, перелистал замусоленные страницы. — Да… Донец А. В. Тогда многие дела пересматривались, такого говна из тюрем наотпускали, что до сих пор разгрести не можем…

— Саня, не отвлекайся, — жалобно попросил Решетников, — у меня и так мозги участкового, а с твоими афоризмами я и вовсе пугаюсь.

— Это потому, что ты не пьешь, — уверенно сказал Каменев. — Даже у участкового в мозгах вырабатываются алкалоиды — жизненно необходимый продукт. Если человек начинает получать алкалоиды извне — с водочкой, например, — эта функция у него постепенно атрофируется и больше не восстанавливается. Прекратил пить — и стал скучным, как завязавший алкоголик. Поэтому я…

— Саня! — Решетников почувствовал, что спокойствие покидает его. — Мы с тобой и так ни хрена не заработали! Приедет Женька…

— Между прочим, он приказал ни во что не вмешиваться. Ну ладно. Если тебе про алкалоиды неинтересно, слушай про Богдановича. — Каменев заглянул в блокнот. — Ага!.. Вот оно… Следователь Донец направил дело на пересмотр…

— Через пять лет, — уточнил Решетников. Каменев глубоко вздохнул и посмотрел на напарника, как на нерадивого ученика:

— «Пересмотр обвинительного заключения по вновь открывшимся обстоятельствам в пользу осужденного сроками не ограничен», — процитировал статью УПК. — А обстоятельства такие. Богдановича осудили по сто семнадцатой, части два, предусматривающей изнасилование, сопряженное с угрозой убийством. Донец решил, что для применения этой части было недостаточно оснований, направил дело горпрокурору Шорникову и в соответствии с частью три статьи триста восемьдесят четыре УПК потребовал отменить приговор суда, что и было сделано: возобновили уголовное дело по вновь открывшимся обстоятельствам, то есть установлению преступного злоупотребления лица, производившего расследование по делу.

— А чего его стали пересматривать-то? — задумался Решетников. — Чтобы утопить Протопопова?

Каменев поморщился, налил себе кипятку в стакан и бросил туда щепоть заварки.

— Спроси чего полегче, Викентий! У потомственного торгаша Богдановича ничего не конфисковали, а значит, сработали деньги, которые он наворовал.

Решетников снял трубку, набрал номер клиентки, но телефон молчал.

— Куда же она подевалась? — недоуменно спросил он. — Весь вечер звоню.

— Сутки истекут, не объявится — приостановим расследование, и дело с концом!

Неожиданно зазвонил телефон, Решетников схватил трубку:

— Частное агентство «Шериф», детектив Решетников.

Звонил Вадим Нежин, полковник госбезопасности в отставке, ныне работавший в коммерческом детективном агентстве «Альтернатива».

— Привет, Вик! — сказал бодрым голосом. — Вы уже открыли шампанское по случаю торжества?

— Дня рождения дедушки Ленина, что ли?

— Да нет, я имею в виду статью!

— Сто семнадцатую, часть вторую?

Нежин засмеялся так, что смех его был слышен даже Каменеву, звучно отхлебывавшему горячий чай и выплевывающему чаинки.

— Значит, насилуют и угрожают убийством? — спросил Нежин. — Да нет, Вик, я о статье в газете в последнем выпуске «Подробностей». Да вы что, не читали, что ли?! Ну, ребята, вы даете! О них, можно сказать, вся Европа говорит, а они и ухом не ведут!

— Да не темни ты, Вадим! Говори, что написано? Закрывают нас, что ли?

— Нет, вас только открывают для широкой публики, Вик. Каменеву привет, я больше вам, дуракам, ничего не скажу: купите газету и прочитайте сами.

Послышались гудки отбоя.

— У нас налоги все уплачены? — спросил Решетников упавшим голосом.

— Босс нам сказал, с мытарями не связываться. Приедет — сам разберется.

Решетников закурил «Дымок» и посмотрел на часы. Было половина десятого.

— Ладно, Саныч. Надо смотаться на какой-нибудь вокзал и купить эту газету, а то я человек мнительный, до утра не засну.

Послушай теперь, как я весь день отдыхал… С девяносто второго Богданович работал в «Океане» в Строгине. Дела его в тамошнем отделе кадров не сохранилось, завмаги с тех пор раз пять поменялись, но я все же нашел старожилку — менеджер по продаже Андреева помнит Богдановича и в принципе неплохо о нем отзывается. О судимости его она знает, но утверждает, что сидел он по сто пятьдесят шестой «Нарушение правил торговли». Проработал он там недолго, оттуда перешел в гастроном на Каширском шоссе, теперь там супермаркет. Дело в архиве райторга есть, но судимость в нем уже не фигурирует — якобы в период с восемьдесят седьмого по девяносто второй он работал или, точнее сказать, служил вольнонаемным в четыреста пятьдесят шестом управлении торговли. Я, конечно, навел справки в Главном военном управлении торговли в Хрустальном переулке, и оказалось, что четыреста пятьдесят шестое базируется в Ленинске и обслуживает космодром Байконур.

— Посадили за изнасилование и отправили на Байконур? — улыбнулся Каменев. — Будет ему лапшу на уши вешать, в колонии номер двенадцать под Нижним Тагилом он отбывал!

— А он и не вешает лапшу, Саныч, — спокойно продолжал Решетников. — Два года назад он получил должность директора универсама на Саянской и стал очень стремительно восходить по коммерческой лестнице: прибрал парочку разорившихся — или разоренных специально — точек, оптовый склад в Южном порту, учредил ТОО, буквально через месяц оно стало называться «АО «Продсервис», и, наконец, в сентябре девяносто седьмого года, как бы в ознаменование десятой годовщины своей посадки, он становится председателем совета директоров, меняет вывеску на «АК «Моспродуктсервис», переводит через московскую администрацию в подчинение своей компании еще два супермаркета, заключает долгосрочные договоры на поставку свежих продуктов и импорта с тридцатью торговыми фирмами, отдельными хозяйствами по всей Московской области, и становится генеральным директором.

— Ну и что из этого следует? — Каменев допил чай и отправился в подсобку мыть стакан. — Кроме того, что он талантливый организатор?

Решетников включил кондиционер, дождался, когда стихнет шум льющейся воды.

— Из этого ровным счетом ничего не следует, — сказал и выпустил струю сизого дыма в потолок. — Дальше работает моя интуиция…

— Да? А вот моя интуиция уже ни хрена не работает, — убрал посуду Каменев.

— Это потому, что ты водку пьешь. У тебя алкалоиды не вырабатываются внутри. Вот сейчас опрокинешь рюмочку, и поймешь, что кто-то выдернул его из тюряги — из тех, с кем он был повязан до судимости торговыми отношениями или, возможно, за кого тянул срок, — и поставил на него. Хорошо бы копнуть положение дел в этом «Моспродукт…».

— Э-э-э!.. — замахал руками Каменев. — Только вот этого ты на меня не вешай, Викентий! Пошли домой, ну его в задницу! Устал я и не пил со вчерашнего вечера. Батарейки садятся без алкалоидов.

Решетников в последний раз позвонил Кире Богданович, но тщетно. Они опечатали сейфы, включили сигнализацию, сдали офис под охрану.

На улице было свежо, пахло зеленью и озоном.

Свет неонового рожка падал на капот «шестерки» Викентия в незакрашенных пятнах шпатлевки.

— Зачем он в Архангельск поехал? — спросил вдруг Каменев.

— Заключать контракт на поставку рыбы в «Ихтиандр». Я разговаривал с его помощником, который подвозил ему документы к поезду.

— Что завтра делаем?

— А как ты думаешь?

— Надо разузнать, что это за партия такая и что за фонд, в котором проходила презентация. И для чего этому торгашу понадобилось вступать в эту партию. Может, я и сам в нее вступлю.

— Смеешься?

Каменев сел в машину, включил двигатель.

— Серьезно, — оказал, опустив стекло. — Мне название нравится: «Власть и порядок». Как раз то, чего этой стране не хватает.

— Ладно, Саныч, поменьше светись и держи связь по сотовому, — пожав ему руку, сказал Решетников напоследок. — Завтра я поеду в Малаховку, попробую осмотреть его дачу. Леле поклон!

«Рено» умчал, Решетников добрел до своей машины и, сев за руль, почувствовал, как устал за сегодняшний день. Разболелось плечо, он вспомнил, что сегодня обещал показаться хирургу, но до сих пор рана не давала о себе знать. Что ни говори, а возраст на состоянии организма сказывается. Тем более на таком потрепанном организме, испытавшем нары и свинец, побои и наркотики. Оставалось только удивляться, как еще выдерживает сердце.

Он завел двигатель и поехал домой на «Бауманскую». Проезжая мимо станции метро, вспомнил о звонке Нежина. К счастью, последний выпуск «Подробностей» оказался в продаже, и на вокзал ехать не пришлось.

Добравшись до своей квартиры, Викентий включил в прихожей свет, опустился на обувной ящик и нетерпеливо стал перелистывать страницы. На восьмой полосе был помещен портрет Женьки Столетника с какой-то девочкой на руках, рядом большими буквами напечатан заголовок статьи: «Полетт спасена», и маленькими — подзаголовок: «Русский сыщик превзошел своих европейских коллег». Статья оказалась перепечаткой из «Франс суар» и, судя по торжествующей Женькиной улыбке, ничего плохого не содержала. От волнения у Решетникова заслезились глаза. Он протер их рукавом и стал читать.

«С начала апреля Франция внимательно следила за судьбой маленькой Полетт, дочери чиновника департамента по атомной энергетике Жюльена Марше, похищенной неизвестными в швейцарском Граубюндене. Путешествие семейства Марше по родине Келлера и Песталоцци едва не обернулось трагедией. В поисках принимали участие все подразделения кантональной полиции, пограничный департамент Швейцарии, а также полиция Франции и частное детективное агентство Кристиана Марселена, куда обратился убитый горем отец пропавшей девочки.

По стечению обстоятельств, по инициативе г-на Марселена в Париже проводилась конференция Международной ассоциации частных детективов, на которую съехались представители более десяти европейских стран. Все они подключились к поиску, предлагались самые различные версии — от политической акции до банального киднеппинга.

Поистине высокое мастерство сыска продемонстрировал детектив из России, владелец агентства «Шериф» в Москве г-н Евгений Столетник, прибывший в Париж вместе с очаровательной супругой Валерией — подданной Франции.

Дело оказалось куда более запутанным, чем предполагали детективы. Полетт родилась у Жюльена и Жаклин Марше в Мельбурне. Жаклин погибла в автокатастрофе, когда дочери исполнилось восемь месяцев. Наблюдательная г-жа Валерия обратила внимание на азиатский разрез глаз девочки. Жюльен сказал, что девочка похожа на мать, хотя ни одной фотографии Жаклин в доме не оказалось. Своими наблюдениями г-жа Валерия, референт агентства «Шериф», поделилась с мужем и его французским коллегой Марселеном. Предоставив ей заняться материалами, касавшимися гибели Жаклин, детективы немедленно выехали в Граубюнден, чтобы узнать как можно больше обо всех, кто останавливался в окрестностях в день похищения девочки.

Немецкий детектив Вальтер Шуман и его австрийский коллега Вольфганг Юнгер вызвали на откровенный разговор Жюльена Марше. Он рассказал о подметных письмах, которые ему случалось получать незадолго до исчезновения дочери. Франция в то время готовилась к ядерным испытаниям на атолле близ берегов Австралии, и не только «Гринпис» был заинтересован в срыве испытаний. От г-на Марше требовали сведений о транспортировке урана к месту предстоящего взрыва и списки лиц, ответственных за проведение испытаний. По словам Жюльена, он не придал угрозам значения.

Как стало известно Марселену и Столетнику из сводки кантональной полиции, на следующий день после исчезновения Полетт в горах был найден труп террориста из французской группировки «Аксьон директ», разыскивавшегося Интерполом за покушение на генерала Одрана — чиновника министерства обороны, ведавшего экспортом французских вооружений. Это обстоятельство и данные, которые прислал из Парижа немецкий сыщик, показались Кристиану Марселену связанными между собой: террористы «Аксьон директ», как явствовало из листовок, вели борьбу «с военно-промышленным комплексом». Разумеется, человек, разыскиваемый Интерполом, не стал бы держать девочку при себе, скорее всего в его задачу входило лишь похищение, и действовал он не один.

Бармен в Базеле опознал террориста по предъявленной фотографии и заявил, что видел его вместе с человеком, проживавшим в отеле неподалеку от Банка международных расчетов. Через час удалось установить, что речь идет о некоем Барни Хьюмане, проживающем в Претории и имевшем отношение к «эскадрону смерти».

Только на следующий день в департамент полиции пришло сообщение: Хьюман, выдававший себя за Жака Жанэ, пересек границу Испании, откуда самолетом направился в Абиджан вместе со своей восьмилетней дочерью Кэтрин.

Русский сыщик Столетник немедленно вылетел в Барселону.

Тем временем его супруга обнаружила в газетах за 1990 год сообщение об автомобильной катастрофе, в которой погибла мать пропавшей девочки. Судя по фотографии погибшей, она была эффектной блондинкой, восточными чертами ее лицо не отличалось, и с маленькой Полетт у нее не было ничего общего. Г-жа Столетник запросила в библиотеке имени Тургенева мельбурнские газеты, относившиеся ко времени рождения Полетт, и обратила внимание на публикацию об участившемся похищении младенцев в Таиланде. Директор мельбурнской штаб-квартиры Интерпола высказывал подозрения, что они экспортируются в богатые американские семьи через Австралию.

След Барни Хьюмана в Абиджане терялся. Посовещавшись, детективы Столетник и Марселен вылетели в Мельбурн. Здесь они нашли семью, которая помнила Жюльена и Жаклин Марше, проживавших в девяностом году в одном из прибрежных пансионов в Сиднее. Добравшись до пансиона, детективы обнаружили на террасе труп хозяйки. Кто-то явно не хотел их встречи…»

(Продолжение читайте в завтрашнем номере).

— Планетарный уровень, — вздохнув, с завистью произнес Решетников. И дело Киры Богданович показалось ему таким мелким, ничтожным по сравнению с международными приключениями шефа, что он тут же забыл о нем и вскоре уснул как убитый.

 

ГЛАВА 8

В шесть часов утра он выехал в Малаховку, некогда бывшую дачным поселком, а теперь разросшуюся до размеров самостоятельного города приблизительно в пятидесяти километрах от столицы по Рязанской ветке. О том, что у Богдановичей есть дача, трудно было не догадаться — ее просто не могло не быть у торгаша такого масштаба. Решетникова насторожило другое: почему Кира умолчала о ней?

Накануне, мотаясь по столице в поисках вешек, расставленных бывшим насильником, а ныне генеральным директором и членом партии «Власть и порядок» Леонтием Богдановичем, он исподволь выведывал местонахождение дачи, пока наконец не получил нужные сведения от пожилого снабженца супермаркета «Ихтиандр».

— Сказали, уехал на дачу, — взял его на пушку Решетников, выдавший себя за давнего приятеля Богдановича, — а где его дача — одному Богу известно. И телефон молчит.

— В Малаховке дача, — просто ответил снабженец и, точно вспомнив о чем-то неприятном, сплюнул.

— Малаховка большая.

Снабженец оказался хватким, с подозрительной усмешкой поглядел на него и почесал в затылке:

— Не так, чтобы уж очень, — прозрачно намекнул на свою осведомленность.

— Бывал там, что ли?

— А как не бывать? Нешто босс сам себе стол накрывать станет? Возили-с продукт.

— Ладно, чего темнишь-то? — отщелкнув в урну окурок, сказал Решетников и посмотрел на часы. — Где?

— Не имею права разглашать секретные сведения о проживании персонала, — подняв указательный палец, заученно произнес снабженец. — Может, ты из милиции, мне потом головы не сносить. А может, киллер.

Разговор происходил во внутреннем дворике магазина, рядом со служебным входом. Двое рабочих разгружали фургон с какой-то импортной продукцией. Решетникову ничего не стоило справиться о даче Богдановича в самой Малаховке, но он смекнул, что путь через этого вымогателя короче и безопаснее: уж он-то распространяться о проявленном неизвестным интересе никак не станет.

— Шутник ты, братец. Был бы я из милиции, не стал бы справки окольными путями наводить. А киллеру по супермаркетам светиться — себе дороже. Говорю — знакомый. Срок вместе тянули, понял? — И сунул десять долларов в карман снабженца.

— От железнодорожной станции пойдешь на юг, на привокзальной площади указатель есть: «Жуковский». Дойдешь до речки… забыл, как она там у них называется… Говнянка, одним словом, — и по берегу. Там придется спросить, я номер забыл. Неказистая дачка, в два этажа. Первый из камня, второй из дерева. Она там одна такая…

Речка хоть и была охвостьем Москвы-реки, но больше походила на ручей, а дача Богдановича и в самом деле оказалась похожей на другие дома. Создавалось впечатление, будто поначалу у строителей были совершенно иные намерения: мощный гранитный фундамент, блоки из тесаного камня, окна из металлопластика, а ровно с середины здания с мансардой — бревна, обшитые досками. Едва ли у Богдановича кончились деньги, скорее верхняя часть дома, крытого пластиковой черепицей, предназначалась для отвода глаз: именно она представала взору из-за высокой деревянной изгороди.

По закрытым ставням, заколоченным воротам, отсутствию машин во дворах Решетников понял, что в соседних домах никто еще не живет, наверняка они находились под охраной. Стоило бы спросить у сторожей, как давно появлялся хозяин, но, побродив по поселку, Решетников таковых не обнаружил. Успокоив себя тем, что нарушает неприкосновенность жилища, выполняя поручение клиентки, он еще раз позвонил ей из машины и, не дождавшись ответа, перелез через забор.

С крыши пристройки можно было попасть в дом, если влезть в треугольное окошко мансарды — единственное, не забранное ставнями. Убедившись в своем полном одиночестве на обозримом пространстве, Решетников вернулся к пристройке, подтянулся, уцепившись за балку, и вскарабкался наверх. Осторожно, чтобы не продавить ботинками черепицу, приставными шажками добрался до окошка, всмотрелся в темноту, но ничего, кроме деревянного края стола и обнесенных вагонкой стен, не увидел. Дверь с обыкновенным врезным замком, сквозь которую наверняка можно было проникнуть в основное помещение, притягивала как магнит.

Толстый клинок штыка к самозарядной винтовке «гаранда» в щель между плотно пригнанными створами не пролезал, пришлось вынуть стекло. На наружной раме оказались шпингалеты, внутреннюю удерживал единственный крючок. Окошко было узким, но и Решетников мощной комплекцией не отличался, пришлось разве что снять пиджак.

Даже беглого осмотра чердака оказалось достаточно, чтобы убедиться в отсутствии чего-нибудь, заслуживающего внимания: слишком доступен был путь сюда, и хозяева наверняка знали об этом. Как и ожидал Решетников, дверь служила более серьезной преградой для взломщиков, у которых в отличие от него не было набора отмычек «РК1350» в кожаном футляре, позволявших справиться с любым замком — английским, автомобильным или гостиничным специальной конструкции.

В нос ударил запах сырости, мышей и гнилых яблок. Лестница спускалась в сенцы. Одна из дверей вела во двор и была заперта на засов, другая — в комнату. Несмотря на наличие замка, она оказалась незапертой.

Камин, тахта, буфет с посудой, накрытый клеенкой круглый стол с керамической вазой посередине представляли убранство помещения, служившего гостиной. Решетников поводил лучом по стенам, обнаружил счетчик с вывинченными пробками, несколько дешевых картин в лакированных рамах, представлявших интерес только потому, что какая-нибудь из них могла закрывать нишу или сейф. Он решил отложить детальный осмотр на потом, но перед тем как переступить порог гостиной присел и направил луч по полу вскользь — в направлении внутренней двери с матовым рифленым стеклом.

В косо падающем свете виднелась едва различимая гладкая дорожка, рознившаяся от припорошенной пылью и песком остальной поверхности пола — словно кто-то прошел, протащив за собой сухую половую тряпку. Решетников еще раз осветил сени, но никакой тряпки не обнаружил. Стараясь не наследить на вытертой полосе, он прошел по скрипучему полу и толкнул дверь.

У противоположной стены под окном стояли две широкие кровати, составленные рядом и застеленные одним плюшевым покрывалом. Поперек кровати навзничь лежало тело женщины с залитым кровью лицом. В откинутой руке ее был зажат пистолет.

Стекла тоненько задребезжали. Далекий заунывный вой нарастал, превращался во все более узнаваемый звук реактивных турбин самолета, грозивших развалить поселок, сверху, должно быть, походивший на театральные декорации из крашеной фанеры, а потом, достигнув апофеоза, рев этот стал исчезать, пока вовсе не растаял в заоблачном далеке.

Видавший виды Решетников почувствовал, как захолонуло сердце, а к горлу подступила тошнота. Он опустил фонарь и, закрыв глаза, прислонился к стене. Простояв так несколько минут и лихорадочно соображая, как поступить, не нашел ничего лучшего, чем вернуться в сени, подняться по лестнице и вылезти в окошко обратно. Спустившись с пристройки на землю, он присел на каменный выступ в фундаменте, закурил и позвонил по сотовому телефону Каменеву.

— Алло, — раздался знакомый голос. — Говорите, я вас слушаю.

— Саня, это я, Викентий, — с трудом проговорил Решетников. — Бросай все к чертям и приезжай сюда!

— Где ты?

— Кажется, в глубокой жопе…

 

ГЛАВА 9

Прошел и час, и второй, и третий, а людей и машин не убывало. Словно зрители съезжались на представление, не начинавшееся по неведомой причине. Уткнулась в забор «канарейка» с дежурившим на связи сержантом; подкатил к самому крыльцу «Форд» с прокурорской группой; замер посреди дороги «УАЗ» с экспертами из областного УВД. К полудню подъехала труповозка. Молодой врач в наброшенной поверх мятого халата болониевой курточке беседовал с советником юстиции; пыхтел папироской кинолог, подкармливая «Педдигри-пал» пса с лоснящейся на солнце палевой шерстью. Двое, присев у калитки, осторожно укладывали слепки следов в пластиковые пакеты.

— Около пяти видела, — отвечая на вопрос милицейского капитана, говорила женщина из местных, — сказала, что должны привезти саженцы.

— Кто и откуда?

— Этого не знаю.

— А до нее вы кого-нибудь видели?

— Видела, а как же. Адамишиных, вон та дача, под шифером… Бабка и сноха приезжали в такси. Потом… потом этот, как его… железнодорожный начальник приезжал на «Волге», говорил, в воскресенье собирается семью привезти на жительство. Вон там он в прошлом году купил…

Каменев сидел на деревянной колоде возле пристройки — то прислушиваясь к разговору, то переключаясь на следственные действия, проводившиеся, с его точки зрения, слишком долго и нерасторопно. Как назло, никого из прибывших оперативников он не знал, его тоже не знали, но представляться он не спешил — не видел в этом смысла. Сказал только следователю, что работает в сыскном агентстве.

Решетников все это время из дома не выходил, его допрашивал следователь прокуратуры дотошно, но не предвзято.

— Получается, что прямо от вас она приехала сюда на дачу, — сопоставив показания, вслух предположил пожилой следователь, то и дело морщившийся от боли в желудке или пояснице, — электричкой в три пятнадцать, так?.. Эй, вы там! Есть что-нибудь свеженькое?

Последний вопрос был адресован экспертам, сгрудившимся под распахнутым настежь окном.

— Свеженькие только следы сыщика, — ответил молодой улыбчивый криминалист со спринцовкой в перепачканной гипсом руке. — Есть еще следы женских туфель, возможно — убитой, но это уже не свеженькое, а черственькое, размытое дождем и припыленное ветром.

— Это все?

— В доме обнаружены пальцевые отпечатки, — сообщил из спальни криминалист.

— Тридцать пять — сорок часов тому, — вклинился судебный медик, — точнее не спрашивай, вскрытие покажет.

Следователь писал, перечитывал и снова писал, казалось, позабыв о Решетникове. Тот сидел на табуретке, положив смиренно руки на колени, и понуро ждал очередного вопроса.

— Зачем ей было поручать вам следить за мужем, если она собиралась застрелиться? И зачем было приезжать сюда, на дачу? Предположим, он вернулся бы через неделю, не нашел ее дома, приехал бы сюда, обнаружил разлагающийся труп… Ни посмертной записки, ни очевидных мотивов, — отложив писанину, задумчиво проговорил следователь.

— Очевидных мотивов нет, — согласился Решетников.

— Вот именно. Вы говорите, состояние ее было нормальным?

— Если хотят рассказать о преступлении, как вы понимаете, то идут не к нам, а к вам. А у нас все между «хочется» и «колется»: что-то подозревают, но не уверены, просят проверить.

— Можно выносить? — демонстративно глянув на часы, спросил санитар.

— А доктор что говорит?

— Доктор закончил.

— Тогда выносите.

Голоса разом смолкли, все, кто закончил работу, поспешно вышли во двор. Мимо Решетникова пронесли носилки с трупом Богданович, укрытым одеялом.

Следователь предложил «Яву» Решетникову, зная, что свои у него кончились.

— Проводила мужа на вокзал, — загибая пальцы, забормотал он, — потом поехала в частное агентство и поручила следить за мужем. Мотив — нелады в семье, подозрение в двойной жизни, обнаруженный пистолет «лепаж» и валюта в крупных размерах. А почему не пришла раньше? — посмотрел он на Решетникова. — Например, неделю назад, когда он ее избил? Дождалась бы, пока уйдет на работу, и пришла. Нелогично, а?

— Кофе выпью, тогда погадаю на гуще, — оторвал от сигареты фильтр Решетников. — Может, взаперти он ее держал? Может, сам за ней кого-нибудь присматривать подрядил? Я о ней-то толком ничего узнать не успел. Из всего, что наводит на размышления, — только след от тряпки. Ясно, что самоубийца собственные следы затирать не станет.

В комнату вошел лейтенант, протянул следователю трубку радиотелефона:

— Вас из управления.

— Я слушаю… Ты уверен?.. Факс есть?.. Когда приехал?.. Так!.. Так… Сообщайте!.. Да, и немедленно. Пусть запросят принимавшую сторону. — Следователь вернул телефон, посмотрел на Решетникова. — Ну вот, Викентий Яковлевич, одним подозреваемым меньше. Богданович прибыл в Архангельск вчера в девять часов десять минут утра шестнадцатым поездом. Его там встретили и поселили в гостинице «Север», в пятьсот четырнадцатом номере, где он и проживает до сих пор.

— Бывают исполнители, а бывают заказчики, — пожал плечами Решетников.

— Все окна заперты на шпингалеты. Затем — ставни, их изнутри не запрешь. Остается засов — его снаружи не запрешь, кроме того, на нем четкие дактилоскопические узоры. Не сегодня-завтра мы узнаем, кому они принадлежат, но рупь за сто — самой потерпевшей. Что касается дорожки… Тряпку ведь нашли под кроватью, так? Моросило, Богданович натоптала, а, судя по всему, была чистюлей… есть такой тип женщин, особенно из домохозяек. Взяла тряпку у двери, затерла следы…

— А потом легла в грязной обуви на покрывало поперек кровати, чистюля, и пустила себе пулю в лоб, да? — усмехнулся Решетников.

— А что, убийца затер следы, а потом по воздуху перелетел?.. А если он затирал их, уходя, то как тряпка под кроватью оказалась? Тряпки под углом не летают — не швырнешь из сеней, тем более что двери были заперты — и в сени, и в спальню. Ладно, Решетников. Дождемся Богдановича, закончим обработку данных, получим результаты экспертизы, тогда и решим. Вернее, я решу без вас. А вам осмелюсь напомнить, что незаконные действия, нарушающие неприкосновенность жилища граждан, наказываются лишением свободы на срок до одного года, или исправительными работами на тот же срок, или штрафом в размере минимальной месячной оплаты труда, или увольнением от должности. Так как мы в некотором роде коллеги — предлагаю на выбор.

— При невозможности уплаты штрафа суд может постановить о замене его — возложением обязанности загладить причиненный вред, — парировал Решетников. — Стеклышко в мансарде я вставлю.

— Ну, брат, не-ет, — покачал следователь головой, — этим тебе не отделаться. А чтобы ты у меня под ногами не путался, действие твоей лицензии на время дознания я приостанавливаю. Если выяснится, что ты что-то скрыл, — с работой за шестьдесят баксов в час распрощаешься навсегда. Хорошо понял?

— Я тебя понял, — не остался в долгу Решетников, также перейдя на «ты». — За кого ты меня принимаешь? Чтобы я путался у тебя под ногами, да еще бесплатно?

И, размашисто расписавшись в протоколе, вышел из отсыревшего склепа на воздух.

Машины разъехались, осталась только «Волга» из прокуратуры. По дороге удалялась толпа зевак, которым после отъезда труповозки все стало неинтересно.

Каменев сидел за рулем «Рено» и слушал музыку, сосредоточенно наматывая на палец длинную толстую леску. Решетников плюхнулся рядом на пассажирское сиденье.

— Что скажешь, сыщик долбаный? — покосился на него Каменев. — Говорил Женька: следить только друг за другом и стрелять…

— Правильно говорил, — согласился Решетников. — Дай закурить!

— Нету, я все выкурил.

Они помолчали.

— Я бы за тобой следил, — сказал Решетников, — но ты же не стал бы мне платить за это шестьдесят долларов?

— И я бы следил. Тогда бы мы ничего не были друг другу должны. Ладно, Вик. Поехали домой. Лицензию забрали?

— Приостановили на время дознания. Затаскает теперь этот Кокорин!

— Забудь, — выключил приемник Каменев. — Аванец мы отработали. Застрелилась она или ее застрелили, рыбка с крючка сорвалась. — Он размотал леску, выбросил ее на обочину и включил зажигание: — От винта!

Подавленный неудачей, Решетников нехотя покинул комфортабельный салон и побрел к своим залатанным «Жигулям».

Снова послышался рев низко летящего самолета. Набирая высоту, он держал курс на север.

 

ГЛАВА 10

Избивали Фрола четверо или пятеро — точно он не сосчитал. Кулак вылетел из двери парадного подъезда, угодил в нос, ослепив и опрокинув, а потом его куда-то потащили, он сопротивлялся изо всех сил, пытался кричать, хватал за руки и за ноги напавших, мертвой хваткой вцепился в ремень сумки, сорванной с плеча. Били профессионально — наносили высокие точные удары ногами, он вскакивал, успевая засекать силуэты бандитов на фоне подсвеченного городом неба. Секунд через десять он уже отказался от попыток встать, прижал к груди чью-то ногу в тяжелом ботинке военного образца. Били молча, только когда с противоположного конца улицы закричала женщина и груду копошащихся тел вырвали из мглы острые фары какой-то большой машины, один из бандитов крикнул: «Линяем, менты!», и Фрол сквозь помутившееся сознание услышал, как хлопают дверцы…

Никакие это были не менты — проезжал крытый брезентовым тентом «ЗИЛ» с курсантами, его-то и остановила дворничиха, призвала служивых на помощь. Но обо всем этом Фрол узнал много позже.

Очнулся он в салоне «Скорой», прибывшей через десять минут; ощутил соленый привкус во рту, холодное прикосновение тампона к опухшим скулам, боль в правом подреберье при вдохе. «Чувствую — значит, существую», — обрадовался глупо и снова отключился.

Не считая трещины в ребре, сотрясения мозга, кровоизлияния в области легкого, выбитого верхнего резца, надрыва связки в голеностопе и множественных ушибов, страшного ничего не произошло. Ворчливый эскулап сказал, что профессиональные борцы с такими повреждениями уходят после каждого поединка. Если бы не боль, Фрол расхохотался бы, настолько нелепой показалась ему ситуация, в которой люди добровольно и «профессионально» рвут связки и ломают ребра.

Еще эскулап сказал, что отделение травматологии не санаторий и чтобы Фрол готовился к выписке назавтра же. Если он хотел таким образом подзадорить пострадавшего или успокоить его, то ничего из этих намерений не получилось: Фрол впал в депрессию и пролежал, уставившись в потолок, до самого окончания тихого часа, когда в сопровождении медсестры в палату вошел милицейский следователь в наброшенном поверх форменного кителя мятом халате.

— Как самочувствие, Фрол Игнатьевич? — спросил он, усевшись на табурет подле кровати, и приготовился что-то писать.

— Как у профессионального борца, — усмехнулся Фрол.

— Говорить можете?

— Да.

— Узнали кого-нибудь из нападавших?

— Нет.

— Мотивы покушения предполагаете?

Вопрос был, как говорится, на засыпку, Фрол думал об этом полночи и полдня; надежды на то, что он стал жертвой уличной шпаны или нападавшие преследовали цель ограбления, было мало. Если же его предположения верны, значит… пленку все-таки нашли, проявили и по ней вышли на Рудинскую. О том, что могли с ней сделать разнузданные, неуправляемые ублюдки, которых он видел там, в лесу, на поляне, не хотелось даже думать.

— Нет.

— Что «нет»?

— Не предполагаю мотива…

Милиционер неторопливо извлек из кожаной папки желтоватый листок:

— Посмотрите, пожалуйста, опись вещей, найденных при вас и принятых на хранение. Ничего не пропало?

Писал явно врач — не понять даже, по-русски или по-латыни; в узких щелочках затекших глаз Фрол видел собственные ресницы вперемешку с кривыми чернильными значками. В описи значилась его одежда — все, вплоть до носков, сигареты, зажигалка, паспорт, редакционное удостоверение, связка из трех ключей от квартиры и от почтового ящика, деньги в размере ста семнадцати рублей и билет… черт возьми! Билет на электричку, купленный на станции Голутвин.

— Да, все. То есть как… А сумка?!

— Какая сумка?

— Кожаная сумка, черная, с фотоаппаратурой. Фотокамера «Никон», фотовспышка, телеобъектив «Кенон», электронный экспонометр… — Все это он перечислил, с замиранием сердца ожидая вопроса о билете, но милиционер задал его не сразу.

— Откуда вы возвращались, Фрол Игнатьевич?

— Из редакции.

— В половине первого ночи?

— А что?

— Задержались на работе?

— Задержался на банкете по случаю дня рождения одной нашей сотрудницы.

— А до этого?

— До этого ездил на ВДНХ, снимал открытие выставки медтехники.

— Угу, угу, — понятливо кивнул следователь, сделав паузу и оценив записанные показания. — Когда вы ушли из дому?

— Что?

— Я спрашиваю, когда вы в последний раз были дома? — Следователь перелистал паспорт Фрола. — На Сельскохозяйственной улице, дом шестнадцать, квартира тридцать один?

Он удивленно вскинул брови, как будто не видел раньше отметки о прописке, перевел взгляд на пострадавшего.

— На Сельскохозяйственной — в прошлом году, — ответил Фрол. — Я там не живу, а только прописан. У сестры.

— Вот как… А сами, значит, снимаете квартиру?

— Совершенно верно. Сам снимаю квартиру по адресу: Планетный проезд, дом два, квартира восемь.

— А там вы когда в последний раз были?

Что-то в такой постановке вопроса настораживало, словно милиционер уже знал, что накануне избиения он домой не заходил. Врать было бессмысленно и бесполезно, тем более что ничего предосудительного Фрол не совершил, если не считать попойки с Ниной Рудинской в Белощапове, ну да за это пусть ей родители ремнем по заднице надают, а ему путаться не с руки, тем более что милиционер уже вертел в прокуренных пальцах билет.

— В понедельник, — поговорил Фрол и прикрыл глаза. В темноте прыгали кровавые чертики, в распухших веках пульсировала кровь.

— Вот как? А где же вы были с понедельника до среды?

— Водку пил и занимался любовью с красивой молодой женщиной, — дерзко ответил Фрол.

Притихшие соседи по палате засмеялись. Милиционер невозмутимо записал показания.

— А что, это имеет какое-то значение? — посмотрел Фрол на него в упор. — Вы так спрашиваете, будто это не меня, а я кого-то избил.

Следователь отреагировал на его всплеск весьма индифферентно. Вообще этот тяжеловесный мужчина за сорок, с редеющими каштановыми волосами, зачесанными на затылок, и круглым, гладко выбритым лицом на пострадавшего Неледина не давил, голоса не повышал — то ли понимал состояние избитого, то ли планировал отношения с ним всерьез и надолго.

— Я спрашиваю вас об этом, Фрол Игнатьевич, потому, что дверь квартиры, которую вы снимаете, оказалась взломанной, а в самой квартире устроен, мягко выражаясь, погром. Было ли похищено что-либо оттуда, мы узнаем после вашей выписки, а пока распишитесь вот здесь, пожалуйста… И еще — вот здесь…

Фрол не мог перечитать записанного следователем, да и не хотел — поставил закорючку сильно задрожавшей рукой.

— Вам плохо? — наклонился к нему следователь. — Позвать врача?

Он помотал головой, но сестра, пощупав его пульс, все же побежала за врачом, и через минуту-другую Фрол почувствовал, как руку повыше локтя стянул жгут, в вену вонзилась тупая игла, и его неудержимо поволокло в сон.

Проснулся он на закате. С помощью алюминиевой палки с резиновой подошвой отправился в туалет. Туго стянутая эластичным бинтом нога онемела, болели ребра и лицо, дышалось с трудом, но все это было ничем по сравнению с ощущением неотвратимой беды. Ощущение стало реальностью с известием, которое принес в девятом часу Стас Хижняк. Он появился в палате, нашел глазами Фрола и только после этого поздоровался с больными.

— Ну ты даешь! — бесцеремонно усевшись на койку в ногах Фрола, положил на тумбочку кулек с яблоками. — Не вписался в рыночные отношения?

Избитый приятель его веселости не разделил, вяло ответил на рукопожатие. Знакомство их было давним, но в дружбу не перерастало; «пофигиста» Хижняка всерьез никто не воспринимал, казалось, он идет по жизни, не преследуя никаких целей, и должность репортера по прозвищу Кудапошлют его вполне устраивает.

— Ты как узнал? — спросил Фрол.

— Ха!.. Звонил тебе все утро, а в обед следователь пришел. Я как раз в кабинете Черноуса «Пентиум» налаживал.

— О чем он спрашивал?

— О тебе. Что ты за гусь, не ездил ли куда в последние дни. Фотографии твои с немецкой фабрики смотрел, потом отправился к кадровикам. У меня спрашивал, когда и с кем ты накануне уходил, не было ли при тебе вещей…

— И что ты ответил?

— Как — что? Ответил, что ушел в половине двенадцатого, при тебе была сумка с аппаратурой. Я ведь тебе триста пятую открывал, где ты ее оставил, вот и рассказал все, как было… А что?

«Значит, сюда следователь пришел, уже зная, что при мне была сумка и что ушел я в одиннадцать тридцать? — думал Фрол. — Зачем же он тогда спрашивал об этом? Как будто не потерпевшего допрашивал, а обвиняемого. В чем он меня подозревает-то?»

— Ты что натворил, Фрол? — наклонившись к самому его уху, шепотом спросил Хижняк.

— Почему — натворил? С чего ты взял? — Сердце Фрола снова заколотилось в груди, подступила тошнота.

— Да я так просто спросил, — ретировался приятель и, помявшись, как бы невзначай произнес: — Тут еще Нинка Рудинская куда-то запропастилась, ее мать к Черноусу заходила, заполошная такая. Я сам не видел, правда, мне Мартинсон рассказал.

«Вот оно! — закрыл глаза Фрол, чувствуя, что проваливается куда-то в пустоту. — Влип!»

— Как… запропастилась, Стас? Что значит…

— Нет ее нигде. Получается, ты был последним, кто ее видел. В понедельник на фабрику вы с ней ездили, — словно оправдываясь, ответил Хижняк. И поспешил успокоить покрывшегося смертельной белизной приятеля: — Да никуда она не денется, я так думаю. Мало ли куда закатилась в отсутствие предков — не маленькая!

«Врешь, дорогой, — подумал Фрол. — Не такой это пустяк, каким ты хочешь мне его представить.

Вот и про отсутствие предков тебе уже известно, не иначе вся редакция только об этом и говорит. И с чего бы следователь стал выяснять мою личность у главного, если бы не было подозрений?»

Теперь он уже не знал, что его беспокоит больше: нападение неизвестных на него, их же (он ни на секунду не сомневался в этом) вторжение в его квартиру, пропажа Рудинской или тон, каким с ним беседовал следователь.

— Зачем ты пришел? — спросил он Хижняка.

Стас похлопал себя по карманам:

— Как — зачем? Навестить пришел… Ты бы ко мне разве не пришел? Что тут такого-то? И вот еще должок принес… Полтинник «зелеными», — положил на тумбочку деньги. — Привет тебе от Григория Ефимовича и от Палехиной. Если тебя не выпишут, она в субботу прийти собиралась.

Это уж и вовсе было туфтой — ни с Мартинсоном, ни с Палехиной Неледин не был на короткой ноге, так что с «приветами» от них Стас явно перестарался.

— Кто тебя отметелил-то, не знаешь? — помолчав, спросил он.

— Тот, кто наверняка знал, что меня не будет дома, — с ходу выбросил первую пришедшую на ум версию Фрол. — Обобрали квартиру…

— Как?!

— Да вот так. Кто-то им прокричал «атас» с улицы, столкнулись со мной в подъезде, ну и влепили в нос кулаком. Чтобы не опознал. А заодно сумку с техникой сорвали с плеча.

Неожиданно слетевшая с языка версия ему понравилась. Простившись с трусоватым, явно спешившим отделаться от него в преддверии неприятностей Хижняком (вот и долг вернул, а еще вчера говорил, что получит деньги только в мае), Фрол стал обдумывать предстоящую беседу со следователем. В том, что такая беседа грянет, он не сомневался, и не беседа, а допрос — так, кажется, это у них называется на милицейском языке.

«Пойти получить на главпочте пленку да рассказать все, как было? — проигрывал он очередной вариант. — А почему тогда сразу не сообщил? Ну, допустим, испугался, убежал… Но, вернувшись-то в Москву и обнаружив пропажу белощаповской пленки, знал, чем это дело может кончиться?.. Тем более когда Нинка не ответила на звонок. А когда проявил пленку с кадром лесной расправы над неизвестным — почему?.. Тут уж и вовсе нет оправдания: зачем по почте-то отправил?!»

Признаться в том, что он задумал по пути в Москву в электричке, Фрол боялся даже себе, идея же была простой: путем частного расследования установить личности бандитов и продать им эту пленку, решив свои финансовые и жилищные проблемы. За такие-то кадры с убийц можно и на тачку, и на квартиру скачать! А что до подлости, то по отношению к кому или к чему? К трупу — так ему уже все равно, его, как говорится, не вернешь; к убийцам — и думать смешно; к морали — какая мораль в стране, где от премьера до крестьянина все наживаются любыми способами? Вот разве что с Нинкой, не дай Бог, беда… Но его, Фрола, вины в том нет — он ушел от нее утром, оставив досыпать в теплой постели…

Попытки оправдать свои действия были тщетными, но и соблазн велик, расстаться с обличительными материалами, сулившими быстрое и верное обогащение, не хотелось. Фрол решил рассказать все, как было с Нинкой, опустив историю с ночными охотниками — уж этого-то проверить никто не сможет.

Перед утренним обходом в палату заглянула медсестра:

— Неледин, к главврачу.

Фрол нехотя встал, преодолевая боль во всем теле, доковылял до туалета. Рассмотрел в зеркальном осколке лицо, начавшее местами чернеть, местами желтеть, умылся.

В кабинете вчерашний милиционер беседовал о чем-то с главврачом, покуривая в форточку. За окном радостно щебетали птицы.

«Прилетели, покуда я тут прохлаждался», — подумал Фрол.

— Здрасьте, — кивнул врачу. — Звали?

Врач осмотрел его с головы до ног, усмехнулся чему-то.

— Как себя чувствуете? — спросил мрачно.

— Хорошо. Отлично! Лучше не бывает! — огрызнулся Фрол и посмотрел на следователя: — Никак моих обидчиков нашли, товарищ капитан?

Милиционер отщелкнул в форточку окурок, уселся за стол и разложил перед собой листки.

— Присаживайтесь, Фрол Игнатьевич, — кивнул на стул напротив, — побеседуем.

Врач оставил их наедине.

— Меня зовут Протопопов Юрий Федорович. Капитан милиции, следователь отделения внутренних дел муниципального округа «Сокол» на Ленинградском проспекте, — представился милиционер. — У меня к вам несколько вопросов. Советую отвечать на них честно.

Фрол едва удержался, чтобы не вспылить: с потерпевшими так явно не разговаривают.

— Спасибо за совет, мне скрывать нечего.

— Вот и хорошо. Вспомнили какие-нибудь детали?

— Какие детали?

— Сколько налетчиков было, во что были одеты? Марки автомобилей, на которых они скрылись?

— А они были на автомобилях? — удивился Фрол. — Насколько я помню, меня сбил с ног налетчик, прятавшийся в подъезде. Попытайтесь вспомнить ощущения, которые испытывает человек, получивший удар в нос кулаком, и вы поймете, что спрашивать меня о марках автомобилей бессмысленно.

Протопопов помолчал, улыбнулся:

— Меня никогда не били в нос кулаком, — признался с сожалением. — Вы были пьяны?

— Порядочно, иначе отрубился бы сразу.

— А вы, значит, «отрубились» не сразу?

— Нет. Помню, как били. Пытались затащить в машину, я сопротивлялся, хватал их за ноги…

— Ну вот, видите, — обрадовался Протопопов. — А только что удивлялись моему вопросу о машинах. Значит, что-то все-таки помните?.. Хорошо, что было дальше?

Фрол напрягся, чертыхнулся но поводу прокола; в сущности, ничего каверзного в вопросах следователя пока не было, и не было оснований лезть в бутылку.

— Потом как обычно: стал терять сознание, услышал крик какой-то женщины, увидел яркий свет. По-моему, кто-то из нападавших крикнул: «Смываемся, менты!»… А дальше помню уже в «Скорой» — протирали лицо чем-то холодным и делали укол. Наверное, снотворное, потому что я сразу же уснул.

Протопопов записал его слова в протокол.

— Скажите, Фрол Игнатьевич, вы обеспеченный человек?

— То есть?

— Деньги у вас есть?

— Есть. Сто семнадцать рублей, — сообщил Фрол и добавил: — Да, вот еще вчера Станислав Хижняк пятьдесят долларов вернул, я их ему перед Восьмым марта одалживал.

— Была аппаратура? Видеомагнитофон, видеокамера, может быть, какая-то другая техника?

— Не было. Зачем аппаратура бесквартирному человеку, — вздохнул Фрол.

— Странно, — задумался следователь. — Странно… Что же в таком случае искали воры в вашей квартире?

— Откуда мне знать!

— Да? А вот они наверняка знали, что вас не будет дома. Может быть, кто-нибудь из редакции навел? Были у вас недруги в редакции? Вас ведь явно выследили и в лицо знали, не стали же они бить первого, кто вошел в подъезд.

Следователь его опередил, предложив версию, которую Фрол приготовил для него.

— Вроде не было таких недругов. По-моему, все просто: выследили… Может быть, на выставке засекли, я дорогой аппаратурой снимаю… Проводили до редакции, вошли за мной туда, увидели, что намечается банкет, поехали ко мне домой…

— А адрес как узнали?

— Ну, не знаю… Значит, раньше засекли.

— Когда?

— Что «когда»?

— Когда, вы предполагаете, за вами стали следить?

— Я ничего не предполагаю…

— Вы же сами только что сказали, что вас выследили, — улыбнувшись, напомнил Протопопов.

— Я так думаю, — смутился Фрол, — но, когда именно — понятия не имею. Может быть, в понедельник, когда я в Нагатине открытие немецкой швейной фабрики снимал.

— Вы там были один?

«Вот он куда ведет, — догадался Фрол. — Крутит, гад такой, нарочно путает…»

— Нет, не один! — отрезал. — Там, кроме меня, еще человек двести было.

Протопопов довольно засмеялся:

— Я не это имею в виду. От редакции «Подробностей» были только вы?

— Почему только я? Еще была корреспондент Рудинская, она готовила репортаж.

— И с выставки вы отправились домой?

— В редакцию. Отвез пленку в лабораторию, во вторник готовился выпуск.

— В редакцию вы вернулись вместе с Рудинской?

— Да.

— А потом? Потом вы поехали домой?

«Да ведь он знает, — промелькнула догадка в голове Фрола, — все он прекрасно знает. Чего тянет, спросил бы напрямую».

— Потом мы поехали к ней на дачу в Белощапово. Это на Оке, неподалеку от Коломны, по Рязанской ветке.

— Зачем?

— Ну… Выпили на фуршете на фабрике, после того как сдали материалы, добавили еще. Она предложила поехать.

— В котором часу?

— В пятом.

— И вы сразу поехали?

— Да.

— Домой не заезжали?

— Нет, не заезжал. Вы что, сомневаетесь в чем-то? При чем здесь эта поездка, избили меня в ночь со среды на четверг, а не в понедельник.

Протопопов невозмутимо записал его слова, перечитал написанное, послюнив пальцы, достал из папки новый листок.

— Значит, вас выследили не после того, как вы фотографировали на выставке медтехники в ВВЦ в среду, и не после того, как вы побывали на фабрике в понедельник. Потому что ни в понедельник, ни в среду вы домой не заезжали. Так?

Фрол не выдержал:

— Да откуда я знаю, черт побери, когда меня выследили и как узнали мой адрес?! Спросили в отделе кадров, в справочном узнали по номеру телефона!..

Протопопов выдержал паузу, дождавшись, пока Фрол выговорится и сникнет.

— Нет, Фрол Игнатьевич, — сказал спокойно, — не получается. Отдел кадров — первое, что мне пришло в голову, и я там побывал. Адреса сотрудников посторонним не дают — проверено. В справочнике Союза журналистов вас нет — вы не член союза. Справочная служба адресов по номерам телефонов тоже не дает.

— Ну не знаю я, не знаю! — горячо заверил Фрол. — Вы что, подозреваете меня в чем-то, что ли?

— Нет, но я должен найти преступников. Кто-нибудь может подтвердить, что с понедельника до среды вы находились на даче Рудинской в Белощапове?

— А почему… почему это нужно подтверждать? Вы что, сомневаетесь, что я говорю правду? Зачем мне врать? — побледнев, заерзал на стуле Фрол. — В конце концов, спросите об этом у Рудинской. Нет здесь никакой тайны — она не замужем, совершеннолетняя, да и я разведен, мне двадцать шесть, я имею право…

Фрол осекся и замолчал, наткнувшись на неожиданно похолодевший взгляд следователя. Протопопов смотрел на него пристально, неподвижно, словно хотел навязать игру в гляделки — если отведет глаза, значит, врет. Фрол «игры» не принял.

— Мы не можем спросить об этом у Рудинской, Фрол Игнатьевич, потому что ее нигде нет. Понимаете?

— Как это нет? Я ушел от нее утром, в начале пятого, после того как позвонили ее родители. Они собирались приехать на дачу с какой-то компанией из Петербурга, и я не хотел, чтобы нас видели вместе.

Протопопов встал, отошел к окну и, повернувшись к Фролу спиной, высморкался в платок.

— Откуда вы об этом знаете? — спросил, закрыв форточку.

— Она сказала. Я проснулся в четыре часа, было еще темно. Услышал, как она говорила с кем-то по телефону. Говорила, что дома ей скучно и она ночует у двоюродной сестры. Потом объяснила мне, что звонили родители, обещали приехать к восьми часам. Ближайший автобус должен был проходить в девять с чем-то, я решил пройтись пешком до трассы и добраться до Коломны попутной машиной.

Протопопов слушал молча. Фролу хотелось, чтобы он задал какой-нибудь наводящий вопрос, потому что опасался наговорить лишнего, но тот молчал, глядя на него снисходительно: ну, ну, давай, говорили его глаза, ври дальше.

— Продолжайте, Фрол Игнатьевич.

— Что… продолжать? — совсем растерялся

Фрол. — Дальше я так и сделал — дошел до Рязанской трассы, сел в «КамАЗ» и доехал до станции Голутвин, там взял билет и двенадцатичасовой электричкой прибыл в Москву на Казанский вокзал. Какое все это имеет отношение ко взлому моей квартиры и нападению на меня, не понимаю!

Следователь вернулся за стол, вздохнул. Дописал что-то в протоколе, придвинул листы к Фролу.

— Имеет, Фрол Игнатьевич, имеет, — сказал негромко. — Я так думаю, хотя толком еще не знаю, какое именно.

— А почему вы так думаете? — совсем уж занервничал Фрол.

— Отнесем это к тайне следствия. На каждом листе, пожалуйста: «С моих слов записано верно» — и распишитесь.

 

ГЛАВА 11

Едва Богданович успел переехать из Архангельска в Поморск, начальник местного торгового управления принес ему в гостиницу телеграмму, извещавшую о смерти жены Киры. Телеграмма выпала из руки, он побледнел, будто кумачовый лоскут, опущенный в хлорку, обмяк и, несомненно, рухнул бы на пол, если бы его не подхватили и не уложили на кровать. Ничего, что было с ним дальше — как его везли в аэропорт, как провожали до самого трапа, а потом стюардесса в течение полета все подходила и подавала пластмассовый стаканчик с неразбавленными валериановыми каплями, — он не помнил.

В Быкове его встретили прокурор Шорников на машине президента фонда Ленюка и брат Киры Егор, прибывший часом раньше из Воронежа. Тут только, увидев родственника, Богданович дал волю слезам:

— Зачем же она так… за что?! — вопрошал он, глядя в пространство за ветровым стеклом бессмысленными глазами. — Вся жизнь прахом!.. Вся жизнь!.. Ну, чего ей не хватало? Я ведь все для нее, все, что душа…

— Будь мужиком, Лео, — негромко потребовал Егор. — Возьми себя в руки.

Ехать в морг Богданович категорически отказался, к тому же в этом не было надобности — протокол опознания подписали и без него. Дома он немного успокоился, а когда через час приехали Аден с супругой, позвонили Глуховец и Либерман, и на кухонном столе под остановившимися ходиками появилась литровая бутыль хорошей водки, на душе временно полегчало от сознания, что вокруг люди и они не оставят его в одиночестве: этого Леонтий бы не перенес.

— Поможем. Лео, поможем, — похлопал его по плечу Аден. — Крепись. — Он помолчал, выкурил сигарету; дождавшись, когда они остались на кухне вдвоем, вполголоса спросил: — Прости, что в трудную минуту о деле вынужден говорить. Письмо, которое тебе Валуев передавал, с тобой?

— Кто? — не сразу сообразил Богданович.

— Сергей Валуев, человек Домоседова из Поморского УВД? Он мне позвонил и сказал, что передал письмо в аэропорту.

Богданович похлопал себя по карманам, вышел в прихожую, ощупал кожаное пальто. Тщательно заклеенный и опечатанный коричневый конверт из плотной бумаги нашелся в боковом отделении «дипломата».

— Я даже не помню, кто меня провожал.

Получив письмо, Аден вскоре стал прощаться, его супруга обещала принять на себя хлопоты по поминкам. Шорников, похоже, тоже хотел поговорить о делах, но не рискнул, лишь только перед уходом вздохнул и посмотрел на товарища по партии мутными от усталости глазами:

— Что же ты, мать твою, «пушку» не легализовал, Леон? Ну сказал бы мне, если уж она тебе была так необходима, я бы как-нибудь ее оформил.

— Не нужно, — замотал головой Леонтий, — не нужно, Андрей Палыч, об этом беспокоиться. Я во всем виноват, только я, мне и отвечать.

Прокурор недобро усмехнулся, двумя пальцами притянул Богдановича к себе и, обдав его перегаром, прошипел:

— Тебе? Тебе отвечать, дурак?.. Много ты понимаешь! Ну-ну. За хранение огнестрельного оружия срок до пяти лет, к твоему сведению. И отмазать тебя в связи с некоторыми обстоятельствами, о которых я тебе сегодня не стану говорить, будет ох как непросто!

С этими словами Шорников ушел, совершенно бестактно («А может быть, с умыслом?» — думал Леонтий), не договорив, какие такие обстоятельства ему открылись и зачем он вообще появился в аэропорту.

И все-таки Богданович надеялся на его помощь. Особенно после того как в десять часов субботнего дня, то есть назавтра, в его квартире появился следователь Кокорин.

— У вас совесть есть? — разгневался Леонтий в ответ на его просьбу ответить на несколько вопросов. — Совесть, совесть?!. Вы понимаете, о чем я спрашиваю?!. Моя жена там, в морге, я ее единственный… то есть, самый близкий человек! — выкрикивал он, расхаживая по гостиной. — Оставьте меня, хотя бы до похорон оставьте! Я еще не готов, я сам не понимаю, ничего не понимаю!.. Не то я подниму на ноги…

Кого именно он собирался поднять на ноги, он и сам не знал. Кокорин со спокойствием и даже некоторым любопытством во взгляде прозрачно-серых, глубоко посаженных глаз переждал вспышку, выложил из портфеля пистолет «лепаж» в целлофане.

— У меня есть совесть, — сказал как можно мягче. — Я не стану докучать вам вопросами. Они могут подождать до похорон Киры Михайловны. Один-единственный вопрос, который не терпит отлагательства, Леонтий Борисович: это ваш пистолет?

Богданович сел на стул и, даже не взглянув на оружие, ответил:

— Да. Это мой пистолет. Я купил его по случаю у неизвестного мне человека возле магазина «Кольчуга». Он сам мне предложил его за сто долларов, и я купил. Разрешения у меня нет.

— Где вы его хранили?

— В письменном столе.

— Большое спасибо, — убрал пистолет Кокорин и вместо него достал из папки какой-то бланк в половину форматного листа и еще бумагу, которую тут же принялся заполнять, не задавая больше вопросов.

— Больше вас ничего не интересует? — не выдержал долгой паузы Богданович.

— Очень многое, Леонтий Борисович, — мирно улыбнулся Кокорин, — очень многое. Но в доказательство наличия у меня совести я подожду. Распишитесь, пожалуйста, в протоколе.

Богданович расписался, не перечитывая, давая таким образом понять, что он готов с покорством ведомого на заклание агнца признать вину.

— И еще вот здесь, пожалуйста, — придвинул бумажку следователь.

— Это что?

— Обвинение в преступлении, предусмотренном статьей двести восемнадцать УК «Незаконное хранение оружия». Пока.

— Что значит «пока»? — помертвел обвиняемый и, наткнувшись на ледяной взгляд Кокорина, взвился: — Что значит «пока»?! Я вас спрашиваю! Вы что, хотите выдвинуть еще какие-то обвинения?!.

Видавший виды следователь прокуратуры встретил и этот нервный всплеск точно так же.

— Не могу знать, — ответил тихо. — Ждем результатов экспертизы. Возможно, вскроются еще какие-нибудь обстоятельства, указывающие на вашу причастность к смерти жены.

— Что-о?!. — звонким шепотом произнес Богданович. — На мою… мою причастность, вы сказали?!.

И вот тут уже Кокорин поморщился, поискал глазами, куда бы сплюнуть, но не нашел и потому заговорил совершенно другим тоном:

— Распишитесь, Богданович.

— Я ничего не знал, я был в командировке!..

— Послушайте, у вас жена умерла, а вы начинаете оправдываться в том, в чем вас еще никто не обвиняет, — оборвал его следователь. — Мы же договорились: все вопросы потом. Расписывайтесь… Спасибо. А теперь — вот здесь… Это подписка о невыезде.

— Почему?.. Почему… подписка?..

— Потому что вам предстоят похороны супруги. В противном случае я избрал бы другую меру пресечения и заключил бы вас под стражу. Вот повестка в прокуратуру на вторник. К тому времени результаты вскрытия и заключение кримэкспертов будут готовы, я думаю, и мы с вами продолжим разговор.

Выразив соболезнования и извинившись, что выглядело, с точки зрения подавленного Богдановича, весьма цинично, Кокорин ушел. Его проводил Егор, смоливший папиросу за папиросой и не произнесший за все утро ни единого слова, что Богдановича раздражало еще больше, чем визит следователя.

 

ГЛАВА 12

«Ариничев Анатолий Маркович, 1946 г.р., прожив.: Москва, Щелковское шоссе, 121/51. Возможно, дискета была передана ему через третье лицо или заранее оговоренный тайник. Коренев по-прежнему молчит, в связи с плохим состоянием здоровья дознание временно прекращено. Удалось установить, что с 1979-го по 1986-й он и Ариничев отбывали в Юромской колонии № 7 (Ариничев — 213, ч. 2, осв. по состоянию здоровья, далее до 1988 г. отбывал на поселении в Красноярском крае). Цель поездки в визитной карточке гостиницы «Норд» определена как «частная». С. В.».

Аден дважды перечитал письмо Валуева, передал его Домоседову, прибывшему в офис клуба «Раунд» на Большой Оленьей.

— Займись, Ваня, — сказал хмуро, отбивая пальцами нервную дробь по столешнице. — Кто такой этот Ариничев и какого черта он ввязался в это дело? Выясни все, что можно и чего нельзя. Если нужно — вырви ему яйца, можешь взять в заложники жену или…

— Ну-ну-ну-ну! — отмахнулся Домоседов. — Не будем забывать, Аден, кто мы такие есть. Разошелся! «Жену в заложники»…

— Ладно! Кто ты такой есть, я знаю! — прикрикнул Аден. — И с методами твоими хорошо знаком. Пережрались, сволочи, охотнички, мать вашу!..

— Вот этого — не надо, Коля, — сузив глаза, тяжело произнес Домоседов, и на его бычьей шее вздулась жила. — Утром в среду в «квадрате» оставались люди Сэнсэя, новоиспеченные архаровцы. С него и спрашивай! А мы с Ряхиным и Глуховцом уехали во вторник, сразу после того, как ушла «вертушка». Оставался один вшивый бомж, да и тот подранок. Если звери Сэнсэя не сумели его взять…

— Да они-то сумели, только охрану «квадрата» поспешили снять. А там оказались двое, причем оба из газеты, один фотокор с аппаратом.

— Я знаю, — буркнул обиженно Домоседов. — И Напрасников со своими придурками Бецким и Чердаковым на мотоциклах. Развлекались ребята!

— Развлекались — черт с ними, но как они упустили фотографа? Грэм проснулся в машине, увидел в зеркало, как тот снимает, — крикнул. Все тут же среагировали, но не поймали.

— Накололись кретины! Пусть Сэнсэй расхлебывает.

— Ты еще не все знаешь, — сказал Аден.

Домоседов насторожился.

— Сэнсэй с ребятами нашли пленку, проявили. На картинках была голая краля по фамилии Рудинская. Благо она догадалась сняться на фоне собственной дачи в Белощапове, и по этому снимку ее быстренько вычислили и взяли тепленькой, прямо в постели.

— Что значит… взяли?

— Взяли — это не то, что ты подумал, Иван. Врезали пару раз по морде и выяснили фамилию фотографа. — Аден провел пальцем по листку настольного календаря. — Неледин его фамилия оказалась, она никому ни о чем не говорит, заштатный фоторепортеришко, дерьмо на палочке. Сэнсэй, посоветовавшись с Грэмом, решили этого Неледина прижать. Явились по его адресу, вскрыли квартиру, но его самого не застали, зато перевернули все вверх тормашками, пересмотрели все пленки и места, куда он мог спрятать отснятый материал, потом оставили двоих придурков в подъезде и еще нескольких — в машинах. Собирались увезти куда подальше и поговорить начистоту, и этого не сумели. Совершенно случайно по улице проезжали курсанты, какая-то баба закричала… В общем, они смотались не солоно хлебавши. А теперь вспомни, кто такая Рудинская?

— Кто?

— Нина Рудинская, корреспондент газеты «Подробности»?

Домоседов наморщил лоб.

— Не знаю. И газеты такой никогда не читал.

— Она одна из тех, кто был на нашей презентации. Задавала там какой-то вопрос.

— И что?

— Да как это «что», Иван?! — раздраженно выкрикнул Аден. — Думай! Напрасников там был, понял, нет?.. Если Чердакова с Бецким она могла не заметить, то его, сидевшего в президиуме, несомненно, узнала! И архаровцам ничего не оставалось, кроме как забрать ее с собой. И теперь альтернатива простая: либо ее укокошить, либо… Черт его знает, что делать! А у нее еще предки оказались видными промышленниками, всех купят, всех на уши поставят вплоть до Генеральной прокуратуры. Так-то, голубчик, «поохотились»!..

Домоседов помолчал, переваривая информацию.

— Что он сфотографировал? — спросил сухо.

— Не знаю, может, и ничего! А если сфотографировал, то Шкет, Мамонт, Череп, Валет, Удод, Гюрза и Сэнсэй вместе с ними засвечены. И распределять их к «объектам» в телоохрану нельзя. Холостой выпуск школы!

— А Напрасников?

— Говорит, из кабины не выходил, отсыпался. Но через этих мотоциклистов выйдут и на него. Думай, думай, Ваня, как выйти из положения! Если об этом узнает Костромской, от нас постараются откреститься, сдадут в одночасье.

— Не сдадут, — покачал головой Домоседов. — Не забывай, что в вертолете были Либерман-младший и Ленюк. А Костромскому без фонда и поддержки Либермана не обойтись, к тому же наши люди ему подписи собрали, а Саша Донец в Минюсте партию зарегистрировал. Костромской повязан, и если что…

— Да брось ты! Костромской личность неприкосновенная, как депутат Госдумы, а связи его знакомством с Донцом не ограничиваются.

Зазвонил телефон, Аден молча выслушал абонента и посмотрел на часы.

— Ладно, Иван, — сказал, прикрыв трубку ладонью, — ты поезжай пока, вечером я тебе позвоню. — Пожав протянутую руку, он бросил «Пропустите!» звонившему охраннику и, развалясь в кресле, закрыл глаза.

«Быкам» Сэнсэя платили по пять «штук». Сертификат качества выдавал начальник школы. Пара-тройка «быков» в случае необходимости могла дать отпор охранникам любой конкурирующей фирмы, преступным группировкам при «наездах», задержать подразделение РУОПа на время, необходимое для уничтожения улик, опасных бумаг или отхода босса за кордон. «Быки» поставлялись миллионерам, застрахованным от всех несчастных случаев. Обязанности страховых выплат в случае насильственной смерти возлагались на школу.

Начальником школы был Аден.

«Охоту» придумал не он. Может, подобное практиковалось в ЮАР или Родезии — Адена мало интересовала история. В школе как обязательное испытание перед выпуском «охоту» ввел бывший спецназовец Сэнсэй. Когда-то и его перед заброской «на территорию противника» учили убивать на «куклах». «Куклы» поставлялись тюрьмами — из «смертников». Если кто-то из них оставался в живых, то получал карту местности, сухой паек, оружие с патронами по числу спецназовцев и свободу на час. Через час начиналось преследование с применением «бэтээров» и «вертушек». Искали до тех пор, пока не находили все трупы или не убеждались, что недостающие утонули в трясине.

Учебно-тренировочную базу обеспечили полковники Ряхин и Мукосеев в глухом болотистом лесу под Белощаповом. Несколько пожелтевших строений, полосы препятствий, полигон, вышки для часовых, хорошо освещенный спортзал некогда принадлежали одной из воинских частей подмосковного гарнизона, впоследствии распоряжением министра Устинова были переданы ДОСААФ, по более поздним документам — списаны и «ликвидированы». Ряхин и Мукосеев умудрились провести через Главное управление военторга старый тягач на базе «Татры» и поисковый «Ми-2».

Спрос на «супербыков» Сэнсэя возрастал, появились клиенты из «новых русских». Некоторые платили двойную цену за удовольствие лицезреть будущих «быков» в настоящем деле.

— Кто-нибудь из них отвалит за бугор и решит написать воспоминания, — не соглашался с их допуском на кровавые зрелища Сэнсэй.

— Они берут наших «быков» не затем, чтобы те сопровождали их жен на базар, — спорил с ним Аден. — Каждому, кто готов выложить пять «штук» в месяц, нужен не просто «бык», а личный убийца.

Кровавая охота возникла два года тому назад спонтанно.

— Почему бы нам не поохотиться вместе с вашими «быками»? — предложил как-то молодой банкир Глотов (впоследствии отказавшийся от услуг «быка» и через неделю сложивший голову под пулями киллера).

Поддержка разгоряченных ромом клиентов, блеск охотничьего азарта в глазах сработали на идею.

— Ты сошел с ума! — упорствовал Сэнсэй. — Представляешь, если кого-нибудь из них ухлопают или прирежут? Ты посмотри на их жирные тела, они же через реку не переплывут, в трясине увязнут. Ни на дерево влезть, ни в гору подняться!

Тогда сработали ставки. Кажется, после предложения золотопромышленника Воронова: «По «лимону» за каждую отстрелянную «куклу»!» И тогда сомнения отпали.

— Добро! — сказал Аден Сэнсэю. — Пусть «быки» переправляют их через преграды, вступают в схватки и загоняют «кукол» в сети. Пузачам останется только нажать на курок. И тогда никому не захочется писать воспоминания, и никто не захочет избавляться от своего «быка». Они будут повязаны кровью и страхом.

По оскалу Сэнсэя Аден понял, что попал в точку.

Начиная с девяносто шестого эта «охота» была четвертой по счету. Три предыдущие принесли семьдесят пять миллионов и «повязали» сто шестнадцать самых «крутых» клиентов в различных регионах: теперь их спины прикрывали «быки» Сэнсэя, давшие подписку о готовности принять смерть в случае измены. Еще тридцать один «бык» служили не подозревавшим об «охоте» государственным мужьям, каждый шаг которых, каждая сделка, каждое знакомство с деловыми партнерами Запада или Востока, каждое пополнение старых счетов и открытие новых были теперь известны. Все данные поступали в Инфоцентр, находившийся на объекте под кодовым названием «Рудник» — далеко от Москвы. Данные подвергались тщательному анализу «спецов», создавали подлинную картину экономического и политического положения страны и позволяли упреждать маневры конституционного Президента.

Ответственность за подготовку охранников возлагалась на Адена координатором синдиката. Координатор сам назначал ему встречу и запрашивал «быков» для нужных синдикату людей, но о том, как проходят испытания в школе, и уж тем более о «кровавых играх» на миллионные ставки он ничего не знал — не снисходил до подобных мелочей. Его интересовали цифры, фамилии и факты, обработанные в «Руднике». Проценты от ставок Аден делил между школой и компанией «Раунд», уже подмявшей под себя сотни фирм, занимавшихся охраной бизнеса. С помощью этого бизнеса и верных «быков» ему удалось окрепнуть экономически, подчинив Фонд содействия предпринимательству, и политически, организовав и зарегистрировав партию «Власть и порядок». Ни президент фонда Ленюк, ни председатель партии Костромской не подозревали, что они всего лишь «крыша», видимая надводная часть айсберга, надстройка, нужная до поры до времени.

И вот теперь она могла рухнуть. Рухнуть преждевременно. Сбой был тем более досадным, что произошел по стечению обстоятельств, которые не могли быть предусмотрены никакими расчетами: с «Рудника» ушел проверенный и много знавший «спец» с дискетой, содержавшей, бесспорно, засекреченные сведения; какая-то соплячка опознала Грэма Напрасникова; застрелилась жена казначея партии Богдановича; самоуверенные, опьяненные сознанием всемогущества «быки», оставшиеся добивать последнюю «куклу», попали в объектив невесть как оказавшегося в «квадрате» репортера.

В кабинет смиренно вошли Напрасников, Сэнсэй, Мукосеев. Наученные не только убивать, но и знать свое место, Мамонт и Череп остановились у двери.

— Вы хорошо понимаете, что произошло, или мне вам объяснить? — нарушил тягостную паузу Аден.

 

ГЛАВА 13

Фрол поставил в канцелярии печать на больничный лист, забрал рентгеновский снимок, направление к участковому травматологу в поликлинику и вышел наконец в яркий весенний день с чувством, какое испытывает, должно быть, уркаган, отсидевший «пятнашку» от звонка до звонка.

— Садитесь, Фрол Игнатьевич! — крикнул Протопопов из окна бесшумно подкатившей «Волги». — Негоже с таким лицом по столице расхаживать — всех прохожих распугаете.

Выбора не было, поддерживая раненую ногу, Фрол уселся рядом с милиционером на заднее сиденье.

— Рули в Планетный, Федя, — приказал Протопопов молодому водителю.

Фрол стал смотреть на дома и на ветви деревьев, набиравшие силу. Появление следователя возле больницы его не удивило — ясно, что врач позвонил ему и сообщил время выписки. Странным показался маршрут, по которому он обычно возвращался домой: значит, его везут не в отделение?

— Чего вы хотите? — дрогнувшим голосом спросил Фрол и посмотрел на капитана.

— Хочу найти тех, кто совершил на вас разбойное нападение, и привлечь их к уголовной ответственности.

— Вы найдете, как же, — криво усмехнулся Фрол. — Вы заказных убийц не ищете, маньяков-насильников, у вас морги неопознанными трупами переполнены!

Капитан поиграл желваками, но сдержался. Машина свернула с проспекта на Балтийскую улицу.

— Послушайте, — заговорил Фрол, — а может, я по пьянке эту сумку в автобусе или в метро оставил, а? То, что она была со мной, когда я вышел из редакции, — помню, а дальше… Помню только, что на время банкета оставлял ее в триста пятой комнате у Хижняка, он мне перед уходом дверь открыл.

Протопопов удивленно вскинул брови:

— Да?.. Я так не думаю, Неледин. На каждой остановке водители напоминают не забывать свои вещи, да и пассажир нынче бдительный пошел — попробуйте забыть целлофановый кулек с буханкой хлеба. И потом, вы эту сумку, почитай, семь лет проносили — три в институте, четыре в редакции, — так что пьяный, трезвый, а не почувствовать не могли. Ну, разве что совсем в умат, только, по анализу крови, выпили вы не очень много — полбутылки водки примерно. Так, нет?

Фрол вспотел. Уже не оставалось сомнений, что Протопопов успел узнать о нем все и вел дело по какой-то одному ему ведомой колее, держа фигу в кармане — до конца своих подозрений не высказывал, выдавал в час по чайной ложке, порождая в душе Фрола все большее смятение, и постепенно, исподволь, переводя его из пострадавших в подозреваемые. Знал про незаконченный институт (впрочем, это было в его личном деле) и даже про количество выпитого на дне рождения Палехиной. Вот, значит, какого анализа крови они дожидались, прежде чем выкинуть его, покалеченного, на улицу!

«Волга» свернула в Планетный проезд и притормозила у второго дома, где снимал квартиру Неледин. На скамейке возле подъезда сидели сержант милиции, участковый инспектор, дворничиха, квартирная хозяйка Марья Семеновна и двое соседей — мужчина и женщина, которых Фрол видел мельком и по именам не знал.

— Выходите, Фрол Игнатьевич, приехали, — распорядился Протопопов.

Шесть пар глаз смотрели на них с подозрением, сочувствием, любопытством. Опираясь на клюку, Фрол выбрался из салона, кивнул хозяйке. Та всплеснула руками, проговорила: «Батюшки-святы, это кто ж тебя так отделал-то?!», потряхивая золотыми сережками в розовых, как у свиньи, ушах; Марья Семеновна торговала на Тишинке творогом перекупщиков, Фрол ездил туда раз в месяц расплачиваться за квартиру, но никогда у нее не отоваривался и вообще хозяйку не любил за внезапные «ревизии», которые она устраивала даже по ночам — одним из условий было «посторонних в дом не приводить». Фрол на это пошел, хотя, казалось бы, какое ей до этого дело, но брала она дешево, и пришлось законным правом поступиться. Теперь он вдруг подумал, что она во всем виновата: будь он свободным, приволок бы Нинку к себе, а не пер бы с ней к черту на рога.

— Поднимайтесь, Фрол Игнатьевич. Ключи у вас с собой?

Последний вопрос был явно лишним, ключи значились в больничной описи.

— Что все это значит?

— Поднимитесь к себе в квартиру.

Фрол вошел в узкий, провонявший кошками подъезд девятиэтажки, налегая на трость, стал медленно подниматься по ступенькам на второй этаж. На площадке задержался, заглянул в почтовый ящик, но там было пусто. Вся процессия молча двигалась за ним. С нарастающим волнением он преодолел еще несколько ступеней, остановился перед обитой дерматином дверью своей чужой квартиры: она была опечатана.

Капитан опередил его, сорвал пломбы:

— Прощу, открывайте.

Фрол постоял на резиновом коврике, вставил нужный ключ в верхний замок. Из распахнутой двери едко пахнуло мастикой для паркета — натирал в прошлую субботу.

— Входите.

Негромкие, но властные команды следователя возмутили его: что значили, в конце концов, все эти «поднимайтесь!», «открывайте!», «входите!», словно он был не законным квартиросъемщиком, а грабителем, приведенным под конвоем для проведения следственного эксперимента?!

— Это что, обыск?

— Осмотр места происшествия с участием потерпевшего, — терпеливо объяснил Протопопов.

Фрол переступил через порог, сомнамбулой побрел через прихожую в единственную комнату, глядя сквозь заплывшие щелочки век на разбросанные по полу книги, одежду из выпотрошенного шифоньера, вспоротый раздвижной диван, отодвинутый от стены, штабель ящиков из письменного стола, перевернутые стулья, разбросанные по всей квартире фотоснимки, бачки, склянки с химикатами и серпантин проявленных пленок. Можно было даже не гадать, что искали налетчики: все коробочки, — а их было не меньше пятидесяти, — оказались вскрытыми, все пленки из них, несомненно, просмотренными.

— О Господи! Да что же это?.. Зачем так-то, Боже мой! Диван мой, диван… Как же это? — плаксиво причитала Марья Семеновна, порывавшаяся войти, но сдерживаемая сержантом:

— Спокойно, гражданка, спокойно, разберемся.

Фрол опустился на искалеченный диван.

— Надеюсь, теперь вы не думаете, что вас приняли за кого-то другого, Фрол Игнатьевич? — строго спросил Протопопов, хотя Фрол так не думал, скорее это была одна из следовательских версий, которую он жаждал услышать от Неледина и приготовился парировать.

— Понятые, присядьте, пожалуйста. — Участковый внес две кухонные табуретки.

Атмосфера в квартире была почти похоронная: тикал маятник часов с недельным заводом.

— Что я должен делать? — спросил Фрол у Протопопова.

— Наводить порядок. Расставьте все на свои места. Если заметите отсутствие каких-либо вещей, ценностей, документов — я внесу их в протокол.

— А как же отпечатки? — нервно хмыкнул Фрол. Протопопов наградил его недобрым взглядом исподлобья:

— Не беспокойтесь о том, о чем вам не следует беспокоиться, — сказал с легким раздражением. — Вы же видели, что квартира опломбирована. Эксперты уже здесь побывали, с протоколами первичного осмотра в присутствии понятых и прочими материалами уголовного дела вы сможете ознакомиться…

— Уголовного дела? — удивился Фрол. — А что, вы завели уголовное дело?

— Не завели, а возбудили, Неледин.

— Да хватит вам разговаривать таким тоном!!! — вскричал Фрол, не выдержав напряжения, и вскочил.

— Сядьте! — двинулся к нему сержант.

— Каким? — спросил Протопопов. — Каким тоном я с вами разговариваю?

— Как… как со своим подследственным! У вас, что, есть эта… как ее… причина — возбуждать уголовное дело? Я ни на кого не подавал жалобы… то есть заявления!..

— Вы полагаете, нарушение неприкосновенности жилища и нанесение тяжких телесных повреждений в результате разбойного нападения — недостаточные основания для возбуждения уголовного дела?

«Ерунда какая-то, — лихорадочно пытался выстроить предположение Фрол. — Обычно они делают все возможное, чтобы дела не заводить, в случае жалобы даже просят забрать заявление, а тут…»

— Приступайте, Неледин. Начните с книг.

Фрол вздохнул, наклонился и поднял первые три книжки: «Словарь по этике», «Психологию искусства» и томик Шукшина; кажется, они стояли внизу… да, вот здесь, на нижней полке…

Голоса больше никто не повышал, с разрешения следователя сержант и понятые принялись помогать Фролу, участковый ушел, а квартирная хозяйка не пошевелила пальцем — сидела на стуле и изредка вздыхала, глядя на это безобразие. Действо длилось около трех часов. В пять тридцать ушли и понятые — после того, как подписали протокол осмотра.

— Значит, ничего? — удрученно спросил Протопопов.

— Вы думаете, я помню все свои пленки? — резонно заметил Фрол. — Во всяком случае, жалоб нет, можете закрыть дело — никаких претензий с моей стороны. Хотите, напишу расписку?

Протопопов усмехнулся, застегнул «молнию» на папке:

— Надо будет — напишете, Неледин!

— Послушайте, а вам не кажется…

— Мне кажется, что вы прекрасно знаете, что именно хотели найти в вашей квартире, — отрезал следователь. — Не хотите говорить — не надо. Будем искать сумку с аппаратурой. До скорого свидания, Фрол Игнатьевич!

Протопопов ушел, тихонько притворив за собой дверь. Фрол остался с Марьей Семеновной наедине, чего ему очень не хотелось.

— Ну вот что, голубчик, — заговорила она, пряча глаза и тщательно расправляя юбку на коленях, — съезжай-ка ты с квартиры. Было дело, прощала я тебе попойки-вечеринки, когда Инга от тебя ушла, но теперь, гляжу, милиция тобой заинтересовалась, а мне это вовсе ни к чему. Поквартировал три года — и будет с тебя.

Фрол сцепил пальцы, чувствуя, что звереет и готов запустить в нее чем-нибудь тяжелым.

— Что-то я не припоминаю, чтобы мы переходили на «ты», — произнес нараспев.

— Че?

— «Чекать» будете на базаре, а сейчас — деньги на стол! — вспылил он и встал. — Верните деньги, которые я заплатил вам по май включительно, и я уеду.

Марья Семеновна оцепенела, но тут же перехватила инициативу:

— Деньги?!. — рассмеялась ему в лицо. — Деньги я тебе после того выложу, как ты диван перетянешь или новый поставишь заместо этого! И обои в гостиной переклеишь! — Она резко отодвинула стул. — А это… это что такое?! — загремела она посудой на кухне. — Так-то ты порядок блюдешь?! А за это кто платить будет?!.

— Я! Я буду платить, кто ж еще? — Фрол наблюдал, как она шарит по шкафчикам, холодильнику, антресолям. — Забыли что или проголодались? — съязвил он. — Кажется, я еще не съехал?

— Съедешь, никуда не денешься! Чтоб в понедельник духу твоего не было! — услышал из прихожей за секунду до того, как хлопнула дверь.

Склока с хозяйкой и требование покинуть квартиру Фрола не расстроили, на другой поворот он не рассчитывал: отсутствие собственного жилья, неприкаянность после развода с Ингой, заработки по краткосрочным контрактам и подневольная, нетворческая работа на заказ озлобили его.

«Ничего, — доковыляв до окна, отдернул он штору и выглянул на улицу, — ничего! Мы еще поглядим, кто в этом мире хозяин. Ты еще будешь в мой особняк свой творог приносить!»

У тротуара напротив стояла красная «девятка» с короткой антенной радиотелефона на крыше. Отсюда не было видно, есть ли кто-нибудь в салоне, но Фрол почему-то не сомневался, что эта машина имеет к нему непосредственное отношение. Он пересчитал деньги, их оказалось явно недостаточно, чтобы снять новую квартиру, зато можно было запастись провиантом и отлежаться дня три.

Он вернулся на диван, придвинул телефон и позвонил Рудинским. В трубке секунд пятнадцать не было ни звука, затем что-то тоненько пискнуло, зашипело, и только после этого послышались длинные гудки.

— Алло, — откликнулся женский голос.

— Будьте добры, пригласите Нину к телефону.

— Ее нет.

— А когда она вернется?

— Кто ее спрашивает? — заговорил мужчина после паузы.

Фрол положил трубку. Рудинские были явно на взводе, значит, Нинка не вернулась. Он закурил и стал думать, кому бы еще позвонить. С каждой минутой становилось тяжелее на сердце, ситуация не позволяла даже напиться как следует.

Горячую воду отключили. Рискуя подхватить воспаление легких, Фрол постоял под холодным душем минут пятнадцать, пока не пришло ощущение свежести; на мгновение даже показалось, будто все плохое уже позади. Растеревшись полотенцем, он забинтовал ногу, оделся и вышел на улицу.

Красная «девятка» стояла на том же месте, тонированные стекла защищали салон от посторонних взглядов. Солнце уже припекало по-весеннему, воздух был чистым, хотя дышалось с трудом. «Наверное, из-за отбитых легких», — подумал Фрол. Он надел темные очки, чтобы не привлекать внимания прохожих своей изуродованной рожей. Миновав проходной двор, он заглянул в кафешку на первом этаже старого дома. Пятьдесят граммов коньяку сделали свое — по телу разлилось тепло, боль сразу же унялась. Вслед за Фролом в кафе вошел парень в джинсах и твидовом пиджаке спортивного кроя поверх тенниски. Пока Фрол расплачивался за коробку с заварными пирожными, парень пил апельсиновый сок, усевшись за стойкой и искоса поглядывая на него. Ничего странного в повышенном интересе посетителя Фрол не видел — пялится, и пусть себе. Но сам парень вызывал интерес — сильный, гибкий, как зверь, не по сезону загорелый, со шрамом над бровью и голубыми льдинками глубоко запавших глаз.

«Может, он один из налетчиков? — подумал Фрол. — Такому зарезать — раз плюнуть».

Дойдя до двери, он невольно оглянулся. Перед объективом его фотокамеры прошло много лиц — красивых, уродливых, загадочных, но в этом человеке было нечто такое, чего Фрол не видел ранее: сильный и загорелый, он походил на мертвеца, из которого словно бы вынули душу. «Робот», — определил Фрол и поспешил на улицу.

У противоположного от кафе тротуара стояла красная «девятка» с тонированными стеклами и антенной на крыше.

Фрол похолодел. Чувствуя, как слабеют колени, поплелся по улице. Страх мешал ему оглянуться, о том, чтобы ехать на Главпочтамт, не могло быть и речи.

«Они меня не оставят, — понял Фрол. — Они не могут знать, что существует пленка, но им вполне достаточно того, что существую я — живой свидетель убийства. Что делать?»

Кажется, за ним никто не шел, и «девятка» осталась стоять за углом. Пройдя пару кварталов, Фрол вскочил в троллейбус, вышел на Академической, посидел на скамейке у большого садового пруда, купил в универсаме колбасы, маленькую бутылочку «Смирновки», кофе, беспрестанно проверяя в отражениях витрин и зеркалах автомобилей, не идут ли за ним. Кажется, никого не было, хотя на людных улицах в час пик он определенно не сумел бы заметить «хвост» и отдавал себе в этом отчет; идти же по безлюдной аллее Тимирязевского парка просто не рискнул, сел в троллейбус и вернулся домой.

«У страха глаза велики», — решил он, не обнаружив «девятки», но в дом все же входить не стал — закурил и, только когда появились знакомые соседи с третьего этажа, поднялся в свою квартиру вместе с ними.

Он выпил полстакана водки, не закусывая, но нервы были напряжены, и желанного успокоения не наступило. Никогда прежде он не нуждался в чьем-то участии, но вдруг оказалось, что обратиться не к кому. Были, впрочем, близкие люди — сестра и жена Инга, с которой он разошелся по-хорошему, без скандалов и упреков; первая могла приютить на время, хотя жила в однокомнатной квартире с мужем и двумя детьми, вторая не отказала бы в деньгах, но и только. Фрол давно не звонил ей, по его данным, она собиралась замуж. Он перенес телефон на длинном шнуре в кухню, набрал номер Инги. Снова что-то пискнуло и зашелестело перед тем, как раздались гудки, и, когда уже в трубке послышался голос Инги на автоответчике, Фрол швырнул трубку на рычаги и отдернул руку, словно прикоснулся к ядовитой змее.

«Прослушивают! — осенило его. — Определенно прослушивают!.. Кто?.. Менты не могут, нет, они не имеют права… На это нужна санкция прокурора… Я не подозреваемый, мне никто не предъявлял никакого обвинения!..»

Он снял с плиты пронзительно свистевший чайник, заварил крепкий кофе, добавив в джезву рюмку водки. Потом выдернул из телефонной розетки вилку и стал разбирать аппарат при помощи отвертки и ножа, раскладывая на столе блоки и детали, но ничего «лишнего» — во всяком случае, такого, что выходило бы за рамки его знаний о телефонных устройствах, — внутри не нашел: «Очень глупо… Мальчишество какое-то… Если они захотят, подключатся к распределительному щиту». Фрол собрал аппарат, потратив в общей сложности час времени, проверил его работу. Все нормально. Только вот эти подозрительные паузы и сигналы оставались. Значит, звонить Валентине и Инге не следовало.

Он прогрел кипятком чашку, вылил в нее содержимое джезвы и, обжигаясь, мелкими глотками выпил до дна вместе с осадком. Помогало с похмелья, помогло и сейчас — усталость отступила. Фрол запер дверь на оба замка, только сейчас заметив, что замки остались прежними, но врезаны в деревянную неокрашенную вставку. Видимо, поработал жэковский слесарь. Он взял в туалете металлический совок и, подсунув под дверную ручку, завел трубчатый черенок за раму — станут ломиться, так хоть упадет и загремит.

Почему-то казалось, что вот-вот кто-то позвонит, и этим кем-то будет Нинка Рудинская, и все утрясется — не может же быть так, чтобы эта неопределенность длилась вечно. Когда окончательно стемнело, Фрол отправился на кухню и стал есть, в надежде, что сытого одолеет сон. Завтра должен быть последний рывок, во всяком случае, пленка будет у него, он отпечатает фотографии, увеличит их, несколько экземпляров рассует по надежным точкам — в редакцию, в камеру хранения, Инге, Валентине и, если не объявится Нинка, — Протопопову. Только не сразу, конечно: нужно запечатать их в конверты и написать адреса, а там ждать — авось все образуется, утихнет, и тогда можно будет предъявить лесным охотникам за человеческими душами иск по полной программе.

Радужные планы обогащения и сытости на время успокоили его. Он лег в постель и погрузился в некрепкий, тревожный сон.

За эти дни Фрол взвешивал «за» и «против» сотни раз, проигрывал великое множество вариантов — и применительно к ситуации, и с учетом своего места в этой дикой жизни в целом, и по всему получалось, что он на правильном пути: жизнь предоставила ему шанс поучаствовать в драчке за лакомый кусочек, до конца осталось всего ничего, только бы удержаться и не рухнуть на этих последних метрах.

Ночью его разбудил звонок. Вернее, это ему только казалось, что была ночь; когда после разговора он посмотрит на будильник, заведенный на шесть часов, то увидит, что проспал всего два часа — стрелки едва коснулись одиннадцати.

— Кто это? — испуганно спросил он, послушав тишину.

— Слушай сюда, ты, урод, — прозвучал четкий мужской голос. — Завтра в двенадцать часов дня ты доедешь до метро «Теплый Стан», имея при себе пленку.

— Какую пленку?!

— Заткнись и слушай!.. По Профсоюзной дойдешь до Санаторной аллеи и пойдешь по ней в сторону Севастопольского проспекта. Не вздумай кому-нибудь сказать об этом разговоре: тебя будут контролировать.

Больше всего ему сейчас хотелось, чтобы это оказалось сном, но, увы, это был не сон, и голос в трубке был реальнее, чем бешеный стук его собственного сердца.

— А если не приду? — проговорил Фрол, чтобы продлить разговор и постараться запомнить голос неизвестного.

— Тогда тебе принесут голову твоей подружки.

Опасения подтвердились, теперь уже не осталось ни толики сомнения в том, что исчезновение Нинки, налет на квартиру, его избиение и увиденное на лесной поляне в Белощапове — звенья одной цепи.

— Какой подружки? Я не знаю, о чем вы…

Все это он крикнул уже после того, как повесили трубку. Три сигареты, выкуренные подряд, не смогли привести мысли в порядок. Ясно было одно: его план рухнул, речь теперь шла о Нинке, если, конечно, это не блеф и она до сих пор жива. И о его собственной жизни.

Фрол выглянул в окно. На улице было темно и пустынно.

 

ГЛАВА 14

ПОЛЕТТ СПАСЕНА

РУССКИЙ СЫЩИК ПРЕВЗОШЕЛ СВОИХ

ЕВРОПЕЙСКИХ КОЛЛЕГ.

(Окончание. Начало см. в номере за 22 апреля)

«Труп хозяйки пансиона еще не остыл. Пуля угодила ей в голову. Окно было распахнуто настежь, каменистая тропинка вела к пологому пляжу на берегу моря. Столетник увидел, как на пирс выбежал человек с тяжелой ношей на плече. Не раздумывая, он бросился вдогонку. Счет шел на секунды: стало ясно, что человек направляется к катеру, поджидавшему на берегу. «Смит-и-вессон» в кобуре стал бессмысленным, как только расстояние сократилось и сыщик различил на плече убегавшего девочку. Сомнений не оставалось — это была Полетт Марше.

В катере похитителя ждал сообщник. Обогнув скалу, Столетник дождался, когда отчаливший катер поравняется с ним, и спрыгнул с трехметровой высоты на палубу. От неожиданности похитители растерялись. Обладателю четвертого дана таэквондо Столетнику оказалось достаточно нескольких мгновений, чтобы нейтрализовать их, не причинив вреда девочке. Подоспевшие по звонку Кристиана Марселена полицейские наблюдали за поединком с берега.

Полетт была спасена, но история на этом не закончилась.

Похитителем ребенка оказался врач Самюэль Дэвидсон. В ходе допросов и дальнейшего расследования выяснилось, что атомщиком Жюльеном Марше заинтересовались спецслужбы еще тогда, когда он начинал свою карьеру. Его миссия в Мельбурне, поездки по атоллам были в поле зрения КГБ.

Из-за того, что Жюльен присутствовал при ядерных испытаниях, у них с Жаклин родился неполноценный ребенок, который вскоре умер. Доктор Самюэль Дэвидсон, действуя по заданию КГБ, предложил семейству Марше взять ребенка-сироту и обещал все устроить. Для облученного Жюльена и отчаявшейся Жаклин это был шанс. Посовещавшись, они дали согласие. Так совершилась подмена, и вместо умершей дочери у них появилась Полетт. В эту тайну были посвящены двое: доктор Самюэль Дэвидсон, принимавший роды у Жаклин, и хозяйка пансиона Инга Херрауз.

Супруги вернулись в Париж, где Жюльен начал делать головокружительную карьеру — он был допущен к атомным секретам Франции, занял пост в департаменте. И тут начался шантаж: в почтовом ящике Марше то и дело находили газеты с сообщениями о похищении детей, по ночам раздавались телефонные звонки. В обмен на молчание о том, что Полетт — не его дочь, Жюльен стал поставлять шантажистам интересовавшие их сведения: разоблачение означало бы конец карьеры, скандал, банкротство, лишение родительских прав.

Жаклин все чаще порывалась звонить в комиссариат полиции… И тогда ей подстроили катастрофу.

В 1990 году у русских сменилось руководство КГБ, внешнюю разведку захлестнула перестроечная волна, сменились темы и интересы. Но остались старые связи, в том числе — из «ненавистников» буржуазии и ВПК, революционных стратегов — «Аксьон директ». В наследство от «дружественной спецслужбы» им достались не только тайники с оружием и взрывчаткой, но и полезная их «революционной деятельности» информация. Например, история Полетт, с помощью которой они могли манипулировать Жюльеном Марше. Держа его в страхе перед разоблачением, террористы располагали всей информацией, необходимой для осуществления своей преступной деятельности.

Знал о Полетт и Барни Хьюман. Он приехал в Базель по поручению «эскадрона смерти» для финансовых расчетов с дружественной «Аксьон…» за убийство представителя АНК в Париже, которое французы осуществили по их просьбе, возложив ответственность на террористов из ЮАР. Барни и застрелил сообщника в кантоне Граубюнден и, прихватив все денежки, скрылся вместе с маленькой заложницей.

Трудно сказать, как сложилась бы ее судьба, если бы не самоотверженные и в высшей степени профессиональные действия детективов, собравшихся по инициативе Кристиана Марселена.

(На фото вверху, русский сыщик Евгений Столетник и Полетт Марше).

(Печатается с сокращениями по материалам «ФРАНС СУАР»).

«Подробности» за 23-е число Решетников не купил — совсем вылетело из головы после неудачного визита в Малаховку. Газету купила Леля Каменева, но и 24-го, и 25-го забывал принести Старый Опер. Потом было воскресенье, они не виделись: Катя Илларионова вот уже больше месяца не готовила пельменей — ну какие пельмени без Женьки?..

Решетников перечитал окончание статьи, закурил, потом перечитал снова. Теперь международные погони шефа показались ему развлекательной поездкой.

— Тоже мне «планетарный уровень»! — в сердцах проворчал он. — Ты здесь поработай, а то Базель с Барселоной! Чай с бергамотом, едрена вошь!

Каменев с утра на работе не появлялся — видимо, пил где-то водку. Решетников его по телефону доставать не стал: «Надо будет, — решил, — сам позвонит!» Он понуро сидел в офисе и откровенно скучал, изредка прикладываясь к чаю с бергамотом и нещадно дымя.

В половине третьего явился следователь областной прокуратуры Кокорин, приостановивший его лицензию. Следователь был при галстуке, а это, как показывал опыт Решетникова, не предвещало ничего хорошего.

Видимо, галстук обязывал обращаться к свидетелю на «вы». Или не галстук, а вновь открывшиеся по делу обстоятельства?..

— Я думал, встречу вас на похоронах, Викентий Яковлевич, — усевшись за стол, как будто его сюда приглашали, сказал Кокорин и принялся доставать из портфеля бумаги.

«Ах, вот ты по какому случаю галстук надел!» — сообразил Решетников, но вслух ничего не сказал.

— Ну что ж, давайте-ка пройдемся по нашему делу с самого начала еще раз, — теплыми интонациями Кокорин попытался растопить ледяное молчание хозяина офиса.

— С самого начала — это как? — уточнил Решетников.

— С того момента, когда Богданович переступила порог вашего заведения…

— Агентства. Заведение — это другое.

— Хорошо, агентства. И до самой нашей встречи у нее на даче в Малаховке. Все по порядку, ничего не пропуская.

«Щас, — подумал Решетников, — буду я тебе за бесплатно выкладывать «все по порядку».

Он хотел предложить следователю чаю, но потом передумал. На дне жестяной банки оставалось совсем чуть-чуть, а этот, того гляди, усмотрит добрый жест как желание подмазать. С них, прокурорских, станется.

— Из меня рассказчик, как из Магдалины праведница. Если есть вопросы — отвечу, мне скрывать нечего.

Следователь Кокорин рассердился, но вида не подал, только посопел, перекладывая бумаги и собираясь с мыслями. Он бы и взглядом сверкнул, да уже поди знал, кто перед ним сидит.

— В котором часу пришла Богданович в ваше агентство? — начал допрос подчеркнуто сухо.

— Во втором.

— А точнее?

— Точнее — в тринадцать часов двадцать три минуты.

— Ого! Это почему вы так запомнили?

— Потому что привычка такая. Почасовая оплата: как только появился клиент, включается счетчик. И на копии контракта с Богданович, которая находится у вас в папочке, это время проставлено.

— До того, как вы обнаружили свою клиентку мертвой на даче в пятницу в восемь часов сорок минут, получается, прошло…

— Правильно: сорок три часа двенадцать минут, — кивнул Решетников.

Кокорин и там, в Малаховке, понял, что с этим свидетелем будет непросто. Здесь либо как с коллегой, либо — в кабинете и в присутствии прокурора.

— И что же, все это время вы ничего не делали?

— Все это время я отрабатывал полученный аванс.

— Сколько?

— Вы что, не читали контракт?

— Читал. Аванс получен за сутки работы, а речь — о сорока трех часах. Так сколько практически, а не по этой бумажке, вы работали?

— Сутки.

— А потом?

— Потом я должен был позвонить клиентке и отчитаться о проделанной работе. Я позвонил, но она не сняла трубку, хотя ничего не говорила о том, что собирается на дачу.

— Викентий Яковлевич, меня интересует, чем вы занимались в оплаченные клиенткой двадцать четыре часа. Вы же профессионал, так что постарайтесь меня понять правильно. Двадцать второго апреля, в среду, в двенадцать часов десять минут Кира Богданович проводила мужа на вокзал. Я это проверил, вместе с ней там был начальник планового отдела «Моспродуктсервиса» Ричард Шелуденко, он подвозил ему к поезду бланки договоров.

— А что, он собрался в командировку подписывать договора и не взял с собой бланки? — удивился Решетников.

— Сейчас я не об этом. Так вот, поезд ушел точно по расписанию — это проверено. Итого на дорогу до вашего заве… извините, агентства у Богданович оставался один час тринадцать минут. Так?..

— Допустим.

— Нет, не допустим, а точно. За меньшее время от Казанского вокзала общественным транспортом сюда не доехать.

— А она ехала общественным транспортом или в такси?

— В такси минут на тридцать быстрее, конечно, — согласился Кокорин.

— А вы что, полагаете, что жена крупного торгового работника, привыкшая ездить на своей машине, набила сумку деньгами и поехала в метро?

— Увы, Викентий Яковлевич, я бы такого не предположил, если бы не знал точно, что она поехала в метро. Ее проводил Шелуденко до станции.

— Значит, они с Богдановичем приехали своим ходом?

— Нет. Своим ходом приехал Шелуденко. Она уступила ему машину с шофером, а сама поехала в метро. Версия о том, что она не хотела, чтобы шофер знал, куда она едет, отпадает: она живет рядом, на Парковой, могла доехать до дома, а потом дойти до вас пешком.

— И что из этого следует?

— Что деньги были у нее в сумке уже тогда, когда она отправлялась с мужем на вокзал. Что вы предполагали обнаружить на даче Богдановичей?

— То, что обнаружил.

— То есть?

— То есть труп Киры Михайловны. Следователь задержал на нем пристальный взгляд:

— Вы это серьезно?

— Вполне. Мы ведь договорились с ней о том, что я буду держать ее в курсе. Она не очень охотно расставалась с деньгами, плата показалась ей непомерно большой. Когда каждый час счетчик отщелкивает шестьдесят долларов, шевелится не столько детектив, сколько его клиент. Положим, она могла уйти к подруге и у нее заночевать, поэтому я не дозвонился. Но почему она не позвонила мне? А то, что не позвонила — это точно. — Решетников достал из кармана сотовый аппарат и показал Кокорину. — Связь постоянно при мне.

— Но откуда вы знали, что это произошло на даче?

— Нет, вы меня неверно поняли. Я начал с дачи…

— А закончили бы квартирой?

Решетников на уловку не клюнул:

— Закончил бы вызовом милиции в ее квартиру.

— Что вам удалось узнать до того, как вы обнаружили ее мертвой? — задал очередной вопрос Кокорин, пометив что-то в блокноте.

— Немного. О том, где и по какой статье отбывал, где работал Богданович. Вот, видите, о даче узнал.

— Значит, сама Богданович вам о даче не говорила?

— А я ее не спрашивал.

— Она называла сумму, которая хранилась в сейфе Богдановича?

— Двадцать тысяч долларов США. Ее удивило, что при наличии валютного счета и сейфа в офисе он хранил деньги дома. Видимо, в сочетании с пистолетом это произвело на нее впечатление.

— А с собой у нее было много денег?

— Не считал. Во всяком случае, пачку я видел. Сторублевок. Она отсчитала из нее договорную сумму, остальные положила обратно. Их и экземпляр контракта вы, кажется, нашли при осмотре вещей и трупа.

— Нашли. Когда она от вас ушла?

Решетников задумался, прикурил.

— Здесь я могу оказаться менее точным, но часа в два с минутами, не раньше.

— А в три часа пятнадцать минут отправлялась ее электричка. Она не спешила?

— Я не заметил спешки. По-моему, нет.

— На вокзал она поехала уже в такси, — погружаясь в писанину, сказал Кокорин.

— Не могу знать, не видел.

— Да нет, это мы проверили. В половине третьего ее видела соседка по лестничной площадке. Богданович заходила домой. Вот только зачем?

— За пистолетом «лепаж», — уверенно сказал Решетников.

Кокорин замолчал. Подойдя к окну, с прищуром поглядел на солнце, но это длилось недолго: густое пепельное облако навело на его лицо тень.

— Послушайте, Решетников! — начал было он, но тут же поморщился, махнул рукой и заговорил вдруг по-домашнему, сбросив маску должностного лица: — А, извините… Такое ощущение, будто идешь по канату. То вправо начинаешь падать, то влево. Знаю, что разгадка где-то близко, совсем близко. Как хвост лисицы в пургу — то блеснет где-то рядом, то растворится в снежной пыли. Вам, что, жалко чаю?

Решетников смотрел на него насмешливо, но беззлобно, верил и не верил: на понт берет или в самом деле тяжела шапка Мономаха — человеком побыть хочется.

«Щас я с тобой разоткровенничаюсь и поделюсь своими соображениями! Дождес-си!..»

— Жалко, — сказал он. — Вы меня работы лишили.

— Вике-ентий Якльч, — развел руками Кокорин, — ну не надо, а? Неужели вам не понятно, что, избрав эту меру пресечения — а она, как нетрудно понять, наименьшая из всех возможных (по-хорошему, вас можно и нужно было в цугундер упрятать по подозрению, согласитесь, что девяносто из ста на моем месте именно так бы и поступили), — я фактически оградил вас от неприятностей. И, заметьте, повестку не стал присылать, сам явился.

Решетников следователем никогда не работал, но перевидал их на своем милицейском веку ужас сколько. Хороших и разных. Знал актерские таланты отдельных представителей. Ему было обидно, что Кокорин так его недооценивает.

— Хрен с ней, — сказал он, — с чашкой чаю. Авось не обеднею. — И, щелкнув кнопкой на теплом еще электрочайнике, добавил: — Будем считать — это маленькое вознаграждение за мою свободу.

Кокорин улыбнулся:

— Только не рассчитывайте, что я возобновлю вам лицензию.

— А за сахар?..

«А ведь на него кто-то давит, — подумал Решетников. — Определенно кто-то давит, причем сильно. Вызвал он бы меня иначе в прокуратуру и говорил бы по-другому. Не я бы ему — чаю, а он мне — водички из казенного стакана».

Кокорин сел, задумчиво посмотрел на свою писанину, но ни продолжать запись, ни порвать листок не решился — это было бы уже слишком.

— Женщина за тридцать выходит замуж за обеспеченного и благополучного человека. Живет как у Христа за пазухой. Занимается подбором мебели, обустройством квартиры, дачи, ездит на фуршеты, читает книжки, лежа в гамаке. Потом вдруг узнает, что ее муж отбывал не за незаконный бизнес — это ее не смущало, мало ли скольких торгашей сажали, поискать несидевшего, поди, и не найдешь… Сидел за изнасилование. И вдруг начинается разлад. Впрочем, вы все это знаете. Ведь она изливала вам душу. А не показалось ли вам странно — двадцать тысяч она назвала большой суммой. Просто глупо. Для меня и для вас эти деньги, возможно, — сумма, а для жены генерального директора акционерной компании с четырьмя супермаркетами в центре Москвы?.. Подумаешь, двадцать тысяч! Ее «Ситроен» столько стоит, его «Вольво» — в два раза дороже, а дача и вовсе на триста тысяч потянет. Двадцать тысяч!.. Ну, не повод это, согласитесь, не повод приходить в частное агентство, заказать слежку за мужем, платить… Как раз тот факт, что она вам заплатила, и говорит об ее отношении к деньгам — шестьдесят долларов в час для нее не сумма. Очень ей было нужно, чтобы за ним установили слежку, чтобы стали под него копать. Знала она много больше, Викентий Яковлевич. Много больше! Но закладывать, так сказать, не хотела. Просто на след навела. В расчете на то, что вы через этот пустяковый маночек — пистолет и деньги — выйдете на большее. Откуда знала?.. Что, если он пооткровенничал-таки с ней и сознался в чем-то? Я подключил работников МУРа, они его сейчас крутят от самого рождения, устанавливают связи…

Он замолчал. Чайник забулькал и отключился. Решетников пошел в подсобку, вымыл чашки из французского сервиза Валерии, вернулся за стол. Сыпанул заварки с бергамотом ложку, потом — все остальное: черт с ним, раз пошла такая пьянка! Сразу запахло, Кокорин втянул носом потеплевший воздух, покачал головой.

— И вот, оплатив услуги детектива и заручившись гарантией конфиденциальности… а, по вашим словам, вы ее предупредили, что в случае конфликта Богдановича с законом такой гарантии нет… то есть она знала, что вы выйдете на его причастность к тому, что ее привело сюда, и сообщите в органы… так?.. Получается, это не она навела, она перед ним чиста, а вы. Его сажают — и не за избиение супруги, и не за пистолет, и не за неуплату налогов, а по-крупному, по-крупному, Викентий Яковлевич… И она становится хозяйкой… чего?.. Признаюсь, еще не добрался до имущественного раздела Богдановичей, что там кому из них принадлежало. Возможно, у нее был счет за границей, возможно, она владела пакетом акций. Ну, это не проблема, выясним. Страховка, наконец, так?.. По-моему, все логично. Кроме одного. Выйдя от вас, она заходит домой, берет пистолет «лепаж», о котором сообщила вам и из-за которого, судя по ее словам, разгорелся весь сыр-бор… Садится в такси, едет на дачу. Куда якобы к пяти часам должны привезти саженцы. Местная жительница Глаголева ничего особенного — волнения, спешки, нервозности — при встрече с ней не замечает. Перекинулись парой словечек о саженцах, о погоде… А дальше она входит в дом, задвигает засов, проходит в спальню, попутно затирая сухой половой тряпкой следы ног от порога… Это, вы верно подметили, вопрос вопросов… Хотя, если допустить, что она и тут хотела навести на след Богдановича… Нет, ну, это слишком сложно для нее все-таки, это уж надо быть Агатой Кристи!.. И стреляется. Не сняв пальто. Не оставив записки. Случайность выстрела исключена, на пистолете отпечатки только ее пальцев, на засове — тоже, следы обуви в силу прошедшего времени и погодных условий для идентификации малопригодны, но у калитки и в сенях все-таки оставлены ее сапожками. Направление, глубина раневого канала, гарь, ожог вокруг входного отверстия, следы пороха и ряд других признаков отчетливо указывают на то, что выстрел был «абсолютным» — в момент нажатия на курок ствол касался кожи на виске. Полная картина самоубийства. Вошла, легла на кровать, застрелилась. Ни следов борьбы, ни признаков волочения трупа, ничего, что могло бы хоть как-то натолкнуть на мысль об убийстве. Ничего, кроме логики… или обстоятельств, не поддающихся ей. Совершенно не поддающихся, ну согласитесь! Все говорит о том, что она не собиралась стреляться. Какие-то сплошные алогизмы.

Он замолчал, отложил чайную ложку, которой помешивал чай все это время, пока говорил. Отпил глоток.

— Что скажете, Викентий Яковлевич?

Решетников высыпал в вазочку сушки из кулька:

— Угощайтесь. Можете покрошить в чай, очень вкусно. У нас в Омске так пили, дед научил.

— Спасибо.

С минуту они наслаждались чаем, хрустели сушками и молчали.

— Что могло произойти?.. Где? — уточнил Решетников.

— Вы очень прозорливы. Психолог.

— Стал после сорока, — не поднимая головы, буркнул Решетников. — Правда, у Богданович обо мне сложилось прямо противоположное впечатление. Она сказала, у меня на вывеске написано, что я не психолог. Но я вас понял, Алексей Михайлович, — впервые обратился к следователю по имени-отчеству. — Я вас понял. В полном варианте ваш вопрос должен прозвучать примерно так: «Что могло произойти между вами, Решетников, и вашей клиенткой в этом офисе, что заставило ее, выйдя от вас, зайти домой за пистолетом, а потом поехать на дачу и застрелиться?» Так?.. Это вы хотели спросить?

— Не совсем.

— Совсем, совсем. Так вот, отвечаю: я ее изнасиловал. При этом выяснилось, что я был ее первым мужчиной, несмотря на многолетнее замужество. Это так ее потрясло, что она застрелилась. Устраивает?

Кокорин поперхнулся сушкой, закашлялся.

— Домой я поехал, домой, Алексей Михайлович, — продолжал Решетников. — Чему свидетелей нету. Так что вполне резонно заподозрить, будто в ее «редике» гроши корячились, и я отправился за ней в Малаховку, а там застрелил. Весьма профессионально. И пистолет она сюда приносила, чтобы мне в подтверждение своих слов показать. Тут у меня план и созрел. Более того, не за ней, а с ней я поехал. С ней. Вроде дачу осмотреть — вдруг у Богдановича там еще часть арсенала спрятана? И вот, когда мы остались одни, я ее застрелил. И бросил на кровать. И, тщательно протерев пистолет, вложил в ее остывающую руку.

Кокорин сосредоточенно пил чай, точно это было сейчас для него самым важным на свете — напиться чаю поскорей, покуда не отняли. Когда на дне остались одни чаинки, с сожалением отставил чашку, вытер губы тыльной стороной ладони и посмотрел на визави:

— Все?

— Но ведь была такая версия, а? Алексей Михайлович?

— Почему… была? Она есть.

— У вас?

— Не важно!

— Да нет, это важно. Может быть, об этом вслух не говорят, но в уме про запас держат — хороший следователь или плохой?

— А я какой?

— Одинокий. — Викентий закурил, отметив неудовольствие избалованного запахом бергамота Ко-корина, включил кондиционер. Потом выключил. Снова включил.

— Что вы нервничаете, Викентий Яковлевич?

— Думаю. Я когда думаю, обязательно нервничаю. Не привык.

— К недоверию?

— Нет, к недоверию я как раз привык. Я ведь год в сизо находился, под следствием. А потом в лагерях. Бежал. Ушел в банду, занимался контрабандой наркотиков. Сам, как сейчас говорят, «ширялся». Так что мой контингент к доверительности не располагал. А потом жена меня бросила, вышла замуж за журналиста, сына в интернат сдала. Вот если бы вы меня в союзники привлекли, тут бы я, конечно, не поверил.

— Это вас за контрабанду наркотиков в звании повысили и наградили медалью?

На этот вопрос Решетников отвечать не стал: зачем, если он и так все знает?

— Ладно, — сказал, подводя черту, — отбирайте у меня подписочку о невыезде. Хотя, признаться, я и так никуда выезжать не собираюсь. Некуда. Разве в интернат, сына заберу, коль скоро все равно лишен права на работу.

— Зря вы так, — явно смутился, даже покраснел Кокорин, и Решетников понял, что он прав. — Вы бы на моем месте подобной версией пренебрегли? Нашли отпечатки пальцев троих человек: покойной, ее мужа и ваши.

— Мужа?

— Э-э, если бы! Во-первых, он точно ездил в Архангельск. Здесь провожали, там встречали, есть билет, квитанция из гостиницы, свидетели, и все такое прочее. Во-вторых, они с Кирой были на даче накануне его отъезда, во вторник, двадцать первого апреля. И отпечаткам его пальцев, — Кокорин сделал ударение на слове «его», — нечего удивляться.

— Это он вам так сказал? Только не говорите, что вопросы задаете вы, хорошо? Можете не отвечать в интересах следствия.

Кокорин усмехнулся, получив лишний раз подтверждение прозорливости Решетникова: именно так он собирался сказать, но теперь был обезоружен.

— Это Ребров сказал. Дачник, сосед Богдановичей слева. Он там уже две недели живет, видел и слышал.

— Что слышал?

— Богданович что-то пилил, стучал. Видел, как Кира вымеряла шагами лужайку перед домом, записывала что-то в блокнот.

— Ого! — невольно вскинул брови Решетников. — Супруги выехали на дачу? Идиллия, выходит? Он занимается мелким ремонтом, готовит инвентарь, она явно собирается разбить сад. Ну-ну. Перед его отъездом?.. Распечатали жилище, заказали саженцы, чтобы она в его отсутствие могла коротать время в хозяйственных заботах. А она застрелилась. Передумала садик сажать?

— Да бросьте вы, Викентий Яковлевич! — прихлопнул ладонью по колену Кокорин. — Разговариваем, понимаешь, как два… артиста. Лечим мир ощущениями. А его ощущениями никак не вылечить, никак! Внушить — пожалуйста, сколько угодно. Только все больше невнушаемые попадаются. Операцию признают. Стакан водки предпочитают таблетке — лекарство пока-а подействует!.. Факты! Факты! Факты! — извините за банальность. А фактов — с гулькин… Те, что есть, свидетельствуют в пользу самоубийства.

— Это почему же?

— Да потому, что если Киру Михайловну Богданович нужно было по какой-то, еще неустановленной, причине кому-то, еще неустановленному, убрать… убить… то ее бы шлепнули вот здесь, на Парковой, тридцать один дробь четырнадцать — и дело с концом. И обобрали бы, а ее не обирали, и изнасиловали бы, а ее не насиловали. И в связях порочащих она замешана не была. Так что не обижайтесь, что я все норовлю вас на свое место поставить.

Решетников улыбнулся каким-то своим мыслям, погасил «Дымок».

— В таком случае, узнайте у ее психоаналитика, не была ли убиенная склонна к суицидальной мании.

— В каком… случае? — подумав, спросил Кокорин.

— Это то, что сделал бы я, окажись на вашем месте.

— Почему?

— Потому, что Богданович забыл ключи один раз, случайно, и она не преминула воспользоваться этой его оплошностью. Зачем он оставил их во второй раз? Денег в нем уже не было, как пить дать.

— Он утверждает, что хранил пистолет в письменном столе.

— Тогда кто-то из них врет.

Кокорин согласился и все же принялся торопливо записывать составление протокола, виновато поглядев на Решетникова.

— У вас часы остановились, — поднял на него взгляд.

— Вы же сидите к ним спиной?

— Слышно. Секундная стрелка все время щелкала, а теперь — тишина. Должно, батарейка сдохла.

Решетников терпеливо дождался конца бумаготворчества. На это ушло минут восемь — это он определил по наитию и проверил по наручным часам, купленным взамен отцовой «Победы», — «Ролексу». Кокорин молча придвинул протокол допроса свидетеля, но ручку Решетников у него не взял — достал свою.

В протоколе, перечитанном дважды, с его слов все было записано правильно: наличие пачки сторублевок, сумма аванса, время прихода клиентки, ухода, суть заказа и… действия самого Решетникова после получения заказа: уехал домой. В том, первом, пятничном малаховском протоколе упор делался на проникновение его на дачу клиентки: дотошно, след в след, поминутно, от самого выезда из Москвы до обнаружения трупа — за что брался, каким инструментом пользовался, как входил, сколько находился и прочее, прочее. Теперь картина его действий пополнилась новыми деталями. Можно было не сомневаться — через день-другой Кокорин получит свидетельства всех, с кем детектив беседовал по поводу Богдановича двадцать третьего, а вслед за ним потащат Саню Каменева.

— Что ж, Викентий Яковлевич, — собрал бумаги Кокорин, — спасибо на добром слове.

— За что?

— За чай.

— И вам спасибо.

— А мне за что?

— За то, что по подозрению не посадили. В цугундер. Может, все-таки возьмете подписочку? А то убегу. — Решетников явно ощетинился.

— Возобновлю я вашу лицензию, — пообещал, пожимая детективу руку, — дайте срок.

— Возобновите, — не удержался тот. — Или мне дайте срок.

Цель визита Кокорина была, по всему, достигнута, и он, прервав разговор, молча вышел, оставив Решетникова размышлять, что же это была за цель и какая главнее, если их было несколько.

Решетников пересчитал деньги в кошельке, запер офис и отправился во Владыкино, где неподалеку от церкви Рождества Пресвятой Богородицы жил в интернате его Ванечка.

Он специально проехал по Парковой и посмотрел на окна Богдановичей, хотя знал, что никого в квартире нет; все пили водку на поминках его недавней клиентки — с этой целью Леонтий непременно арендовал какое-нибудь кафе. Потом свернул на Сиреневый бульвар и покатил медленно, очень медленно, в правом ряду: заболело внезапно сердце, во второй уже раз после ранения, и заныло плечо. Хотел остановиться и поесть — в прошлый раз сердце сразу отпустило, когда поел, будто это был желудок, а не сердце. Потом решил, что они с Ванечкой заедут в гастроном и купят чего-нибудь, а дома приготовят и поедят, вкусно и много. И еще надо бы Ванечке купить книжку, где-то на развале он видел полезную и красивую, большую, как тротуарная плита, и такую же тяжелую, мандаринового цвета. Правда, и денег она должна стоить чертову уйму, а деньги уже нужно считать… известно почему.

Мысленно произнеся проклятое слово «деньги», он тут же переключился на них и стал думать, но не о своих, которых, сколько о них ни думай, не прибавлялось, а о чужих:

«Деньги… деньги… А были ли вообще эти деньги? Ну что «лепаж» был, это точно. Не соврала. И о деньгах, значит, не врала — какой ей резон?.. Интересно бы знать, есть ли там они сейчас? Наверняка нет. Надо было Кокорину вскрыть квартиру немедленно!.. Впрочем, кто его знает, может быть, он так и сделал «в порядке неотложных следственных действий» или заручившись санкцией прокурора, куда ему спешить — Киру не воскресишь, Богданович тогда еще не прилетел. Осматривал он их квартиру или нет?.. А если да, то каковы результаты? Об этом Кокорин не обмолвился ни словом. Какого черта эти голубки поперлись на дачу?.. Вместе на дачу… Вместе… Помирились, значит?.. Он строгал или пилил, она лужайку вымеряла. Копали?.. Копали или нет? Я не видел ям под деревья… Стоп! Стоп!.. А если бы привезли саженцы, она бы сажала сама? Сколько эти саженцы могут лежать? Корни ведь засохнуть могли до возвращения Богдановича из командировки? И он еще чего-то строгал. А снабженец говорил, что он сам себе продукты не возил, ему стол накрывать приезжали. Дал бы ключи столяру, он бы поехал и за сотню баксов пристройку соорудил, не то что…

Выяснить, что именно делал Богданович на даче».

Боль в сердце утихла, но стало трудно держать на руле руку, он свернул вправо и остановился.

«Ну… ну… утихни же, утихни!.. Еще инфаркта мне не хватало… А что, если они таки помирились и решили эти деньги спрятать? Предположим, он сознался ей, что они получены с помощью пистолета. Грязные денежки, грязные, явно… Уже хотя бы потому, что он с них налога не платил… И что? И они вместе поехали на дачу, чтобы спрятать там деньги. И спрятали их, конечно же, в тайнике с этим «лепажем», так?.. Ну, ну… Давай, утихай, боль проклятая, утихай… Вот та-ак… Можно ехать дальше…»

Дорогу перекрыли гаишные «Жигули» с «красным фонарем», так называл проблесковый маячок красного цвета Каменев, а машину — «шмаровозом». Из салона тяжело вышел грузный капитан, опоясанный белой портупеей. «Как надену портупею, так тупею и тупею».

— Ваши документы, гражданин.

Решетников достал из «бардачка» международные права в пластике — Валя Александров сделал им всем такие бесплатно.

— Вы что же правила нарушаете?

— А что я нарушил-то, капитан? — не сразу сообразил Решетников.

— Стоянка здесь запрещена. Вы знак видели?

— А я не ставил машину на стоянку. Остановился и двигатель не глушил. Не дольше минуты…

— Дольше. Зачем врете-то? Я же на противоположной стороне стоял и все видел. Будем штраф платить или как?

— А «или как» — что?

— Заберу у вас права, лекцию о Правилах дорожного движения послушаете, не помешает.

«Вот, падла, — подумал бывший майор милиции Решетников. — Только и знают, что штрафы брать и чего-нибудь лишать — то денег, то прав, то лицензий. Мусора поганые!..»

— Может, простите? — скрепя сердце не дал воли эмоциям. — Денег у меня негусто, и права нужны. Видите, на чем езжу?

— Вижу. Не «Мерседес». Поэтому и возьму минимально, чтобы думали в другой раз, где останавливаться.

— Сколько?

Решетников достал кошелек, отсчитал сотню: «Гавкнулась Ванькина книжка!» — подумал. Дождался, пока капитан выпишет квитанцию.

Он миновал Щелковское шоссе, проехал мимо гастронома «Черкизовский», справа по ходу замелькали набиравшие силу деревца Лосиного острова.

«Она проводила Леонтия, — незаметно вернулся к прерванным размышлениям, — заложила его мне… поехала на дачу, чтобы забрать деньги… Вот оно, вот оно, вот оно — близко, тепло, еще теплее… По ее расчету, когда объявится Богданович, у него на хвосте будут висеть сыщики, контролировать каждый его шаг, он не хватится денег, а если хватится и не найдет, то шуметь не будет… или… или подумает, что попался, заметив слежку, притихнет… А?! Ай да Решетников!.. Почти жарко. Почти… Но, приехав на дачу, Кира денег не нашла. «Лепаж» был, а денег не было. И что?.. Она поняла, что Богданович ее обманул, и застрелилась?.. Стоп, стоп, стоп!.. А когда он их, собственно, мог забрать? Если они вечером накануне отъезда, то есть во вторник, спрятали деньги на даче, а назавтра, в среду, в двенадцать десять он отбыл в командировку, то, выходит, никак не мог. Нет, не мог! Но мог поручить это сделать своему сообщнику. Или сообщникам, так?.. Вполне!

Выяснить, кто такой Ричард Шелуденко.

Выяснить, кто такой «сосед слева» — Ребров».

На пересечении с проспектом Мира Решетников чуть не врезался в «Тойоту» — едва успел затормозить. Чертыхнувшись, стал отчитывать себя за то, что не в состоянии отделаться от проклятых раздумий, убеждать себя, что он уже не мент, который работает за зарплату. Клиентка мертва, а нет клиентки, нет и поручения, пусть Кокорин голову ломает. Но воспоминание о Кокорине всколыхнуло неприятный осадок в душе, словно в чай положили слишком много бергамотового масла и от этого он стал приторным, как духи «Коти».

«А что как эти деньги предназначались для взяток в Архангельске, — подумал он. — Если да, то предыдущая версия отпадает — тогда он забрал их с собой и ни в каком тайнике не прятал… И не странно ли, почему генеральный директор лично поехал заключать договора о поставках рыбы. Неужели для этих целей штатное расписание не предусматривает какого-нибудь менеджера по поставкам? Если да, то кто был инициатором командировки? Богданович?

Почему поехал поездом, который идет… (Выяснить, сколько идет поезд до Архангельска.) Он же деловой человек и деньги на дорогу тратит не свои. (Выяснить, летная ли погода была, потому что, если погода была нелетной, тогда, конечно, он не стал рисковать…)»

Решетников миновал Леоновское кладбище, перестроился в крайний правый ряд, проехал по Березовой аллее, проскочил через Лихоборский мост. Стрелка на топливном индикаторе балансировала между нулем и первым делением, того и гляди, должна была замигать лампочка. Решетников свернул в Сигнальный проезд и залил в бак двадцать литров бензина.

Снова заблестели купола церкви, через несколько километров показалась знакомая ограда интерната. Он остановился напротив фасада, там же, где останавливался всегда, заглушил двигатель, но выйти из салона не успел: в кармане зазвонил телефон.

— Привет, расстрига, — пробасил Каменев. — Чем занимаешься? Только не говори, что висишь на хвосте у клиента!

Решетников улыбнулся:

— Если учесть, что мою единственную клиентку сегодня похоронили, то я и в самом деле сорок минут тому назад висел у нее на хвосте.

— Башка?

— Сердце.

Каменев присвистнул.

— Вик, не заставляй Француза проводить диспансеризацию. Я нарколога не пройду.

— Ладно, Саныч, я за Ванечкой приехал. У меня Кокорин был.

— Допрашивал?

— Нет. Чай пил с бергамотом.

— Ясно. У меня для тебя есть две новости. Одна хорошая, а другая еще лучше.

— Выкладывай.

— Первая. Я прошерстил фонд «Альтаир» на Старопетровском проспекте. Вроде бы там все чисто, отношения к партии «Власть и порядок» они не имеют…

«Ай да Старый Опер! Он, оказывается, «шерстил». А я было подумал, что он водку пьет!»

— И это все?

— Да не перебивай ты, когда с тобой старший по званию разговаривает! — рявкнул Каменев. — Нет, не все!.. Они действительно предоставляли помещение для пресс-конференции и банкета. Но главное не это. Главное, что я нашел пару интересных фамилий среди однопартийцев Богдановича.

— Не томи, Саныч. Тебе показали партийные списки?

— Об этой презентации половина московских газет написала. Так вот, в секретариате у них знакомый тебе Донец. Я сперва подумал, что это однофамилец или родственник того Донца…

— Какого, едрена вошь, Донца, Саныч?

— Донец Александр Владимирович, тот самый следователь, что в девяносто первом пришел на смену следователю Протопопову Ю. Ф. и направил на пересмотр дело Богдановича. И знаешь, кто этот Донец теперь?

— Нет, конечно.

— Заместитель министра юстиции Российской Федерации.

— И что же?

— Да погоди, дальше послушай. Кто его поддержал и оформил пересмотр по триста восемьдесят четвертой УПК, помнишь?

— Нет.

— Генпрокурор Шорников Андрей Павлович!

— Он тоже член партии «Человек и закон»?

— Вик, не надо путать человека с властью, а закон с порядком, хорошо? — добродушно попросил Каменев. — Партия называется «Власть и закон»… Тьфу, черт! Совсем ты меня сбил!.. «Власть и порядок», и Шорников тоже член. Больше я никого из знакомых не встретил, но мне и этого достаточно: Донец — Шорников — Богданович. Ты оказался прав, из тюрьмы Богдановича выдернули — это явно, но вот зачем, я не знаю. Но и это не все. Позвони нашему общему другу Алексею Ивановичу Илларионову и попроси выяснить, где сейчас этот Шорников. А потом поинтересуйся, под чьим надзором работает следователь Кокорин.

Решетников почувствовал, как забилось сердце и по телу раскатилась теплая волна.

— Это вторая новость, Саныч?

— Нет. Первая. А вторую мне сообщила только что моя благоверная Леля: завтра прилетают Женька с Валерией. На этом все, я пошел пить водку!

Решетников слышал из открытых окон интерната ребячьи голоса, звон жестяной посуды.

— Папа! Папа! — Скатившись с крыльца, Ванечка побежал по асфальтовой дорожке.

Решетников увидел его и тут же позабыл обо всем на свете.

 

ГЛАВА 15

Младший сержант Альдыбегов вышел из комнаты милиции в зал ожидания, поискал глазами земляков, звонивших накануне от имени Шамиля Алтыпова из Набережных Челнов. Сельские люди — ни сориентироваться, ни на поезд сесть: «Ты уж нас посади, Закир, билет помоги купить». А как их найти — не сказали. Альдыбегов всматривался в каждого пожилого татарина, пытался вычислить натренированным милицейским глазом. Впрочем, не совсем еще натренированным, предстояло развивать наблюдательность, как учили в милицейской школе.

Казанка ожила, с весной увеличились пассажиропотоки. Челноки, конечно, в основном: цены на билеты ой как кусались! Самому Альдыбегову нужно было два месяца работать, чтобы съездить в один конец домой, в Челны. Оттуда, пока учился, брат билет покупал, а теперь школа позади, надо самому зарабатывать.

Брать деньги с торгующих в неположенных местах бабок, вокзальных проституток, ночующих в старых вагонах и подвалах бомжей он еще боялся, еще не освоился в милиции, но уже приценивался, уже прикидывал, когда можно, а когда опасно. Так и развивал свою наблюдательность младший сержант Альдыбегов Закир: вот этого лучше не трогать — в морду может дать, а сам сбежит; и эту бабу не задевай — шухер поднимет, кричать начнет, сразу видать — скандальная. А вот этого пацаненка прижать можно, конечно, только ни к чему; допросят и отпустят, что с него возьмешь?

Он почувствовал на себе чей-то взгляд, обернулся. Молодой парень крепкого сложения, с черной квадратной сумкой через плечо, сидел на пластмассовой скамейке и смотрел на Альдыбегова. На нем были джинсы и потертая кожаная куртка, какие носит для удобства половина приезжих его возраста. Встретившись с младшим сержантом взглядом, парень отвел глаза и заерзал — то усядется поудобнее, то сумку на колени поставит, то на пол опустит, словно в чем-то провинился и теперь не знает, куда себя девать — не сидится, и уйти некуда.

«Лох! — сразу понял Альдыбегов. — Из какой-нибудь Казани-Рязани. Валенок!»

Поначалу интереса к парню не проявил, но, едва отвернулся, тот попытался задвинуть странную сумку ногой под скамью. Альдыбегов отошел в сторону и сделал вид, что не замечает его нервозности. Даже газету купил «Мегаполис-экспресс», для конспирации, чтобы бдительность этого интересного пассажира усыпить.

Он зашел со спины суетливого пассажира, но тот вдруг оглянулся, и Альдыбегов увидел его серые вороватые глазки, мечущиеся, как ночные мотыльки по оконному стеклу. Патруль будто испарился — не иначе, пивка пошли попить в закуток. Так что на весь этот зал Альдыбегов был единственным при исполнении и табельном оружии. Применять оружие оснований, конечно, не было, а вот документы спросить он имел полное право.

Альдыбегов сунул газету в карман и направился к подозрительному пассажиру, но не успел сделать и пяти шагов, как тот подхватил сумку на плечо и быстрым шагом направился к выходу на перрон. Младший сержант поспешил за ним. Чем быстрее был его шаг, тем стремительнее удалялся от него прыткий правонарушитель. В том, что он что-то нарушил и пытается скрыться, у Альдыбегова отпали сомнения, как только они вышли на перрон: парень побежал, сначала медленно, трусцой, а потом все быстрее — навстречу толпе прибывших пассажиров барнаульского поезда.

Тогда Альдыбегов перешел на бег, благо по этому виду спорта у него был первый разряд. Альдыбегов не отставал. Преступник — теперь уже точно преступник, станет ли законопослушный человек убегать от милиционера? — метнулся к выбеленному бетонному забору, ловко подтянулся.

Альдыбегов отлично знал вверенный ему объект: по ту сторону забора в направлении Ольховского переулка тянулся длиннющий ряд кирпичных гаражей с битумными крышами, по которым бежать и бежать, как по дорожке стадиона.

В тот самый момент, когда парень оседлал гребень забора, сумка соскользнула с его плеча, он успел схватить ее за ремень, но не удержал.

— Стой! Стой, стрелять буду! — крикнул Альдыбегов, расстегивая кобуру.

Парень за сумкой не вернулся, побежал по крышам, Альдыбегов за ним, зная, что преступники иногда нарочно бросают вещи, чтобы отвлечь погоню. Он вынул пистолет и хотел пальнуть в воздух для острастки, но убегавший вдруг сиганул с гаражной крыши вниз, и, прежде чем милиционер увидел его, послышался стрекот тяжелого мотоциклетного мотора.

Внизу была узкая дорога, образованная двумя рядами гаражей, в выбоинах и лужах, к тому же заставленная легковыми автомобилями. Он увидел мотоцикл, но уже за десять метров до поворота: стрелять было бессмысленно, и номер даже не разглядел.

Помянув Аллаха, младший сержант Закир Альдыбегов поспешил обратно, чтобы поднять трофей: вдруг там наркотики? Тогда ему, наверно, сержанта дадут, а то и медаль. Или премию, и можно будет съездить к брату в Набережные Челны.

Мотоцикл «Харлей-Дэвидсон» стремительно удалялся по Ольховской улице. Через пять-десять минут о нем сообщат всем постам и дорожным патрулям, но ни погоня, ни проверка документов не страшила чемпиона России по мотоболу, мастера спорта Чердакова: в розыске он не был, примеченного ментом пассажира сейчас высадит на Красносельской, а там и до гаража в Спартаковском переулке рукой подать.

Шкет, блестяще сыгравший роль лоха, спрыгнул почти на ходу и спокойно пошел по улице с сознанием исполненного поручения самого начальника школы — какое-никакое, искупление вины: сумка была подброшена, комар носа не подточит! Шкету даже жаль стало, что этим его функция исчерпывалась: сломать бы узкоглазому мусорку шейные позвонки!

Он подошел к лотку с мороженым и купил себе в утешение порцию эскимо.

 

ГЛАВА 16

Уже не опасаясь проспать, не услышав будильник, Фрол задернул шторы и включил свет в комнате и на кухне — пусть знают, что он дома! Чтобы не сойти с ума и чем-то занять себя, стал гладить костюм, чистить туфли, долго и тщательно бриться перед зеркалом в ванной, оттягивая выход в кошмарный, пугающий город. Перед его мысленным взором предстал весь маршрут до Главпочтамта, от самого момента, как он выйдет из подъезда и за ним будут следить, непременно будут: ведь он может зайти по дороге в милицию, только они не допустят этого. Как же тогда получить пленку? Кажется, корреспонденция дожидается адресата месяц, потом ее возвращают отправителю. Через месяц Хижняк получит бандероль… Через месяц?! Маразм! Даже если допустить, что его за это время не убьют, месяца ожидания и неопределенности существования не выдержать.

Облачившись в костюм и оглядев себя в зеркало, Фрол приободрился.

«Ты же хотел сыграть с жизнью в «дурака» за более достойное существование, чем то, которое влачишь уже двадцать шесть лет? — спросил у своего отражения. — Попробуй! Авось хуже не будет!»

Он положил в карман все тот же пакет, с которым ходил по магазинам, подошел к двери и прислушался. В обозримом сквозь дверной «глазок» пространстве лестничной площадки — никого. Фрол вынул совок, запиравший дверь, бесшумно справившись с замками, вышел и вызвал лифт. Поднялся на девятый этаж, откуда можно было вылезти через металлический люк на крышу. Прошлым летом он неоднократно загорал на крыше, да и не только он, многие соседи делали это. Короткая железная лестница начиналась на уровне его головы, нужно было подтянуться, ухватившись за нижнюю перекладину, но попытка не увенчалась успехом: адская боль в ребрах сковала его. Если бы даже ему удалось перейти по крыше в следующий подъезд (люк которого, впрочем, мог оказаться на замке), пришлось бы прыгать, а как прыгнешь на ногу с поврежденными связками. Отказавшись от идеи уйти из дому незамеченным, Фрол снова вернулся в лифт и спустился вниз.

В конце концов, нужно было выбирать: либо не вступать ни в какие игры и попросту обратиться к этому Протопопову и рассказать все, как было, либо… Либо раз и навсегда побороть страх и добиваться своего.

Ни на троллейбусной остановке, ни позже — на станции метро «Сокол» — слежки он не обнаружил. Часы на Чистых прудах показывали начало девятого, можно было не спеша пройтись по площади, а потом по Мясницкой, изредка останавливаясь и оглядываясь как бы невзначай. Наконец он вошел в почтамт, побродил по залу, осмотрелся и решился все же подойти к окошку «До востребования». Паспорт прилипал к вспотевшим ладоням.

Девушка пролистала корреспонденцию на букву Н раз и другой.

— Нет, ничего нет.

— Как… нет?!. А вы хорошо посмотрели?

Она снисходительно улыбнулась:

— На ваше имя ничего нет.

Фрол забрал паспорт, но от окошка не отходил.

— Перевод ждете? — сочувственно поинтересовалась девушка.

— Бандероль. Отсюда же, из Москвы. Из почтового отделения на проспекте Мира. Не может же быть…

— Когда вам ее отправили, не знаете?

— В среду.

— Может быть, может. Иногда отправления до двух недель по Москве «гуляют», ждите, придет.

Фрол кивнул, захромал к выходу.

«Вот и хорошо, — неожиданно пришло успокоение, — и слава Богу! Ни к чему теперь ехать на эту аллею. Ведь они сказали привезти пленку, а пленки нет. Кто же поверит в то, что я послал ее по почте? Значит, будут избивать или убьют. Пусть делают это здесь, они достанут где угодно. Зачем же самому искать смерти?»

Так он приговаривал всю дорогу, до самого дома, ища оправдания. О Нинке думать себе запретил: его-то, Фрола, в чем вина? Он ее не похищал, не убивал, никого на нее не наводил — ничего плохого ей не сделал, одно хорошее. Да и что думать, если все равно не поможешь!

У подъезда на скамейке его дожидался участковый инспектор. Фрол как-то сразу понял, что это за ним.

— Неледин?

— А что, похож?

— Пройдемте со мной в отделение.

Он чертовски плохо знал свои права и обязанности, как, впрочем, и все граждане России, воспитанные не столько в законопослушании, сколько в преклонении перед чинами. Но знал, что если милиционер предлагает пройти в отделение, то выбора нет и придется подчиниться, потому что в противном случае туда все равно приведут, будь он хоть пострадавшим, а хоть свидетелем.

— Зачем, не скажете? — мягко поинтересовался Фрол.

— Мне приказано — я выполняю, — не то уклонился от ответа, не то и в самом деле не знал лейтенант.

Они пошли в отделение милиции.

— Посидите здесь, — сказал участковый и вошел в кабинет с табличкой «Следователи».

Фрол опустился на один из стульев в длинном ряду. Кроме него, здесь сидели еще несколько человек: немолодая женщина с помятым лицом, старик в выцветшем плаще, парень с забинтованной рукой, дамочка в «самоварном» золоте и другие — свидетели, потерпевшие, подследственные и кто еще бывает в милицейских коридорах, Фрол не знал.

Сидеть ему пришлось недолго, участковый ушел, и через минуту на пороге распахнувшейся двери возник сам Протопопов с постным лицом и колючим, неприветливым взглядом:

— Входи, Неледин, — мотнул головой.

Всего в просторной комнате с двумя зарешеченными окнами стояло четыре стола — два пустых и два безобразно заваленных папками, бумагами, чернильницами, пепельницами, пустыми стаканами из-под сладкого чая, по которым ползали проснувшиеся мухи.

— Садись.

Фрол сел перед следовательским столом и ссутулился, сцепив пальцы рук и уперевшись локтями в колени.

— Как выглядела сумка, которую у тебя отняли? — прикурив, спросил Протопопов. — Только быстро и по возможности точно: материал, форма, цвет, размер?

— Я уже говорил.

— Повтори еще раз!

— Сумка… прямоугольной формы, примерно двадцать пять на тридцать, на сорок… из кожзаменителя, с двумя защелками белого металла… на ремне широком… с наплечником. Не новая, потертая, черная. Специальная сумка для кинофотоаппаратуры. Внутри — ячейки для пленки, два отделения, в одном поролон на дне. Синяя велюровая подкладка. Что еще-то?..

Протопопов наклонился и достал из-под стола сумку:

— Эта?

Сумка была его, та самая, с которой он отходил семь лет. Ее вместе с фотоаппаратом «Зенит» и камерой «Красногорск» подарил отчим, когда Фрол поступил в институт. Потом он стал фотокором, «Красногорск» продал и купил «Никон», но сумка была та, он с нею свыкся, и все, кто его знал, едва ли могли описать его, не упомянув об этой сумке. Поставь таких десять в ряд — Фрол выбрал бы свою, не ошибившись.

Он кивнул.

— Распишись.

Фрол расписался в указанном месте.

— Что было в сумке? Только подробно и правдиво, Неледин.

— Да что вы меня все предупреждаете: правдиво, правдиво!.. Как будто я вам уже лгал! — не выдержал он менторской интонации.

— Что было в сумке, я спрашиваю? — повторил Протопопов вопрос.

— Фотоаппарат, объектив…

— Какой марки фотоаппарат?

— «Никон».

— В чехле, без чехла?

— Без…

— Приметы? Номер?

Фрол подробно рассказал о фотоаппарате, назвал даже три первых цифры номера, но всего номера не помнил. Протопопов стал записывать, и делал это очень долго, роняя пепел сигареты с вирджинским табаком на бумагу и сдувая его.

— Пленка в аппарате была?

— Нет, не было. Я отдал пленку, которую заснял на ВВЦ, лаборанту Наумову. Назавтра должен был выйти репортаж…

— Вышел. Распишитесь… Хорошо. — Протопопов достал из-под стола его фотоаппарат, открыл крышку, там было пусто. — Дальше.

— Что… дальше?..

— Еще что было в сумке?

— Объектив длиннофокусный «Кенон»… с крышкой. Еще… штатив телескопический дюралюминиевый трехсекционный…

Постепенно все это появилось на следовательском столе: объектив, штатив, электронный экспонометр ленинградской еще фабрики, пустая коробочка из-под пленки…

— Коробочка точно пустая?

— Точно.

— Распишись…

— А где вы все это нашли? — нетерпеливо спросил Фрол.

— Здесь вопросы задаю я, Неледин. Ты уверен, что здесь нет пленки? — повертел в прокуренных пальцах коробочку.

— Да. Я же говорю, пленку сдал.

Следователь жестом иллюзиониста вытряхнул из коробочки рулончик фотопленки. Развернул несколько кадриков, посмотрел на свет и, усмехнувшись, покачал головой:

— А это, значит, не ты снимал?

Фрол побледнел:

— Что… это?..

Протопопов выдвинул ящик стола, достал папку, из нее — черный конверт с цветными фотографиями среднего формата. Положил одну фотографию перед Фролом:

— Знаешь эту гражданку?

На фотоснимке была Рудинская. В короткой замшевой юбке и нанайской курточке с белой опушкой, она сидела на деревянных перилах дачи.

— Знаю, — потупился Фрол. — Рудинская.

— А это?

На второй фотокарточке была она же — в неглиже, в картинной позе на фоне изразцовой печи с открытой топкой. Классный снимок: пламя удачно освещало ее ногу, грудь, большие блестящие глаза, длинную прядь волос.

Перед Фролом ложились фотографии, одна краше и непристойнее другой. И та, где они были вдвоем — в постели, в обнимку… автоспуском. Похоже на «Вечную весну», если бы не стаканы в руках…

Допрос продолжался часа полтора. Несколько раз Фрол пытался узнать, как попала сумка к следователю, но тщетно. Он даже подумал, что этот Протопопов заодно с теми, кто нашел и подсунул в сумку пленку. Почему бы и нет? Дважды Фрол повторил, как они расстались, не забыв упомянуть двоюродную сестру Нинки, у которой она якобы ночевала по ее версии для родителей.

— Вы уверены, что она разговаривала с родителями?

— Не уверен. Но она мне так сказала.

— Сколько вы шли до трассы?

— Не знаю… может быть, час… Я нашел не сразу.

— Номер «КамАЗа», конечно, не помните?.. Опишите водителя.

Фрол воспроизвел в памяти водителя, свой разговор с ним, рассказал о «Москвиче», которым чуть было не уехал в Рязань, перепутав направление, и еще массу всяких деталей, опустив самое главное: ну а что, если этот Протопопов действительно коррумпирован, нанят, куплен, действует по чьему-то указанию сверху?.. Тогда он просто проверяет его, хочет убедиться, что он ничего не видел и ничего больше не снимал.

— Почему ты не сказал про эту пленку?

К этому вопросу Фрол был готов:

— А как вы думаете, почему я не сказал?..

— Я ничего не думаю, я задаю вопросы, ты отвечаешь. Так почему?

— Надеялся, что те, кто отнял у меня сумку, заберут эту пленку себе. Рудинская неплохая девушка, дочь интеллигентных родителей… Зачем?.. Что это дает?..

Он хотел даже попросить Протопопова не включать пленку в дело, но тот уже строчил в протоколе, да и фотокарточки из милицейской лаборатории были наверняка запротоколированы. Поздно. Все поздно.

— Когда ты ее проявил?

— В среду во время обеденного перерыва, когда лаборант Наумов ушел.

— Кто-нибудь еще видел эту пленку?

— Нет, конечно!..

— Распишись. — Протопопов развернул пленку, соответствовавшую по длине размаху его рук: — Сколько кадров ты снял?

— Всю пленку, — пожал плечами Фрол. — Новую зарядил… там, на даче…

— Тридцать шесть кадров?

— Да.

Протопопов довольно улыбнулся, убрал ладонь, закрывавшую от Фрола левый конец пленки. Там был очевидный косой обрыв.

— А здесь только двадцать один кадр. Где еще кусок, Неледин?

Фролу все труднее было сохранять спокойствие.

— Не знаю, — шевельнул он пересохшим языком.

— Не знаю… А теперь слушай, что я знаю. В среду двадцать второго числа родители Рудинской в Белощапово не выбирались и ей не дозвонились, хотя у нее был сотовый телефон. Дозвонились Наталье Ломакиной в Новоселки — через соседей, у которых есть телефон. Та сказала, что Нины у нее нет и не было. В четверг утром Рудинские отправились в Белощапово, но дочери не нашли, хотя она определенно там была — постель не убрана, в печи — прогоревшие угли и ряд других деталей, главная из которых — вот эта… — С этими словами Протопопов вынул пинцетом из отдельного конвертика кусочек пленки размером с полторы кадроклетки, и поднял над головой: — В понедельник я отдам этот кусочек на экспертизу, и если окажется, что он от этой пленки, — а это не вызывает сомнений, Неледин, здесь та же обнаженная натура, что и на остальных кадриках, — то мы с тобой будем разговаривать по-другому. Понял?

— Нет, не понял! — вспылил Фрол. — Потому что пленку эту в Белощапове я проявить не мог! Там, видите ли, с фотосервисом сложновато. А в Москве я с двух часов был все время на виду: в редакции, на ВВЦ, на дне рождения Палехиной, а потом меня избили и я оказался в больнице. Так что как этот кусочек мог оказаться в избе Рудинских в Белощапове — это не ко мне.

Протопопов записал, вздохнул и, откинувшись в кресле, достал из кармана брюк портсигар.

— Действительно, как, Неледин, а?.. — чиркнул зажигалкой.

Фрол также, не спрашивая разрешения, закурил.

— Не знаю!

— Где сейчас Рудинская? — выпустив в его сторону струю дыма и подозрительно сощурившись, вдруг спросил Протопопов.

— Я не знаю, где она! — выкрикнул Фрол.

— Знаешь! Знаешь!

— Откуда я знаю? Как я могу знать, если я ее не мог видеть, не видел с того утра, когда мы…

— Да брось ты притворяться, Неледин! Хитрожопее тебя видали!.. Кто твои сообщники, которые помогли тебе инсценировать покушение и переворошили твою квартиру? Отвечай!

Такого поворота Фрол никак не ожидал, это противоречило логике, здравому смыслу, ничем не подтверждалось!

— Вы что… что вы… такое?! — захлебнулся он. — Ненормальный, что ли?

— Отвечать! — выстрелом прозвучал хлопок ладони по столу.

— Ни черта не буду отвечать! — взял тайм-аут Фрол. — Не буду! Это блеф! Вы за это будете отвечать!

— Хорошо, — неожиданно согласился следователь. — Я за тебя расскажу. Пленку ты проявил и отдал сообщникам. Кто-то из них отправился в Белощапово и, найдя дом по указанному тобой адресу, стал шантажировать Рудинскую — вымогать у нее деньги, обещая в случае отказа отослать фотографии с этой пленки в университет, родителям, в редакцию «Подробностей», где она проходила практику. Ты знал, что у нее состоятельные родители. И пленку эту отснял ты, а чтобы обеспечить себе алиби, послал часть оставшихся в Москве сообщников в свою квартиру, пока был на банкете у Палехиной, потом заявился туда сам, зная, что тебя должны поколотить — для вида, без тяжелых последствий. Но в Белощапове номер не прошел: Рудинская попыталась вырвать пленку у вымогателей, завязалась борьба. Чем она закончилась — я не знаю пока. Но узнаю, Неледин. Обязательно узнаю. Возможно, ее убили и спрятали труп, возможно — похитили…

Фрол захлопал в ладоши.

— Гениально! — засмеялся он саркастически. — Гениально!.. Куда там Коломбо вместе с Шерлоком…

— Молчать!!! — Следователь побагровел и подался всем корпусом вперед. — Молчать!..

— Ладно. Молчу, — поднял вверх руки Фрол. На смену волнению неожиданно пришло неестественное в его ситуации спокойствие.

— Вот и молчи, — успокоился и Протопопов. И продолжил, вспомнив, на чем остановился: — Возможно, ее похитили и теперь собираются получить выкуп у ее родителей.

— А сумку с аппаратурой подбросили вам, чтобы предупредить, да?

— Ишь ты, умник! — усмехнулся Протопопов. — Сумку с аппаратурой снял с плеча твоего сообщника сотрудник линейного отдела внутренних дел на Казанском вокзале.

— Ну так устройте мне очную ставку с этим сообщником, гражданин начальник! — юродствовал Фрол.

— Устрою, Неледин. Обязательно устрою, когда мы его задержим. Ты знаешь, что ему удалось сбежать — не иначе он позвонил тебе. То-то ты себя так уверенно чувствуешь.

«А ведь придумано лихо, — сообразил Фрол. — Теперь я должен, по его расчету, упасть на колени и признаться в том, что видел там, на поляне, и в доказательство представить пленку с теми головорезами. Тогда меня отпустят, но до дома я вряд ли дойду… Или пришьют в камере… Лихо!»

— А что, вы обнаружили следы борьбы? похищения? убийства? — спросил он. — Тогда предъявите мне обвинение!

Видимо, такие следы отсутствовали, и это было уязвимым местом в стройной версии Протопопова: он промолчал, зашелестел бумагами.

— Грамотный! Насмотрелся Коломбов с Шерлоками Холмсами, да?.. — поднял на Фрола насмешливый взгляд. — Так вот, умник: в соответствии со статьей девяносто Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации я могу применить к тебе меру пресечения и до предъявления обвинения. Как к лицу, подозреваемому в совершении преступления, сто двадцать пять — прим. УК. Будешь сознаваться? В последний раз спрашиваю?

— Мне не в чем сознаваться, — ответил Фрол, обретая спокойствие.

— Ну что ж, в таком случае посиди десять суток, подумай. Может, что вспомнишь. Уведите!

Фрол испуганно оглянулся:

— Куда… Куда уведите?.. Вы что, собираетесь меня… В тюрьму?..

— В качестве меры пресечения я избираю заключение под стражу, Неледин.

Вошедший сержант тронул Фрола за плечо:

— Пошли!

 

ГЛАВА 17

Некто в пиджаке букле находился на самой вершине одной из «пирамид», не им построенной и даже не им задуманной, но занимавшей видное место в «чудесах света» российской экономики. Израильские инвестиции легли в ее основание. Когда же задумавший и заложивший фундамент воротила погиб при загадочных обстоятельствах, человек в букле был поставлен во главу — «сверху», одобрен властными политическими структурами. Лично на нем «висело» полтора миллиарда, но сегодня под его ногами горела земля, в каждом из помощников он видел агента спецслужб, внедренного для его устранения.

— Я готов платить любые деньги — лю-бы-е, вы это понимаете? — спрашивал он Адена. — Но мне нужен свой человек.

Они сидели вдвоем на застекленной трибуне и наблюдали тренировку мотоболистов. Вчерашний дождь подмочил поле, упакованные в защитную амуницию спортсмены и их «кони» были сплошь в грязи, дым из выхлопных труб смешивался с черной жижей, струями выбрасываемой рифлеными протекторами; дико ревели моторы.

— Для охраны? — с ехидной улыбкой глянув на растерянного банкира, спросил Аден.

Банкир покосился на него, затем — на Грэма Напрасникова, клуб которого он финансировал и который сосватал его Адену.

— Мне… Мне сказали, что вы в курсе, о чем пойдет речь, — произнес обескураженно.

Аден привстал, чтобы лучше видеть, чем кончилось падение одного из форвардов, юзом вильнувшего по полю к краю стадиона. Падение кончилось плачевно: тяжелый мотоцикл прижал ногу мотоболиста, к нему спешили двое со скамьи запасных и врач.

— Леонид Зиновьевич, — несколько торжественно заговорил Аден, — в моем подчинении шестнадцать охранных структур. Я могу обеспечить вам службу безопасности в целом, могу укомплектовать ваш отдел разведки и контрразведки, прикрыть вашу задницу телохранителями. На каждый из этих видов услуг — свои расценки. Если же вам понадобился парень без комплексов, способный устранить физически того, кто встал на вашем тернистом пути, то и это возможно, но на иных условиях.

Леонид Зиновьевич понаблюдал, как с поля уносят травмированного игрока.

— Я за ценой не постою, — повторил, не поднимая глаз.

— Вам приглянулся Мамонт?

Последовал кивок.

— Правильный выбор. Но он будет стоить примерно столько, сколько стоит вся ваша служба. И еще. Как только вы перечислите на счет «Раунда» сумму, Мамонт становится персоной «нон грата». Мы никогда не признаем в нем своего воспитанника. Он будет вашей тенью.

— Очень хорошо.

— Не спешите. Мы не заберем его обратно, а вы не сумеете от него избавиться. У него должны быть паспорта с визами на несколько фамилий.

— Я понимаю.

— Еще. Никаких политических фигур. Кто-то из ваших инвесторов, конкурентов — вплоть до Березовских и Гусинских, за исключением политиков и тех, на кого уже работают наши люди. Посмотрите в третий ряд… Вот тот парень в светлом плаще, вы его знаете?

— Нет.

— Это сын Либермана Герман.

— Аркадия Эфраимовича?

— Да. Он позвонит вам, и вы встретитесь в вашем офисе. Не удивляйтесь, что часть из тех денег, которые вы перечислите в качестве предоплаты, пойдет через банк Либермана в фонд «Альтаир» на счет программы борьбы с преступностью. Вы ведь не против того, чтобы мы боролись с преступностью, не так ли? — хитро улыбнулся Аден.

Леонид Зиновьевич начинал ненавидеть этого человека, как ненавидел всякого, в чьей власти так или иначе оказывался, но он устал ходить под дамокловым мечом. Мамонта он видел в деле — и на экзаменах по стрельбе и рукопашному бою, и во время «охоты». Видел, как хладнокровно тот мог расправиться с вооруженным человеком, как одним отшлифованным движением, не моргнув глазом, срезал голову «удавкой Джигли», а потом, утоляя жажду, пил кровь убитого зайца. Но только кровь: спиртного Мамонт не брал в рот в отличие от него самого. Леониду Зиновьевичу понадобилось набраться до поросячьего визга, прежде чем он смог нажать курок охотничьего «бюксфлинта», направленного на загнанного бомжа.

— Вас проводят, — подвел черту Аден. Он достал из внутреннего кармана видеокассету и протянул собеседнику: — Это вам. На память.

— Что это?

— Видеокопия. Фрагменты из фильма об «охоте» в день рождения фюрера.

Леонид Зиновьевич выхватил кассету, спрятал в карман и невольно оглянулся. Кажется, за ними никто не наблюдал, все были поглощены схваткой у ворот.

— Вы что… Вы что, снимали это на пленку?! Вы… Вы собираетесь шантажировать?

— Ни в коем случае! — заверил его Аден. — Но хочу, чтобы вы знали: с этой минуты мы с вами незнакомы. До тех пор, пока вы будете держать язык за зубами, никто ни о чем не узнает. А шантаж… Шантаж — это когда вымогают деньги. Я не вымогаю у вас денег, я только продаю вам надежного охранника, не правда ли?

Леонид Зиновьевич некоторое время беспомощно хлопал глазами, затем рассмеялся вдруг, хрипло и истерично, в полной мере осознав, что, помимо официальных властных структур, он теперь повязан кровью убитых и находится во власти этих Адена и Мамонта и будет платить столько, сколько ему скажут: за телоохрану, за услуги, в качестве пожертвований на борьбу с преступностью, в качестве партийных взносов, и никуда не деться, не скрыться никуда. Он себя продал, вопрос его существования будет отныне измеряться степенью послушания.

Аден смотрел на поле. На трибуну по его сигналу вошел Валет, остановился неподалеку.

— Один вопрос. — Еще десять минут назад самоуверенный и высокомерный банкир в букле, убежденный во всемогуществе своих миллионов, говорил осторожно, заискивающе: — У ваших воспитанников… нет семей?

— Ни семей, ни родственников — вообще никого. Это один из критериев отбора в группу «охотников». Те, у кого есть земные привязанности, охраняют кооперативные автостоянки.

— А как же… земные радости? Не роботы ведь?

— Земные радости они покупают за деньги. — Аден посмотрел на часы.

Леонид Зиновьевич встал и пошел вдоль трибуны к выходу. Ему хватало здравого ума, чтобы обращать минусы в плюсы — этим и был знаменит.

«В конце концов, стоит продаться тому, у кого есть реальная сила. Чем больше число людей, способных обеспечить власть и порядок, будут есть из моей кормушки, тем больше в ней будет корма!»

Но утешения не наступало. Ревели моторы мотоциклов. Раньше они радовали слух, тешили самолюбие — он, Леонид Зиновьевич Горчак, генеральный спонсор команды мотобола, совладелец клуба…

Кажется, теперь только он понял, что контракту с Напрасниковым — грош цена, но арбитраж отныне был не для него.

В «Хонде» Адена поджидал Иван Домоседов. Его красная «девятка» стояла неподалеку.

— С чем пожаловал, Ваня? — мрачно спросил Аден.

— Протопопов упрятал фотографа в ИВС, — сообщил тот, отбросив окурок.

— Смеяться или плакать?

Валет со скучающим видом протирал замшей ветровое стекло «девятки».

— Если бы он раскололся, то наверняка оказался бы на свободе.

Аден, набычившись, смотрел на сияющий капот «Хонды».

— Не исключено, что пленки нет вообще. Что будем делать с девчонкой?

— За нее можно «срубить» куш, Николай. Ее родители владеют контрольным пакетом «Химволокна». Контора эта имеет филиалы в Питере, Новгороде, Ростове и Новосибирске. Но это еще не все. Со дня на день будет подписан договор с «Кемикл корпорейшн», и в банк потекут денежки из Чикаго. Валентин Рудинский должен был вылететь туда еще вчера. Если бы не история с дочкой.

— Откуда такие сведения?

— Есть свой человек. Правда, под домашним арестом. Офис-менеджер Бутусова, проходила по делу Князя. Канает под невинную овечку — мол, не знала, что сумма сделки с клиентом представляет коммерческую тайну, ее никто не предупредил. Не знала она, конечно, и истинное лицо Князя, утверждает, что был личный интерес, отрицает вознаграждение, а доказать этого никто не может — Князя они не расколют.

Аден достал из кармашка в чехле банку кока-колы, сорвал крышечку. Пена брызнула в потолок, залила брюки. Он выругался.

— В какой форме эта журналистка?

— В агрессивной, — засмеялся Домоседов. — Готова обслужить всех за свободу. Пока сидит в подвале на даче Грэма.

Аден молчал. Только когда банка опустела, выбросил ее в окно и вынес вердикт:

— Сколько ты возьмешь за этот «товар», Коля? Пол-«лимона»? А погубишь всех. Детка хорошо закладывает за воротник, к тому же шлюха. Женщины, владеющие двумя древнейшими сразу, доверия у меня не вызывают. Она опознала Грэма, не исключено — кого-то еще из ребят. Если пленка у фотографа есть, никакие «Подробности» против их «сенсации» не устоят.

— Ее ищут.

— Кто, Протопопов?

Домоседов кивнул.

— А почему не ты? Областной РУОП в твоем…

— Не могу же я пойти к Протопопову или прокурору и сказать: «Дайте мне задание найти пропавшую Рудинскую!» — усмехнулся Домоседов. — Они тут же поинтересуются, откуда мне о ней известно.

— Резонно. Лишних людей ей не показывай. И чтобы никаких развлечений! Кормите, выводите в туалет. Дня через три перевезите на базу. Но так, чтобы она не видела. Что еще?

— Ариничев мертв.

— ???

— Он мертв, но он — тот человек, которому Коренев звонил из Архангельска. Сергей Валуев прошерстил одиннадцать московских постояльцев во всех поморских гостиницах. У всех железное алиби, и только Ариничев прибыл семнадцатого из Москвы, зарегистрировался в «Норде», отбыл назавтpa — восемнадцатого. Цель поездки — частная. Он, что, приехал туда переночевать? Ясно, что за дискетой. Собирался встретиться с Кореневым, зарегистрировавшимся под фамилией Киреев, узнал, что того задержали, пытался выйти на Поморское УВД, но почувствовал неладное и слинял. Так Валуев говорит. А я думаю, что он слинял с дискетой.

— Что значит «думаю», Иван? — занервничал Аден. — Дискета где?

— Погоди, не шуми. Что за манера — сразу начинать искать виноватого? Я и так не спал с самого возвращения Богдановича. Этот Ариничев был сердечник. Присел на лавочку на Измайловском бульваре, неподалеку от Театра мимики и жеста, и больше не встал. Его обнаружила монашка, собиравшая пожертвования на храм. Побежала за дворничихой, а когда минут через десять они пришли вместе с участковым, портфеля при покойнике уже не было.

— Куда же он исчез?

— Это ты у меня спрашиваешь?.. Монашка говорит, что портфель был. Дворничиха — не было. В описи не числится, ничего не нашел и санитар в анатомичке. В смысле, ничего похожего на дискету. Так что была дискета или нет…

— Была! — с неожиданной уверенностью сказал Аден. — Коренев знал, что ему не уйти, а значит, дискету при себе не держал. Уверен, что в телефонном разговоре с этим Ариничевым он назвал номер ячейки в камере хранения где-нибудь на морвокзале. Разговор был шестнадцатого утром, вечером Коренева взяли. Дискеты ни в его одежде, ни в его номере не было.

К «Хонде» направлялся Либерман. Типа этого ни Аден, ни Домоседов всерьез не воспринимали: студент-недоучка из МГУ, неглупый, но избалованный отцом, он был чужд дисциплины, приторговывал наркотиками и содержал команду из личностей, не ладивших с законом. Но с ним приходилось считаться и даже посвящать его в те дела, которые так или иначе должны были дойти до всемогущего папы.

— К этому делу нужно подключить хорошего сыщика, Коля. Специалиста, который за большое вознаграждение перероет весь квартал. Не из наших.

Либерман-младший вальяжной походкой подошел к «Хонде», поздоровался через окошко с Аденом:

— Как тренировочка, Николай Иннокентьевич? — поинтересовался, весело блестя глазами. — Возьмут кубок в Кейптауне?

— Не возьмут, Гера, — ответил Домоседов за Адена. — В Кейптауне жарко и грязи нет.

— Давай пари? — предложил Либерман и бесцеремонно влез на заднее сиденье. — Сто против десяти? Я на видео матч ливерпульцев с итальяшками смотрел. Ни те ни другие нашим в подметки не годятся, а играть с кем-то из них — это проверено.

— Как это можно проверить, когда до жеребьевки еще месяц, — проворчал Аден, чувствуя раздражение от прерванного разговора. — Найди портфель, Иван, — сказал Домоседову. Нужен сыщик — купи.

— Сыщик прочтет дискету.

— Вот именно. Поэтому, как только он ее найдет, он должен исчезнуть.

— Дам объявление в газету: «Требуется сыщик. Хороший, но потенциально мертвый».

Либерман захохотал:

— Не знаю, о чем вы тут говорите, но именно такой у меня есть на примете.

Аден и Домоседов посмотрели друг на друга. Связи его отца с командным эшелоном МВД могли оказаться как нельзя кстати. Тем более Герман был «вольным стрелком», знал немного, но рвался в бой. В случае же провала — сработают папины связи.

 

ГЛАВА 18

Героев «планетарных похождений» встречал в Шереметьеве Каменев. От Женьки и особенно от Валерии веяло заграницей, они успели даже где-то загореть.

— Вся Москва, да что там Москва — Россия на ушах стоит! — сочинял Каменев, выруливая на Таганку. — Работы у нас нет — весь криминал разбежался по норам: сыщик с мировым именем Столетник, о котором написали все газеты, едет! Париж — Барселона — Берн — Абиджан — Сидней! Дал просраться Европе!.. Теперь твою рожу знают в лицо, сверли в петлице дырочку!.. — Он прикурил французскую сигарету и покачал головой: — Надо же, как мне повезло, что из МУРа выперли! Нежданно-негаданно прославился. Теперь я на всех поворотах сообщать стану, что знаком с самим Столетником и его Барбареллой. Слушай, там комиксы о твоих похождениях еще не собираются издавать?

(Старые комиксы о красавице Барбарелле Леле Каменевой подарила Валерия, и ими познания Старого Опера о Франции ограничивались.)

Женька и Валерия разглядывали Москву, «забивая» Каменева вопросами о погоде, ценах и прочей ерунде. На вопрос о делах в агентстве Каменев отвечать категорически отказался, чтобы не портить настроения ни им, ни себе. Он даже Решетникову запретил появляться.

— Вик передает привет, хочет побыть с сыном до завтра. Кажется, они отправились в зоопарк, — сообщил скороговоркой и тут же переменил пластинку: — Тебе, наверно, памятник поставят на площади де Голля, да? Как солдату-освободителю в Берлине, с девочкой Полетт на руках?

— Брось издеваться, Сан Саныч, — отмахнулся Женька.

Подъезжали к дому Илларионовых, Каменев уже предвкушал большой банкет, сдобренный побасенками о заграничных приключениях друзей.

— Чем на этот раз Кристиан пополнил наш арсенал? — поинтересовался, взвесив на руке сумку.

— Кстати, это тебе, — протянул ему Столетник зажигалку.

Каменев повертел подарок в руках, пощелкал.

— Пьезо?.. У меня такая была. Спасибо.

— Именно такой у тебя не было, — заверил его Женька. — Это сверхминиатюрная камера, которая обеспечивает отличное качество даже при нормальном увеличении. Пленка на двенадцать кадров, где-то в сумке у меня есть блок запасных. Задумывалась для секретных операций, так что голову на отсечение даю — в МУРе у вас таких тоже не было.

Каменев поставил сумку на лестничную площадку, достал зажигалку из кармана и снова поднес к глазам.

— Иди ты! — недоверчиво посмотрел на друга. — Это сколько ж такая стоит?

— Сказано — подарок, — подтолкнула его сзади Валерия. — Бери и пользуйся!

Сверху навстречу им уже сбегала Леночка Илларионова:

— Дядя Женя приеха-а-ал!..

Подарков хватило всем: большая кукла с коралловыми бусами Леночке; модные парижские журналы модельеру Леле (издательства «Готье-Лангеро», самые последние); фонарь с ослепительно ярким светом и музыкой Алексею Ивановичу; Решетникову нож «с секретом» (невидимое глазу таможенника устройство позволяло выстрелить лезвием на десять метров); Кате — автомат для приготовления пельменей.

— Во Франции едят пельмени? — изумилась Катя.

— Это не из Франции, а из Базеля, — объяснила Валерия. — Еще как едят! И называют их там русскими. Никому не приходит в голову, что пельмени нужно готовить вручную.

— С ума сойти! Жаль, что я уже налепила, а то бы испробовали.

— Вот сюда заправляешь фарш, а сюда — тесто… Женька выставил огромную стеклянную кружку — подарок немецкого коллеги Шумана:

— Это, Саныч, опять тебе. Привет из Франкфурта!

— Лучше бы мне этот «привет» там и вручили.

— В сентябре поедете с Викентием в Вену. Агентство Вольфганга Юнгера приглашает.

— Насовсем?.. — Каменев подумал, что-то шеф запоет, узнав, что в сейфе агентства «Шериф» на Первомайской осталось восемь тысяч рублей от единственной за его отсутствие клиентки Богданович, да и то покойной.

Позвонил Алексей Иванович из следственного управления, просил его не ждать — задерживался по делам. Женька трижды звонил Викентию, хотел видеть и его, и Ванечку, которому он привез замечательный сигнальный «вальтер-компакт» с патронами, но телефон молчал.

— Говорю же, уехали в зоопарк, Ваньке завтра в интернат возвращаться, — нажал пальцами на рычаг Старый Опер, сгоравший от нетерпения: на столе появилась литровая бутылка «Джонни Уолкер блэк лэйбл», из кухни тянуло мясом, Валерия и Катя споро распечатывали колбасную нарезку и кетовое филе, Ленка поливала майонезом шампиньоны.

«Пока все не выпью и не съем, — решил Каменев, — от стола не отойду. А утро вечера мудренее!»

Зоопарк на Решетникова действовал угнетающе, все эти клетки, шипы, загоны, аквариумы так или иначе ограничивали волю живых существ.

— Ну что ты, папа, — не соглашался с ним Ванечка. — Вот посмотри, что здесь написано: азиатский гепард, занесен в Красную книгу, был распространен на территории от долины Сырдарьи до Аравийского моря, а в настоящее время на воле осталось около десяти особей, зато в зоопарке — двадцать три! Они же на свободе погибнут!.. Или вот калифорнийский кондор…

Ванечка съел уже восемь порций мороженого и слегка осип, Решетников опасался, как бы к утру у него не разболелось горло. Они вошли в террариум, куда Решетников вообще заходить не хотел, но сын, любивший всякую живность, настоял и с восторгом

в глазах переходил от одной гадины к другой, с опаской разглядывая сквозь толстое стекло эфу и гюрзу, черношеюю кобру и гремучника.

«Вот этих надо за решетку, — думал сыщик, — на пожизненное, без амнистии!»

Они бродили уже часов шесть с одним заходом в кафе. Ванечка подолгу «гостил» у собаки динго, любовался краснозобой казаркой и белой совой, пытался кормить и без того раскормленного до неподъемного состояния гималайского мишку, наблюдал, как чистит клетку волка служащий. Решетников тоже смотрел на животных, читал таблички, но мысли его были далеко.

«…Допустим, Шелуденко с вокзала поехал на дачу к Богдановичам, чтобы взять деньги, и Кира его застукала… А что Ребров?..

Выяснить, можно ли попасть на дачу Богдановичей незаметно для Реброва.

А если сам Ребров забрал деньги? Кира застала его, и он ее убил?..»

Служащий с ведром и скребком на длинном черенке вышел из клетки, запер ее на замок, после чего потянул за ручку: на внутренней дверце отодвинулся засов, и острозубый волчара со свалявшейся серой в подпалинах шерстью заметался вдоль решетки.

«Как он, черт возьми, вышел из дома, если засов был заперт изнутри? — думал Решетников, присматриваясь к нехитрому устройству на волчьей клетке. — Надо непременно узнать, кому Богдановичи заказывали саженцы…

Предположим, пришла машина, Кира рассчитывалась и засветила крупную сумму… К черту! Тогда саженцы были бы во дворе или в пристройке, и следов было бы больше, и соседи увидели бы машину. Ей назначили время — пять часов, но машина могла не прийти. Она явилась с деньгами… Сколько эти саженцы могут стоить? Вряд ли это сумма, за которую убивают?.. Убивают?.. Почему «убивают» все-таки?.. Были ли вообще саженцы? Был любовник!

Она не хотела, чтобы видели соседи по дому, назначила свидание в Малаховке, а соседке Глаголевой сказала, что должны привезти саженцы. Отговорка — для оправдания своего визита на дачу… Любовник… Любовник… Как проверить эту версию?..»

— Атлантический морж обитал во всей Северной Атлантике, к середине двадцатого века был почти полностью истреблен, а сейчас его численность медленно, но возрастает…

Решетников обнял Ванечку:

— Ну что, зоолог, поехали домой? А то на следующий раз не останется.

— Тогда поедем в Санкт-Петербург! — нашелся Ванечка.

— А что, это идея! Я в Санкт-Петербурге еще не был, в Средней Азии, в Инте был, а там нет…

Строя планы на лето, они добрались до дома. По пути купили клейкого черного хлеба и «Докторской» колбасы и половину съели на ходу. Дома Ванечку ждал ананас, а вечером по НТВ показывали цирковую программу.

Позвонил Столетник, но поговорить не дал Каменев, вырвал трубку и стал кричать, чтобы Решетников немедленно приезжал, потому что водка уже на исходе, и пельмени на исходе, и его терпение тоже. Решетников ощущал усталость в ногах, а Ванечкины глаза и вовсе слипались, так что от гостей пришлось отказаться.

Еще звонила Маша, Ванечкина мать. С Решетниковым она разговаривать не стала, а попросила к телефону сына. И все равно по Ванечкиным ответам — подробным, восторженным — он чувствовал, что расспрашивает она его неспроста, видимо, жизнь с журналистом дала трещину. Раньше она не звонила сюда и даже в интернате появлялась только по нечетным числам — из-за стыда перед преданным мужем.

Викентий оставил Ванечку разговаривать и ушел в ванную, а когда вернулся, сына в комнате не было. Он заглянул в освещенную кухню… и замер. Ванечка сидел за устланным льняной скатертью столом и, скрестив руки, пристально смотрел на стакан, наполовину заполненный водой. Решетников тоже уставился на стакан, который… медленно отодвигался от Ванечки в его сторону. Сын даже побагровел от напряжения, выдохнул, стакан на несколько секунд остановился, а потом… Потом поехал дальше — медленно, плавно, до самого края стола.

— Это… что? — шепотом спросил Решетников.

— Телекинез, — ответил сын и, улыбнувшись, победно посмотрел на него. — Передвижение предметов в пространстве.

Решетников опустился напротив, внимательно посмотрел на сына:

— Как это?..

— Очень просто. Силой взгляда. Нужно только очень захотеть.

— Этого не может быть!

— Может. Ты же видел? Попробуй сам. Смотри на стакан и мысленно приказывай ему отъезжать. Только сосредоточься и не думай ни о чем постороннем, иначе не получится.

Решетников недоверчиво посмотрел на сына, но всеже перевел взгляд на стакан и стал смотреть на него, как заправский алкоголик с похмелья, ожидая чуда. У него ничего не получилось — стакан стоял на месте.

И тут Ванечка расхохотался от души, раскачиваясь и ударяя себя кулачками по груди так заразительно, что смех его передался отцу, и он тоже стал хохотать, еще ни понимая, в чем дело — должно быть, сделал что-то не так и был смешон со стороны в своей взрослой доверчивости.

— Нет, Ванька! Ну ты скажи, как это у тебя получилось, а у меня нет?!.

— Потому что ты не очень хотел!

— Да хотел я, хотел!.. Научи!.. Знаешь, как здорово будет, когда я от Каменева стаканы научусь отодвигать! Все обхохочутся!..

Ванечка смеялся до коликов.

— Правда, рассказать? — справился, утирая кухонным полотенцем набежавшую слезу. — Нет, ну ты правда ничего не понял или притворился? Ну, пап?..

— Да не понял я, не понял, вот ей-Богу!..

— Да это же элементарный фокус! Нам его воспитатель показал! Я сперва тоже ничего не понял, два дня тренировался взглядом стакан двигать. — Он убрал со стола стакан, поставил его на холодильник, затем снял скатерть. На гладкой полировке лежало кольцо, вырезанное из цветного картона; отверстие в кольце диаметром соответствовало донышку стакана; к кольцу была привязана тоненькая леска, переброшенная, как через блок, через край стола, за которым сидел Решетников. Заглянув под стол, он увидел, что свободный конец лески привязан к ноге Ванечки: стоило ему потянуть ногу к себе, и невидимый под скатертью механизм приводил стакан в движение.

— Здорово! — похвалил Решетников. — Когда это ты приспособление соорудил?

— Да оно же у меня в кармане было! Я специально взял, чтоб тебе показать, а потом забыл!

— Подари! Непременно Каменеву покажу!..

Потом они отправились спать, но долго еще не засыпали. Решетников рассказывал сыну, как дядя Женя Столетник искал девочку по имени Полетт Марше, путаясь в названиях чужих городов и именах.

 

ГЛАВА 19

Следователь Кокорин в управлении популярностью не пользовался. Отчасти потому, что пришел в прокуратуру из ФСК в тот период, когда у комитета забрали следственную функцию; отчасти — по причине собственной скрытности. Он держался особняком, в гости никого из сослуживцев не звал и сам ни к кому не ходил, избегал даже междусобойчиков в кануны торжеств. Знали о нем немного: учился на факультете психологии, затем — на юридическом в МГУ, преподавал одно время на курсах повышения квалификации работников КГБ и, поговаривали, написал даже книженцию по невербальному общению с подследственными с грифом «Для служебного пользования». Здесь, в облпрокуратуре, не знали, что отец Кокорина Михаил Григорьевич работал в аппарате ЦК. Сам Алексей Михайлович не хотел, чтобы об этом знали, потому что относил своего отца к людям порядочным, убежденным, и опасался, что на нем поставят клеймо «аппаратчик»: отец отличался от тех, кого сегодня принято охаивать, компетентностью, интеллигентностью и искренне, мучительно переживал искусственный и неоправданно резкий поворот истории вспять: «Если караван внезапно поворачивает в обратную сторону, — говорил он сыну, — то впереди оказывается хромой верблюд».

Визит к Богдановичу и Решетникову показал, что допрос первого необходимо тщательно подготовить; именно поэтому Кокорин перенес его на среду, а весь вторник с утра до поздней ночи мотался по городу, проделав тот же путь, которым до него шли Каменев и Решетников (в том, что сыщики отработали полученный аванс сполна, он уже не сомневался, зря только Решетников не рассказал всего, что ему было известно — сократил бы временные затраты). Ни к какому выводу Алексей Михайлович, однако, не пришел — он всегда сторонился каких бы то ни было умозаключений до полного выяснения обстоятельств, — не было и сколько-нибудь стройных версий. Были сомнения, и теперь эти сомнения предстояло развеять вдовцу Богдановичу.

«И пусть развеет, — искренне думал Кокорин, двигая мебель: свое глубокое и тяжелое кресло он поставил Богдановичу так, чтобы тот оказался к окну спиной, а к следователю — левым боком; себе же взял жесткий венский стул с инвентарным номером. — Пусть развеет!.. Зачем нервы человеку трепать? Он и без того пострадал: сидел в тюрьме (будет небось давить на этот факт своей биографии: «Вы думаете, если я сидел, то меня можно подозревать?»), надорвался на торговой работе (и это учтет наверняка: «Вы думаете, если я работаю в торговле, то на меня сыплется манна с небес?»).

Была ли у Богдановича поддержка «сверху»? Даже при особом таланте Архангельский торговый техникум и Московский годичный институт экономики и бизнеса едва ли послужили ему трамплином в стремительной карьере.

Опоздание на допрос следователь расценил не как недисциплинированность (сослуживцы характеризовали Богдановича как человека жесткого и пунктуального), а как нетактичный прием.

Он достал из портфеля кассетный аудиомагнитофон — подарок ребят из техотдела ФСК. Вещица размером с покет-бук включалась автоматически при малейшем шуме и отключалась через две секунды после последнего звука. Магнитофонная запись позволяла сэкономить на оформлении протокола в присутствии свидетеля, хотя кредо и опыт Кокорина предполагали визуальные наблюдения: пантомимика составляла предмет его научного интереса. Взгляды и жесты позволяли получить шестьдесят процентов информации, словам же отводилось не более семи. Еще тридцать — тональностям и интонациям, так что последующее прослушивание магнитофонной записи иногда приводило к открытиям.

Факт он считал вещью настолько же «упрямой», насколько и «голой»: из верных фактов можно выстроить ложные выводы.

— Прошу простить за опоздание: попал в «пробку». — Тусклый взгляд, слегка замедленная речь, приглушенный голос должны свидетельствовать об угнетенности вдовца.

— Присаживайтесь, Леонтий Борисович. Нет, не сюда — вот сюда, в кресло. Здесь вам будет удобно.

Эмоциями повелевает правое полушарие, логикой — левое. Каждое координирует разноименную сторону тела. То, что человек старается продемонстрировать, отображается на правой половине лица; что переживает реально — на левой. Именно поэтому Кокорин так установил кресло: его интересовало то, что представляет собой Богданович на самом деле.

Пауза. Кассета в магнитофоне замерла.

— Цель нашей с вами встречи понятна? — завертелась снова.

— Не совсем. — Богданович сбросил ворсинки с рукава, коснулся перламутровой запонки на черной траурной рубашке со стоячим воротничком.

«Нервничает», — сработал детектор лжи в Кокорине.

— Впрочем, да, понятна. Что ж тут непонятного: хранение незарегистрированного пистолета и, как следствие, смерть… Смерть… — Богданович поперхнулся и замолчал. Голова опустилась, последовал надрывный выдох.

— Как следствие — следствие, — скаламбурил Кокорин и улыбнулся: — «Окорочка к окорочкам, а раковые шейки — в сторону».

Пристальный взгляд. Наклон головы — пробуждение интереса.

— Почему как следствие-то, Леонтий Борисович? Незарегистрированное оружие, почитай, есть сегодня в каждом втором доме. Не все же оно срабатывает?

— Что… вы хотите сказать?

— Только то, что сказал: незаконное хранение вами оружия и боеприпасов — одно, смерть Киры Михайловны — другое. Давайте все-таки поищем причину ее самоубийства, а не следствие? — Кокорин достал из стола позолоченный портсигар, раскрыл и придвинул к Богдановичу.

«Интересно, что он не отреагировал на оценку «самоубийство», как будто это уже доказанный факт».

— …Или убийства.

Глаза Богдановича сузились.

— А что, вы допускаете, что это могло быть убийство? — проговорил он с удлиненными паузами, демонстрируя недоверие.

— Я допускаю.

— У вас есть основания?

— Есть установленный факт смерти вашей жены. И заключение патологоанатома. Смерть наступила в результате проникающего ранения в область головы. Если мы докажем…

— Кто это «мы»? — Настойчивый взгляд в глаза с резко сузившимися зрачками, обрывание чужой речи, отклон головы назад: враждебность.

— Я имею в виду следствие, — вежливо пояснил Кокорин. — Я же не один работаю над этим делом, есть баллисты и химики, трассологи и прочие специалисты. Пока в полной мере свою работу сделали только медики.

— И что, они считают, что это могло быть убийство?

Кокорин покачал головой:

— Они ничего не считают, они только дают заключение.

— Значит, вы так считаете?

Магнитофон отключился, пауза затянулась. Богданович взял сигарету и прикурил, воспользовавшись своей зажигалкой. Кокорин открыл фрамугу, посмотрел на улицу и вернулся за стол.

— Леонтий Борисович, а вы ведь сталкиваетесь со следствием не впервые, да? — побарабанив пальцами по столу, перелистнул досье.

— Зачем спрашивать о том, что вы прекрасно знаете, — недовольно сказал Богданович.

Струя дыма ушла в потолок.

— Ну, не так уж прекрасно.

— Вы хотели меня спросить о другом?

— Если я стану спрашивать вас о том, что мне хочется, то вы уйдете отсюда ровно через минуту. Но есть еще длинный перечень вопросов, которые мне необходимо выяснить. Очень длинный, Леонтий Борисович. Боюсь даже, что мы сегодня не уложимся. Поэтому давайте приступим. Итак, вопрос первый: привлекались ли вы ранее к суду?

— Привлекался к суду. Отбывал наказание по сто семнадцатой, части первой.

Кокорин удивленно приподнял брови:

— Да?.. В какое время?

— С восемьдесят седьмого по девяносто второй.

— Не знал. У меня вот тут на бумажке написано, что в это время вы служили в четыреста пятьдесят шестом управлении в Ленинске.

Богданович торопливо докурил и уселся, скрестив лодыжки, но отвечать не спешил, глядел в никуда, не желая «топить» себя обилием невостребованных слов («Вам надо, вы и доказывайте»).

— Я свое отсидел! — ухватившись за подлокотники, вдруг подался всем корпусом вперед. — Мне что же, всю жизнь людей сторониться или кричать на всех углах, по какой статье да за что?!

Кокорин, сдерживая усмешку, положил руки перед собой и, глядя на него, отчетливо произнес:

— Довожу до вашего сведения, что заведомо ложное показание наказывается лишением свободы на срок до одного года или исправительными работами на тот же срок, согласно статье сто восемьдесят первой Уголовного кодекса.

— Знакомо, — сник Богданович. Лоб его заблестел. — Но вы же понимаете, почему я не указал факта привлечения к суду в управлении кадров?

— Понимаю. Четыреста пятьдесят шестое управление в Ленинске находится в подчинении Главного управления военной торговли, кажется? И вы решили, что этот факт ни у кого не вызовет сомнения. К тому же райпищеторг на Саянской не станет связываться с «Океаном» в Строгине, где вы указали, что привлекались за нарушение правил торговли. Так?

— Так.

— Тогда я спрашиваю вас еще раз: за какое преступление и по какой статье вы были привлечены к суду в одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году?

— За изнасилование, — приглушенным голосом признался Богданович и расстегнул воротничок. — По статье сто семнадцатой…

— Часть?..

— Вторая.

— А вы говорили — первая, — кивнул Кокорин. — Существенная разница. Кто ходатайствовал о пересмотре дела?

— Адвокат Рознер.

— Семен Давидович? Это дорогой адвокат, насколько мне известно.

— Не дороже, чем два года свободы. — Богданович вздохнул, скептически скривил рот. — Я не понимаю, какое отношение имеет мое прошлое к смерти моей жены!

— Я тоже.

— Что «тоже»?

— Тоже не понимаю. Но хочу понять. — Кокорин был само спокойствие. Ответ Богдановича на вопрос о судимости показал, что на искренность и правдивость его рассчитывать не приходится. Следователь заправил в машинку лист бумаги. — Кое-что мне известно достоверно, Леонтий Борисович. Из безотносительных истин. Еще раз соврете — предъявлю обвинение за дачу заведомо ложных показаний.

Богданович покраснел, потер о колени вспотевшие ладони, не столько мучаясь стыдом, сколько стараясь скрыть гнев.

— За кого вы меня принимаете? — не сумел-таки промолчать.

— Разве я вам не сказал? За обвиняемого в преступлении, предусмотренном статьей двести восемнадцать, и свидетеля по делу, возбужденному по установленному факту смерти Богданович Киры Михайловны.

— Какой же я свидетель, если меня в это время вообще здесь не было? Я близкий родственник потерпевшей.

— Полагаете, близкий родственник не может быть свидетелем? — спросил Кокорин. — У вас в доме хранились деньги?

— Деньги — понятие резиновое.

— Вы не знаете, сколько денег было в доме?

Богданович вздохнул и закурил. Растерянность и нервозность отступили, теперь он избрал агрессивную тактику: приподняв бровь, отстраненно взирал на следователя сверху вниз. Кокорин знал второе значение подобного выражения лица: оно свидетельствовало о контролируемом страхе.

Остатки спеси он сбил просто: минут пять печатал на машинке, сосредоточенностью подчеркивая, что разговор будет долгим и торопиться некуда.

— Так сколько, Леонтий Борисович?

— Около двух тысяч долларов.

— В валюте?

— Да. Кира обменивала их по мере надобности. И вообще я не вникал в то, как расходуется семейный бюджет. Если речь не заходила о крупных покупках: дачи, машины.

— Где хранились деньги?

— В моем кабинете есть сейф.

— У нее был ключ?

Богданович помолчал, словно припоминая, был ли у жены ключ от сейфа, где хранились семейные деньги, или не было.

— Не было ключа, — сказал тихо. — Ключ был один, у меня.

— Она могла взять ключ без вашего ведома?

— Чаще она говорила, что нужны деньги, и я ей давал. Иногда брала сама, если меня не было дома.

— Ключ от сейфа хранился дома?

— В последнее время — дома.

— О каком времени идет речь?

— Месяц тому назад ей понадобились деньги, для того чтобы расплатиться за новый смеситель в ванной, а меня не было в городе, ей пришлось занимать. Когда я вернулся, она устроила мне скандальчик и потребовала вынуть ключ из связки.

— То есть в течение последнего месяца ключ находился дома?

— Да.

Кокорин снова принялся печатать, на сей раз пауза потребовалась ему. Получалось, что либо Богданович говорил неправду, либо неправду сказала Кира детективу Решетникову.

— Скандалы промеж вами случались часто? — «свойски», как бы ненароком, поинтересовался Кокорин.

— Часто, — неожиданно ответил Богданович.

— Причина?

— Причина… Причина — крайняя нервозность Киры. Скандал мог возникнуть на ровном месте. Я даже настоял, чтобы она показалась врачу.

— Когда это началось?

— Что… началось?

— Нервозность когда стали замечать?

Богданович изобразил задумчивость.

— Полгода тому назад. — Он помассировал виски, наклонился вперед и зажмурился, затем откинулся на спинку и тряхнул головой: — Полгода тому назад она узнала, за что я сидел на самом деле.

Теперь у него был вид глубоко несчастного человека, и даже глаза заблестели слезой. Кокорин подумал, возможно, жертва не она, а он, и все, что Кира рассказала детективу Решетникову, могло оказаться вымыслом. Но было то, что мешало Кокорину проникнуться сочувствием к сидевшему перед ним человеку: он не признавал раскаявшихся насильников.

— Как узнала? — спросил Кокорин, выдержав паузу и поняв, что именно этого вопроса подследственный от него ждет.

— От меня. Вернее, я бы ей никогда не рассказал об этом, но по телефону стала звонить какая-то женщина. Она говорила, что жертва насилия — это ее слова, не мои — жива и ничего не забыла. В другой раз было что-то вроде угрозы: пусть он не думает, что отделался пятью годами… Ну и прочее в таком духе. Звонков было три…

— Когда?

— В сентябре и начале октября, кажется… Да, именно: незадолго до моего дня рождения десятого октября состоялось объяснение. Кира стала нервничать, смотреть на меня подозрительно, следить за мной. Плохо спала по ночам. Да и я тоже, признаться. Жить в постоянном ожидании разоблачения невыносимо. И я ей все рассказал. В надежде, что станет легче.

— Не стало?

— Наоборот. Неделю она не разговаривала со мной, уверяла, что никогда не вышла бы за меня замуж, знай об этом раньше, отказывалась от еды. В молодости она была актрисой, у нее был муж актер, потом она уличила его в изменах, они разошлись со скандалом. Видимо, профессиональная впечатлительность и неудача в первом браке сказались. Постепенно все наладилось, но только внешне… Внешне, да… На самом деле было достаточно малейшего повода, чтобы возникла ссора. Я предоставил ей полную свободу действий, достроил дачу, купил «Ситроен», не ограничивал в средствах… Насколько, конечно, позволял мой заработок. Сам все время пропадал на работе — расширял производство, налаживал торговые связи… Словом, прятался за работу, чтобы не появляться дома. Не интересовался даже, как она проводит время. Иногда она рассказывала об этом сама — под настроение.

— У нее были подруги?

— Какие сейчас подруги-друзья, вы сами знаете. Интересов и особых привязанностей за Кирой я не замечал — театры она категорически отвергала, иногда звала знакомых в ресторан, выезжала с кем-то за город, бывала за границей — в Голландии, Германии, Франции, в прошлом году летом — в Арабских Эмиратах. Посещала массажный кабинет… В общем, вела жизнь праздную, но удовольствия от нее, похоже, не получала.

— А родственники?

— Сама она родом из Пензы, там сейчас живет ее отчим — у него уже другая семья, он Киру никогда не любил и не признавал, даже на похороны не приехал.

— Он знал о том, что она умерла?

— Кирин брат Егор — он переехал в Воронеж и живет сейчас там, да вы его видели на похоронах в понедельник — сообщил.

Кокорин вновь сделал паузу на ведение протокола. Правдивость показаний Богдановича в той части, которая касалась его жены, сомнений не вызывала, постепенно вырисовывался ее психологический портрет: жила с отчимом, значит, непростые взаимоотношения в семье не могли не сказаться на ней; затем — неудачное замужество, супружеские измены — снова травма; потеря работы, отвращение ко всему ненастоящему, фальшивому, театру в том числе и, наконец, второе замужество. В тридцать лет одинокая женщина находит прибежище, начинает новую жизнь, но вдруг оказывается, что и этот человек ее обманывал, и она уже не в состоянии видеть в нем родного, она видит в нем насильника и обманщика, нечистоплотного торгаша. Все, что было в ее биографии подлого и лживого, наслаивается, она теряет веру, отчаянно пытается жить той жизнью, которую навязывает ей Богданович, тратит деньги на приобретение подруг, но понимает, что такой дружбе грош цена, и продолжает оставаться одинокой, какой и прожила всю жизнь, несмотря на обилие знакомств и наличие семьи.

— В ваше отсутствие Кира Михайловна брала деньги?

— Там не хватает полутора тысяч долларов.

— Часть из них вам вернули?

— Триста сорок тысяч в российских рублях.

— Знаете, куда она потратила остальные?

Богданович кивнул:

— На частного сыщика, который обнаружил ее… мертвой.

— Вы с ним разговаривали?

— Сегодня по телефону. Он не сказал, какое именно поручение она ему дала.

— Подобные сделки утрачивают конфиденциальность со смертью клиента, но только в отношениях с органами надзора и охраны правопорядка. Для всех остальных, тем более лиц, которым предъявлено обвинение, это пока остается тайной в интересах следствия. — Кокорину показалось, что Богданович вот-вот грохнется в обморок: лицо его стало мертвенно-бледным, он вынул платок и стал отирать лицо, ожидая подвоха, но все же не решаясь задать вопрос, который мог ему подсказать, как вести себя дальше.

— Я понимаю, — проговорил он едва слышно, — понимаю. Для меня это не тайна, Алексей Михайлович.

— Вот как?

— Если можно, стакан водички, пожалуйста…

Кокорин подошел к маленькому холодильнику «Снайге» в противоположном углу, достал бутылку «Ессентуков».

— Я нервничаю, — продолжал Богданович. — Нервничаю от двусмысленности ситуации. Хочу, чтобы вы меня поняли: она умерла… Застрелилась или ее убили, тут уж не мне разбираться… А я — без пяти минут на скамье подсудимых. Я виноват во всем, виноват, и не ищу никаких оправданий…

Кокорин поднес ему стакан с шипящей водой, Богданович благодарно кивнул и выпил залпом.

— Спасибо.

«У него очень крепкие нервы, — думал Кокорин. — И ноль раскаяния. В колонии насильников не жалуют. Пять лет унижений, побоев, потом — пересмотр дела с помощью Рознера. Целое состояние! Его нужно иметь… Конфискации не было, значит, деньги, которые он наворовал до посадки, у кого-то хранились, а потом сработали. После освобождения — бизнес: от снабженца в продторге до генерального директора. Знакомства, связи, женитьба на актрисе — нищей, неустроенной, вздорной. Трудно поверить, что это была любовь. На любовь этот торгаш едва ли способен. А тогда что?..»

— Вы ее любили, свою жену, Леонтий Борисович? — допечатав страницу до конца, спросил он так, словно это и не допрос был вовсе, а мальчишник.

— Конечно. — На лице Богдановича — удивление, изумление даже. И растерянность: он ведь дал точную посылку, заявив, что знает, зачем Кира обращалась к детективу. А следователь — о другом, совершенно о другом. — Я ее любил, я делал все, чтобы к ней пришло душевное равновесие. Поговорите с моими сослуживцами, они не раз становились свидетелями, как я гасил пожар, который она так и норовила распалить в присутственных местах. Но я молчал и терпел, помня свою вину, молчал и терпел, надеясь, что все образуется и она поймет…

Он замолчал, почувствовав, что следователь не слишком ему верит: Кокорин сидел, подперев большим пальцем подбородок и скрестив руки на груди, и смотрел на подследственного, будто тот был распят иголками на предметном стеклышке микроскопа.

— Извините, мне трудно рассказывать о чувствах следователю прокуратуры.

— Вы всегда хранили пистолет в столе?

— Нет. Иногда я брал его с собой. Иногда держал в сейфе.

— Кира Михайловна знала, что в доме есть оружие?

— Разумеется.

— Вы никогда не замечали за ней склонности к самоубийству?

— Ведете к тому, что я оставил ей пистолет умышленно? — ухмыльнулся Богданович.

— К чему я веду, к тому и приведу, Леонтий Борисыч, — сдерживая раздражение, прикурил сигарету Кокорин. — Отвечайте на вопрос.

— Да, я замечал… Она мне угрожала этим, и неоднократно. Я совал ей пистолет: на, застрелись! Застрелись!.. У меня обойма была с холостыми патронами, специально для нее держал. И когда она начинала кричать, что выбросится из окна, я распахивал окно, а когда кричала, что повесится, я доставал из кладовой веревку: выбрасывайся, вешайся, стреляйся!..

— То есть вы были уверены, что она этого не сделает?

— Не был уверен. Не был! Я тоже живой человек, и у меня тоже есть запас прочности. Иногда он иссякал.

— Не проще ли было развестись?

— Мне что, опять рассказывать о своей любви? Увольте, не стану. Надежда во мне не угасла, а она, как известно, умирает последней: я до последнего надеялся, что Кира перебесится. Небезосновательно, надо сказать: в последнюю неделю у нас скандалов не было — напротив, мир и порядок, мы даже побывали на даче накануне, она проводила меня на вокзал. Я уехал с легким сердцем — думал, смирилась, успокоилась, теперь заживем.

— Вы сказали, что вам известно, с чем она обращалась к детективу?

— Я сказал, что догадываюсь.

— Отмотать кассету в магнитофоне? — потянулся к кнопке Кокорин.

— Не надо, я помню. Да, для меня не тайна ее поручение детективу. Проклятые звонки Люсьен Вороновой… Это та женщина… В общем, как она представляется, «жертва изнасилования». Извините, не хотелось бы возвращаться…

— Вы с ней разговаривали?

— Нет.

— Но уверены, что звонила она?

— Она или ее сестра. Звонки были всегда в мое отсутствие. Они действовали на Киру убийственно, она впадала в истерику и все время порывалась пойти в милицию.

— Вы говорили, что было три звонка?

— До того, как я все рассказал Кире. Потом они повторялись еще и еще.

— А почему вы не хотели подключить к этому милицию?

— Это бессмысленно. Типичный шантаж, вымогательство. Вороновы знали, что я не «клюну» на это, а болезненная реакция Киры их обнадеживала. Они рассчитывали получить деньги с нее, а не с меня. И она собиралась встретиться с ними, но я категорически препятствовал этому. Я понес наказание. Пять лет каторги — вполне достаточно. Тем более что Люсьен оболгала меня, показав на суде, будто я угрожал убийством. О своих финансовых притязаниях она впрямую не говорила, если бы милиции стал известен абонент — хотя я более чем уверен, что звонили из автомата, — она бы не понесла никакого наказания. Разве что за телефонное хулиганство. Глупо. Я объяснил Кире, что она не должна реагировать на эти звонки, кажется, мне удалось ее убедить не обращаться в милицию. Тогда она вычитала в какой-то газете об этом агентстве… «Шериф», кажется? Звонила, узнавала расценки — я нашел бумажку в телефонном справочнике.

«Или он действительно верит в то, что говорит, или Кира готовила его к своему походу в агентство», — подумал Кокорин.

— Нелогично, Леонтий Борисович, — сказал вслух, — обращаться в агентство, платить деньги, а через два часа кончать жизнь самоубийством. Что же могло произойти в эти два часа? Ведь вы говорите, что в доме в последнее время воцарилось спокойствие?

— Да.

— Кстати, кого вы просили привезти саженцы?

— Саженцы? — удивился Богданович. — Какие саженцы?

— Как, разве вы не заказывали саженцы? Жительница Малаховки Глаголева сказала, что Кира Михайловна мотивировала свой приезд на дачу тем, что в семнадцать часов должна прийти машина с саженцами.

— Да помилуй Бог, Алексей Михайлович! — покачал головой Богданович. — У нас и сада нет, о каких саженцах речь? Зачем ей было это выдумывать — ума не приложу!

Кокорин задержал на нем взгляд:

— И вы не собирались разбивать сад на даче? — произнес удивленно.

Богданович ответил не сразу — проиграл на лице нечто граничащее с непониманием и обескураженностью:

— Сад?.. А, да… То есть… Кира строила планы обустройства, хотела посадить какие-нибудь деревья — сосенки или декоративные кусты, но все это было на уровне ее фантазий.

Кокорин снова отвлекся на протокол, совершенно машинально занес его показания, так и не решив, могут ли они иметь какое-нибудь значение, но они противоречили показаниям свидетельницы Глаголевой, и уже по одному этому должны были найти отображение в документе.

— Скажите, Леонтий Борисович, поездка Киры Михайловны на дачу в Малаховку — случай из ряда вон выходящий или она наезжала туда в ваше отсутствие?

— Нет, почему же. Редко, но наезжала.

— Зачем?

— Вы имеете в виду…

— Я имею в виду — в одиночестве?

— Раза два или три.

— С какой же целью?

— Закрепления навыков практического вождения. Права она получила недавно.

— Значит, она ездила туда на автомобиле? — спросил Кокорин. — А в этот раз…

— Ее «Ситроен» сломался.

— Давно?

— В воскресенье. Что-то с зажиганием — не сумела завести.

— Он стоит в гараже?

— Да.

— Во вторник накануне вашего отъезда в командировку вы ездили на дачу электричкой?

— Моей машиной.

— Зачем?

— Просто прокатиться. А в общем, распечатывали дачу — мы были там в прошлом году осенью. Кира собиралась проводить время в мое отсутствие на даче. Меня эти ее намерения радовали. Я думал, в ней происходят перемены к лучшему.

— Почему? Богданович задумался.

— Трудно сказать. На уровне ощущений. Когда человек ищет уединения, значит, он мудреет. Выпивка, банкеты, пикники — вся эта суета ей надоела, она сама говорила мне.

— А что, она выпивала?

— Не так, чтобы уж очень, но прикладывалась. Во всяком случае, не отказывалась, когда ее куда-то приглашали.

— В среду двадцать второго вы поехали на вокзал в служебной машине?

— А как же иначе?

— Обратно Киру Михайловну должен был отвезти ваш шофер?

— Да. Но Кира отдала машину Ричарду Шелуденко, моему заместителю. Видите ли, я забыл папку с бланками контрактов. Это выяснилось буквально перед отъездом, часа за два. Ключ от моего кабинета в офисе только у Ричарда, я позвонил ему и попросил прислать кого-нибудь, но он приехал сам…

— Когда машина уже ушла за вами?

— Совершенно верно.

— Он приехал своим ходом?

— Нанял частника.

— Вы отправились в Архангельск с какой целью?

— Собирался заключить ряд сделок с рыбхозяйствами.

— У вас нет отдела по снабжению?

— Личностный фактор, Алексей Михайлович. У меня там, как сейчас говорят, «концы». Я в свое время учился в Архангельске в торговом техникуме. Кое-кто из моих однокашников занимает сейчас видное положение в тамошнем управлении торговли. А Гриша Носов — директор рыбной базы в порту. Он меня встречал на вокзале.

— Несмотря на «концы», поселились вы все-таки в гостинице?

— Это моя слабость — гостиницы. А почему вы спрашиваете? Какое это может иметь отношение к делу? Ну, в гостинице, да. Что в этом такого?

— Раньше вы тоже останавливались в этой гостинице?

— Когда… раньше?

— Разве вы впервые ездили в Архангельск?

— Да нет, почему же? Осенью был. Вместе с Кирой. Да, тоже в гостинице «Север».

— Почему вы не взяли жену в этот раз?

— Она не захотела. А я не настаивал. Видите ли, мы оба понимали, что нам нужно отдохнуть друг от друга.

— Предполагали пробыть там долго?

— Нет… Не знаю… сколько потребовалось бы для решения вопросов. Может быть, неделю. А что?

Кокорин взглянул на него исподлобья:

— Здесь вопросы задаю я, Леонтий Борисович. — И углубился в протокол.

Богданович несколько раз попытался переменить позу в кресле, потом закурил, но вовсе не оттого, что ему этого хотелось — не нашел ничего лучшего, чтобы занять себя и не сидеть истуканом. Запрет задавать встречные вопросы обострил допрос, тут же переставший походить на доверительную беседу.

— Поезда — это тоже ваша слабость? — как бы невзначай бросил Кокорин.

— Нет, моя слабость — самолеты, — съязвил Богданович, отвыкший быть в подчиненном положении. — А поезда — моя сила.

Кокорин почувствовал обиду и вызов и пожалел, что не одернул его раньше: в жестких условиях допроса он вел себя куда менее уверенно.

— Поясните.

— Я не понял вопрос.

— Почему вы не полетели самолетом? Поезд в Архангельск отправляется в двенадцать часов десять минут. Таким образом, у вас выпадал целый день. Вы же деловой человек, Леонтий Борисович? Экономили на билете?

И просьба повторить, и долгие паузы с жадными затяжками дымом, слишком частое сбивание пепла с сигареты — все говорило о том, что на этот вопрос у него нет готового ответа.

— Во-первых, поездка в спальном вагоне действительно доставляет мне удовольствие, — объяснил тоном, каким воспитатели разговаривают с несообразительными питомцами. — Во-вторых, в самолете меня укачивает. То есть не то что я не летаю вовсе, но потом целые сутки я прихожу в себя. В-третьих, в случае задержки рейса я мог потерять больше.

Кокорин перенес его более чем обстоятельный ответ на бумагу.

— Опасались нелетной погоды, значит, — подытожил.

Богданович демонстративно посмотрел на часы:

— Надеюсь, мы с вами не будем говорить о погоде?

— Нет, не будем. У вас сохранился билет?

— Разумеется. Билет, Алексей Михайлович, является отчетным документом.

— Номер вагона и место помните?

— Да. Шестой вагон, девятое место. Не понимаю, черт побери, зачем вам это? Я вообще отказываюсь что-либо понимать! У меня умерла жена, я…

— Тише, тише, — шепотом произнес Кокорин. Дождался, когда Богданович успокоится: — Не нужно навязывать свой устав в чужом монастыре, Леонтий Борисович. Здесь важно, чтобы я понимал, а ваше дело — отвечать на вопросы.

Богданович вздохнул, погасил сигарету и, поставив локти на колени, обхватил голову холеными руками:

— Бред, бред какой-то, честное слово! — запричитал. — Я же не отрицаю своей вины в хранении пистолета, но вы спрашиваете о каких-то глупостях: о погоде, о номере вагона, как будто подозреваете меня в чем-то.

— Я всех подозреваю, у меня работа такая, — полушутя парировал Кокорин.

— Трудная у вас работа! — распрямился Богданович. В глазах его сверкнули гневные искорки. — И, наверно, очень высокооплачиваемая.

— Почему вы так думаете? — не сдержал Кокорин улыбки.

— Не станете же вы всех подозревать бесплатно? И тех, кто приносит государству миллионные прибыли, и тех, кто созидает, кто воплощает в жизнь какие-то идеи…

— Заговариваетесь, Леонтий Борисович? Попейте водички. Хотите, холодненькой достану из холодильника?

Подобные выпады следователь переносил со стоическим спокойствием, они его не только не смущали, но даже не подвигали на какие бы то ни было умозаключения.

— Вы что-то сказали? — отвлекшись от протокола, спросил он, и этим сбил Богдановича с толку окончательно, как если бы ловким приемом отнял у него нацеленный в голову «лепаж». — Я ни в чем вас не подозреваю, Леонтий Борисович, а только выясняю обстоятельства смерти вашей супруги. И с этой целью пытаюсь восстановить все недостающие детали. Например, что вы делали в Малаховке на даче во вторник двадцать первого апреля?

— На даче?.. На даче… но я ведь сказал, кажется? Мы ее расконсервировали. Открыли ставни, проветрили погреб, что еще…

Кокорин вынул из белой виниловой папки протокол допроса свидетеля Реброва:

— Ваш сосед по даче Ребров показал, что вы стучали и пилили. Дверь была открыта настежь. Кира Михайловна вымеряла шагами территорию перед фасадом. Вы пробыли там два с половиной часа. Что конкретно вы делали на даче в тот приезд?

Богданович нахмурился, лицо его приняло задумчивое выражение.

— Значит, так, — начал он, загибая пальцы. — Мы приехали… Кира подмела полы… Я наколол дров, и мы растопили камин… Да, я распилил старую притворную планку от дверной рамы и наколол ее на лучину. Потом мы попили чаю со старой мятой, она оставалась в столе в мансарде… И все. А то, что она прогуливалась по двору… Не знаю, чего она там вымеряла, во всяком случае, мне она ничего не говорила. Сам я не видел.

— Вы пилили где? Прямо в комнате?

— Да. Пристроился на табуретке — и распилил.

— А в сенях найдены опилки.

— Вполне возможно, они налипли на подметки нашей обуви. Это, что, как-то проясняет картину самоубийства Киры?

— Кто вам сказал, что это было самоубийство? — зыркнул на него следователь. — Лично я такого сказать не мог. Именно это мне и предстоит доказать. Или опровергнуть. С вашей помощью. Только у меня складывается впечатление, что у вас по этому поводу никаких вопросов не возникает, вы почему-то уверены, что ваша жена покончила с собой. Как будто наверняка знаете, что она должна была это сделать. Нет?

Богданович вскочил.

— Сядьте! — крикнул Кокорин. — Сядьте, Богданович! Я еще не закончил. — Он дождался, когда Богданович сядет, и невозмутимо продолжил: — Ваша жена знала, где именно вы храните пистолет?

— Видимо, знала, раз нашла и воспользовалась. Извините, Алексей Михайлович. Я не могу больше отвечать на вопросы. Мне плохо. Я в таком состоянии… Я еще не пришел в себя после похорон, к тому же выпил лишнего на поминках и… и вчера продолжал с Кириным братом Егором. Я провожал его, мы зашли в ресторан… В общем, делайте, что хотите, только я сейчас упаду. Решительно ничего не соображаю. Не помню, чего я вам там наговорил…

Кокорин нисколько не сомневался, что это — очередной тактический ход, но настаивать не стал, зная, что ни к чему, кроме словесной перебранки, дальнейший допрос не приведет.

— Все, что вы «наговорили», Леонтий Борисович, зафиксировано в протоколе, — он извлек из каретки четвертую, последнюю страничку с текстом через один интервал, отделил копирку и придвинул к Богдановичу: — Пожалуйста, перечитайте внимательно и распишитесь внизу на каждой странице. Если что-то записано не так, отметьте вот здесь… Если хотите — можем восстановить с помощью магнитофонной записи.

— Не хочу, — сказал Богданович и расписался, не перечитывая.

 

ГЛАВА 20

Архангельский региональный комитет партии «Власть и порядок» заседал в здании бывшей областной партшколы. Секретарь комитета «подстоличной Сибири» каперанг Лось норовил придать заседанию с участием московских представителей Глуховца, Ряхина и Мукосеева по возможности более широкую огласку и собрать расширенный пленум в Доме советов на проспекте Павлина Виноградова, но Глуховец такой демарш предвидел и заручился депешей председателя ЦК Костромского: «На встрече присутствуют только архангелогородцы. Никакой прессы».

Заседание проходило мучительно трудно, «на ножах». Лось видел в визите Глуховца со товарищи попытку попрания власти. В его пространном докладе, призванном подчеркнуть размах деятельности Архангельского комитета, явственно сквозила мысль: мы — самые многочисленные, мы — самостоятельные, наш бюджет позволяет…

— Вы не самые многочисленные! — басом выкрикнул Ряхин, не пожелавший занять место в президиуме. — Вы составная часть единого целого — партии «Власть и порядок». Поэтому не пытайтесь узурпировать власть и не нарушайте установленного порядка.

Тридцать шесть человек, присутствовавших на заседании, выразили негодование; но в общем шуме так и осталось неясно, одобряют они реплику представителя ЦК или поддерживают своего секретаря.

Каперанг сбился с мысли, пошелестел бумажками, отпил воды из граненого стакана.

— Если учесть Вологодский и Мурманский подкомитеты, а также работу, которая ведется нами в регионах Красноярского края, в частности, в Норильске, то по численности мы превосходим Центральный регион! — дождавшись тишины, запальчиво продолжил он. — Именно поэтому я настаивал на проведении пленума: пришло время объединиться и переименовать Архангельский в Северный комитет!

В маленьком конференц-зале зааплодировали.

«А потом — в Центральный, и ты станешь председателем партии, полномочным представителем в Думе», — усмехнувшись, подумал Глуховец.

Лось покинул трибуну. Слово предоставили Глуховцу.

— Вам не нужно вести работу в Красноярском крае, — поигрывая «железными» нотками, заговорил он. — Формула «Берите на себя столько самостоятельности, сколько сможете унести» принадлежит президенту и касается администраций, а партия придерживается устава, который предполагает принцип централизма.

— Вы тоже не берите на себя слишком много, Марк Иванович, — побагровев до корней волос, сказал Лось. — Вы живете в другом государстве — в Москве…

— Не порите чушь, каперанг! — повысил голос генерал. — Нет такого государства! Есть демократическая Россия, и мы с вами объединились с единой целью: содействовать власти укреплять порядок. Если у вас появились другие цели — укреплять собственную власть и обогащаться, — заявите об этом! Измените название и создайте свою партию! Но не рассчитывайте на нашу поддержку. Ренегатства мы не поддержим.

Зал снова возмущенно загудел.

— Что же касается материальной базы, то схема остается прежней: трехмесячная задержка перечислений ставит под сомнение вашу порядочность. От имени ЦК объявляю вам строгий выговор, Владимир Васильевич. — Глуховец спустился со сцены и не спеша вышел из зала, оставляя таким образом за собой последнее слово.

В фойе за ним вышли Валуев и Ряхин, а также казначей АРК Букреев.

— Деньги перечислены, Марк Иванович, зря вы так, — взволнованно заговорил казначей, — Семьдесят пять процентов…

— Сколько?!

— Остальные Лось распорядился оставить для нужд регионального комитета.

В фойе высыпали возбужденные участники заседания, добрую половину которых составляли военные. Лось с красной папкой под мышкой размашистым шагом подошел к Глуховцу.

— У меня сложилось впечатление — да и не только у меня, — что вы не заинтересованы в увеличении численности партии в регионе, — отчеканил он. — Лично я не вижу в своих действиях никаких отклонений от устава.

Глуховец продул короткую трубочку, вынул из кармана кисет.

— Разве вам было отказано в средствах? — спросил в упор. — Кто вам дал право распоряжаться партийной казной?

— Учтена каждая копейка.

— Дело не в копейках, Владимир Васильевич. Вы военный человек, должны соблюдать субординацию. Ваши действия направлены на развал, а не на увеличение численности!

Московская делегация покинула закрытое заседание. Консенсус не состоялся.

Восьмиместный джип мчал по набережной в порт. Устье Северной Двины и необъятные леса создавали неповторимую атмосферу, дышалось легко, свободно, пахло озоном и йодом, но настроение было безнадежно испорчено. До самого головного порта Северного морского пути в салоне джипа никто не нарушил тягостного молчания.

Маленький торпедный катер времен второй мировой — шарового цвета под «сумерки», водоизмещением семьдесят тонн, способный развивать пятьдесят узлов, — качался у пирса. Сухощавый обветренный капитан в плаще с капюшоном молча пожал всем руки и распорядился проводить гостей в кают-компанию.

Несколько стандартных порций «Деверса» сняли напряжение, и через пару миль восстановилась способность трезво анализировать ситуацию.

— Нужно его переизбрать, — первым заговорил Глуховец. — Можно перевести в Москву, там он будет под контролем.

Майор МВД Валуев, знавший здесь все ходы-выходы и имевший доступ к главе администрации, и, что самое важное, наделенный особыми полномочиями Домоседовым, позволил себе засмеяться:

— Его проще убрать, Марк Иванович. В ЦК он не пойдет. Лось — из тех, кто предпочитает быть на первых ролях в глубинке, а не на побегушках в Белокаменной.

Глуховец пыхнул трубкой:

— На чем его популярность построена?

— На популизме, — скаламбурил Мукосеев. — Местечковая теория о том, что Москва живет для Москвы, а ее замкнутый круг совпадает по диаметру с Садовым кольцом, очень нравится провинциальному электорату.

— Совершенно верно, — кивнул Валуев. — По-моему, он и сегодня этого не скрывал. Забрать максимум средств у центра, заручиться поддержкой на местах — и отвалить. Не знаю, как ему удастся переименовать комитет в Северный, но создать региональную партию на базе нашего устава он сможет. А там эта Р в аббревиатуре превратится в Российскую.

— И что вы думаете, — отставив стакан с кусочками льда, подал голос Ряхин, — за ним пойдут! И уведут за собой всех рядовых членов. Москве больше не верят. Москва скомпрометировала себя. И на нас сегодня смотрели, как быки на красное: приехали мытари дань собирать.

Глуховец выглянул в иллюминатор. Позади оставалась пристань Орлец. По берегу однообразно тянулась стена дремучего леса на скалах, барашками пенился жирный слой прибрежной воды. Смеркалось. Вдалеке уже различались прожектора Вавчугской гавани.

— Вот-вот, — вытянув ноги, поежился генерал. — Так что об «убрать» не может быть и речи. Не хватало вмешательства в партийные дела Генеральной прокуратуры — так мы потеряем еще больше.

— Тогда остается купить, — закурил Мукосеев.

— Он не торгаш, а боевой флотский офицер.

— Зачем же его покупать? — согласился Ряхин. — Есть много других способов. Раз уж не существует безгрешных людей.

— Например?

— Каперанг не покупается и не становится жертвой дорожной аварии. Он просто исчезает. Исчезает бесследно — раз и навсегда. Единственный след его обнаруживается в аэропорту Шереметьево-2. Очень похожий человек, правда, с документами на другую фамилию, улетает в одну из Скандинавских стран, что становится достоянием вначале европейской, а затем и российской прессы. Тогда ЦК вправе выразить недоверие нынешнему составу строптивых регионалов.

Все переглянулись, усмотрев в коварном плане Ряхина здравое зерно.

— И что же? — заинтересованно спросил Глуховец.

— К этому времени мы найдем ему замену.

— Кого именно?

— Это пусть решают Костромской и Ленюк. Но я как оргсекретарь предложил бы сделать ставку на Богдановича.

Предложение понравилось. Богданович — почти свой среди архангелогородцев, у него здесь все схвачено, к нему привыкли. Возвращение на родину после трагической смерти горячо любимой жены ни у кого не вызовет подозрений.

— Поедет ли?

— Во-первых, мы ему предложим организовать здесь филиал фонда Ленюка «Альтаир-2». Он получит доступ к таким деньгам, которые не заработает в Москве, имей он не только «Моспродуктсервис», а все городское торговое управление. Его контрольный пакет фактически принадлежит Анисину и Ленюку пополам с Либерманом. Здесь же он обретет самостоятельность.

— Очень дорогой план, — усомнился Валуев.

— Нам с вами это не будет стоить ни копейки, — пошутил Мукосеев, и все развеселились.

— Во-вторых, — продолжил Ряхин, — Богданович будет делать то, что мы ему скажем. Он обязан нам как минимум двумя годами свободы — еще с девяносто второго. А теперь ему светит еще «пятерка» — за хранение незарегистрированной «пушки», из которой застрелилась его дамочка. Адвокат Роз-нер и Шорников с Донцом обещают выдернуть его из этой истории.

Катер сбросил ход. В борт толкалась злая волна, море почернело. Долгий гудок одинокого танкера на рейде оповещал о приближении к порту Поморск.

…Под покровом ночи в порту шла разгрузка транспорта «Бекас Р-3». За работами наблюдали Удод и Гюрза. Генерал и полковники стояли чуть поодаль, беседовали с новым начальником управле-ния режима «Рудника», прибывшего с депешей для координатора. Это была дискета, вложенная в конверт, залитый сургучом. Она содержала итог аналитической работы ИВЦ — информационно-вычислительного центра — за последний месяц. Данные, полученные не без участия людей Адена, тщательно отслеживавших оборот «черного» капитала во всех точках и регионах с точностью, о которой не могли мечтать аналогичные правительственные службы, показывали: за апрель евро-американский рынок пополнился четырьмя с половиной российскими миллиардами, полученными от торговли оружием и оборота наркотиков. Люди, близкие к Синдикату, были лишены эмоций и привыкли оперировать цифрами: запреты на «отмыв» денег, время от времени издававшиеся Совмином ЕС, были для них пустым звуком. Тридцать процентов государств земного шара восполняли и продолжают восполнять недостатки в экономике криминальным бизнесом, и выигрывал тот, кто закрывал на это глаза.

Семьдесят восемь процентов московских коммерческих банков контролировала мафия. Численность бойцов в российских криминальных группировках возросла в текущем году на пять процентов и составляла двадцать четыре тысячи четыреста семьдесят три человека. Все это было хорошо известно в Синдикате. Иначе сформировали бы в правительстве государственный бюджет, как же! Можно подумать, что Посувалюк с Примаковым спасли Ирак! Не поставляй он сто тысяч тонн гашиша ежегодно, стали бы его спасать! Кому он нужен с его бактериологическим оружием и опьяненным властью Хусейном?..

Синдикат контролировал не только теневую экономику России. Учитывался каждый шаг англо-израильской мафии по распределению «черного» нала в Европе. Все связано в этом мире — и казино Монако, через которые отмывались деньги, и банковские курсы в странах Восточной Европы и Северной Америки, и пять тысяч тонн ливанского героина в год.

Только знание и учет всех подводных течений, колебаний температуры в каждом регионе, положения российской экономики — не того, о котором пишут в газетах, а подлинного, с учетом всех сфер, неподконтрольных коррумпированным, глуповатым, беспомощным правительственным чиновникам, — позволяло сегодня реально прийти к власти. Народ не решал ничего, народ жаждал порядка, жаждал прихода сильного хозяина. Свыше миллиона сочувствующих партии «ВиП» — только начало.

— Осторожно! — крикнул Гюрза.

Два десятка бойцов, прибывших с объекта «Рудник» вместе с начальником режимного управления, разгружали «Бекас Р-3» вручную. Ящики с «дипломатическими» пломбами не содержали ничего сверхсекретного: бесшумные автоматические винтовки «винторез», пистолеты «ПСС», бесшумные автоматы «вал», крупнокалиберные винтовки «В-94», ручные гранатометы «РПО-А» одноразового применения, патроны «СП-4» к стреляющим ножам, арбалеты с фугасными наконечниками — все это состояло на вооружении спецназа ГРУ. Проданное в Ирак и Северную Америку по официальным каналам, оружие вернулось в Россию. За него пришлось заплатить двойную цену, но теперь оно уже всецело принадлежало Синдикату.

— Что-нибудь передать на словах? — спрятав конверт с дискетой во внутренний карман пиджака, спросил Глуховец.

Начальник режима посмотрел на Валуева и опустил глаза:

— Не знаю, захотите ли вы это передать…

— Что еще?

— Коренев удавился.

Последовало долгое молчание. Теперь надежды на то, что дискета с секретными данными будет найдена, почти не оставалось. «Рудник» находился в базальтовых нагромождениях Ветреного Пояса, и с воздуха, да и с земли, походил на обычную воинскую часть. По официальным документам он проходил как склад химического оружия, подлежащего уничтожению. Но технологий уничтожения такого оружия пока не существовало; если они и были разработаны в каких-нибудь ВНИИ МО, то внедрить их не представлялось возможным из-за дороговизны. По секрету от общественности боеголовки, содержавшие зарин, фосген, табун, ви-икс, зоман и т. д., были вывезены в малонаселенный таежный район и, полузабытые, дожидались своего часа, служа надежным прикрытием «Руднику».

— Час от часу не легче! — сплюнул Мукосеев.

— Да он все равно бы ничего не сказал, — попытался оправдаться начальник режима.

— Дело не в этом! — возмутился Ряхин. — А в том, что ваш предшественник позволил ему уйти, а вы — повеситься. Что там у вас происходит, черт знает!..

Череда непростительных, досадных «проколов» вносила нервозность в работу. Еще бы! — сейчас, когда загорелся зеленый свет и появилась реальная сила, когда количество и подготовка боевиков, вооружение и материальная база позволяли контролировать ситуацию, а до часа «Ч» оставались считанные месяцы, а может быть, и дни, любая мелочь могла нарушить тщательно спланированный по всем направлениям ход событий.

— Во всяком случае, Адену сообщить об этом необходимо. Поиск дискеты нужно форсировать.

— Я не сомневаюсь, что она в Москве…

Рев дизеля груженого «ЗИЛа» под тентом заглушил слова. Тяжелый трехосный грузовик отправлялся на железнодорожную станцию. Оружие предстояло распределить по регионам, которые контролировались боевиками Синдиката. Каждый из них располагал группами надежных, подготовленных людей, прошедших обучение в частях спецназа, обстрелянных в Чечне и на среднеазиатских границах, в Сербии и Хорватии.

Знания экономической и политической ситуаций было мало. Руководство Синдиката намеревалось избежать вооруженного переворота, но возможный контрудар «демократов» нужно было погасить мгновенно и жестоко — все помнили, к чему привела нерешительность гэкачепистов.

— Когда прибудет транспорт с портативными ракетами? — спросил Глуховец у Мукосеева.

Полковник отвечал за «круговорот» оружия.

— Абу Чарджах требует предоплаты.

— Вот как?

— Запросы его возрастают. В прошлом месяце шестьдесят миллионов, теперь же — все семьдесят.

— Чем он мотивирует свою алчность?

— Алчность не мотивируют, Марк Иванович.

— Ладно, поучи свою бабушку в бутылочку писать!

— Играет на конкуренции, хотя врет, конечно. Якобы в Руанде и Боливии за этот товар предлагают больше.

— Чушь собачья! — вспылил Глуховец. — В Руанде этого американского говна навалом. Янки поставляют туда «стингеры» бесплатно.

За Глуховцом и Ряхиным пришел «Мерседес». Мукосеев и Удод с Гюрзой должны были нанести визит на «Рудник» и еще на два дня оставались в Архангельске.

— Через час ваш самолет, Марк Иванович, — посмотрел на часы Мукосеев. — Может быть, переведем предоплату через Дублинское представительство банка Либермана?

— Запросите Абу Чарджаха в последний раз. Шестьдесят — и ни центом больше. Дайте мне знать. У нас появился хороший клиент — Горчак.

— «Росимпекс-Хайфа»?

— Совершенно верно. Так что Либермана мы больше трясти не будем, пусть он покрывает расходы Куликова на МВД.

— Но там Израиль!

— И очень хорошо, полковник. Партнеры Горчака из Хайфы встретятся в Бейруте с Чарджахом. Горчак у нас на крючке: не зря же ему понадобился Мамонт. К тому же это последняя «охота». Думаю, он не захочет светиться и согласится даже на семьдесят.

Мукосеев пожал отъезжающим руки. В темноте на несколько мгновений вспыхнул красный салон «Мерседеса», мягко захлопнулись дверцы, и машина умчала в направлении военного аэродрома.

 

ГЛАВА 21

Старый Опер позволил себе расслабиться. Спало напряжение, веселее стало истерзанной ответственностью душе, а вот что там было дальше — заметить не успел. Проснувшись на тахте в Леночкиной спальне, обнаружил Лелю на надувном матраце на полу, понял по лунному свету в хрустальных висюльках люстры, что уже ночь, что войны нет, и еще — что он не дома, но, во всяком случае, у друзей, потому что на расстоянии вытянутой руки на самом краешке стола стояла замечательная бутылка какого-то импортного пойла, оставленная специально для него, а кто, как не друзья, знавшие повадки и пристрастия полковника, способны на такое. Пара глотков горячительного — и сон снова стал одолевать его, хрустальные висюльки погасли.

«Нет, это не Леля, — дедуктивно помыслил Каменев напоследок. — Значит, она уснула раньше меня».

Утром оказалось, что они заночевали у Илларионовых — засиделись допоздна, слушая рассказы Женьки Столетника, бывшие, несомненно, правдивыми, но друзьям — и особенно женщинам — казавшиеся заимствованными у Свифта или Стивенсона. Чета Столетник уехала домой вечером, а Каменев и Алексей Иванович все никак не могли расстаться, в кои-то веки найдя для беседы темы, не касавшиеся преступлений. Еще при Валерии шли разговоры об искусстве… или литературе… Наверно, все-таки о литературе, потому что Алексей Иванович читал какие-то стихи… кажется, Лермонтова, про то, как мужик сидел в камере-одиночке, а к нему прилетал дрессированный орел и приносил мясо.

Вместе с Илларионовыми они славно позавтракали вчерашними объедками из артишоков, крабов, «Рокфора», запили «Паризьеном» и «Голден Уиддингом» — тем самым «пойлом», которое было оставлено на столе, как оказалось, самим Каменевым. Почувствовав некоторое облегчение, Старый Опер нахально стрельнул у Кати четвертак на такси, и они с Лелей откланялись.

— Ты бы хоть побрился, Саша, — ворчала Леля, — ходишь как бомж. Когда ты в парикмахерской в последний раз был?

— Давно, когда в ходу были деревянные рубли и кожаные полтинники, — обхватил ее за плечи Каменев и заунывно запел:

Если бы таксисту кто-то сказал, что позади него дурачится слава и гордость отечественного сыска, отставной полковник МУРа Каменев, он наверняка бы вылетел на полосу встречного движения; но так как представлять Старого Опера было некому, «шеф» потрогал карман куртки, в котором лежал наготове газовый баллончик, и домчал их до дома на проспекте Мира вдвое быстрее обычного, не претендуя на чаевые.

Дома их поджидал «сюрприз». Ключи от замков — довольно искусных замков, сработанных в Англии, с «одним шансом из миллиона» — не понадобились: квартира оказалась не запертой, что заставило сердце хозяев тревожно замереть.

Все стало ясно уже в прихожей. На вешалке недоставало лисьей шубы жены отставного полковника, а стене — часов с боем. Каменевы на ватных ногax дошли до комнаты и остановились на пороге. — «Враги сожгли родную хату», — мрачно констатировал Старый Опер.

Воры, не пытаясь скрыть следов, поработали на славу: на столе не было Лелиного портативного компьютера, створки всех отделений секции были распахнуты, фамильных драгоценностей, хранившихся на полке в бельевом шкафу, тоже можно было не искать; «ушел» именной пистолет Каменева, подаренный еще министром Ериным, а главное (во всяком случае, Леля посчитала впоследствии, что это главное) — исчезли эскизы одежды, над которыми она работала полгода и которые должны были принести ей долгожданную славу модельера на предстоящем августовском показе в Вене.

Сдержанная, щедро наделенная чувством юмора, Леля не выдержала: опустившись на диван, закрыла лицо ладонями и принялась тоненько выть. Сквозь пальцы ее сочились черные слезы, плечи содрогалась. Совершенно не предвидевший такого зигзага судьбы Старый Опер присел рядом, обнял жену.

— Видишь, как хорошо, что у нас не было денег, — подвел он итог. — А ты меня за это пилила: «Денег нет! Денет нет!»

— Как мы теперь жить будем, Сашка? — вопрошала она, раскачиваясь из стороны в сторону, словно маятник украденных часов. — Что теперь делать-то?..

— Воровать, — уверенно ответил Каменев. — Я думаю, что мои бывшие подопечные возьмут меня на дело.

— Прекрати! — сбросила его руку с плеча Леля и решительно отправилась на кухню. — Господи, Господи! — слышал Каменев ее причитания оттуда. — Мой комбайн!.. И чайник увели, сволочи!.. Что ты там сидишь? Звони в милицию!

— Не надо в милицию, Леля, — тихо сказал, остановившись в дверном проеме, Каменев.

— Почему?

— Потому что телефон они тоже «увели».

Леля бросилась в прихожую. В самом деле, рижского красненького аппарата с определителем номера, световым сигналом и памятью на пятьсот номеров тоже не было: на шнуре болталась варварски вырванная из стены розетка.

— У тебя есть сотовый аппарат, не валяй дурака! Каменев обнял ее, погладил лапищей по спине:

— Все равно они ни черта не найдут, а вони будет — на все ГУВД: Старого Опера обобрали лохи. Сечешь?

— А как же… как же мы? У матери денег нет, за квартиру платить нечем, даже проездной не на что купить! Ну как мы жить будем, Каменев?

— Нормально, — отстранил жену Старый Опер и посмотрел на часы. — Попался бобер, и колодка на шее… В общем, так. Не мы первые, не мы последние. Без моей санкции — никаких мероприятий. Ни Илларионову, ни Женьке, никому не звонить. Это раз. Пойти умыться, приодеться, намарафетиться — и шагом марш на работу. Это два. А три — это уже мое дело.

— А как же?..

— Тс-с-с! — приложил к губам палец Каменев. — Выполняй. Для успокоения души можешь считать, что Бог послал тебе за грехи мужа-алкоголика, и он все пропил. Теперь я «завяжу», и мы заживем пуще прежнего.

Каменев вышел на балкон, закурил последнюю остававшуюся в пачке «примину». День обещал выдаться теплым и солнечным; пели птицы; сосед выгнал из гаража «Опель-Рекорд» — Старый Опер полистал замусоленный блокнотик с телефонами, нашел нужный номер и позвонил.

— «Лада»?.. Господина Римского… Скажи, что его Каменев просит, собственной персоной!.. Он знает… Пусть бросит своего клиента с «мерсом» и вприпрыжку бежит к телефону. Я бью два раза, второй — по крышке гроба!..

На балконе, в подвешенном шкафчике с инструментами, на дне коробочки с набором крестообразных отверток, в целлофановом пакетике у него была заначка: пятьдесят долларов мелкими купюрами. До них воры не добрались. Обнаружив деньги в целости и сохранности, Старый Опер с прищуром поглядел на солнце, подмигнул севшему на перила сизарю и рассовал доллары по карманам: пять — долг Кате Илларионовой, еще пять — на бензин, два — на сигареты…

— Алло! — откликнулся запыхавшийся от быстрого бега абонент. — Я вас слушаю!..

— Привет, Итальянец, — сказал Каменев.

— И в самом деле, Старый Опер! — не то обрадовался, не то испугался абонент. — Сколько лет, сколько зим, Сан Саныч! Чем могу служить?

— Можешь. Имею продать товар. Реликтовая тачка ижевского завода по кличке «Москвич» семьдесят восьмого года рождения. Та самая, на которой я тебя возил в «браслетах» в МУР.

Вместо ответа Итальянец присвистнул, что означало оценку сложности поставленной задачи.

— Бабки в чистом виде за вычетом твоего гонорара и накладных расходов нужны срочно.

— Понял, — озадаченно проговорил Итальянец. — За товаром кого-нибудь прислать или пригоните сами?

— Сам пригоню. Если заведу.

Больше Каменев по телефону распространяться не стал, еще раз посмотрел на часы, показывавшие четверть двенадцатого, и отправился в гараж.

— Вот тебе пять американских рублей, — пришлепнул купюру к туалетному столику. — Бери и ни в чем себе не отказывай.

— Откуда?..

— Бог послал.

Ключи от гаража нашлись в кармане бушлата в кладовой. Каменев шел по двору нетвердой походкой: внезапная мысль о том, что машины, которую он видел в последний раз, еще когда с крыш свисали сосульки, может не оказаться на месте, взволновала его. Но старенький голубой «Москвич», изрядно побитый ржавчиной, сиротливо стоял на колодках.

Он снял пиджак, надел синий промасленный комбинезон и принялся обряжать машину перед тем, как отправиться на ней в последний путь.

«Ничего, — утешал он себя, снимая аккумулятор, — ничего. Не такое переживали, справимся и с этим».

Свободное падение Старого Опера было слишком очевидным, но он был горд и самолюбив, а потому не стал звонить о несчастье даже друзьям. Хватало того, что Женька жалостливо приютил его в своей, еще не набравшей должной силы, конторе. И к Итальянцу, которого Каменев брал два раза и самолично отвозил на Петровку, обращаться было, конечно, западло. Но мир перевернулся. «Отступило вспять веселье святочное», — как писал поэт. Теперь он, полковник Каменев, был у подножия иерархической лестницы, на верхней ступеньке которой стоял Итальянец — бывший профессиональный угонщик и разбойник содержал шикарную заправку близ Ботанического сада с оснащенным ремонтным комплексом и комиссионной площадкой. Ясно было козе, что это «крыша», Каменеву ничего не стоило вычислить, кто на самом деле был держателем «Лады». Но… Следовало зажмуриться и наступить на горло собственным амбициям.

Он одолжил у соседей новенький чешский аккумулятор, позаимствовал полканистры семьдесят шестого бензина и тюбик шампуня. Вытолкнув «Москвич» во двор, засучил рукава и принялся приводить его в порядок вынул коврики, снял протертые чехлы, выбросил содержимое дырявого багажника, открыл капот.

— Куда это ты собрался?

В новеньком плаще и красных туфлях на высоком каблуке, умело загримированная, Леля источала аромат французских духов, подаренных Валерией, и если бы не припухшие веки и покрасневшие белки глаз, можно было сказать, что она даже помолодела.

— Ты помолодела, — оценивающе глянув на жену, сказал Каменев. — Дня на два. А может быть, и на три. Иди, работай. — Он похлопал «Москвич» по капоту и посмотрел в фары-глаза: — Дай тете ручку.

— Могу я знать…

— Можешь. Но не должна.

Леля фыркнула и зацокала каблучками по асфальту двора, а Каменев развел в ведре шампунь и, вооружившись щеткой, стал отмывать машину от прошлогодней грязи.

Хорошо тренированному, посвященному в секреты восточных боевых искусств Столетнику в отличие от Каменева спиртное наутро не требовалось, достаточно было проделать несколько дыхательных упражнений.

Они по-братски обнялись с Викентием Решетниковым. Тот принял подарки с благодарностью, тут же ощутив неловкость оттого, что не оправдал Женькиного доверия, и мало, что заработал едва ли на налоги, так еще и попал в историю.

Женька и Валерия выслушали сдержанный рассказ о делах. Шеф агентства просмотрел появившиеся в его отсутствие документы.

— Одним словом, клиентуры нет. Денег — ноль. Есть охранная работа, но это — гроши, — подытожил Викентий.

К одиннадцати часам появился бывший одноклассник Столетника Валя Александров, имевший адвокатскую практику и содержавший частную нотариальную контору, приглашенный в «Шериф» в качестве юрисконсульта.

— Понимаешь, я бы оттуда свалил, — оправдывался Викентий, — но не было уверенности, что меня никто не видел. Поместили бы в газетах фоторобот, тогда бы и вовсе не отмыться.

— Что ты этому Кокорину рассказал? — поинтересовался Столетник.

— Рассказал все. Кроме того, что мы с Каменевым раскопали об этом Богдановиче. Пусть отрабатывает зарплату, у него оперов целый штат. К тому же, если Богданович вздумает давить на меня, толково объясню, что не стоит.

— Он выдал заключение об аннулировании лицензии?

Решетников протянул сложенный вчетверо листок.

— Все правильно, — кивнул Александров, просмотрев бумагу. — Хотя удивительно мягко.

— Я тоже так думаю. Почему он тебя не лишил лицензии? Что он за тип?

Решетников пожал плечами:

— Могу высказать свои соображения. Мужик он думающий, правильный и очень грамотный. Но предупреждением ограничился явно не по доброте душевной. Каменев разнюхал, что в их следственном управлении прокурором теперь Шорников. Когда-то он вместе со следователем Донцом оформлял пересмотр по делу Богдановича — с части второй на первую, сэкономил ему два года свободы. Защищал его Рознер. Думаю, крутились там приличные деньги. Именно потому, что я не стал посвящать Кокорина в наши с Каменевым изыскания, он на рожон не полез. Уж больно отчетливо прослеживается цепочка — с одной стороны, его подследственный, которому так или иначе инкриминируется хранение «огнестрела», с другой — Шорников, а сверху — Донец. И эта партия «Власть и порядок», которая всех их объединяет.

— Донца я знаю, отец работал короткое время с ним в Минюсте, — сказал сын бывшего заместителя министра юстиции Александров. — Сказать он ничего о нем не может — уже дорабатывал, а Донец только пришел. В прошлом следователь горпрокуратуры, очень быстро поднялся, кандидат наук.

— Значит, Кокорин не знал, что вам стало известно? — уточнил Столетник.

Звонок в дверь прервал разговор. Прием посетителей входил в обязанности Валерии. Поправив прическу, она направилась в приемную, и через несколько секунд из-за двери послышался ее приветливый голос: «Здравствуйте, Наталья Андреевна!..» Сыщики переглянулись и как по команде вышли навстречу своей клиентке.

Директор акционерного общества «Мтилон» при объединении «Химволокно» Наталья Андреевна Рудинская, еще месяц тому назад шикарная дама, от которой так и веяло благополучием, поразила сыщиков бледностью ненакрашенного лица, синевой под глазами и тоской в покрасневших глазах. Трудно было поверить, что перед ними «железная бизнес-леди», щедрая на премиальные и похвалы, хваткая и решительная, сумевшая мобилизовать научные и производственные кадры и в каких-нибудь полгода наладить широкомасштабное производство ценнейших фильтров из ионообменных тканей, принесших огромные прибыли «Химволокну», генеральным директором которого был муж Рудинской Валентин Валентинович.

— Вы помолодели, — галантно поцеловал ей ручку Евгений. — То есть… похорошели, я хотел сказать.

Валерия засмеялась.

— Не надо врать, Евгений Викторович, — со свойственной деловым людям прямолинейностью сказала Рудинская. — Это вы стали похожи на Джеймса Бонда. Читала о ваших похождениях в газете. Очень лихо. Возьмите на себя организацию службы безопасности в моем объединении. Обещаю, не пожалеете. — Она увидела Решетникова, остановившегося в дверях: — Викентий Яковлевич, как вы себя чувствуете? Как ваше плечо?

— Лучше прежнего, — ответил Викентий.

— Не думаю. У нас появились шикарные путевки в Сочи. Могу устроить в качестве премии за разоблачение Бутусовой. Кстати, пятнадцатого мая должно состояться заседание в суде. Эта дурочка утверждает, будто не знала, что сумма сделки представляет коммерческую тайну. Оказывается, она жила с бандитом Князевым, и его подачки принимала за знаки внимания.

— А вы не берите дурочек на работу, — посоветовал Решетников.

Рудинская села на стул и закурила «Ротманс». Валя Александров поднес ей зажигалку, Валерия предложила кофе.

— Вы недавно вернулись? — посмотрела гостья на Валерию.

— Буквально вчера.

— Я тоже должна была лететь в Чикаго вместе с Валентином. Очень выгодный контракт. Возможно, Валентин все же полетит, хотя… — Она замолчала, быстрым движением извлекла из сумочки электронную записную книжку и, пробежав пальцами по маленьким кнопочкам, пристально посмотрела на дисплей. — Извините, у меня совещание в два часа. Но, по-моему, я переносила его на час. — На смену книжке пришел сотовый аппарат: — Надя, мы когда сегодня собираем начальников цехов?.. В три?.. Ты уверена?.. Да, я сама перенесла, но мне казалось, что на час раньше, а не на час позже. Спасибо.

— Так вы хотите, чтобы мы взяли на себя организацию вашей службы безопасности, если я правильно понял цель вашего визита? — нарушил паузу Евгений.

Она вскинула голову, с прищуром посмотрела на него и качнула головой:

— Нет…

Несколько странное поведение «железной леди», несвойственная ей забывчивость, несобранность и отсутствующий взгляд удивляли и настораживали. Она набрала полные легкие воздуха и, нервно погасив в пепельнице недокуренную сигарету с золотым ободком, выдохнула:

— Ребята. У меня горе.

Валерия застыла на мгновение с фарфоровым чайником на весу. Столетник и Решетников переглянулись, хотя само по себе подобное заявление ничего сверхъестественного не содержало — по радостным поводам в детективное агентство не обращались.

— Может быть, я совершила непростительную ошибку — не пришла к вам сразу. Неделю… нет, восемь дней тому назад пропала моя дочь Нина. Дипломница факультета журналистики МГУ, практикантка… Она работала в газете «Подробности», той самой, что поместила статью из «Франс суар». Я подумала, что если вы, Евгений Викторович, сумели отыскать французскую девочку в Австралии…

От «железной леди» не осталось и следа. В считанные мгновения Наталья Андреевна превратилась в пришибленную горем слабую женщину; ссутулившись, приложила платочек к глазам, но тут же взяла себя в руки и, кивком поблагодарив Валерию, пригубила крепчайшего кофе.

Евгений отметил про себя частые переходы гостьи из одного состояния в другое. Это свидетельствовало о крайнем напряжении; внутри, помимо ее воли, происходила адская работа, которую она с трудом контролировала.

— Я обеспечена, вы знаете, у меня есть деньги, сколько нужно, я заплачу, но прошу вас… найдите эту дуру, сволочь… прости меня, Господи!.. Все-таки дочь, единственный ребенок в семье. Валя совсем сдал, поседел даже. Дело, конечно, не в сорванных контрактах — плевать!..

— Успокойтесь, — тихо сказала Валерия, коснувшись ее руки.

— Вы обращались в милицию? — спросил Евгений.

— Конечно. И в РОВД в Новоселках, и здесь. Избили сотрудника «Подробностей» Неледина, фотокорреспондента. Выяснилось, что они с Нинкой поехали туда вместе, пили там и занимались любовью, как мартовские коты…

— Наталья Андреевна, — сдержал улыбку Евгений, — давайте по порядку. Во-первых, куда «туда» и о каких Новоселках идет речь, за что избили Неледина? Очевидно, вам в эти дни приходилось иметь дело с милицией, но у нас-то вы впервые, и мы пока ничего не знаем. Валерия, сядь за компьютер. Вик, включи диктофон. Пожалуйста, факты, фамилии, даты, время — все в хронологическом порядке. Все, что вам известно.

Рудинская попросила воды, глотнула какую-то таблетку из круглой коробочки. Потерев кончиками пальцев виски, полминуты сидела с закрытыми глазами, пытаясь сосредоточиться и сообразить, с чего следует начать.

— Девятнадцатого числа, в воскресенье, мы с Валентином и нашим водителем Севой уехали в Санкт-Петербург, — заговорила, едва заметно кивая головой в такт словам. — Там есть филиал «Мтилона», они делают корпуса из сверхпрочных сплавов для наших фильтров. Во вторник вечером вместе с технологом Ливановой и коммерческим директором Прянишниковым мы выехали в Москву. Приехали в четвертом часу утра в среду двадцать второго… Нины дома не оказалось. Ей двадцать два года, у нее масса подруг, случалось, она задерживалась допоздна и звонила, что ночевать не придет… В конце концов, даже если у нее были какие-то отношения с молодыми людьми… Я уже ее родила в этом возрасте… Но я все-таки позвонила, несмотря на неподходящее время. Должна же я была убедиться, что с ней все в порядке. У нее сотовый аппарат, мы подарили ей. Долго не отвечала, потом взяла трубку. Сказала, что находится у Наташи, это моя племянница, она живет в Новоселках Рязанской области, на Оке. Там на противоположном берегу наша дача, в Белощапове. Мой брат, отец Наташи, нам эту дачу нашел лет десять тому назад. Хорошее место, чистый воздух… Словом, Нина сказала, что она поехала к ним в гости и там решила заночевать, дескать, дома ей скучно. Меня это удивило. Нина не из тех, кто мается от скуки, да и у Наташи мы бывали чрезвычайно редко. Я попросила позвать Петра к телефону, она рассердилась: «Мать! Ты что, с ума сошла? Посмотри на часы, все спят!..» Действительно, было очень рано, половина пятого, по-моему… Мне пришла в голову идея… Словом, сработал инстинкт, даже не знаю, почему мне стало тревожно. Я сказала, что мы приедем к ним вместе с гостями (я имела в виду наших питерцев). Пусть они с Наташей и Петром — это брат мой, он в Новоселках работает директором школы — отправляются в Белощапово и готовятся нас принять. А гости между тем совсем раскисли, у Вити Прянишникова слипались глаза, Женя Ливанова уснула прямо за кухонным столом, да и Сева наш устал, а мы с Валентином выпили, за руль никому из нас было не сесть. Короче, решили выспаться, улеглись и проспали до полудня. Пока я собирала на стол, пока обедали, болтали, прошло еще два часа, в третьем часу позвонил Сева и сообщил, что «Волга» сломалась. В Новоселках у Петра телефона нет, есть у соседей, я дозвонилась к ним, но ни Петра, ни Натальи не оказалось дома. Попросила их срочно связаться со мной, как только объявятся, — думала, что они в Белощапове на даче, как мы договорились с Ниной. Не дождутся и позвонят. Но Наташа позвонила только в половине восьмого, мы уже успели побывать на производстве и побродить по Москве. Представьте мой ужас, когда я узнала, что Нины у нее не было вообще и о наших намерениях приехать на дачу они с Петром ничего не знали.

Валентин меня успокаивал: мол, закатилась к кому-нибудь из ребят, а соврала про Новоселки. Я велела Петру срочно отправляться в Белощапово. Что мы только не передумали! Что попала под машину, что заблудилась, наконец, хотя блуждать там негде: белощаповские окрестности хорошо ей знакомы. Петр позвонил в половине первого ночи. Сказал, что дом оказался не заперт, постель разобрана, камин топили — труба еще теплая. В комнате грязно, видны мужские следы… Я попросила его сообщить в милицию, вызвала Севу, и мы с Валентином выехали туда в четыре с минутами утра двадцать третьего на нашей машине. Добрались к семи в Новоселки, вместе с Петром и Натальей, которые даже не ложились, приехали на дачу. Постель действительно была смятой, на подоконнике и столике у кровати стояли стаканы, тарелки с какими-то объедками. Пахло спиртным перегаром, хотя бутылок мы не нашли. К одиннадцати часам облазили все окрестности — заглядывали в соседние дома, расспрашивали у всех, кого встречали. На дачах еще не живут, но дачный поселок неподалеку от заброшенной деревни. В пяти километрах в сторону Рязани — не то воинская часть, не то какая-то спортивная база, мы видели забор, вышки, когда собирали грибы прошлой осенью… Там еще стреляли, деревенские называют это место полигоном… Но это от дачного поселка далеко и совсем в другую сторону. В начале двенадцатого приехала милиция с собакой. Собака взяла след, металась, металась вокруг дома, потом потащила милиционера к дороге — и все. Осмотрели дом, нашли обрывок фотопленки цветной… Нинка там была в обнаженном виде, явно позировала. Приобщили это к делу. Да, еще собака нашла целлофановый пакет с коньячными бутылками. Шесть бутылок, их забрали и вместе с бокалами увезли в РОВД. Нам сказали, что будут искать, но в федеральном розыске отказали. Нет, видите ли, оснований для розыска — недостаточно времени прошло, и никаких видимых следов преступления или насилия… Надо, чтобы прошло три месяца. Мы вернулись в Москву. Я пошла в редакцию. Мне сказали, что ее видели в последний раз в понедельник, она и этот фотокор Неледин Авдей… то есть Фрол… Староверское какое-то имя… Парень… Молодой мужчина двадцати шести лет, ездили по заданию редактора в Нагатино на открытие швейной фабрики с немецким технологическим оборудованием. Во вторник вышел Нинкин репортаж оттуда со снимками этого Неледина. Я хотела связаться с ним, но оказалось, что в ночь со среды на четверг на него напали какие-то бандиты, сильно избили и он угодил в больницу. Я встретилась там же, в редакции, со следователем из сорок восьмого отделения на Ленинградском проспекте Протопоповым. Он ведет дело о нападении на Неледина и ограблении его квартиры. Мы с ним побеседовали, он составил протокол, обещал связаться с новоселкинской милицией. Вот позавчера позвонил и сказал, что задержал Неледина по подозрению, хотя о Нине ничего выяснить не удалось. Я была и в нашей прокуратуре, и в РУОПе… С каждым днем все меньше надежды, что она объявится. Мы с Валентином думали, что ее похитили и не сегодня-завтра позвонят, потребуют деньги. Даже подсчитали, какую сумму в состоянии собрать…

Она замолчала. Терла пальцами виски.

Евгений подошел к компьютерному столику, остановился за спиной Валерии и, засунув руки в карманы, пристально посмотрел на дисплей.

— Как фамилия следователя, который занимается этим Нелединым? — спросил Викентий.

— Протопопов Юрий Федорович. У меня есть его телефоны — рабочий и домашний.

— Назовите.

Она назвала. Валерия занесла их на дискету.

— Адрес редакции?

— Сущевский вал, сто девяносто. Я узнала телефон и адрес Неледина…

— Оставьте.

— Планетный проезд, дом два, квартира восемь. Телефон…

— Сотовый аппарат Нины нашли?

— Нет.

— Местность вокруг дачи милиция осмотрела?

— И даже… даже колодцы в соседних дворах. И озерцо поблизости, и берег Оки. Прочесали овраг, болото — все, что можно. Я обзвонила всех подруг Нины, чьи телефоны у меня есть. Остальные — в ее блокноте, она носила его с собой.

— Во что она была одета, знаете?

— Конечно. Бежевая курточка с капюшоном и меховой опушкой, брючный костюм серый, кремовая блузка, туфли черные тридцать шестого размера, на шее синяя косынка — это все, чего недостает в ее гардеробе. Сумка кожаная, складная, знаете, маленькая такая на «молнии», при желании из нее можно сделать хозяйственную…

— У нее была своя комната?

— Да, конечно. А… почему вы говорите «была»? — обвела всех испуганным взглядом Рудинская. — Вы что, предполагаете…

— Мы ничего не предполагаем, — пришел на помощь Столетнику Решетников. — Мы еще ничего не знаем, чтобы предполагать. Какие у вас и у Валентина Валентиновича были… простите, какие между вами и дочерью отношения?

— То есть как это — какие? Она наша дочь…

— Дружеские, доверительные, натянутые, враждебные?.. — подсказала Валерия.

— Нет, нет, не враждебные и не дружеские, в том смысле как, знаете, сейчас модно — мать и дочь подружки, делятся секретами. Я довольно строгая мать, у Нины могли быть от меня секреты, конечно. А в общем, нормальные отношения, как в большинстве семей, где живут взрослые дети с родителями. Ну конечно, она не приводила в дом мужчин.

«Но сама могла не прийти ночевать домой», — подумал Евгений.

— Идите на совещание, Наталья Андреевна, — сказал он вслух. — Нам нужно посовещаться и навести предварительные справки. Идите и постарайтесь успокоиться, без нервотрепки. Я вам позвоню. У вас есть с собой фотография дочери?

Она кивнула и, порывшись в сумочке, достала фотографию 9x12.

— Я очень надеюсь на вас. И не очень — на милицию.

Она ушла. Валерия проводила ее до машины, в которой ждал шофер Всеволод. Решетников и Столетник видели в окно, как машина уехала в направлении Щелковского шоссе.

— Ну что вы молчите-то? — задумчиво произнес Евгений. — Валя, что думаешь обо всем этом?

Валентин оторвался от бумаг:

— Да то же, что и вы оба. Если бы ее похитили с целью выкупа, то уж за восемь-то дней позвонили бы, правда?

— Допустим. Вик?

Решетников пожал плечами:

— Шлюховатая особа, — поднес к глазам фотографию открыточного типа, сделанную в ателье. — Видел ее пару раз, когда по «гонцам» работал. Глазки — что твои пулеметы, так и стреляют… очередями. Думаю, искать ее стоит в квартале «красных фонарей» где-нибудь у шейхов.

— А серьезно?

— Серьезно — в канализационном люке. Собачка не зря к дороге повела. Увезли, попользовались, закопали. Какой смысл ее держать под арестом? Валентин прав.

— Типун тебе на язык, — махнула рукой Валерия, убирая так и не тронутые конфеты со стола.

— По контрольному сигналу сотового телефона можно определить местонахождение. Значит, от телефона избавились, — вслух подумал Евгений.

— Резюме, шеф? — спросил Валентин.

Евгений ответил не сразу:

— Похоже, Наталья Андреевна обратилась к нам действительно поздно.

Нужно было на что-то решаться — либо начинать поиск, либо не обнадеживать родителей исчезнувшей девушки.

— Тебе решать, — флегматично бросил Решетников. — Ты же французскую девочку Полетт в Сиднее нашел.

Столетники переглянулись и не сдержали улыбок.

— Викентий, — Евгений вприщур посмотрел на Решетникова, — не было никакой французской девочки. То есть она была, но никто ее не похищал. Она мирно отдыхала на австралийском побережье вместе со своей гувернанткой и матерью Жаклин.

— То есть?!

— То есть все это была игра. Обыкновенная профессиональная игра, тест, который создали в бюро Кристиана Марселена полицейские психологи для отработки взаимодействия детективов Европейской ассоциации. Что-то вроде обусловленного спарринга.

Лицо Решетникова вытянулось:

— Вот это да!.. А статья как же? Ведь там написано: «Вся Франция следила за судьбой Полетт…» А?

Валерия засмеялась:

— Вик, там еще кое-что написано. «Печатается с сокращениями». Плюс фантазия журналиста «Франс суар» Клода Форэ. На самом деле задание подразумевало условие, при котором за детективами, задействованными в поиске Полетт, охотятся папарацци и репортеры, Марселен нанял человек тридцать журналистов для проведения этой игры.

— Погоди, погоди, — заходил по комнате ошарашенный Решетников. — А как же все эти террористы из международных группировок?.. КГБ, похищение детей в Таиланде, убийство жены Марше?..

— Да все было заранее продумано, я же тебе объяснил: целый штат психологов, детективов, полицейских, включая «РЖ» Шарля Дюфура, разрабатывали программу с помощью компьютера!.. Все эти персонажи изображали актеры.

Валя Александров, который давно все понял, трясся от хохота, глядя на наивного и неискушенного в подобных фокусах Викентия.

— Ну вы даете! Ну, бля, пресса!.. «Подробности» хреновы!.. А я, дурак, поверил! Думал, вы и взаправду показали мировому криминалу, где крабы зимуют!.. А вы, значит, развлекались там?.. То-то я гляжу, хорошо загорели! И когда они, думаю, успели загореть?..

Теперь уже смеялись все, включая Викентия.

— Ничего себе сокращения!.. Это же сколько такая игра может стоить?

— Дорого, Вик. Это нас старый друг Кристиан Марселен пригласил «на шару», а остальные детективные агентства перевели за участие кругленькие суммы, — объяснила Валерия.

— Ты только Старому Оперу не говори, — пошутил Евгений, — не то он нас со свету сживет своими подначками. Тем более что мы не виноваты в подтасововках охочей до сенсаций газеты. Но опровержения давать не станем, да? Им — сенсация, нам — реклама.

Мало-помалу все успокоились, сели за стол.

«Рекламный трюк» сработал — в агентстве появилась клиентка, самая настоящая, а не подставная в игре, и обратилась она за помощью в решении нешуточной проблемы.

Викентий полистал справочник по Москве, нашел Планетный.

— Интересное совпадение, — проговорил сквозь зубы. — Интересное.

— Ты о чем?

— О том, что Протопопов Юрий Федорович — тот самый следователь, что вел дело об изнасиловании Люсьен Вороновой мужем нашей покойной клиентки в восемьдесят седьмом году.

Столетник перевел недоуменный взгляд с Викентия на Валю Александрова и присвистнул.

 

ГЛАВА 22

Фрол сидел в самой рядовой камере сизо — двухъярусные койки, отполированный локтями, видавший виды длинный дощатый стол, решетка на двухметровой высоте от каменного пола, параша. Несколько десятков человек. Сколько — посчитать не удосужился. Все время вызывали кого-то на допросы, выпроваживали с вещами на волю; одни входили молча, хмуро, другие — бывалые — с «приветом»: «Привет, кенты, — разворачивался сидор, — примите на общак». И на стол выкладывались сахар, щепоть чаю, пара сигарет.

Контролеры в камеру почти не входили. Тщедушный, бухгалтерского вида мужичок в очках ни с того ни с сего ударился головой об угол кровати — этого увели. Один раз разнимали драчку — двое не поделили верховенство, тогда бригада контролеров блокировала «хату», заработали дубинки. Спальных мест было на треть меньше. Фрол прилег на чужую койку — сморило, не выдержал, от холодного пола начался кашель уже на вторые сутки. «Будь, что будет», — решил. Получил по башке и еще не зажившей груди — сразу затошнило, стало рвать, в голове что-то лопнуло, и перед глазами растеклась красная пелена.

Мысли путались. Хотелось покончить со всем этим раз и навсегда — стоило только рассказать, что он видел на поляне, получить бандероль и отдать пленку. Но Фрол твердо знал, что к исчезновению Рудинской никакого отношения не имеет и никому доказать этого не удастся. И еще знал: в его руках — очень серьезный обличительный материал. Сенсация! Даже во сне — коротком, кошмарном, страшном сне — видел снимки на первой полосе. И сразу — переход в другой социальный статус, из заштатных фоторепортеров, дешевых папарацци — в фотокоры «АиФ», «Огонька». Но и это — на худой конец. Надеяться на перемещения внутри СМИ — себе, как говорится, дороже. Нет, он распорядится тем, что видел и за что пострадал, по-своему. Он даже знал, сколько запросит за пленку и свое молчание: полмиллиона баксов. Это даст возможность обезопасить себя, замести следы, хотя бы придется для этого даже перемахнуть рубежи. Он купит свободу в этом несвободном мире. Машина, квартира — мелочи, но положение в обществе — его, законное положение… И отчим, и мать поймут, и сестра поймет, и в оставленных вгиковских стенах поймут, кого они недооценивали. И начнется новая жизнь. На эти деньги можно будет нанять папарацци и основать лабораторию. Можно будет обзавестись солидной аппаратурой скрытого фото-, видеонаблюдения. И предлагать выкупить компрометирующие материалы. Подло? Незаконно?.. А разве по отношению к нему поступали не подло? Разве можно назвать законным заключение под стражу его, избитого, бездомного почти, по нелепому, необоснованному подозрению? Десять суток среди этой мрази! Десять суток на размышление. О чем? О родине?.. Плевать на такую родину. Да на любую плевать: рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. Где лучше — там и родина. Сэмюэл Джонсон изрек: «Патриотизм — последнее прибежище негодяев». Это они негодяи — «охотники», которые ничем не отличаются от Протопопова, и Протопопов, который ничем не отличается от «охотников». Если вообще он не работает на них. Ну да, да, конечно: они же купили его! Купили!..

Фрол не знал, что в сизо России томятся триста тысяч заключенных. Ста восьмидесяти тысячам из них еще не предъявлено обвинение. Те, кто не сознавался, выпускались на свободу по истечении положенного срока. Назавтра их брали снова, и срок повторялся. Как минимум у этих ста восьмидесяти в головах билась одна и та же мысль: вот я отсюда выйду, я им всем покажу!..

На третий день приходила сестра. Принесла леденцов, сигарет «Петр I», чай, сахар, сало, хлеб. Плакала, просила во всем сознаться:

— Фролушка, Фролушка, что бы ты ни натворил! Сознайся во всем, и душу облегчишь, и наказание, глядишь, поменьше будет!

«И ее обработали, — подумал Фрол. — И она допускает, что я к чему-то преступному причастен. Впрочем, с нею у нас никогда не находилось общего языка. Она — любимица родителей, я — изгой».

— Отчиму и матери ни о чем не сообщай. Я ничего не натворил. Хочешь — верь, не хочешь — не верь, но вот тебе мое последнее слово, я и на суде повторю, если они сфабрикуют дело: Я НИЧЕГО НЕ НАТВОРИЛ, Я НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ.

Он высыпал на стол передачу: «В общак», — буркнул коротко. Сам есть не стал. Приглашение к столу отверг молчанием. Да, отныне он решил молчать — до тех пор, пока не окажется на свободе. И ничего не есть. По возможности, даже воды не пил. только курить. Курить и ни о чем не думать — пусть предъявят обвинение или переведут в тюремный лазарет. Там хоть можно будет выспаться.

На ночь ему освободили койку на нижнем ярусе. Он лег, но не уснул: болело тело, голова разламывалась от интоксикации и голода, поперла какая-то черная, нехорошая энергия, душил кашель. К утру почувствовал, что едет, крыша, и нарушил обет — бросился к двери, стал молотить в нее кулаками, сбивая их в кровь:

— Контролер! Открой, сволота!.. К следователю хочу! К следователю!..

Его осадили — свои же: спать не мешай! Камеру не открыли и следователя не позвали. Не повели на допрос и во второй срыв, и в третий.

— Надо будет — вызовут, — флегматично изрек вислоухий контролер.

Тогда Фрол лег на койку и постарался умереть. Но и смерть не приходила за ним.

— А ты стал лысеть, Юра, — невесело констатировал Решетников.

— Служба такая. Ты-то как?.. Спасибо. — Это «спасибо» относилось к официантке кафе-мороженого, поставившей перед Протопоповым стакан для минералки и чашечку кофе. — Работаешь?

Солнце заставило Протопопова скинуть китель.

— Работаю, — сказал Решетников, вынув из кармана синенькую книжицу с тисненой золотой надписью «Частный детектив». — Видишь вот, на тачку подержанную заработал.

Протопопов улыбнулся, почитал запись о разрешении на спецсредства и «газовик».

— Слышал, тебе медаль дали? В звании повысили?

— Зато тебя, я гляжу, понизили, — улыбнулся Решетников. Он наполнил стаканы боржоми, выпил свой до дна — жарко. — Ладно, старик. По делу я к тебе.

— Да уж я догадался, — вздохнул Протопопов.

— Мать Нины Рудинской обратилась к нам за помощью в поиске пропавшей дочери. Наталья Андреевна, можно сказать, наша постоянная клиентка. Я по тому ее первому делу работал, в награду пулю в плечо получил.

Протопопов нахмурил лоб — думал, как себя вести. Старый приятель располагал к откровению, но с «частниками» следователь доселе не сталкивался — поди знай, на кого он работает.

— А тайна следствия, Викентий? — стараясь придать голосу шутливый оттенок, сказал Протопопов.

— Что нельзя — не говори. Заказ оплачен, то, что «входит в прейскурант», как говорит мой шеф, мы все равно узнаем. И наша с тобой встреча, так сказать, проходит на основе «взаимодействия частных детективных структур с правоохранительными органами».

Протопопов засмеялся, выпил воды, чтобы еще потянуть время. Нужно было говорить либо «да», либо «нет».

Решетников сам был в милицейской шкуре, не новичок. Случись им с Протопоповым поменяться ролями, тоже бы заговорил о следственной тайне.

— Много вам платят? — поинтересовался следователь.

— Платят много, Юра. За то, что каждый, с кем приходится общаться, может послать куда подальше. А половина норовит посчитать, что у тебя там, в кармане. Это ты можешь красной книжечкой светить и угрожать статьей за дачу ложных показаний.

— Не обижайся, я не это имел в виду.

— Да я не обижаюсь. Поиском Рудинской занимается РУОП, на контроле держит прокуратура. Наталья Андреевна женщина сильная, по всем направлениям бьет: дочь у нее пропала. Девочка, по всему, гулящая, так что, по нашим прикидкам, и загулять могла. Но искать надо. А к тебе я пришел привет передать от старого твоего знакомого Богдановича. Насколько я понимаю, понижение твое с ним связано?

Протопопов удивленно вскинул редкие белесые брови.

— Дело в том, что незадолго до Рудинской ко мне обратилась еще одна клиентка — Кира Михайловна Богданович, жена этого субъекта. С просьбой для нашей конторы привычной, невинной почти: последить за Леонтием Борисовичем, понюхать, чем он там дышит, с кем общается — ну, сам знаешь, у нас такие возможности есть.

— И чем же?

— А вот этого мы не узнали. Рынок, туды его в качель! Платят — работаем, не платят — не работаем.

— Она что, платить отказалась?

— Не отказалась. Ее мертвой нашли на даче.

Протопопов покачал головой, и в глазах его проявился живой интерес.

— Теперь твой бывший подопечный под следствием — обвиняется в хранении огнестрельного оружия. У него был пистолет «лепаж», из него и застрелилась Кира. Но кое-что мы все-таки успели. У нас, видишь ли, почасовая оплата — с момента получения заказа нельзя терять ни минуты. В первые сутки стали изучать биографию Богдановича. Дошли до его посадки в восемьдесят седьмом, там-то твоя фамилия и всплыла.

— Вы же бросили Богдановича?

— Не совсем так, Юра. Я нашел труп Киры, меня тоже допрашивали не раз. За этим Богдановичем стоят прокурор Шорников и бывший следователь Донец. Знаешь, кто он теперь. Да еще небезынтересный фактик: вся эта троица — Донец, Шорников и торгаш Богданович, — все они оказались в новой партии «Власть и порядок». Это еще не доказательство, но не доказательство для тебя. А вот для нас — дело другое.

— Рудинская тут при чем?

— Рудинская тут ни при чем. При чем «преступные злоупотребления лиц, проводивших расследование по делу, повлекшие за собой необоснованный и незаконный приговор». То есть твои.

— И ты в это веришь?

— По-твоему, если бы я в это поверил, я бы к тебе пришел?

Протопопов закурил. Лицо его приняло озабоченное выражение. За этой озабоченностью Решетников легко читал нежелание возвращаться к прошлому. Нетрудно было догадаться, сколько усилий потратил Протопопов для оправдания своих действий, но столкнулся со всесокрушающим механизмом, винтиком которого являлся и сам, и сломался.

— А зачем мне это теперь? — грустно спросил он. — Назад в министерство не вернут — там теперь все другие. Того, кто остался, не переубедишь.

— Брось, Протопопов, — уколол его взглядом Решетников. — Меня тоже хотели с говном смешать — ни за что ни про что. Я ушел, но только после того, как выиграл суд чести.

— Это слова, — махнул рукой следователь и посмотрел на часы. — «Честь», «совесть»… Кому от этого легче? Донец еще министром станет, а Шорников в генеральные пробьется.

— Тогда ни мне ни тебе не работать, Юра.

Протопопов докурил, поглядел на солнце. Зная Решетникова, он понимал, что тот предоставляет ему шанс восстановить попранную справедливость.

— Богданович нашел смазливенькую лимитчицу, которой едва исполнилось восемнадцать, — начал неторопливо. — Сводил ее в кабак, покатал на машине, домой к себе привел. Жил он тогда один, денег была уймища — торговая мафия, там в девяносто первом половину пересажали, а кое-кого и в расход пустили, ты помнишь. Видео-шмидео, музычка, коньячок. Конечно, та еще девушка… Мне она показала так: повалил ее Богданович на кровать, стал срывать одежду. В общем, имело место извращение, конечно. Стала Воронова кричать, окно тарелкой разбила, на помощь звала. Он ее башкой об пол шмякнул — в раж вошел. Она ему — туфлей в пах. Ну, и понеслось. Пьяный был, еле на ногах стоял. Не мог совладать. Рот заткнуть пытался, она его — в нос. Тогда он, по ее словам, достал из шкафа «наган», двинул по голове и ствол в глотку вставил: пикнешь, мол, нажму курок. Ну а дальше… дальше известно. Получил свое, заставил выпить стакан коньяку. И пригрозил: попробуй кому-нибудь рассказать! Она не рассказала, но сестра ее Елена… Ты бы слышал, как она костерила всех и вся, как грозилась прокуратурой и судом. Только напрасно старалась: дело было очевидным, нашли у Богдановича и патроны, и оружейное масло, и шомпол — про это он по пьянке забыл, хотя «наган» догадался спрятать или выбросить в мусорник. Говорил, что никакого «нагана» не было, а оружейные причиндалы нашел, собирался в милицию отнести. Сняли побои с Вороновой, дала она показания. Богдановича я заключил под стражу, назавтра прибежал его адвокатишка — он потом в Израиль уехал, я уж и забыл, как фамилия. Пытался на суде очернить Воронову, раздобыл на Богдановича такие характеристики, что в самую пору ему памятник ставить при жизни. Оформили дело по сто семнадцатой: «Изнасилование, сопряженное с угрозой убийством и нанесением тяжкого телесного повреждения».

Уехал Богданович на Урал шахты рыть. А через пять лет — я тогда уже в министерстве работал, после путча треть следователей сменились — это дело опять всплыло. Рознер добился пересмотра. Это адвокат весомый, он гэкачепистов отмывал, а еще раньше — детишек цековских и торгашей из тех, что покровительствовали Богдановичу. Поручили дело Донцу. И как хитро все было продумано: чтобы я ни о чем не узнал, тихо-тихо провести расследование в рамках горпрокуратуры по «вновь открывшимся». К тому времени уже ни патронов, ни прочего в деле не оказалось, а главное — Воронова… Настолько явно купили ее, что и доказательств не требовалось: «Мне могло показаться, испугалась я, может, это и не пистолет был вовсе, а какой-нибудь другой предмет, не могу поручиться теперь, не помню!.. Изнасиловал — да, а чтобы угрожал… Говорил, что убьет, а пистолета не видела». Как по тексту пьесы. Ну да что значит в нашем деле «ясно» и «не требуется доказательств»? Требуются, конечно. Я возьми да и скажи про всю эту новую власть и тех, кто до кормушки дорвался: вот, мол, ваша долбаная свобода и ваша демократия вместе с рыночными отношениями. Все, мол, покупается, и все продается. Фемиду, мол, и ту купили. Мало ГКЧП на вас, мздоимцев, тварей, стрелять вас нужно! Короче, разошелся. Мне мое активное партийное прошлое припомнили. У Шорникова и Донца в Генпрокуратуре мохнатая лапа была, чуть ли не сам Генеральный. Меня за «преступные злоупотребления», как ни странно, из рядов не выперли, но за «высказывания, не совместимые с должностью руководящего работника правоохранительных органов» из министерства убрали. А в отделении — что ж, зарплата небольшая, все свои, живем дружно, делаем свое дело на вверенной территории. Случись какая драка, или вот, к примеру, Неледина этого отметелили, квартирку его съемную подломили. Занимаемся.

— А что Неледин? — отставив недопитый кофе, спросил Решетников.

— Начать с того, что он был последним, кто видел Рудинскую. Развлекались они на ее дачке, он ее голую снимал. Потом, видать, чего-то не поделили. Может, он ее толкнул, а может, дружков навел. Предки у нее фабриканты, денег много. Назавтра при осмотре кусочек пленки на полу нашли — там она в чем мать родила красуется. А через пару дней на Казанском сержант преследовал подозрительного типа. Не догнал, а сумку тот обронил. Оказалось, Нелединская сумочка с аппаратурой. В кассете пленка была, вернее, обрывок, двадцать один кадр — та самая пленка, из которой кадрик на даче Рудинской валялся.

— Значит, он проявил пленку и вернулся? Как там кадрик оказался, не пойму?

— В том-то и дело. Проявлял он пленку в обед двадцать второго, в редакции газеты. А сам в Бело-щапово не возвращался: сразу поехал по заданию на ВВЦ, потом вернулся и до одиннадцати тридцати пил на дне рождения их сотрудницы, а в первом часу у дома его избили какие-то неизвестные. Они же взломали дверь в квартиру и учинили там обыск. Искали, судя по всему, пленку. Когда Неледин у подъезда появился, стали его метелить. Но это его версия. Понимаешь, если пленка, на которой была Рудинская, находилась в его сумке — а это именно так и было, домой он не заезжал, — они должны были ее проявить, узнать Рудинскую, адрес ее дачи, быть уверенными в том, что она там, ночью поехать к ней и… В общем, глупость какая-то получается. Ведь мать позвонила ей в три часа дня, она уже не отзывалась, несмотря на сотовый.

— И ты решил, что Неледин отдал пленку сразу после проявки, а избиение и налет — инсценировка? — спросил Решетников. — А тебе не приходило в голову, что этих налетчиков наняла Рудинская? По пьянке наснималась в костюме Евы, а назавтра проснулась — ни Неледина, ни пленки.

— Приходило. Забрали они пленку, наказали Неледина. Дальше-то что? Где Рудинская? — Протопопов посмотрел на часы. — Ты меня подвезешь?

— Само собой, — поднялся Решетников. — Адвокат у него есть?

— Нет адвоката. Отказывается. Сестра приходила, он ее не послушал. Твердит, как попугай: не виноват, не виноват…

Они сели в машину Викентия и поехали на Бутырский вал. Уже вечерело. Вылизанный к празднику весны город казался помолодевшим, зелень налилась соком, дети на роликах и досках заполнили дворы…

 

ГЛАВА 23

…И веселились вовсю в предчувствии скорых каникул.

Когда солнце нацелилось упасть за зубчатый горизонт, Старый Опер возвращался домой. На душе было муторно. Пузатый Итальянец предложил ему работу заправщика — знал, пес, про отставку. Решил почему-то, что полковника выперли из МУРа, оттого и разговор вел вальяжно, через губу, подчеркивая собственное превосходство: что, мол, отгремела музыка на твоей улице?

Каменев до объяснений не опустился, но когда Итальянец предложил ему матпомощь, показал зубы — посоветовал «свернуть ее трубочкой». Надо было не обращаться к нему, а отогнать машину в Южный порт на площадку. Нарушил Старый Опер золотой принцип: «Не верь, не бойся и не проси», но деньги нужны были срочно. Машину Итальянец обещал толкнуть завтра же — есть, мол, на примете один старичок. Но Каменев подозревал, что ему проще отвести допотопный «Москвич» за город и столкнуть с пригорка в реку: если Итальянец получал полторы тысячи баксов в день, то считал такой день черным.

Каменев зашел в кафе «Пикник» неподалеку от дома — оставались деньжата из заначки, грех не сбросить стресс. Сел за стойку, заказал для начала сто грамм. Водку знакомый бармен достал из-под прилавка, хотя на витрине было не меньше двадцати сортов.

— Разбавленную льешь? — подозрительно посмотрел на него Каменев.

— Обижаете, гражданин начальник, — осклабился бармен шире «бабочки» на шее. — Как раз вам — нет, вам — «менделеевскую», по формуле.

Кафе тонуло в полумраке — дальше трех столов не видно, за что его и облюбовала молодежь. Светящаяся стенка бара и цветомузыка уюта не создавали. Кто-то входил и выходил, топтались в темной глубине танцующие, к стойке подходила шпана: «Виски, шеф!» Бармен послушно клал в стаканы шесть кусочков льда вместо пяти, уменьшая таким образом количество дорогостоящего спиртного, но таявшим от жары и насыщенного табачным дымом воздуха посетителям эта махинация казалась благодеянием.

Каменев вообще не хотел заходить сюда, но дома была Леля, которой он обещал «завязать».

— Мятый костюм и небритость надо понимать как конспирацию? — услышал он чей-то баритон. По левому проходу подошел человек лет тридцати — в джинсах, тенниске и кожаной куртке. — Бутылку «Финляндии», — обратился к бармену. — Из-под прилавка, так же, как полковнику.

Несмотря на участившуюся тягу Старого Опера к выпивке, память его провалами не страдала, но, как ни старался, припомнить этого приветливого, улыбчивого мужика, пахнувшего дорогим лосьоном, он не мог.

— Не старайтесь, Александр Александрович. Вы меня не знаете.

«Не очень-то и хотелось», — чуть было не выпалил Каменев, но сдержался.

— Может, оно и к лучшему, — засмеялся мужчина, принимая из рук бармена поднос с ледяной бутылкой и четырьмя (это Каменев сразу отметил — именно четырьмя) стаканами.

— Чего-нибудь закусить? — угодливо спросил бармен.

— Четыре салата из крабов. Пойдемте, Александр Александрович, за наш столик? — запросто предложил незнакомец.

— Спасибо, я сыт и уже достаточно пьян, — не слишком приветливо откликнулся Старый Опер. — К тому же вы не похожи на «ссученного» — так, кажется, называется вор, оказавшийся за одним столиком с ментом?

Каменев вовсе не намеревался оскорбить незнакомца; оглянувшись, увидел за спиной плотного сложения качка со шрамом на скуле и… Либермана. Того самого Германа Либермана, сына банкира и спонсора программы по борьбе с оргпреступностью, освобождение которого в январе стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Присутствие наркоторговца позволяло с абсолютной вероятностью предположить причастность незнакомца к криминальным кругам.

— Во-первых, я не вор, — сдержанно ответил тот. — Во-вторых, вы не мент. Уже не мент, если мне память не изменяет. А она мне никогда не изменяет.

— Здравствуйте, полковник, — подошел к ним Либерман. — Не откажите в любезности принять наше приглашение.

«Либерман живет на Тверской-Ямской и обедает в «Робин Гуде» на Большой Грузинской. Какого черта он делает в затрапезном кафе «Пикник» на проспекте Мира?» — насторожился Каменев.

— Сто грамм «Русской», — придвинул он к бармену пустой стакан. — И бутерброд… — скользнул взглядом по витрине. — С яйцом и килькой!

Неизвестный пошел к столику.

— Брезгуете? — усмехнулся Либерман.

— На «черные» не пью, — отрезал Каменев. — Сколько с меня?

«А не они ли мою квартирку подломили? — думал он, рассчитываясь с барменом. — Сам, гниденыш, на крючок лезет… Ну, если я тебя на сей раз зацеплю — не помогут и папочкины миллионы!»

Забрав свой стакан и блюдце с бутербродом, он подошел к столику и сел на подставленный неизвестным четвертый стул. На подносе Либермана оказалось три салата — четвертый он оставил, сообразив, что Каменев к нему все равно не притронется.

— За что выпьем? — спросил незнакомец.

Каменеву вовсе не хотелось чокаться с ними, а потому он залпом выпил и, откусив бутерброд с килькой, сказал:

— За тех, кто в море.

Трое заржали, сдвинули стаканы и выпили тоже.

— Правильно, — одобрил Либерман, — люди делятся на живых, мертвых и тех, кто в море. Не смотрите на меня волкодавом, Сан Саныч. Если я перед вами в чем-то виноват — это легко исправить.

— А если перед законом? — спросил Каменев.

— «Законы точно паутина, в которую попадает мелкая мошкара, но через которую прорываются шершни и осы». Джонатан Свифт, — процитировал Либерман.

— А осы — это, значит, вы?

— Не будем уточнять, «ху» есть «ху»! Всех уравнивает земля, лежать в ней рядышком тем, кто законы создает, и тем, кто их презирает.

— Я эту философию уже сто раз слышал, — утеревшись салфеткой, безразличным тоном сказал Каменев. — И философов таких за решетку посадил больше, чем вам лет, Герман Аркадьевич. Мне известно, что за вашими плечами три курса философского факультета, но производите лучше впечатление на своих подельников.

— Сажали вы мелкую мошкару, — невозмутимо парировал Либерман, — я, как вы сами изволили заметить, в паутину не попадаюсь. А вот вас система, которой вы служите верой и правдой, не жалует, да?

— Это почему же вы так решили?

— Да по запаху бензина и двухдневной щетине на лице, — засмеялся Либерман.

Двое его спутников подхихикнули, тот, со шра-мом, что до сих пор не проронил ни слова — в гольфе и легкой курточке из плащовки, — плеснул в стаканы дорогой водки.

— Вы очень наблюдательны, — кивнул Каменев. — Система, которую финансирует ваш отец, меня не жалует.

— Выпьете? — Качок задержал бутылку у его стакана.

— Нет.

— За живых! — провозгласил неизвестный в коже.

Трое стали жевать, а Каменеву жевать было нечего, поэтому он хотел уйти, но едва сделал движение, чтобы встать, Либерман положил на его предплечье холеную руку:

— Одну минуту, Сан Саныч… Только одну минуту. Прошу вас выслушать меня — для этого я и мои приятели находимся здесь, не скрою. Мы ждали вас в машине и увидели случайно, что вы заглянули сюда. Догадываюсь, какие чувства вы ко мне испытываете, но вынужден обратиться за помощью. Никакого криминала, — Либерман усмехнулся, — я не так глуп, чтобы класть вам в рот палец, рискуя потерять руку.

«Складно поешь», — думал Каменев, глядя на него с усмешкой.

— В деле, о котором пойдет речь, может помочь только классный «профи» вроде вас. Нештатная, так сказать, ситуация. Вот этот друг, — Либерман кивнул на человека со шрамом, — владелец скромной риэлторской фирмы. В пятницу семнадцатого апреля он имел неосторожность дать своему знакомому дискету с важной информацией. Важной для его конторы, разумеется: все клиенты, адреса, банк данных о квартирах в Москве и областных центрах России. Фамилия этого человека была Ариничев. В прошлом — физик-ядерщик, затем — несправедливо осужденный, живший два года на поселении в Красноярском крае и, наконец, по возвращении в Москву занявшийся социологическими исследованиями. Его интересовала так называемая маятниковая миграция, а конкретно — состояние интеллектуальной собственности государства в связи с политической нестабильностью. Он печатался в «Вопросах философии», специальном издании «Социология» и в газетах. Не очень популярный, но интересный исследователь, немного больной психически, поначалу слывший диссидентом, а после освобождения искавший конфликтов с нынешними властями. Ругал КГБ, которого уже нет, ругал Советскую власть, хотя ее тоже нет, но он словно не замечая этого, называл Думу Политбюро и утверждал, что все нынешние — перекрасившиеся вчерашние. Странный человек пятидесяти двух лет. Есть такое соображение, что дискета с обширным банком данных об обмене — в том числе зарубежном — понадобилась ему не столько для книги с рабочим названием «Утечка мозгов», сколько чтобы подобрать что-то подходящее для себя и уехать за границу. В понедельник он должен был вернуть дискету и не вернул: умер от третьего инфаркта накануне, то есть девятнадцатого апреля. Ехал или шел по Измайловскому бульвару, неподалеку от Театра мимики и жеста ему стало плохо, он присел на скамеечку и тихо умер. К нему подошла монашка, собиравшая пожертвования на храм, обнаружила, что человек мертв, бросилась за помощью, пока пришла дворничиха, пока приехали милиция да «Скорая» — портфель, который был у него на коленях, исчез. А так как дискеты в его карманах не оказалось — в описи вещей, составленной служителем морга, ее нет, — есть все основания думать, что она была в портфеле. Может быть, за этим стоит что-то иное, но мы большим не располагаем. Друг мой совсем отчаялся, милиция портфель ищет, но для них дискета — пустой звук, а для него — крушение. Фирма лопнет, клиенты предъявят иск, наконец, задавят конкуренты. Если данные о клиентах и адреса попадут к ним… Не мне вам рассказывать, что такое коммерческая тайна.

«И все-таки ты дурак, парень, — подумал Каменев. — К тому же совсем не умеешь пить. Эк тебя развезло!.. Это кто же отдаст дискету с секретной информацией психически больному человеку?.. Н-да, ребята, плохо вы все это продумали».

— Значит, я должен найти того, кто украл портфель, правильно понимаю? — спросил он, окатив троицу ироническим взглядом.

— Вместе с помощниками, которыми я обеспечу вас в любом количестве, — кивнул Либерман. — Только не портфель, а дискету. Либо — доказательство того, что дискета уничтожена вором как улика. Брошена в реку, переработана вместе с мусором.

«Чтобы согласиться на такое, нужно быть вчерашним выпускником Урюпинской школы милиции или не знать, кто ты такой есть, Либерман», — снова подумал Каменев.

— Поищите кого-нибудь другого, ребята.

— Почему?

Объяснять, «ху» тут есть «ху», пришлось бы слишком долго, к тому же с языка Старого Опера была готова сорваться отточенная в общении с подобными типами непарламентская фразеология, хранившаяся в его памяти в неимоверном количестве вариаций, как если бы в копилку размером с натуральную свинью бросали по копеечке.

— Потому что я дорого стою, — сказал он сквозь зубы.

Троица повеселела, в стаканы потекла водка «Финляндия», сработанная в подвалах Химкинского спиртзавода.

— Александр Александрович! — вступил в разговор владелец риэлторской фирмы (во что Каменев поверил так же, как в то, что он доживет до второго пришествия). — Сколько бы вы ни стоили, моя фирма дороже. Гера уже сказал: у меня появилась возможность стать членом международной ассоциации риэлторов.

«Если это они навели на мою квартиру, то ребята достаточно дальновидные: обчистили до постельного белья, вынудили продать машину, зная, что я без работы уже три месяца, а теперь, значит, предлагают заработать в неограниченном количестве», — рассудил Каменев.

— Назовите ваши условия, Сан Саныч, — намазав на хлеб крабовое масло, негромко сказал Либерман.

Старый Опер размял в пальцах «Приму», достал из кармана зажигалку, подаренную Столетником, и прикурил, стараясь направить невидимый глазу объектив микрофотоаппарата на человека со шрамом, хотя в то, что при таком освещении может что-нибудь получиться, не верил.

— Решили перебросить усилия с наркотиков на недвижимость? — тщетно пытаясь перехватить взгляд Либермана, спросил он.

Вопреки его ожиданию, тот не возмутился и оправдываться не стал:

— Вашей, между прочим, милостью. После того как мы с вами встретились у ворот Бутырки, папа поставил мне условие: в недвижимость он готов вложить деньги, а во все, что пахнет криминалом, — нет. Отец мой самых честных правил, к тому же нарисовал мне радужные перспективы.

Трое смотрели на Каменева. Он даже протрезвел от их взглядов.

— Ваши условия, Сан Саныч? — напомнил «риэлтор».

— Шестьдесят долларов в час, — вспомнив наставления Столетника перед отлетом в Париж, сказал Каменев и, подумав, добавил: — И девяносто девять центов — с доставкой по Москве.

Трое переглянулись и, облегченно вздохнув, заулыбались:

— Нет проблем! Снова потекла водка.

— Это не все. Не очень уверен в порядочности моих клиентов, — косанул Каменев на Либермана, — поэтому оговорим сразу: договор наш не может быть расторгнут по желанию одной из сторон.

— Что это значит? — спросил человек в кожанке. Он вынул сигарету, и Каменев не преминул воспользоваться случаем — щелкнул зажигалкой-аппаратом во второй раз.

— Это значит, что я буду искать дискету до тех пор, пока не найду.

— Нас это устраивает, — кивнул Либерман, потянувшись к стакану.

— И помощники ваши мне не нужны. Если понадобится, я привлеку своих.

Это предложение заставило клиентов задуматься.

— Нет, — твердо сказал Либерман. — Либо вы работаете с нашими людьми, либо один.

— Тогда один. Аванс за первые сутки. Отчет о работе и последующая оплата — через двадцать четыре часа. Текущие расходы — транспорт, оплата нужной информации — за ваш счет.

«А ведь ты уже сунул мне палец в рот, — почувствовал Каменев азарт легавого, — и я твоей ручкой по локоть не ограничусь — съем с потрохами!»

Человек со шрамом вынул из кармана пачку долларов, передал Каменеву под столом. Старый Опер пересчитывать не стал — в этой ситуации они могли кинуть разве что себя.

Клиенты подняли стаканы.

— Не хотите с нами выпить? — расхрабрился «риэлтор», еще минуту назад старательно изображавший подавленность.

— Я завязал! — отрезал Каменев и, не простившись, уверенно направился к выходу.

— За мертвых! — услышал он в спину.

Леля не спала, читала книгу, благо книг воры не тронули.

— Я жрать хочу, — чмокнув ее в щеку, сказал Каменев.

— Забудь это слово, — перелистнула жена страницу.

— Это почему?

— Потому что у нас нет денег. А также телефона, телевизора, компьютера, шубы и драгоценностей, чтобы продать.

— Но холодильник-то у нас есть?

— Есть, но он пустой.

Каменев разорвал банковскую упаковку, взлохматил купюры и, отделив половину, положил на тумбочку:

— Сходи в ночной гастроном и заполни.

Леля отложила книгу, встала с дивана.

— Ты продал «Москвич»? — спросила упавшим голосом.

— Догадливая, — похвалил он и, прихватив электробритву, отправился в ванную.

В полночь ему позвонил Женька Столетник, отчитал за молчание.

— У меня аппарат вышел из строя, а сотовый я оставил дома Леле, — соврал Каменев.

— Ты работать собираешься? У нас появилась интересная клиентка, людей не хватает.

— Поздравляю, — сказал Каменев.

— С чем?!

— С Первым мая.

— Сегодня Вальпургиева ночь. Нечисть гуляет. Завтра поутру устраивают шествия с сатанинскими звездами.

— Надо встретиться, Женя, — серьезно сказал Каменев. — Утром я в твоем районе буду прогуливаться… — Он вышел на балкон и плотно притворил дверь. Мысль о том, что в квартире могли поставить «жучок», пришла ему еще в кафе. — …Если ты меня, паче чаяния, встретишь — мы с тобой незнакомы. И Викентию передай.

 

ГЛАВА 24

В шесть часов утра он приехал к Итальянцу на СТОА.

— Мне нужна машина. Не очень дорогая, но очень надежная. Дня на два-три, может, на больше.

Итальянец вздохнул, вытер руки ветошью и смерил Старого Опера взглядом, как будто собирался шить ему костюм.

— Вам, Сан Саныч, автобус нужен. У меня один есть — «Ниссан». Не скажу, чтобы дешево, но по габаритам — самое оно.

«Ниссан» Каменеву не понравился; осмотрев парк из четырех автомобилей, два из которых оказались неисправными («У меня же не бюро по прокату», — оправдался Итальянец в ответ на его выговор), он взял ключи от белой «Нивы».

— В долгу не останусь, — чиркнул стартером и захлопнул дверцу.

— О каком долге может идти речь, — проговорил Итальянец, провожая машину тоскливым взглядом. — Это я вам должен за бесплатную путевку в «санаторий» на восемь лет.

…Сатанистов со звездами Каменев не встречал, но к центру стягивались коммунисты с шарами и флагами. Проехав по Измайловскому до пересечения с 10-й Парковой, он остановился неподалеку от станции метро «Первомайская» и пешком дошел до Театра мимики и жеста. Здесь, на одной из скамеек, скончался Ариничев. Неподалеку, в трехстах метрах, жил когда-то Петр Швец, следователь при Генпрокуратуре, связавший их всех воедино — Женьку, Арнольдова, Нику с Нежиным, Илларионовых…

Каменев добрел до ближайшего двора, справился у жильцов, как найти дворничиху. Она жила на первом этаже углового дома. Каменев вошел в сырой подъезд и позвонил. Дверь открыла дворничихина дочь, девочка лет шести.

— Здравствуй, — сказал Каменев. — Мама дома? Девочка молча смотрела на него, не в силах сдвинуться с места, потом отступила на шаг и закричала:

— Мама! Мама! К тебе дядя из милиции пришел! Такой огр-р-ромный!

Каменев рассмеялся и переступил порог.

— Откуда же ты знаешь, что я из милиции?

— А к нам в последнее время только из милиции и ходят, — вышла хозяйка в цветастом фартуке.

— С праздником вас, — кивнул Каменев, хотя и не был уверен после ночного разговора с Женькой, что с таким праздником стоит поздравлять. — Извините, я отниму у вас немного времени. Это вы обнаружили?..

— Я, я обнаружила. Вернее, не я, а сестра Анфиса, монахиня…

Из кухни вкусно пахло луком и жареным мясом.

— Не могли бы мы с вами пройти на то место, Настя? Буквально на одну минуту. Вы мне только покажете ту скамейку и по пути расскажете, как все было.

Настя сняла фартук, переобулась в туфли, но вдруг замерла:

— А вы… вы, что же, не из милиции будете?

Он понял, что с такой просьбой милиция едва ли стала бы к ней обращаться — уж что-что, а скамейка здесь наверняка всем была известна. Хотел предъявить удостоверение частного детектива, но потом спохватился: Либерман нанимал его как отставного сыщика из МУРа, и о причастности Каменева к «Шерифу» ей знать ни к чему.

— Из милиции. Только я из МУРа. — Он достал старую визитку, в которой значился старшим опером МУРа, показал ей, но она «документом» не заинтересовалась — не все ли равно!

— Погодите, сейчас плиту выключу, — метнулась на кухню.

Каменев присел, взял девочку за ручку:

— Тебя как звать-то?

— Маша.

— А что ты больше всего любишь есть, Маша?

— Шоколад. А ты?

— Я?.. — Каменев засмеялся. — Я бутерброды больше всего люблю. С яйцом и килькой.

…Вместе с Настей они вышли со двора и направились по бульвару к театру. Скамья, на которой умер Ариничев, оказалась крайней на перекрестке. Ближе к метро присесть было негде.

— Вот здесь он сидел, — рассказывала Настя. — Сестра Анфиса мимо проходила, он портфель на коленях держал, а на портфель наклонился, голову руками обхватил. Сестра Анфиса к нему обратилась — молчит. Что-то ей подозрительно показалось, больно белый, говорит, был. Тронула за плечо, а он заваливаться стал на правый бок. Чуть на асфальт не упал, еле подхватить успела.

— А вы где в это время были?

— А вон там, во дворе убирала.

— И что же, больше народу не было на бульваре?

— Нет, почему… Были прохожие, по улице шли.

На углу, вон, магазин молочный… А на светофоре — вон там, видите? — мальчишки крутились, мойщики.

— Кто?

— Ну, машины они моют, шпана местная, лет по десять-двенадцать. Мало было людей, воскресенье ведь, десятый час. Анфиса ко мне подбежала: «Девушка, — говорит, — там человек на лавочке помер», — одной рукой мне показывает, а другой, значит, крестится. Я побежала к таксофону, она со мной. Крестится — испугалась, видать, вокруг толпа стала собираться. Какая-то женщина сказала, что она врач, пульс у него пощупала. «Все, — говорит, — поздно!» Вдруг монахиня смотрит на меня и спрашивает шепотом: «А портфель его где ж?» Я ей: «Какой портфель?» А она говорит, что, когда к покойнику-то подошла, при нем портфель был. Обыкновенный, толстый портфель, большой, с табличкой медной. Старый такой, рыжий. Ну, я сама портфеля-то не видела, не знаю — с ее слов рассказываю. Да, может, вы в сто двадцать пятое отделение обратитесь? Они ведь, когда приехали, стали всех допрашивать, кто что видел. И монахиню очень подробно спрашивали. Бедная Анфиса плакала с перепугу, ей-то мирские дела ни к чему, да еще с милицией.

Каменев обошел скамейку, огляделся.

— Значит, если портфель ей не пригрезился с перепугу, то исчез он, пока она добежала до вас и пока вы звонили. Так?

— Выходит, так.

— Странно. Здесь все открыто, видно из окон магазина, на лежащего человека наверняка обратили внимание. Куда же портфель испарился? Надо быть очень шустрым, чтобы схватить портфель и убежать. К тому же, если он был толстым и большим.

— Верно все. Только среди тех, кто возле покойника стоял, портфеля не было. Когда о нем Анфиса вспомнила, они стали все свои вещи показывать и специально милиции дожидаться. Да тут уж всех допросили в округе — и продавцов из молочного…

— Кто?

— Милиция.

— В форме?

— По-разному. В тот день все в форме были, на машине. А назавтра ко мне человек без формы приходил.

— Документ показывал?

— Показывал, только я не запомнила, кто такой. Сказал, что из милиции. Да что я знаю-то? У меня: год назад на участке бомжа с чердака скинули, так никто не интересовался…

— А портфеля Ариничева никто, кроме Анфисы, не видел?

— Да нет, видела контролерша из метро. Это мне потом наш участковый Филимонов рассказал. Она потому и внимание на Ариничева обратила, что он бледный был. Даже зеленый почти. И шел как пьяный. А присмотрелась — на пьяного не похож, и портфель при нем.

«Значит, был портфель. И наверняка была дискета, — думал Каменев. — Он должен был с кем-то встретиться. Возможно, опаздывал, хотел…»

— Стоп! — воскликнул вдруг. — Где здесь ближайший травматологический пункт или больница?

— Да вон же, на Сиреневом бульваре. Если по 10-й Парковой пойти — как раз прямо напротив метро, метров пятьсот.

— Ясно. Спасибо, Настя. Пойдемте, я вас провожу.

Они перешли через проезжую часть.

— А почему МУР-то занимается? — поинтересовалась Настя. — Если, конечно, не секрет. Может, убили его?

— Секрет, — улыбнулся Каменев. Он подошел к киоску и купил большую шоколадку «Кот в сапогах». — Передайте Маше от «огромного дяди из милиции».

— Ой, что вы, не надо…

— Возьмите, возьмите.

Она поблагодарила, пожала протянутую руку и поспешила домой.

«Значит, ему стало плохо, он знал, что здесь неподалеку травмпункт, вышел из метро, но смог дойти только до скамейки. У него должен был быть с собой нитроглицерин. Таблетку нитроглицерина нужно принимать сидя или даже лежа… А если за ним шли? Очень похоже, что именно так и было. Преследователь увидел, что Ариничев присел, остановился здесь, на углу… Потом монахиня… он понял, что сейчас приедет «Скорая», сбегутся люди. Схватил портфель, как только сестра Анфиса отошла, и удалился. А возможно, сел в авто…» — Каменев прикурил, сел в машину и поехал к 125-му ОВДу округа «Северное Измайлово».

Участкового Филимонова Николая Петровича, знакомого Каменева еще с тех пор, как они с Петром в его присутствии взламывали дверь Женькиной квартиры на Первомайской — было это году в девяносто четвертом, — пришлось ждать битый час. Каменев успел познакомиться с дежурным и даже сыграть партию в шашки со сменой постовых. Оказалось, что рыжеволосый сержант со щербиной в верхнем ряду зубов, шепелявый, голубоглазый и улыбчивый, о каких говорят «душа нараспашку», в курсе всего, что произошло на бульваре девятнадцатого апреля.

— Так насшли портфель, товарищщ полковник! — удивленно посмотрел он на Каменева.

— Как — нашли?

— Это вы о журналисте, что ли? — лениво поинтересовался дежурный, наблюдавший за игрой. — Нашли. Жене вернули. Правда, пустой. Но она сказала, что пропал только спортивный костюм и тапочки.

— Ессе блокнот и русшка, — передвинул «дамку» шепелявый сержант.

— Да, мелочевка какая-то. Сержант Злотников самолично ей на Щелковское шоссе отвез и сдал под расписку.

— Когда это было?

— В понедельник, на следующий день после того, как Ариничев скончался. Утром патруль ППС, часиков этак в пять, едва рассвело, обозревал свой участок, и водитель заметил портфель — табличка медная блестела. Лежал себе у дома номер сорок девять по Верхней Первомайской. Подняли, привезли к нам.

— Адрес его вдовы дадите? — с ходу выпалил Каменев.

— Сейчас посмотрим. — Дежурный направился за перегородку.

— А игра? — спросил сержант — Вашш ход!

Каменев сгреб лапищами шашки в кучу:

— Китайская ничья!

Дежурный полистал журнал, повел пальцем по странице.

— Вот! Ариничева Лидия Петровна, сорока семи лет, инженер-технолог, Щелковское шоссе, сто двадцать один дробь пятьдесят один…

Каменев переписал в блокнот адрес и телефон. В отделение вошел пожилой капитан Филимонов с бордовой клеенчатой папкой под мышкой.

— Коля! — окликнул Каменев. — Не узнал?

— Каменев? — обрадовался участковый. — Ей-Богу, Старый Опер!.. Сколько лет, сколько зим!.. Какая нелегкая тебя сюда занесла?

— Шел мимо, дай, думаю, навещу старого друга.

— Молодец! Пойдем ко мне в конуру, — звякнул ключами участковый и направился по узкому коридорчику в тупик, увлекая Каменева за собой. — Как дела? Как служба?

Они вошли в комнатенку три на четыре с зарешеченным окошком, выходившим во двор. Старая мебель, старые стены, основательно прокуренные, подоконник и стол в пыли, пол, подметенный наспех, полная окурков пепельница… Солнечные лучи попадали сюда только под вечер, окно было еще нерасклеенным с зимы, и пахло сыростью.

— Открой-ка лучше форточку. Курнем, — предложил Каменев.

Филимонов открыл форточку, сразу повеяло весной; откуда-то с Парковой доносилась бравурная музыка. Каменев оседлал приставленный к батарее стул.

— Как там Женька? Давно его не видел.

— Женька, между прочим, в трех кварталах отсюдa. Мог бы и зайти.

— Да некогда мне, Сан Саныч. Сто раз собирался проведать. То, понимаешь, начальство вызовет, то пацаны чего-то натворят. У нас в детской комнате инспектора нет, приходится за двоих работать. Ты-то как?

— Нормально.

— У Петра на кладбище давно был?

— Каюсь, давно. Надо как-то съездить.

— Я о Женьке в газете читал. Ну, дает! Нам так не жить — весь мир исколесил. Да он всегда был молодцом. Посчитать, сколько дел провернул, так на две жизни хватит. Ника с Вадимом живут?

— Живут, сына воспитывают. Он все там же, в «Альтернативе».

— Постой, постой… Ты вроде тоже туда уходил?

— Уходил, потом в МУР вернулся, теперь снова ушел.

— Куда?

— К Женьке.

— Иди ты!.. Слушай, а меня он не возьмет? Мне ведь четыре месяца до пенсии осталось. Передай ему, я сторожем пойду.

— Передам, — улыбнулся Каменев, представив Петровича с берданкой у входа в агентство. — Я по делу к тебе.

— Это я понял, — помрачнел участковый. — Чего бы ты ко мне без дела пришел? Давай, выкладывай.

— Не обижайся, Петрович. — Каменев торопливо докурил. — Ты насчет Ариничева что-нибудь знаешь? Который умер на Измайловском полмесяца тому назад?

— А-а, этого… Ничего особенного. Начальник меня вызывал, велел какой-то портфель искать, я у пацанов местных спрашивал. Да нашелся портфель, ничего в нем не было. А почему тебя это заинтересовало?

— И что пацаны? — ответил Каменев вопросом на вопрос.

— Молчат. Если даже знают, не скажут.

— Почему?

— Ушлые они сейчас. Вдова Ариничева претензий не предъявляла, дело закрыли и забыли. Судмедэксперты признаков насильственной смерти не обнаружили. Не костюм же искать?

— Если бы тот, кто вытащил портфель из-под покойника, сел в машину, то выбросил бы портфель, во-первых, вместе с костюмом, во-вторых, его бы нашли в воскресенье, а не в понедельник. И наверняка не на Верхней Первомайской, а подальше, — вслух подумал Каменев.

— Может, кто-то следил за этим Ариничевым?

Теплее. Но он шел от метро. Машины, значит, не было. Портфель исчез в три-четыре минуты, пять от силы. То есть нужно было подойти, схватить портфель и убежать, а потом выпотрошить содержимое и выбросить. Его же подкинули в ночь с воскресенья на понедельник. «Профи» не стал бы оставлять отпечатки и давать повод подозревать кого-то в особом к портфелю интересе. Варианта три: пацаны, бомжи или кто-то из прохожих. Последнее очень сомнительно — залетных в этом районе нет, район старый, по показаниям дворничихи, народу на бульваре не было — так, старушки-пенсионерки, молодые мамаши с колясками. Согласись, чтобы взять портфель мертвого, нужно наверняка знать, что там что-то есть, кроме спортивного костюма. Не рассчитывая на крупную сумму денег — пятидесятидвухлетний Ариничев на бизнесмена вряд ли походил, тем более что бизнесмены в метро не ездят.

— Я в метро с контролершей беседовал, она этого Ариничева запомнила — шел, покачиваясь, не то пьяный, не то плохо ему было. И портфель запомнила с медной табличкой. А что там было-то? Документы какие-нибудь?

— Документы, Петрович, — посмотрел ему в глаза Каменев. — На компьютерной дискете. Только тебе я об этом не говорил. Понял? Кто бы ни спросил.

— Да понял я, понял. Кто у меня спрашивать-то станет?

— А вот у Насти спрашивали. Некто в штатском. Представился милиционером.

— Кажется, я понял, Саня. Но если хочешь честно — не найти тебе эту дискету. Ты не хуже меня понимаешь, что если она кому-то была нужна, то уже далеко.

Каменев закинул ногу на ногу, пристально посмотрел на капитана.

— А разве я собирался дискету искать? — удивился притворно. — Я хочу найти того, кто у покойного Ариничева портфель увел. С твоей и Божьей помощью. А о дискете я сам позабочусь, ты об этом забудь и никогда не вспоминай. Как говорит Женька, в твой прейскурант это не входит. Поможешь?

— Чем?

— Советом.

— Советом помогу. Брось ты это безнадежное дело, Каменев.

— Когда приехали «Скорая» и милиция, пацаны к толпе подходили? — не внял совету Старый Опер.

— Подходили, в сторонке гурьбой стояли.

— Вот видишь?..

— Ну и что?

— Кто у них там верховодит?

— Да пацанам тем по десять лет! Моют машины, получают «зеленые» с владельцев иномарок, отстегивают…

— Кому?

Участковый задумался.

— Неужели ты не понимаешь, Петрович, что тебе они не расскажут, кто украл портфель? Если это был взрослый человек — побоятся, а если кто-то из них — тем более. Думай, ищи подход. Премия тебе от агентства «Шериф» гарантирована.

Капитан вскинул голову и покраснел:

— Да ты что, Каменев?.. Охренел, что ли?.. На кой ляд мне ваша премия?.. Я свою работу делаю тридцать четыре года…

Каменев встал и, нависнув над столом участкового, внятно произнес:

— Свою работу ты уже сделал, Коля. А то, о чем я тебя попросил, работа сверхурочная. Она поручена агентству клиентом, способным оплатить услуги детектива из расчета шестьдесят долларов в час, и я был бы говном, если бы складывал эти денежки в свой кошелек, а тебя просил о помощи по старой дружбе.

— Мне на пенсию пора, — тихо, словно сам себе, сказал участковый. — Двенадцать лет работаю в «системе рынка», а до сих пор понять не могу, как нарушителей государственного закона можно изобличать за деньги частного лица?

Каменев вздохнул, похлопал старика по плечу:

— Пора, брат, пора, — согласился и положил на стол визитку с номером телефона. — Куда Ариничева повезли, не знаешь?

— В морг, естественно. В 1-ю Градскую.

По пути на Щелковском шоссе Старый Опер позвонил патологоанатому Горохову. Трупорез, слывший в своем деле непревзойденным докой, знал всех своих коллег, часто выезжал на консультации, но еще чаще не выходил на работу по причине крепнувшей день ото дня дружбы с Бахусом. В отличие от гиганта Каменева он был мал и хил, поэтому мог свалиться от ста граммов, а опохмелялся неделями, пока в анатомичке не набирались полные шкафы «клиентов».

— Привет, тезка, — сказал Каменев, вырулив на шоссе и вглядываясь в нумерацию домов. — Каменев беспокоит.

По всему, Александр Сергеич уже приложился к рюмке, соображал долго и отвечал невнятно:

— А, ты, старый черт?.. А разве я тебя еще не вскрывал?

— Типун тебе на язык!..

— Когда ты наконец генералом станешь?

— Твоя жизнь от этого вряд ли изменится. Слушай меня внимательно, Саша…

— Да пошел ты!.. — Каменев услышал брань и звон разбитого стекла. — Я тут один, понимаешь, никого рядом, никто в гости не придет! Надоели мне они все! По ночам приходят, денег требуют. Все незашитые и без голов…

В истеричном крике Горохова не было и тени юмора.

— У тебя знакомого нарколога нет?

— Есть! Тебе нужен?

— Мне не нужен, я завязал.

— А тогда, значит, тебе нужен психиатр. Ладно, говори, чего надо от меня в праздник. Мне уже Женька звонил. Поздравить забыл, просил проверить заключение на какую-то еврейку, пустившую себе пулю в лоб от неразделенной любви. Теперь ты. Ну, давай! Кого там еще укоцали?..

Каменеву стало нестерпимо жаль этого талантливого человека, судмедэксперта от Бога, свободно читавшего английские и немецкие журналы, отказавшегося в свое время от защиты докторской, но все равно шедшего в профессиональных познаниях впереди коллег.

«Нехорошо, — подумал Каменев, — бросили мужика. Вместе пили-гуляли, а теперь бросили, обращаемся только по делам».

Старый Опер не стал излагать просьбу: толку от Александра сегодня не будет, эксгумировать Ариничева пока нет оснований, придется поверить специалистам из морга 1-й Градской больницы.

— Никого не укоцали, тезка, — миролюбиво сказал он, въехав правыми колесами на тротуар возле сто двадцать первого дома и заглушив двигатель. — А звоню я, чтобы поздравить тебя с праздником.

— Врешь, собака! — закричал Горохов. — Я тебе не верю!

— Может, ты наконец женишься, Горохов, — заперев машину, спросил Старый Опер. — Иначе к тебе точно «белочка» придет за золотыми орешками.

— Да кто за меня пойдет, клоповник?! От меня же трупами смердит! Я уже водку от формалина не отличаю! — послушались глухие глотки, выдох, а дальше — неразборчивое бормотание.

Каменев спрятал телефон в карман и подумал, что есть работа похлеще ментовской — у тех хоть изредка попадаются живые.

* * *

Вдова Ариничева жила в двухкомнатной квартирке, обставленной плохонькой мебелью рождения семидесятых годов и насквозь пропитанной скорбью. Часы в гостиной на стене стояли. С траурного портрета на Каменева смотрел лысый человек с худым лицом и большими серыми глазами. «Зачем ты сюда пришел, человек?» — казалось, спрашивали эти глаза. Каменев постоял на пороге, потом сел на диван, отметив странную и жутковатую особенность портрета: глаза все время смотрели на него, и в дальнейшем, в продолжение всей беседы со вдовой, он ощущал на себе этот взгляд.

— Извините, Лидия Петровна, за визит без предупреждения (Каменев чуть было не поздравил ее с праздником, одно упоминание о котором выглядело бы в этих стенах нелепо).

— Что же вы извиняетесь, — тихо сказала Ариничева. — В этом нет ничего плохого. Только все, что я знала, я уже рассказала милиционерам, честное слово, мне нечего добавить.

— А о чем вас спрашивали милиционеры?

— Когда Анатоль уехал из дома, не жаловался ли на сердце раньше, какие вещи были при нем, потом принесли его портфель…

— Можно посмотреть?

— Что, портфель? Ну конечно! — Она встала, плавной походкой прошла в соседнюю комнату. — Вот он, — вернувшись, протянула Каменеву большой портфель из желтой тисненой кожи, с гравировкой на медной дощечке размером со спичечный коробок? «А.М. Ариничеву в день 50-летия от друзей». — Можете заглянуть вовнутрь, но он пустой. Мне рассказали, что его буквально вырвали у мертвого Анатоля. Я до сих пор не могу поверить в то, что такое возможно!

— Возможно, Лидия Петровна, — заглянув в пустой портфель для самоуспокоения, сказал Каменeв. — Увы, возможно… Спасибо, — Каменев вернул портфель. — Лидия Петровна, я хочу найти того, кто украл портфель. Если вам нетрудно, расскажите мне об Анатолии Марковиче.

Она помолчала, не зная, с чего начать.

— Я кое-что знаю о его непростой судьбе, — пришел он ей на помощь. — Как случилось, что он оказался в колонии?

— Обостренное чувство справедливости, наверно, — поправила она черную шаль на плечах. — А как случилось, что благополучный, преуспевающий, отмеченный властями академик оказался выселенным из Москвы?.. В отличие от прославленного Сахарова, он был младшим научным сотрудником в Арзамасе, потом — в Обнинске, с семьдесят пятого года работал в Институте теоретической физики. Никаких таких особенных секретов ему не доверяли, хотя по тем временам он был невыездным, конечно. Даже я знала, что объект его деятельности — мирный атом, он участвовал в расчетах реакторов РБМК — как раз один такой и взорвался в Чернобыле, хотя это произошло через семь лет после того, как Анатоля обвинили в агитации против Советской власти. Да, он действительно ратовал за свободное общение с западными учеными, воевал с бюрократической системой, переправил статью в Центр ядерных исследований в Женеве, вступил за год до ареста в московскую Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений. Открыто поддерживал Сахарова. И был уволен. Понял, что от научной работы отлучен, и стал бороться за права ученых. Пытался высчитать, на сколько лет советская физика отстала от мирового уровня. Его вызвали раз, другой, третий… Предупредили. Потом он передал несколько статей в Америку. Анатоля арестовали после того, как эти статьи были опубликованы там… Вот, собственно, все. Семь лет в Юромской колонии, амнистия Горбачева, в Москву ему разрешили вернуться только через два года, итого — девять. А в физику он больше не вернулся. Написал маленькую книжку под названием «Распад», но она увидела свет только в девяносто четвертом году, да и то не в России, а в Германии. В общем, как он сам говорил, КПД его был ниже возможного — в науке не прижился, в писательстве не преуспел. Номерной завод, где я работала технологом, перепрофилировался, меня сократили, серьезно встал вопрос о хлебе насущном. Анатоль порывался эмигрировать, добывал какие-то справки — мол, еврей, а потом впадал в депрессию и говорил, что на чужбине и вовсе не выживет.

Рассказ явно заторможенной вдовы длился очень долго, с остановками и вздохами, но Каменев не посмел ее перебить. Только когда она замолчала, почувствовал, что вправе задать наводящий вопрос, чтобы приблизить непосредственно к тому, что его интересовало:

— А друзья, Лидия Петровна?

— Что друзья?

— На табличке написано: «От друзей».

Она улыбнулась и, погладив табличку на портфеле, сказала в никуда:

— Знаете, жил в восемнадцатом веке такой французский писатель Николай Шамфор. Он сказал, что на свете у нас три рода друзей: одни нас любят, другие ненавидят, третьи просто не помнят.

«Неплохое гуманитарное образование для инженера-технолога», — подумал Каменев, но женщина словно угадала его мысли:

— Это Анатоль где-то вычитал и любил повторять.

— Каких же у него было больше?

— Пожалуй, тех, что не помнят. Ненавидеть его было не за что, а любить… Любить особенно тоже. Но портфель ему подарили действительно друзья. Во всяком случае, он их считал друзьями.

— Куда он ездил утром девятнадцатого апреля?

— Как — куда? Домой возвращался.

— Откуда? — насторожился Каменев.

— Да от Юдина же, из Болшева. Его не было полторы недели, он уехал десятого числа в Болшево. У Сергея Митрофановича там прекрасный деревянный дом на окраине, он одинок, и Анатоль изредка наезжал к нему. В этом году Юдину вырезали грыжу, а у него большой огород и сад, вот Анатоль и отправился помочь, а заодно и поработать над книгой, — охотно поясняла Лидия Петровна.

— Вот оно что!.. О чем книга была?

— Должна была быть. Он давно уже собирал материал, но только начал оформлять отдельные главы. Вообще-то они работали в соавторстве с Юдиным…

— Юдин тоже физик?

— Нет, Юдин — детский писатель.

— ???

— Они четыре года провели на соседних нарах в одном бараке. Сергей Митрофанович освободился на три года раньше, письма ему писал, слал посылки. А потом, когда мы жили в Большом Улуе на поселении…

— Кто — мы? Вы что, тоже…

— Я? — Лидия Петровна выпрямилась и удивленно посмотрела на Каменева. — Я его жена! — сказала не без гордости. — Разумеется, Я приехала к нему, как только это стало возможно. — Она точно пробудилась от гипнотического сна, вопросы незваного гостя насторожили ее. — Хотите узнать о чем-то еще? — спросила с явным подтекстом: «Если это все, то не смею вас задерживать!»

Каменев понял, что характер ее не так покладист и безобиден, как показалось вначале, поэтому нужно сконцентрироваться и узнать главное.

— Значит, они собирались написать книгу о том, что их объединяло?

— Анатоль не любил рассекречивать замыслов до их воплощения. Но, судя по материалам, которые его интересовали, книга должна была рассказывать о людях главным образом из интеллигентной среды, последних узниках Советской власти, отбывавших сроки в Севлаге. Если это важно для вас, поговорите с Юдиным.

— Материалы у него?

— Да. Он приезжал на похороны и сказал, что собирается закончить книгу к осени и посвятить ее Анатолию Марковичу. Месяц тому назад они заключили договор с издательством, получили небольшой аванс… который весь и ушел на похороны.

— Я запишу адрес Юдина?..

— Конечно. — Она легко поднялась и с той же плавностью балерины скрылась за дверью второй комнаты, бывшей, должно быть, спальней или кабинетом Ариничева — в гостиной, где сидел Каменев, ни письменного стола, ни стеллажа с книгами не было. — У Анатоля оказалось несколько его визиток. Пожалуйста, здесь есть адрес и телефон.

«Болшево, ул. Садовая, д. 3, — прочитал Каменев, — ЮДИН СЕРГЕЙ МИТРОФАНОВИЧ, литератор».

— Спасибо. — Он дождался, когда хозяйка сядет. — Лидия Петровна, Анатолий Маркович работал на компьютере?

У нее округлились глаза:

— Бог с вами, на каком еще компьютере? До последнего времени писал авторучкой, а потом, когда… когда стало трудно оплачивать труд машинистки, приобрел себе в комиссионом магазине портативную пишущую машинку «Травеллер». Ее Сергей привез в то воскресенье. Хотите взглянуть?

— Не нужно. А почему вы так удивились, когда я спросил про компьютер?

— Да потому, что это очень дорого для нас, во-первых. Ни Анатоль, ни я не работали, перебивались на мое пособие и его пенсию. Во-вторых, он был старомоден — в машинку-то одним пальцем тыкал. До его ареста, о компьютерах не слышали, а после… В конце концов, он не так часто писал, все больше читал, собирал какие-то заметки, воспоминания.

— Вы сказали — пенсию? Но ему было пятьдесят два года?

— Пенсия по инвалидности. После второго инфаркта в девяносто первом году. Первый у него случился еще там, на поселении. — Она замолчала, потупилась и посмотрела на ногти с облупившимся слоем лака. — Он был человеком немногословным, все хранил в себе.

«Либерман неплохо осведомлен об Ариничеве, — подумал Каменев. — Но один прокол все же допустил: зачем дискета человеку, далекому от компьютера?»

— А какие вещи брал с собой в Болшево Анатолий Маркович?

— Машинку, папку с материалами для книги, блокнот… вернее, записную книжку, авторучку, трикотажный спортивный костюм, пару белья…

— Деньги?

— Да, деньги. Четыреста пятьдесят тысяч рублей и двадцать долларов, кажется. На нем был нательный крестик, его мне вернули в морге вместе с одеждой.

— Он сел в метро на «Комсомольской», дальше — по кольцевой до «Курской», а там перешел и — по прямой ветке… А почему он не доехал остановку?

— Потому что его лечащий врач, Егоров Константин Валерианович, дежурил в то воскресенье в больнице на Первомайской. Анатоль почувствовал себя плохо еще на вокзале, позвонил ему домой, но жена сказала, что он дежурит, и Анатоль, видимо, решил заехать по пути, сделать кардиограмму. В кармане его пиджака нашли таблетки нитроглицерина, он всегда носил их с собой.

Каменев уже почувствовал, что она раздражается: так доверительно начавшийся разговор все более походил на допрос: вопрос — ответ, вопрос — ответ… И он из учтивого гостя превращался в сухого, прагматичного следователя, каких в последнее время у нее было, по ее же словам, несколько.

— Последний вопрос, Лидия Петровна. В начале вашей беседы вы рассказывали, что Анатолий Петрович порывался уехать из Москвы, возможно — за границу.

— Это было его навязчивой идеей.

— Он предпринимал какие-нибудь конкретные шаги в этом направлении? Возможно, интересовался международным обменом, обращался в соответствующие фирмы?

Она задумалась, покачала головой:

— Не могу сказать точно, но ему было неуютно в Москве. После девяти лет тут все стало так быстро меняться, что он чувствовал себя изгоем. А справки в каких-то организациях наводил, его интересовали ученые, покинувшие Москву в последние десять лет. На поминках и на девятый день много говорили об этих его изысканиях, приводили ошеломительные факты, по которым выходило, что Россия растеряла лучшие научные кадры. Они с Юдиным как раз собирались писать об этом.

— Много знакомых пришло проститься с ним? Фокус не удался.

— Я не считала, — холодно ответила Ариничева. Но Каменев и без того понял, откуда Либерман мог почерпнуть информацию о покойном. Судя по тому, что вдова не угостила его даже чаем, ее материальное положение было незавидным. Он подумал, что хорошо бы ей предложить немного денег, но не решился.

— Спасибо, Лидия Петровна. Хотите, я заведу часы?

— Нет. Теперь они начнут отсчитывать мое время.

Он еще раз невольно задержал взгляд на портрете Ариничева и откланялся.

 

ГЛАВА 25

Сто сорок пять километров по утренней пустой трассе — сущий пустяк! Не проскочить бы только поворот за райцентром Рыбное. Женька и гнал со скоростью сто сорок — не оттого, что была нужда торопиться, а себе в удовольствие. Шериф стоял почти половину пути на заднем сиденье, дышал в ухо и капал слюной за воротник — соскучился по хозяину, все никак не хотел ложиться. Потом все же не выдержал, растянулся во всю ширину салона.

Валерию они не взяли, кому-то нужно было оставаться на связи в офисе. Решетников отправился на Казанский, Валя Александров — к сестре Неледина, после обеда они должны встречаться с Протопоповым. Дома Столетники почти не были с самого возвращения: вначале гуляли у Илларионовых, назавтра — у сестры Татьяны с Зиновием, забрали Шерифа и завезли парижские сувениры племянникам.

Женька вовремя заметил указатель, перестроился и свернул на асфальтовое шоссе. Теперь до Раменок, а там — поворот на Новоселки.

— Ну, чего тебе не спится, друг? — протянув руку, потрепал он по холке пса. — Вперед собакам не полагается, впереди пристегиваться нужно. Ты же не любишь сидеть на привязи?

Больше всего его беспокоил Каменев. Манера Старого Опера говорить афоризмами или загадками выводила из себя, а в полночном разговоре прозвучала тревога. То ли его прослушивали (что маловероятно: на их сотовых аппаратах была установлена пятиступенчатая защита), то ли допился Старый Опер до чертей наподобие Горохова? За Коломной Женька позвонил Каменевым домой, телефон молчал. Сан Саныч оказался на сотовой связи, но разговор поспешил свернуть.

— Вечером, Женя, вечером, — откликнулся озабоченным и вполне трезвым голосом. — Отбой!

Значит, он все-таки опасался прослушивания. Так или иначе, сейчас они находились в разных областях, помочь друг другу не могли, и ничего не оставалось, как сосредоточиться на тактической задаче. Женька достал из «бардачка» завернутый Валерией бутерброд с копченой колбасой, откусил, остальное отдал Шерифу. За Раменками дорога забирала вправо, в долине показался пойменный заливной луг. За окраинными строениями потянулся подлесок из орешника и можжевеловых кустов. Шел девятый час, холодное желтое солнце слепило; позади, над горизонтом, нависала гряда пепельных облаков, но в целом первый майский восход был ясным, что, по поверью, обещало ведренное лето.

Километров через двенадцать появился указатель, а там и крыши разнородных новоселкинских строений. «Справа от шоссе, последний — ближе к берегу, двухэтажный дом из белого кирпича, под шифером», — вспомнил Женька наставление Рудинской. Был у Петра Андреевича и адрес, но справляться не пришлось, описание оказалось точным.

Женька подъехал вплотную к забору, остановился и выключил зажигание.

— Сиди здесь тихо и не пугай местных собак, — наказал Шерифу, опустив стекло на задней дверце. — И не притворяйся, я тебя за Луховицами выводил!

Едва он подошел к калитке, дверь дома отворилась, и на пороге появился невысокий мужчина лет пятидесяти, походивший или старавшийся походить на Антона Чехова: такая же, как на хрестоматийных фотографиях, бородка клинышком и очки в тонюсенькой оправе издали напоминали пенсне.

— Здравствуйте, Петр Андреевич, — Женька вошел во двор.

— Здравствуйте, — сойдя с крыльца, протянул жилистую, сухую ладонь дядя исчезнувшей Рудинской. — Евгений Викторович?..

— Совершенно верно.

— Как добрались?

— Спасибо, как по маслу. У вас собаки нет?

— Кого?.. — изумился Петр Андреевич. — Ах, собаки!.. Умерла осенью наша Каштанка. А почему вы спросили? Боитесь собак?

— Да нет, собак я не боюсь. Я тут с другом приехал. Вот он боится.

— Так что же вы друга-то не зовете? Нет, нет собаки, зовите его в дом, позавтракаем.

Женька повернулся к невысокому забору, за которым виднелась крыша «Рено», и коротко, пронзительно свистнул. Шериф выпрыгнул в окно и перемахнул через ограду в половину человеческого роста.

Петр Андреевич вскрикнул, но не от испуга, а от изумления и восторга, лицо его озарила счастливая улыбка.

— Наташа! Наташа! Выйди, посмотри, какое чудо! — закричал он.

«Наш человек!» — уважительно подумал о нем Женька.

На пороге появилась молодая женщина в башмаках и домотканом платье, с большими подслеповатыми глазами.

— Здрасьте, — улыбнулась Женьке и, невзирая на грозный вид кавказца, легко сбежала по ступенькам псу навстречу. — Ох ты, какой!.. Ну, иди сюда, мохнач, дай, я тебя обниму!..

Шериф мгновенно оценил ситуацию: раз хозяева его не испугались — значит, нечего на них и лаять, а если он им еще и понравился — значит, пожрать дадут.

Минут десять ушло на разговоры о том, о сем. Введенский (такова была фамилия Петра Андреевича) оказался человеком умным и влюбленным в

свой край. В доме Женька увидел иконы, книги, на письменном столе — большой, в два обхвата, глобус.

— Что вы преподаете, Петр Андреевич? — спросил он.

— Литературу. А вообще-то я историк, да вот Наташа папу обскакала, окончила педагогический институт и забрала историю себе. А учительница литературы уехала от нас в Рязань. Ешьте, Евгений Викторович, — придвинул он сковородку с яичницей поближе к гостю. — Наташу можно не ждать, она теперь от вашего друга не отвяжется.

В окно видно было, как женщина, присев на корточки, потчует Шерифа из большой эмалированной миски.

— Наша Каштанка лайкой была. Четырнадцать лет прожила и умерла от старости. Грустно. Пусть хотя бы год пройдет, а там мы заведем себе новую собаку, может, выпьем, Евгений Викторович, в честь праздничка?

— Спасибо, давайте лучше не будем. Да и праздник какой-то сомнительный, — отказался Женька.

— Еремея-то? — удивился хозяин.

— Что?

— Еремея-запрягальника сегодня — середина посева. «Сей неделю после Егорея, да другую после Еремея», — у нас говорят. Хороший праздник, да и распогодилось, значит, уборка хлеба пригожей будет.

Женька понял, что здесь живут по другим приметам, датам, праздникам и законам, что Введенский в пропитой и распроданной, тунеядствующей и паразитирующей на России Москве будет себя чувствовать, как рыба, выброшенная на жаркий пляжный песок.

— Да нет, все равно спасибо, я же за рулем, — подтвердил свой отказ, с аппетитом поедая яичницу на сале, густо посыпанную репчатым луком.

— Не смею уговаривать, а то у нас и до завтра, до Бориса и Глеба, можно остаться. Заодно проверим, запоют ли соловьи. И другу вашему здесь будет раздольe, а то что он там в Москве? Водите небось на поводке.

— Друг у меня рабочий, Петр Андреевич, — улыбнулся Женька. — Специалист по охране и задержанию. К тому же — дело. Я ведь взялся за поручение Натальи Андреевны, так что, пока Нину не найдем, об отдыхе придется забыть.

Введенский внимательно посмотрел на него и сразу замолчал, должно быть, испытав неловкость от того, что первым не заговорил о племяннице.

— Да, неприятность, — проговорил чуть слышно, наполняя кислым молоком из трехлитровой банки глиняные кружки. — Неприятность, не то слово. Ума не приложу, что там могло произойти. Неглупая девица, хваткая, шустрая. Угораздило ее на дачу приехать. Да еще в такое время, когда никого вокруг, в непогоду.

— Похоже это на нее? — спросил Женька.

— Стала к двадцати годам взбалмошной. Богему из себя изображала. Рудинские, особенно Валентин, в строгости ее воспитывали. А потом этот бизнес — знаете, то командировки, то приемы-презентации, производство и прочие дела. Развернулись. Впрочем, я никого не склонен винить, кроме самой Нины. Не маленькая, давно могла замуж выйти. — Он говорил с осторожностью, словно подбирался к чему-то главному и опасался оговорить родственницу. — Свобода, понимаете ли, — взглядов, образа жизни, нравов. Оно, может, и хорошо, только молодые нынешние не выдерживают испытания свободой, понимают ее весьма превратно. Она для них необходимость, но далеко не всегда осознанная.

«Для того, чтобы страна могла быть действительно свободной, все население ее должно бы состоять из философов, а правители должны бы быть богами», — сказал Наполеон. — Наташа отключила электрический самовар и стала выставлять из буфета чашки. Женька не услышал, как она вернулась в дом. — Шериф Евгеньевич наелись и теперь слушают, не приближается ли поезд.

Мужчины привстали и выглянули в окно. Шериф действительно лежал без движения на боку, прижавшись ухом к земле. Легкость, с которой Наталья умела налаживать контакты с животными и людьми, основывалась на юморе и уверенности: так себя вести мог человек, крепко стоящий на земле.

— У вас кур нет? — спросил Женька ни с того, ни с сего.

— Кур?.. Вы уже спрашивали насчет собаки. Следует ли понимать это так, что, если я отвечу отрицательно, вы свистнете, и через забор перелетит ваша подружка-курица?

Они от души посмеялись и стали пить чай.

— Нет, нет кур, — ответила за отца Наталья Петровна. — Когда-то, когда еще была жива мама, мы держали кур. И даже коза была. Дали всем имена, а потом пришло время резать… Раздали живность по дворам. С нашими характерами нужно попугая какаду держать — он живет, говорят, триста лет. Во всяком случае, дольше нашего.

Чай был с мятой. Глубокая ваза с остатками съеденного Шерифом пирога и домашнего печенья, как чаша в рублевской «Троице», стояла на столе.

— А вы, Наталья Петровна, что думаете в отношении кузины?

Она ответила не сразу, пауза понадобилась ей, чтобы взвесить слова. Женька почувствовал сходство с «железной бизнесменшей» Рудинской, проявлявшееся в умении держать дистанцию.

— Когда-то мы вместе росли, — отпив чаю, проговорила она негромко. — Бегали вот тут босиком, на Оку ходили купаться, сачками бабочек ловили. Потом отец ее, мой дядя, круто вверх пошел. Был парторгом на комбинате «Химволокно» и в перестройку не растерялся, стал приватизировать, акционировать, тетю в лабораторию определил, уже тогда, наверно, наметив, что эта лаборатория должна стать отдельным производством — все экспортные заказы, инвестиции, самые толковые специалисты туда направлялись. И она, конечно, молодец — схватила время.

— Схватила время? — понравилась Женьке фраза.

— Вот именно. Нет тут зависти, не подумайте, есть только оценка ситуации, которая сложилась в их семье: какой-то трудоголизм — делать, строить, еще, еще, еще… Но всякая медаль имеет две стороны. Ниночка стала ускользать. До поры, до времени ее удерживали окриками, шлепками, лимитом денег «на завтраки», потом стали сулить златые горы, если она благополучно закончит учебу. Курсе на третьем она хотела выйти замуж… Папа… это ничего, что я рассказываю?

— Нормально, рассказывай все, — махнул рукой Петр Андреевич. — Авось найдется зацепочка. Должен же детектив знать, кого он ищет.

«Молодец мужик, — снова подумал Женька, — сечет!»

— Ну так вот… Замуж ей выйти просто не позволили. Парень был издалека, из глубокой провинции — вятский, что ли. Хороший, способный, учился здесь по направлению, кажется, «Вятской правды». В общем, не вдаваясь в подробности: бойкот они ей объявили, скандалили, отговаривали. А она к тому времени уже вкусила жизненных благ, поняла, что если уйдет с ним, то и за квартиру платить нечем будет. Да и что потом? Он-то должен назад возвращаться. Неспособной на настоящую любовь оказалась Ниночка. Ну и начались тусовочки, командировочки, презентации. И в общении она стала уж не той — надменность появилась и легкость в отношении к жизни. Каждые каникулы проводила то на Кипре, то на Канарах, говорила, что это ее «журналистский багаж». Тетя собиралась ей к окончанию университета машину подарить.

Она замолчала. Шериф вдруг встрепенулся, вскочил на лапы и во всю прыть помчался к забору — попытался сбить лапой ворону, но не успел и грозно зарычал вслед.

— Перекормили специалиста по задержанию, — констатировал Женька и посмотрел на часы. — Спасибо, — отодвинул пустую чашку.

— На здоровье.

Хозяин вышел в соседнюю комнату, его дочь принялась убирать посуду.

— Как вы думаете, найдется она? — спросила негромко.

— Найдется, — уверенно ответил Женька. — Вопрос только, где, когда и в каком виде.

— То есть… вы что, думаете, ее могли…

— Я ничего не думаю, Наталья Петровна. Но подозреваю, что в этот раз ваша кузина не улетела на Канары с очередным кавалером. Только и на киднеппинг с каждым днем остается все меньше надежды. Потому что если бы за нее хотели получить выкуп, то уже позвонили бы родителям. К тому же этот кадрик на даче, сотовый аппарат, который у нее был и который исчез, — не прослеживается контрольный сигнал на спутник, значит, его уничтожили. И кое-что еще не укладывается ни в одну из схем похищения.

— А этот фотограф, который с ней был накануне, он что говорит?

— Фотограф пока ничего не говорит, он сидит в следственном изоляторе по подозрению. Ладно, Наталья Петровна. Будем исходить из того, что надежда умирает последней. Очень рад был с вами познакомиться. Думаю, мы не в последний раз видимся.

Вышел Петр Андреевич. На нем была брезентовая охотничья куртка, на ногах — кирзачи с отвернутыми голенищами.

— Поехали?

Наталья опрометью бросилась в спальню, отодвинула ящик комода и, порывшись, нашла там маленькую морскую раковину с надписью: «На память Наташе от Нины. Сочи. 1985 г.».

— Возьмите, — протянула Женьке. — Нина подарила мне ее, когда они вернулись с курорта. Пусть будет талисманом в поиске.

Женька спрятал раковину в карман, подумав, что если на что-то и можно надеяться, то только на нее.

— Эх-хе-хе, — вздохнул Введенский, — неужто нет защиты от вымогателей?

— Есть, — уверенно ответил Женька. — Полная нищета.

На дачах в Белощапове уже жили. Просушивали бревенчатые и дощатые домики, избы, срубы — дым курился над разномастными кровлями; чернели аккуратные квадратики свежевспаханных огородов, стояли машины с рязанскими номерами во дворах, лаяли собаки, вдоль штакетников Женька заметил приготовленные саженцы.

— Вот здесь, за кустами смородины, направо и прямо, их дом… вот, крыша замшелая, из грунтованной жести… да, да, да, сюда! — направлял Петр Андреевич.

«2-я линия, 14», — прочитал Женька на порыжевшей, но все еще белой табличке на углу дома с высокой верандой и крыльцом с перилами.

Женька вошел в дом. Затхлый воздух, крашеные деревянные полы, слишком потертые для городской квартиры, но вполне пригодные для дачи ковры и коврики, такие же б/у занавески, скатерки, холщовое полотенце у входа на косяке и прочие подробности дачного быта — все они представали взору Евгения по мере того, как Введенский открывал ставни.

— Ну вот, — вернулся он в дом, — не знаю, даст ли вам что-нибудь осмотр.

— Кто наводил порядок?

— Наташа.

— Ваша дочь или ваша сестра?

— Нет, сестра, Наталья Андреевна, конечно. Вначале милиция не разрешала ничего трогать, потом приехал следователь из районной прокуратуры, а с ним эксперт. Они тут все осмотрели, еще через два дня Валентин привез капитана из Москвы…

— Протопопова?

— Да, кажется.

— Чего ему здесь надо было? — ворчливо проговорил Женька. — Это все не его епархия.

— Я не знаю. Могу рассказать, что видел, когда приехал поздно вечером двадцать второго.

— На чем приехали?

— На велосипеде.

— И что же? — Женька медленно ходил по дому, изредка приседая и вглядываясь то под стол, то под кровать, с досадой отмечая тщательность, с которой Рудинская произвела уборку.

Введенский осторожно следовал за ним, машинально повторяя его движения.

— Было очень много следов обуви. На улице моросило, во дворе было полно грязи. И на крыльце, и на веранде.

— А во дворе?

— Во дворе было темно. Я же с фонариком тут лазил. Нам передали только в половине девятого вечера, что Наташа велела позвонить. А наутро приехала местная милиция с собакой, и нам входить сюда вообще не разрешили, даже во двор.

— Что собака?

— Собака потянула вон туда, к дороге, и там заметалась, потеряла след.

— Кусочек пленки кто нашел?

— Оперуполномоченный уголовного розыска.

— Где?

— Я не знаю, Наташа говорила — под кроватью.

— А потом?

— Потом, ближе к полудню, они пошли по дороге в сторону просеки, по маршруту рейсового автобуса.

— Куда автобус?

— В райцентр, в Рыбное. А там — кому куда надо. Можно в Москву уехать, можно до Коломны — и на электричке. Хотя на электричке и из Луховиц удобно…

Женька его почти не слушал, уже понял, что искать следы и улики в многократно осмотренном экспертами и тщательно убранном хозяйкой-аккуратисткой доме — только время терять.

— А по расписанию отсюда автобус когда идет?

— По расписанию в девять утра, но он всегда опаздывает минут на пятнадцать — на полчаса.

— Как отсюда другим путем выбраться?

— Обычно ходят по дороге над болотом, а там через луг, потом до трассы. По ней на попутке можно доехать до Раменок, как минимум, а если повезет, то и до Москвы.

— Можем мы пройти этим путем?

— Отчего же нет, пойдемте!

Грязь на некогда асфальтированной поверхности дороги засохла, обочина в колдобинах и трещинах походила на солончаки. Первую сотню метров они прошли молча. Шериф то трусил рядом, то вдруг находил для себя что-то интересное справа и слева, отставал, а потом трусцой догонял хозяина, виновато поглядывая на него: «Извини, совсем забыл, что тебя надо охранять».

негромко процитировал Петр Андреевич Пастернака.

Они прошли мимо сбитой тяжелой машиной опоры со знаком «Конец населенного пункта», представлявшим собою табличку «БЕЛОЩАПОВО», перечеркнутую красной линией. Справа показались корпуса заброшенной фермы, впереди слева начинался лес.

Введенский остановился, показал пальцем на кусты в преддверии леса:

— Вот здесь целлофановый мешок с бутылками из-под коньяка нашли. Наш участковый лейтенант Зыков вчера сказал, будто коньяк тот самый, что оставался на донышках стаканов Рудинской и Неледина. И отпечатки пальцев на стаканах и бутылках совпадали.

Женька спустился, побродил среди кустов, уже «отмеченных» Шерифом.

— А на той ферме проводили осмотр?

— Даже землю щупами протыкали. Но ничего, конечно, не нашли. На войне, как на войне, — немного невпопад сказал Введенский.

Тропинка привела их в лес, вначале смешанный, из осин и орешника, по мере углубления все чаще попадались можжевельник и сосны.

— Вот вы давеча войну помянули. Вы, что же, воевали?..

— К сожалению, — неожиданно для Женьки ответил «Антон Павлович». — В Афганистане полтора года. Если бы не гепатит, неизвестно, как бы у меня все сложилось.

— В каком же качестве вы там находились?

— В качестве военного корреспондента газеты «Красная звезда», — не очень охотно пояснил Введенский. — Меня туда по блату устроили. После того, как два моих любимых ученика погибли под Файзабадом, я позвонил однокашнику и напросился. Дело в том, что тема моей дипломной работы, а потом и кандидатской диссертации была связана с историей Афганистана, я даже немножко дари знаю. Изучал историю в диапазоне от Дурранийской державы до провозглашения независимости Амануллой-ханом.

— Черт знает что! — засмеялся Евгений.

— Пути Господни неисповедимы…

Женька остановился. Влево от тропинки под углом в тридцать градусов ответвлялась точно такая же по ширине, но поросшая травой лесная дорога, по которой давным-давно никто не ездил — посередине успели вырасти деревца.

— Нам прямо, — крикнул обошедший его на несколько метров Введенский, — по этой дороге вы никуда не попадете.

— Разве не она ведет к храму? — пошутил Женька.

— Она ведет к обрыву. Через поляну, бывшую когда-то колхозным полем. Еще когда Белощапово было жилой деревней и здесь размещалась МТС. Но это давно, в шестидесятые годы. Тогда и дом Рудинских был построен, только он уже видоизменился снаружи, конечно.

— Что за обрыв?

— Обрыв?.. Такой обрывистый склон, песчаный. Оттуда брали песок для кирпичного завода. Я помню, возили его такими старыми «МАЗами» с фигурками зубров на капотах, знаете?..

Он шел впереди, Женька — за ним, изредка останавливаясь и всматриваясь в деревья, мох, траву; голос Петра Андреевича затихал, расстояние между ними увеличивалось, слышно было, как шумели верхушки сосен и хрустел валежник под лапами восьмидесятикилограммового Шерифа.

— Потрясающие края! — продолжал Введенский, когда Женька догонял его. — Здесь неподалеку озеро есть, там язи, судаки и даже стерлядь ловятся. Из Москвы охотники приезжают, в лесах медведей и волков, белок и лисиц полно. Да у нас тут енотовидные собаки попадаются и даже пятнистые олени, правда, южнее, на территории заповедника.

Женька слушал и не слушал его, и чем дальше они углублялись в лес, тем больше он приходил к убеждению, что сегодняшнее путешествие ограничится знакомством с этими милыми людьми.

Дышать весенним лесным воздухом, безусловно, полезно, не будь поручения клиентки, у которой пропала единственная дочь, и непочатого края работы в Москве. Он понимал, почему так словоохотлив его спутник: за рассказами он прятал обеспокоенность судьбой пусть непутевой, но все же племянницы, неверие в результативность поиска — прятал прежде всего от себя, оттягивая момент, когда придется признать, что ее уже нет в живых.

Вдалеке показался просвет, узкая, не более километра, лесополоса близилась к концу.

Женька скользнул взглядом по ближним деревьям. Прошел «по спирали», все увеличивая диаметры кругов от того места, где лежала гильза, заметил сломанные сухие ветки, но определить давность следов едва ли смогла бы даже экспертиза.

— Вы что-то нашли? — вернулся Петр Андреевич.

Женька положил гильзу в карман.

— А что, разве сейчас на кого-нибудь охотятся? — задал он встречный вопрос.

— Н-не могу сказать наверняка, но, по крайней мере, браконьеры всегда находятся, даже когда сезон закрыт.

— А охотинспекция?

— Да здесь ее нет, — махнул рукой Петр Андреевич, — это место не считается охотничьими угодьями. Кстати, километрах в восьми на восток есть полигон. Когда-то перед призывом в армию там собирали наших мальчишек, учили их стрелять из автоматов.

— А сейчас?

— Сейчас не знаю, не могу сказать, кто-то говорил, учебная база милиции или ФСБ.

Женька сломал ветку и воткнул ее в кочку, где лежала гильза.

— Дойдем все же до трассы. Только я вас попрошу, Петр Андреевич, идите по противоположной стороне тропинки и смотрите на землю. Если что-нибудь найдете — тут же скажите мне.

— Я понял вас, — включился в поиск Введенский и весь дальнейший путь исполнял поручение с прилежанием гимназиста.

Ничего, однако, они не нашли. Четырехполосная асфальтированная трасса с двумя рядами стройных тополей по обочинам была пустынной, лишь несколько легковых автомобилей да туристский «Икарус» двигались на большом расстоянии друг от друга в сторону областного центра.

— По воскресеньям и праздникам здесь мало ездят, в основном — грузовые в будние дни, — объяснил Введенский.

— Мы можем дойти до обрыва и вернуться по той старой лесной дороге?

— Да.

— Вы не устали?

— Что вы! Я могу ходить по лесу сутками.

Женька пошел по колее, всматриваясь в кусты и траву, и Петр Андреевич, следуя за ним, усердно продолжал исполнять возложенную на него обязанность; если бы не ранняя весна, их можно было принять за грибников. Шериф уже набегался вдоволь и трусил позади, шумно дыша и высунув язык. Постепенно колея увела их в лес, трассы не стало видно, и только далекий шум моторов напоминал о ней, но вскоре и он затих. Пронзительно щебетали птицы.

— Здесь еще какие-то следы! — громко сказал Введенский и склонился над взрыхленным песчаным участком. — Наверно, легковой автомобиль.

— Какой же это автомобиль, Петр Андреевич? Посмотрите, куда ведет этот след, — показал Женька пальцем на две березы, между которыми проходил след рифленого протектора. — Это мотоцикл. Много здесь мотоциклов?

— Полно. И с колясками, и без. Как только мальчишке исполняется шестнадцать, родители считают своим долгом посадить его в седло хотя бы мокика. «Чезетты» и «Явы», но в основном «Ковровцы» — недорого, а проходимость не хуже.

— Это тяжелый мотоцикл, — Женька наклонился и поднял еще одну гильзу калибра 7,62. Посмотрите — говорит вам это о чем-нибудь?

Петр Андреевич взял гильзу, понюхал.

— Не пахнет. Давно здесь лежит, да? От винтовки.

— Вот именно, от винтовки. Как она могла здесь оказаться?

— Может быть, кто-то стрелял, а может, мальчишки потеряли. Следы-то от «полигона» тянутся.

Женька достал из кармана гильзу, найденную ранее:

— А это?

— Ого! Даже не знаю… от пулемета какого-то?

— Не прошел для вас бесследно Афган, Петр Андреевич, — улыбнулся Женька. — Может быть, от пулемета «ДШК», а может, от снайперской винтовки «В-94», состоящей на вооружении спецназа. Из такой винтовочки несложно попасть за две тысячи метров в спичечный коробок. И та гильза, которую вы в руках держите, вполне подойдет к «СВД».

— Не знаю, не знаю, — вернул находку Введенский, — какое все это имеет отношение к Нине?

Женька и сам не знал, более того, был уверен, что никакого отношения гильзы от патронов военного образца к Нине не имеют. Тем более не имеют следы грузовика и мотоциклов, тянущиеся параллельно трассе в нескольких километрах от дачи Рудинских. Знал наверняка, что и снайперские винтовки, и пулеметы сегодня есть не только на вооружении спецназа, но и под сиденьями «БМВ» солнцевских, люберецких, рязанских и даже добропорядочных граждан, озабоченных безопасностью семей. Они пошли дальше, все время почти молчали, любая тема разговора казалась нелепой, как нелеп был и сам поиск неизвестно чего и неизвестно где. Шли, поглядывая по сторонам и слушая птиц.

— Для того, чтобы прочесать окрестные леса, нужна дивизия пехотинцев, — мрачно сказал Введенский.

Женька почувствовал в его словах насмешку, напрашивалось продолжение: «…а ты приехая со своей собакой и решил в одиночку отыскать мою племянницу».

— Очень даже может быть, — согласился Женька.

Через пару километров Введенский окликнул его:

— Волчий след!

Того, что Нину задрали волки, Женька не предполагал, как не было у него сомнений, что по ней не стали стрелять из пулемета «ДШК» или снайперской винтовки.

— Вы устали, Петр Андреевич? — усмехнулся он, склонившись над четкими отпечатками лап на просеке. — Это не волк, а волкодав. Вон он стоит, хвостом виляет.

Напряжение было снято мгновенно. Оба расхохотались. распугивая лесных птиц и приводя в недоумение наследившего Шерифа.

Стало ясно, что искать дальше бессмысленно. Они дошли до большой поляны, не менее километра в диаметре, бывшей, по словам Введенского, колхозным полем в шестидесятые.

И еще три гильзы, на сей раз от 9-мм патронов, нашли они, но теперь уже не стали обсуждать находок: не обращали внимания и на многочисленные следы массивных колес, неоднократно размытых дождями и просушенных солнцем: и без того было ясно, что мафиози или какое-то воинское формирование выезжали сюда для стрельбы. Шериф вдруг остановился и опрометью бросился в лес. В это же мгновение Женька и его проводник увидели крупного зайца-русака, во весь опор мчавшегося в сторону оврага. Шериф скрылся в кустах неподалеку от разлапистой ели, оттуда послышался его лай.

— Да, не гончий пес, — с улыбкой констатировал Введенский. — Видимо, у него другое назначение.

Шериф от досады рыл землю; куски мха, ветки, сырая земля фонтаном летели из-под его лап. Вырыв ямку, положил в нее огромную башку, при этом выгнувшись дугой и отклячив зад в ту сторону, куда убежал заяц.

— Что, стыдно, тяжеловес? — подошел к нему Женька. — Прячься, прячься! Такой конфуз бывает с каждым, кто начинает рубить сук не по себе. Тебе бы волка — он бы не ушел, да?

В знак согласия пес вильнул хвостом. Женька наклонился и поднял черный бумажный комок, привлекший его внимание своей инородностью среди веток, шишек и клочьев разорванного широкими лапами волкодава мха. Бумага была влажной, Женька сперва подумал, что это кусок упаковочного материала, каким прокладывают ящики с запчастями, кем-то скомканный и выброшенный.

— Как, по-вашему, Петр Андреич, что это такое? — разгладив на колене квадратик, спросил он у подошедшего Введенского.

Тот присел рядом.

— По-моему… по-моему, это пакетик светонепроницаемой бумаги, в таких хранятся фотокарточки. Нет?

— Мне тоже так показалось. — Женька осторожно, чтобы не разлезлась бумага, заглянул внутрь пакетика и, убедившись, что он пуст, спрятал его в портмоне.

— Думаете, это улика?

— Улика это или не улика, я не знаю, — встал Женька и, согнувшись, приступил к обследованию пятачка вокруг опушки с двумя древними пнями, — но знаю, что Фрол Неледин фотограф, что при нем была сумка с фотоаппаратом и пленками. Во всяком случае, одной пленкой — той, которая была заснята на даче Рудинских, а впоследствии проявлена, и кадрик из которой назавтра был обнаружен уполномоченным вашего утро.

Они стали медленно обходить кусты и деревья, вглядываясь в мох, рытвины, кочки, пни.

— Ну как же он мог здесь оказаться? — недоумевал Введенский.

— Понятия не имею. Возможно, пакетик принадлежал вообще не ему. Не рассматривал же он фотографии в лесу. Но, вы знаете, если бы я оказался на той развилке без вас, наверняка бы пошел по лесной дороге. Просто инстинктивно: она и шире, и прямее на первый взгляд. А если допустить, что дело было двадцать второго утром, после дождя, то и суше и тверже.

Женька обратил внимание на ветки сосен, валявшиеся тут и там. Не то срезанные, не то обломанные, но свежие совсем, с зелеными, чуть блеклыми иглами. Присмотревшись повнимательнее, он заметил, что хвойное крошево разбросано в весьма определенном направлении — вдоль молодняка, а еще несколько найденных гильз с большей вероятностью позволяли предположить, что ветки срезаны автоматными очередями.

— А это что? — показал одну из гильз Введенскому.

— Это гильза, — неохотно отозвался тот. Все эти «детские» находки, не имевшие никакого отношения к поиску Нины, начинали раздражать его. — Но от какого оружия, я не знаю, не специалист.

— Я тоже не большой специалист, но типы гильз, пуль и патронов изучал на практических занятиях по криминалистике в трассологической лаборатории, — задумчиво проговорил Женька, взвешивая находки на ладони. — Гильза от патрона «СП-6», калибр девять миллиметров, начальная скорость полета пули — двести девяносто метров в секунду.

— И что?

— А то, что на дистанции в четыреста метров такая пуля пробивает любой бронежилет и даже способна вывести из строя самоходную артиллерийскую установку.

— Вы думаете, что по поляне ездили такие установки, а по ним стреляли?

— Так я не думаю, но факт, что либо стреляли на поражение, либо с абсолютной уверенностью, что в радиусе четырехсот метров нет ни одной живой души. Но ведь это не специализированный полигон, к тому же в направлении выстрелов — видите, как располагаются ветки, срезанные очередями? — участок не просматривается даже на пятьдесят метров, сплошные заросли. С уверенностью могли стрелять по мишеням на поляне. Я так и думал вначале. Но стреляли как раз в противоположном направлении, наугад. Кто мог гарантировать, что там никого нет?

Введенский никакого интереса к его предположениям не проявил:

— Я читал в газетах, что какие-то мафиозные разборки производились в Москве в непосредственной близости от Лубянки. Палили друг в друга из всех видов стрелкового оружия, не думая о гарантиях безопасности прохожих, средь бела дня. Кажется, несколько человек даже погибло, в том числе детей. А уж в лесу-то?.. Что пытаться искать какую-то систему в применении оружия во времена правового беспредела? Тем более если стреляли наркоманы!

— Ну, с чего вы взяли?..

Женька не договорил, увидев в вытянутой руке Введенского ампулу.

— Амфетамин, — рассмотрел он ампулу на просвет.

— Да, да, — подтвердил Введенский. — Мощный прилив энергии, хочется кричать от сознания своей силы…

— Ого? Откуда такие познания?

Введенский встал, отряхнулся:

— Оттуда же, — вздохнул. — Давали такие спецподразделениям перед атакой. Я долго вынашивал планы, как бы об этом написать. Представляете, в начале восьмидесятых появилась бы в «Красной звезде» заметка о том, что нашим спецназовцам вводят психостимуляторы? Я много раз потом представлял себе, что мои ученики, которые погибли на афганской земле, шли на смерть, одурманенные этим препаратом… А потом, уже после вывода войск, подобных публикаций появилось множество, оказывается, обо всем этом писали западные журналисты и беллетристы в изобилии.

Женька на войне не был, но адский химпрепарат был ему хорошо известен. Сразу вспомнился Приморск, где они с Саней Субботиным дрались на подпольном тотализаторе — их противникам кололи амфетамин. Он зашвырнул ампулу в кусты.

— Полагаете, это не пригодится? — насмешливо спросил Введенский.

— Вряд ли удастся теперь доказать, что гильзы всех трех калибров, наркотик и все прочее оставлено одними и теми же людьми в одно и то же время. Приехали на грузовике браконьеры, погрузили убитого лося и уехали. Назавтра заскочили фээсбэшники, что, по вашим словам, обретаются тут на учебной базе — постреляли из специального оружия; потом завернули мотоциклисты, они же наркоманы, укололись, побалдели, умчались в Рязань или Москву с гиканьем и визгом, преисполненные сознания своей непобедимости… Шериф, айда домой!..

…В Белощапово они вернулись в пятнадцать минут шестого.

— Вы расстроены, Петр Андреевич? — спросил Женька, хотя ответ был написан на лице Введенского.

— Как вам сказать. Всякий день, прожитый зря, жалко.

— Вы считаете, что прожили сегодняшний день зря?

— А вы?

— Даже если исключить огромную пользу, которую приносят лесные прогулки и знакомство с интересным человеком, я хорошо изучил с вашей помощью местность. Как знать, возможно, мне еще предстоит встреча с кем-то из причастных к исчезновению Нины, а с Нелединым наверняка предстоит. Теперь я не позволю поставить себя в тупик. — Женька открыл заднюю дверцу и свистнул Шерифа. Бедный пес с трудом вскарабкался на сиденье и, шумно вздохнув, завалился спать. — Садитесь, Петр Андреевич, подброшу вас до Новоселок.

— А вы?.. Вы разве не зайдете к нам?

— А я еще не все здесь осмотрел. Ведь я не побывал на вашем «полигоне».

Введенский удивленно посмотрел на него, протер носовым платком стеклышки очков.

— Вас туда не пустят, — усомнился в целесообразности затеи. — Я же рассказывал…

— А мне не больно-то и хотелось! — подмигнул ему Женька. — Я просто любопытный.

Введенский постоял в нерешительности, потом обошел машину со стороны багажника и распахнул дверцу:

— Поехали, Евгений Викторович! Без меня вы «полигон» найдете не скоро.

 

ГЛАВА 26

Тем же праздничным утром, когда Столетник находился в ста пятидесяти километрах от Москвы, почти в противоположном направлении — на севере, в электричке Москва — Савелово, между остановками Каналстрой и 75-й километр прогрохотал взрыв. Заряд помещался в тамбуре третьего от головы электропоезда вагона; потом, через много дней и ночей титанической, скрупулезной работы следственных отделов всех силовых ведомств, выяснится, что взрывное устройство сработало при помощи радиовзрывателя, приведенного в действие сигналом из автомобиля, следовавшего по параллельному железной дороге шоссе. Но это будет потом, а Первого мая утром, в девять часов тридцать две минуты, взрыв унес жизни четырех человек, еще двенадцать пассажиров были доставлены в больницы с ранениями различной степени тяжести. Известие о взрыве привело в движение Дмитровскую прокуратуру, Савеловское ЛОВД, ФСБ по Москве и области, по цепочке были подняты на ноги областная, а там и Генеральная прокуратура, не говоря о СМИ, многочисленные представители которых с микрофонами, видеокамерами, фотоаппаратами и авторучками наперевес ринулись атаковать свидетелей трагического происшествия.

В десять часов в квартире Кокорина, когда семья усаживалась за праздничный стол, раздался телефонный звонок начальника следственного управления Андрианова:

— С праздником, Алексей Михайлович, — мрачно проговорил он в трубку и тут же, без всякого перехода, распорядился: — Собирайся и жди у подъезда, я выслал за тобой машину.

— А что случилось?..

Вопрос повис в воздухе, в трубке послышались гудки отбоя.

…Через час он шагал по пустым коридорам прокуратуры, так и не добившись от водителя, приехавшего за ним на «Волге», что же все-таки случилось. И прокурор управления Шорников Андрей Павлович, с которым они были не слишком дружны, прошел мимо, едва кивнув головой в знак приветствия, и знакомые оперативники из ГУВД.

В кабинете Андрианова сидел следователь Глотков, работавший без году неделю, поговаривали, чей-то протеже.

— Садись, — собственноручно подставил старшему следователю Кокорину стул начальник. — Как у тебя дела?

Вопрос был, не сказать, трудным — он был просто идиотским при том, что у Кокорина дела не умещались в шкафу.

— Вы о чем?

— Я о делах, Алексей Михайлович, — закурил Андрианов. — Подписано постановление о передаче некоторых из них Глоткову. — Он протянул несколько постановлений, скрепленных подписями прокуроров управления.

— То есть? — стараясь сохранять спокойствие, спросил Кокорин.

— Главный распорядился разгрузить тебя насколько возможно. Извини, совещаться некогда, мы забираем дела, близкие к завершению и готовые к передаче в суд. Не очень, как ты можешь заметить, сложные — Глотков у нас молодой специалист, сложные остаются за тобой…

«Без меня меня женили», — ехидно подумал Кокорин. Если бы не годами воспитанное умение владеть собой, он раскричался бы и ушел писать жалобы, как поступил бы любой другой на его месте.

— А в чем, собственно, дело? И что за спешность такая?

— Дело, Алексей Михайлович, в том, что два часа тому назад неустановленные пока террористы произвели взрыв в электричке Москва — Савелово у семьдесят пятого километра. Лично Генеральный прокурор распорядился направить туда самых опытных сотрудников. Кажется, ты в девяносто пятом занимался взрывом в троллейбусе и тогда же — на дороге в Барвиху?..

Дела такие на счету Кокорина были, взрывами он занимался еще в бытность свою следователем КГБ.

— Бери машину, людей — всех, кого сочтешь нужным. Специальным постановлением создается объединенная следственная бригада… Ну, не будем терять времени, я думаю, ты все понял.

Кокорин помешкал — уж слишком неожиданным и бескомпромиссным было распоряжение. В список дел, которые предстояло передать Глоткову, входило и дело Богданович, которое, в отличие от остальных шести, еще только-только разворачивалось, и, похоже, разворачивалось неожиданной стороной: вчера, в последний апрельский день, Кокорин беседовал с Артуром Максимовичем Ленюком, возглавлявшим Фонд содействия предпринимательству, а в понедельник собирался к председателю партии «Власть и порядок» Костромскому, милостиво давшему согласие на встречу. Изучая связи Богдановича, он заинтересовался списками ЦК партии, где встретил ряд знакомых фамилий, в том числе — прокурора Шорникова, имевшего непосредственное отношение к пересмотру дела Богдановича в девяносто втором году. Опытный следователь сразу почувствовал, что этому обстоятельству стоит уделить особое внимание. Он хотел было сказать о своих догадках Андрианову, но подумал вдруг, что тот обо всем осведомлен, и сегодняшнее присутствие Шорникова на работе (хотя дежурил не он, и на место происшествия выехал другой прокурор) отнюдь не случайно. Именно такой оценке способствовало не совсем обычное поведение самого Андрианова: начальник говорил не слишком обстоятельно, спешил и старался не смотреть Кокорину в глаза.

Однако, как гласит древнее положение права: «Во внимание принимается ближайшая, а не отдаленная причина». Кокорин удержался от того, чтобы высказать вслух свои сомнения и подозрения, но неожиданно сам Андрианов, словно угадав его мысли, коснулся вопроса о Богдановиче:

— Кстати, что там у тебя с этим начальником по торговому ведомству?

— С кем именно?

Начальник демонстративно заглянул в папку.

— С Богдановичем?

— Не хочется навязывать мнение молодому коллеге, — не удержавшись от язвительной усмешки, проговорил Кокорин, — но я бы попросил у прокурора санкцию на заключение ею под стражу.

— Почему?

— По подозрению в причастности к смерти жены. Возможно, к убийству или доведению до самоубийства. В любом случае — по статье двести девятнадцать «Небрежное хранение огнестрельного оружия». По статье двести восемнадцать «Незаконное хранение и приобретение…». А также настоял бы на повторном пересмотре статьи двести семнадцать с привлечением потерпевшей Вороновой.

— Ну, положим, это ты махнул, — почему-то стал перелистывать настольный календарь Андрианов, — хотя дело тут ясное и готовить обвинительное заключение по «небрежному…» — нужно.

Кокорин встал и вышел, не желая вообще продолжать разговор. По его сведениям, Богданович снова обратился к члену коллегии адвокатов Рознеру, встреча которого с Андриановым явно уже состоялась, иначе тот не стал бы напирать на «Небрежное хранение»: по этой статье Богданович мог получить до одного года условно — только и всего, в то время как «Незаконное хранение и приобретение» сулило до пяти лет.

«Нет, не случайно это все, — вставив ключ в замочную скважину двери своего кабинета, подумал Кокорин; в конце коридора у стола дежурного он снова увидел Шорникова. — Работа ведется, господа Рознер и Богданович принимают активные контрмеры, не исключено, уже раздобыли разрешение на «лепаж», и этот сопляк Глотков оформит обвинительное заключение по тем признакам, по каким ему скажут. При этом протоколы допросов, в которых Леонтий Борисович признал отсутствие разрешения, бесследно исчезнут — как пить дать!»

Он позвонил домой, предупредил, что уезжает и будет неизвестно когда, не исключено, что его не будет сегодня вовсе.

С жадностью выкуренная сигарета успокоения не принесла.

Он достал из шкафа несколько папок по делам, которые предстояло передать Глоткову.

Кокорин открыл сейф, достал пленку с записью допроса (ведение аудиозаписи в протоколах не отражалось, подследственный на этом не настаивал, а значит — с его согласия), сунул кассету в нагрудный карман пиджака и, сложив в папку все необходимые бумаги, позвонил оперуполномоченному областного утро, с которым работал вместе уже много лет.

— Собирайся, Федор, — сказал, не вдаваясь в подробности.

— На семьдесят пятый?

— Откуда знаешь?

— Только что передали в «Новостях».

Вертолет Кокорин не вызвал — его бы пришлось дожидаться дольше, чем ехать по прямой. Всю дорогу он молчал, думал о Кире Богданович, которую видел только мертвой, и почему-то о Решетникове, которому вынес предупреждение, и приостановил действие его лицензии через разрешительный отдел ГУВД, оберегая его таким образом от худшего, что ему могли инкриминировать.

Этот любитель чая с сушками вызывал у него симпатию.

— Ты мне толком объясни: чем этот лох привлек твое внимание?! — пытался добиться сколько-нибудь вразумительного ответа Решетников. — Он что, украл что-нибудь? Одежда тебе его не понравилась?..

Младший сержант Закир Альдыбегов расстегнул пуговицу на форменной рубашке.

— Нормальная была одежда: кроссовки, кожа, джинсы — как у всех, — вздохнул он. — Елозил на скамейке, сумку под ноги прятал и на меня смотрел. Нервный очень.

— Сколько ему лет?

— Двадцать пять — двадцать семь.

Решетников отщелкнул в урну окурок:

— Пойдем, покажешь на месте, как все было. Они прошли по перрону в вокзал, остановились посреди зала ожидания.

— Я вышел из комнаты милиции — вон оттуда… пошел по залу…

— Зачем? — инстинктивно спросил Решетников и тут же пожалел об этом: младший сержант замер, посмотрел на него недоуменно («Твое-то какое дело?» — спрашивал его взгляд), он мог и вообще не разговаривать с частным детективом.

— Знакомые должны были из Набережных Челнов ехать, старики, позвонил друг, попросил в поезд посадить.

— Ясно. Ты, брат, извини, что я спрашиваю, — это важно. Здесь все важно. Значит, ты вышел и?..

— И стал на пассажиров смотреть. Я их не знал, но думал, может, они меня узнают или увидят милиционера, спросят Закира Альдыбегова.

— Ну?

— И я его увидел. Он засучил руками, глаза отвел, потом сумку стал запихивать под лавку. Я газету купил — «Мегаполис-экспресс» называется, киоск вон там…

— Дошли туда, — сказал Решетников. — Он где сидел?

— На той скамеечке во втором ряду, кажется, на третьем месте… Что-то я не помню… Или на третьей?.. Забыл… Откуда я знал, что это важно?

— Проехали!.. — Они остановились у киоска «Роспечати». — Так, купил ты газету…

— Купил, зашел со спины, хотел документы спросить. А он оглянулся, посмотрел на меня. Я — к нему, он встал и пошел — туда вот, на выход к поезду, откуда мы только что пришли. Я — за ним.

— Пошли! — уверенно двинулся Решетников в указанном направлении. — Бежал он?

— Нет, не бежал. Шел. Все быстрее и быстрее.

Потом, когда вышли на перрон… Он еще раз оглянулся… и побежал, как будто на поезд опаздывает…

— Какой поезд стоял?

— Из Барнаула поезд был, это я точно помню.

— Хорошо, побежали!.. Не торопись — беги потихоньку и рассказывай.

Альдыбегов затрусил по платформе. Решетников — за ним.

— Я хотел патруль позвать, а никого не было. Вон там, на третьей платформе, стоял военный патруль… возле киосков… Где-то здесь я свисток достал, засвистел… Он стал перепрыгивать через чемоданы и сумки… За два вагона до хвоста поезда он спрыгнул на пути…

— Прыгай!

Альдыбегов спрыгнул, протянул руку Решетникову, но тот помощи не принял — уж на это-то еще горазд.

Побежали по шпалам.

— Здесь он перелез через платформу, — Альдыбегов не стал дожидаться команды, понял, что от него требуются максимально приближенные имитирующие действия, — я тоже перелез… Когда до забора добежал…

— Погоди, давай сначала добежим! — вскарабкался на платформу Решетников, чувствуя одышку («Надо бы бросить курить!» — подумал).

Они поравнялись с тем местом, где преступник вскарабкался на забор.

— Вот, вот здесь… — показал Альдыбегов. — Уцепился за верх… подтянулся…

— Ловкий парень, как ты его оцениваешь?

— Ловкий, быстрый, сильный, — кивнул Альдыбегов, оседлав забор. — Нас метров двадцать разделяло, я же по асфальту бежал — дело четырех секунд, а забор высокий. «Не уйдет», — думал. А он даже кроссовками забора не коснулся — подтянулся на одних руках, тело как пушинка, может, спортсмен.

Решетников вскарабкался на забор, для него это оказалось непросто. Слева внизу, по Ольховскому переулку, тянулись гаражи с просмоленными крышами.

— Дальше?

— Ну, вот, он стал правую ногу переносить через забор, а сумка соскочила, он ее за ремень попытался схватить… А тут я пистолет достал и крикнул: «Стой! Стрелять буду!» Он и бросил сумку — по гаражам побежал. Когда я на заборе оказался — вот так, как мы сейчас с вами, — он спрыгнул вниз. Я — за ним. Отсюда дороги внизу не видно… Рыжую дверь с цифрой «семьдесят два»… видите?..

— Вижу.

— Там машина стояла, из-за нее вдруг выскочил мотоцикл, а на заднем сиденье — он. Пойдемте, я покажу, до какого места добежал… — Они, уже не спеша, дошли до карниза, посмотрели вниз. Четыре автомобиля стояли вдоль стен у гаражей напротив, еще два прямо под ними. — Ну, вот здесь примерно был, когда мотоцикл этот свернул за поворот.

— А ты что же?

— А что я?.. Назад пошел. Сумка ведь. Подумал еще, вдруг там наркотики окажутся.

— И тогда тебе медаль дадут, да? — проворчал недовольно Решетников. — Какой мотоцикл-то хоть был?

— «Харлей-Дэвидсон».

— Откуда знаешь?

— Сначала я на него внимания не обратил… То есть, обратил, конечно, только марку выяснять не стал — назад побежал, за сумкой. А потом начальник меня послал выяснять, свидетелей опрашивать.

— Когда потом?

— Назавтра. Когда ориентировка прошла и следователь из «Сокола» приехал.

— И что?

— Видели мотоцикл частники у гаража. Трое. Может, спустимся?

Решетников глянул вниз, уцепился за карниз руками и повис; когда до асфальта осталось полметра — отпустил руки. Альдыбегов повторил его маневр. Двое водителей, возившихся с машинами в гаражах, вышли с монтировками, но, увидев милиционера, вернулись обратно.

— Вон, кстати, владелец «Опеля», — показал Альдыбегов на толстого мужика, склонившегося над раскрытым капотом, — он показания давал.

Они подошли к «Опелю», Решетников поздоровался.

— А, опять ты, — косанул владелец на Альдыбегова. — Ну что, нашли мотоцикл?

— Ищем, — ответил за младшего сержанта Решетников. — Никуда он не денется, если вы нам поможете.

— Да я уже все рассказал и в протоколе расписался, — недовольно сказал владелец. — Проехал он медленно вон оттуда… — показал в сторону вокзала. — Потом притормозил. Я, конечно, его видел, у нас тут в гаражах мотоциклов вообще нет, да еще таких. Мощная машина, широкая, колеса — во!.. Помощней моего «опелька» будет.

— «Харлей»?

— Я не знаю.

— Про то, что он «Харлей», другой владелец сказал — из тридцать пятого бокса.

— Так. Ну, и что дальше?

— Дальше он на медленной скорости подкатил куда-то вон туда, — указал владелец на то место, куда спустились Альдыбегов с Решетниковым, — остановился, но с мотоцикла не слез и мотор не глушил. Вдруг с крыши парень спрыгнул, на заднее сиденье вскочил, и тут он газанул. Между машинами проехал довольно лихо — тут тесно было, на такой скорости объехать — уметь надо. Ну и свернул… вон там… Я сразу подумал, тут что-то не так, отошел к противоположным гаражам — на крышу посмотреть, откуда этот «кожаный» свалился. Смотрю — младший сержант пистолет в кобуру прячет и назад идет — к забору… Вот, все.

— Он в шлеме был?

— В шлеме, в шлеме! Черный такой шлем, глухой, забрало тонированное, как инопланетянин. К заднему сиденью был еще один шлем приторочен, точно такой же. Только «кожаный» его надевать не стал.

— Ничего он не кричал, не угрожал ему оружием?

— Да нет, они на пару работали.

— Почему вы так думаете?

— Да потому что все четко, без слов — подъехал, подождал, рванул. Слаженно играли, как по нотам.

Решетников поблагодарил владельца, дошел до угла, из-за которого выехал мотоциклист. Прикурив, постоял и посмотрел на Альдыбегова:

— Значит, с Ольховского он въехал, проскочил между гаражами и на Ольховский же вернулся?

— Да.

Они вышли в переулок и не спеша направились по нему в сторону вокзальной площади, где Решетников оставил машину.

— Неплохо тебя кинули, браток, — протянув на прощание сержанту руку, сказал он. — Ну, ничего. Наука будет, а вообще ты молодец.

Альдыбегов не знал, как реагировать на его слова: с одной стороны, вроде как похвала, с другой — что значит это «кинули»? Кто его «кидал»-то?.. Он хотел спросить у детектива, но тот уже сел в свою машину и стал выезжать со стоянки.

«Вот и начальник со следователем тоже: спасибо, иди!.. — думал Альдыбегов, возвращаясь в отделение. — А что «спасибо»-то?

И какая же это наука, если все что-то знают, но никто не считает нужным объяснить?.. Шибко гордые, не хотят общаться с младшим по чину!..»

Решетников спустился по 1-му Басманному на Бауманскую и позвонил в агентство. Валерия сказала, что Женька еще не вернулся, Каменев куда-то и вовсе пропал, даже на звонки не отзывается, а Валя Александров поехал на Сельскохозяйственную к Валентине Нелединой…

В очках в золотой оправе, в неизменном костюме-тройке, Валя Александров способен произвести впечатление на кого угодно. Он мог часами читать Бальмонта и Блока, разговаривать о преобразованиях Петра I, цитировать Кони и Плевако, был достаточно обеспечен — имел свою нотариальную контору, ездил на машине «Сааб», пользовался собственным аппаратом сотовой связи, а главное — был пунктуален и обладал уникальной способностью доводить все до конца.

— Сколько это будет стоить? — поборов стеснение, спросила Неледина.

Они сидели в комнате, обставленной без роскоши и вкуса. Транслировали футбольный матч, и муж Валентины Виктор заперся на кухне, где стоял маленький телевизор «Шилялис», а в холодильнике была трехлитровая банка жигулевского пива. Судьба Фрола его мало интересовала: «Я-то тут при чем?» — пожал он плечами, когда Валентина пригласила его поучаствовать в разговоре.

— Сейчас это ничего не будет стоить, — заверил ее Александров. — Все расходы на адвоката в моем лице берет детективное агентство «Шериф». Но если выяснится, что Фрол причастен к исчезновению Рудинской, это будет стоить ему многих лет свободы — как минимум. К тому же у детективов возникло подозрение, что за этим исчезновением стоит более серьезное преступление.

— То есть ее убили? — хрипло спросила женщина.

— Валентина Игнатьевна, несомненно, ваш брат что-то скрывает. У нас есть основания требовать изменения меры пресечения по отношению к нему, но сейчас мы ничего не можем предпринять, вы понимаете? Мы не располагаем протоколами его допросов, материалами по факту нападения на него, даже не можем встретиться с ним и поговорить, потому что у нас нет таких полномочий и такого права, пока он находится в изоляторе.

Она опасалась подвоха, опасалась навредить брату, боялась за своих детей.

Никогда прежде она не могла себе представить, что криминал коснется кого-то в их семье. И вот теперь — Фрол. Она слушала Протопопова, отвечала на вопросы, навещала брата в сизо и никак не решалась позвонить в Пензу матери и отчиму — не знала, будет ли от этого толк, надеялась — авось все обойдется.

— Его там избили, — заплакала она вдруг и замотала головой, — избили!.. Он такой страшный, худющий, не бреется, не ест, а в последний раз, сегодня утром, отказался со мной разговаривать. Передачи берет, а не ест — отнимают у него их, что ли?..

«Есть! — послышался крик из кухни. — Есть гол!.. Так вам, хохлы поганые!»

Из соседней комнаты доносились детские голоса. Вначале веселые и мирные, потом все более воинственные.

В детской что-то упало. И тут же в кармане Александрова зазвонил телефон.

— Извините, — вынул он трубку. — Слушаю вас, Александров. Валентина воспользовалась паузой, побежала к детям: кто-то из них заплакал.

Звонил Викентий Решетников.

— Валя, сумку с аппаратурой и пленкой Неледина подбросили. Это абсолютно точно! Хорошо дрессированный качок на Казанском привлек внимание неопытного мента, побежал, тот — за ним. Качок перемахнул через забор, сделав вид, что случайно уронил сумку, а по ту сторону забора его ждал сообщник на мотоцикле «Харлей». В общем, не хочу каркать, но похоже, что кусок пленки в четырнадцать недостающих кадров найдут в руке мертвой Рудинской.

— Я понял, Вик, спасибо. Женька вернулся?

— Нет еще.

Предположение, которое проверял Решетников, первым высказал Столетник — однокашник Вали Александров. Осенью девяносто седьмого Валю избили молодчики из останкинской преступной группировки, требуя сообщить данные о деле, которое вел тогда Женька. Валя вытерпел побои, перенес две сложные операции в Склифе, потерял контору — от фешенебельного офиса бандиты оставили одни осколки, — но не сказал им ни слова. После этого случая Валя вошел в «шерифское братство». Теперь их было трое — Женька, Викентий и он. Намечался четвертый — Каменев.

На кухне хлопала дверца холодильника. Ревели трибуны. Участились возгласы Виктора. «Козлы! — пьяно кричал он. — Бар-раны!..»

Валентина Игнатьевна вернулась в комнату.

— Извините, — села на свой стул. — Я все равно не понимаю, за что посадили Фрола. Мне сказали, ему должны предъявить обвинение?

— Вам неправильно сказали, Валентина Игнатьевна, — терпеливо ответил Александров. — Он заключен под стражу как лицо, подозреваемое в совершении преступления.

— Разве так можно?! — воскликнула она.

— В исключительных случаях.

— А почему…

— Потому что он, по мнению следователя, передал проявленную пленку кому-то из сообщников. Следователь увидел достаточно оснований полагать, что Фрол воспрепятствует установлению истины.

— Как же так, Господи! Какие у него основания так полагать?

— А как кусок пленки, проявленной им, по его заверению, в Москве двадцать второго апреля между тринадцатью и четырнадцатью часами, оказался в Белощапове — в ста пятидесяти километрах от Москвы, если сам он — это подтверждают свидетели, сотрудники редакции газеты «Подробности» — из Москвы в течение дня не отлучался, а в час ночи двадцать третьего был доставлен в больницу?.. Часть негатива найдена утром двадцать третьего. Значит, либо он действительно не называет лиц, которым передал пленку, либо ею завладели преступники при других обстоятельствах, о которых он также не говорит.

— А что вы можете сделать?

— Я уже вам говорил, Валентина Игнатьевна. Детективы агентства выполняют поручение родителей исчезнувшей девушки. Даже по тем фактам, которые им удалось установить, можно ходатайствовать об изменении меры пресечения. В противном случае он будет находиться под стражей еще четыре дня. Затем либо ему предъявят обвинение, либо следователь найдет основания для повторного заключения под стражу, но речь не о нем, а о ней. Потому что его местонахождение известно, а ее — нет, и в ее поиске дорога каждая минута.

Она все еще колебалась и не знала, давать ли свое согласие на участие адвоката: в ее представлении, адвокат нужен был лицу, которое совершило преступление, лицу обвиняемому, само наличие адвоката уже говорило о признании вины.

Она поделилась своими сомнениями с Александровым.

— Валентина Игнатьевна, — покраснев от напряжения, с вымученной улыбкой принялся разъяснять он, — в случаях, когда к подозреваемому лицу применяется мера пресечения в виде заключения под стражу, защитник допускается к участию в деле с момента объявления ему постановления о применении этой меры. Так что если бы вы обратились к квалифицированному юристу, — он нажал на слово «квалифицированному», произнеся его по слогам, — то ваш брат был бы давно на свободе, и не исключено, что с его помощью мы бы уже нашли Рудинскую.

— И вам… если он согласится… предоставят свидание?

— С момента допуска к участию в деле защитник вправе иметь с подозреваемым свидания наедине без ограничения их количества и продолжительности. Кроме того, я получу доступ ко всем материалам, буду присутствовать на допросах, смогу обжаловать любые действия, противоречащие закону.

— Вам нужно найти Рудинскую, — выдвинула упрямая Неледина последний аргумент в оправдание своей нерешительности. — Вам ее родители за это заплатили, вот вы и хотите вытащить Фрола, чтобы получить от него сведения, а что с ним будет потом — вас не интересует.

Хотелось крикнуть: «Дура! Дура, ты же брата губишь и девчонку, ты же не хочешь помочь, упираешься изо всех сил по собственной дурости!» Но Валя Александров превыше всего ставил интересы дела.

— Хорошо, — ледяным тоном сказал он. — Но дальше… Пеняйте на себя.

— Подождите, — тихо сказала она. — Что я должна сделать?

— Убедить брата прибегнуть к помощи защитника.

Шел девятый час. Викентий Решетников дремал, вдоволь напившись чаю с конфетами и усевшись в кресло. Только что уехал домой Валя Александров. Завтра ему предстоял трудный день: Неледина обещала повлиять на брата — нужно было поехать с нею в сизо, выдернуть Протопопова, заручиться санкцией прокурора и добиться освобождения Фрола под подписку о невыезде.

Валерия сидела за компьютером и пыталась выстроить план предстоящих мероприятий — так, как это представлялось ей, дилетантке, исполнявшей функции офис-менеджера и не имевшей права голоса в том, что касалось детективной работы. Частично это отвлекало ее от тревожных мыслей, связанных с молчанием Женьки, — он не звонил сам и не отзывался на их с Решетниковым звонки.

Телефон зазвонил ровно в девять.

— Агентство «Шериф», — сняла трубку Валерия.

— Каменев, — коротко представился Старый Опер. — Дай Столетника.

— Сан Саныч, его нет. Он с утра уехал в Рязанскую область, в последний раз звонил в шесть часов и пропал.

— Если он выйдет на связь, передай, чтобы ехал ко мне. Пусть оставит машину где-нибудь поблизости и войдет со стороны проспекта. Сканер у него есть?

— Есть. За тобой что, следят?

— Похоже.

Каменев отключился. Валерия пересказала разговор Решетникову.

— А сканер-то ему зачем? — задумчиво проговорил Викентий. — Опасается, что в квартире «жучок»?

— Никогда не слышала, чтобы Старый Опер разговаривал таким тоном.

— Каким?

— Озабоченным, — подобрала она подходящее слово. — Не могу даже представить, что у него случилось и чем он вообще занят. Пять раз звонила ему домой. Куда подевалась Леля? Телефон все время молчит, даже гудков нет. Отключили его, что ли?

Решетников прошелся по комнате, закурил.

— Звони Женьке, Валерия. Все время звони. Если не дозвонишься в течение часа, я поеду его искать.

Валерия нажала кнопку «память» на панели большого офисного телефона с факсом и определителем номера.

«Нет, нельзя работать поодиночке, — подумал Решетников. — Перебьют!»

Женька не отвечал…

Свой телефон он оставил в «бардачке» «Рено», а машину — в кустах в полукилометре от объекта. Машину охранял Введенский. Введенского — Шериф. Тому и другому было запрещено выходить из машины, отпирать дверцы и отвечать на звонки.

Можно уметь метать ножи и попадать с тысячи метров в спичечный коробок, можно знать наизусть кодексы, владеть рукопашным боем, уметь выживать в пустыне и на полюсе, иметь инженерную подготовку и ориентироваться в любом пространстве, даже в чужом, но ничто не заменит опыта. Потому что опыт — это шестое чувство; опыт — это нюансы, о которых не пишут в учебниках; опыт — это предвидение бреши, сквозь которую может хлынуть вода, до того, как она хлынет.

Женька понимал: телефон может зазвонить, Шериф может залаять, Введенский не сможет убежать, случись такая необходимость.

Снаружи объект действительно напоминал воинскую часть, на бетонном заборе кое-где остались звезды, на зеленых металлических воротах — эмблема ДОСААФ. В пятидесяти метрах он обнаружил электронный «извещатель» — тонкую проволоку, натянутую на уровне щиколотки. Шериф или Введенский непременно задели бы ее, и тогда бы загорелась сигнальная лампочка перед наблюдателем. Дальше Женька не пошел: вполне возможно, это была учебно-тренировочная база МВД или ФСБ, а если так — могли сработать емкостные сигнализаторы или чувствительные микрофоны, способные передавать хруст ветвей и даже шепот. Солнце почти опустилось за горизонт, и нужно было использовать каждую минуту: у тех, кто находился за оградой в пределах объекта, могли оказаться приборы ночного видения.

Женька обошел объект вокруг и убедился в отсутствии наружной охраны. До него долетали покашливание, смех, удары, хлопанье дверей и прочие разрозненные, бессистемные звуки; ветер доносил запахи пищи и солярки. От ворот вокруг забора пролегала узкая, в одну колею, дорога без покрытия. Выбрав не слишком высокую, но густую ель, Женька ухватился руками за сук и легко вскарабкался по ветвям.

В плохо освещенном закатными лучами квадрате он увидел два приземистых, похожих на бараки строения; вдоль забора была сооружена несложная полоса препятствий; тут и там висели мешки с песком — два качка в черных футболках мутузили их кулаками; в поставленный на попа деревянный кузов втыкались ножи, но метатель стоял у ближнего забора и в поле зрения не попадал. Главным, что отметил Женька, был трехосный тягач на базе «Татры» с прокопченным капотом и раструбом. Вполне возможно, именно эти колеса наследили на поляне. В дальнем левом углу под навесом сидели четыре человека в камуфляжных комбинезонах — играли не то в нарды, не то в домино. Ни погон, ни самих униформ, ни номеров на «Татре» — ничего, что могло бы хоть как-то сориентировать в принадлежности и назначении базы! Только по отдельным приемам, которые отрабатывали трое на помосте, можно было предположить, что здесь готовят телохранителей, а по отсутствию воинской дисциплины — что это какая-то база, куда выезжали на сборы не то бандиты, не то будущие охранники.

Нины здесь быть не могло, если на всю дюжину обитателей объекта имелась в наличии хотя бы одна мозговая извилина: непосредственная близость от места ее исчезновения делала этот объект непригодным для содержания заложницы. Но вот причастность «контингента» — почему бы и нет? Гуляли ребята по деревне, увидели дымок из печи…

«Пустое, — прекратил Женька бесплодные размышления, — пустое. Этак любого прохожего-проезжего заподозрить можно. Шла машина по дороге, глядь — красотка во дворе… А пленка? А Неледин?..»

На дереве он просидел час. Какие-то квелые, лишенные системы тренировочные движения — на досуге, без инструктора, под вечер, так, себе в охотку — не позволяли прийти к какому бы то ни было выводу: приемы рукопашного — из боевого самбо и частично «киокушинкай», метание ножей — из системы спецназа ГРУ (хотя в оружейных магазинах сейчас продаются метательные ножи). Разве что отработка приемов телоохраны — двое прикрывают «клиента», трое прикрывают «клиента»… Никаких признаков содержания под охраной пленницы!

Со стороны трассы по пролеску двигалась легковая машина. Никаких ответвлений от пролеска не было, и допустить, что она сбилась с пути, Женька не мог. Видимо, у водителя или пассажиров была радиосвязь с объектом — все пришло вдруг в движение, повскакивали доминошники, один с карабином полез на вышку, двое побежали к воротам, остальные рассыпались по помещениям.

Женька быстро спустился с ели, стараясь не проглядеть растяжку и не наступить еще на какую-нибудь дрянь, подкрался на максимально близкое расстояние, метров на десять. Он успел вовремя: ворота распахнулись, двое встретили массивный черный «БМВ». Женька машинально отметил, что чести они не отдавали, значит, едва ли это было воинское подразделение; главное же, что ему удалось засечь, номер: 501-37 МО!

«Это уже кое-что! — удовлетворенно думал он. — Какая-никакая, а зацепочка!»

И еще полчаса он понаблюдал за объектом, пока не наступила тишина: все, за исключением наружного наблюдения, оставались в помещениях с плотно зашторенными окнами; потом неожиданно вспыхнули два прожектора — один освещал территорию, другой, на вышке, — прилегающий участок леса. Второй прожектор был «блуждающим», то включался, то вдруг выключался и выстреливал лучом в совершенно непредвиденном направлении, так что по мере наступления темноты оставаться поблизости становилось все опаснее.

Дорогу к машине он нашел почти на ощупь.

— Господи, — недовольно проговорил Петр Андреевич, — я уж думал, с вами что-то случилось. Честное слово, если бы вы не вернулись через минуту, я бы отправился на поиски.

Женька выпустил Шерифа. Бедный пес пулей бросился к ближайшему дереву.

— Телефон звонит, не переставая, но я не брал, как вы сказали.

— Извините, что заставил вас волноваться.

Он поехал на очень малой скорости, давая Шерифу возможность размять затекшие лапы.

— Вы что-нибудь нашли? — осторожно спросил Введенский, сомневаясь, что вправе интересоваться изысканиями детектива.

— Кое-что, — неопределенно ответил Женька.

Зазвонил телефон, он достал его из «бардачка»: — Алло!..

«Женя! С тобой все в порядке?» — раздался голос Валерии.

— Да. Как у вас?

«Только что объявился Старый Опер. Просил тебя приехать прямо к нему. Он подозревает слежку, поэтому оставь машину подальше от дома и войди через парадное. Нужно будет просканировать его квартиру. Это вся информация о нем».

— Я понял. Нахожусь неподалеку от Белощапова, возвращаюсь через Новоселки. Отбой!..

Они выехали на проселочную дорогу. Женька остановился, впустил запыхавшегося пса.

— Пробежался? — ласково потрепал его Петр Андреевич. — Он тут места себе не находил, все скулил и вертелся…

— Петр Андреевич, — щелкнув переключателем фар, заговорил Женька, — где здесь поблизости можно проявить фотопленку?

Введенский задумался.

— Какую, если не секрет?

— «Кодак».

— С этим сложнее. В Новоселках такого сервиса нет, разве что в райцентре. Во всяком случае, Наташа проявляет там, на первом этаже универмага «Ока».

— Кто может знать все пункты проявки? В радиусе… сколько до райцентра?

— От Белощапова?.. Тридцать километров.

— В радиусе тридцати километров?

Введенскому снова понадобилась пауза.

— Пожалуй, Матвей Григорьевич, наш учитель физкультуры.

— Я прошу вас, узнайте у него все адреса подобных пунктов. Но сделайте это осторожно. И еще. Не нужно никому рассказывать, где мы с вами были, чем занимались и что видели. В том числе и дочери. Договорились?

— Понятно, — насупился Введенский.

Белощапово они проскочили по касательной, миновали мост через Оку. Перед въездом в Новоселки Введенский не удержался-таки от вопроса, который беспокоил его все время:

— Евгений Викторович… Я хотел спросить, вы сейчас все же ищете Нину? Или ее труп?

Он ответил не сразу, в узком месте дороги пришлось свернуть на пригорок и пропустить грузовик.

— Иными словами, я знаю, что вашей племянницы нет в живых, но создаю видимость активного поиска, чтобы вытянуть из богатой клиентки деньги? Это вы хотите спросить?

— Нет, ну что вы! — замахал руками Введенский и стал усердно протирать платком снятые очки, что позволяло спрятать глаза. — Я вовсе так не думал, мне бы даже в голову…

— Не стоит оправдываться, Петр Андреевич. Пока ни я, ни кто-либо другой не сможет ответить на этот вопрос. О том, где Нина и что с ней, знают только ее похитители. Или убийцы, между нами, мужиками, говоря. Вот их-то я и ищу.

— Спасибо.

— Не за что. — Женька подрулил к дому Введенских, остановился: — Вы по-прежнему считаете сегодняшний день пропавшим?

— Во всяком случае, не самым продуктивным.

— Зря. Мне стала понятна последовательность версий, которые предстоит отрабатывать в ближайшее время, а на это порой уходят месяцы.

— Одну из них я, кажется, знаю, — ответив на прощальное рукопожатие, с вымученной улыбкой сказал Введенский. — Полагаете, этот фотограф Неледин передал пленку сообщникам в непроявленном виде где-то поблизости?

Женьки посмотрел на него с уважением.

— Я так не полагаю, но проверить эту версию, безусловно, придется. Жду вашего звонка завтра. Телефон агентства вы знаете.

Введенский вышел из машины и, перед тем, как захлопнуть дверцу, искренне сказал:

— Рад был с вами познакомиться, Евгений. — Потом погладил Шерифа по голове: — И с тобой тоже, друг.

 

ГЛАВА 27

Аден чувствовал, как ломается измученный бессонницей организм: клонило в дрему под шелест шин и урчание мотора, монотонный пейзаж по обе стороны Рублевского шоссе казался блеклым, да и весь мир — сонным, застывшим, серым, как существование миллионов сограждан. Если бы не борьба за власть в «верхах», которую обсасывали СМИ, жизнь и вовсе бы остановилась.

Через три дня Аден должен был встречаться с самим Координатором, но решительно не мог предположить, что сулит ему эта встреча. В целом дела Синдиката шли в гору. То обстоятельство, что Синдикату удалось влиться в политическую партию «Власть и порядок», возглавляемую самонадеянным и недалеким депутатом Костромским, было обоюдовыгодным: партия получала от Синдиката мощную финансовую поддержку. Синдикат — возможность проведения своих людей во властные круги.

На восьмидесятом километре Гюрза, сидевший за рулем, резко свернул на шоссе вправо, Аден ткнулся в плечо сидевшего рядом Черепа и очнулся от дремы.

— Ты что, поворот прозевал? — мрачно упрекнул телохранителя.

Тот промолчал. Едва ли, конечно, он прозевал поворот — лихачил, упиваясь скоростью и своим мастерством вождения.

Только что Адену позвонил Мамонт. Горчак отдал распоряжение перевести деньги Абу Чарджаху. Турка контролировал Грэм Напрасников, вылетевший в Кейптаун; он же должен был проследить за отправкой оружия.

Глуховец, инспектировавший региональные отделения Синдиката, сообщал: на местах сколочены крепкие организации, все сколько-нибудь значимые воротилы провинциального бизнеса под контролем выпускников школы, внедренных к ним в охрану. Оружие распределено в тайниках, на загородных базах проводятся регулярные тренировки. Оставалось произвести замену в партийном руководстве: Костромской свою роль отыграл. Аден предполагал, что именно для этого Координатор назначил встречу.

Последние события выдали крайнюю нервозность Президента. Все эти замены правительства, перетасовки в силовых структурах, уступки в политике под нажимом мусульманского Востока и НАТО говорили о приближении часа «Ч». Схватка предстояла здесь, в Москве. В России же на сегодняшний день никто не был готов к предстоящим событиям настолько, чтобы обойтись без «кровавого и беспощадного». Никто, кроме Синдиката.

«Все будет хорошо, — утешал себя Аден, потерявший покой и сон из-за мелких и в целом не способных повлиять на ход событий накладок. Просто придется сдвинуть сроки и заменить несколько отработанных фигур».

Но покой и сон не возвращались: каждое утро Аден со страхом просматривал газеты — не всплыли ли снимки, сделанные невесть как оказавшимся в белощаповском лесу фотографом. Снимков не было, как не было и материалов с дискеты Коренева. И от того, что этот компромат канул в неизвестность, он превращался в сознании Адена в бомбу замедленного действия.

Виновны были все — Богданович и Ленюк, Горчак и «черные» полковники, — все те, кто согласился на спонтанное предложение Сэнсэя превратить тренировки головорезов в развлечение для «новых русских». Несомненно, это приносило огромные барыши и давало возможность организации компромата на участников кровавых игрищ, но медаль имела оборотную сторону, чем больше участников швыряли деньги за право убивать, тем меньше шансов оставалось на сохранение тайны.

Машина въехала в ворота, распахнутые Валетом.

Внешне загородный дом, записанный на Грэма, был ничем не примечательным — в два этажа, под плоской крышей-солярием, с лужайкой перед фасадом. Еще два этажа уходили в глубину и были скрыты от посторонних глаз. Туда, вниз, можно было проникнуть с помощью лифта, замаскированного под обычный шкаф. С нижнего подвального этажа был выход через подземные коммуникации.

Одна из комнат в верхнем подвальном этаже была оборудована под лабораторию доктора Коровина…

«Жесткое» психопрограммирование проводилось в несколько этапов и подразумевало потерю контакта Нины Рудинской с прошлым. Психиатр Коровин, слывший лучшим кодировщиком-гипнотизером, стоил немалых денег. На «работу» его привозили с завязанными глазами Бецкой и Холмский, преимущественно по ночам. Они же расплачивались по договоренности — за каждый сеанс.

По программе Коровина изъятая из человеческой среды Рудинская подвергалась инъекциям десятипроцентного раствора амитал-натрия, что вызывало длительный наркотический сон. На четвертые сутки ее разбудили воздействием электрошокера. Сделали это ночью, чтобы вывести из привычного режима, затем принялись угрожать побоями, изнасилованием и расправой с родителями. Так продолжалось до утра, затем ей снова ввели барбамил, но спать не давали еще несколько часов, подвергая словесному кодированию, имевшему цель — внушить полное безразличие ко всему, что еще оставалось в памяти. Подмешивая к барбамилу аминазин, Нину продержали в беспамятстве еще два дня, дважды в сутки шокируя электротоком в манере судорожной терапии. Ток пропускали через голову. После повторения цикла в периоды сна ей стали надевать наушники и прокручивать монотонную запись искаженного голоса Коровина: «Фрол. Не надо. Отпусти меня. Фрол. Не надо. Скажи им. Пусть они отпустят. Мама найдет деньги. Мама найдет. Она не заявит. Фрол. Не надо. Пожалуйста. Скажи им».

На восьмые сутки Нина ходила на прямых ногах, точно робот, натыкалась на стены, смотрела перед собой немигающими глазами, иногда бессмысленно улыбалась. Многочасовая беседа с ней подтвердила, что обещанный Коровиным результат может быть достигнут через пятнадцать дней.

Когда в подвале дачи, оборудованном под лабораторию, поочередно появились Грэм Напрасников, Бецкой, Чердаков, Череп, Гюрза, Сэнсэй — все те, кого она могла так или иначе видеть на презентации партии или в тот день, когда они ворвались на дачу в Белощапове, во взгляде Нины вдруг проявилась осмысленность, она ткнула в Напрасникова пальцем и произнесла: «Я вас знаю», что свело «зомбирование» на нет.

— Есть повод для торжества? — кивнул Аден на накрытый стол.

— Отчего же нет, Николай Иннокентьевич, — вступил в разговор Донец, успевший пригубить коньяку. — Новое правительство активно приступило к преобразованиям, а рейтинг нашей партии резко подскочил. Костромскому приписывают многие заслуги и чуть ли не в президенты прочат. Да и численность возросла на полпроцента. Прислушиваются. У меня телевизионщики интервью приходили брать.

Аден пропустил слова этого восторженного болвана мимо ушей, усевшись во главе стола, налил коньяку.

— И что ты им сказал? Что потерялась дискета с материалами по нашим секретным базам? Или что вот-вот может быть обнародована пленка с рожами горе-боевиков во время охоты на бомжей?..

Донец не растерялся:

— Я им сказал, чтобы по всем интересующим вопросам обращались к вам.

Минут десять трепались ни о чем, выпили за уходящий праздник. Аден подумал, что самое время поговорить о делах, иначе господа партийцы напьются и не смогут прочувствовать серьезность сложившегося положения.

— Что там с Богдановичем, Иван? — обратился он к Домоседову, и все испуганно притихли и повернули головы в сторону начальника оперотдела областного РУОПа.

— Я ему запретил контактировать с кем бы то ни было из ЦК, — объяснил Домоседов. — Пока ему предъявлено обвинение в незаконном хранении пистолета. Следователь вызывал его на допрос, после чего Леонтий запаниковал и нанял адвоката. Роз-нера. Шорников с ним знаком. Они разработали программу действий, уже добились передачи дела Богдановича другому следователю, который будет делать то, что ему скажут. Дадут год-два условно, как обещает Рознер.

— Плохо, очень плохо. С АРК ни черта не получится. Там эта «условная судимость» Богдановича всплывет в два счета!

— Есть шанс закрыть дело?

— Есть. Рознер и Шорников занимаются.

Аден перевел тяжелый взгляд на Донца:

— Нажми по всем каналам, Александр Владимирович. Зря мы тебя в юстицию протолкнули? Богданович должен быть чистым и непорочным, и сразу же после суда (если таковой состоится, нужно, чтобы он вынес оправдательный приговор) пусть отправляется в Архангельск. Но еще лучше дело закрыть и ни в коем случае не допустить, чтобы его материалы просочились в прессу… Теперь меня интересует дискета.

Аден посмотрел на Холмского — того самого качка со шрамом на скуле, которого Либерман-мдадший представил Каменеву в качестве владельца риэлторской конторы.

— Работаем, — ответил он. — Гера, как и обещал, нанял суперсыщика, он роет землю за гонорар, за ним установлено круглосуточное наблюдение. Как только дискета окажется у него, мы его закопаем.

— Что с фотографом?

— Фотограф сидит в сизо по подозрению. Если мы выясним, что он ни черта не снимал в Белощапове и кадров не существует, — выпустим Рудинскую. Она почти готова. Коровин просит неделю.

— Снимал, — опрокинув рюмку коньяку, уверенно заявил Холмский. — Грэм видел точно.

— Да что вы возитесь с этим козлом?! — рявкнул Мукосеев. — Можно подумать, нет других дел. Выяснится, не выяснится!.. Как вы собираетесь это выяснить?

Аден перевел вопросительный взгляд на Домоседова.

— Завтра я свяжусь с контролером из сизо Лучником. Он переведет к нему в камеру одного моего агента, тот раскрутит этого Неледина в два счета.

— Не говори «гоп», — покачал головой Холмский. — Если он на следствии молчал и позволил себя в камеру посадить, то цену всем этим доказательствам знает. И понимает, какой у него материалец в руках.

— Да нет у него ни черта! — снова заговорил взвинченный всей этой мелочевкой стратег Мукосеев. — Иначе бы его газетенка уже давно поместила фотографии, неужели не ясно? Пусть он досидит десять дней, а как только выйдет — устроим ему аварию…

— И вот тогда-то его газетенка снимки опубликует! — отверг предложение Холмский.

— Что-то я вас не очень понимаю, — окинул собравшихся мутным взглядом Донец. — По-моему, прав полковник на все сто процентов. Утопить эту Рудинскую в болоте, а Неледину уколоть пентотал — и все он расскажет, подробно и добровольно. И убивать его ни к чему, пусть себе живет.

— Кажется, я его разгадал, — выпустил в потолок струю дыма Холмский. — Если бы он намеревался опубликовать снимки, он бы сделал это сразу, как только приехал в Москву…

— И тогда бы его спросили: а что ж ты, брат, подставил свою любовницу, не вернулся за ней, не забил тревогу? Он-то, может, и намеревался, только обнаружил пропажу порнографии и сообразил, когда она исчезла, что он пусть косвенно, но виноват, — объяснил Аден.

— Вот и рассказал бы следователю, что видел, и пленку бы продемонстрировал! — не сдавался Холмский. — Но он этого не сделал, раз его посадили и раз пленка эта нигде до сих пор не всплыла.

— Может, он ее не проявил? Спрятал где-нибудь в камере хранения?

— Может быть, может быть. Ну так, сказал бы следователю: так, мол, и так! Давно бы изъяли и проявили.

— Ладно, хватит резину тянуть. Рассказывай, что ты там разгадал, я так понимаю, не это предмет нашего сбора, — недовольно поторопил Холмского Домоседов.

— Все очень просто. Он выйдет из цугундера и попытается заняться частным расследованием. Отыскать кого-нибудь из тех, кого запечатлел. Между прочим, это не очень трудно сделать: фотографии с презентации в фонде «Альтаир» опубликованы во многих газетах. Выйдет на Грэма Напрасникова — выйдет и на остальных.

— И что дальше? Станет торговаться?

— Совершенно верно! Он запросит у нас денег, мы ему их дадим в обмен на пленку. В свою очередь обменяем Рудинскую на ту же сумму у ее родителей. И сдадим фотографа. При задержании его можно уронить откуда-нибудь с крыши, а можно и не ронять. Коровин уверяет, что Рудинская будет просить о помиловании и повторять его имя, а у него найдут деньги, так что убрать их всегда успеем, полковник. Обнаружат ее в подвале какой-нибудь новостройки мертвой, привязанной к батарее, со следами побоев, а в кармане — кусок пленки, на которой фотограф ее голой наснимал.

Постепенно все расслабились, выпили еще за праздник трудящихся, обрадованные тем, что разговор, казавшийся недостойным их положения, наконец закончился. Некоторое время еще обсуждали пропажу дискеты, но тему закрыл Холмский, заверив, что за тот короткий срок, что Коренев пробыл на свободе, он мог обнародовать материалы через Интернет, а раз вот уже полмесяца они не всплыли, значит, не о чем беспокоиться. Найдет отставной муровец дискету — хорошо, а не найдет — так, может, ее и вовсе не было.

Аден такого облегченного отношения к серьезным, на его взгляд, накладкам не принял. Он сидел молча, насупясь, и все думал, ставить ли о случившемся в известность Координатора при встрече.

 

ГЛАВА 28

С помощью универсального детектора подслушивающих устройств, снабженного поисковой головкой с двумя микроволновыми антеннами, Женька прощупал заметно опустевшую каменевскую квартиру. Процедуру проводили в полной тишине, и, только покончив с кладовой, Женька отключил прибор и облегченно вздохнул:

— Нет тут у тебя ни хрена, Сан Саныч.

— Это еще ни о чем не говорит, — погасил окурок Старый Опер. — Разве что они тоже не лаптем щи хлебают, знают, с кем имеют дело. Окажись в квартире «жучок» — сразу стало бы ясно, что обчистили меня не простые квартирные воры.

Каменев за те два дня, что они не виделись, осунулся и почернел. В разговоре его поубавилось шапкозакидательской лексики — это Женька отметил сразу. Из кухни вышла Леля в сопровождении Шерифа, ставшего похожим на воздушный шар.

— Этот троглодит нам чего-нибудь оставил пожевать? — спросил Каменев.

— Все на столе, братцы, ешьте-пейте, а я пошла спать — сил нет, глаза совсем слипаются.

Шериф отправился охранять ее сон. На кухонном столе стояли блюдо с огурцами, помидорами, болгарским перцем и перистым луком, фаянсовая селедочница с жирней атлантической сельдью и укутанный в холщовое полотенце чугунок с картошкой. Судя по оставленным на столе рюмкам, водку следовало взять в морозильнике.

Каменев заменил рюмки на стаканы.

Шел четвертый час утра.

— Ни одному их слову я, конечно, не поверил, — продолжал Каменев, осушив стакан и отправив в рот «шашлык» из селедки, лука и огурца. — Это ограбление да плюс знакомая личность Либермана воедино связались. Ишь, нашли дурака? Дискета, видите ли, с данными о квартирном обмене пропала!

Женька закрыл бутылку пробкой и спрятал в холодильник. Полстакана сняли напряжение и взбодрили, но повторять было нельзя категорически: на сон оставалось часа четыре.

— И что ты выяснил? — выключив конфорку под закипевшим чайником, спросил он.

— Мне сразу в голову мысль о наркотиках пришла. Либерман ведь на этом деле засветился. Только при чем тут полусумасшедший диссидент Ариничев? Словом, Женя, нечего гадать — работать надо. «Риэлтора» этого долбаного я снял, напарника его — тоже. Как микропленку-то проявить?

— Отдай мне, я отвезу в «Альтернативу» Новожилову.

— Отвези, и пусть поторопятся, у меня, кроме их физиономий, ничего нет. Завтра съезжу в Болшево, поговорю с Юдиным. Но это если удастся отвязаться от «хвоста».

— Что за «хвост»?

— Синий «Форд», принадлежит банку Либермана-старшего, числится за его службой безопасности. Я весь день старательно делал вид, что не замечаю слежки, им ведь ничего не стоит заменить машину, а мне это зачем? Старый друг лучше новых двух. Как только Гера мне в помощники стал навязывать своих людей, я сразу понял, что дело тут нечисто.

Женька обдумывал сложившуюся ситуацию и способ скорейшего преодоления барьера неизвестности. Самым трудным в расследовании был период до появления первых улик, определенности — с цифрами, фактами, лицами, связями. Ничем, кроме кадров, сделанных в кафе «Пикник», общих сведений о Либерманах и обстоятельствах жизни и смерти Ариничева, Старый Опер не располагал.

— Что ты все молчишь да молчишь, Женя? Как будто я у тебя людей прошу.

— Людей ты попросишь. У меня или из числа своих сослуживцев в МУРе, — ответил Женька, убирая в раковину посуду. — Но я думаю, что нужен ты им для другого. Они тебя проверяют. Помнишь, как я в прошлом году собачку искал?.. Вот-вот. Так что изображай активную деятельность, Сан Саныч. Завтра я передам тебе через Валерию рацию «Кенвуд» с закрытым каналом и фотографии твоих работодателей. Ситуация, похоже, такая: освободился опытный сыщик с отличной репутацией, любитель выпить, знаток криминала, имеющий связи во всех управлениях ГУВД. Понаблюдали за тобой — без работы, без машины, мается с похмелья, небрит-нечесан, связей с сослуживцами не поддерживает. Чем не находка? Запросил бы больше — они бы тебе дали больше. Бросили тебя на провальное дело — это все равно, что иголку найти в стоге сена. Зачем? Варианта два: как ты эту дискету искать будешь — с чьей помощью, какими методами, есть ли у тебя техсредства, кому ты позвонишь, с кем встречаться станешь, наконец, как дискетой распорядишься. А в том, что они, понаблюдав за тобой, тебе непременно ее подсунут — не сомневайся. Будут на ней картинки или данные о квартирах из рекламного приложения «Из рук в руки». Если поведешь себя грамотно — тебе предложат хорошую должность. Например, начальника службы безопасности в банке Либермана. Второй вариант еще проще: с помощью аппаратуры, которой они располагают в изобилии — сам знаешь, поставками такой аппаратуры в органы МВД Либерман и занимается, — они зафиксируют, как ты получаешь деньги за работу. Деньги тебе привезет по их поручению хорошо засвеченный уголовник в бегах, на которого объявлен федеральный розыск. И твой «крестник» Либерман-младший отведет душу, получив компромат: вот как знаменитый полковник МУРа устроился после увольнения из органов!

Обо всем этом Женька говорил, как о не подлежащем сомнению. Очевидными оба варианта были и для Старого Опера.

— Складно, — согласился он. — Может, еще чего-нибудь?

— Пожалуйста! — охотно согласился Женька. — Вариант третий: ты находишь дискету, естественно, суешь ее в компьютер, там оказываются данные о криминальной агентуре в милиции, ФСБ или высших эшелонах власти. Но рассказать о них ты уже никому не сможешь.

Каменев поморщился, почесал за ухом.

— Пожалуй, это меня устроит больше всего, — сказал. И внес конкретное предложение: — Выпьем за упокой моей души?

— Не положено, — отверг предложение Женька. — Когда дискету найдешь, тогда я за это выпью.

Дверь бесшумно отворилась, в щели показалась черная морда Шерифа.

«Чего тут вкусненького дают?» — легко читался вопрос в карих глазищах.

— Слушай, может, у него глисты? — посмотрел на Каменева Женька. — Это ж невозможно столько жрать!

В глистах Каменев не разбирался.

— У тебя где-то пушка незарегистрированная была? — спросил он. — Мой именной «Макаров» увели.

— Я тебе завтра с «Кенвудом» и фотографиями передам, — пообещал Женька. — Он у меня в машине под сиденьем лежит. Ты ни с кем не встречайся, никому не звони, исходи из того, что ты один. Работай на того, кто тебе платит. То есть — на бандитов.

— Учи ученого! — обиделся Каменев. — Юрист заочно необразованный!

— И еще, Саня, выясни по своим каналам порт приписки черного «БМВ» номер 501-37 МО. Хотя не исключено, что он фальшивый.

В начале шестого из подъезда, где жил Каменев, вышел человек с собакой на поводке и прогулочным шагом направился в глубь двора. Обойдя соседний дом, он сел в припаркованный у магазина «Свет» автомобиль «Рено» и растворился в утреннем городе.

Дежуривший в синем «Форде» наблюдатель его появление с Каменевым никак не связывал.

Утро мудро птицам на разлет, молодцам — на расход.

Петр Андреевич Введенский любил эти часы больше всего на свете — когда между пятью и шестью раскрываются солнцу навстречу корзинки одуванчика по луговинкам и краям полей, словно солнечные брызги сияют в изумрудной зелени. В деревне говорили: «На Глеба и Бориса за хлеб не берися», но так как значения этой поговорки никто разъяснить не мог, Введенский запретом пренебрег — вкусно поел черного хлеба с молоком и выгнал из сарая велосипед.

В балках и на песках уже цвел козлобородник, на обочинах принимались соцветия ястребинки. Птичья многоголосица предвещала начало погожего дня, правда, соловьев еще слышно не было, а ведь «малая птичка соловей, а знает май», — говорят. И Борис-день издревле считается соловьиным.

Введенский вырулил на берег Оки, поехал по росистой траве, занимая мысли попытками толкования неподтверждавшихся поговорок. Дескать, про соловьев сочинили где-нибудь в Курске или Костроме, а что до хлеба… Так ведь Глеба и Бориса и двадцать четвертого июля, может, это в середине лета за хлеб браться нельзя: старого не осталось, а новый не взошел?..

Наслаждаясь утренней прохладой и пением птиц, незаметно он подкатил к дому Матвея Григорьевича, нестарого еще учителя физкультуры, ниспровергателя педагогических канонов и заядлого туриста. Физкультурник стоял босыми ногами на траве двора, повернувшись лицом на восток и прикрыв глаза. Если бы не руки, медленно описывавшие полукружья, его вполне можно было принять за гипсовое изваяние: беловолосый, в белом тренировочном костюме. О его увлечении китайской гимнастикой знали все Новоселки. Одно время он даже пытался, вопреки утвержденной министерством программе, внедрить ее в школе на своих уроках. Не прижилось.

Введенский прервать занятие не решился, подождал, пока он закончит и сам обратит на него внимание.

— Утро доброе, Петр Андреич! — весело сказал физкультурник.

— Доброе, — прислонив к забору велосипед, ответил на рукопожатие директор. — Что, приносит оно вам пользу? — поинтересовался, имея в виду гимнастику.

— А то как же! — улыбнулся Матвей Григорьевич. — Хотите, научу? Сами убедитесь. С тех пор, как я стал тайцзи практиковать, ни одна хворь ко мне не цепляется. Между прочим, сто пятьдесят миллионов китайцев этим занимаются, а они народ неглупый, культура у них древняя.

— Верю. Только боюсь, не сумею я так. Очень уж медленно.

Физкультурник рассмеялся:

— «Медленное рождает быстрое», — китайцы говорят. Эта же гимнастика имеет боевое применение и не знает себе равных по силе!

— Да ну? — удивился Введенский, хотя уже двадцать раз слышал об этом от него. — А пулемет разве не сильнее?

Посмеялись оба, поболтали о пустяках.

— Велосипед тоже дело хорошее, — одобрил физкультурник. — Все мышцы работают, дыхание глубокое развивается, и жирок завязаться не успевает. Катаетесь или целенаправленно куда следуете?

— Да нет, просто мимо проезжал, а потом вспомнил. Другу в Приморье обещал фотокарточки с нашими видами прислать. Наташа наснимала Новоселки, лес, Оку, а пленка с осени не проявлена.

— Я бы вам помог, да нужно в райцентр за химикатами смотаться. Черно-белую могу, а на цветную кое-чего не хватает.

— Да желательно бы в цвете…

— Ну тогда это в Рыбном. Там давно киоск от фирмы «Кодак» работает в универмаге на первом этаже.

— А поближе?

— Поближе… поближе тоже можно. Если в нашем КБО в фотоателье не сделают, поезжайте в Солотчу или в Козьминское. Сервис, конечно, не тот, хотя, если заплатить сверху, то сделают быстро.

Участковый Филимонов тоже любил утро. Во-первых, свежесть: Москва не деревня, к полудню от выхлопных газов и пыли, как ни стараются дворники, дышать уже нечем, а к вечеру, особенно летом, начинали плавиться мозги вместе с асфальтом. Во-вторых, утро почему-то всегда складывалось для Филимонова более продуктивно.

Николай Петрович проработал на своем участке десять лет, всех почти знал, и уже по одному тому, кто когда просыпается, с кем идет и куда путь держит, мог определить, на что обратить внимание и откуда ждать неприятностей, если таковые намечались.

Филимонов хотел свернуть с бульвара и пойти в участок, но вдруг обратил внимание, что все мальчишки-мойщики разом, как по команде, отставили ведра в сторонку на тротуар и подбежали к вишневой «восьмерке». Столпившись у дверцы водителя, они стояли и молча слушали, а потом вдруг стали рыться в карманах, сбрасывать мелочь своему конопатому предводителю, и тот протянул деньги в окошко. И когда «восьмерка» умчала в направлении Первомайской, пацаны еще долго стояли и обсуждали что-то, подсчитывали остаток заработанного; потом медленно, словно нехотя, разбрелись по рабочим местам.

Машина рэкетира по прозвищу Турок была Филимонову знакома. Правда, он, к своему стыду, не знал, что именно Турок обложил пацанов, ну да те разве ж скажут!

Турку удавалось до этого ловко «снимать» деньги с киоскерши «Роспечати», вольные торговцы вне Измайловского рынка платили Турку безропотно дань, отдавая тем самым дань собственной трусости и покупая сомнительное спокойствие. Никто из них в милицию с жалобами не обращался. Теперь вот выяснилось, что и пацаны платят Турку, и Филимонов, вспомнив о вчерашнем визите Каменева, подумал: не поможет ли Турок установить того, кто стащил портфель умершего Ариничева? Он вынул блокнот и записал: «Турок. Пацаны. Портфель».

Каменев, проспав всего три с половиной часа, встал, придерживаясь за стенку и не открывая глаз, дошел до ванной и сунул голову под кран с холодной водой. Если для Женьки такая процедура была привычной, то для Каменева это было настоящим подвигом — прежде он мог разве что выпить стакан спирта с красным перцем для полного и окончательного пробуждения.

«Вот что значит свободное предпринимательство!» — нашел он объяснение своему героическому поступку.

Побрившись, он выпил густого чифиря (кофе на Каменева нагонял сон), закусил таблеткой аспирина и отметил, что чувствует себя весьма сносно.

«Проклятый Либерман! — думал он, надевая на водолазку отутюженный Лелей пиджак. — Этак я через него и трезвенником стану!»

Лелю на работу в Дом моды он отвозить не хотел, чтобы лишний раз не показывать ее преследователям, но потом рассудил, что тем о ее существовании и образе жизни и так хорошо известно, а совместная с ней поездка только подчеркнет его спокойствие: тогда и оторваться будет легче.

— Видишь, какой у тебя муж оборотистый, — сказал Каменев жене, выезжая на проспект. — В течение суток заработал кучу денег, обменял старый «Москвич» на новую «Ниву». Теперь бы еще тебя поменять на кого-нибудь помоложе, и вовсе порядок!

— Молодая тебя не поймет, Каменев, — сказала Леля. — Молодая на тебя каждый день жалобы в милицию писать станет. И придется тебе объяснять, где ты берешь деньги и машины.

— Как это — где? — искренне удивился Каменев. — У бандитов, разумеется!

Леля махнула рукой. За двадцать-то лет совместной жизни она была готова ко всему. Он высадил ее у Дома моды, и, только убедившись, что Леля прошла турникет, посмотрел в зеркальце заднего вида.

Синий «Форд» со знакомым номером остановился в пятидесяти метрах; из-за тонированных стекол Каменев не видел ни водителя, ни пассажира, но нисколько не сомневался, что там как минимум двое, и стоит ему отлучиться — один непременно пойдет за ним, а другой останется следить за «Нивой». Можно было попробовать оторваться — приемов ухода от автослежки Каменев знал великое множество, но это означало бы вести игру в открытую. Ни делать этого, ни тащить за собой «хвост» к Юдину Старый Опер не собирался.

Он набрал центральный пульт ДОС, дождался ответа дежурного по городу и, имитируя крайнее волнение, проговорил:

— Сообщите постам: по Ярославскому шоссе в направлении Кольцевой от Центра движется автомобиль «Форд-Эскорт» синего цвета, номер 323-46 МК, стекла тонированные. Идет на большой скорости. В багажнике машины оружие войсковых образцов и боеприпасы к нему. Предположительно — пять автоматов и гранатомет «РГ-6».

— Кто это говорит?! — взволнованно спросил диспетчер. — Назовите свои…

— Повторяю: 323-46 МК, Ярославская-Кольцевая, — увильнул Каменев от ответа и отключился.

Пропустив рейсовый «Икарус», он развернулся, выехал на проспект Мира и устремился к Ярославскому шоссе. «Форд» покорно тащился позади. В самом начале Ярославского, возле СТОА «Северянин» Каменев начал наращивать скорость и увлекать за собой «Форд» по крайней левой полосе, вплоть до церкви Андриана и Наталии, а потом сбросил до шестидесяти километров в час, своевременно приметив за Бабушкинским кладбищем два автомобиля ДПС и милиционеров с жезлами. Вне всякого сомнения, они получили сообщение с пульта, но если даже и нет — до Кольцевой осталось всего ничего, и там уж преследователей проверят.

Точно так все и случилось. «Форд» остановили перед автозаправкой, Каменев притормозил, не отказав себе в удовольствии полюбоваться, как из салона выволокли двоих и не меньше десятка вооруженных милиционеров облепили машину со всех сторон.

Старый Опер включил приемник и стал подпевать Филиппу Киркорову.

Частный детектив Евгений Столетник в это время еще спал.

Он лег в восьмом часу, сразу же отключился, и ему стал сниться цветной сон… Сон был цветной и страшный. За ним гнались, он убежал, попал в лабиринт, а сзади стреляли. И вот впереди — стена. Отсюда ему не вырваться. Он закричал, отшатнулся, ударился о бетонную перегородку лабиринта лбом и проснулся…

— Женя, ты что? — спросила Валерия.

Она стояла посреди комнаты с чашкой горячего кофе в руке, уже одетая, солнечные лучи с окна подсвечивали ее волосы.

— Спи, еще рано, — сказала Валерия.

— А который час?

— Восемь.

Он проспал сорок минут, но, вспомнив о Рудинской, понял, что больше все равно не уснет.

— Ты куда собралась?

— Гулять с Шерифом.

— С ним не гулять, а бегать надо, и по возможности быстро. — Женька встал, натянул тренировочные брюки. — Свяжись с Вадимом Нежиным или с кем-нибудь из «Альтернативы». — Он вышел в прихожую, достал из куртки завернутые в бумажку гильзы и зажигалку, переданную Каменевым. — Отвезешь вот это. Скажи, чтобы фотографии с микропленки напечатали срочно. Гильзы могут подождать.

— Я поняла.

— Погоди, это не все. Заедешь в агентство, возьмешь в сейфе «Кенвуд» и отвезешь Каменеву — вместе с фотографиями и «магнумом» из-под сиденья нашей машины.

Валерия сняла трубку, но, прежде чем ответил голос Вадима Нежина, Женька и Шериф успели выскочить за дверь.

Утром Нине Рудинской сделали укол барбамила, и, когда она уснула, на нее надели наушники.

«ФРОЛ. НЕ НАДО. ОТПУСТИ МЕНЯ. ФРОЛ. НЕ НАДО. СКАЖИ ИМ. ПУСТЬ ОНИ ОТПУСТЯТ. МАМА НАЙДЕТ ДЕНЬГИ. МАМА НАЙДЕТ. ОНА НЕ ЗАЯВИТ. ФРОЛ. НЕ НАДО. ПОЖАЛУЙСТА. СКАЖИ ИМ».

День был для нее ночью, а ночь — днем. Солнечные лучи не попадали в подвал. Ночью здесь горели люминесцентные лампы. Днем стояла темнота. Металлический голос в наушниках все более и более становился похожим на ее собственный.

Фрол Неледин проспал часа четыре, прежде чем татуированный рецидивист со сломанным носом сбросил его с нар. Четыре часа сна были роскошью, в первые дни ему давали поспать не больше двух. Кажется, шли третьи сутки с тех пор, как он отказался от еды. И третьи сутки молчания.

Он досыпал на грязном бетонном полу, забившись в угол и обхватив руками колени. Когда в зарешеченном окошке забрезжил свет, провернулся ключ, металлическая дверь отворилась, и вислоусый контролер рявкнул:

— Неледин, на выход!..

Он покорно встал и, пошатываясь, направился по коридору, безропотно выполняя команды: «Стоять!», «Лицом к стене!», «Пошел!»…

— Который сейчас час? — спросил он, в очередной раз уткнувшись в крашенную темно-зеленой масляной краской, скользкую на ощупь стену.

— Не разговаривать! — приказал контролер.

«В самом деле, — подумал Фрол, — я ведь дал обет молчания! Не разговаривать. Не разговаривать. До тех пор, пока меня отсюда не выпустят, не разговаривать. Зачем мне знать, который час? Не все ли равно!»

Его привели в камеру свиданий. Там его ждала сестра Валентина.

Он сел на привинченный табурет и посмотрел на сестру.

— Фрол, — заговорила она, — я нашла адвоката. Он обещает, что тебе заменят содержание под стражей на подписку о невыезде. Если ты ни в чем не виноват, то не должен сидеть в тюрьме…

«Я ни в чем не виноват, мне не нужен адвокат», — экспромтом сочинил Фрол и улыбнулся. Валентина испуганно смотрела на него:

— Ты очень плохо выглядишь… Почему ты улыбаешься, Фрол?.. Не молчи же, не молчи!

Слезы на ее глазах понравились Фролу. Раньше он никогда не смог бы представить, что она способна из-за него плакать. Ей слишком легко жилось на свете, она никогда не ставила перед собой серьезных задач, довольствовалась жизнью самки, поэтому не могла понять брата.

— Если ты не согласишься, я вызову мать и отчима телеграммой сегодня же, — прибегла к последнему аргументу сестра.

— Не нужно, — нарушил он обет молчания. — Через три дня меня отсюда выпустят. По подозрению не имеют права держать дольше десяти суток. Или должны предъявить обвинение. Пусть предъявят. Я хочу знать, в чем меня обвиняют.

— Фрол, послушай меня! — прильнув к окошку, жарко заговорила Валентина. — Дело не только в тебе, нужно найти эту девушку… Рудинскую… Адвоката предлагает детективная организация, куда обратилась ее мать. Там считают, что ты можешь помочь…

«Ах, вон оно что! — цинично усмехнулся Фрол. — Дура ты! Какая еще организация? Чем я могу помочь?.. Они хотят выдернуть меня отсюда и заставить отдать пленку! Черта с два! Через три дня я выйду отсюда, а через четыре…»

— Не слушай никого, Валя, — сказал он, пристально посмотрев ей в глаза. — И не надо ничего сообщать матери. Это ни к чему не приведет.

— Да, но эта девушка…

Фрол резко встал:

— Плевать мне на эту девушку! Я НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ!.. — Он повернулся к контролеру: — Уведите меня в камеру, свидание окончено!

Викентия Решетникова разбудил телефонный звонок.

— Викентий Яковлевич, Кокорин беспокоит. С добрым утром!..

Решетников протер глаза, не сразу даже сообразил, кто такой Кокорин, а когда сообразил — чертыхнулся: «Черт! Тебя еще не хватало с твоим Богдановичем!»

— Слушаю вас, Алексей Михайлович.

— У меня к вам не телефонный разговор. Мы можем где-нибудь встретиться? Желательно на нейтральной полосе.

«Это еще что за дела! — недоуменно подумал Решетников. Свидание он мне назначает, что ли?»

— Вы можете приехать ко мне домой.

— Это нежелательно.

«Он так говорит, будто опасается слежки или прослушивания, — еще больше удивился Решетников. — Можно встретиться где-нибудь в церкви, а заодно и покаяться».

— Назовите место, я приеду за вами на машине.

— Хорошо. Серебряно-Виноградный пруд. У церкви Покрова. В десять ноль-ноль.

— Ждите.

До встречи оставался час. Церковь была совсем близко от дома Решетникова, к тому же — по дороге в агентство. Наверняка Кокорин все рассчитал. Викентий воткнул в розетку штепсель электрического чайника и отправился в ванную. Чтобы привести себя в порядок, ему понадобилось пятнадцать минут, еще через пять он был одет и готов к выходу; вполне хватало времени, чтобы попить чаю. Он откусил бутерброд с сыром, подошел к окошку. Прирученные им голуби облепили карниз и требовательно стучали по стеклу клювами.

— Ешьте, ешьте, — раскрошил он им в форточку остатки бутерброда, — только друг друга не обижайте, Марсовы дети…

На подоконнике он заметил картонное кольцо с привязанной к нему леской — забытое Ванечкой приспособление для демонстрации «телекинеза». Решетников улыбнулся и сунул игрушку в карман, предвкушая реакцию Каменева, когда его стакан поползет по столу. То-то смеху будет!

В половине десятого, отключив пробки и проверив краны, он вышел из дому и сел в свои видавшие виды «Жигули».

 

ГЛАВА 29

Эдик Наумов уложил фотографии в сушильный шкаф, включил его и задернул ширму.

— Это для вечернего выпуска, — объяснил детективу, — срочно.

Евгений сидел в старом кресле с потертой обшивкой у окна и просматривал на свет пленку, сделанную, по уверению лаборанта, в понедельник двадцатого апреля. На кадрах были запечатлены общая панорама закройного цеха, диспетчерская фабрики, ленточно-закройная машина — все то, о чем рассказывала Рудинская в репортаже, вышедшем во вторник утром. Газеты лежали перед Евгением на столе.

— Хороший он фотограф?

— Классный! Мне его даже жаль. Из него мог бы получиться кинооператор. Он во ВГИКе учился, с третьего курса ушел.

— Почему, не рассказывал?

— Так, вскользь. Насколько я понял, не верил в перспективы. Много блатных, мало вакансий — как везде. Да и бабки тоже — стипендии не хватало, помощи ждать не от кого. У сестры квартирка тесная, двое детей, да и с мужем они не ладили. В общем, как говорил поэт, «любовная лодка разбилась о быт».

У Евгения были другие представления о способах достижения цели. Стоило ли поступать в институт, если не готов к таким трудностям? Носили ведь драные портки, разгружали свиные туши на Сортировочной по ночам. Тем более — оператор! Подрабатывал бы себе в тех же «Подробностях».

— А жена? У него была жена, как мне известно.

— Жена Инга. Красивая женщина. Фотомодель. Она в основном и зарабатывала. Кстати, это Фрол ее открыл и делал с нее первые фотографии. Потом она ушла к мастерам, стала сниматься для западных журналов, много получала. Платила за квартиру, кормила его, он очень комплексовал по этому поводу. Мужик все-таки…

Это уже было ближе, хотя и здесь представления Столетника были в корне другими.

— Он пил?

Эдик пожал плечами:

— Ну, пил. Как все. Мог прилично набраться, но алкоголиком не был. Во всяком случае, по его вине срывов не было.

— Ладно, Эдик, посмотрел Евгений на часы, — насчет понедельника я все понял: они с Рудинской приехали из Нагатина навеселе, привезли материалы. Он принес тебе пленку, она написала репортаж. И они уехали, так?

— Да.

— Что было в среду? Во сколько здесь появился Неледин?

Эдик задумался. В целом и тон детектива, и его собственное двусмысленное положение, как будто он был штатным информатором или дал согласие стучать на Фрола, ему не нравились. Но детектив мотивировал свой интерес желанием помочь Рудинской. Нинка была компанейской бабой, не раз приходила в лабораторию покурить или попить пивка с похмелья — подальше от посторонних глаз. Ее Наумов жалел.

— Он появился в час.

— Точно?

— Абсолютно. Спросил: «Ты еще не на обеде?» А я заработался и прозевал обеденный перерыв. Да я бы вообще никуда не пошел, у меня с собой гамбургер был и кофе в термосе. А он говорит: «Давай, иди, все уже побежали. Пока ты будешь обедать, я тут кое-что проявлю». Я ему говорю: не положено, мол… Ну, вроде бы в шутку…

— А что, действительно не положено?

— Да нет, не то чтобы… Начальник фотоцеха ругается, если фотокоры печатают снимки не по заданию редакции. Хозрасчет, понимаете? Мы регистрируем, редакция платит.

— Ясно, давай дальше!

— А что дальше? Я пошел пообедал, он тут что-то делал. В смысле, пленку проявлял.

— Откуда ты знаешь, что он проявлял пленку?

— Он мне сказал, что должен проявить пленку. Срочно. Когда я пришел, он укладывал в сумку аппаратуру и кассеты. Да я уже все сто раз следователю рассказывал: не заметил я, сколько кассет было, что там еще…

— А я тебя об этом не спрашиваю, — улыбнулся Столетник.

— Тогда все. — Наумов встал, запахнул полы грязного, с оторванной нижней пуговицей халата. — Да, да!.. Я заметил, что он был каким-то растерянным и даже вроде побледнел. Не смотрел на меня, рылся в сумке… Я еще спросил: «Ты, часом, не заболел, Фрол?» Он, кажется, ничего не сказал, вышел…

— Заметил когда? Когда он вошел или когда ты вернулся?

— Нет, когда я вернулся. Вошел-то он энергично, меня отправил на обед, стал тут хозяйничать. А потом его как будто подменили. Еще у него были мокрые туфли… нет, кроссовки на нем были, кажется… да. И джинсы тоже мокрые внизу. Я еще подумал, где он так успел-то ноги промочить, но спросить не удалось, он собрал вещи и молча вышел.

— И в тот день ты его больше не видел?

— Почему? Видел, мы же на дне рождения Палехиной гуляли. Ей сорок пять двадцать второго стукнуло. Да там почти все наши были. Только я рано ушел — в шесть часов, мне домой нужно было. Фрол с Хижняком Стасом вернулся, он мне еще пленку отдал с выставки медтехники, но я ее проявлял назавтра. Как раз в редакцию следователь из милиции приходил, смотрел пленку, фотографии… Вроде как вы сейчас.

Евгений отложил пленку, просмотренную уже дважды, взял со стола газеты.

— Спасибо, — протянул лаборанту руку, — ты мне очень помог.

Ближе к обеду он повидался с Палехиной. Людмила Сергеевна рассказала, что видела, как в понедельник Фрол и Нина садились в такси, а в среду он появился один.

— Какой-то заполошенный, будто сам не свой, представляете? — говорила она с придыханием, глядя на Евгения выпученными, да еще увеличенными линзами очков глазами.

Из всего, что рассказала о Неледине эта словоохотливая женщина, Евгений понял три вещи: что фотокор был в редакции одиозной фигурой, что он уезжал с Ниной в понедельник, а вернулся в среду без нее, и то, что Наумов не соврал: после обеда, в два часа, Неледин был «заполошенный, будто сам не свой».

Это же подтвердил и сотрудник отдела происшествий Мартинсон: «Я его спросил, не встречал ли он Нину, хотел послать ее на пожар в Останкинский район. Нам позвонили — пожар третьей степени, а у меня в отделе, как назло, никого из репортеров не осталось. А он сказал, что не видел. Вот и все. На дне рождения Палехиной о Нине никто не вспоминал — мало ли, где она. Вспоминать стали только назавтра, когда в редакцию пришел следователь из милиции и мы узнали, что Неледина избили хулиганы. Ну и потом, конечно, когда уж ее мать к Черноусу, к редактору, пришла. Он нас всех собрал у себя, рассказал, что произошло, нас по одному следователь вызывал в триста пятую комнату».

Разговор с репортером Хижняком у Евгения складывался по-другому. В редакции говорили, что они с Нелединым в приятельских отношениях, но сам Хижняк — надменный и, как показалось Евгению, безразличный как к приятелю, так и к Рудинской, если не сказать, ко всем на свете — постарался от близкого знакомства с Нелединым откреститься:

— На ВВЦ он опоздал. Мы должны были с ним встретиться в двенадцать часов…

— Когда вы договорились об этом?

— В понедельник, когда они с Рудинской вернулись из Нагатина.

— А во вторник?

— Во вторник у нас библиотечный день… то есть у меня.

— Ясно. Значит, он был человеком необязательным? Или его неявка была чем-то из ряда вон? — нашел зацепку Евгений.

Хижняк закурил «Мальборо», вальяжно развалился на стуле.

— Ну, как вам сказать, — криво усмехнулся. — Вообще-то да, необязательным. Мог, например, взять в долг и не вернуть в срок.

— А мог он, например, спровоцировать драку? Я не имею в виду в тот день, а вообще.

— Мог. Надо сказать, Фролушка наш достаточно вспыльчивый человек. Акцентуированная личность, с надрывом. Несостоявшийся талант. Неадекватные возможности и желания, так сказать.

— Но вы пошли к нему в больницу?

— Поехал, — уточнил Хижняк, нравоучительно подняв указательный палец. — Да. Нашел его в палате в побитом, так сказать, состоянии. Рассказал, что им интересовался следователь. Что еще? Ах, да, долг ему отдал. Спросил о самочувствии, яблочек принес. Что еще-то? Ну и все, пожалуй. Да его вскоре выписали, в пятницу. Я ему вечером еще звонил, он сказал, что у него был осмотр в присутствии понятых и что квартирная хозяйка — та еще сволочь, я вам доложу! — велела убираться, обещала привести другого жильца. Он просил меня присмотреть ему что-нибудь подешевле, но я так понял, просто хотел несколько дней у меня перекантоваться. В принципе я бы не возражал, хотя у меня ребенок маленький… Но его посадили.

В общем, в редакции он узнал немного нового. В том числе и у редактора по фамилии Черноус. Разве что тот снабдил его ксерокопиями со статеек и репортажей Нины Рудинской.

Уже из машины Евгений позвонил в агентство, отозвался Решетников. Сказал, что Валерия заезжала за «Кенвудом», фотографии Артур Новожилов сделал, а сам он сидит на связи и ждет кого-нибудь, чтобы поделиться интересными новостями.

«Хоть у него есть новости», — подумал Евгений, раздосадованный не самым продуктивным днем в своей жизни.

 

ГЛАВА 30

Решетников репетировал фокус с «телекинезом», используя вместо скатерти салфетку. Салфетка ползла по столу вместе с чашкой, не соответствовавшей диаметру картонного кольца, но Решетников нисколько не расстраивался по этому поводу: фокус нужен был ему сейчас только для того, чтобы занять чем-нибудь руки — это в какой-то мере успокаивало и позволяло сосредоточиться.

На столе перед ним стоял примитивный диктофон «Протон», включенный на полную громкость.

«…За какое преступление и по какой статье вы были привлечены к суду в одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году? — звучал в комнате уверенный голос Кокорина.

— За изнасилование, — приглушенным голосом отвечал Богданович. ГОЛОС КОКОРИНА: «Часть?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Вторая». ГОЛОС КОКОРИНА: «А вы говорили — первая. Существенная разница. Кто ходатайствовал?..»

Решетников остановил запись, пометил на листке бумаги, испещренном стенограммой, сделанной во время двух предыдущих прослушиваний: «Воронова!», снова включил диктофон. Перемотал пленку, нашел интересующее его место. ГОЛОС КОКОРИНА: «Когда?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «В сентябре и начале октября, кажется…»

Снова ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «… не тайна ее поручение детективу. Проклятые звонки Люсьен Вороновой… это та женщина… в общем, как она представляется, «жертва изнасилования». Извините, не хотелось бы возвращаться…» ГОЛОС КОКОРИНА: «Вы с ней разговаривали?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Нет». ГОЛОС КОКОРИНА: «Но уверены, что звонила она?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Она или ее сестра…»

В комнату вошел Столетник, Решетников выключил диктофон.

— Чаю хочешь? — спросил Решетников.

— Не хочу. Вик, давай о деле. Что это у тебя за конструкция такая? — Женька кивнул на приспособление юного иллюзиониста.

Решетников отмахнулся, спрятал игрушку в карман и все-таки включил чайник.

— Только что я встречался со следователем прокуратуры Кокориным.

— Он тебя вызывал?

— Нет, приглашал. Очень мирно беседовали, погуляли по берегу Серебряно-Виноградного пруда, послушали службу в церкви Покрова Пресвятой Богородицы…

— Короче.

— Короче, предупреждение он с меня снял и сообщил в разрешительный отдел, теперь я могу включиться в работу, не опасаясь, что меня за это накажут, — скороговоркой выпалил Решетников. — Теперь о главном…

— Постой, а как он мотивировал?..

— Да никак не мотивировал! Отстранили его от дела Богдановича — и весь мотив. Другому следователю передали, молодому и, судя по всему, раннему, по фамилии Глотков. Объяснять мне Кокорин ничего не стал, оставил домашний телефон и еще вот эту кассету… — Викентий потянулся к кнопке, и в комнате снова зазвучали голоса. ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Звонки были всегда в мое отсутствие. Они действовали на Киру убийственно, она впадала в истерику и все время порывалась пойти в милицию». ГОЛОС КОКОРИНА: «Вы говорили, что было три звонка?..»

— Что это? — спросил Женька, когда Викентий снова выключил диктофон.

— Это аудиозапись допроса гражданина Богдановича следователем областной прокуратуры Кокориным, не зафиксированная в обстоятельствах проведения допроса и не приобщенная к делу, поэтому подаренная мне на память.

Закипела вода в чайнике. Решетников закурил.

— Что-нибудь интересное? — Женька посмотрел на листок с записями Вика.

— Пожалуй. Существенные расхождения в его показаниях с тем, о чем поведала Кира.

Женька вздохнул и посмотрел на Решетникова так выразительно, что он сразу все понял:

— В прейскурант не входит, да?

— Да, Вик. Тем более что Киры Богданович нет, а Нина Рудинская есть. Деньги за ее поиск перечислены. — Женька, отказавшийся от чая, сам занялся заваркой.

«Тоже нервничает, — сообразил Викентий, — а руки нечем занять».

— Валя Александров звонил, — сообщил невесело. — Он у себя в нотариальной конторе. Неледин от защиты на данном этапе отказывается и требует, чтобы ему предъявили обвинение.

Евгений помолчал.

— А почему Кокорина отстранили, он не говорил? — спросил, чтобы заполнить паузу.

— Взрыв на Савеловской ветке. Генеральный лично распорядился бросить лучшие силы и запретил всей бригаде есть, пить и спать до полного выяснения.

И снова наступила тишина, если не считать позвякивания ложечки в чашке Викентия.

— Выходной на фабрике домино, — подытожил Столетник. — Серия «пусто-пусто».

После полудня повеяло озоном, на горизонте стали собираться тучи, но, может быть, это было только здесь, в Болшеве, а в Москве по-прежнему пылала весна. Каменев поспешил убрать наколотые дровишки в деревянный сарайчик с пологой крышей, такой же некрашеный и прогнивший, как сам дом, где жил Юдин.

Сергею Митрофановичу было шестьдесят четыре, с огородом он еще кое-как управлялся, а вот насчет дровишек — приходилось соседа просить, да не бесплатно. Не особенно помог и Ариничев — что с инфарктника взять.

— Пойдемте в дом, — позвал Юдин с веранды, — чайку попьем, любезный!

Любезным он называл Каменева не потому, что был старомоден, а просто от отсутствия памяти — забыл, как звать-величать неожиданно свалившегося на голову гостя.

Старый Опер запер сарайчик на засов, взял из машины коробку с печеньем — как чувствовал, что его и здесь чаем угощать будут. Его уже этим продуктом Решетников достал, как только вода из носа не текла: как ни придет в агентство — чай, чай, то с бергамотом, то с бегемотом!..

Здесь Каменев услыхал соловья. Среди птичьей разноголосицы сразу отличил его, но, когда сказал Юдину, соловей замолчал, будто испугавшись. На прогретой веранде было хорошо, уютно, однако хозяин предпочел накрыть стол в рабочем кабинете — скромном, не похожем на писательский, каким он был в представлении Старого Опера.

— А я книги раздарил, — ответил на недоумение гостя Юдин. — Зачем они мне?.. Все в основном в пятидесятые годы были собраны, теперь время другое. Что делать — устаревают книжки-то. Знаете, как сказал Филдинг: «Дурные книги могут так же испортить нас, как и дурные товарищи».

Каменеву времени было жаль, и так провозился с дровами битый час — вполне достаточно, чтобы оплатить доверительную беседу.

— Ну, с товарищами-то у вас все в порядке, Сергей Митрофанович? — улыбнулся он, раскрывая красочную упаковку, стоившую дороже обыкновенного галетного печенья.

— Что вы имеете в виду?

— Ариничева, например. Или Коренева.

— Коренева? — старик даже прекратил наливать чай в треснутые чашки. — А, ну да, да. Это вы о них от Лиды узнали?

Давно не ремонтированные стены были увешаны фотографиями и репродукциями. На некоторых из фотографий — пожалуй, десятилетней давности — Каменев без труда узнал хозяина и Ариничева. А третьим — нетрудно догадаться — был Коренев.

— Так вот об Ариничеве, Сергей Митрофанович, — перешел к делу Каменев, споткнувшись взглядом о ходики. — В общем, Лидия Петровна мне о нем и о вашей дружбе рассказала. Но меня интересует кое-что, о чем знали только вы… в частности, его последние дни. Чем он был озабочен, что его, возможно, мучило?

Юдин как-то по-особому сосредоточенно, сложив сердечком губы и напрягшись (пришлось даже крышечку чайника придержать, чтобы не дрожала), наполнил чашки, придвинул гостю картонную коробочку с рафинадом и замолчал, опустив долу глаза в густой сети морщин. Короткие седые волосы и давняя небритость придавали его облику особое благообразие.

— Почему вы решили, что его что-то мучило?

— Я не решил, я просто предположил.

Юдин опустил в чашку кубик сахара.

— Если вы имеете в виду творческие муки, — горько усмехнулся. — Вас, собственно, что интересует?

Его настороженность не ускользнула от Каменева, хотя они знакомы были чуть больше часа, и детектив не исключал, что это свойство его характера.

— Интересует многое, но в данный момент — портфель Анатолия Марковича, исчезнувший самым загадочным образом. Не знаете, что могло такого быть в его портфеле, что преступники не погнушались украсть его у мертвого? Может быть, он делился с вами чем-то таким.

— Да чем же, любезный? — посмотрел на гостя Юдин удивительно молодыми глазами. Не было в его взгляде больше страха, насмешки или недоверия.

— А все-таки?

Юдин тряхнул головой и сменил регистр, как человек, отчаявшийся найти понимание со стороны собеседника.

— Извольте! Он приехал ко мне десятого числа. По утрам мы долго спали, потом поднимались и шли гулять, говорили на отвлеченные темы, которые, смею вас заверить, никого не интересуют. Вспоминали друзей, заходили в нашу церковь, бродили по берегу, по лесу… правда, там еще было сыро… А потом — коротенько по хозяйству. Огород начался; мне, понимаете ли, грыжу вырезали, я как следует не оклемался. Давняя грыжа, еще с Севера… Уж она меня донимала в последние пять лет, только не было времени, а потом — денег. Тут я недавно гонорарец символический получил. Сказки написал в зимние вечера. Так и называется: «Зимние сказки». Для детей и взрослых. — Он снял с полки большую книгу. — Вот…

Каменев вытер о брюки ладони и осторожно взял книгу с фамилией С.М. Юдин и зимней картинкой на глянцевой обложке: дети съезжали на санках и лыжах с крутой горы, лепили снеговиков.

— Поздравляю вас, — кивнул головой, подумав, что именно этого старик от него ждет. — В наше время с этим, наверно, непросто?

— Да, непросто, — вздохнул Юдин. — А когда с этим просто-то было? В советские времена, что ли?.. И плата за сей труд значительно меньше, чем за грыжесечение. Да я не жалуюсь, не думайте. Все так живут, у меня хоть дом есть, пока не отняли, как вон тот… видите?.. Через лесок?..

— За забором?

— Во-во, за забором. Дом творчества кинематографистов когда-то был. А что там сейчас за забором творится — одному Богу известно.

По его упоминанию о совместных с Ариничевым походах в церковь, по ладанке на стене под иконой Каменев догадался, что старик религиозен.

Полистал книгу для приличия. Нутром чувствовал — вешает лапшу старик, финтит, от темы уводит.

— А может быть, у него рукопись рассчитывали найти? — подбросил вариант ответа.

— Какую?

— Книги, которую вы вместе собирались писать?

— Да никакой мы книги… то есть, книга-то в наши планы тоже входила, только сейчас речь о статье была. Для толстого журнала. Так что о рукописи разговор вести рано, разве о материалах? Так и они, в сущности, кому нужны?

Вот, извольте полюбопытствовать… Речь-то о наших знакомых и незнакомых, ученых, которые вместе с нами, до нас и после нас парились на нарах у «хозяина»…

Речь-то — об ученых, которые больше не вернулись в науку, об искалеченных судьбах, независимо от того, сгнили они на зонах, в тюрьмах, в психушках или эмигрировали, как Сережа Поликанов, в Швейцарию. О том, что потеряла с их исчезновением Россия. — Он говорил, перебирая документы, вырезки из газет и журналов, часто — иностранных, на английском языке, с яркими пометками, сделанными оранжевой капиллярной ручкой, заполненной чем-то люминесцирующим, будто куртки путевых обходчиков в свете тепловозных фар. Эта ручка торчала из стаканчика у телефона. Это, так сказать, всего лишь разминка, генеральное направление.

Что-то вроде энциклопедического словаря. С рабочим названием… у нас названия разные были, вот, видите?.. У него — «Утечка мозгов», а мне это не нравилось, я предлагал другое: «Расстрелянная наука».

Старик говорил, все более входя в раж, и Каменев понял, что он может до утра, если не дольше. Истосковался в одиночестве.

— Сергей Митрофанович, — Каменев попытался вернуть старика к своей теме, — а сердечных приступов у Ариничева не было, пока он находился у вас?

— С сердцем у него было лучше, чем в Москве. Он сам мне об этом говорил: «Я у тебя, заметь, ни одной таблетки не выпил».

— И в то утро, когда он уехал от вас?

— И в то утро тоже.

— Он собирался вернуться или уехал надолго?

Юдин задумался, чего Каменев не ожидал. Ответ, казалось, был ясен изначально: конечно, он собирался вернуться, ведь пишущая машинка-то оставалась здесь, ее Лидии Петровне Юдин привез позже, когда приехал по ее звонку.

— Уехал ненадолго, чтобы встретиться с издателем.

— В воскресенье?

— А что в этом такого? — покраснел Юдин. — Вы извините, у меня возникают не очень хорошие ассоциации. Что вы мне настоящий допрос устроили?! Я не понимаю, вы что, подвергаете мои слова сомнению? Я могу дать координаты издательства и даже домашний телефон Эдварда Кублера, главы совместного предприятия «Интерконтакт». — Он с неожиданным проворством вскочил, выдвинул ящик стола и стал трясущимися руками перебирать там предметы. — Вот, пожалуйста, можете позвонить ему и поинтересоваться, в воскресенье или в понедельник они собирались встретиться!..

— Спасибо, — с сонным спокойствием сказал Старый Опер, взял из стаканчика оранжевую ручку и переписал телефон потенциального издателя. — Да вы не нервничайте, Сергей Митрофанович. Пусть неприятных ассоциаций у вас не возникает, я не следователь, а частный детектив, так что на мои вопросы можно вообще не отвечать — это раз, а можно послать меня на все четыре стороны — это два.

Юдин опустился на стул, сцепил пальцы.

— Извините, — прошептал и закрыл глаза.

Каменев выдержал паузу, достаточную для того, чтобы он мог прийти в себя. Чем-то старик ему не нравился.

— Что было в портфеле Анатолия Марковича?

— Я не имею обыкновения лазить по чужим портфелям. Во всяком случае, он забрал с собой тренировочный костюм и тапочки.

— Значит, он не собирался возвращаться в воскресенье?

— А разве я сказал, что он собирался возвращаться в воскресенье?

— Какая же нужда была встречаться с издателем в выходной, если так или иначе он оставался до понедельника в Москве?

— Не знаю. У меня знакомый издатель в «Детской литературе». А Кублер — это знакомый Ариничева, еще с тех времен, когда в Америке вышла его книжка «Распад».

— Вы видели у него компьютерную дискету?

На лице Юдина отобразилось крайнее изумление: поднялись брови, расширились глаза, опустились уголки губ:

— Дис-ке-ту?! — подавшись вперед, переспросил он. — Но ни у меня, ни у него не было компьютера! Более того, никто из нас просто не имел с компьютером дела!

— А Коренев? Лидия Петровна говорила, ваш друг Юрий Васильевич Коренев был программистом?

Краска от лица Юдина отхлынула, он снова откинулся на спинку стула и, зажмурившись, мотнул головой:

— При чем же здесь Коренев? — проговорил едва слышно. — Не знаю, что вам говорила Лида, но Коренева давным-давно нет в Москве, мы виделись с ним месяцев восемь тому назад.

— А где он, если не секрет?

— Калымит где-то на Севере. Так он сказал. У него в жизни совсем другая история. Женился на молодой, переписал на нее квартиру, она эту квартиру продала, его выгнала, а сама уехала в какую-то зарубежную командировку. К тому времени Юра давно уже сидел без работы, стал даже попивать, чуть было не на вокзалах ночевал. А однажды пришел и сказал: «Уезжаю, ребята. Грустно мне в этой Москве». Он не любил Москву, называл ее «черной дырой», пристанищем негодяев.

Каменев и удивился тому, что так просто и неожиданно распалась их дружба, и не поверил Юдину.

— Ариничев интересовался миграцией героев вашей будущей книги в каком-нибудь риэлторском бюро?

— У нас было разделение труда: его задача — материал, моя — композиция и литературная обработка. Еще раз повторяю: я впервые слышу о дискете. Могу быть вам еще чем-то полезным?

Не нужно было быть психологом, чтобы уловить в его интонациях неприязненные нотки.

— Спасибо, — нащупав в кармане сигарету, поднялся Старый Опер. — Творческих вам успехов, Сергей Митрофанович.

Юдин проводил его и стоял на крыльце, пока «Нива» не исчезла из вида.

Из машины Каменев позвонил в «Интерконтакт» Эдварду Кублеру. Совладельца частного издательства научной литературы не оказалось ни в офисе, ни вообще в Москве (америкашка праздновал день трудящихся в Лондоне), но его референт на хорошем вологодском диалекте сообщил, что встреча Кублера с Ариничевым не планировалась ни девятнадцатого апреля, ни позднее.

«Сукин кот, — подумал Старый Опер о Юдине. — Настороженный какой-то, суетливый… Определенно знает больше, чем говорит. Хотя… а почему он, собственно, должен выворачиваться наизнанку перед каким-то частным детективом?.. Придется искать Коренева. Об этом третьем друге он однозначно не хотел распространяться, что-то тут не так… Коренев… Коренев Юрий Васильевич… Наводить справки в адресном столе? Так это ж сколько времени понадобится!»

На Ярославском шоссе его размышления прервал звонок подполковника Скворцовой из отдела оперативной информации ГАИ:

— Сан Саныч, здравствуй! — выдохнула она, и Каменев будто воочию увидел пышнотелую, добрую Зинулю, на которой обещал жениться еще в ту пору, когда она носила лейтенантские погоны. — С тебя шампанское!

— А духи «Шинель» сорок восьмого размера тебя не устроят? — притормозил на светофоре Каменев.

Зина засмеялась:

— Меня вполне устраивают твои обещания, — намекнула прозрачно. — Записывай: автомобиль «БМВ» черного цвета номер 501-37 МО…

 

ГЛАВА 31

Корреспонденции Нины Рудинской, вопреки отзывам о ней, как о журналистке эрудированной, знающей языки и интересующейся политикой, ничего интересного не содержали. Если в репортажах со швейной фабрики в Нагатине, открытия китайского ресторанчика на Волхонке, презентации турбюро «Круиз» и конкурса красоты «Мисс Москва-XX век» была какая-то «живинка» (хотя бы перечисление закусок и напитков на фуршетах), то заметка о пресс-конференции лидеров партии «ВиП» была написана подчеркнуто сухо:

«В ЛУЧАХ «АЛЬТАИРА».

Вчера в помещении Фонда содействия предпринимательству «Альтаир», что на Старопетровском проспекте, состоялась презентация новой российской партии «Власть и порядок». Журналисты получили возможность задать вопросы председателю Б. В. Костромскому и руководителям этой перспективной организации, объединившей под своими знаменами свыше полумиллиона человек более чем в тридцати регионах. Такой стремительный рост численности сторонников «ВиП» легко объясним: программа партии предусматривает содействие демократизации общества, объявляет войну правовому беспределу. Ведь не секрет, что указы и постановления Президента и правительства нередко «тормозятся» местной исполнительной властью. Региональные комитеты партии «Власть и порядок» существуют во всех сферах деятельности — промышленности, подразделениях армии, флота и правоохранительных органах.

Заинтересованность в новой партии проявляется в ее поддержке со стороны как властных, так и коммерческих структур, представители которых присутствовали на презентации. Это и упомянутый выше депутат Госдумы Б. В. Костромской, и президент фонда «Альтаир» A.M. Ленюк, выдающиеся спортсмены Г.С. Напрасников, Н.А. Левкоева, представитель высшего командного состава МВД М.И. Глуховец, главный налоговый инспектор страны Конопахин А.Т., заместитель министра юстиции Донец А.В. и многие другие, заинтересованные в укреплении правопорядка и продвижении демократических реформ.

Нина Рудинская».

Женька перечитывал ксерокопии, сидя на кухне. Время было позднее, шел третий час ночи, но сон не приходил.

Он сунул в соковыжималку апельсин, выпил соку, потом надел тренировочный костюм и отправился на школьный стадион.

В ночные часы тихо вокруг, светит луна, дышится легко. Никто и ничто не отвлекает, да и бегать — не на табуретке сидеть: вроде что-то делаешь, чем-то занят… И думается легче.

«Алкашкой она была — это точно! — пришел Женька к выводу, мысленно возвратившись к Рудинской. — Папа и мама, видать, строго ее контролировали. Вот и отрывалась девушка вроде как по заданию редакции на всякие там фуршеты с «Клико» и «Шабли». Тут ее кузина Наташа была права: никакой глубины, никаких интересов…»

Вспомнив о Наталье Петровне Введенской, Женька невольно подумал и об ее отце, звонившем Валерии в офис накануне вечером. Этот «Чехов», желая ускорить поиск племянницы, уже совершил опрометчивый поступок, несмотря на строгий запрет самостоятельно предпринимать что бы то ни было, побывал в комбинате бытового обслуживания у себя в Новоселках и поинтересовался, не проявлял ли кто-нибудь цветную пленку «Кодак» в день исчезновения Нины. Ну конечно, ответ фотографа из ателье был отрицательным! Женька рассердился не на шутку и битый час потратил на то, чтобы вызвонить несчастного «Антона Павловича» и устроить ему раздолбон.

Завтра в Новоселки должен был отправляться Викентий. В Новоселки, в Козьминское, в Солотчу, в Рыбное…

«Надо еще людей, — подумал Женька. — Надо выдергивать ребят, пусть берут на себя оперативную работу. Просить Нежина или доставать Игоря с командой».

Игорь, Вадим и Алик были «вольными стрелками». Не совсем, конечно, вольными: Вадим работал в охране «Коммерсбанка» по схеме «сутки-трое»; бывший опер Алик преподавал в милицейской школе рукопашный (он начинал когда-то в текстильном институте у Женьки и был классным таэквондистом); что же до Игоря, то этот двадцатипятилетний бывший десантник когда-то входил в группу Каменева, но вместе с ним ушел из МУРа и теперь вроде прозябал, находясь не у дел.

Обежав вокруг стадиона десять раз (итого — десять «кэмэ»), Женька подтянулся на ржавой перекладине, проделал несколько специальных комплексов высшего мастерства таэквондо, с досадой отметив потерю былой формы, и вернулся домой.

На кухне горел свет. Заспанная Валерия в ночной рубашке просматривала копии статей Рудинской, оставленные Женькой на столе.

— Ты что не спишь? — удивился он.

— Каменев разбудил. Велел передать, что черный «БМВ», о котором ты его спрашивал, числится за независимой ассоциацией по обеспечению безопасности бизнеса и частного предпринимательства. Техпаспорт на имя некоего Григорьева Тадеуша Станиславовича. Вот, на листочке записаны данные о его водительском удостоверении, — протянула Валерия квадратную бумажку.

Женька пробежал глазами по номеру и серии, данным о техосмотре.

— Спасибо, иди ложись.

Он стянул с себя мокрую футболку, взял из шкафа бритвенный станок.

— Женя, а эта партия «Власть и порядок» — та самая, в которой состоял Богданович? — зевнув, спросила Валерия.

— Что?.. Какой Богданович?.. — на секунду задержался Женька перед тем, как войти в ванную. — А-а? Да, кажется…

Он закрылся, включил воду, но через полминуты снова вышел в прихожую:

— Постой, Валерия… Богданович?.. Ну да, именно «Власть и порядок». Думаешь, есть какая-то связь?

— Я ничего не думаю, Женя, я спать хочу, — укрылась она одеялом и, отвернувшись носом к ковру, погасила торшер.

Женька побрился, стал под горячий — насколько можно было вытерпеть, чтобы не свариться, — душ, минуты через три резко переключил воду на ледяную, затем повторил эту процедуру еще пять раз. Тело словно помолодело, кожу стало покалывать иголочками, сердце заработало в повышенном режиме — хотелось куда-то бежать, что-то делать. Обжигающий густой кофе («Горький, как моя жизнь», — шутил он по поводу такого), дорогой французский лосьон, свежее белье и легкий костюм (пиджак поверх наплечной кобуры с «Макаровым») — и вот уже можно снова бежать, искать, охотиться за пока еще миражом, вести бой с пока еще тенью.

Пожав лапу сонному Шерифу, он дошел до гаража, завел «Рено» и поехал на заправку. Нужно было поручить Валерии разузнать о партии «Власть и порядок» хотя бы из других газет, предупредить ее, что Старый Опер может выйти на связь по закрытому каналу, но он пожалел ее.

«Пусть поспит хотя бы до восьми, — решил, — потом позвоню».

Заполнив бак горючим, он доехал до агентства, позвонил на пульт сигнализации, потом набрал номер Викентия:

— Вставай, милый мой, с постели, грибы жарены поспели! — пошутил вместо приветствия. — Ты еще не выехал на Рязанщину?

— Уже на пороге, — ответил Решетников.

— Жду тебя в агентстве, Вик. Планы меняются.

На восьмые сутки Фрол успокоился: если ему до сих пор не предъявлено обвинение, значит, оно и не будет предъявлено, а держит его здесь Протопопов от собственного бессилия — за неимением доказательств. Эти восемь суток стали для него хорошей жизненной школой. Теперь он уже никогда не примет на веру россказни продажных уголовных репортеров, байки киношников и беллетристов о суровых милицейских буднях и искусных следователях. Все их искусство в том, чтобы посадить человека в каталажку и ждать, покуда он сознается. Даже в том, чего не совершал. И разгружать сизо им ни к чему: именно в таких нечеловеческих условиях подследственные и ломаются.

— Это херня, — сплюнув на грязный пол, сказал татуированный с головы до пят урка по кличке Кабан. — Вот те срок припаяют, отправят лес валить, там ты узнаешь, что такое ломка! Благодари Бога за то, что в правильную хату попал. А кинули бы в пресс-хату к сукам, там бы ты уже давно раскололся!

Урку арестовали, по его словам, четыре месяца тому и с тех пор вызывали на допрос четыре раза — по разу в месяц, да и то по каким-то косвенным делам. Всего он отсидел одиннадцать лет, побывал на зонах от Надыма до Кушки, воровские законы знал. Это стало ясно сразу: вошел, поздоровался с братвой, кинул торбу на общак, спросил, куда лечь. Вчерашний обидчик Фрола кивнул на его место, но, подойдя, Кабан оценил первоходчика (хотя по возрасту Неледин был старше Кабана на два года), швырять его на пол не стал, а попросил уступить место рядом. Коренастый крепыш, претендовавший на лидерство среди мужиков, не посмел перечить — по всему знал, с кем имеет дело.

— Чего мне колоться, — Фрол давно нарушил обет молчания и прекратил голодовку по слабости характера, — если я ничего не делал?

— Это ты следователю скажешь.

— Он не верит.

— Так ты что же, хочешь, чтобы я тебе поверил?! — возмутился Кабан. — Мент, следак ему не верит, а Кабан поверит?! Я что, по-твоему, хуже мусора?!

Камера — все тридцать шесть человек — потешались над этой старой воровской «примочкой». Хохот стоял — даже контролеры по очереди стали в «глазок» заглядывать.

После завтрака — миски мороженой капусты, разведенной кипятком, — Фрол с Кабаном отошли в сторонку покурить. Раньше ему этого никто не предлагал, а попросить он не решался.

— Мне тут адвоката нанять присоветовали, — проговорил Фрол вполголоса. — Соглашаться, нет?

Кабан окатил его оценивающим взглядом сквозь прищур, выпустил в потолок несколько колечек дыма.

— Деньги есть — Иван Петрович, денег нет — мудак и сволочь, — ответил заковыристо.

— Вроде бесплатно, — доверительно сообщил Фрол. — Сеструха нашла какого-то.

Кабан вздохнул, протянул ему окурок:

— Что я тебе могу сказать, если про твое дело ничего не знаю?

Койка у Кабана была своя — никто его согнать не решался. И лежал он на ней, когда и сколько хотел.

«Кремень мужик. Такой не продаст», — все более проникаясь уважением, подумал о Кабане Фрол и присел на корточки у его изголовья.

— Меня завтра отпустить должны, — не очень уверенно сказал Фрол.

Кабан удостоил его презрительным взглядом и заржал, что конь:

— Дурела ты, первоходок! Ой, дурела!.. Если тебя следак на допросы вызывать забывает, то выпустить и подавно не выпустит. Покуда ты не расколешься. А даже если и «облакат»: выпустят, а назавтра опять посадят. Все по тому же подозрению.

— Слышь, — наклонившись к самому уху Кабана, решился Фрол. — Там одну телку похитили. А может, убили, мне неизвестно. Я с ней спал. У нее предки упакованные от и до. Следак считает, что я виноват. Мол, рассказал сообщникам, как ее захомутать. Ну, там еще дело было… По пьянке уговорил ее попозировать. Она телка-то ничего, к тому же сговорчивая. Ну, думаю, снимки можно будет в журнальчик американский предложить, бабки заработать. Только я… — Он осекся, наивно полагая, что часть его истории можно выбросить из рассказа и это не повлияет на убедительность. — Потерял я эту пленку. А потом, когда телка исчезла, в ее хате один кадрик нашли, меня по нему и взяли…

Кабан рывком сел на койке, схватил цепкой татуированной клешней Фрола за шиворот:

— Ты че, гнус?! — зашипел в лицо. — Кабана со следаком перепутал? Ты кому вешаешь, баклан? Как это кадрик нашли — засвеченный, что ли? Или ты уже проявил эту пленку? А?

— Да нет, не проявлял я ее, не проявлял! — тщетно попытался вырваться Фрол. — Тот, кто нашел, тот и проявил.

— Когда?!

— Да в тот же день, когда я потерял…

— В Москве, что ли?

— Да нет!.. Пусти!..

Кабан отпустил, толкнул Фрола так, что он не удержался и коснулся цементного пола «пятой точкой»:

— Пшел!.. Умник!.. Пусть твоя сеструха снимает «облаката» хоть за бесплатно, а хоть натурой с ним расплачивается!.. Ему навешаешь, он за валюту чему хошь поверит, а и не поверит, так защищать все равно будет! — выпалил Кабан, щедро пересыпая тираду матом. — А сеструха-то у тебя ничего, а?.. Можно ее?.. — последовал непристойный жест.

Жар окатил Фрола с головы до ног, он поймал Кабана за руку и попытался сдернуть его с лежбища, но тот подобрал ногу, выбросил ее, угодив в живот наглецу — легко, просто, все продолжая ржать и скалить прокуренные остатки зубов. От такого вероломства, от обиды на самого себя — надо же, в «молчанку» прекратил играть, жрать начал, поверил в то, что и здесь можно жить, почувствовал рядом сильную личность, бывалого, который отнесся по-людски! — Фрол стал отмахиваться направо и налево, ничего не видя перед собой, не обращая внимания на кровь. Он думал, стараясь попасть пальцами в Кабаньи глаза, что выкрикивает какие-то угрозы, но на самом деле он ничего не вскрикивал, а только бросался с беспомощным рычанием на обидчика, пока тому не надоело, и он не ударил его кулаком в нос. Тогда Фрол отлетел и стукнулся лицом о металлическую раму койки напротив, а в камеру вбежали контролеры, оттащили озверевшего Кабана: «В карцер его!» — слышал Фрол голоса. «Опять ты за свое, Кабанников?!», «Да сколько ж тебя переводить можно?!»

— Я вас, блядей, всех порешу! — орал в припадке ярости Кабан. — По одному или всех сразу?.. Коз-лы! Педерасты, мать!..

Дверь захлопнулась. Фрол снял с себя грязную, провонявшую потом и нечистотами сырую рубаху, стал промокать кровь. Никто к нему не подходил, никто не предложил даже воды. Все обитатели камеры разбрелись кто куда; стучали в стенку из соседней камеры условным стуком: «Что там у вас стряслось?»

— Норма, нет базара! — рявкнул кто-то «с решки».

Контролер по фамилии Лучник остановился рядом с Кабаном, повернутым лицом к стене, и, пока его напарник открывал дверь, успел выслушать лаконичный отчет:

— Через сестру ему пытаются навязать адвоката. Трусоват, болтлив, дорожит сестрой. На пределе. Нуждается в совете. Доверчив. Забирай в «тубанар», и колите.

— Не разговаривать! — рявкнул Лучник. — Пошел!

Привычно заложив руки за спину, Кабан зашагал по коридору дальше.

— Прекратить!..

Кабан был мастером инсценировок, умел найти подход к любому объекту. Такой дешевке, как Неледин, достаточно было подсунуть сигарету с подмешанными в табак сухими лепестками василька. Это вызывало чувство бессилия и страха. Он сразу определил слабый тип нервной системы — по голубому цвету глаз, по физической усталости, по тому, что в прошлом Неледин был женат (люди с расторгнутыми браками потенциально боязливы), по урчанию в животе — верному признаку проявления страха, по тому, что Неледин чаще, чем положено, ходил в туалет. Кабану даже не понадобилось подмешивать ему в чай смесь люминала с лофофорой или гидрохлорид иохимбина. Определив тип нервной системы, он сделал то, что и намеревался: установив с объектом доверительные отношения, внезапно разрушил их, нанеся ему психологическую травму. Теперь с ним достаточно было просто поговорить.

Бросок «мордой в койку» был тоже рассчитанным, начавшееся кровотечение из носа и рассеченной брови требовало перевязки. Его отвели в лазарет и здесь обработали ушибы хлористым кальцием, а раны — перекисью. На надбровную дугу пришлось поставить пару скоб, нос заткнуть ватными тампонами.

— Пусть полежит, — сказал врач. — У него болевой шок, к тому же он истощен. Не жрал, что ли?

— Было дня три, — ответил контролер.

Неледина отвели в палату на восемь мест с зарешеченными окнами. Фельдшер принес капельницу. Обессиленный, сломленный, Фрол почти тотчас же впал в забытье… Ночью он проснулся от лунного света. Круглый люминесцирующий блин в матовом ореоле висел прямо перед его лицом; глядя на него, Фрол стал различать уши, глаза, рот, нос — все у луны, оказывается, было, как у человека, нужно только хорошенько всмотреться. У нее даже был мозг, и она умела говорить.

— Что, браток, больно тебе? — шепотом спросила Луна. — На-ка, попей чайку с мятой.

Фрол почувствовал, как кто-то подложил под его голову теплую мягкую ладонь и поднес к губам эмалированную кружку с теплым чаем. Он сделал глоток, потом еще один и еще. Чай был сладкий, с кислинкой, вроде туда подмешали малинового варенья, и действительно пахнул мятной свежестью.

— Спа-си-бо, — сказал он Луне.

Луна улыбнулась. Маленькая темно-синяя тучка наползла на ее лицо, словно на ее глаза надели карнавальную маску.

Как ни странно, мысли в его голове прояснились. Он твердо решил завтра же сделать заявление. Нужно только связаться со Стасом Хижняком, чтобы он пришел сюда со своим журналистским блокнотом и чтобы с ним был еще кто-нибудь из фото-цеха — Дима Васинев, к примеру, или Славка Каленов. Именно сюда и именно завтра, чтобы они сфотографировали его небритым, избитым, похудевшим. И пусть Хижняк напишет куда-нибудь в «АиФ» или «Тайме», что делают гниды с человеком, посаженным в тюрьму только потому, что какому-то милицейскому капитанишке взбрело в голову подозревать его.

Фрол даже удивился, что не сообразил сделать этого раньше. Можно было давно подбросить эту идею сестре. Если даже ребята не смогут к нему пробиться, она расскажет им…

Идея принесла успокоение. Фрол стал фантазировать, как выйдет на свободу, где уже, должно быть, вовсю буйствует весна, как получит наконец бандероль…

— Какую бандероль, Фрол? — ласковым шепотом спросила Луна.

…получит бандероль с сигаретами и напечатает фотографии…

— Фотографии? — улыбнулась Луна. — А где ты снимал? Это те, что на даче у Рудинских?

…фотографии… они обязательно получатся. Лица… того, в тельнике… и головореза с хищным таким оскалом… и со шрамом… мотоциклы в грязи… номер… на одном есть номер… а тягач — он особенный, его легко будет найти…

— А где все это хранится? — погладила его по волосам Луна тонким нежным лучом.

…я никому не скажу. На почте. На почте… бандероль…

— На какой почте, Фрол?

…Проспект Мира… возле выставки… я как раз шел на выставку и отправил…

— Кому отправил?

…отправил себе… себе… от Хижняка… Я получу, сделаю фотографии, а потом найду их… и Нинку… Нинку Рудинскую найду… она не виновата!.. Она…

— Спи, Фролушка, спи, — сказала Луна.

Фрол открыл глаза, но ее уже не увидел — только маленький желтенький краешек в правом верхнем углу расчерченного клетками и залитого синим светом окна.

Действие скополамина кончилось. Большая доза в его состоянии была опасна для жизни — падало артериальное давление, ослабевала сердечная деятельность, могло остановиться дыхание. Оставалась еще надежда на сонный бред: его должна была спровоцировать подмешанная в мятный чай настойка белладонны.

Надежда не оправдалась, во сне Фрол разговаривал с сестрой о том, что у него будет много денег и он обязательно поможет и ей, и матери, разговаривал с женой Ингой — просил ее вернуться, начать все сначала. О пленке больше ничего узнать не удалось, но и того, что он уже сказал, было достаточно: он отправил пленку по почте бандеролью, отправил на свое имя из отделения связи на проспекте Мира неподалеку от выставочного центра, в сигаретном блоке или коробке из-под сигарет, предварительно проявив пленку и убедившись, что лица «охотников», мотоцикл с номером, тягач получились, и теперь собирался найти их, а через них найти Нину Рудинскую.

К утру скополамин, введенный через не оставляющую следов инсулиновую иглу, в его крови не удалось бы обнаружить даже по спектральному анализу. Но никому бы не пришло в голову исследовать его кровь, да и сам Фрол Неледин никогда не вспомнит о своем ночном разговоре с Луной.

 

ГЛАВА 32

В половине двенадцатого, оставив машину у порога облезлого здания с вывеской «Фотография» на маленькой рыночной площади в Солотче, Женька вошел в ателье. Ни посетителей, ни самого мастера не оказалось, приемщица заказов, подрабатывающая по совместительству уборщицей, сообщила, что Егорыч уже вторую неделю лежит в больнице, а фотокарточки на документы делает его сын Володька, школьник из выпускного класса, но только черно-белые, с фотопластинок, потому что с цветными он не справляется — не успел отец обучить.

— А что с Егорычем-то? — на всякий случай справился Женька.

— Ох, не говорите, — выжав над ведром половую тряпку, вздохнула женщина. — Желтуха у него. Он с ней целую неделю, оказывается, ходил на работу, все его тошнило и печенка болела, думал, что отра-вился. А потом, когда выяснилось, мы такого страху натерпелись! Но пока — тьфу! тьфу! тьфу! — все здоровы. А Егорыч-то, сказывают, еще две недели пролежит.

— А как же клиенты? Где в случае надобности сфотографироваться можно?

— Так ведь говорю: Володька придет и сделает. Хотите, я его вызвоню?

— Мне же цветную надо!

— А-а, цветную — это в райцентр. Можно и в Козьминское. Только у них сегодня выходной, в ихнем Доме быта.

— Точно?

— Точно! У них выходной по воскресеньям. Ежели кому припрет, в воскресенье они к нам приезжают.

Женька поблагодарил женщину и передал Егорычу пожелание скорейшего выздоровления. В принципе он и рассчитывал на закон подлости — на то, что если вдруг отыщется фотограф, проявлявший Нелединскую пленку, то наверняка — в последнем из перечисленных Введенским населенных пунктов.

Он выскочил на трассу и помчался на предельной скорости, специально, чтобы проверить, за какое время можно добраться до райцентра. Получилось тридцать минут, но это — из Солотчи, из Белощапова же было минут на восемь-десять быстрее.

В универмаге «Ока» работал киоск фотосервиса «Кодак». Щелкал печатный станок за шторкой, парень в джинсовом костюме укреплял фотокарточки на рекламном стенде. Увидев такое качество, клиенты должны были немедленно уходить отсюда куда подальше: размазанные, блеклые, и зачем только лепить такие на стенд? За стойкой нескладная девушка с длинной челкой листала цветной журнал.

Женька поздоровался.

— Можно вас на минуточку? — попросил парня. Тот подошел. — Вы работали в среду двадцать второго апреля?

— Работал, — насторожился проявщик, полагая, что перед ним обиженный клиент, и готовясь дать отпор.

Женька показал ему удостоверение частного детектива.

— С какого часа вы начинаете работу?

— С девяти.

— И в среду тоже начали в девять?

— Как всегда.

Заметив, что девушка отложила журнал, прислушиваясь к их беседе, Женька заговорил громче — так, чтобы слышала и она:

— Не просил у вас кто-нибудь в первой половине дня двадцать второго апреля проявить цветную фотопленку «Кодак», сделанную профессиональным фотографом, на которой была запечатлена красивая девушка?

Парень задумался, посмотрел на помощницу, та подошла, поняв, что ее тоже приглашают к разговору.

— На пленку профессионала я бы внимание обратил. Сколько кадров?

— Тридцать шесть.

— И на всех — девушка?

— Девушка на всех, но не на всех в одежде, — объяснил Женька.

Они засмеялись.

— Понятно, — сказал парень и уверенно заявил: — Нет, такой пленки я не проявлял.

Женька уходить не спешил:

— А где еще можно проявить цветную пленку, если нужно сделать это срочно, а человек живет, предположим, в Белощапове?

— В Белощапове? — переспросила девушка. — Это где?

— На той стороне, — задумчиво проговорил проявщик, очевидно, подразумевая противоположный берег Оки. — В Криуше нет, в Шехмино нет, в Новоселках тоже нет…

— Чего нет?

— Сервиса такого нет.

— А в ателье?

Он усмехнулся:

— Во-первых, в ателье не получится срочно, а во-вторых, вы сказали, что снимал «профи». Если пленка ценная, «профи» едва ли доверит проявку кустарю. Тот ведь может ее легко запороть — там недодержит, там передержит, цвета будут… вот как на этом стенде. В общем, говно может получиться.

В словах его был резон, об этом Женька не подумал.

— А вы в Белоомуте не спрашивали? Там «точка» еще раньше нашей была, я туда когда-то сама пленку отвозила, мне там и снимки печатали. Ничего, хорошо получилось.

— Где?

— В Белоомуте. Это в Московской области, с той стороны туда даже ближе, чем от нас.

— Правильно, — подтвердил парень. — Маленький такой городишко районного подчинения. Там у них есть универсам и частный фотосервис.

Женька поблагодарил ребят и вернулся в машину, достал из «бардачка» атлас автодорог. Из Рыбного в Белоомут можно было попасть, проехав по магистрали до поворота на Алпатьево. Что же до Белощапова, то оттуда к Белоомуту путь был и в самом деле вдвое короче. Тем более радом находилась железнодорожная станция Фруктовая, откуда через Луховицы можно было доехать до Москвы.

«Он вышел на трассу, где его ждали сообщники на машине, вместе они доехали до Фруктовой, Неледин сел в электричку, а сообщники проявили пленку в Белоомуте и вернулись в Белощапово, — мысленно проговаривал Женька первую из пришедших на ум версий. — Тогда, пожалуй, они вполне могли управиться за час-полтора».

…Пока он доехал до поселка городского типа, подобных версий набралось десяток; но после разговора с частником, содержавшим фотосервис, от них пришлось отказаться.

Звали частника Таращенко М. И., о чем сообщала табличка на прилавке. Это был низенький, лысый, худосочный мужичок, понимавший в жизни только одну формулу: «Деньги — товар — деньги — товар — деньги…»

— Что ты хотел? — встретил он Столетника, появившись из кабинки с пластиковым стаканом кофе в руке.

— Хотел кое-что у тебя узнать, — не остался в долгу детектив, предъявив удостоверение. Мужик в руки удостоверение не взял, но наклонился и прочитал все, что там было написано. — Не бойся, я не налоговый инспектор.

— А у меня налоги уплачены, я могу спать спокойно. — Он повернулся к клиенту спиной, постоял у окна. — Тебе пленку проявить или фотоснимки отпечатать?

Евгений скрестил руки на груди, облокотился о прилавок и с усмешкой дождался, когда хозяин сервиса удостоит его вниманием.

— А сколько стоит то и другое?

— Сколько кадров и какого формата?

— Тридцать шесть. Формат… — Евгений посмотрел на образцы под стеклом, выбрал средний: — Вот такой?

— Шестьдесят девять, — нехотя произнес хозяин и, с хрустом смяв опустевший стаканчик, выбросил его в корзину.

— Я заплачу семьдесят, если ты ответишь на несколько моих вопросов.

— А если не отвечу?

— Тогда не заплачу.

Альтернатива должна была разрешиться в пользу Евгения.

— Ну? — поводив глазками по сторонам, шагнул Таращенко к стойке.

— В среду двадцать второго апреля ты работал?

— А если работал, то что?

— Ты должен помнить человека, который проявлял у тебя пленку «Кодак» на тридцать шесть кадров в первой половине дня.

Фотограф наморщил лоб, уголки его губ опустились, отчего лицо приобрело брезгливое выражение: «За кого ты меня принимаешь?»

— И что там было?

— Женщина.

— Одна?

— Нет, тридцать шесть!

Хозяин снова выдержал паузу — не столько для того, чтобы вспомнить, сколько, чтобы выбрать тактику поведения.

— Ну, был такой мотоциклист, — буркнул он. — Между прочим, сотню положил.

— За снимки? — оживился Евгений.

— Снимков он не заказывал. За то, чтобы я на твои вопросы не отвечал.

Евгений понял, положил обещанные семьдесят рублей, вынул из нагрудного кармана сложенную пополам двадцатидолларовую купюру и показал хозяину:

— В условиях рыночной экономики допускается здоровая конкуренция, Таращенко Мэ И, — объяснил свои намерения. — Если мы договорились — продолжим разговор, если нет — будешь давать показания полковнику МУРа Каменеву бесплатно.

Кто такой Каменев, Таращенко не знал, но все же предпочел не иметь бесплатных отношений с МУРом.

— Не пугай, я пуганый, — сказал для порядка. (О том, что он «пуганый», Евгений уже догадался: на безымянном пальце его правой руки синел наколотый перстень). — Чего ты хочешь спросить?

— Почему мотоциклист?

— Потому что в руке шлем держал.

— А мотоцикл ты видел?

— Слышал. Мощный мотоцикл тарахтел, наподобие «Днепра» с коляской. Он его за углом оставил и уехал не по трассе, а по проселку — к Оке.

— Как он выглядел?

— Выглядел?.. М-м-м… Как покойник. Лицо такое неприятное, волосы желтые, над бровью шрам, сам загорелый. Я еще подумал, где он так успел загореть. Глаза светло-голубые. Желтая куртка поверх тенниски.

Столетник удивился: почему по прошествии двух недель он так хорошо помнил этого человека?

— А я фотограф, — неожиданно упредил вопрос Таращенко. — До того, как этот «Кодак» купил, в ателье двадцать лет проработал.

— Во сколько он приезжал?

— В десять. Я без пяти пришел, а он — вслед за мной.

— И что сказал?

— Что сказал?.. Положил футляр с кассетой, спросил, сколько времени мне понадобится. Я ответил, что час-полтора. Тогда он достал полтинник и постучал по наручным часам: «Чтоб через пятнадцать минут было готово, в обиде не останешься». Отошел вон туда в холл и сел в кресло.

— Дальше!

— Дальше он пленку забрал, еще полтинник положил: «Помалкивай», — говорит. И быстро вышел. Я в окно выглянул, он по тротуару туда, влево, шел. Шлем на ходу надевал.

— Никто его не ждал?

— Я не видел. Может, кто и ждал у мотоцикла. Напротив цистерна с молоком всегда стоит, можно у молочницы спросить.

Евгений отдал обещанную двадцатку.

— А почему ты его покойником назвал? Загорелый ведь, говоришь?

— Ну и что, что загорелый? Голос такой… потусторонний, что ли, и глаза будто у наркомана. Словно не его глаза — мимо куда-то глядят, в пустоту. Змеиные глаза, даром что голубые. — Таращенко запрятал двадцатку в задний карман брюк, подумал и добавил: — Ни разу не мигнул.

— Ладно, спасибо, Таращенко Мэ И, — сказал Евгений. — Если он вдруг объявится, не торгуйся, мой тебе совет. Лучше скажи, что ты меня никогда не видел.

…Через двадцать минут он разыскал молочницу и еще двух женщин, покупавших у нее молоко и видевших мотоциклиста. В один голос они утверждали, что мотоцикл был большой и тяжелый, цветной, только заляпанный грязью. Мотоциклиста никто не ждал, он приехал и уехал один по шоссе в направлении реки.

 

ГЛАВА 33

Встретились они на Стромынке — Каменев и Либерман. За рулем «Мазды-626» цвета пуштулимского мрамора сидел человек, приглашавший Старого Опера за столик в кафе «Пикник». Представленного владельцем риэлторской конторы качка со шрамом на скуле на сей раз с ними не было. Машины остановились неподалеку от «Матросской тишины», что Каменев счел весьма символичным.

— Как дела, полковник? — с насмешкой спросил Либерман.

— Утром деньги — вечером стулья, — ответил Каменев.

— Деньги я тебе дам, если ты…

— Если «если» перед «после», то после «если» — «после»! — разозлился Каменев. — Вечером деньги — утром стулья. Понял, Гера?

— Не понял.

— Прекрати за мной следить. Это, во-первых. Не доверяешь — горшок об горшок, и в разные стороны. Ты меня нанял — я работаю. Твое дело платить. И за такие вонючие бабки я не намерен засвечивать свою агентуру. Еще раз увижу «хвост» — развернусь и уеду.

Либерман, решивший, что купил Старого Опера с потрохами, такого поворота не ждал. Он посидел, подумал, посмотрел на напарника, тот кивнул, едва заметно улыбнувшись Каменеву.

— Ладно. Когда будет дискета?

— А когда на территории отдельно взятой Москвы построят развитой капитализм, тебя не интересует?

Либерман тоже решил проявить крутой норов:

— Ты что, решил из меня бабки тянуть?

Каменев включил передачу, показал поворот и тронул «Ниву» с места, не сочтя нужным продолжать пустой разговор.

«Мазда» обогнала его, прижала к тротуару в Колодезном; водитель включил все бортовые огни, посигналил.

— Ладно, полковник! — крикнул Либерман. — Одно дело делаем. Зря ты моих ребят посадил из «Форда». У них в багажнике «узи» нашли, придется теперь выкупать. Лучше бы я тебе эти бабки отдал!

— Ты мне мои отдай и не липни больше, не то я вас всех пересажаю раньше времени!

Либерман поиграл желваками, но смолчал, молча протянул в окошко деньги в конверте и укатил, не дожидаясь благодарности.

Ариничевой Каменев звонить не стал, памятуя о том, как они расстались, и, опасаясь, что она откажет ему в аудиенции; купил в магазине торт «Прага», красочную жестяную коробку с индийским чаем, длинную бутылку янтарного вина «Токай» и розу на полутораметровой почти ножке.

«Осталось предложить ей руку и сердце», — скрипнул зубами, поднимаясь по лестнице.

Как он и рассчитывал, увидев розу и торт, Ариничева растаяла и по настойчивой просьбе гостя приняла его на кухне, тесной, но уютной, где он сам вызвался заваривать чай, разговаривая о том о сем, чтобы не форсировать и не пугать хозяйку расспросами.

— Чай чистоту любит, — с ученым видом знатока заявил он, оттирая содой коричневый налет с заварочного чайника.

— Что вы делаете?! — всплеснула она руками. — Ах, Александр Александрович! Да эту «грязь» Анатоль полтора года собирал!.. Это же чайный налет, он придает свежему чаю особый аромат, все московские чаевники чайник не оттирают, а напротив, ополаскивают холодной водой, чтобы не смыть эту пленку!..

Каменев замер с губкой в руках. Про то, что чай любит чистую посуду, ему сказал помешанный на чае Решетников, и теперь он помянул его недобрым словом.

— Извините, а я не знал. В Омске посуду моют. Может, это от регионов зависит или от воды?

— Ладно уж, теперь что делать — мойте дальше, — вздохнула Ариничева, накрывая на стол.

Вкусно запахло свежим кремом и чаем. Роза в высокой вазе заняла место посреди стола.

«Ни дать, ни взять — серебряная свадьба!» — подумал Каменев, не представляя, как он сможет перейти к тому, за чем, собственно, приехал.

— Однако приехали вы, Александр Александрович, не затем, чтобы попотчевать меня чаем с тортом, признайтесь, — помогла ему Ариничева.

Он засмеялся, зажав бутылку с вином коленями, выдернул пробку.

— Не обижайтесь только, ладно? — посмотрел ей в глаза. — Ей-Богу, я не причиню вам никаких неприятностей.

— После смерти Анатоля мне уже ничто и никто не сможет причинить неприятностей, — сказала она, посмотрев сквозь бокал на окно. — Как красиво! Настоящий янтарь. За что мы выпьем?

Каменев немного подумал и произнес:

— За всех живых.

Вино «Токай» привыкшему к водке «Черная смерть» Каменеву показалось слабоватым; торт он ненавидел с самого своего рождения; роз не дарил даже Леле на первом свидании. Но нужно было пройти через все эти испытания, чтобы подобраться к дискете.

— Лидия Петровна, — начал он, едва не подавившись кускам торта, — я частный детектив. Работаю по поручению клиента, имени которого не назову в интересах расследования. Речь идет о том, что у Анатолия Марковича в портфеле находилась компьютерная дискета, и пропали не только его спортивный костюм и блокнот. Именно дискета представляла интерес для того, кто украл портфель. На ней, по заявлению клиента, были данные о квартирном обмене, в том числе, и международном. Он одолжил ее шестнадцатого числа у владельца частного риэлторского бюро, пожелавшего остаться неизвестным. Посмотрите, пожалуйста, на эти фотографии. — Каменев положил перед нею три фотографии, две из которых сделал скрытой фотокамерой, вмонтированной в зажигалку, а одну — Либермана — раздобыл по своим каналам в Бутырке. — Не приходилось ли вам когда-либо видеть кого-нибудь из них?

Она пошла в комнату, вернулась с футляром; водрузив на нос очки, поочередно рассмотрела каждую из предъявленных фотографий.

— Нет, не приходилось, — заявила уверенно. — Могу присягнуть на Библии, что ни один из этих типов не появлялся ни в нашем доме, ни где бы то ни было в моем присутствии.

— Спасибо, — убрал фотографии Каменев. — А что вы думаете по поводу дискеты?

Ариничева промокнула платочком уголки заслезившихся глаз и опустила голову. Каменев испугался, что она сейчас снова замкнется и ему придется уйти, не добравшись до Коренева. Но она взяла себя в руки и заговорила, сжав побелевшие губы, отрывисто и категорично:

— Все это очень не похоже на Анатоля. В пору своего диссидентства он вынужден был кое-что скрывать, даже от меня — моей же пользы ради. Но сейчас-то зачем? Он не занимался ничем, кроме сбора материала для будущей книжки, о чем я уже вам подробно рассказывала. Присмирел, притих, словно извинялся перед всеми, что живет на свете. Иногда молчал целыми днями, это меня пугало. Наверно, он плохо себя чувствовал и не хотел лишний раз говорить мне, чтобы не волновать. Вот это на него было похоже. — Она глубоко вздохнула и задумалась, потом покачала головой: — Нет, я не верю в го, что он интересовался данными об обмене квартир, да еще брал у кого-то дискету, в чем абсолютно ничего не понимал, уверяю вас! Ни у него, ни у Юдина компьютеров не было и нет. Мог, конечно, посмотреть у других знакомых, но вряд ли. Шпионские страсти какие-то! А потом, извините, этот риэлтор к нему, что, в Болшево приезжал?..

— Никто к нему не приезжал, это верно, во всяком случае, Юдин мне ни о чьих визитах не рассказывал. Если, конечно, он чего-то не скрывает.

— Сережа?.. — изумилась она. — Зачем?

— Пожалуй, — кивнул Каменев. — Признаться честно, я тоже думаю, что вся эта история с дискетой лежит в какой-то другой плоскости, — вспомнив о Женькиной версии «проверка бывшего полковника на «вшивость», произнес Каменев. — Но все же не могу не спросить вас о Кореневе. В прошлый раз вы упомянули о нем как об одном из троих друзей. Мы перешли на Юдина, я не стал уж вас третировать вопросами о Кореневе, посчитав, что узнаю обо всем от Сергея Митрофановича.

Она отставила чашку:

— Могу ли я рассказать о нем, если Юдин не пожелал этого сделать?

«Ну все, кранты, — подумал Каменев. — Если она не даст мне натырку, придется потратить еще дня два на розыск Коренева».

— Можете, — жестче, чем позволяла избранная тональность беседы, сказал Каменев. — Можете и должны. Потому что Коренев был программистом, а если в деле появилась дискета, то, значит, это была не простая дискета с теми данными, о которых говорил мой клиент. Где я могу найти Коренева? Не исключено, что ему что-то угрожает, а смерть Анатолия Марковича была спровоцирована. Я не говорю, что это так, но не люблю загадок. Всякая загадка должна иметь разгадку. Сергей Митрофанович Юдин, детский писатель, этого понять не захотел, что только усугубило мои подозрения в отношении Коренева. — Он замолчал, поймав себя на излишне резких интонациях, как будто Ариничева была виновата в строптивости Юдина. — Скажу откровенно, Лидия Петровна, — Каменев сменил интонацию, — мой клиент не очень хороший человек, когда-то я работал в МУРе, и он ускользнул от меня. Вернее, не от меня, а от так называемого правосудия. Теперь же он решил, что я не у дел, а потому можно попытаться использовать меня в своих интересах. Я подозреваю, что на дискете, которую он хочет найти, соря при этом очень крупными деньгами, содержится информация, утечки которой он опасается и которая позволит мне засадить его и его подельников за решетку. Вам этого не надо было знать, но поймите, что от этого может зависеть чья-то жизнь.

Во взгляде ее мелькнул испуг, она даже оглянулась инстинктивно, точно хотела позвать кого-то на помощь. Но простодушное, открытое лицо Каменева, искренность, с которой он доверился ей, убедили ее.

— Если бы я что-то знала об этой дискете, то непременно рассказала бы вам, — сказала она просто.

— О дискете не знаете вы, не знаю я, не знает Юдин и, не исключено, не знал даже Анатолий Маркович. Я допускаю вариант, что там вообще не было никакой дискеты. Тем не менее нужно до конца убедиться в этом, и ничего не остается, как встретиться и поговорить с Юрием Васильевичем.

Чай в чашках остывал, и торт был нелеп, словно принесен не из магазина, а из какой-то другой жизни.

— Его нет, Александр Александрович, — посмотрев Каменеву в глаза, негромко заговорила Ариничева. — Его нет в Москве, и ребята — я имею в виду Сережу и Анатоля — не знали, где он. Юдин с вами говорил о Кореневе не очень охотно, да?.. Они расстались прошлым летом, а скорее и того раньше. Разошлись во мнениях об этой жизни. Он был третьим, кто вместе с ними хлебал лагерные щи из одной миски. Талантливый программист, в прошлом — аспирант Киевского политеха. Но если этих двоих лагерная жизнь и все последующие удары судьбы не сломили, то Коренев сдался. Спрос на программистов тогда был высок, без работы он не сидел, но не работа его прельщала, а деньги. Коренев махнул на свое прошлое рукой, оправдывал прежний режим, а кормился от нынешнего. Между бывшими друзьями участились ссоры. А потом Коренев стал попивать, менять жен. И вот в прошлом году он проделал какую-то махинацию с квартирой. У него была хорошая квартира на Неглинной. Он заложил ее в ипотечный банк, а когда пришел срок расплачиваться — умудрился продать по подложным документам. Уж я этой всей механики не знаю, но дошло до того, что ему пришлось скрыться. Последняя его жена, переводчица с французского, уехала еще раньше по контракту, кажется, во Францию. Ребятам он сказал, что его пригласила какая-то фирма, чуть ли не военная, заключила с ним договор. Просил ребят его не искать, он, мол, объявится сам. И скрылся. Ну вот и все. Анатоль и Сережа себя укоряли, ведь дружили они долго, лет десять, дружили по-настоящему, по-мужски. И вот не сумели удержать его. Очень были расстроены. Потом как-то все утряслось, и ни они, ни я почти никогда не упоминали о Кореневе Юрочке, всем нам было больно и обидно. Так что вы на Юдина не сердитесь, Александр Александрович. Он теперь остался один, а крест несет за троих.

— Значит, Коренев в розыске? — дождавшись, когда она закончит, спросил Каменев.

— Не знаю.

— А жена? Вы были знакомы с его женой?

— С двумя. Но та, прежняя… то есть, вторая его жена, очень скоро вышла замуж за вдовца с двумя детьми, живет сейчас, кажется, в Санкт-Петербурге. А Светлана здесь, в Москве. Она вернулась из Франции в январе, звонила по старой памяти, да разговор у нас не сложился. И ребята во многом винили ее.

Каменев уже давно сидел как на иголках — хотел курить. Он ерзал на стуле, доставал и снова прятал «Приму», нервно пощелкивал зажигалкой, потом спохватывался.

— Курите, Александр Александрович, чего уж там, — разрешила она. — Анатоль не курил в связи с болезнью. Да и я уж года три как бросила, а раньше курила, и даже много.

— Спасибо, — поблагодарил Каменев и подошел к открытой форточке.

За окном собирался дождь. Густые тучи зловеще наползали со всех сторон, потом останавливались вдруг, перегруппировывались и закрывали солнце то с севера, то с запада; где-то вдали громыхало гулко, как будто по бетонному мосту мчались тяжелые машины.

— Вы можете мне дать адрес Кореневой? — жадно затянувшись, спросил Старый Опер.

— Да.

— А фотографию Юрия Васильевича?

— Тоже могу. У Анатоля был альбом, где есть даже лагерные снимки.

Они помолчали, Каменев плеснул в бокалы вина:

— Пусть земля ему будет пухом!

…От Лидии Петровны Ариничевой он вышел в половине шестого вечера с адресом Кореневой Светланы Алексеевны, 1971 года рождения, русской, урожденной Вавиловой, проживавшей по адресу ул. Бориса Галушкина, дом 7, квартира 35, и фотокарточками Коренева, Ариничева, Юдина — вместе и порознь, а также Кореневой С. А., оказавшейся действительно весьма привлекательной особой.

Еще через час Старый Опер знал, что в сентябре 1997 года против Коренева Ю.В. было возбуждено уголовное дело по признакам ст. 147 УК «Мошенничество», в октябре того же года — приостановлено на основании ст. 195 ч. 1 УЖ РФ «За нерозыском обвиняемого».

Ничего другого не оставалось, только позвонить Кореневой.

— Здравствуйте, Светлана Алексеевна, — сказал Старый Опер. — Моя фамилия Каменев. Прошу не путать с Зиновьевым и Троцким…

Напичканный клофелином «клиент» лежал в одних трусах поперек кровати в гостиничном номере и хрипел так, словно это были его последние минуты. Стоило поторопиться: с тех пор, как девочки сбросили на пейджер сообщение, что он созрел, прошло пятнадцать минут.

Вывернув наизнанку карманы «клиента», Турок обнаружил четыреста баксов, «бампет» в золотом корпусе, какое-то удостоверение (какое именно, он не стал даже смотреть — факт, что не ментовское); в кожане было что-то около полутысячи деревянными — бросил в сумку вместе с кожаном; еще прельстился классным перочинным ножом фирмы «Золинген» с фиксатором; забрал и презервативы из несессера, и японский калькулятор.

С улицы послышался условный сигнал автомобиля — один длинный, два коротких. Турок выключил свет в номере и опять включил: «Я понял, — означал ответный сигнал, — выхожу через парадный».

На такое дело он ходил не часто, оно считалось доходным и безопасным. Никогда еще на его памяти не было случая, чтобы клиент обращался в милицию: как правило, на подсадных девочек-малолеток клевали командированные, а кому охота, чтобы о таких похождениях узнали по месту работы? Тем более — жены. В паспорте этого тоже небось стоял штамп загса. Жирный, падла, лысый, а все туда же! Ну что ж, дядя, за удовольствие надо платить!..

Заперев дверь номера на ключ, Турок прошел по коридору, выбросил ключ в урну возле окна. Все было тихо, спокойно, этажная сидела в противоположном крыле. Проходя мимо администратора, старательно делавшего вид, что читает газету, пришлепнул стодолларовую купюру к стойке, и она исчезла тут же. Купюра предназначалась двоим — полтинник администратору, полтинник швейцару. С девочками Турок разбирался на блатхате или в зале игровых автоматов — постоянном месте сбора всей команды.

Турок бросил сумку на заднее сиденье своей «восьмерочки», завел двигатель и стал выворачивать на Измайловское шоссе, но вдруг случилось непредвиденное: на крыше «мерса», стоявшего на стоянке почти рядом с его «восьмеркой», появилась мигалка, «мерс» резко развернулся и перекрыл дорогу; Турок рванул назад, но ткнулся в невесть откуда взявшуюся «канарейку»; справа и слева к нему бежали камуфлированные битюги метра по два ростом в пуленепробиваемых «лифчиках» и с короткоствольными автоматами наперевес. Он все-таки успел выскочить, совершенно инстинктивно, потеряв контроль над собой, метнулся назад, но кто-то сбил его с ног подсечкой, ударил кулаком по голове, и Турок ткнулся мордой в асфальт, закрыв голову руками. «Стоять!.. Милиция!.. Не двигаться!..» — к кому относились все эти приперченные отборным матом команды, он уже не соображал. Его подняли за во-лосы, бросили на капот «восьмерки», ударили по ногам и стали выворачивать наизнанку карманы, как он проделывал это только что с карманами клиента. Вынули «парабеллум», «бампер», деньги, зажигалку, обойму с патронами, ручку «Паркер» с золотым пером, нож с фиксатором…

При этом что-то говорили, кричали, били его, но он не слышал слов, не чувствовал боли и, когда его втолкнули в ментовский «УАЗ», нацепив браслеты на заломленные назад руки, испытал даже облегчение.

Коренева была похожа на белку — овалом лица, разрезом глаз, двумя резцами, прикусывавшими нижнюю губу. Она сидела, выставляя напоказ длинные ноги, и время от времени, будто спохватываясь, застегивала перламутровую пуговичку на груди.

Больше всего Каменев опасался, что она предложит ему чаю, но она предложила ему на выбор водку, коньяк, виски, ром, вино, джин с тоником, джин без тоника и много чего другого, в немыслимом изобилии составлявшего содержимое зеркального бара с подсветкой. Так как Каменев хотел сразу всего, от всего и отказался, сославшись на то, что за рулем.

— Значит, вы уехали сразу после развода с ним?

— Да, почти сразу.

Он хотел спросить, почему они развелись, но подумал, что это неприлично; в конце концов тогда нужно было узнавать, почему Коренев развелся со своей первой женой, потом — со второй… и далее по списку.

— А, извините, фамилию его вы оставили или…

— Да, оставила. Зачем мне нужна эта бумажная волокита? К тому же фирма уже готовила документы на выезд во Францию.

— Как называется фирма?

Каменев был сама любезность, даже живот подобрал, изображая галантного кавалера. («Лет бы двадцать назад ты мне повстречалась!» — подумал он походя.)

Коренева игриво склонила голову набок.

— А почему вас это интересует? — улыбнулась, извлекая из пачки сигарету. — Кажется, вы интересовались Юрием?

— Можете не отвечать. Просто я стараюсь найти какую-то связь, которая помогла бы мне… — Он привстал и щелкнул зажигалкой.

— Нет тут никакой связи, не старайтесь. Юрий был категорически против моего отъезда. Вообще он был чудовищным эгоистом. Ему было сорок пять, мне — двадцать пять, а он хотел, чтобы я непременно сидела дома и жарила ему котлеты.

«Это ты уже говорила», — подумал Каменев.

— А где он работал?

— Работал? — подняла она выщипанные бровки. — Халтурил, вы хотите сказать?

— Почему… халтурил?

Она дробно засмеялась:

— Это он так говорил, терпеть не мог слово «работать», утверждал, что оно происходит от «раб». Так вот, халтурил он по классным фирмам, где платили много и сразу. Но и спецом он был классным, об этом говорили многие его коллеги. Помню, фигурировал Мосгорстрой — мы отмечали день рождения его шефа из информационно-аналитического, кажется, отдела. Потом была какая-то фирма по недвижимости…

— По недвижимости? — встрепенулся Старый Опер.

— Ну да. Он для них составлял какую-то особую программу.

— А вы не могли бы припомнить, какая именно? Как она называлась или хотя бы где находилась?

Она задумалась, высокий лоб ее чуть наморщился.

— М-м-м… Нет, пожалуй. Он никогда не говорил мне о своей халтуре. Приносил домой деньги, закатывал красивые посиделки в кабаках. Он это любил. Говорил, хочет наверстать молодость, время, прошедшее в лагерях.

— Значит, в эту квартиру вы переехали уже после развода?

Она ответила не сразу, докурила сигарету, погасила ее в хрустальной пепельнице, с близоруким прищуром посмотрела на Каменева:

— А вы, случайно, не из налоговой инспекции будете? — мило улыбнулась.

— Ну что вы! Был бы я из налоговой, непременно бы отведал коньяку, — заверил Каменев.

Она опять засмеялась:

— Нет, в эту квартиру я въехала в конце января. Кончился мой контракт, я вернулась и купила себе квартиру.

Спросить ее о том, сколько получает переводчица при торговой миссии в Марселе, он не успел: в кармане зазвонил телефон и он, извинившись, приложил трубку к уху:

— Слушаю вас, Каменев.

— Сан Саныч, Филимонов беспокоит, — послышался хрипловатый голос участкового. — Ты сейчас где находишься?

— На ответственном задании, — шутливо прикрыв трубку ладонью, сквозь зубы сказал Каменев. — А что, Николай Петрович?

— Как только освободишься, дуй в ИВС на Текстильной, тут для тебя придержали интересный экземпляр, его сейчас в сизо отвезут, так что поторапливайся.

— Я понял тебя, уже еду, — ворчливо проговорил Каменев и развел руками: — Всем-то я нужен. Ни днем ни ночью покоя нет. То один в гости приглашает, то другой.

Такой манере он научился у Женьки — это тот всегда притворялся дурачком, выуживая в непринужденной болтовне ценные сведения. Но с Кореневой у Старого Опера ничего не получилось, она все сорок пять минут «вешала ему лапшу на уши» — не то действительно приняв за дурачка, не то, наоборот, раскусив лицедейство и усмотрев в его интересе к бывшему мужу какую-то для себя опасность.

— До свидания, Светлана Алексеевна, — поклонился Старый Опер, — может, даст Бог, еще свидимся. Премного благодарен за беседу.

— Ого! — восхитилась Коренева изысканными манерами собеседника и протянула ему вялую руку для поцелуя. Каменев сделал вид, что не понял — пожал ладонь. — Не думаю, что я оправдала ваши надежды.

— «Кто живет надеждой, рискует умереть голодной смертью», — ни к селу ни к городу процитировал Старый Опер Франклина, полагая, впрочем, что слова эти принадлежат Валерии, от которой он их слышал. — Честь имею!

В камере для допросов изолятора временного содержания он чувствовал себя намного уверенней, чем в «прикинутой хате» бабенки-разведенки. Следователь со смешной фамилией Иванов, старый друг Филимонова, позволил бывшему муровскому оперу побеседовать с задержанным и отдал распоряжение доставить Турка:

— Ты понимаешь, Саныч, — увлеченно рассказывал Филимонов, — я на него давно посматривал. Бандюга — пробы ставить негде! А тут смотрю — ведут разлюбезного!.. Ну, поинтересовался, во время составления протокола поприсутствовал. «Клиента» этого, лопуха питерского, доставили, никак от клофелина прочухаться не может. Все признал. А ручку — нет. «Ручка не моя», — говорит. Я тут живо смекнул: ну на хрена, спрашивается, урке говняному ручка «Паркер» с золотым пером?.. И тут меня как током ударило! Я ведь в нашем отделении, когда ты мне про Ариничева рассказал, поинтересовался, что там у него пропало в портфеле. И ручка там значилась. По описанию Кореневой — она! «Паркер» с золотым пером! Схватил ее, мотнулся на «дежурке» к Ариничевой, она, кстати, сказала, что ты у нее недавно побывал. Ручку признала. Она же ее мужу и подарила. Ручка приметная, вот, погляди: черная прорезиненная поверхность нижней части, на верхней — футбольная символика, таких единицы. Фирма «Паркер» вообще выпускает штучный товар, как сказала Ариничева… А эта вроде продавалась вместе с каким-то лотерейным билетом, по которому, в случае выигрыша, можно поехать в Париж на футбольный чемпионат…

Сержант втолкнул в камеру Турка. Нос его распух, на лбу запеклась кровь. Он остановился у двери и смотрел на неизвестного человека в штатском затравленно и злобно.

— Сядь! — рявкнул Иванов. — Что стоишь, как в штаны насрал?!

Турок усмехнулся, хотел сплюнуть на пол, но Иванов, по всему, поднаторевший в общении с подследственными, упредил плевок:

— Я те щас харкну, сучий потрох! Я те харкну!.. Ты мне собственной кровью полы отпидерасишь, гнус…баный!

Сержант схватил Турка за шиворот, усадил на железный табурет.

— Где ты взял эту ручку? — спросил Иванов. — Скажешь «украл» — говори, у кого, скажешь «купил» — говори где. Если «нашел» — в каком месте, когда? Сразу скажу: ручка принадлежала покойнику, так что не вешай на себя «мокрое», Турок в жопу затурканный, говори!

Арестованный смекнул, что от четырех до десяти — не «вышка», а эти менты — они теперь что хочешь повесить могут, и от ручки теперь ему не откреститься — подпись-то в протоколе уже поставлена.

— Н-не… не я… не знаю, — забормотал Турок, и глаза его стали бешено вращаться, перебегать с одного лица на другое.

— Чего ты не знаешь?! — грохнул кулаком по столу Иванов. — Как у тебя в кармане ручка оказалась?

— Знаю… нет, я… У пацана забрал. Возле метро «Первомайская», он ее киоскеру предлагал… за блок «Мальборо», я там рядом стоял… с-случайно…

— Брешешь, падло!

— Нет, точно, начальник! Бля буду!..

— Не будешь, а есть! Как выглядел пацан?

— Ну, я не помню… там их двое было, один на велике спортивном, лет двенадцать примерно, в клетчатой такой рубашке и джинсах…

— Когда это было? — спросил Каменев.

Турок задумался, помотал головой:

— Не помню точно. Да уж полмесяца, наверно… В воскресенье, часа в четыре… да, точно в воскресенье, я потом в манеж на турнир по карате ходил.

— Киоскер может это подтвердить? — подключился к перекрестному допросу Филимонов.

— Наверно…

— Какой киоскер, в каком киоске?

— Ну, говорю же, возле «Первомайской» — «Табак», перед поворотом на Среднюю…

Милиционеры переглянулись.

— Ты знаешь этого пацана? Раньше его видел? — наседал Филимонов. — Он из твоих кормильцев-мойщиков?

— Да из каких мойщиков, начальник?! Не надо меня на понт брать!..

— Молчать!!! — рявкнул Иванов. — Тебе повторить вопрос?

Турок вздохнул, покрутил головой и снова хотел сплюнуть, но получил подзатыльник от стоявшего позади сержанта.

— С-суки!.. — произнес сквозь зубы и задрожал.

Каменев понял, что пора вступать в игру.

— Значит, так, старший лейтенант, — заговорил официальным тоном, — пиши протокол!.. «Ручка «Паркер» с золотым пером и футбольной символикой принадлежала гражданину Ариничеву Анатолию Марковичу, обнаруженному мертвым на Измайловском бульваре…» Написал?.. Пиши дальше: «По свидетельству вдовы Ариничева Лидии Петровны Ариничевой, он носил ручку в портфеле из крокодиловой кожи, похищенном в момент убийства…»

Написал?.. Далее!.. «Вместе с ручкой из портфеля была похищена дискета, содержавшая сведения, имевшие государственное значение, в связи с исчезновением которой Федеральной службой безопасности по распоряжению Генеральной прокуратуры Российской Федерации проводится широкомасштабная операция «Перехват»…» Написал?.. Дальше!.. «Ручка «Паркер», опознанная вдовой убитого Ариничева, обнаружена в кармане Туркина по прозвищу Турок… такого-то… во столько-то… во время совершения им преступления, предусмотренного частью 2 статьи 145 Уголовного кодекса…»

— Ладно, не вешай! Не вешай, начальник! — закричал Турок. — Я никого не убивал! Я в «мокром» не замешан!.. Знать никакого Ариничева не знаю, слышь?! Не знаю! Не знаю! Меня там не было, меня в тот день вообще не было, я спал!

— В какой день, Турок? — спросил Иванов. — В какой день-то?

Турок осекся, ошалело посмотрел по сторонам; сержант встал на изготовку, на случай, если ему придет в голову раскроить себе череп об угол стола.

— Слышал я о том, что кого-то на лавочке замочили, — окончательно сник Турок. — Только про то, что это его ручка, ей-Богу, не знал!..

— Не божись, а то до утра не доживешь, — посоветовал Филимонов. — Если не покажешь мне завтра пацана — поедешь в Лефортово. Понял? Там проверят, где ты в «тот день» был и с кем спал.

Каменев кивнул Иванову.

— Увести, — приказал следователь.

— Встать! Выходи!..

Как только за конвоиром затворилась дверь, Иванов скомкал листок, на котором «под диктовку» писал: «Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя, То как зверь она завоет, То заплачет, как дитя…»

— Ну, Коля, — посмотрел на Филимонова Каменев, — найдешь пацана — считай, что место сторожа в «Шерифе» за тобой зарезервировано!

 

ГЛАВА 34

Решетников в это время находился на берегу Пахры в сорока трех километрах от Москвы, в революционном городке Подольске.

Дом, где жила Люсьена Воронова, он нашел достаточно быстро, но хозяйку не застал. Соседка Вороновой сказала, что она в церкви, и это немало удивило Решетникова. Он не знал жертву Богдановича в лицо, иначе бы встретил ее после службы, а потому отправился колесить по Подольску, не столько рассматривая достопримечательности, сколько (в который уже раз!) вслушиваясь в допрос, учиненный Кокориным директору «Моспродуктсервиса»; голоса их почти беспрестанно звучали из магнитофона в салоне «Жигулей»: ГОЛОС КОКОРИНА: «Поезда — это ваша слабость?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Нет, моя слабость — самолеты. А поезда — моя сила». ГОЛОС КОКОРИНА: «Поясните». ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Я не понял вопрос». ГОЛОС КОКОРИНА: «Почему вы не полетели самолетом? Поезд в Архангельск отправляется в двенадцать часов десять минут. Таким образом, у вас выпадал целый день. Вы же деловой человек, Леонтий Борисович. Экономили на билете?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Во-первых, поездка в спальном вагоне действительно доставляет мне удовольствие. Во-вторых, в самолете меня укачивает…»

«Но назад ты вернулся самолетом, — подумал Решетников, объезжая по кругу главный корпус механического завода имени Калинина. — Хотя, получив известие о смерти жены, не мог поступить иначе».

«…То есть не то, что я не летаю вовсе, но потом целые сутки требуются, чтобы прийти в себя. В-третьих, в случае задержки рейса я мог потерять больше».

Отношения торгаша с транспортом более всего занимали Викентия. И поезд-самолет, на что Кокорин обратил пристальное внимание, и автомобили: два автомобиля на семью, а на вокзал его отвозил водитель… ГОЛОС КОКОРИНА: «В среду двадцать второго вы поехали на вокзал в служебной машине?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «А как же иначе?..»

«Как же иначе, как же иначе», — мысленно передразнил его Решетников. Дальше он слушать не стал — все помнил наизусть, даже номер вагона поезда Москва — Архангельск, которым торгаш отправлялся в командировку.

Чем дольше он слушал допрос, тем больше убеждался, что Кокорин — следователь-ас; многие вопросы, поначалу казавшиеся Решетникову лишними, вовсе таковыми не являлись. По всему, Алексей Михайлович готовился к встрече основательно и выстраивал допрос, проверяя вполне определившуюся версию. Вот и саженцы, о которых Кира говорила знакомой, не ускользнули от него, и визит Богдановичей на дачу накануне отъезда, и какие-то мелкие хозяйственные работы, о которых рассказал сосед по даче Ребров.

Викентий посмотрел на часы, развернулся у дома, в котором, судя по мемориальной доске, жила мать Ленина, и помчал в сторону квартала завода тяжелого машиностроения. Люсьена Воронова заведовала там столовой.

Солнце уже садилось, окрашивая кровью перистые облака на горизонте. Если верить приметам, это обещало ветреную погоду, но в приметы Решетников не очень-то и верил. Он верил в то, что человек создан для работы, что зло должно быть наказано, что свобода должна быть завоевана, что, сколько ни замаливай грехи, — зла на земле меньше не станет, а душевные травмы остаются, и порок никуда не денется. К сожалению.

Обе сестры Вороновы были уже дома и приняли Решетникова не сказать чтобы радушно, но, во всяком случае, согласились выслушать. Смятение на их лицах детектив прочитал, когда попросил Эльзу Вячеславовну оставить их с Люсьеной наедине и, не отреагировав на задиристую реплику: «У нас с Люсьеночкой нет секретов друг от друга!», выдержал

паузу такой долготы, какая понадобилась, чтобы Эльза, фыркнув, удалилась в соседнюю комнату. Решетников усмехнулся, представив ее прильнувшей к замочной скважине, и начал:

— Я к вам, Люсьена Вячеславовна, по делу давнему и, как я понимаю, малоприятному. Полагаю, вы не забыли своего обидчика Леонтия Богдановича и даже знаете его адрес, так?

Тактика у Решетникова была отработана и еще ни разу его не подводила: прежде чем положить на лопатки, нанеси удар по жизненно важной точке, а то ведь не дастся противник, не позволит швырнуть себя, находясь в здравом уме и твердой памяти.

Люсьена — круглолицая, шестьдесят девятого года рождения, большеокая и пухлогубая особа в черно-белом одеянии, с гладко расчесанными на пробор и заколотыми гребнем волосами — сперва побледнела, потом, наоборот, покраснела и стала похожей на багровое уже солнце, видневшееся в окно между двумя девятиэтажками.

— При чем здесь Леонтий?.. Какой еще адрес, да и зачем мне все это? — беспомощно обводя углы маслянисто-черными глазами, залепетала она.

«Да, без старшей сестры — как без подпорки», — сразу сообразил Решетников.

— Ну как же зачем? — продолжал он наседать, впрочем, не повышая голоса. — А звонили вы ему зачем?

— Кто звонил? — изумилась она и покраснела еще больше. — Я звонила? Да что вы такое говорите?

— Я говорю то, что знаю, Люсьена Вячеславовна. К нам обратилась жена Леонтия Борисовича Кира Михайловна Богданович. Ваши звонки достаточно долго омрачали и ее существование, и их семейную жизнь. Зачем же шантажировать, Люсьена Вячеславовна, ведь Богданович свое отсидел, не правда ли?

— Никого я не шантажировала! — вскричала младшая Воронова так, чтобы крик ее прозвучал призывом старшей на помощь.

Помощь не замедлила сказаться.

— А ну, Люська, гони этого сыщика к чертовой матери! — приказала она зло, представ в дверном проеме широко распахнутой двери. — Нет у него никаких доказательств! Пшел отсюдова!..

Решетников не двинулся с места:

— Каких доказательств нет, Эльза Вячеславовна? Доказательств чего?.. Того, что звонили? Доказательств не нужно. Кира Михайловна, не выдержав шантажа, покончила жизнь самоубийством. Она застрелилась двадцать второго апреля у себя на даче в Малаховке.

Люсьена ойкнула и перекрестилась; хватив воздух ртом, не сумела скрыть испуга и старшая сестра, похожая на младшую лицом, но в два раза превосходившая ее массой.

— Значится, так! — пришла она в себя первой. — Никуда и никому мы не звонили, после суда с Богдановичем не виделись и видеться не хотим и до жены его никакого касательства не имели! А вы идите, откуда пришли, и оставьте нас в покое!

Эльза пыхнула и, прошипев: «Ах так? Ну, щас!» — удалилась на кухню, и Решетников слышал, как она по телефону вызывает какого-то Петра, нещадно бранясь и лживо уверяя, что к Люське явился какой-то хмырь и угрожает.

— Я не звонила, — божилась Люсьена, глядя на Решетникова расширенными от испуга глазами. — Вот вам крест, не звонила! Ведь я и из Москвы уехала… понимаете? Подольск — мой родной город, в этой квартирке еще моя мать жила. Она умерла после того, что этот подонок, прости Господи, со мной сотворил. Не выдержала, заболела и через год умерла.

— А здесь вы живете вместе с сестрой?

— Нет, у нее своя квартира, хорошая трехкомнатная, на проспекте. Она с двумя детьми и мужем Петром живет, а я одна…

Потом они заголосили обе, Решетников поднял руку, прося слово, и, когда они замолчали, мягко произнес:

— Меня интересует Богданович Леонтий Борисович. И не только меня. Возможно, мы поговорим и разойдемся и больше никогда с вами не встретимся. А если вы отказываетесь разговаривать — воля ваша, тогда продолжите беседу с уже знакомым вам следователем Протопоповым. — При упоминании фамилии Протопопов Эльза, снова было открывшая пасть, захлопнула ее и насторожилась. — Или Донцом, — бесстрастно продолжал Решетников. — Правда, сейчас он аж заместитель министра юстиции, ему некогда, но мы подберем кого-нибудь из прокуратуры. Следователя Кокорина, например, которому дал показания Богданович о звонках.

— Вам русским языком говорят: мы не звонили! — с дрожью в голосе сказала старшая.

Викентий вздохнул и, беспомощно разведя руками, встал:

— Я догадывался, что у нас не получится разговора.

В квартиру вместе с разящим сивушным запахом ворвался небритый мужчина с бешеными глазами, залитыми, не иначе, томатным соусом:

— Х-хто?.. Эф-тот?! — ткнул толстым скрюченным пальцем Решетникова в грудь.

— Петя, не надо! — взмолилась младшая сестра.

— Дак мы его щас!.. — попытался он схватить Решетникова в охапку.

Викентий вынул из наплечной кобуры штурмовой «генц», длина которого вместе с глушителем составляла полметра, взял его за ствол и тюкнул мужика, будто молотком, по лбу.

Тот рухнул навзничь.

— Милиция!!! — возопила Эльза, бросившись к мужу. — Люська, воды! Ой, Господи, шишка! Ой, бандит! Ой, люди, что же это?! Петя! Петенька!..

Поднялась суматоха, соседи стали стучать по батарее парового отопления; переступив через Петра, бросилась на кухню Люсьена.

— Не буду вам мешать, — сказал Решетников и вышел из квартиры вон.

…Во дворе уже стемнело. Он поздоровался с бабушками на скамейке у подъезда, не спеша дошел до машины, оставленной на улице.

Ждать долго не пришлось: минут через пять из дома выбежала Люсьена в наспех наброшенном на плечи платке, оглянулась. Решетников посигналил и отворил дверцу.

— Ой, и натворили же вы делов; — испуганно проговорила она, плюхнувшись на сиденье.

Он включил магнитофон со встроенным микрофоном.

— Ну что вам надо-то? Ну зачем вы приехали? Узнать, кто звонил?

— Это я и без вас знаю, — усмехнулся Викентий, разминая сигарету. — Сестра ваша звонила, Эльза Вячеславовна. Я хочу узнать другое: почему в 1992 году вы изменили показания? Кто вас заставил?

Она закрыла ладонями лицо и вдруг тоненько и жалобно завыла, как над усопшим. Он прикурил, переждал истерику.

— Жизнь заставила, — всхлипнув, утерла слезы головным платком Люсьена. — Я тогда здесь с матерью жила в одной комнате, а Эльза с ребенком и этим алкоголиком — в другой. Больная мать, маленький ребенок и алкоголик. Ничего компания, да?.. Да и я была года полтора сама не своя — под наблюдением невропатолога состояла. А что делать-то? Куда деваться? На зарплату — я еще заведующей не была, посудомойкой работала — не прожить, не то что квартиру снять… И тут приехал адвокат.

— Рознер?

— Он.

— И что?

— И посоветовал…

На улицу выбежала разъяренная Эльза, распахнула дверцу.

— А ну вылазь! — приказала, дрожа от негодования. — Вылазь, кому говорю?!

— Пусти! Пусти меня! — поставив для упора ногу на тротуар, завизжала Люсьена. — Хватит, хватит командовать!.. Я у тебя не купленная!

Эльза хлестнула ее по щеке:

— Домой, сволочь!

— Ты сама сволочь! Сама меня сделала дурочкой! Сама! Убирайся отсюда к лешему! Я тебе говорила, не надо звонить! Не надо! Хватит с него пяти лет!.. Спекулянтка! Сколько ты на моей беде наживаться будешь?!

Эльза отступила на тротуар, уперла руки в жирные бока и закричала вдруг, работая на публику:

— Х-ха! Беда у нее! Нет, вы посмотрите: беда!.. Подумаешь, трахнули ее, разыгрывает тут из себя девственницу, можно подумать!..

Люсьена захлопнула дверцу, вцепилась Решетникову в рукав:

— Пожалуйста, давайте уедем отсюда, давайте уедем! Куда нибудь, скорее!..

Он послушно чиркнул стартером, рванул вдоль улицы до ближайшего угла, свернул. Видел в зеркальце, как Эльза размахивала кулаками, стоя посреди мостовой, и что-то гневно выкрикивала вслед.

У ближайшего киоска он остановился, купил большую бутылку минеральной воды и два пластиковых стаканчика. Она пила, проливая воду на юбку, потом вышла, ополоснула лицо; опершись о капот, дышала глубоко и часто. Викентий нашел валидол в аптечке, предложил ей положить под язык.

Очень не скоро, но она все же успокоилась.

— Что я вам наговорила-то? — прошептала, не в силах сосредоточиться.

— Вас нашел адвокат Рознер.

— Да… Он сказал, что дело направлено на пересмотр. Что теперь действует новый Уголовный кодекс и дело ведет другой следователь. Он и даже прокурор говорят, что есть возможность выпустить Леонтия на два года раньше из тюрьмы, что он, Леонтий, готов принести мне свои извинения, он раскаялся, изменился.

Она замолчала.

— А вы?

— Я?.. Я нет, я отказывалась. Тогда он намекнул, что нам всем тесно в этой квартире, а если я дам нужные показания, то он и клиент… то есть Леонтий, позаботятся о кооперативе. И чтобы на обстановку осталось. Для этого я должна признать, что Леонтий не угрожал мне убийством.

— А как же он предлагал мотивировать отказ от прежних показаний?

— Никак не предлагал. Говорил, что он все уладит, что в суде все сам устроит, мне даже идти туда не придется, нужно только дать письменные показания.

— То есть оговорить следователя Протопопова?

Она потупилась.

— Я не хотела, я никогда бы этого не сделала. Но сестра…

Ну и, в общем, взяла она адвоката в оборот, стали они меня вдвоем уговаривать, чтобы в клинику психиатрическую легла, мол, кошмары после того…

— Вы состоите на учете у психиатра?

— Нет. Они меня определили в частную клинику профессора Нечаева в Химках, «Утренняя заря» называется, хорошая клиника. Там вообще наркоманов лечат…

— Деньги он уже передал вам к тому времени?

— Часть. Остальные обещал отдать, когда выйдет Богданович.

— И что, отдал?

— Отдал. Не сразу, правда. Я даже подумать успела, что они меня обманули — чуть с ума не сошла. Но как-то в Москве случайно встретила Богдановича и увидела, что он на свободе. Сказала об этом Эльзе. Она поехала к этому Рознеру, стала угрожать, что разоблачит всех, мол, это не Протопопов, а они с Леонтием заставили меня дать показания, опоили чем-то в клинике… В общем, приехала она с деньгами. Купили мы квартиру трехкомнатную…

— Там теперь живет ваша сестра?

— Да… а теперь ее алкаш не работает, второй ребенок у них растет, вот она и решила еще поиграть с Богдановичами. Только ему не решилась звонить, стала ее пугать…

Она замолчала, Викентий подумал даже, что уснула — сидела с закрытыми глазами, не шевелясь и не дыша.

— Понимаете, Люсьена Владиславовна, какая цепочка получается, — прикурив новую сигарету, осторожно заговорил он. — Вы дали ложные показания. Преступник выпущен на свободу раньше положенного срока. Следователь Протопопов Юрий Федорович понижен в должности и звании. Ваша сестра звонила Кире Михайловне, в общем, не виновной в преступных деяниях мужа, женщине… И если мне не удастся доказать, что это было убийство — есть такие подозрения, — то действия вашей сестры могут быть расценены по статье сто семь УК «Доведение до самоубийства». Правомочность определит суд, конечно…

Она повернула к нему голову:

— И что… что мне теперь будет?

— Вам? Не знаю. Напишите все, как было. Все, о чем вы мне рассказали. Я частный детектив, вы можете отказаться, но поймите, это не в ваших интересах. Вы оговорили человека, получили за это взятку в особо крупных размерах, может быть, суд учтет, что вы пострадавшая, учтет ваше состояние — материальное и психическое…

— Ничего я писать не буду! — неожиданно твердым голосом заявила Воронова, она поняла наконец, к чему он ведет. — Ничего не буду! Вы из меня выташили показания!..

Решетников вздохнул, выключил магнитофон и, демонстративно вынув кассету, спрятал в карман.

— Ну что же, — сказал спокойно, — тогда придется не суду учитывать ваше состояние, а судебно-психиатрической экспертизе доказывать вашу вменяемость. Лично меня интересуете не вы, а Рознер, Донец и Шорников.

— Этих я не знаю! — заверила Воронова и взялась за ручку дверцы. — Вы обманули меня! Я вам не верю, вы хотите…

— Что?.. Что я хочу, Люсьена Вячеславовна? — с полуулыбкой посмотрел ей в глаза Решетников. — Ну, договаривайте! Изнасиловать вас, да?.. А вы порвите на себе одежду и скажите, что я хотел вас изнасиловать. Это же ваш метод. Вы так поступили с Богдановичем в восемьдесят седьмом году, разве нет?

— Нет! — не на шутку испугалась она. — Нет, как вы смеете так!.. Он пригласил меня к себе… к себе в квартиру… Пригласил, напился, а потом… потом стал меня раздевать. Я не хотела, я понимала, что он не женится на мне никогда, мне тогда только восемнадцать лет исполнилось. Я стала сопротивляться, но он озверел… Он вообще фашист, понимаете? Грязный фашист, садист!.. Для него человек, тем более женщина — ничто! Ничто!.. Он озверел и стал меня избивать. Потом достал пистолет, всунул мне в рот и… и…

Она снова заплакала, горько и безутешно, и Решетников почему-то подумал, что теперь ей станет легче жить. Даже если она сама еще об этом не знает.

— Сейчас Богдановичу предъявлено обвинение

в хранении оружия, — заговорил он с ней доверительно. — Но мы не исключаем, что он причастен к смерти своей жены. Возможно, он заказал ее убийство. Она была клиенткой нашего агентства. Рассказала, что незадолго до своего отъезда в Архангельск он ее избил. Он же пытается представить ее смерть как результат ваших с сестрой звонков и угроз. Она тоже показала, что ей неоднократно звонили. Ему с помощью Донца или Шорникова удалось изъять документы о судимости. Это, конечно, просто восстановить, такое не скроешь. Но он очень активно настаивает на том, что Кира была нервнобольной, что звонки подвели ее к самоубийству… — Решетников наклонился, достал кассету из «бардачка» и вставил в магнитофон. Промотав пленку до нужного места, прибавил звук: — Вот, послушайте… ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Причина — крайняя нервозность Киры. Скандал мог возникнуть на ровном месте. Я даже настоял, чтобы она показалась врачу». ГОЛОС КОКОРИНА: «Когда это началось?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Что началось?» ГОЛОС КОКОРИНА: «Нервозность когда стали замечать?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Полгода тому назад… Полгода тому назад она узнала, за что я сидел на самом деле». ГОЛОС КОКОРИНА: «Как узнала?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «От меня. Вернее, я бы ей никогда не рассказал об этом, но по телефону стала звонить какая-тоженщина. Она говорила, что жертва насилия — это ее слова, не мои — жива и ничего не забыла. В другой раз было что-то вроде угрозы: пусть он не думает, что отделался пятью годами… ну и прочее в таком духе. Звонков было три…» ГОЛОС КОКОРИНА: «Когда?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «В сентябре и начале октября, кажется… да, именно: незадолго до моего дня рождения десятого октября состоялось объяснение. Кира стала нервничать, смотреть на меня подозрительно, следить за мной. Плохо спала по ночам…»

Решетников промотал пленку. ГОЛОС КОКОРИНА: «Вы сказали, что вам известно, с чем она обращалась к детективу?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Я сказал, что догадываюсь…» ГОЛОС КОКОРИНА: «Отмотать кассету в магнитофоне?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Не надо. Я помню. Да, для меня не тайна ее поручение детективу. Проклятые звонки Люсьен Вороновой… это та женщина… в общем, как она представляется, «жертва изнасилования». Извините, не хотелось бы возвращаться…» ГОЛОС КОКОРИНА: «Вы с ней разговаривали?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Нет». ГОЛОС КОКОРИНА: «Но уверены, что звонила она?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Она или ее сестра. Звонки были всегда в мое отсутствие. Они действовали на Киру убийственно, она впадала в истерику и все время порывалась пойти в милицию». ГОЛОС КОКОРИНА «Вы говорили, было три звонка?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «До того, как я все рассказал Кире. Потом они повторялись еще и еще». ГОЛОС КОКОРИНА: «А почему вы не хотели подключить к этому милицию?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Это бессмысленно. Типичный шантаж, вымогательство. Вороновы знали, что я не «клюну» на это, а болезненная реакция Киры их обнадеживала. Они рассчитывали получить деньги с нее, а не с меня. И она собиралась встретиться с ними, но я категорически препятствовал этому. Я понес наказание. Пять лет каторги — вполне достаточно. Тем более что Люсьен оболгала меня, показала на суде, будто я угрожал убийством. О своих финансовых притязаниях она впрямую не говорила, если бы милиции стал известен абонент — хотя я уверен, что звонили из автомата».

Решетников выключил магнитофон:

— Дальше о другом. Узнали голос?

— Сволочь, прости Господи! Какая же все-таки сволочь! — с трудом пошевелила губами Люсьена.

Решетников достал из кармана визитную карточку с золотым тиснением «Шериф»:

— Можете мне позвонить или приехать. Даю вам слово, что не использую ваше признание против вас. Но я не исключаю, что Богданович через того же адвоката Рознера или кого-то еще постарается доказать, что ваши звонки довели Киру до самоубийства. Вы не докажете, что ложились в клинику по указанию Рознера, а он докажет, что вы вымогали у него деньги.

Она спрятала визитку в нагрудный карман на блузке, застегнула пуговичку и, забыв проститься, вышла из машины.

Вернувшись домой за полночь, Викентий напился крепкого чаю с лимоном и вареньем, сваренным Катей Илларионовой. На литровой банке было написано Катиной рукой: «Для Викентия». Банку принесла в офис Валерия и, хитро подмигнув Решетникову сказала: «А еще, Вик, мне велено поцеловать тебя». — «Еще чего!» — буркнул Викентий, пряча банку в свой стол.

Теперь он лег и стал думать о Кате и ее дочке Леночке, и о своем Ванечке тоже. Вот если бы он женился на Кате, то Леночка и Ванечка стали бы братом и сестрой. И не надо было бы отдавать его больше в детский дом. Потом мысль о Леночке постепенно отступила, он стал думать, что, когда вся эта галиматья кончится и они найдут Рудинскую, нужно встретиться с прежней своей женой Машей и уговорить ее отдать Ванечку насовсем… Все равно ведь не ходит к нему, только звонит воспитательнице интерната…

И с тем он уснул. Но сон был тревожным, с пробуждениями. Ему все грезился стакан на скатерти, продвигающийся сам по себе к краю стола. Как только стакан дополз до края и норовил упасть, Решетников просыпался.

В комнате висели настенные электронные часы. Тихонечко щелкала секундная стрелка. Она напоминала Решетникову о времени, которого оставалось все меньше и меньше, а звонки и визиты Рудинских участились. Ни Столетник, ни он, ни Валя Александров не могли сказать на все сто процентов, что исчезновение Рудинской связано с делом Богдановича. Связь эта просматривалась разве что в публикации о партии «Власть и порядок». Они с Каменевым узнали об этом, еще когда Женька был где-то в Австралии или Испании, на второй день работы по поручению Киры.

А Кира тогда уже лежала мертвой у себя на даче…

Он вспомнил день, когда обнаружил ее. Прошло немногим более недели, а казалось, это было так давно… Вспомнил свою первую встречу с Кокориным, Каменева, который примчался на подмогу, нервничал, курил, сидя в машине и наматывая на палец какую-то толстую леску…

Он снова прослушал пленку с допросом Богдановича — все, что касалось их с Кирой поездки на дачу в Малаховку двадцать первого апреля.

«А зачем ему понадобилось распиливать старую притворную планку? — задумался. — Старую… Какую старую-то, ежели даче всего четыре года? И зачем менять старую на новую? Планка, она чтоб щель прикрыть, так? Дверь открывается наружу, значит, планка — изнутри. А в пристройке полно дров. Сухих, смолистых…»

Он встал, прошлепал босыми ногами на кухню, закурил «Дымок». Попил водицы из-под крана. Что-то вдруг проскочило в глубине подсознания, что-то очень интересное, забавное даже и полезное, что могло бы сдвинуть это дело с мертвой точки. Но вот что — забыл. Пришло и ушло в одно мгновение.

Он курил, сидя на кухне в одних трусах. Восстанавливал всю цепочку событий (уже в который раз!): Богдановичи сидят у камина, горят обрезки планки, бумага, огонь… О чем они говорили-то, что делали там? Кира сказала Глаголевой, что должны привезти саженцы. А Богданович категорически это отверг на допросе у Кокорина. А может быть, кто-то позвонил ей домой и под предлогом разгрузки саженцев (ведь измеряла она что-то шагами, и сам Богданович этого не отрицает)… выманил ее на дачу?

Тогда убийца должен был поджидать уже там. Он или его сообщник… Стоп! Ведь о саженцах она знала за день или за два до того, как уехал Богданович? Не вдруг же ей предложили саженцы? Тогда… тогда она непременно должна была посоветоваться с ним. Почему же он говорит, что никогда не слышал от нее о саженцах. Значит, он врет? Врет, врет, определенно врет!

Викентий пошел в ванную, стал бриться, умываться, нисколько не думая о том, что делает — все машинально: оделся, спрятал в кобуру «генц», взял набор с отмычками, фонарь, ключи от машины, проверил в карманах деньги, удостоверение, права, не забыл заменить носовой платок на чистый, спустился по лестнице, так же автоматически, по привычке, выключив воду, газ и свет и заперев квартиру на два замка по два оборота каждый, потом сел в машину и поехал в Малаховку.

«А как же убийца сумел пройти на дачу, что его никто не видел? — думал он все это время. — Ни Глаголиха, которая живет там постоянно, ни Рябов, ближайший сосед. А может быть, неизвестный пробрался на дачу Богдановичей ночью?.. Стекло в мансарде было на месте, это уже я знаю — пришлось отковыривать замазку ножом, засохшую, старую; дверь отпирала своими ключами Кира — она тоже заметила бы, если бы кто-то сломал замки. И экспертиза подтвердила: никто не ломал. Тогда что же получается? Богданович отдал свои ключи убийце? Когда?.. Или, побывав накануне с Кирой, что-то подготовил для осуществления своего замысла? Что?.. Сосед Ребров сказал: пилил, стучал, дверь была открыта. Она ходила по лужайке перед фасадом и вымеряла шагами…»

Решетников выехал за Кольцевую и нажал на газ. Глаза уже слепило восходящее солнце. По обочинам стоял низенький парок от росы.

«Интересно, можно ли пройти на дачу Богдановичей незамеченным?» — вопрос этот выкристаллизовывался, пока Викентий не пришел к выводу, что именно в поиске ответа на него и выехал ни свет, ни заря.

Он понимал, что и Женька, и Валерия, и Валя Александров, и Протопопов Юра, и много-много других людей недосыпают, экономят каждую минуту, чтобы поскорее выйти на след Нины Рудинской; понимал, что каждая минута оплачивается теряющими здоровье Натальей Андреевной и Валентином Валентиновичем, и раз Женька пожертвовал им, детективом Решетниковым, поручив довести дело Богдановича до конца, раз на него сделал ставку следователь Кокорин, он просто не имеет права спать, не имеет права не отрабатывать шестидесяти долларов в час, а значит, доллара каждую минуту, поделить на всех сотрудников — по двадцать пять центов на каждого… Не имеет права не отрабатывать своих двадцать пять центов! Каждую минуту!.. Хотя дело было, конечно, не в деньгах, а в Рудинской, упаси Бог кому бы то ни было оказаться на месте ее родителей!

Он остановился у развилки; асфальтированная двухполосная дорога тянулась вдоль фасадов дач, а песчаная, поросшая травой, уходила вниз, к реке. Между берегом в низине и дачами наверху чернели свежевспаханные огороды. Перед тропинкой вдоль самой кромки берега росли кусты смородины, служившие изгородью со стороны реки. Если пойти по этой тропинке, то можно дойти до самой дачи Богдановичей. И даже никем не замеченным — не только потому, что был ранний час и дачники еще спали, но и потому, что на реку выходили глухие стены довольно однотипных домов, лишь кое-где окошки летних кухонь и жилых пристроек глядели на берег, да и то в большинстве сейчас (а тогда и подавно) были они закрыты ставнями или задернутыми занавесками.

Решетников шел по тропинке, инстинктивно пригибаясь, и думал о том, что, если бы ему выпало построить дачу в Малаховке, он непременно бы развернул ее к безликой улице задом, а к воде передом.

С востока пролетел набирающий высоту самолет.

Викентий дошел до того места, откуда виднелась дача Богдановичей. Строения слева и справа точно так же зияли окошками нежилых мансард, в которых отражалось солнце. Слышалось, как кто-то спозаранку качает рычаг колонки, набирая воду в гулкое ведро. Очень далеко прогремел товарный состав, ближе прошелестел легковой автомобиль. Решетников повернулся к реке спиной и начал стометровое восхождение к знакомой пристройке. Пока его никто не окликал и никто не попадал в его поле зрения. Приблизившись наконец к дому, он осмотрелся, обогнул его (в доме слева никто еще не жил, и ставни, так же, как в доме Богдановича, были закрыты).

На двери висел замок, над ним был другой — встроенный. Недолго думая (ну не зря же ехал столько!), Решетников достал набор отмычек, без труда справился с одним и другим замками, стараясь не стукнуть и не лязгнуть клямкой на шарнирах, открыл дверь и прошмыгнул вовнутрь.

Здесь было все, как прежде. Сенцы, крышка погреба, окошко на дом соседа Реброва, справа — дверь в комнаты, она тоже была заперта, но Решетникова комнаты не интересовали, он понимал, что все возможное уже подверглось детальному осмотру экспертов. Его интересовала притворная планка, он оглянулся, посветил фонариком…

Планки не было! На двери был засов, а на том месте, где должна была находиться планка, прямо напротив засова чернела привинченная мощными шурупами скоба, куда входила часть засова. Решетников достал из кармана платок, осторожно подтолкнул засов, и он легко, без шума и безо всяких усилий точно вошел в скобу. На платке осталась едва заметная полоска смазки. Решетников отодвинул засов, потом снова заперся и так проделал несколько раз. Погасил фонарик за ненадобностью: света в окошке было и без того достаточно. Из щели, которую прикрывала притворная планка, легонько тянуло холодком с улицы.

— Вот что ты здесь делал, — сказал он вслух. — Засов ты поставил. А раньше его здесь не было. Потому что раньше щель закрывала притворная планка, она не позволяла привинтить скобу.

Совсем близко проехала машина. Решетников заволновался; не хватало еще, чтобы сюда нагрянул Богданович! Шум мотора удалился и стих.

«Когда я спустился по этой лестнице, — стал вспоминать Решетников, — засов был заперт, и уже здесь было понятно, что в доме кто-то есть. А точнее — Кира, и она мертва. Ставни были, как сейчас, закрыты. Их нужно закрыть снаружи, просунув прутья с резьбой, а гайками завинтить изнутри. Все гайки были на месте, дверь заперта изнутри. Она вошла… заперлась… застрелилась… Отсюда никто не выходил: стекла-то вынуть можно тоже только снаружи, не повредив. Не проскользнул же убийца в дверную щель, куда и отвертку не просунуть. Разве что иголку, так и то — кривую… а нитку без иголки тоже… А что еще? Проволочку? Леску какую-нибудь?..

Решетников обомлел.

Леску?!.

Сердце подпрыгнуло в груди, застучала кровь в голове. Ему стало жарко. Он отодвинул засов, распахнул дверь. Дойдя до калитки, хотел выйти на улицу и дойти до того места, где стояла машина Каменева… вернее, Женькина машина «Рено»… Каменев сидел тогда на водительском сиденье и наматывал на палец леску, толстую леску… а потом он выбросил ее на обочину дороги. Решетников подумал, что если он выйдет сейчас на улицу, то на кого-нибудь нарвется, и этот кто-нибудь может позвонить Богдановичу и поинтересоваться, кто это у него на даче в такую рань.

«Нет, рано, рано засвечиваться! — подумал Решетников, возвращаясь в дом обратно. — Милицию, чего доброго, вызовут, и опять объясняй! А что я могу объяснить-то? Что некий убийца действовал по заказу и плану Богдановича?..»

Он достал из кармана картонное кольцо с намотанной леской, приготовленное для демонстрации «телекинеза» Каменеву, просунул в отверстие тыльной части засова и закрыл дверь, выведя оба конца лески наружу. Чуть прижав дверь коленом, потянул за леску, и засов поехал! Совершенно просто и легко! Доведя его до упора, Решетников взялся за один конец и вытащил скользкую леску наружу сквозь невидимую щель.

Все! Теперь дверь была заперта изнутри. Он понял, что уже не попадет обратно, но ему и не нужно было попадать. Заперев дверь на оба замка с помощью все тех же отмычек, Решетников с легким сердцем вышел через калитку на улицу.

Он дошел до того места, где стоял «Рено», и стал, согнувшись, высматривать ту самую леску, и очень скоро нашел ее, ржавую, мокрую, в колечках диаметром с каменевский палец.

«Вот тебе и «телекинез», Ванечка! — весело подумал он. — «Телекинез» и его практическое применение!»

 

ГЛАВА 35

Париж-12. 8. Николас, 2 Кристиану Марселену.

ПРОШУ ПРОВЕРИТЬ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ПРЕБЫВАНИЯ ФРАНЦИИ ГРАЖДАНКИ РОССИИ КОРЕНЕВОЙ СВЕТЛАНЫ АЛЕКСЕЕВНЫ 1971 ГОДА УРОЖДЕННОЙ ВАВИЛОВОЙ ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО МАРСЕЛЬ РУССКАЯ ТОРГОВАЯ МИССИЯ ПЕРЕВОДЧИЦА С 1.07.97 по 1.01.98 СРОЧНО СТОЛЕТНИК.

Едва Валерия отправила факс, о котором просил Каменев, позвонил Вадим Нежин и велел Столетнику немедленно прибыть в «Альтернативу».

— Скажи ему, сейчас еду, — на секунду отвлекся Женька от разговора с Игорем. Вместе они работали уже четырежды, так что сработались, понимали друг друга с полуслова.

— Нужно будет еще людей — подбросит «Альтернатива», — пообещал Женька. — Не уверен, что именно сегодня вы понадобитесь, но хотя бы кто-то уже должен быть на подхвате. Заправьте тачки, Игорь. Возьмите «Кенвуды», будем работать на прежней, закрытой волне. На ней же, кстати, Сан Саныч.

— У Алика нет бронежилета, — напомнил Игорь.

— Знаю, сейчас возьмем у Нежина. С пушками порядок?

— Полный.

— Понадобится видеокамера. Бинокли, приборы ночного видения…

— Да все есть, Евгений Викторович, — улыбнулся Игорь. — Через час-полтора будем готовы.

Женька хлопнул его по плечу, посмотрел на часы:

— Валерия, позвони Решетникову. Через пару часов встречаемся у Протопопова в отделении. Покажи ребятам дискету с нашими делами, когда приедут.

С «Альтернативой» агентство «Шериф» расплачивалось в основном улыбками — как-никак, там работали друзья, и Саня Каменев был в прошлом сотрудником их оперотдела, и Женька тренировал бойцов; кое-что из техники подбрасывал Кристиан, и тогда лишние приборы и приспособления перепадали в НТО этого большого и старого по сравнению с «Шерифом» агентства. Мало-помалу банк данных «Шерифа» заполнялся цифрами и фактами из «деятельности» криминальных структур, но был далеко не полным; не хватало и своей криминалистической лаборатории, а ребята из «Альтернативы» ею обзавелись и даже переманили к себе троих высококвалифицированных спецов из НИИ МВД. Поначалу Нежин и Арнольдов со смешками предлагали Женьке влиться в их систему, обещали забрать Решетникова и Валерию, а Шерифа поставить на довольствие; но подобные предложения не повторялись с тех пор, как шерифовцы провернули несколько громких дел и продемонстрировали полную самостоятельность. Теперь они были просто дружественными фирмами, на их общем счету были «Дело риэлторской фирмы Майвина», «Дело о незаконном экспорте драгоценностей Пименова» (совместно с чешской детективной фирмой «Кролл»). Но возможности, конечно, были неравными: «Альтернатива» давно и прочно стояла на ногах, имела обширную агентурную сеть, к ней обращались МВД и ФСБ, в то время как «Шерифу» едва исполнилось четыре месяца.

Несмотря на дружбу, всякая просьба о помощи влекла отрыв штатников «Альтернативы» от непосредственных обязанностей, подразумевала использование их внеурочного времени и была чревата долгами, поэтому туда старались не обращаться.

— Господа офицеры! — вскочив, крикнул Артур Николаевич Новожилов, старый волк информационно-аналитического отдела, «человек-компьютер», и встал, вытянув руки по швам.

Вадим Нежин, Валера Арнольдов и еще двое парней из эксперного отдела вскочили.

— Всемирно известный детектив, муж подданной Франции Эжен Стольник по прозвищу Француз — собственной персоной без сопровождающей собаки!

Женька пожал всем руки:

— Не надоело тебе, Артур?

— Что?

— Юродствовать?

— Юродствовать — нет, — поправил на переносице очки Новожилов. — А ты мне надоел. Потому что я и ребята провели у компьютеров шесть лишних часов.

— Сочтемся, — отмахнулся Женька и сел на вертящийся стул. — У вас водички нет?

— Никак с похмелья?

— Думай, что хочешь, Валера. Все равно тебя не убедить в обратном.

На столе перед монитором включенного компьютера появилась бутылка «Зельтерсвассер» из холодильника.

— Спасибо. У меня ровно час.

Вид у Столетника был озабоченный, он похудел за те дни, что они не виделись, и обычно шутливое, бодрое настроение его улетучилось, что не осталось незамеченным.

— Что, Женя, серьезно? — спросил Нежин.

— Надеюсь услышать от вас.

Все расселись. Сотрудник кримлаборатории высыпал на чистый лист писчей бумаги гильзы.

— Начнем с этой, как самой убойной, 12,7 миллиметра — от снайперской винтовки «В-94». Прицельная дальность — две тысячи метров, на дистанции пятьсот пробивает стальной лист толщиной шестнадцать миллиметров. На вооружении спецподразделений ГРУ. Баллисты дали заключение, что именно эта винтовка в картотеке не фигурирует.

— А не «ДШК»? — спросил Нежин, повертев гильзу в пальцах.

— Тогда я должен был найти кучу таких, правда? Не стреляли же из «ДШК» одиночными?

— Погоди, а не могли они собрать гильзы? Все собрали, а одну не нашли?

— В любом случае, в деле оружие, из которого стреляли этим патроном, не засвечено. Продолжать?..

— Давай!

— Вторая — «Винторез». Бесшумная автоматическая винтовка. Тоже новенькая. И наконец, третья — 7,62. Догадайтесь, от чего?

— От «ОВД», — предположил Новожилов.

— Смотрите на экран компьютера, Артур Николаич, — улыбнулся эксперт, — это у вас лучше получается. «ОВД» — патрон 1908 года, а это — «СП-4», масса двадцать три грамма, хотя калибр тот же. Так вот: выстрел был произведен из пистолета «ПСС», пятизарядного и опять же бесшумного.

— Что за фигня?

— Эта фигня стреляет еще тише, чем пневморужье в тире, прицельная дальность двадцать пять метров. Пробивает бронежилет кевларового типа — уровня «В» с дополнительными вкладышами.

— Кстати, не забыть: дайте поносить «лифчик», у нас на одного не хватило.

Арнольдов кивнул: все будет о'кей, найдем.

— Спасибо, — почесал Женька в затылке. — Нигде, значит, не засвеченное оружие, новое? То место, где я гильзы подобрал, на полигон мало похоже. Там неподалеку есть какая-то база. Это в Рязанской, в шести километрах от Белощапова на восток. Судя по тому, что я видел, готовят сотрудников личной охраны. Вряд ли у них такие пушки.

— Да это может быть кто угодно! — поморщился Нежин. — Эка невидаль! Выехала мелкая бандочка по воробьям пострелять. Осколков гранат ты там не обнаружил?.. А то бы я не удивился.

— Вот именно, — согласился баллист. — Трупа нет — дела нет.

— Ладно, заметано, — налил в стакан шипучей воды Женька. — Артур Николаевич, что по этой долбаной партии?

Новожилов пересел к компьютеру, нашел нужный файл.

— Ну зачем так пренебрежительно, — сказал негромко, вглядываясь в монитор. — Хорошая партия. Быстро набирает силу. Задачи благородные… видишь, укрепление демократии на местах. Все правильно, очень похоже, что именно такой нам и не хватает: бойкотируются или не проводятся по халатности все указания центра. Зарплата из Москвы уходит, а в регионы не приходит…

— В партию вступают из страха, — многозначительно изрек Арнольдов. — В партию или в банду.

— Одно не исключает другое, — не согласился Женька. — Партия нужна бандитам, а бандиты — партии. Хотя бы для того, чтобы хранить «грязные» деньги на партийных счетах.

— Или прорваться к власти, — поддержал Нежин.

— А факты, Женя, такие… Независимая ассоциация по обеспечению безопасности бизнеса на самофинансировании. Николай Иннокентьевич Аден — человек серьезный, в прошлом полковник комитета из «девятки», начинал с одной из первых школ тело-охраны «Раунд», сейчас это спортклуб, считай, добровольное спортобщество. Подчинил себе уже шестьдесят четыре частных и коммерческих фирмы по охране объектов, офис на Большой Оленьей. Есть оружие, но ничего из того, что ты нашел. Так, «Макаровы», старенькие «СВД», «АКМ», много «газовиков», все зарегистрированы, нареканий по хранению и применению нет. Естественно, связаны с МВД. Поставляют охранников и телохранителей бизнесменам, сторожей на объекты. Имеет две школы рукопашного боя, девятнадцать секций кикбоксинга, карате киокушинкай, четыре тира, две летние базы в Московской области. Что еще?.. Выступили с инициативой всероссийской программы «Охрана и безопасность бизнеса»…

— Кто финансирует программу, они, что ли?

— Нет, фонд «Альтаир».

— Ага!

— Что «ага»? А этот фонд как раз и поддерживает частное предпринимательство и бизнес. Ленюк Артур Максимович…

— А фонд откуда деньги берет?

— Фонд финансируется предпринимателями, — вздохнув, посмотрел на него поверх очков Новожилов. — И банками.

— Какими?

— «Коммерсбанком», например, который входит в «пирамиду» Либермана Аркадия Эфраимовича, а он, как известно, поддерживает программу борьбы с преступностью.

— Это Каменев хорошо знает, — сказал Арнольдов, и все засмеялись.

— Другими словами, кормушка руководства МВД, — сказал Женька.

— Зачем так мрачно? — вставил эксперт. — Нам недавно в подарок перепали ультрафиолетовый осветитель и люминол.

— Зачем? — удивился Женька. — С каких это пор вы стали расследовать убийства?

— Не надо завидовать, Евгений Викторович. Это неприлично, — усмехнулся Нежин. — Согласись, что приборы, реагирующие на продукты биораспада, совсем не лишние в нашем арсенале.

— Лишнего ничего не бывает, — угрюмо ответил Женька и ткнул пальцем в монитор. — А это кто?

— Горчак? Банк «Росимпекс-Хайфа». Через него проходят израильские инвестиции.

— Нет, вот это?..

— А это как раз ответ на твой третий вопрос: Напрасников и Левкоева. Ты спрашивал, что это за выдающиеся спортсмены, о которых ты не знаешь. Так вот, Напрасников Грэм Константинович — вице-президент Федерации мотобола, который банк «Хайфа» содержит на правах спонсора. Напрасников — мастер международного класса, выступал за сборную, сейчас тренирует.

— Ему-то партия зачем?

— Не знаю. Про Левкоеву рассказать?

— Ну?

— Гимнастка, сломала позвоночник в Челябинске на Универсиаде-76, член правления Фонда содействия предпринимательству «Альтаир», занимается помощью бывшим спортсменам — одиноким, пострадавшим от травм. Теперь спроси, зачем ей партия.

— Не спрошу. Какие все благородные! Фонды создают. Имени Старика Квантришвили, да? Ладно, Артур Николаевич. Про мотоклуб мне было полезно узнать. В наших делах мотоциклы встречались. Кстати, как раз на той поляне, где я гильзы нашел.

— У меня тоже мотоцикл есть, — флегматично заметил баллист. — Японский. «Ямаха» называется. Может, начнем с меня?

Все замолчали. Столетник и сам понимал, что мотоциклов на свете много, а партия может называться хоть фашистской — важно не название, а факт преступления. Поэтому если даже члены партии «ВиП» Донец, Богданович, Шорников или этот Аден, например, в чем-то замешаны, то этого мало, чтобы под подозрение попала целая партия. Нужно еще доказать, что они совершали преступные деяния в интересах партии; например, физически устранили конкурента или лидера оппозиционной партии или переводили на партийный счет «черные» деньги — от сбыта наркотиков, торговли «живым товаром» или оружием.

Но все это не отвечало интересам его мелкой конторы с собачьим названием.

Нужно было искать Нину Рудинскую.

— Спасибо, — помолчав, сказал Женька. — Денежки мы вам перечислим…

— Как только появятся, — засмеялся Нежин.

— А ты вступи в партию «Власть и порядок», — посоветовал Новожилов. — Или предложи Адену взять тебя под крышу. Откроешь филиал в Хайфе.

Женька встал, простился со всеми и пообещал Новожилову подумать над его предложением.

Когда он вошел в кабинет следователя РОВДа «Сокол» Юрия Федоровича Протопопова, Викентий Решетников и Валя Александров уже были там.

— Столетник.

— Протопопов, — отрекомендовался следователь. — Садись.

В кабинете висели густые облака дыма, пепельница была полна окурков. На столе стоял портативный магнитофон с открытым пустым кассетоприемником.

— Кури, — протянул пачку с сигаретами Протопопов.

— Спасибо, я подышу. Этого хватит.

Трое молчали, Женька понял, что между ними происходил серьезный разговор. С Викентием они не виделись с позавчерашнего дня, но общались по телефону, и Женька знал, что тот побывал у Вороновой в Подольске. Ее дело непосредственно касалось Протопопова. Признание, записанное на пленку, было своего рода презентом милицейскому следователю. Или авансом за сотрудничество — это уж как он расценит.

— И что ты мне нового рассказал, Викентий Яковлевич? — снова прикурив, выдохнул дым Протопопов. — Я об этом знал. Она знала, думаешь? Донец с Шорниковым не знали? Или этот Рознер?

Викентий не ответил.

— С чем пожаловали? — спросил Протопопов.

— Не густо, но кое-что есть, — вступил в разговор Валя Александров. — Например, основания для изменения Фролу Неледину меры пресечения.

— Как интересно! — усмехнулся милиционер.

— Юрий Федорович, — сказал Столетник, — я нашел фотографа, который проявлял пленку с Ниной Рудинской.

— То есть?

— То есть Неледин врет. Если лаборант Наумов подтверждает, что он что-то проявлял в среду двадцать второго апреля с тринадцати до четырнадцати часов в лаборатории газеты «Подробности» на Сущевском валу, то проявлял он не ту пленку. Не берусь утверждать какую, но думаю, что именно ее искали налетчики в его квартире в Планетном проезде.

Он рассказал следователю о своих изысканиях, продемонстрировал черный пакетик из светонепроницаемой бумаги, найденный на поляне под Белощаповом, рассказал о беседе с Таращенко в Белоомуте и обо всем другом, включая гильзы, неизвестную базу, мотоциклетные следы, «Татру»…

— Ни хрена себе поработали! — покачал головой Протопопов. — А как же сумка Неледина?

— Сумку подбросили, — сказал Викентий Решетников. — Я говорил с младшим сержантом Альдыбеговым — подбросили, однозначно. И опять же — мотоцикл. Тяжелый дорогой мотоцикл, по показаниям…

— Я знаю про мотоцикл, — перебил его Протопопов. Он обошел письменный стол и сел на свое место. — Знаю, Викентий. Только понять не могу, чего они добиваются?

— Добивались, — уточнил Столетник. — Чтобы, когда обнаружится труп Рудинской, подозрение пало на Неледина. Голову на отсечение даю — недостающая часть пленки окажется зажатой в ее руке.

— Думаешь?

— Хотел бы ошибиться.

— Так зачем же Неледин врет? Про пленку? Ну, сказал бы, что обронил!

— Во-первых, никто бы ему не поверил. Во-вторых, не исключено, что он здорово напуган. Чем и кем — спросите чего полегче. Но если он десять суток отсидел в сизо и молчит — значит, есть у него на то основания.

Протопопов побарабанил пальцами по столу, вздохнул.

— Отпустите его, Юрий Федорович, — сказал Александров. — Рудинскую искать надо. Неледин ничего не скажет. Я хотел встретиться с ним и поговорить, просил у сестры, чтобы она убедила его в необходимости защиты. Бесполезно. Уперся парень.

— А если я его отпущу, что изменится?

— Мы ему посадим на хвост наших парней, — твердо сказал Столетник. — Отличные ребята, в «наружке» поднаторели — не упустят. Возьмем на прослушивание телефон, на него непременно кто-то выйдет. Или он к кому-то приведет.

— Да тебе все равно его выпускать, Юра, — поддержал Решетников. — На кой ляд он тебе нужен? Может, эта Рудинская жива, держат ее где-нибудь в подполе, а он знает где. Понадобится — обратно заберешь, только не в нем сейчас дело.

— Все равно, все равно, — задумчиво проговорил Протопопов. — Тем более что обвинения прокурор не подпишет. Пока я могу ему вменить только «дачу заведомо ложных». Этого на нем с три короба, включая теперь и белоомутского фотографа. Это вы меня Богдановичем подзадорить хотели? — улыбнулся невесело.

Решетников покачал головой:

— Не совеем так, Юра. Хотя и это тоже. Богданович свою жену замочил.

Женька и Валя повернули к нему головы.

— И кажется, я знаю как.

— Что, сам?

— Может, и сам. А может, не сам. Этого я еще не проверил. Но не сегодня-завтра скажу точно. Не торопите.

Протопопов снял трубку телефона, послушал гудки, но звонить не стал. Перебрал бумаги из нелединского дела. Достал из стола бланк постановления. А потом произнес каким-то бесцветным голосом, в пустоту:

— Я обратно в главк не хочу. И погоны капитана меня вполне устраивают. Но мне на пенсию с грязным пятном не охота уходить.

Пацана Славку Шуранова нашли довольно быстро. Сработали показания продавца из табачного киоска: да, действительно, он припоминал такой незначительный случай — двое мальчишек, один из которых был на спортивном велике, пытались у него выторговать блок «Мальборо» за красивую ручку, как они говорили, американскую. Пацаны эти — из тутошних, киоскеру примелькались, частенько подъезжали к мальчишкам-мойщикам, и те должны знать, как их найти: по очереди катались на велосипеде. И Турка киоскер, конечно, знал; стоило тому выйти из милицейского «уазика», который Филимонов с трудом выбил у начальника, и подойти в сопровождении двух вооруженных милиционеров (как-никак, арестованный, которому предъявлено обвинение), он побледнел, сомкнул губы и напялил солнцезащитные очки. Но подтвердил, что Турок ручку у пацана отобрал и даже дал тому подзатыльник.

С мойщиками возникла проблема. Никак они признавать юного велосипедиста за своего знакомого не хотели. У Филимонова даже возникли подозрения, что они о нем знают нечто такое, за что может перепасть всем. Тогда Филимонов пошел на риск. Приказав снять с Турка наручники, решился выпустить его из машины, чтобы тот потолковал с подопечными по-свойски:

— Гляди, Турок, вздумаешь бежать — догоним, накинем срок. Поможешь — я сам лично на суде выступлю и скажу, что ты оказал содействие следствию.

Турок, не будь дурак, тут же потребовал составить протокол и признать в письменном виде его участие в следственных действиях, вписал торопливо составленный на планшетке текст слово «добровольно», и только после этого вышел из машины.

— Уйдет, товарищ капитан, — покачал головой милиционер, сжимая короткоствольный «АК».

Но Турок не ушел. Созвал пацанов, перебросился с ними словечком, и те синхронно повернулись к Измайловскому, стали тыкать пальцами куда-то в направлении 10-й Парковой.

…Там, во дворе углового дома, Славу Шуранова и взяли. Хотели прихватить родителей, но их не оказалось дома, так что битый час еще потеряли, пока заехали в школу, чтоб уж все было по соответствующей статье УПК — с законным представителем, ибо здесь обстоятельств, допускающих допрос лица, не достигшего шестнадцати, без оного, прокурор мог не усмотреть.

— Где ты взял эту ручку? — задал первый и главный вопрос Филимонов, разъяснив необходимость рассказать все правдиво ввиду чрезвычайной важности.

— Нашел, — как он и ожидал, ответил двенадцатилетний Шуранов.

— Ты был один, когда нашел ее?

— Один.

— А с кем ты был у киоска «Табак»?

Пацан замкнулся и опустил голову, из чего поднаторевший в беседах с несовершеннолетними участковый сделал вывод, что очная ставка с дружком очень даже ему нежелательна.

— Я еще раз спрашиваю: с кем ты был, когда пытался выменять ручку на сигареты?.. Смотри, Шуранов, я его все равно найду и допрошу в отдельности, а потом вы у меня оба будете отвечать, в присутствии родителей. Упаси, как говорится, Бог, он даст другие показания!

С видимым усилием сдерживая слезы, пацан раскололся.

— В портфеле нашел…

— В чьем портфеле, когда? — записав несколько строк в протоколе, спросил Филимонов.

— Я катался на велике… в воскресенье… не помню, какого числа… Мы с Витькой Хасановым по очереди катались. Проезжал по Измайловскому… там, возле театра… смотрю, на лавочке пьяный мужик спит… а рядом — портфель его с табличкой. Толстый такой… я вокруг лавочки объехал, никого рядом не увидел… ну и взял…

— Как взял, Шуранов? — не выдержала учительница. — Украл? Ты слез с велосипеда…

— Не слазил я с велосипеда, на ходу… наклонился, схватил и уехал.

— Видел это кто-нибудь? — спросил участковый.

— Не знаю… нет, наверно. Я быстро, сразу через арку во двор.

Он покраснел, заплакал, стал размазывать слезы по лицу. Филимонов налил ему воды, но представитель нового поколения от простой воды отказался, потому, знать, что привык к пепси. Пепси у Филимонова не было.

— Дальше что было? Подробно, точно. Гляди, я все проверю!

А дальше было так…

Славка Шуранов поехал по Верхней Первомайской, свернул во двор неподалеку от зала игровых автоматов и бара, где его поджидал разжившийся двумя бутылками из-под виски одиннадцатилетний Хасанов (бутылки, как выяснилось впоследствии, «толкали» по рублю за штуку муншайнерам в пункте приема стеклотары); вместе они домчали до бани там же, на Верхней Первомайской, вытряхнули на пятачке за гаражами содержимое портфеля. Этим содержимым оказались:

— костюм спортивный шерстяной «взрослого размера»;

— кожаные тапочки-шлепанцы;

— книга «про Север»;

— кожаный старый бумажник со ста двадцатью тысячами рублей и двадцатью долларами;

— записная книжка в голубой клеенчатой обложке;

— пресловутая авторучка «Паркер» с футбольной символикой;

— пара белья нательного в целлофановом пакете…

…И все. Во всяком случае, ничего больше ни в основном отделении портфеля, ни в боковых кармашках пацаны не нашли, в подтверждение чего Славка готов был сожрать горсть земли с червями.

На деньги Ариничева пацаны купили у Аркаши Долговязого (Лопатина) пневматический пистолет «вальтер» и уже успели опробовать на стекле трамвая 32-го маршрута в районе шоссе Энтузиастов.

— Ты знаешь, что такое дискета? — спросил Филимонов.

— Какая еще дискета?

— Компьютерная дискета! Вы же проходили по информатике? — помогла учительница, не знавшая, куда деваться от стыда за питомца, словно это она увела у покойного портфель.

— Знаю.

— Не было в портфеле дискеты? Вы хорошо посмотрели?

— Не было! Не было больше ничего, правда! — тараща голубые глаза, заверил Шуранов.

Дальше последовал следственный эксперимент, по условиям которого Шуранов, учительница, двое понятых, разысканный подельник юного грабителя Хасанов, Филимонов и сержант Орехов пешком проделали весь путь, о котором говорил Шуранов: от скамеечки возле Театра мимики и жеста до мусорного контейнера во дворе дома тридцать шесть по Верхней Первомайской, в который пацаны вы-бросили портфель вместе со всем содержимым за исключением авторучки и денег.

О том, что «пьяный мужик» на самом деле покойником был, они узнали только назавтра, в понедельник двадцатого апреля, из рассказов пацанов-мойщиков.

Скрупулезно задокументировав все показания и результаты эксперимента, описав места происшествия и снарядив сержанта Орехова к Хасанову за пневмопистолетом, в пятнадцать часов сорок минут капитан Филимонов Николай Петрович позвонил Каменеву.

Младший сержант Закир Альдыбегов внимательно выслушал описание белоомутского мотоциклиста.

— Нет, — ответил, подумав, — не он. Тот вовсе на покойника не был похож. Невысокий, крепенький такой, в кожанке…

— Это ты уже говорил, — вздохнул Решетников. «Ну а если говорил, то чего ж ты снова пришел? — подумал Альдыбегов. — Далась тебе эта сумка?»

Решетников вынул из кармана фотографии Либермана, «риэлтора» и третьего из каменевских фотографий в кафе «Пикник», разложил их на столе в дежурке ЛОВДа. Потом достал из кармана фото Богдановича (на всякий случай, заведомо зная, что Леонтия в это время просто быть не могло на Казанском вокзале):

— Посмотри, Закир. Здесь его нет?

У Альдыбегова от напряжения увлажнился узкий лоб.

— Нет.

— Точно или сомневаешься?

— Нет, у меня память на лица хорошая. Может, кто из них за рулем мотоцикла был, но ведь я не видел — в шлеме, да и далеко.

— Ладно, спасибо.

Викентий простился с младшим сержантом, почти не сомневаясь, что видится с ним не в последний раз, и вышел на площадь перед вокзалом. Было парко и серо, собирался дождь; полуденная толчея на улицах, мостовых, стоянках давила; мешала дышать, хотелось раздвинуть все это руками — машины, прохожих, дома — и очутиться где-нибудь на берегу Иртыша, минут пять хотя бы подышать хвоей и травами в кедровом срубе деда, а потом можно снова сюда, в Москву. Сердце ныло на непогоду. Викентий покурил, посмотрел на часы — половина двенадцатого, минут через десять должны подать на посадку «шестнадцатый» поезд Москва — Архангельск.

Он перешел на Ярославский, нашел на электронном табло номер платформы и зашагал вдоль состава к шестому вагону.

Это был тот самый поезд, которым отправлялся в командировку Богданович. И проводница Ардыбашева Вероника Лаврентьевна была та же, как сказал менеджер по персоналу. Невысокая, яркая женщина с калмыцким лицом, поглядев сквозь чистое стекло на удостоверение детектива, отворила дверь и пригласила его в служебное купе.

— Господи, мне еще ложки и простыни пересчитать, — проговорила озабоченно. — А что вы хоите?

На перроне уже толпились пассажиры.

— Я постараюсь коротко, — пообещал Решетников, извлекая фотографию Богдановича.

— Наташа! — выскочив из купе, прокричала Вероника в дальний конец вагона. — Начинай посадку, у меня проверяющий! — после чего вернулась на место и плотно задвинула дверь.

— Вы ездили двадцать второго апреля, — утвердительно сказал Решетников, — посмотрите, пожалуйста, не узнаете ли вы этого пассажира?

Вероника взяла из его рук фотокарточку из личного дела, увеличенную и потому не очень четкую, на которой Богданович был снят лет десять тому назад, а может, и того больше.

— Он ехал на девятом месте. В пятом купе получается, да? Постарайтесь вспомнить.

Она покачала головой, даже губами пошевелила, как будто читала текст; подняла на Решетникова черные, как угольки, раскосые глаза:

— Нет…

— Вероника Лаврентьевна, он точно ехал с вами и точно на этом месте. Вспомните! Его провожала жена. Она была одета в пальто цвета вишни… на шапочке еще была заколка желтого металла, волосы собраны в пучок на затылке. Ну?.. А потом прибежал мужчина…

— Вспомнила! — обрадовалась Ардыбашева. — Вспомнила! Мужчина передал ему папку с какими-то бумагами, да?

— Совершенно верно!

— Ну? И что вы хотите?

— Я хочу спросить, он до какой станции с вами ехал?

— Как это до какой? До Архангельска, до самого конца. А там его встречало человек пять, целовались-обнимались, машина «Волга» черная прямо на перроне… Богатый, видать, дядька.

— Богатый? Почему богатый?

— Ну… как сказать… Во-первых, билет дорого стоит, а он целое купе занимал.

— Что значит занимал? У него было много вещей?

— Нет, из вещей у него один «дипломат» был, но он один в купе ехал. Два билета у него было.

— То есть? К нему, что же, подсел кто-нибудь?

— Нет, как раз наоборот. Я к нему хотела подсадить женщину, ей не понравился спутник… не очень трезвый… Она тихонько попросила меня, если есть возможность, пересадить ее.

— Когда?

— Да сразу, как только я билеты пошла по вагону проверять. Вышла в коридор за мной и попросила. Я обещала, если что-то будет, помочь. Дошла до пятого купе, а тот человек… только тут он у вас молодой совсем… старая фотка, да?.. Ну, вот. Я ему, значит, сказала, что спутницу подсажу, а он: «Нет, нет, — говорит, — ни в коем случае!» И достал из кармана второй билет. «Я, — говорит, — выспаться хочу, специально два билета взял. Дел много, три ночи не спал. Единственная, — говорит, — возможность отдохнуть и выспаться в поезде».

— Так, так! — обрадовался Решетников. — А во-вторых?

— Что… во-вторых?

— Вы сказали, что богатый был, потому что, во-первых, два билета в СВ взял. А во-вторых?

Она смутилась.

— Когда мы отъехали, он чай заказывал. Один стакан. И печенье. А потом чай попил, принес стакан… уже переодетый в спортивный костюм черный… и дал мне десять рублей. «Сдачи, — говорит, — не надо». Просил его не беспокоить. Закрылся в купе…

— Погодите. Когда закрылся?

— Закрылся?.. — она задумалась. — Кажется, перед Пушкином он выходил в тамбур покурить. Ну да, я еще там подметала, приходила официантка из ресторана с тележкой, он покупал коробку клюквы в сахаре и коньяк. За резинкой штанов у него была пачка американских сигарет. Помню, я подумала: он что, один эту клюкву жрать будет и коньяком запивать?.. Нет, правда, если он собирался подарки дарить, то почему заранее не купил в магазине — зачем было покупать у официантки с наценкой.

— И что, один пил?

— Один. Нашла я потом в ящике под полкой пустую бутылку из-под коньяка, дорогой коньяк в непрозрачной бутылке с золотом, не помню, как называется. Нажрался и проспал, видать, до самой Вологды.

— До Вологды?

— Ну да. В Вологде он бегал на вокзал или к киоску на перроне за пивом. Купил аж четыре банки импортного пива и еще каких-то бутербродов целый мешок.

— Какой мешок?

— Полиэтиленовый.

— С бутербродами?

— Ну, не знаю, я так думаю. Пиво видела, он меня угощал, но я отказалась. А он: «У меня, — говорит, — трубы горят, хозяйка». Оно мне надо знать-то, что у него там горит?

— Значит, если я правильно вас понял… Поезд отправился по расписанию — в двенадцать часов десять минут, так?.. Когда он в Пушкино?

— Да минут через сорок пять — пятьдесят.

— В Пушкине вы его видели?

— Ой, да он у меня, что, один, что ли? Видела перед Пушкином, говорю ведь…

— Перед или после, Вероника Лаврентьевна?

— Перед, перед.

— А потом когда?

— Потом… потом в Вологде, кажется.

— А когда поезд приходит в Вологду?

— В двадцать сорок.

— Еще один вопрос. Вы видели, как он в Вологде выходил из вагона?

Она снова задумалась, коротко пожала плечами и ответила, усмехнувшись:

— Ой, да ну что вы, скажете, тоже? Он у меня один был, что ли? В Вологде-то половина вагона выходит, другие пассажиры садятся, стоим двадцать минут, а еще надо успеть белье заменить…

В дверь громко постучали, она отперла, на пороге предстал бригадир в сером отутюженном кителе.

— Что ты Наташе не поможешь, — сказал с упреком, зыркнув на Решетникова. — Посадка началась!

Решетников извинился, принимая гнев на себя, и встал, чтобы уйти.

— Значит, вы до Вологды его не будили? — уточнил еще раз, уже в дверях.

— Верно.

Решетников протиснулся к выходу, в тамбуре постоял, пропуская пассажиров с коробками.

— Спасибо, Вероника. Счастливого пути!

Она кивнула с улыбкой, подменив проверяющую билеты Наташу, и та побежала куда-то вдоль состава; а Решетникову было в другую сторону — через северный выход, так ближе к машине, и он потащился по краю платформы не солоно хлебавши, совсем не чувствуя облегчения на сердце.

Через пять минут из «Жигулей» он уже звонил Столетнику, докладывал, что в действиях его образовалась вынужденная пауза на раздумья, и он готов целиком и полностью поступить в его распоряжение.

— Вик! — сказал Столетник. — Ты молодец, Вик! Угадай, кто явился в агентство?

— Понятия не имею.

— Люсьена Воронова собственной персоной!

 

ГЛАВА 36

Каменев пил крепкий кофе из крышки термоса и ел бутерброд с копченой колбасой. Он сидел в темном салоне «Нивы», во дворе тридцать шестого дома с давно погасшими окнами. По всему периметру не было видно огней улиц, небо затянули тучи (изредка по крыше машины барабанил дождь). Порой Старому Оперу казалось, что он вообще один в целом свете. С вечера он еще отвечал на звонки Столетника, знал, что в дело вошли Игорь, Вадим и Алик, но сам от их помощи отказался, потому что не был уверен в правильности своих действий — так, рассчитал процентов на пятьдесят, что может подфартить.

Несколько минут он даже подремал. Подмывало добежать до ларька и взять стограммовый стаканчик с «Русской» — все ждать было веселее. Но потом он все же передумал, вспомнив о своем обещании Леле стать на путь исправления. Он жевал бутерброд, с сожалением отмечая, что чем чаще его кусаешь, тем скорее он кончается, пил кофе, который не любил в принципе, но не мог не признать, что сон этот напиток все же отгоняет.

И думал о времени, в какое ему довелось жить. Вывод из этих его размышлений напрашивался совсем даже неутешительный. Получалось, что жить становилось все хуже — та жизнь, к которой его готовили, кончилась, как будто и не было ее вовсе, а не начиналась, а полоса безвременья должна была продлиться до его смерти. Скорее всего бесславной и, козе понятно, не в теплой постели в окружении родственников.

Тогда, раньше, при Советах, работалось и жилось легче, и бандиты были другими — как-никак, хоть волчьи, но законы у них все-таки были. А теперь не стало воров в законе и наступил беспредел, и все тоньше, незаметнее становилась грань между добром и злом.

«Нет, не выйдет, — думал Каменев, — ни черта из этой войны не выйдет. Бесконечная она какая-то. Люди гибнут, одни за металл, другие неизвестно, за что. Пуляют друг в друга почем зря. А нельзя так с современными бандитами, в этом правительство на ложном пути. Не нужно вступать с ними в разговоры — для того они заложников и берут, чтобы с ними поговорили, по телевидению показали, в газетах об их «подвигах» пропечатали, да еще требования выполнили. Почему он может стрелять, а милиционер по нему не может? Почему его, подонка, можно выкупить у следствия под залог? А того, кто совершил менее тяжкое преступление, нужно держать в тюрьме потому, что у него нет денег? И что это за объявления такие: «Молодой человек без комплексов, умеющий стрелять, за хорошее вознаграждение возьмется за любую работу»?! Это что, демократией называется?»

Даже философы, размышляющие о жизни в своих трудах, по существу, работают на неродившихся еще потомков: может быть, спустя века по их сентенциям историки поймут нынешнее время. А скорее всего никто не станет в нем разбираться, потому что продлится оно никак не меньше пятидесяти лет, а пятьдесят лет в истории — пустяк. И совсем не важно, что за эти полвека перемен уйдет из жизни целое поколение потенциально способных и деятельных людей, уйдет нереализовавшимся, злым, обиженным или безразличным к своей, а значит, и к чужой жизни.

Так думалось Каменеву, сидя в засаде, совершенно не будучи уверенному в том, что она увенчается успехом — один, под черным мокрым небом, в дождь, без света. Он уже устал думать о том, какая машина подменила синий «Форд» и внял ли Либерман его угрозам; устал думать, что там было, на этой дискете, пропажа которой внесла такой переполох в бандитские ряды; устал вычислять, кто и зачем обчистил его квартиру и была ли вообще эта дискета, а если не было, то зачем все-таки его подписали на ее поиск? Поэтому он сидел, пил кофе, жевал последний бутерброд с колбасой и каждые пять минут поглядывал на часы и проверял их на слух: уж не встали ли они, раз так медленно тянется время?

Но часы работали исправно. В три, когда он отчаялся дождаться кого бы то ни было и когда ехать домой было уже ни к чему, Каменев включил печку, подогрел салон и упал на сиденье, решив доспать до рассвета здесь, на месте, положившись на то, что утро окажется мудренее и решение о дальнейших действиях придет само собой. В конце концов, показания пацанов о том, что в портфеле Ариничева не было никакой дискеты, были достаточным основанием, чтобы встретиться с Либерманом, и если не получить у него дополнительную информацию, то отказаться от дальнейшего поиска: не вешай, мол, лапшу на уши, Гера.

В три пятнадцать его разбудили грохот и вопли. Еще не рассвело, он вскочил, больно ударившись ребром о руль, всмотрелся в темноту двора…

В свете единственной лампочки во втором подъезде ближайшего к стоянке дома был виден опрокинутый мусорный контейнер и людские тени: двое дрались, визжа и нещадно матерясь. Недолго думая, Старый Опер врубил дальний свет фар, ослепил дерущихся и, направив машину прямо на них, одним броском прижал к контейнерам.

— Стоять! — выскочив из машины, достал из кармана Женькин «магнум». — Руки вверх!

Одному из бомжей удалось-таки убежать — он метнулся в темноту и растворился где-то между трансформаторной будкой и гаражами; другому же не позволила уйти хромота — он лег на кучу песка вниз лицом и закрыл голову руками:

— Не тронь! Не тронь, падла! Я не виноват, он первый… первый начал!.. Это моя территория! Моя!..

Каменев схватил его за шиворот, рванул, оторвав от земли, придавил предплечьем к слону на детской площадке:

— Заткнись!.. А то как дам, так уши отвалятся!

Бомж был старый, вонючий, с жиденькой седой растительностью на грязной физиономии. Каменев рванул его за отвороты плаща так, что пуговицы брызнули в разные стороны.

Ни одна из когда-либо виденных или модных одежек не могла порадовать глаз Старого Опера так, как синяя шерстяная спортивная кофта на «молнии» с динамовской эмблемой — некогда белой, а теперь грязной, но все равно различимой в свете зажигалки. Отсутствие нижней части спортивного костюма, описанного Ариничевой, его не смутило: ясно, что штаны он выменял на пачку сигарет или проиграл в стос.

— Какого хера пялишься, мусор?! — плаксиво и зло просипел бомж. — Вези меня в «обезьянник», утром баланды хоть поем. Давай!

— Давай-ка покурим. А потом я тебе дам червонец и отпущу на все четыре стороны, — неожиданно предложил ему этот вроде бы «мент».

— Се? — не понял бомж, но сигарету трясущейся рукой пропойцы все же взял.

— И чекушку куплю, — добавил Каменев, что должно было заменить нокаутирующий удар.

— За что?! — вытаращился бомж и закашлялся, от жадности проглотив слишком много дыма. — Че я тебе сделал-то, ты?!

Каменев не стал отвечать, пошел к машине, стоявшей с распахнутой дверцей и включенными фарами посреди двора. Бомжу, прельщенному перспективой не только поесть, но и выпить, ничего не оставалось, как пойти за ним. Он плелся, хромая, и причитал:

— Че надо-то? А?.. Че ты… пужаешь-то? Давай лучше в «обезьянник».

Каменев сел за руль, распахнул пассажирскую дверцу. Бомж с трудом занял место рядом, продолжая что-то бубнить.

— В «обезьянник» я тебя не повезу, — сказал Каменев. — Но сам накормлю, напою и денег дам. Если ты мне скажешь, как к тебе попал портфель с табличкой, что в нем было и куда все это, включая портфель, подевалось. Считать я буду мысленно до пяти. Через пять секунд я тебя отсюда выбрасываю и уезжаю на дезинфекцию. Раз!..

— Постой, погоди! — заелозил и затрясся бомж… — He знаю я, о чем говоришь! Не знаю!.. Портфель… какой еще портфель?.. Сказал бы, а не знаю, где…

Каменев видел, что он не врет: дрожь в голосе, горячечное дыхание, готовность заработать обещанное любой ценой не подлежали сомнению.

— Откуда у тебя эта кофта?

— Хто?.. А, кофта?.. Дык, это Кентуха мне подарил. Ей-ей, бля буду, Кентуха подарил! Когда их завербовали на калым, когда повезли. Ха-ароший был человек, хучь и дрался!.. Да что дрался — молодой, кровь горячая, еще не отшлифовала его жисть-то!.. Не вру!

— На какой еще калым?

— Не знаю, не знаю!.. Вот приехал автобус, вот человек пять вышли, давай нас собирать. По всему кварталу. В автобусе уже кто-то сидел. Одного Кентуху и взяли. Все хотели, а вот его взяли. Рабочие нужны, за еду. Еду обещали, а хто будет стараться — денег. Кентуху отобрали, а так больше никого. Дак пошел, после вернулся и кофту с себя снял. И мне подарил. «На, — грит, — Мартын…» Это я Мартын, прозвали за фамилию… «На, — грит, — не помни зла». Пощасливило ему, пощасливило!..

— Погоди, Мартын, — миролюбиво оказал Каменев. — Откуда у него эта кофта, он не говорил?

Бомж замотал головой так, что она чуть не оторвалась:

— Ни-и-и! Ни Боже ж мой! Разве ж я б не сказал? Сказал бы!..

— А где он ночевал?

Мартын наклонился и посмотрел в ветровое стекло на верхний этаж пятиэтажного дома:

— Дык, вона… на чердаке! Там теперь я. Тепло, матрас есть. Гоняют, правда. Жильцы. Одного нашего с крыши зимой сковырнули!..

— Когда этот автобус за калымщиками приезжал?

— И-и-и!.. Давно. Весной.

По такому ответу Каменев понял, что спрашивать что-либо у него бесполезно.

Каменев переключил фары на ближний и выполз со двора. Бомж вцепился в панель, вертел головой, словно ожидал удара справа или слева.

— Посиди здесь, я поесть куплю, — Каменев вышел возле дежурного ларька. Купил пачку печенья, сосиски в пластиковой упаковке, сигареты и бутылку красного вина, вернулся в машину: — Отметим, Мартын?

— А пойдем? Пойдем, чего ж!.. — сглотнул бомж слюну. — Только тихо, не то прогонят жильцы.

…Они поднялись на пятый этаж дома, выходившего на Верхнюю Первомайскую — по соседству с баней. Каменев прихватил фонарь, посветил Мартыну, который одолел лестницу проворнее, нежели можно было ожидать при его хромоте, и последовал за ним, рассовав покупки по карманам.

На чердаке стояла вонь. Ворковали голуби в дальнем углу. Хрустел под ногами керамзит. Два окошка выходили на улицу; выглянув, Каменев не сразу сообразил, что напротив через дорогу как раз и находится 49-й дом, возле которого утром в понедельник нашли портфель постовые.

— Тут я сплю. А раньше Кентуха спал. У его кореша были, только один в больницу угодил со скарлатиной… зимой, в конце… а другой в тюрьме — сдали жильцы, в квартиру, дурак, полез.

Каменев наклонился и поднял блеснувшую в луче иглу от разового шприца:

— Колешься, что ли?

— Хто? Я?.. Ни!.. Ни Боже мой!.. Я вовнутрь, себя колоть хуже нет. И где взять?..

Каменев перехватил его жадный взгляд, устремленый на торчавшие из кармана бутылку и закуску. Достал все, что было:

— На, не нажрись только сдуру. Потихоньку пей!

Бомж развернул матрас, оттащил его, и Каменев увидел книгу «Север», а рядом с ней — записную книжку, принадлежавшую, несомненно, Ариничеву: голубая клеенчатая обложка, запачканная и помя-тая, но та самая — иной здесь просто быть не могло. Эти предметы лежали вместе со стопкой газет, тряпок, оказавшихся при ближайшем рассмотрении одеждой — рубашкой, штанами, панамой защитного цвета; были здесь деревянный черенок с торчавшим сантиметра на три сточенным лезвием и карандаш.

Каменев раскрыл книгу с компасом на обложке. Увидел экслибрис — буквы «С.Ю.» из колючей проволоки. Пролистал, нашел билетик на электричку. Затем принялся под хруст печенья, уплетаемого изголодавшимся бомжем, перелистывать записную книжку, испещренную адресами, телефонами, заметками.

— Будешь? — с нескрываемой надеждой на отрицательный ответ спросил Мартын, ловко срезав полиэтиленовую пробку обломком ножа.

— Пей, я за рулем.

Забулькало.

— Давно ты здесь? — спросил Каменев.

— Я-то?.. Как Кентуха уехал… Да я и раньше жил, еще до него. А потом он драться стал. Напьется — и в зубы. Выгнал меня, бабу какую-то привел. Потом ее выгнал. А когда он уехал, я опять сюда пришел…

— Что было на ногах у твоего Кентухи, не помнишь?

— Че?.. А-а!.. На ногах-то? Нет, не помню.

Мартын хмелел на глазах, Каменев понял, что еще минута-две, и ничего он от него не добьется.

— Кто еще из ваших был, когда вербовщики на автобусе приезжали? — вырвал бутылку из рук бомжа.

— Ну ты!.. Щас я те в мор-рду!.. — возопил тот, роняя слюни. — Дай сюд-да!..

Каменев хлестнул его пальцами по физиономии, приводя в чувство, и тот отполз в угол, закрыл лицо кулаками.

— Где вас собирали? Где? Говори быстро!

— А… там!.. Возле бани… Не дерись, мусор!.. В «обезьянник» веди!..

Каменев схватил его за плечо, рванул, поволок волоком к чердачной двери. Спустить вниз хромоногого, упиравшегося бомжа стоило усилий. Он уже не заботился о тишине, голосил во всю глотку, что у него украли личные вещи, и Каменев с трудом сдерживал себя, чтобы не заткнуть его ударом кулака. Усадив Мартына на скамейку возле детской песочницы, он вызвал по телефону Филимонова:

— Извини, брат, но дело такое, что без тебя никак не обойтись.

На ожидание ушло полчаса. Во избежание общественного резонанса Мартына пришлось засунуть на заднее сиденье «Нивы» и пообещать ему вернуть недопитую бутылку, если он помолчит. Тот, конечно, не замолчал, но перестал горланить на весь двор, и это позволило Каменеву бегло изучить трофеи.

Книга «Север» издательства «ФиС» 1975 года была довольно потрепанной, испачканной, с пометками, особенно на картах с указаниями туристских маршрутов; сейчас Каменева интересовал билет на электричку, купленный, как он мог заключить, на Ярославском вокзале. Судя по экслибрису, книга принадлежала Сергею Юдину, и, значит, билет был до Болшева или Подлипок. Не было в этом ничего настораживающего, если бы не дата на билете -18.04.98 г. Юдин говорил, что никто их не навещал и сам он никуда не отлучался; Ариничева считала, что Анатолий Маркович умер, возвращаясь из Болшева утром девятнадцатого… Если бы этот билет, приобретенный в Москве, принадлежал кому-то третьему — например, Ариничевой, — то как он мог оказаться в книге, украденной из портфеля Ариничева девятнадцатого числа?

Не меньший интерес представляла записная книжка. По нескольку адресов и телефонов на каждую букву алфавита, вклеенная визитка Эдварда Кублера, перечеркнутый адрес Коренева на Неглинной, адрес новой квартиры Светланы Кореневой, где Старый Опер уже побывал. На последней странице — торопливая, неряшливая запись: буква Б и после двоеточия цифры: 13.32, 15.45, 16.10, 6.00. Эта последняя запись была сделана оранжевыми люминесцирующими чернилами. Такую ручку Каменев видел у Юдина в стаканчике возле телефона…

Когда пришел участковый Филимонов, Мартын спал.

— Знакомая личность, — сплюнул Николай Петрович. — По пять приводов ежемесячно. Только и отдохнули от него с корешами на 850-летие Москвы, когда их в Курск спровадили.

— Что это за «вербовщики» сюда наезжают, Коля? — прикурив, поинтересовался Каменев.

— Не понял тебя?

— Этот Мартын сказал, будто верхнюю часть костюма Ариничева ему оставил некий Кентуха, а самого его за миску супа взяли калымить куда-то на стройку.

— Кентуху? — засмеялся Филимонов. — Н-да, этот настроит. Разве прирежет там кого-нибудь и по новой на Колыму поедет, а не на калым. Он по пяти статьям сидел, в последний раз — за драку, до того — по двести тридцатой за жестокое обращение с животными. То-то, я смотрю, давно этого гнуса не видать в районе.

Каменев показал ему книгу и записную книжку:

— Ариничевские.

— Иди ты! — не поверил тот своим глазам. — Где нашел?

Каменев коротко рассказал о ночлежке.

— Да, Саша, — вздохнул участковый. — Какого сыскаря МУР лишился!

— Брось, ничего нет проще. Узнал у дворничихи, что бомжи после полуночи контейнеры трясут — после того, как жильцы последний мусор вынесут, и до того, как мусоровозы в шесть утра заявятся. Если бы портфель выбросили с чердака сорок девятого дома, он непременно упал бы на дорогу, согласен? Или на тротуар на четной стороне. А его нашли утром двадцатого на нечетной, туда он разве что с чердака вот этого дома мог долететь. Ну, кто будет в контейнерах рыться и костюм с чужого плеча забирать? Вот и решил подежурить. Портфель больно приметный, с именной табличкой. Такой у себя держать обломно, тем более что слух о мертвеце на скамейке по району прошел.

— А на хрена им книжки-то?

— Да кто его знает! «Север» надеялись продать, по записной кого-нибудь вызвонить и выручить за нее хотя бы стакан.

Участковый улыбнулся — до чего все просто, позавидовал белой завистью способностям Старого Опера; детектив — это все-таки профессия!

— Значит, нашел Кентуха портфель, поднялся к себе, вытряхнул из него все, что там было, а портфель выбросил в окно?

— Не сразу. Что-то его испугало. Может быть, облаву проводили?

— Не было облавы, — сказал Филимонов, — уж я бы знал.

— Это милицейской не было, Коля. А Мартын утверждал, что их собирали какие-то люди возле бани. Он и автобус видел, в котором уже бригада сидела, видимо, из других районов. В общем, так. Мартына этого нужно отвезти в «обезьянник» и постеречь. Когда протрезвеет, пусть расскажет, кто приезжал, на каком автобусе, кого собирали и зачем. Собери всех, кого он назовет, Коля. И спроси: не интересовались ли эти «вербовщики» дискетой — раз; не запомнил ли кто номер автобуса или хотя бы марку — два… И три: не было ли среди «вербовщиков» кого-нибудь из этих, — Каменев достал из кармана фотографии Либермана, «риэлтора» и неизвестного, который был с ними в кафе «Пикник». Потом добавил четвертую — Богдановича.

Фотоснимки всех, проходивших по делам «Шерифа», имелись у каждого сотрудника — так распорядился Женька и, в общем, был прав: иногда, казалось бы, разрозненные дела пересекались самым неожиданным образом.

— Поехали, — захлопнул дверцу Филимонов. — Ты уверен, что дискеты на чердаке нет?

Каменев завел двигатель и выехал со двора.

— Я уверен, что окрестных бомжей у бани собрал кто-то из своих. Если бы чужие лазили по чердакам, записную книжку бы они не оставили — это как пить дать.

 

ГЛАВА 37

Квартирная хозяйка Дарья Семеновна Байдакова, которую Протопопов вызвал для беседы, оказалась женщиной алчной, начала качать права: дескать, ежели он, Фрол, виновный, сажайте его в тюрьму, а ежели нет — пусть выметывается, потому как за май не уплачено, а с нового жильца, которого она уже подобрала («И взяла аванс», — решил Протопопов), она собирается получить сумму большую, такой Фрол не заплатит. Закон действительно был на ее стороне, и Протопопов отбил неделю на то, чтобы она не выселяла жильца и сама в квартиру не наведывалась, прибегнув к банальному шантажу: я, мол, еще вами займусь, проверю, чем вы там на Тишинке приторговываете, и не ваших ли рук дело налет на квартиру в ночь на двадцать третье апреля! Тем временем Игорь Громов тщательно просканировал комнату, ванную и туалет, а когда Байдакова, по обыкновению поправив прическу перед зеркалом в прихожей, ушла, позвал милиционеров в комнату и отвинтил крышку в трубке телефонного аппарата.

— Передатчик высокочастотный, — показал маленькую, размером с ластик, коробочку с маркировкой «РК-140».

— Только шпионов мне не хватало! — присвистнул Протопопов.

— Ну вот, видите, — улыбнулся опер, — версия с сообщниками рухнула, Юрий Федорович.

Все сверили часы: тринадцать пятьдесят девять.

— Может, нужно его предупредить? — спросил участковый.

— Только этого нам не хватало! — не согласился Игорь, спускаясь по лестнице.

Милиционеры уехали на «Волге». Игорь сел в свой серенький двухдверный «Фиат», связался с Вадимом — его джип стоял у третьего дома на противоположной стороне.

— Второй, я Четвертый, — произнес, поднеся к губам микрофон шестнадцатиканальной станции «Кенвуд». — Объект под наблюдением, в его трубке установлен ВЧ-передатчик. Смотри в оба! Кто-то должен быть поблизости.

— Четвертый, тебя понял, попробую вычислить, — отозвался никогда и ничему не удивлявшийся Вадим. — Сейчас доложу в агентство.

Игорь развернулся и взял курс на Ленинградский проспект.

Из сизо Неледин должен был выйти в четырнадцать тридцать. На маршрут выехали впятером: Игорь, Алик на «Опеле» и Решетников с ним; Столетник на своей машине; Вадим — на своей, он уже находился на месте у дома Неледина и никуда оттуда не имел права отлучаться до особого распоряжения.

Шестым был четвероногий напарник Столетника Шериф, в последние три дня питавшийся исключительно сырой говядиной, но не более, чем по килограмму в один прием при двухразовом питании, отчего в глазах его отчетливо читался вопрос: «Кого бы сожрать?»

На стационарной связи оставались: Валерия — в агентстве, Протопопов — в отделении милиции. С четырнадцати тридцати все уходили на частоту 510 МГЦ, на которой их мог слышать только Каменев.

От Алика с Решетниковым возле сизо до Вадима в Планетном по маршруту предполагаемого следования Объекта распределились равномерно: Алика менял Столетник на углу Ленинградского и Новой Башиловки, Столетника — Игорь на площади Расковой.

В четырнадцать пятнадцать тучи сомкнулись, и начался обложной дождь.

В четырнадцать сорок в эфире прозвучал голос Викентия Решетникова:

— Внимание, Первый, Объект вышел!

— Пое-ехали! — весело отозвался Игорь.

— Помалкивай, Гагарин, — не остался в долгу Алик.

— Не засирайте эфир! — приказал Столетник.

На улице стояла дюжина автомобилей. Среди них была красная «девятка» с тонированными стеклами и радиоантенной на крыше.

— Едрена корень, куда он пошел?! — послышался встревоженный голос Викентия.

После душной, тесной камеры казалось, будто легкие обожжены каким-то ядовитым газом, тело саднило, и в волосах что-то ползало. Фрол постоял на улице, подставляя лицо дождю — исхудавшее, почерневшее лицо с успевшей отрасти бородкой, запавшими глазами. Все время ломило затылок, тошнило, не покидало ощущение раздвоения личности. Черт знает, чем его там напичкали! Живот прилипал к позвоночнику, но есть не только не хотелось — при одном воспоминании о пище начинались рвотные спазмы, только рвать уже было нечем.

Вода, вода! Больше ни о чем он не думал. Вода и воздух! Остальное потом.

Только не в метро и не в автобус! Замкнутые пространства напоминали тюрьму. Фрол побрел по улице, радуясь грозе и публичному своему одиночеству. В первый раз он чувствовал себя счастливым от того, что ни с кем не приходилось общаться, все вокруг чужие, спешат поскорее укрыться от дождя, прикрываясь зонтами, и нет никаких и ни перед кем обязанностей — делать то, что положено, говорить то, что хотят услышать, по обязанности молчать, ложиться, если разрешат, и есть что дадут.

Он шел и шел вверх по Бутырке, дома грозно нависали над ним, мешали дышать, застилали свет; нужно было поскорее вырваться туда, где нет домов, где нет машин, нет стен с четырех сторон, где много воды и зелени. Только не думать ни о чем — все завтра, все потом, потом, а сейчас — глоток свободы!..

Но очень скоро силам наступил предел, ноги отяжелели, походка стала стариковской. В метро он тем не менее не спустился — обогнул станцию и дошел до платформы Дмитровская. Слышался уже гудок тепловоза.

— Викентий, давай за ним, — сказал Алик Нефедов. Решетников тут же выскочил из «Опеля» и побежал на платформу. — Первый, я Третий, Объект направляется к платформе Дмитровская, электричка на подходе. Пятый пошел за ним. Следую до Гражданской.

— Правильно следуешь, Третий, — отозвался Столетник. — Я позади на дистанции сто метров. Между нами красный «ВАЗ-21099» с антенной, он идет за тобой от Бутырки. Проходи Гражданскую без остановки, до Балтийца. Объект беру на себя, как понял?..

Конец рабочего дня еще не наступил, в вагоне оказалось много свободных мест. Фрол сел возле окна и тут же задремал. Что-то похожее с ним уже происходило… Да, году в девяностом он вот так же вышел из больницы после пневмонии, пролежав около месяца. Его никто не встретил — выписали неожиданно. Он шел пешком домой, а была тоже весна, на лотках уже продавали первую редиску и зе-леный лук, и ему так вдруг захотелось зеленого лука со сметаной!..

За Гражданской потянулся парк сельхозакадемии. Кусты и деревья, несмотря на ухоженность, дышали такой пронзительной, сочной зеленью, будто их полили не дождем, а зеленой краской. Кажется, две недели тому назад, когда он возвращался с дачи Рудинских, краски были совсем другими…

Прочь! Прочь!.. Фрол вскочил, нащупал в кармане сигареты, но спичек не оказалось. Он подошел к жилистому мужику в куртке с капюшоном и попросил огоньку. Мужик, не поднимаясь, щелкнул зажигалкой и отвернулся к окну. Фрол вышел в тамбур. В несколько жадных затяжек покончил с сигаретой — докурил до самых пальцев и вернулся на место. На платформе Ленинградская в вагон вошел молодой парень в потертой коричневой кожанке и джинсах, бережно достал из-за пазухи газету «Подробности» и стал читать.

Теперь уже Фрол Неледин никак не мог заставить себя не думать о Хижняке, о Наумове и Палехиной, о Черноусе и сестре, и ему страстно захотелось почитать свою родную газету: о чем там пишут, чьи снимки публикуют на передовице, нельзя ли из «Подробностей» узнать что-нибудь о Нине? А может, она уже нашлась и потому его выпустили?..

Нет, чушь — тогда не стали бы брать подписку о невыезде!

Он снова погружался в пучину воспоминаний, но, как ни старался, ничего хорошего в своей жизни припомнить не мог.

— Первый, я Третий! Ну что там у вас?

— Да ничего интересного, Объект вышел в Стрешневе, дошел до ближайшего пруда. Раздевается. Пятый! Он там топиться или купаться собирается?..

Пятый не отвечал — возможно, находился в непосредственной близости от Объекта, пришлось выключить рацию.

— Первый, где эта «девятка»?

— Прошла по Волоколамскому дальше. Возможно, заехала с другой стороны по аллее лесопарка.

— Я Второй, подъехать к тебе?

— Стой там, где стоишь. Я пробегусь вокруг пруда с песиком, а то он лапу отсидел.

— Не светись!

— Не могу. Пятый молчит, может, случилось что. Без меня — молчание в эфире, никому на связь не выходить!..

Женька скинул куртку и, оставшись в футболке и джинсах, потрусил по аллее в направлении пруда. Он видел, как Фрол Неледин купался — то плыл брассом, то возвращался к берегу на спине, потом нырял и выпрыгивал из воды, отфыркиваясь, как морж.

— Рядом, Шериф, рядом! — похлопав в ладоши, пробежал с десяток метров задом Женька, затем — боком, приставными, и еще другим: ни дать ни взять — спортсмен из группы «Здоровье».

— Третий, я Первый, помой у пруда машину, как понял?

— Понял, Первый, понял. Еду мыть машину.

Женька выехал на полосу ускорения и влился в поток как раз в тот момент, когда «Опель» Алика сворачивал к пруду, где купался Неледин. На Иваньковском он подобрал Викентия.

— Двигай, мохнатый! — сел тот на заднее сиденье, чтобы в случае чего можно было спрятаться за спинку: теперь для слежки на ближней дистанции он не годился — Объект не только видел его, но даже прикуривал от его зажигалки. — Ты парня в кожане с газетой видел? Он в Стрешневе следом за Нелединым выходил?

— Видел.

— Так вот он в красную «девятку» сел, дорогой ты мой товарищ!

— Точно?

— Это еще не все. Фейс его мне что-то напоминает. Кажется, именно его описывал Альдыбегов на Казанском.

Женька объехал вокруг пруда по аллеям. Фрол уже оделся и не спеша направлялся к шоссе. Алик «домыл» машину, сел за руль.

— Третий, — сказал Женька, — дай ему выйти на шоссе. Сейчас пересядет Пятый, а ты пойдешь за Объектом. Внимание, «Шериф»! Красная «девятка» 442-27 MX — Объект № 2: следите в оба! Третий, смотри парня в коричневой кожанке и джинсах, возможно — с газетой, он ведет Объект, но кто знает, сколько их там.

— Я понял, Первый. Стою у развилки.

Женька притормозил рядом с «Опелем». Алик покинул салон и шел позади Неледина. Решетников выскочил и пересел за руль «Опеля».

— Второй, Второй! Объект сел в автобус 88-го маршрутa, направляется в сторону «Сокола». Домой едет, перехватывай его на повороте в Планетный.

Викентий выехал на шоссе первым и видел, как Алик втиснулся в автобус вслед за Нелединым.

Фрол вернулся в чужую, опостылевшую квартиру. Здесь все было так, как он оставил, да и что могло измениться за десять суток? Все тот же шум с улицы, все тот же говорок соседей наверху, и так же барабанил дождь по жестяному карнизу…

Он сбросил провонявшую, грязную, мокрую одежду, рассмотрел себя в зеркало. Тело в ссадинах и кровоподтеках, лицо отшельника или скорее бомжа, потрескавшиеся губы, заострившиеся ключицы.

Взял из шкафа чистое белье. Заперся в ванной. Два часа — на бритье, помывку, стирку, приведение квартиры в порядок: пусть даже осталось здесь жить не более суток — ничто не должно напоминать камеру!

«Нет, камеры больше не будет, — уверенно подумал он, стоя перед зеркалом во всем чистом (для полного контраста даже единственную белую рубаху надел). — Все плохое уже позади. Выпустив меня, Протопопов признал свои подозрения необоснованными. Это значит, что и подписку скоро аннулируют. А если и нет — завтра начнется новая жизнь. Завтра я получу пленку и начну поиск убийц этого неизвестного. И я найду их, чего бы мне это ни стоило. Иного пути нет».

Он снял телефонную трубку и долго слушал гудки, не зная, кому позвонить первому, и, вообще, нужно ли кому-то звонить. Но все-таки позвонил сестре Валентине и сообщил, что он на свободе.

Позвонил Рудинским, но, услышав голос отца Нины, бросил трубку.

Позвонил Хижняку…

— Звонит Хижняку, — сообщил по рации Игорь Громов, в «Фиате» которого стояла звукозаписывающая аппаратура. — Интересуется, не объявилась ли Рудинская… Тот рассказывает, что им интересовался частный детектив… Зачитывает объявление о вознаграждении за помощь в розыске… Отбой!

— Третий, я Первый, транспорт в зоне видимости?

— Я Третий, стоит «Волга», пустая, подъехал микроавтобус «РАФ» закрытый… «Девятка» не появлялась.

— Второй, что он там делает?

— Ходит, курит. Пружины скрипят.

— Первый, я Третий! Задернул шторы. Из «РАФа» вышел человек, идет в подъезд!

— Третий, отъезжай! Второй, смени его!.. У тебя входная дверь прослушивается?

— А как же!..

Человек из «РАФа» вскоре вернулся, тревога оказалась ложной. Игорь сменил Алика, Женька передал Алику бронежилет, часа через четыре стемнело, и стало ясно, что Объект никуда выходить не собирается. Столетник оставил троих наблюдателей, а сам вместе с Решетниковым вернулся в агентство.

Рации оставались включенными, но на связь болше никто не выходил.

Марселен позвонил с утра, и Валерия, выслушав его, тут же связалась с Каменевым.

— Он прислал по факсу несколько любопытных снимков, Саныч, — сказала она. — Нужны они тебе сейчас?

— Немедленно! Пусть Викентий привезет в бар ресторана «Саппоро» на проспекте Мира, 12/14. Оставит бармену, это мой человек, Вик его знает.

— Все?

— Нет. Мне может понадобиться другая машина, имейте это в виду.

В одиннадцать сорок пять Светлана Коренева вышла из лицея в сопровождении коллег, постояла на углу решетчатой ограды и, простившись со всеми, зашагала к дому. Белая «Нива» Каменева остановилась прямо на переходе.

— Какие люди — и без охраны! — весело сказал Старый Опер, распахнув дверцу. — Садитесь, Светлана Алексеевна, для вас бесплатно!

Она улыбнулась, узнав недавнего своего гостя, предложение приняла.

— Только не говорите, что вы встретили меня случайно, — игриво погрозила пальчиком, когда Каменев покатил по улице Касаткина в направлении ее дома.

— Нет, конечно, — заверил Старый Опер. — «Ничто так не противоречит рассудку и порядку, как случайность».

— Ого! Уже второй афоризм на вашем счету. Зарабатываете очки? — засмеялась Коренева.

— Вообще-то это Цицерон сказал. Когда я его допрашивал на Петровке. Шучу, но шучу в последний раз. — Он посмотрел в зеркало, почувствовал в ее взгляде настороженность. — А что это вы пешком да пешком, Светлана Алексеевна? Отчего не ездите в своем «Пежо» за восемнадцать тысяч долларов?

Она покраснела, достала из сумки с тетрадями пачку «Мор».

— У вас курить можно? — спросила и, получив утвердительный ответ («И даже пить», — сказал Каменев), нехотя произнесла: — Стесняюсь коллег, которым уже два месяца не платят зарплату.

Каменев притормозил, выключил двигатель и повернулся к ней всем корпусом:

— Так вы не вспомнили, через какую фирму ваш муж продал квартиру на Неглинной?

Она несколько раз нервно затянулась, уже почувствовав, что попалась и отвечать все равно придется, но не могла сориентироваться в степени осведомленности сыщика.

— Не знаю, — попыталась затянуть время, — в то время он уже не был моим мужем.

— И вы не поддерживали с ним никаких контактов?

— Конечно, нет.

— Значит, ссуду, полученную в ипотечном банке, а затем от продажи квартиры по подложным документам, он положил на ваш счет без вашего ведома?

Она уронила пепел на резиновый коврик, не попадя в пепельницу; в глазах у нее помутилось, и лицо приняло растерянное, а затем, тут же, злое выражение:

— Какие еще деньги?! Что вы тут мелете?! Выпустите меня отсюда немедленно!

— Те самые деньги, на часть которых вы купили квартиру номер тридцать пять в седьмом доме по улице Бориса Галушкина, а на другую часть — обстановку, включая шикарный холодильник-бар с заморскими напитками; третья часть превратилась в маленький двухдверный «Пежо», вполне скромный, не бросающийся в глаза. А остатки от семидесяти пяти тысяч «зеленых», оставленных бывшим супругом, вы теперь благополучно проживаете, работая учительницей французского языка и участвуя в демонстрациях протеста по поводу невыплаты заработной платы.

— Чушь какая-то! — уже не так уверенно прошипела Коренева. — Квартиру мне помогли купить мои родители, а на машину я заработала денег по контракту!

— В Марселе, в Русской торговой миссии, да? — язвительно усмехнулся Каменев. — Мне очень жаль, что вы не ответили на мои вопросы при нашей первой встрече. Это наверняка позволило бы избежать неприятного разговора. Родители вас не обеспечивают, они люди менее чем среднего достатка. Наследства вам никто не оставлял, если не считать Юрия Васильевича. А заработать вы не могли. Потому, что в организации под названием «Русская торговая миссия» в Марселе никогда не работали. Вам понадобилось исчезнуть на время, и вы исчезли, подписав контракт с американо-французской фирмой «Хелп». Кстати, уже не существующей — ее ликвидировали, а организаторов, поставлявших «живой товар» в страны Западной Европы, разыскивает Интерпол. Если я в чем-то ошибусь, можете меня поправить, Светлана Алексеевна. Пока с вами говорю я, частный детектив Каменев, еще не поздно.

Коренева молчала.

— Вы работали в стриптиз-баре. Довольно дешевом стриптиз-баре неподалеку от торгового порта. Хотя в контракте действительно было написано: «Русская торговая миссия. Переводчица». Но я думаю, вы знали, на что идете. Это где же за полгода переводчица может заработать семьдесят пять тысяч долларов? Смешно!..

— Ложь! — выдохнула Коренева.

Каменев молча вынул из кармана конверт и протянул ей снимки, которые раздобыл Марселен.

— Представляете, наклеить такое на школьный стенд «Наши достижения»? Да у старшеклассников вы станете самой любимой и авторитетной учительницей!.. Решили, что имеете дело с дураком? Но не знали о существовании Европейской ассоциации частных детективов. А фирма «Кристиан Марселен» в Париже, между прочим, наш приоритетный деловой партнер.

Снимки дрожали в ее руках, лицо покрылось пятнами, губы побелели.

— Чего вы хотите?

— Только не нужно выставлять меня дешевым шантажистом, Коренева, — забрал он снимки из ее безвольных рук. — Все, что я хочу узнать от вас, вам известно. Только теперь вы должны говорить в другом скоростном режиме: у меня мало времени.

Тем не менее она еще прикурила длинную коричневую сигарету, собираясь с мыслями. Каменев терпеливо ждал.

— Я в прошлый раз сказала вам правду, — начала она тихо, — Юра работал по контрактам в различных организациях. Я не знаю, в каких. Одно время — в городском управлении торговли, потом в госгорстрое, через кого-то его познакомили с фирмачом по недвижимости…

— Нельзя ли поконкретнее? Названия, факты, фамилии, даты! Я ведь не сказки сюда слушать пришел!

— Н-не помню, правда… Фирма, в которой работал Юра, называлась «Протон». Работал он там сразу после того, как ушел из строительной организации… да, с нового года.

— С какого «нового»?!

— С 1997-го. Он не знакомил меня ни с кем из коллег, правда. Но упоминал фамилию Холмский.

— Вы его когда-нибудь видели?

— Один раз он подвозил нас на своей машине, Юра представил меня. Молодой…

Каменев тут же разложил на панели фотографии:

— Смотрите, тут его нет?

Она долго всматривалась в лица, затем неуверенно показала пальцем на человека, представленного ему в кафе «Пикник»:

— Вот этот… похож…

Каменев удивился, что выбор пал на него, а не на качка со шрамом, которого Либерман назвал своим приятелем из риэлторской фирмы, доверившим Ариничеву дискету.

— Продолжайте!

— Потом… потом он взял в банке крупную ссуду…

— Сколько?

— Двадцать тысяч, кажется.

— Кажется?

— Он не говорил мне. Рассказал перед отъездом, что его подставили. И назвал этого Холмского. В общем, по его словам, заложить квартиру ему посоветовали они.

— «Протон»?

— Да.

— Где находится фирма? Куда он ездил на работу?

Она наморщила лоб.

— Куда-то в центр, — сказала она, но, испугавшись, что он опять станет ругать ее за неточность, добавила: — На Волхонку, по-моему.

— Что было потом? Как именно его подставили?

— Они оформили квартиру на какого-то Киреева. Не помню имени-отчества, да он и не называл. То есть оформили не квартиру, а документы: паспорт, ордер. Говорили, что если он ее продаст, то получит сто тысяч. Вместе с теми, что он получил в качестве ссуды, хватит на покупку квартиры в другом районе и еще останутся деньги на всю жизнь.

— Он что, идиот? Он не понимал, что за это ему светит бесплатная квартира на Колыме, а деньги востребует банк?!

— Понимал. Он составлял компьютерные программы в вычислительном центре, хорошо знал все связи «Протона», весь рынок московской недвижимости. Эта контора была как-то связана с банком, то есть вроде бы одна организация, Юра говорил: «пирамида»…

— Как назывался банк?

— Не знаю. Этого не знаю, — клятвенно заверила она.

— А потом?

— Все так и получилось поначалу. Квартиру продали каким-то грузинам…

— Вы жили вместе с ним? Это была и ваша квартира?

— Нет. Мы же развелись, я жила у родителей, а потом уехала.

— Короче, вы были соучастницей во всей этой квартирной махинации, так?

Она закрыла глаза и помотала головой:

— Наверно… не знаю… Он говорил мне, что я должна сделать, я делала. Я многого не знала, правда!

— Вы столько раз произнесли слово «правда», что я перестаю вам верить. Вы завели счет, положили на него вначале двадцать тысяч, а потом еще… сколько?

— Девяносто.

— И уехали в Марсель?

— Да.

— Кто вам помогал заключить сделку с «Хелпом»?

— Юра через своих каких-то знакомых. Мне обещали работу переводчицы, только не сразу. Вначале я должна была работать официанткой в ресторане. Но там забрали документы и…

— Можете не продолжать! О том, что было дальше, пишут в газетах.

Как осуществляются подобные махинации с ссудами в ипотеках, Каменев тоже знал. Фирма брала ссуду под залог какой-то бросовой, давно списанной недвижимости — например, коровника или заводика, на котором ничего не производилось с тех пор, как он был оставлен военным ведомством; брала тысяч сто при себестоимости объекта не более десяти-пятнадцати. При этом банкиру ставилось условие: оцениваешь в сто, пятнадцать уйдут на погашение, остальные поделим. Таких сделок проворачивалось по нескольку тысяч в год.

Но с Кореневым, похоже, обстояло по-другому. И в чем его благоверная была права, так это в том, что его подставили.

— Если я правильно понял, ему обещали погасить ссуду в банке и не погасили?

— Я не знаю. Меня уже не было. Знаю только, что он вынужден был скрыться и просил его не искать.

— Когда?

— Осенью.

— Но осенью вас не было?

— Он передал…

— Через кого? Через Ариничева?

— Нет. Через Юдина Сергея Митрофановича. Когда я вернулась в январе, мы с ним виделись. Он и рассказал, что Юра срочно куда-то уехал и просил не наводить справок о нем.

— А Юдин знает, где он?

— Если и знает, то мне не говорил.

Каменев включил двигатель, выехал на перекресток и повернул на Ярославскую. До самого дома Кореневой они молчали. Остановившись у ее подъезда, он протянул ей конверт с марсельскими фотографиями из стриптиз-бара:

— Не сорите деньгами, Светлана Алексеевна, — посоветовал, глядя на мостовую. — Не хочу вас пугать, но кто-нибудь из устроителей вашего дамского счастья еще может объявиться. На этот случай у вас есть моя визитная карточка. Дай вам Бог успеть мне дозвониться!

Она ушла. Каменев понимал, зачем она вкладывает деньги в квартиру, гараж, машину, обстановку: боится расстаться с наличными, за которыми рано или поздно придут «риэлторы», боится хранить деньги в банке, боится, что кто-нибудь узнает, чем она занималась во Франции, и вообще боится жить. Поэтому работает учительницей и изображает из себя скромницу.

А по вечерам, наверно, наливается…

Он переключил тумблер радиостанции:

— Валентин! Александров!

— Я слышал, Сан Саныч! — отозвался голос в динамике.

— Все понял?

— Все.

— Тогда действуй, сынок. Если этот банк в «пирамиде» Либермана, то считай, что нам пора объединяться!

Через несколько минут он уже мчался по Ярославскому шоссе. Рацию не выключал, слышал краем уха: «Третий, ну что там?» — «Спит». — «Хорошо, если не удавился». — «Типун тебе!.. Первый! Прошел мимо «БМВ» 501-37!» — «Я понял тебя, не паникуй. Вас проверяет. У них РК-140, они не хуже нас слышат. Поменялись!..» — «Есть рокировочка!..»

Каменеву Женька запретил вмешиваться в переговоры без крайней для него необходимости. Да тот и не вмешивался — следил за дорогой: сзади то цеплялись какие-то подозрительные авто (кроме упомянутого «БМВ», синего «Форда» и красной «девятки», он ничего не знал, «хвостом» мог быть и самосвал), сворачивали или останавливались; а дальше все повторялось — с примыкающих трасс выныривали новые подозрительные, заставляя его нервничать.

До Болшева он домчался за пятьдесят минут.

Свернул к дому Юдина, почти не снижая скорости и не показывая поворота — надеялся ошарашить старика и в случае необходимости «взять его за жабры». Юдин стоял посреди огорода с мотыгой, услыхав скрип тормозов, оглянулся и посмотрел на Старого Опера так, будто хотел сказать: «А, это ты! Давненько тебя не было!» Каменев, подойдя, прочитал в его глазах незлобивую усмешку.

— Здравствуйте, Сергей Митрофанович, — остановился на меже. — Давненько не виделись.

Старик что-то пробурчал в ответ, положив мотыгу на плечо, побрел к дому.

— Чем обязан? — спросил для порядка, смывая грязь с темных морщинистых рук под умывальником.

— Да все тем же, с вашего позволения. Не договорили мы давеча. Я ведь обещал вернуться?

— Обещанного три года ждут, — вытерся холстиной Юдин. — А тут и трех дней не прошло.

— Зато какие дни-то, Сергей Митрофанович! — Упреждая приглашение войти в дом, Каменев сел на деревянную ступеньку и достал книгу о Севере.

Старик присел рядом, сцепив пальцы, с прищуром посмотрел на солнце, плававшее в мыльной пене облаков.

— Ваша? — протянул ему Старый Опер книгу.

Юдин беспокойства не проявил, скорее во взгляде его мелькнуло удивление. Он молча принял книгу из каменевских рук, пролистнул:

— Нашли, значит?

— А то как же! И не только это.

— Неужто и дискету нашли?

— Найдем и дискету. — Каменев вынул из заднего кармана брюк голубую книжицу: — Знакома?

— Да, — мельком глянул на нее Юдин. — Толикова книжка.

— Знаете, кто портфель-то украл? Пацан. Двенадцати лет. Ехал мимо на велосипеде, увидел лежавшего на скамейке Ариничева, а рядом портфель. Решил, что человек лишку хватил, не останавливаясь, вырвал портфель из-под головы, и был таков. По авторучке нашли.

— Красиво, — стиснув зубы, покачал головой Юдин. — Племя младое, незнакомое. Тьфу! Подонки!

— Ну, Сергей Митрофаныч! Вы же детский писатель, вы для них книжки пишете.

— Я не для них книжки пишу! — отрезал Юдин. — Я для нормальных пищу.

— Да где она, грань-то? Нормальные, ненормальные! И взрослым иногда свойственно голову терять. Да я не оправдываю, не подумайте. Пацан этот рассекал на велике спортивном долларов за пятьсот. А родители, по свидетельству участкового, алкаши. Каменев вынул из-за обложки билет на электричку: — Сергей Митрофанович, я тут в вашей книге билетик случайно обнаружил. Вы говорили, что сами никуда не ездили и Ариничев жил у вас неотлучно. И вроде не приезжал никто. Во всяком случае, Лидия Петровна вас не навещала. А билетик, с позволения сказать, датирован восемнадцатым числом апреля.

Юдин сидел очень долго, склонив голову и уперев локти в колени. Каменев ждал, гипнотически глядя в загоревшую плешь на его затылке.

— Не знаю, где вы взяли этот билет.

— А если я вам скажу, что инфаркт Анатолия Марковича был спровоцирован?

Юдин поднял на него вопросительный взгляд.

— Что это за цифры, Сергей Митрофанович? — поднес к его глазам раскрытую книжку Каменев. — Вы без очков видите? Вот это… Буква Б и цифры: 13.32, 15.45… и так далее?

Молчание было бессмысленным, да Юдин и не собирался отрицать, что было и ему, и Старому Оперу очевидно; просто не хватало сил заговорить, не успел как следует подготовиться морально, хотя по хватке непрошеного гостя уже в первую встречу понял, что откровенности не избежать.

— Приметная у вас ручка. Оранжевая, да еще светящаяся. Знаете, по статистике, оранжевые машины реже других попадают в аварии.

— Знаю. Могу эту ручку вам подарить.

— Не нужно. Пусть она там у телефона в стаканчике стоит. Очень удобно: в полночь, за полночь позвонил, скажем, в справочную аэровокзала, и спросил, когда рейсы на Архангельск. Вам отвечают; из Быкова… Записали букву Б… А потом — рейсы. Не очень аккуратно, так ведь зато можно свет не включать, чтобы спящего не беспокоить. — Каменев наконец закурил, полагая, что фундамент для беседы заложил прочный. — Не нужно больше время отнимать ни у меня, ни у себя. Время — деньги. Я его даром не терял. Ариничев Анатолий Маркович, паспорт серии IV-AK, номер 755963, выдан Измайловским РИК в 1995 году, значится в списках пассажиров семнадцатого в шесть утра Москва — Архангельск, и восемнадцатого в семнадцать ноль пять Архангельск — Москва. Из аэропорта, не заезжая домой, он и приехал к вам вот по этому билетику. Два таких перелета стоили ему жизни. Кстати, Эдвард Кублер из «Интерконтакта» — в Лондоне. Референт сказал, что его встреча с Ариничевым не планировалась.

— Все? — посмотрел на него Юдин.

Каменев спрятал книжку Ариничева.

— Сергей Митрофанович, я не из органов. И не бандит, уж поверьте на слово. И работаю на клиента, который поручил найти мне дискету. Будет лучше, если ее найду я.

— Для кого лучше?

— Для Коренева Юрия Васильевича. Сократим преамбулу: я дважды встречался со Светланой. И она мне многое рассказала. Правда, для этого пришлось попотеть и связаться с парижскими детективами. Во всяком случае, про квартирную махинацию через риэлторскую фирму «Протон» и ипотечный банк мне известно, как и то, что он вовсе не жулик.

— Почем вы знаете?

— За то время, которое прошло, мог бы позвонить или написать весточку. Остается думать, неспроста его подставили. Не за двадцать же тысяч, полученных в качестве ссуды в ипотеке? Да и фамилию ему лихо заменили. Не числится Киреев в списках. Зачем же так облапошили высококвалифицированного программиста? Много знал? Не проще ли было толкнуть его на рельсы или задавить машиной? Вот и остается одно: кто-то загнал его в такой тупик, из которого хода обратно не было. Сейчас детективы выясняют, что это за «Протон» такой и как он связан с банком. — Он замолчал вдруг и внимательно посмотрел на Юдина: — Может, я все это зря рассказываю, и ни дискета, ни экскурсия Ариничева в Архангельск с Кореневым-Киреевым не связаны?

— Ладно, хватит! — недовольно поморщился Юдин. — В конце концов, Анатолию ничто уже повредить не может, а о Юрке вам известно больше, чем мне… Мы его в самом деле потеряли. В махинации с квартирами, в общем, не верили. Юрка талантливый программист. И честный парень. Это я не понаслышке знаю. Занимались мы, в общем, одним делом. Он моложе нас, здоровее, жена у него на двадцать лет моложе — интересы, конечно, другие. Но злости его на ту систему, которая у него молодость отняла, хватило бы на всех. Он ухватился за идею составить словарь — даже настаивал, чтобы это была энциклопедия — всех великомучеников последнего периода прежней власти. Взял на себя киевлян, затеял переписку с теми, кто эмигрировал, с гулаговцами, от науки отлученными. В общем, в этом смысле риэлторская фирма с огромным банком данных была для него подарком. Он для них делал какую-то работу по обмену и купле-продаже квартир, а сам собирал материал для словаря. Зарабатывал более чем прилично. Светлана его денежки тратить умела. Одно время у нас с Анатолием появились основания думать, что он пошел по кривой дорожке, и Светочка Вавилова сыграла в этом не последнюю роль. Если честно, я и сегодня от этой мысли не отказываюсь…

«А ведь он прав, — подумал Каменев. — Так что мое предупреждение о возможном к ней интересе со стороны этих лжериэлторов-рэкетиров явно не по адресу!..»

— Он то запивал, то пропадал. А потом вдруг эта сделка непонятная. Нам с Анатолием сразу стало понятно, что кто-то его втянул, мы незадолго до того, как он исчез, вызвали его на откровенный разговор…

— Когда это было, простите?

— М-м-м… в конце августа, по-моему. Да, в самом конце. Он все время говорил о каким-то грехе. Напился тут до неприличия, бил себя в грудь, плакал и говорил: паскуда, мол, я! Людей продавал!..

— В каком смысле… людей?

— Не могу сказать, что он имел в виду. Мы так поняли, что он занимался делами фирмы, не подозревая, что выполняет совсем другие задачи. Попросту вычисляет определенный контингент: людей без родственных связей, квартирных владельцев. Специалистов определенного профиля. Но это из его бессвязного мычания мы вычленили не сразу. Он рассказал нам, что уезжает «в родные пенаты». О Севере говорил, пил за Юрому, за Карпогоры. Решили, что бред — вспоминает, душу бередит. Вот интересно, что о Светлане он ни словом не вспоминал. А ведь она уехала в конце июня, по-моему. Только напоследок, проспавшись, меня в сторонку отвел… почему-то мы с ним ближе были. Анатоль страдал немножко этаким снобизмом, ну да о покойных либо хорошо, либо ничего, простите… Да, так вот, отозвал он меня в сторонку и сказал: «Сережа, я уеду в длительную командировку, вернусь с потрясающим материалом. Ничему плохому, что обо мне станут говорить, не верь. И меня не ищи. А приедет Светка, скажи ей, чтобы тоже не искала, я сам объявлюсь…» Вот так-с! В середине сентября хватились — нет его. Как в воду канул! Но ведь просил не искать! Он замолчал. История была путаной, и тон не слишком доверительным. Все на уровне догадок и ощущений, ничего конкретного.

— И что было дальше?

— Я встретился со Светланой, вот здесь она была, когда вернулась из Франции, мы побеседовали. Особого беспокойства или хотя бы сожаления о пропаже бывшего мужа я не увидел. Может быть, для нее это не было сюрпризом, а все между ними заранее оговаривалось. Или действительно исчезновение Юры было и ее рук делом. Мы его вспоминали, терялись в догадках, несмотря на табу, порывались действовать. И вот шестнадцатого апреля неожиданно зазвонил телефон, межгород. Дело было около полуночи, мы пили чай, оговаривали условия в контракте Кублера… ну, не важно!.. Это звонил Коренев. Наш пропащий и пропавший друг Юрка Коренев. «Сережа! — прокричал он. Я подумал, что его распирает от радости слышать меня, но ошибся. Голос его был возбужден до предела, как у человека, за которым гонятся или которому грозит какая-то опасность. — Сережа!.. Слушай меня внимательно. Ты должен немедленно прилететь в Поморск. Немедленно, в течение двух дней! Это важно!.. Найдешь частную гостиницу «Норд». Моя фамилия Киреев. Ты понял, Серж? Ки-ре-ев!.. Я жду! Вылетай немедленно!..» И — гудки. Правда, такое ощущение, что за ним гнались. Я себя чувствовал дерьмово, прямо скажем. Это вот сейчас, две недельки спустя, вроде оклемался. А тогда — недавно после операции, мне ведь не сорок и даже не шестьдесят… Трудно в себя приходил. Грыжу удалили — еще с тех времен, из лагерей. В общем, поговорили недолго, Толик сказал, что чувствует себя нормально, в Архангельск слетать сможет. Были у меня деньги… я говорил вам, гонорар за недавнюю детскую книжку. Он позвонил, записал рейсы, я договорился насчет машины с соседом. И Толик вылетел…

— И что?

— А восемнадцатого вернулся обратно. Весь Поморск-то — двадцать тысяч, две гостиницы, включая этот «Норд», пара постоялых изб. Знаете, в северных городках есть избы для приезжих — кровати, чистое белье, вода в ведре, печка, хлеб на столе; соль. Традиция. Приезжай и живи. Если место есть. Суток Ариничеву хватило, чтобы обойти все. Ни в «Норде», ни в городской исполкомовской гостинице, ни в избах постоялец по фамилии Киреев не останавливался. Он даже умудрился заглянуть в книгу регистрации в «Норде». Нет и не было! И персонал такого не знает. В общем, вернулся он с тем, чтобы начать здесь поиск. Приехал сразу, из аэропорта, поздненько вечером. Мы решили заявить в милицию о его исчезновении. Да, Юра просил этого не делать, но ведь и приехать тоже просил. Ну как поступить? Почувствовали, что дело плохо.

— Может быть, он звонил из Архангельска? Собирался в Поморск, да не смог выехать?

— Может быть. Я в Поморске не был, а в окрестностях доводилось бывать. И Юра со мной был. Строили объекты за колючей проволокой. В тайге. Что это было — оставалось догадываться. Тогда нам было все равно. Но, во всяком случае, военные объекты строят военные специалисты — стройбат, саперы, связисты, внешне все это было похоже на лагеря, но там был еще подземный комплекс: бункера, туннели, ходы. Поговаривали — бомбоубежища для правительства на всякий случай. Где конкретно — не спрашивайте. Возили в допотопных «Столыпиных», пару раз самолетами. Собаки, конвой… Объекты скорее походили на какие-то хранилища. Толик физик, он говорил, что проекты предусматривали защиту от радиации. Плюс химзащиту — система вентиляции и все такое прочее. Блоки самоуничтожения, кабели дистанционных радиоустройств, вполне жилые помещения, вроде подземных лабораторий или бомбоубежищ, все в базальтовых отложениях на Беломорском побережье… Мы об этом вспомнили, когда Толик вернулся. Всю ночь не спали… Ясно, что его инфаркт хватил от нервного перенапряжения…

Он замолчал. Каменев не стал донимать его вопросами. Теперь он понимал, что дискета наверняка существовала, но кто стоял за Либерманом? Папа-банкир, который имеет непосредственный выход на силовые структуры, финансируя программу борьбы с оргпреступностью?..

— Сергей Митрофанович, как вы себя чувствуете?

— Я? — удивился Юдин. — Нормально. А что?

Каменев еще и сам не знал, «что», но стал рассуждать вслух, руководствуясь простой логикой:

— Допустим, Кореневу удалось что-то узнать, когда он работал в этой мафиозной структуре под личиной риэлторской фирмы. Его загнали в тупик, с помощью или без помощи молодой жены… возможно, сделали сообщником, а возможно, он знал, на что идет… А потом, когда отступать было некуда, дал свое согласие на сотрудничество и воспользовался предложением скрыться, сменить фамилию… Так?.. Тот факт, что он не звонил и не объявлялся до шестнадцатого апреля, говорит, что он был под чьим-то постоянным наблюдением. Или находился в закрытой зоне. Стал бы человек, вырвавшись из-под контроля — я не знаю, побег это был или какая-то проверка, а может, своего рода увольнительная… — так вот, стал бы он поселяться в гостинице, да еще под той фамилией, под которой «опекуны» его знали? Даже на два дня?..

— Допустим. Зачем же он сказал, что поселился под фамилией Киреев?

— А разве он так сказал?

Юдин задумался.

— Он сказал: «Найдешь частную гостиницу «Норд». Моя фамилия Киреев». И повторил по слогам. А что?

— Но ведь он не сказал, что поселился там?

— То есть, вы хотите сказать, что он что-то через кого-то передал? Передал через человека, который остановился в гостинице «Норд»?.. Но ведь Ариничев спрашивал Киреева!

— Ариничев, Сергей Митрофанович, Ариничев, — вздохнул Каменев. И поглядел на часы: — А Юрий Васильевич велел передать ЭТО Юдину, а не Ариничеву! И, не исключено, предупредил: никому, кроме Юдина! Он знал, что вы непременно прилетите. Но не мог знать, что вы после операции.

Юдин заволновался, встал и растерянно развел руками:

— Очень может быть, но… но что же теперь делать?

Каменев полистал записную книжку Ариничева и вдруг решительно произнес:

— Лететь в Поморск!

 

ГЛАВА 38

Фрол проспал до полудня. Ничего ему в эту ночь не снилось, он словно провалился в черную бездну, и мозг взял реванш за все сутки недосыпания. Разбудила его Валентина — пригласила к себе на обед. Затем позвонил Хижняк, справился, собирается ли он на работу. Вопрос показался Фролу неожиданным, он и думать забыл о том, что есть работа, и даже обрадовался возможности пойти в редакцию и получить какое-нибудь задание.

И все-таки — нет, сегодня на работу он не собирался. Надев черные брюки от своего свадебного костюма (вскоре после свадьбы он поправился, а теперь брюки оказались ему в самую пору), застиранную джинсовую курточку на белую рубаху, Фрол отыскал в кухонном шкафу сумку из кожзаменителя, пересчитал деньги, коих оказалось всего сорок пять рублей, и с легким сердцем отправился в центр города.

Погода стояла солнечная, через квартал курточку пришлось снять. За весь путь до метро «Сокол» Фрол оглянулся лишь единожды, совершенно случайно вспомнив, как за ним следили тогда, в апреле, еще до «посадки». Оглянулся, никого не обнаружил и, улыбнувшись глупым своим подозрениям («Был бы кому нужен, меня бы давно достали!»), поехал на Главпочтамт.

…Вели его четыре автомобиля. Семь человек с оружием, рациями, видео- и аудиозаписывающей аппаратурой, часто сменяя друг друга, шли по пятам, сообщая о маршруте передвижения, действиях, подозрительных личностях, приближавшихся к нему в электропоезде, на эскалаторе, на улицах, в троллейбусе:

— Второй, он купил сигареты в киоске…

— Валет, скажи Шкету, чтобы не маячил!..

— Третий, он направляется на Главпочту…

— Гюрза, он твою «девятку» знает, остановись в Харитоньевском!..

— Третий, красная «девятка» промелькнула… Смотри, за ним идет тип в коже!..

— Вижу. Прошел мимо.

— Объект идет в Главпочтамт! Третий, следуй за ним!..

Фрол вошел в просторный зал почтамта, чувствуя, как тревожно бьется сердце и подкашиваются ноги. Если по каким-то причинам бандероли не окажется, он умрет, потому что успел уже связать не только реабилитацию, но и все свое будущее с этой пленкой, независимо от того, удастся получить за фотоснимки солидный выкуп или напечатать их в центральных газетах. Заголовки виднелись ему во всех витринах, слышались в мальчишеских голосах разносчиков: «Русский фашизм в действии!», «Фоторепортер Фрол Неледин становится очевидцем зверской расправы над человеком!», «Охота на человека!», «Репортера Неледина, ставшего свидетелем убийства, бросают в тюрьму!». Деньги или слава, а скорее всего, то и другое — две стороны одной медали. Побои, унизительные допросы, смрад тюремной камеры Фрол уже перенес. Если есть на свете справедливость, на смену этой, самой черной в его жизни полосе должна прийти другая — светлая, резкая, контрастная, по всем законам фотографии.

Оглянувшись как бы невзначай, он подошел к окошку со знакомой надписью «Выдача корреспонденции до востребования» и, не в силах повернуть пересохшим языком, протянул паспорт. Женщина в деловом костюме, точно таком же, какой был у ее сменщицы две недели назад, словно это и была та самая девушка, успевшая постареть, нашла квитанцию, положила перед ним, а потом удалилась и не появлялась бесконечно долго; заполнив квитанцию, Фрол ждал, смиряя волнение и стараясь изо всех сил внешне ничем не выдавать своего беспокойства, хотя на него никто и не смотрел, все посетители, приезжие в основном, сновали по залу, заполняли бланки, писали письма, покупали марки и если переговаривались, то негромко; постукивали штампы приемщиц за стойками; шелестела упаковочная бумага; фоном работала радиоточка — передавали последние известия; Фрол с удивлением ощутил потребность послушать их и с не меньшим удивлением вдруг понял, что, несмотря на работу в газете, никогда не интересовался, в какой стране живет, что вообще происходит на белом свете, чем живут люди за пределами обозримого пространства, давно примелькавшегося, слишком обыденного, слишком неинтересного, чтобы привлекать внимание обывателей.

Но вот работница вернулась и положила перед Фролом бандероль — завернутый в крафт блок сигарет «Пэл-Мэл». Он поблагодарил, спрятал бандероль в сумку и пошел к выходу.

— Сэнсэй, док оказался прав!.. Пацан получил на Главпочте сигареты!..

— Не пыли, Шкет, иди за ним! Гюрза, Гюрза!..

— Первый, Первый, его пасет тот самый, который сел у пруда в «девятку», из электрички!

— Второй, я Первый, кто за ним следит?

— Четвертый пошел, Объект направляется к Мясницким воротам… остановился… Прикуривает… оглядывается… Пошел в обратную сторону…

— Первый, может, возьмем его?

— Нет! Второй, подойди поближе! Охраняй!

— Что они делают?..

Фрол обомлел. В тридцати шагах от себя он увидел загорелого человека со шрамом над бровью и голубыми льдинками запавших глаз, одетого в твидовый пиджак спортивного кроя поверх тенниски…

Он стоял и не мигая смотрел на Фрола, словно хотел, чтобы тот узнал его. И Фрол узнал, остановился, прикурил, силясь вспомнить, где именно они виделись. Да, это был тот самый тип с лицом мертвеца, который вошел вслед за ним в кафешку на первом этаже старого дома. Фрол еще купил там заварные пирожные и выпил коньяку, а этот сидел за стойкой, тянул апельсиновый сок и исподлобья поглядывал на него… вот как сейчас… совсем как сейчас…

Фрол не очень умело изобразил рассеянного человека, похлопал себя по карманам, потом резко вернулся, словно что-то забыл, и быстро пошел в направлении Большого Козловского переулка. Рядом остановился коричневый «Опель». Фрол вспомнил о красной «девятке», но ее не увидел, и все-таки отошел от проезжей части подальше, испытывая сильное желание перейти на бег, оглянуться, но от того и другого все же отказался.

Он, может быть, и побежал бы, да только со стороны Спасской, навстречу ему, не спеша, засунув руки в карманы куртки, шел человек, которого он тоже где-то видел, причем совсем недавно, уже после освобождения из сизо… Думать и вспоминать было некогда: Фрол юркнул в какое-то питейное заведение, одно из многочисленных в длинном ряду, инстинктивно сообразив, что кафе не может иметь один выход, должен быть и другой, так полагается по правилам пожарной безопасности, а если он есть, то Фрол непременно им воспользуется и убежит через двор, а если не убежит, то, во всяком случае, привлечет к себе внимание…

— Спокойно, Игорек, — прикуривая, проговорил Алик. — Иди в машину, двоим светиться ни к чему.

Игорь достал сигарету, наклонился над огоньком зажигалки. Внешне все выглядело так, будто один прохожий попросил у другого прикурить. Прием старый, но надежный.

— Какого черта он пошел в кафе?

— Жрать захотел.

— Или увидел кого-нибудь?..

— Иди в машину.

Игорь вернулся в «Опель», послушал переговоры по рации: Вадим докладывал Женьке обстановку. Его машина стояла на углу Харитоньевского и Мясницкой.

— Первый, я видел типа с рожей покойника. По описанию похож.

— Мало их, что ли?

— На него среагировал Неледин!

— Стой на месте. Четвертый! Что это за кафе?

— Внимание, туда вошел Алик! Сейчас расскажет!..

…Кафе было вполне обычным, давно «раскрученным» и неоригинальным: столы и стулья темно-коричневого дерева, стойка бара с напитками и мороженым, десятка полтора посетителей, коротавших время, официант в красном пиджаке, посудомойка, свет тусклый — обычные лампы дневного освещения…

Фрола Неледина не было. Точно не было! Ни за стойкой, ни за столиками — нигде!

Алик метнулся в туалет, но и там никого не обнаружил. Матовое стекло было приоткрыто, но решетка на окне отметала вариант побега таким путем.

— Ушел, «Шериф»! Ушел… — на секунду поднес к губам трубку Алик. — Блокируй дворы!

На бегу он дернул ручку дамского туалета — не до экивоков! Женский визг догнал его уже в зале. За стойкой бара, за выступом обтянутой багровыми обоями стены оказалась дверь — она распахнулась внезапно, оттуда вышел официант и, оглянувшись, выругался кому-то вслед. Алик отбросил его в сторону, прыжками миновал кухню, насыщенную паром и запахами, проскользил по гладкому кафельному полу к узкой двери черного хода, за которой открывался замкнутый двор. Женщина в грязно-белой куртке и косынке, повар в приплюснутом колпаке, ругаясь, на чем свет стоит, бросились за ним…

Но он не слышал их угроз. У стены стоял Фрол Неледин. Бледный, как смерть, стоял, прислонясь к стене и глядя в бесконечность широко раскрытыми глазами. Только кисти его рук судорожно шевелились, будто ища опоры. Сумки не было на его плече, не было и рядом.

— Куда он побежал?! — перекричал Алик шум-гам, устроенный кафешниками, и выхватил пистолет: — Ну?!.

Фрол приоткрыл рот, из которого хлынула кровь, протянул руки и рухнул ничком на асфальт.

Алик помчался под арку — к самому ближнему и потому самому вероятному выходу в переулок…

Вадим на джипе свернул в Харитоньевский.

— Алик! Алик! — позабыв о позывных, кричал в трубку «Кенвуда». — Куда ехать?! Да не молчи же ты, отзовись!..

Игорь сориентировался быстрее — его «Опель» стоял как раз перед поворотом в Большой Козловский, с противоположной стороны от Вадима. Он успел заметить, как по Боярскому в направлении площади Красных ворот, рванув «с места — сто», удалялся черный автомобиль, который они совсем не учли, сбросили со счетов, сосредоточив внимание на красной «девятке» с радиоантенной.

Он успел крикнуть:

— Вадим, «БМВ» черный уходит по Боярскому! — и резко затормозил возле арки.

…Алик стоял на коленях, прижав окровавленные ладони к животу.

— За ним… Игорь!.. За ним… нож… стрел…

Игорь обхватил его, положил на спину. Алик стиснул зубы и молчал, пытаясь лечь на бок и подтянуть ноги, точно хотел коленями закрыть рану на животе.

— Тихо, тихо, тихо, Алик, спокойно, сейчас, сейчас, — приговаривал Игорь, разрывая одежду и пытаясь рассмотреть, что там у него и чем помочь. — Дал же тебе Женька бронежилет, дурило!.. Говорили же тебе: надень жилет! надень жилет!.. Эх, ты!.. Крепись, крепись!..

Несколько человек со стороны переулка и из кафе подбежали к ним.

— Пропустите, я врач, — бойко растолкала всех молоденькая женщина, почти совсем девчонка; она поставила в сторону сумочку, склонилась над Аликом: — «Скорую помощь»! Быстрее! Быстрее! Аспирация…

Она говорила что-то еще, мужчины помогали ей, до Склифосовского было рукой подать — Игорь понимал, что за «БМВ» ему все равно не угнаться; он наклонился, подхватил друга на руки и понес в машину, а маленькая докторша следовала рядом, прижимая к ране оказавшиеся у кого-то детские подгузники…

Женька утопил в пол педаль. Стрелка на спидометре коснулась отметки «сто сорок». Он выехал на середину Большой Черкизовской и мчал по осевой — лишь бы не зацепить кого-нибудь встречного, а на ГАИ плевать, будет даже лучше, если он приведет на хвосте пару-тройку машин с мигалками, все меньше работы!..

— Вадик, не молчи ни секунды! Рассказывай!.. Я в районе пруда, прохожу стадион «Локомотив»…

— Пока все хорошо, Женя! Он проскочил Краснопрудную… идет по Русаковской через развязку… Он не свернет, Женя! Ему для этого надо сбросить скорость, а я не дам… я уже сократил до ста…

— Он тебя видит?

— А как же!.. Сука такая!.. Хорошо, хорошо, прямо на тебя идет, прямо на тебя!..

— Я на Преображенке!.. Сзади увязались менты!.. Скоро там?!.

— На таких скоростях минуты через четыре сойдетесь. Женя!.. Стреляю!..

— Если в колесо попадешь, он вылетит на встречную!..

Но Вадим уже отложил рацию на пассажирское сиденье, выставил руку в окно и первым же выстрелом разбил задний фонарь «БМВ» слева: вторая пуля угодила в тонированное стекло, Вадим точно знал, что попал, но стекло не рассыпалось и даже не треснуло.

— Женя! Он бронированный, слышишь меня?

— Где вы?!

— Проехали «Спартак»!.. На Стромынке!..

— Я тоже на Стромынке, Вадик!.. Включи фары!.. Фары включи, дальний свет, чтобы я тебя видел!.. По какой полосе он идет?!

— По разным, здесь полно…

— Все! Вижу тебя!.. И его вижу, тормози!!. — Женька сократил дистанцию настолько, чтобы «БМВ» не смог сманеврировать и, когда их разделяло метров сто, повернул руль и нажал на тормоз.

«Рено» занесло, развернуло багажником на встречную полосу. Водителю «БМВ» ничего не оставалось делать, кроме как принять резко вправо. Автомобиль врезался в стоявшую на обочине «Волгу», перевернулся в воздухе, пролетел метров пятнадцать и приземлился на крыши легковушек, выстроившихся в ряд у маркета, затем отскочил, как мяч, и боком, высекая искры, заскользил по проезжей части, заставляя машины тормозить, увиливать, а прохожих разбегаться в разные стороны.

— Хорошо пошел, — сказал Вадим, испуганно наблюдавший за «БМВ».

Перехода поблизости не было, с середины проезжей части до тротуаров было далеко, и никто из пешеходов не пострадал.

Улица наполнилась людьми, сигналами автомобилей, вопили сирены, сверкали «маячки» невесть откуда взявшихся «Скорых», ГАИ, милиции… Из разбитого ветрового окна «БМВ» юрко выскочил крепкий мужчина с бычьей шеей и волосами, подстриженными бобриком, рванул сквозь толпу в ближайший подъезд. Вадим заметил сумку в его руке — ту самую, из коричневого кожзаменителя, нелединскую.

По тротуару за ним уже бежал Женька, крича на ходу:

— Я его возьму! Возьму!.. Давай остальных!..

Он влетел в подъезд через пять минут после того, как за тяжелой дверью скрылся неизвестный…

— Отойдите, отойдите, — оттесняли толпу от «БМВ» милиционеры.

Но Вадим уже протиснулся к «БМВ», увидел, как вытаскивают окровавленного человека, узнал по одежде «мертвеца» и поздним умом сообразил, что произошло там, в переулке у Главпочтамта: выстреливший в Неледина, а потом в Алика (о чем доложил по рации Игорь), бросил сумку пассажиру стоявшего наготове «БМВ», а сам вскочил в другую машину — наверняка в красную «девятку», которая, конечно же, никуда теперь не денется, да это уже и не имеет значения…

Каким-то чудом пуля пролетела мимо — задела уголок ступеньки, брызнув цементной крошкой, ударилась о стенку, вжикнула возле уха. Женька по инерции проскочил до конца пролета и отпрянул к электрощиту. Выстрела он не слышал. Шаги удалялись.

«Только бы он не встретил никого и не взял в заложники! — успел подумать Женька. Оттолкнувшись от стены, он вихрем преодолел еще полпролета, и тут же еще одна пуля ударилась о стойку перил, а затем рикошетом угодила ему в грудь, но кевларовый жилет спас. — Ох, е!.. — споткнулся он от неожиданности и боли. Прижимаясь к стене, дошел до окна, стал в угол. — «ПСС», бесшумный», — догадался, во второй раз не услышав выстрела.

Он был уже на третьем этаже, преступник, судя по шагам, на четвертом.

«Дом, кажется, пятиэтажный… куда же он пойдет дальше?.. Ворвется в чью-нибудь квартиру?.. Что это ему даст — на улице полно милиции… Пожалуй, рванет на крышу, добежит до люка в соседний подъезд, спустится и попытается уйти… Возможно, сменит «прикид», если подберет что-нибудь подходящее в толпе…»

Так думал он, преодолевая ступеньку за ступенькой, пролет за пролетом, вначале с опаской, а потом — безбоязненно, потому что услыхал, как лязгнула крышка люка, и шаги стихли. На площадке пятого этажа он увидел квадратик неба, выхватил пистолет и уцепился за перекладину короткой металлической лестницы; в этот момент приоткрылась дверь, в щель высунулась седая старушечья голова.

— Закройся!!! — рявкнул он, и дверь тут же захлопнулась.

Секунд через пять Женька услышал металлический лязг слева, сориентировался: все точно, это — крайний справа подъезд, он пытается открыть люк в соседнем!..

Выбросил в предполагаемом направлении руку с пистолетом, выстрелил и в ту же секунду высунулся. Преступник бежал к следующему люку — последнему, всего их было три, по числу подъездов. Второй оказался на замке. Повесь жильцы замок на этот, не пришлось бы гоняться по крыше! Женька побежал. Неизвестный рванул люк; теперь важно было не дать ему спуститься в подъезд, не дать ни в коем случае, иначе он уйдет!

— Стой! — на бегу крикнул Женька и выстрелил под ноги убегавшему. — Брось оружие!

Тот не повиновался, поставил ногу на ступеньку и выстрелил. Женька едва успел отпрянуть за кирпичную вентиляционную трубу. А когда выглянул, преступник стоял на ступеньке уже обеими ногами. До него было метров двадцать пять — тридцать.

— Стой! — крикнул Женька и выстрелил на поражение.

Стрелял он с колена, прицельно, и пуля от «Макарова» угодила преступнику в предплечье. Пистолет упал вниз, на лестничную площадку. Закрыть за собой крышку люка Женька ему не позволил — успел схватить за руку и воротник, вытащил мужика на битумную крышу. Почувствовав под ногами твердую опору, тот с неожиданной силой высвободился из захвата — отбил одну руку, повернулся вокруг своей оси и, присев, умудрился провести подсечку. Женька смикшировал удар о крышу хлопком ладоней, но пистолет выпал. Противник ударом ноги отбросил его далеко в сторону.

Оба встали в боевую стойку. Говорить было не о чем — один предвидел намерения другого по взгляду, жесту, движению.

Противником Женьки оказался сам Сэнсэй, на счету которого была добрая сотня подготовленных головорезов, убийц из числа спецназовцев и боевиков преступных группировок. Если Сэнсэю утром доводилось убивать человека, то вечером он уже об этом не помнил. Техника его не изобиловала разнообразием приемов, зато те, которыми он виртуозно владел, были отобраны по одному принципу: убить непременно. Ухмыльнувшись, он снял сумку с плеча:

— На!.. Возьми, ну?!

Женька не отреагировал: стоит отвлечься на долю секунды и потерять устойчивость — каюк!

Сэнсэй пятился к кромке крыши. Потом остановился, давая Женьке возможность подойти. Тот не поддался на провокацию — нападать ни к чему, главное, не дать ему уйти в люк. Не сиганет же он с высоты, и сумку не выбросит, а там, глядишь, подоспеет Вадим…

А Вадим в это время стоял, широко расставив ноги и положив руки на капот милицейских «Жигулей». Рослый собровец вынимал из его карманов «наган», «кенвуд», документы, нож «Катран»; другой прощупывал бронежилет; еще двое обыскивали джип — рылись в «бардачке», багажнике, открыли капот…

— Да есть у меня разрешение, есть! — рычал Вадим. — Пусти!.. Вот в этот подъезд преступник забежал, его один из наших преследует!..

— Заткнись! — грубо толкнул его в спину бугай в камуфляже. — В автобус его!..

Вадиму заломили руки за спину, защелкнули наручники на запястьях и повели в серый собровский автобус с зарешеченными окнами.

Сумка, которую держал за ремень Сэнсэй, описала полукруг и… полетела вниз с крыши. Такого Женька никак не мог ожидать, проводил ее глазами… и тут же был сбит прямым толчковым ударом ноги. Сэнсэй выхватил метательный нож откуда-то из-за спины… Выработанная многолетними тренировками реакция, инстинкт самосохранения и отчасти все тот же бронежилет спасли Женьке жизнь. Бросок был мастерский, нож прошел по касательной к ребрам, прошил несколько верхних слоев кевлара. Он вовремя сообразил не вставать, согнулся и вскрикнул, имитируя поражение. Но Сэнсэй и сам знал, и воспитанников наставлял — не уходить, пока не убедился, что дело доведено до конца и противник не сможет ни отомстить, ни выступить в роли свидетеля. Быстро, но осторожно, держа руку наготове — вторая рука, раненная Женькой, онемела, рукав до самой подмышки набряк кровью, — приблизился к Женьке. Он понимал, что перед ним не школьник, но не подозревал, что противник может спиной определить дистанцию и, сделав из положения лежа «свечку», угодить пятками в подбородок.

Сэнсэй отлетел и ударился головой о трубу. Зверь по природе, он мгновенно погасил в себе болевые ощущения и бросился на Женьку. Несколько точных и сильных ударов не причинили тому никакого вреда. «Амфетамин, — предположил Женька, — боли не чувствует». Сэнсэй ухватил-таки его за руку, крутанул, на встречный удар с чудовищно трудным названием «хансональ джебипум мокчиги», что в переводе с корейского означало «полет ласточки над гнездом», ослабил хват, и тут уже Сэнсэю было нечем крыть — не позволила раненая рука. Он все же попытался провести смертельный удар по глазам, но Женька упредил его, провел серию ударов в голову, отбросил к самому карнизу. Не привыкший к таким финтам, Сэнсэй рванулся, ухватил его за полу пиджака и, уперев ногу в живот, опрокинулся на спину, намереваясь перебросить через себя. Чтобы удержаться, Женьке пришлось перехватить его ногу локтевым сгибом… это было уже на самом краю, восстанавливать равновесие было поздно. Он повис на одной руке, другой все еще держа Сэнсэя за штанину. Сэнсэй на секунду согнулся, чтобы ударить его по пальцам. Женька отпустил руку, державшуюся за карниз, поймал кисть противника и, зацепившись за крышу ногой, сбросил его вниз.

Люди с улицы видели финал этого поединка не на жизнь, а на смерть. Видели, как, крича и кувыркаясь в воздухе, летел на тротуар один, как, вися вниз головой, качнулся, ухватился, забросил тело на крышу с ловкостью обезьяны другой. В подъезд побежали собровцы, десяток человек бросились к бездыханному телу упавшего с высоты пятиэтажного дома.

…Женька лежал с открытыми глазами на спине и смотрел в небо, когда два дюжих молодца с автоматами схватили его и, проворно обыскав, потащили к люку. Он молчал, как человек, заглянувший в глаза смерти, и даже не пытался ничего объяснять, все потом, сейчас главное, что его уводят подальше от бездны.

— Сумка, ребята, он выбросил сумку, — только и успел проговорить он. — Что с Аликом?..

— Сейчас ты нам все расскажешь, — пообещал подполковник Домоседов, прибывший на место происшествия по звонку Шкета, следовавшего за «БМВ» в красной «девятке». — И про сумку, и про Алика!.. Пошел!..

 

ГЛАВА 39

Вынужденно засвеченного Решетникова Столетник к участию в операции не допустил — попавшись на глаза опытному фоторепортеру еще раз, даже мельком, он мог провалить слежку. Ему велено было страховать Каменева. Викентий рвал и метал, слушая переговоры по рации, но в пятнадцать ноль пять на связь вышел Старый Опер:

— Валерия! Срочно закажи два билета на рейс две тысячи триста тридцать один в Архангельск на фамилии Каменев и Юдин! Или на другой, но срочно чартерный, бартерный!.. Вик! Я выезжаю в Быково. Поставь свою тачку возле моего дома со стороны проспекта. Мою не трогай, у меня опять какая-то падла на хвосте!.. Поедешь следом, заберешь мою со стоянки в аэропорту. Леля у Илларионовых, я ее предупредил, чтобы не появлялась дома. Свяжись с Филимоновым.

Сердце щемило, когда Викентий проезжал по Стромынке и видел столпотворение, покалеченные машины, батальон ментов — он все слышал и знал: что здесь работают ребята и что приходится им туго, — но голос Саныча был не менее напряженным, а уж Старый Опер умел держать себя в руках. Миновав место аварии, он домчался до проспекта Мира, оставил «Жигули» возле дома Каменева, вышел и стал прогуливаться на углу, дожидаясь, когда появится знакомая белая «Нива».

Появилась она минут через десять, свернула во двор. Решетников и Каменев обменялись взглядами.

Решетников успел заметить Юдина рядом с ним — старого человека в пиджаке и галстуке, с поплавком на лацкане.

Проехав мимо дома, возле кафе «Пикник» притормозила «Шкода». Некоторое время из нее никто не выходил, потом появился незнакомый Решетникову мужчина (на фотографиях, имевшихся в агентстве к этому часу, он не фигурировал), прикурил и побрел во двор; как только он скрылся, из парадного подъезда вышли Каменев и Юдин, сели в машину Решетникова и умчали в обратном направлении.

Решетников перешел на противоположную сторону улицы, хотел остановить такси, но в это время как нельзя кстати зазвонил сотовый телефон:

— Викентий, это я, Валентин. Ну что там?

— Ты где?

— Я на Волхонке, выехал из одного интересного офиса, — весело доложил Александров.

— Забери меня, я напротив каменевского дома!

Валина безотказность подкупала, как всегда. Не прошло и получаса, как его «Сааб» плавно притормозил возле Викентия, и они помчали в Быково.

— Перезвоните по триста тридцать три, автоответчик не работает, — вдруг раздался встревоженный голос Валерии, и «Кенвуд» замолчал.

Это был сигнал — самый серьезный из всех, о которых они условились: «Никому на связь не выходить».

— Попались ребята, — констатировал Решетников. — Вместе с «Кенвудами».

Через несколько минут зазвонил телефон.

— Викентий, это я, Игорь, — раздался в трубке сумрачный голос Громова. — Где вы?

— Игорь, едем в Быково. Вместе с Александровым. Что у вас?

Возникла пауза.

— Вадима и Женьку задержали, — ответил Игорь. — Алик погиб.

— Как… погиб?!.

— Не дотянули до Склифа. Вынули из него лезвие от стреляющего ножа «НРС» — шестнадцать сантиметров. Все разворотило. Кстати, для «НРС» применяется тот же бесшумный патрон 7,62 «СП-4», что и для «ПСС».

Валентин уже подъезжал к Кольцевой, но скорости не сбавлял. Теперь их осталось фактически трое — каждый человек и каждая минута на вес золота.

— Игорь, дай Валерию!

— Алло, Вик!..

— Валерия, позвони в «Альтернативу» ребятам, свяжись с Илларионовым. Если Женьки или Вадима не окажется в милиции, пусть объявляют «Перехват».

— Я уже позвонила Алексею Ивановичу, он у себя в управлении, связывается с начальником МУРа.

— Пусть Игорь поедет в сто двадцать пятое отделение, найдет участкового Филимонова. Каменев улетел?

— Рейс через час. Где Валентин?

— Возвращается. — Решетников положил трубку. — Валя, тормози. Я доберусь на такси, а ты возвращайся в агентство, ты сейчас там нужнее. Что удалось узнать насчет этого «Протона»?

Валентин съехал в «карман» у бензоколонки, развернулся и остановил машину.

— Какого «Протона»? — деланно удивился. — Нет никакого «Протона»! Был и сплыл.

— Значит, все-таки был?

— Был. Кое-что я узнал в суде, куда обращались с иском жильцы квартиры по Неглинной, 5/72, Шаурашвили и Новикова. Они купили эту квартиру в фирме «Протон» за сто пятьдесят тысяч. Вселились, а через месяц оказалось, что эта квартира, принадлежавшая некоему Кирееву, которого они никогда не видели — все решалось в риэлторской фирме «Протон», — заложена в ипотеку прежним жильцом Кореневым. Банк не получил ссуду, стал оформлять собственность, а она уже принадлежит Шаурашвили, представляешь?

— И что?

— Уладили. Истец заявление забрал, убытки ему возместили.

— Не понимаю, — никак не мог врубиться Решетников. Экономические преступления были не по его части.

— Сейчас поймешь, Викентий. Каменев, похоже, прав. И он, и все мы имеем дело с одной бандой: ликвидированная три дня тому назад контора «Протон», ипотечный банк, который давал ссуду Кореневу, — одна и та же структура. А вершина этой «пирамиды» — фонд содействия предпринимательству «Альтаир».

— И партия…

— И партия тоже. Только все это нужно доказать.

Последнее Решетников дослушивал, уже выйдя из машины. Бросив Александрову: «Вот и займись», — он захлопнул дверцу и выбежал на дорогу.

«Странно, — думал он, сидя на заднем сиденье «Волги», водитель которой за полтинник согласился отвезти его в аэропорт, — что же это получается?.. Коренев берет ссуду, соглашается продать квартиру по подложным документам, скрывается, а потом та же фирма, которую он наколол, улаживает конфликт… То есть его разыскали, но не посадили и пришили, и не потребовали поделиться незаконно полученным «вознаграждением»… Значит, он был кому-то и зачем-то нужен?.. Они замяли дело о подлоге, заткнули пасть этому грузину крупной купюрой… в обмен на что?.. На какую-то услугу?..»

Все это уже наверняка знал Каменев. С Кореневым (а с кем же еще?) был связан его внезапный отлет в Архангельск вместе с Юдиным. Нужно подождать, пока он выйдет на связь или вернется, а пока сконцентрироваться на поисках Женьки. За окном промелькнул поворот и указатель «Малаховка». Викентий услышал рев реактивных турбин и тут же вспомнил день, когда обнаружил труп Киры Богданович, — эти самолеты, они все время то взлетали, то садились… Ну да, рядом с Малаховкой Быково, Решетников всегда знал об этом, и из этого ничего не следовало. Только теперь к этим названиям прибавилось еще одно — Архангельск, и все названия почему-то упорно выстраивались в неразрывную цепочку Москва — Малаховка — Быково — Архангельск… Что-то беспрерывно вертелось в голове Викентия, какая-то догадка сродни открытию: Богданович ездил в командировку в Архангельск… он окончил Архангельский торговый техникум… у него там связи… он был там не впервые… Каменев вылетел в Архангельск… В газетных отчетах о презентации партии «ВиП» мелькал Архангельский региональный комитет… Где еще?.. Ломоносов откуда-то из Архангельской губернии… При чем тут Ломоносов?..

— Приехали, — произнес владелец «Волги».

Машина стояла возле здания аэровокзала. «Заканчивается посадка в самолет рейсом…», «Начинается регистрация билетов и багажа на самолет рейсом…» — монотонно вещала диктор.

Решетников вбежал в зал, посмотрел на табло. Пять минут тому назад самолет с Каменевым и его спутником улетел. Следующий самолет должен был отправляться в Вологду в восемнадцать сорок — Р-2395.

«Ну а Вологда во-он аж где!» — машинально вспомнил Решетников и отправился искать машину.

«Троечка» его стояла на платной стоянке. Каменев оставил ключи в «бардачке» и дверцы не запирал. У низеньких ворот рядом с кирпичной будкой к Решетникову подошел охранник с журналом, проверил документ, отметил выезд. Медленно выкатив на площадь перед аэровокзалом, Решетников вставил кассету с допросом Богдановича в магнитофон, нашел то место, где Кокорин интересовался, почему подследственный не полетел самолетом. Ничего нового прослушивание не прибавило, но Решетников точно знал, что Вологда где-то мелькала, кто-то о ней в каком-то разговоре упоминал… Не Кира… не Богданович… не Кокорин… С кем, черт возьми, говорил о?.. С проводницей! Точно: Ардыбашева! Проводница Ардыбашева Вероника Лаврентьевна говорила, что Богданович выходил в Вологде за пивом и бутербродами. Говорила, что был целый пакет бутербродов… что он якобы выпил перед Вологдой бутылку импортного коньяка и уснул, а возвращаясь с пивом, пожаловался: «Трубы горят», — и предложил пива ей… Ну и что?..

— А то, что она не видела, как он выходил, вот что! — незаметно для себя произнес Решетников вслух.

Он запер машину, побежал в аэровокзал и там принялся старательно выписывать время прибытия-убытия самолетов архангельских и вологодских рейсов; потом подошел к окошечку платной справки:

— Можно у вас узнать о пассажирах Р-2395 за двадцать второе апреля?

— Что конкретно вас интересует?

— Нет ли в списке пассажира по фамилии Богданович Л.Б.? Улетел, понимаете ли, и ни слуху, ни духу. Вот я и думаю, может, он вовсе не улетал?..

— Вообще-то мы таких справок не даем, — ответила женщина нерешительно, и по этой ее нерешительности Решетников понял, что нужно сделать. — Сейчас выясню, — поднялась сотрудница, как только на стойку перед ней легла двадцатидолларовая купюра.

Но пассажира по фамилии Богданович Л.Б. в списке не оказалось. Ее и не могло, и не должно было оказаться, если только не допускать, что Богданович идиот!

Неудача со справкой огорчила Решетникова лишь на мгновение, а в следующее он уже знал твердо, что нужно делать дальше: ГОЛОС КОКОРИНА тут же всплыл в его памяти: «Значит, она ездила туда на автомобиле?»

И — ответ БОГДАНОВИЧА: «Ее «Ситроен» сломался». ГОЛОС КОКОРИНА: «Давно?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «В воскресенье. Что-то с зажиганием — не сумела завести». ГОЛОС КОКОРИНА: «Он стоит в гараже?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Да». ГОЛОС КОКОРИНА: «Во вторник накануне вашего отъезда вы ездили на дачу электричкой?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Моей машиной…»

Пришлось расстаться еще с одной двадцаткой, зато дежурный по стоянке был сама любезность.

— «Вольво» 426-04 МБ? — отлистал он журнал, провел пальцем по одной странице… по другой… по третьей… — Есть такая, на имя Савельева Алексея Владимировича.

— Кого?! — выхватил журнал Решетников. Такой фамилии до сих пор он не встречал.

— Савельева.

— А когда… когда ее забрали?

— У-у!.. Ищите. Вот графа «Время выезда со стоянки»… Двадцать второго… нет… двадцать третьего… нет… двадцать четвертого… нет…

«Вольво» забрали в субботу рано утром, забрал, судя по отметке, все тот же Савельев. Богданович вернулся в пятницу… В пятницу машина находилась еще здесь…

«Черт возьми! — вспотел от напряжения Решетников. — Что же это за Савельев такой, который воспользовался машиной Богдановича в его отсутствие?!»

Он показал дежурному все имевшиеся у него фотографии, но тот лишь смеялся и не хотел их даже смотреть: «Да вы что! У меня до трехсот машин в день, я…» — «Ну, а вдруг? А вдруг вспомните?» — не отставал Решетников, но опознание не состоялось.

Еще почти час ушел на поиск бортпроводницы, реакция ее на предложение посмотреть фотографии была похожей, вначале она отказывалась, но потом уступила просьбам; в ее взгляде на настойчивого частного детектива («Ой! Правда?! Это вроде как Эркюль Пуаро, да?») сквозила подозрительность, с какой смотрят на слегка помешанного.

«Ничего! — утешал себя Решетников, возвращаясь в Москву с предельной для своей «троечки» скоростью сто двадцать. — Ничего!.. Чтоб я сдох, если не раскручу этого торгаша, хитрована, мать его, если не найду, кто убил тебя?..»

С Кирой он мысленно разговаривал уже давно. Чем больше проходило времени со дня их первой и единственной встречи, тем ближе она ему становилась, тем большую ответственность за ее поручение чувствовал он. Он видел ее глаза, помнил пальто, шапочку того же цвета, каким впоследствии было окрашено ее лицо там, на пустой холодной даче, в запертой комнате.

«А ведь он, убийца, не позволил тебе даже раздеться. Он ждал тебя… он не хотел, чтобы ты видела его лицо… он боялся!..»

Перед Кольцевой Решетников связался с агентством:

— Валерия, что слышно?

— Есть Вадик, — сдавленным голосом проговорила Валерия, — его отвезли в двадцать четвертое отделение на Сокольнической. Туда поехали Игорь и Алексей Иванович.

— Только не хнычь! Ты там одна?

— Нет, с Валентином.

— Дай ему трубку!.. Валя!

— Я слушаю, Викентий.

— Я буду часа через два, ты с «Альтернативой» связался?

— А что я им должен сказать? Алексей Иванович…

— Позвони сейчас же Нежину! Пусть он, Валера Арнольдов и еще человек пять надежных ребят будут наготове. А сам немедленно отправляйся к Кокорину с признанием Вороновой и моей магнитофонной записью. Попроси, чтобы он все это прочитал и прослушал. Его отстранение от дела Богдановича — блеф Шорникова. Начальник следственного управления за это еще ответит!

— Ясно, — проговорил Александров, хотя по голосу Решетников почувствовал, что ничего ему не ясно. — Что еще?

— Еще… Пошли Валерию за сушками. С маком. И чаю с бергамотом пусть купит!..

Через полчаса Решетников был на центральном аэровокзале. Касса предварительной продажи уже не работала, диспетчер разговаривать наотрез отказался; с огромным трудом удалось привлечь начальника ЛОВД, он вызвонил старшего кассира, втроем они подняли документацию и только к одиннадцати часам обнаружили запись от семнадцатого апреля, согласно которой был продан билет на самолет рейсом Р-2395 до Вологды на имя Савельева Алексея Владимировича. Кассирша ни по одной из фотографий Савельева, разумеется, не опознала.

«Ну и что, что это тебе дает? — выйдя наконец на свежий воздух, прикурил Решетников. — Только то, что этот Савельев знал об отъезде Богдановича в среду еще семнадцатого числа? А зачем ему понадобилось лететь в Вологду? Проводница говорила, до самого Архангельска в купе к Богдановичу никто не подсаживался. Если бы он хотел присоединиться к Богдановичу, то летел бы до Архангельска, а…»

Он даже остановился посреди привокзальной площади, едва не угодив под «Мерседес». Никак не отреагировав на брань из салона, добежал до машины, твердя про себя: «Воссоединиться… соединиться… присоединиться», — чтобы не сбиться с догадки, не потерять нить, нашел блокнот в «бардачке», а в нем — расписание движения поезда № 16 Москва — Архангельск — подробное, со всеми остановками: где и в котором часу останавливается поезд, сколько стоит…

Больше других ему сейчас нужен был Столетник. В Женькиной башке, как в компьютере, умещались все линии, все детали, нюансы и точки пересечения всех дел, которые теперь вдруг вылились в одно большое и не столько запутанное, сколько опасное. И если в нем, в этом деле, потянуть не за ту ниточку — кого-то преждевременно вспугнуть, выдать непроверенную или недоказуемую версию — «пирамида», теперь уже обретшая для Решетникова реальные очертания, устоит, но сотрудников агентства наверняка постигнет участь Алика Нефедова.

Теперь Решетников не на шутку опасался за Женьку.

 

ГЛАВА 40

Шаровый, в коричнево-зеленых пятнах автобус с выступающим капотом, похожий на «Кубань», но, судя по звуку, с дизелем, укрепленный металлическим швеллером внутри и крытый местами бронированным листом, подали прямо к подъезду — так, что Женьку фактически никто не видел. Несколько рук его подхватили, грубо бросили на обитый дерматином деревянный диванчик, стоящий вдоль борта. С грохотом затворилась двустворчатая задняя дверь с маленьким окошком в густой решетке — единственным источником света.

И здесь он почуял неладное.

— Дайте мне мой телефон!

Но вместо ответа широкоплечий детина в камуфляжном комбинезоне без шеврона поднял с металлического пола закрепленную одним концом цепь, ловко продел в «браслеты» на его руках и защелкнул карабин в скобе у ног: теперь Женька не мог встать, руки приходилось держать между ног, слегка согнувшись.

— Куда вы меня везете?

— Сейчас увидишь.

Четверо масок не снимали — теплее им так было: что ли? — и только пятый, тот самый, что брал его на крыше, стянул с головы мокрую от пота лыжную шапочку. Коротко остриженные седеющие волосы, слегка приплюснутый нос, тонкие губы, массивный подбородок, плотно прижатые большие уши, лицо обветрено, глаза, кажется, серые…

— Так что там в сумке такое важное, из-за чего ты человека убил? — спросил он, проколов узника взглядом.

«По-крупному играют, сволочи, — сообразил Женька с опозданием. — Надо же, так проколоться!»

— Не знаю. Но думаю важное, если он перед этим двоих убил.

— Кого?

«Надо молчать. Знает он все прекрасно — меня проверить хочет. Надо молчать!»

Все, включая телефон, пистолет, фотографии подозреваемых, из его карманов изъяли. Неизвестный без маски листал удостоверение частного детектива. Остальное осталось в «бардачке» «Рено». Не очень много, но если «Кенвуд» он успел сбить с рабочей волны, то электронная записная книжка в «бардачке» содержала кое-что, нежелательное для огласки до поры.

— Частный сыщик, значит? — усмехнулся неизвестный. — Хорошую «крышу» ты себе придумал, нечего сказать.

— За что меня задержали?

— За убийство. Ты хотел отнять сумку у человека, стрелял в него, организовал погоню вместе со своими сообщниками. Он убегал. Ты загнал его на крышу и сбросил оттуда. Есть свидетели.

«Почему он спросил, что в сумке? Значит, они не нашли бандероль Неледина?»

— Я работаю по поручению клиента.

— Этот клиент поручил тебе отнять сумку? Что там было, Столетник? Деньги?

«Действительно не знает или притворяется?»

— Не имею права разглашать в интересах клиента.

— А как фамилия твоего клиента?

— Если меня обвиняют в убийстве, я буду отвечать на вопросы следователя прокуратуры.

— Ты сейчас будешь отвечать на мои вопросы! — повысил голос неизвестный. — На все, и если я захочу, то в стихах!.. Как фамилия клиента?

— Я не знаю, кто вы такой.

— Командир спецотряда РУОП подполковник милиции Иванов.

— Тогда точно не обязан отвечать. Везите в прокуратуру!

Удар последовал мгновенно и неожиданно — со стороны сидевшего справа бугая. Женька даже не успел заметить, чем именно ударили в грудь — чем-то жестким, возможно, торцом дубинки. У всех на ремнях висели дубинки, газовые баллончики с «черемухой», наручники и «ППС» — штурмовая бригада… Канают под СОБР…

Дыхание остановилось, подкатила тошнота, померкло в глазах; Женька едва не нырнул вперед головой, но его схватили за шиворот, отбросили на борт:

— Некогда, Столетник!.. Какое поручение дал клиент?!. Отвечай!..

Боль он терпел сравнительно легко — «выходами в астрал» из своего тела приемами буддийско-даосского транса, иногда — трансформируя себя в объект, не способный к переживанию боли. Но против внутреннего введения в вену сорока миллиграммов миорелаксанта дитилина средства не знал. Сердце стало биться реже, мышцы конечностей охватил паралич, межреберная мускулатура и диафрагма словно онемели, появилось удушье, и тут он понял, что умирает, и ощутил ужас перед неотвратимостью собственной смерти. Последним, что он увидел, был шприц; чей-то затухающий голос твердил: «Все, Столетник! Отпрыгался! Через минуту ты умрешь! Тебя спасти может только инъекция! Мы ее сделаем, если ты согласишься…»

«Не соглашусь, — подумал Женька прежде, чем умереть. — Может быть, у меня еще есть шанс выжить. А если я вам расскажу то, что вы хотите услышать, тогда не будет — это точно».

Далекий свет в окошке вздрогнул и погас, как пламя догоревшей свечи. Заунывный вой мотора становился все тоньше, зазвучал в унисон с пронзительным звоном в ушах, а потом наступила блаженная тишина…

Капитан стоял навытяжку.

— Что значит, приехали на машине?! — орал майор Долганов по прозвищу Илья Муровец. — Сами они приехали, что ли?! Кто-то же их вызвал?! Что ты стоишь, как в штаны насрал?!

Алексей Иванович Илларионов расхаживал вдоль противоположной стены кабинета начальника 24-го отделения на Сокольнической, заложив руки за спину, сосредоточившись на своих мыслях.

— Не знаю, — сдержанно отвечал капитан, — я не вызывал. Фролова сюда привезли собровцы. Их старший перед вами, у него и спрашивайте.

Долганов крутанулся на каблуках, вопросительно уставился на белокурого лейтенанта в камуфляже.

— Нас вызвал наряд ДПС по рации, — заметно волнуясь, объяснил тот. — Фролов стрелял по «БМВ». В центре города, средь бела дня, на виду у прохожих.

Все засмеялись почему-то, чем смутили лейтенанта и вовсе. Он замолчал и беспомощно оглядел присутствовавших.

— А я играю на гармошке у прохожих на виду, — ворчливо проговорил Долганов и сел. В наступившей тишине слышна была только беспокойная дробь его коротких пальцев по столу. — Средь бела дня!.. Вот и объясните, как средь бела дня может подъехать автобус с неизвестными в форме СОБРа и арестовать человека?!

— Точнее — похитить, — вставил Игорь Громов. Он сидел у двери и вертел в руках пустую нелединскую сумку.

— Вот именно!.. Ни номера не запомнили, ни лиц, ни даже марки автобуса!

— Да там такое было, товарищ майор! Все пострадавшие водители, а их человек двадцать, не меньше, хай подняли. Прохожие, перепуганные насмерть, окровавленный пассажир «БМВ»… Бензин течет, того и гляди — взорвется. Пробка образовалась — от Преображенки до Сокольников! С крыши труп упал. Содом и Гоморра!

— Не оправдывайся!

Илларионов подошел к столу, деликатно спросил у капитана разрешения позвонить. Все притихли.

— Валерия, здесь Илларионов. Что слышно?.. Дай ему трубочку!.. Здравствуй, Алексей Михайлович. Мир тесен?..

Следователи встретились на 75-м километре по Савеловской Железнодорожной ветке первого мая в составе объединенной бригады, теперь уже расформированной — материалы по делу о взрыве в электричке неопровержимо указывали на «чеченский след», и руководство приняло решение передать их целиком УФСБ по Москве и области.

— Тесен, Алексей Иванович, — улыбнулся Кокорин.

— Что скажешь?

— Ничего по тому, что на этот час во главе угла. Вот здесь у нас участковый капитан Филимонов Николай Петрович, передаю трубку…

— Здравствуйте, Алексей Иваныч!

— Привет, Николай!..

И участковый, и следователь при Генпрокуроре вспомнили, наверно, одно и то же: осень девяносто четвертого, убитого Петра Швеца, исчезнувшего сыщика-одиночку Столетника, взрыв на стоянке и многое другое, что связывало их по вполне закономерному стечению обстоятельств.

— Опять Француза ищем?

— У меня такое подозрение, что он специально исчезает время от времени, чтобы мы с тобой без работы не остались. Давай, что у тебя?

Филимонов коротко рассказал о поручении Каменева.

— Именно такой автобус описывают бомжи, Алексей Иванович! На таком приезжали неизвестные вербовать их на шабашку.

— Так, так, так, — заинтересовался Илларионов. — И что? Номер, марка?

— Номера никто не помнит, марку приблизительно определяют как «Кубань». «С носом», — говорят. Некоторые считают, что военный автобус. Приезжали-то в основном ночью. В последний раз с девятнадцатого на двадцатое. Пять-шесть человек, одеты по-разному, маски и камуфляж никто не подтвердил. Обещали харч, выпивку. Отбирали физически крепких. Двое бомжей утверждают, что осенью прошлого года уже имели с этими вербовщиками дело, тогда они отобрали несколько человек, и больше их никто не видел. Некоторые предполагают, что шабашка — это только предлог, на самом деле нигде не зарегистрированные, одинокие, без определенного места жительства люди нужны для трансплантантов…

— Для чего?!

— Органы, мол, вырезают и продают.

— С чего это они взяли?

— Ну, не знаю. Во-первых, смотрят на здоровье. Чуть ли не в зубы заглядывают, как лошадям. Во-вторых, никто не интересовался профессией, что они умеют делать. Они, понятно, дешевая рабсила, но только какой прок на стройке от молодости и здоровья?.. А в-третьих, никто из завербованных больше не вернулся…

Филимонов не подумал о Валерии. Она сидела в кресле на Женькином месте бледная, испуганная. Шериф дрыхнул у ее ног. Пса привели Решетников и Вадим, ее домой категорически не отпустили. Они же зашли в гастроном и купили еды на всех.

— Каменев не звонил? — спросил Илларионов после паузы.

— Нет.

Шел второй час ночи…

Илларионов положил трубку. Все смотрели на него в ожидании распоряжений, хотя старшим здесь он был разве что по возрасту.

— Сумку я заберу, — задумчиво проговорил Алексей Иванович. — Сядьте, капитан. Что вы, понимаешь, как на плацу… Все сядьте и давайте еще раз пройдем от самого начала!

— После того, как Неледин вошел в кафе, я вернулся в машину, — терпеливо, уже в пятый раз за сегодняшний день, стал восстанавливать события Игорь. — Туда за ним вошел человек, который накануне следил за ним от Бутырки в красной «девятке».

Я видел типа, по описанию похожего на белоомутского мотоциклиста, проявлявшего пленку. Значит, их было двое на Мясницкой…

— Игорь, еще раз! — перебил Илларионов. — Вы «БМВ» видели?

— Нет, не видели. Видели «девятку».

— Про «девятку» ты говорил. А каким образом там оказался «БМВ»?

— Да вызвали по рации…

— Или он уже там стоял?

Об этом Игорь не подумал, как не могли подумать и другие участники операции.

— Понимаешь, как это важно? Если маршрут Неледина им был заведомо известен…

— Не был, — сказал Игорь. — Зачем бы они стали дежурить у его дома и водить его по всему городу? Им милицейское удостоверение подделать — как два пальца обписать, а какую-нибудь ксиву для получения бандероли на имя Неледина — это уж и вовсе! Получили бы без него, если бы знали.

— Резонно, — согласился Долганов.

— Давай дальше!..

— Дальше я повез Алика в Склиф. Милиция в переулке нашла гильзу от «СП-4».

— Здесь что было?

В разговор вступил капитан:

— По показаниям Вадима Фролова, из «БМВ» выскочил человек и побежал в ближайший подъезд, за ним вдогонку бросился Столетник. Фролов видел в руке неизвестного сумку Неледина. Наряд ДПС и муниципалы, преследовавшие джип Фролова, задержали его, затем подоспел СОБР с лейтенантом…

— Стоп! — не удержавшись, встал Илларионов и снова заходил по кабинету. — Значит, сумка была?..

— А кто говорит, что не было?..

— Не перебивай!.. Сумка была. Напарник этого неизвестного, упавшего с крыши, погиб при аварии. Так что вряд ли он побежал, бросив бандероль в машине. Логично? Логично. Зачем ему понадобился такой отвлекающий маневр, если бы эта сумка была не та?.. Но в сумке, которую сбросили с крыши, ничего не было. Ее подобрал пенсионер и тут же отдал капитану, так?

— Не было, — подтвердил капитан. — Значит, Столетник забрал бандероль.

— А те, кто подъехал на автобусе под видом СОБРа, захватили Столетника вместе с этой бандеролью, — подвел черту Долганов. Он же не мог предположить, что это маскарад?

Автобус стоял в каком-то туннеле, похожем на подземный гараж, но других машин здесь не было. Впрочем, вдалеке, возможно, и были: когда Женьку вели по туннелю, он ничего не успел разглядеть в темноте. Чувство страха перед смертью прошло — он не знал, что миорелаксант применяется при операциях с наркозом и отлове бродячих собак, действие его длится от двух до пяти минут, и продолжал «косить» под парализованного — с демонстративным усилием переставлял ноги, спотыкался и закатывал глаза, безвольно повисая на конвоирах.

Маски были уже сняты, но никого из троих он раньше не видел (еще один из тех, кто брал его на крыше и сопровождал в автобусе, куда-то подевался — видимо, остался снаружи). Старший, назвавшийся Ивановым, разговаривал с кем-то по телефону в дальнем углу тренажерного зала, куда притащили Женьку.

— Здесь у него Богданович… Холмский… Валет… Гера Либерман. В записной — адреса «Хайфы», «Раунда», «Альтаира»… Серьезно потрудились, сволочи!.. — слышал Женька приглушенный голос. — Валет узнал кафе, где они подбили опера на сотрудничество… Выходит, нажухал полкан, работал с ними… Нет, не нашли. Как в воду канул. Тачку оставил во дворе, вошел в подъезд — и все. Ни в квартире, ни в машине… Я понял…

Женьку распяли на гимнастической стенке — пристегнули наручниками руки к перекладинам.

— Так откуда тебе известно о пленке? — как бы невзначай поинтересовался старший, спрятав трубку в набедренный карман камуфляжных штанов.

— Не понимаю, о чем вы спрашиваете, — нисколько не соврал Женька.

От прикосновения электрошоковой дубинки голова откинулась назад и ударилась о перекладину. Мышцы от резкого сокращения едва не порвались, мощно застучало сердце — еще раз-другой, и оно сойдет с орбиты.

— Зря время теряете, гражданин хороший, — наведя на псевдо-Иванова фокус, проговорил Женька. — Трудно ответить, не понимая, о чем тебя спрашивают.

— Где бандероль, которую забрал на Главпочтамте фотограф?!

«Ага, значит, она не у них, — понял Женька. — И то хлеб!»

— В сумке, — ответил и съежился в ожидании удара.

— Каменев работает с вами?

— Впервые слышу о таком!

Вот теперь с двух сторон посыпались удары. Разбили скулу, сбили дыхание. Только сейчас он сообразил, что мягкий кевларовый бронежилет на липучках с него стащили через голову — рубаха была разорвана, свесив голову, он увидел свой живот в ссадинах.

— А это что?!. Что это, я тебя спрашиваю?! — совал ему в лицо фотографии Либермана и его подельников старший. — Где ты это взял?!

— На-шел…

И еще разряд — прикоснулись электрошокером к животу. Сознание угасло…

Еще три дня тому назад во время своей встречи с Координатором Синдиката Аден не мог предположить такого провала. Фотограф был фактически приговорен, с дискетой Либерман обещал уладить — обнадеживала активность прикормленного полковника. И вдруг — какая-то частная контора на отшибе, команда списанных сыщиков, по размаху и кругозору годная разве что искать пропавших собачек. И это — при масштабах Синдиката, с его организованными, оснащенными супертехникой, вооруженными до зубов профессионалами, вхожими во все государственные и негосударственные структуры, включая МВД, Совмин, Генпрокуратуру, Минюст и даже Думу?!

Три дня тому Адена представили Координатору как будущего главу объединенного силового министерства. Встреча состоялась в загородной резиденции. Когда навстречу Адену вышел человек в безукоризненном костюме, хорошо известный всему миру по ежедневным телеинтервью и портретам в газетах, он почувствовал, как земля уходит из-под ног — настолько неожиданной оказалась эта открытая карта.

Аудиенция длилась сорок минут. Координатора интересовала готовность боевиков в Москве и регионах защитить интересы частного капитала (так он сказал: не Синдиката, а «частного капитала», словно речь шла о революции) оружием.

— Сколько регионов под контролем ваших людей, Николай Иннокентьевич? — вкрадчивым голосом, тихим настолько, чтобы, едва достигнув ушей собеседника, тут же угаснуть, спросил Координатор.

И пока Аден рассказывал, стараясь ограничиться самыми важными сведениями, удовлетворенно кивал в такт каждому предложению. Его интересовало все: сколько и каких банков контролируется, рычаги влияния на массы, кто ведет пропагандистскую работу, каково распределение обязанностей в группах быстрого реагирования, сколько единиц оружия на местах.

— Значит, основная ставка на военных?

— Я бы сказал, на подготовленных людей. Военные и прошедшие спецкурс на учебно-тренировочных базах частных охранных структур под руководством наших инструкторов.

Аден рассказал, как перекупил полтора десятка профессиональных охранников в развалившемся КГБ, как внедрил их в службы безопасности самых заметных фигур в российском бизнесе, о том, как вблизи крупнейших городов создавал учебные центры на оставленных воинскими подразделениями объектах, а в них оборудовал склады оружия и боеприпасов.

— Современное оружие? — улыбнулся Координатор.

— Надежное, российского производства.

Механизм возврата экспортных стволов Координатору оказался известен. Аден очень рассчитывал хоть краем уха услышать, хоть по намеку понять, когда же, когда этот бардак в стране кончится, когда же придут на российскую землю долгожданные Власть и Порядок, а стадо, вместо того, чтобы хлестать дешевую водку, будет организованно ходить на работу.

— Надеюсь, вы чувствуете по накалу страстей, что час «Ч» недалек, — утвердительно сказал Координатор, провожая его до машины. — На этот раз очень многое будет зависеть от того, как быстро и жестко вы сумеете направить ситуацию в нужное русло. Есть проблемы?

Проблем было хоть отбавляй, но сказать о них Координатору Аден побоялся.

Еще три дня тому назад все они казались вполне разрешимыми. Сегодня даже жизнь самого Адена висела на волоске. Узнай Координатор о развлечениях «частного капитала» в лесу под Белощаповом, а главное — об исчезновении дискеты с «базы» — и снайперская винтовка в руках, быть может, им же и подготовленного киллера не дрогнет. Особенно теперь, когда Аден узнал Координатора в лицо.

«Я — облако. Облако в штанах. Мягкое, сырое. Молнии проходят сквозь меня, не причиняя вреда. Ветер уносит меня к горизонту. Внизу проплывают дома, люди, машины. Облако не может чувствовать боли. Мне не больно. Я состою из воды — жидкое, аморфное, бесчувственное тело…»

Женька очнулся в темной комнате и сразу понял, что он здесь один. Пахло кожей и окислившимся железом. И еще чем-то знакомым… кажется, мастикой. Что-то мягкое под ним, глаза никак не могут привыкнуть к кромешной тьме. А может быть, их выкололи, глаза? Избитое тело повиновалось с трудом. И все-таки он встал, ощупал себя, а потом — предметы вокруг… Рука попала на колесо с крупным протектором. Мотоцикл? Да! Мотоцикл на цементном полу — а мягкое — это он сам: облако. И пахло вовсе не мастикой, а бензином и смазкой. Какой-то гараж, похожий скорее на бункер — ни окон, ни дверей… Но так не может быть! Где-то наверняка есть дверь. Раз есть мотоцикл, значит, он как-то сюда попал?.. Последние минуты, часы или дни не сохранились в памяти. Помнил только, что его били и пытали током, а потом сделали укол. Может быть, это была какая-то разновидность «сыворотки правды»? И он рассказал… Что?.. Что они спрашивали? Кажется, насчет Каменева… да, является ли Каменев сотрудником агентства «Шериф». А что он мог выболтать? В последний раз они связались, когда Старый Опер направлялся в Болшево к Юдину. Он дал задание Вале Александрову выяснить что-то… Потом… потом…

Он наткнулся на холодную бетонную стену. Самым целесообразным сейчас было заняться собой: что могут дать воспоминания и прогнозы в его положении? Он осторожно присел — ноги слушались; убедился в подвижности позвоночника, трижды коснувшись ладонями носков; потянув носом воздух, выдохнул через рот, затем — то же самое с напряжением мышц. Грудь болела, колотилось сердце, но все же тело повиновалось! Он знал массу реанимирующих приемов — у него были хорошие учителя. Знал нужные точки и каналы, способные привести в рабочее состояние печень и сердце, легкие и мозг. А главное — мог войти в транс, настроиться на бой. Через несколько минут активно заработали легкие — «биологические часы» показывали вторую половину ночи. Но главное, к чему привела коррекция энергетического состояния, — стала восстанавливаться аналитическая способность.

«Бандероль!.. — замерев в шпагате, сконцентрировался Женька. — Их интересовала бандероль. Значит, они ею не завладели. Тогда кто? Кто-нибудь из толпы внизу? Пожалуй, нет — после сумки с крыши упал человек, кроме злоумышленника, вряд ли кто-либо пошел на сокрытие улик. Для постороннего ценность сомнительная — отдали бы милиции… Нет, не убедительно… нет… думай! Думай!.. Стал бы этот «крутой» бросать сумку, если бы там была бандероль?.. Вот, это уже на что-то похоже. Не стал бы определенно: из-за нее они установили слежку за Нелединым, из-за нее убили его… А зачем он тогда убегал? Отвлекающий маневр? Тогда где оставил — в машине? Исключено: машина вот-вот могла взорваться, напарник был в крови и без сознания, на хвосте висели менты… Значит, когда он убегал, бандероль была в сумке? А выбрасывал он пустую сумку. Куда же она подевалась?.. Когда я вылез на крышу, он пытался спуститься в люк соседнего подъезда. Бросил туда? Но для этого нужно было знать наверняка, что он за ней вернется и что никто посторонний ее не подберет! Значит, чтобы вынуть из сумки бандероль и спрятать ее, у него были только те несколько секунд, которые он находился на крыше один…»

Женька встал, сцепив сзади на шее пальцы, напряг мышцы и задержал дыхание. Глаза можно было не закрывать — все равно было темно, ни малейшего проблеска света. Гулко колотилось сердце. Мутило. Судя по состоянию, еще одного прикосновения электрошокера хватило бы, чтобы он уже никогда не пришел в себя. Палачи поднаторели в пытках, не стали добивать. Значит, он был еще нужен. Это обнадеживало. Предстояло тянуть время, идти на любые соглашения, называть любые адреса, фамилии, даты — все, о чем они станут спрашивать. Пусть проверяют!

Он лег на холодный пол и расслабился:

«Я — облако. Легкое, пышное, бело-розовое, как зефир. Ветра нет, тишина, я зависло над лесным озером, я отражаюсь в озере, нет боли, нет страха, нет ничего — пустота!..»

Послышались шаги, и как-то сразу, без ключей, распахнулась дверь. Вялый сноп света проник в помещение. Им оказалась узкая длинная камера, приспособленная под хранилище спортинвентаря — тренажеры, штанги, мешки с песком и десятка полтора легких спортивных мотоциклов с номерами вместо фар. Женьку это нисколько не удивило, он давно понял связь банды с тренером по мотоболу Напрасниковым, членом партии «ВиП». Сознание вернулось к нему, но тело было заторможенным — сказалось действие релаксанта.

— Поднимите его, — негромко распорядился старший.

Двое послушно оторвали Женьку от пола, поставили на ноги. Лиц он не видел — только тени.

— Идите, Столетник, — проговорил старший. — Все, о чем вы нам рассказали, подтвердилось. Я обещал вас отпустить — выполняю свое обещание. Ручаюсь, никто не станет стрелять вам в спину.

Кто-то из двоих подтолкнул его, он шагнул в сторону освещенного проема.

«Провокация, провокация, провокация, — вертелось в мозгу одно слово, — провокация… В чем вот только она?»

— Я сразу понял, что вы — человек слова, — сказал Женька, поставив перед собой задачу сразить самозваного подполковника спокойствием. — Как только вы подключили меня к розетке. Но хочу вас сразу предупредить: платить за электроэнергию я не буду. Пусть за нее Напрасников платит или ваша партия.

— Помалкивай, — снова толкнул его в спину рослый.

Они оказались в том же туннеле, только серого пятнистого автобуса здесь уже не было.

— Нет, отчего же, пусть говорит, — равнодушно сказал старший. — Человеку захотелось блеснуть эрудицией, не нужно ему мешать. Это все источники финансирования, которые вам известны?

— Почему? Еще банк «Росимпекс-Хайфа», фонд содействия предпринимательству, «Коммерсбанк» Либермана…

— И акционерное общество «Химволокно» Рудинских, дочку которых вы ищете, — продолжил старший. — Не стоит повторяться, Столетник. — Всю эту информацию мы от вас уже слышали, ничего нового она не содержит. Хотя за Каменева и Юдина спасибо. Вы нам облегчили работу.

Его вели к выходу — большим ангарным воротам.

«Что я мог сболтнуть о Старом Опере? — силился сообразить Женька, инстинктивно замедляя ход. — Что он поехал к Юдину?.. Неужели все-таки сболтнул?.. Положим, о Рудинской несложно догадаться: а чем еще может заниматься частная сыскная контора, отслеживая Неледина?.. Нет, не дадут уйти!»

— Не знаю, кто такие Каменев и Иудин, но если я вам помог, очень рад, — остановился он и протянул старшему руку.

Тот руки не подал:

— Жаль, что память ваша оказалась непродолжительной, — улыбнулся. — Каменев — это тот самый бывший полковник МУРа, который умудрился сделать в кафе «Пикник» фотографии, обнаруженные в кармане вашего пиджака. — Он достал из своего кармана пакет с фотографиями, выбрал одну и поднес к Женькиным глазам: — Узнаете?

На фотографии был он, Женька, выходящий из каменевского подъезда с Шерифом.

«Неплохо поработали, пока я прикидывался облаком! — понял детектив. — Ну-ну. И что же тебе надо?»

— Можете взять это на память о своей собаке. Она так рьяно защищала вашу жену, что пришлось ее пристрелить.

Удар был мощный. Почти нокаутирующий. Женьке никак не удалось скрыть свою реакцию. В обморок он не грохнулся, но шатнуло его заметно, и в глазах разгорелся пожар. Кажется, его переиграли по всем статьям, загнали в угол, и предлагаемая свобода — не что иное, как продолжение игры.

— Чего вы хотите? — спросил Женька, подозревая, что именно этого вопроса от него ждут.

— От вас — ничего. Все, что могли, вы уже сделали.

— Зачем же вам, в таком случае, моя жена?

— А кто вам сказал, что она нам нужна? Нам нужен Каменев. Его хочет повидать Герман Либерман, который поручил ему пустяковую работу и заплатил за нее большие деньги. Каменев деньги взял, а работу не выполнил и скрылся. Так что мы вас отпускаем, Столетник, чтобы вы нашли Каменева и уговорили его рассчитаться с Либерманом.

Рослый боевик распахнул дверь в ангарных воротах. Пахнуло свежестью. Была та самая чудная, девственная минута розового рассвета, когда хочется дотронуться до природы рукой, когда птицы еще не проснулись, и ранний пар родит пшеницу на полях. Первым делом Женька увидел свою машину «Рено». Мокрая от росы, она сиротливо стояла носом к зеленому полю какого-то стадиона, очень неухоженному, поросшему травой, и стадион походил на провинциальный, а солнечный свет был еще слишком слаб, чтобы сориентироваться. Возле его «Рено» прохаживался еще один бандит, и этого Женька сразу узнал: именно его описывал Решетникову Альдыбегов, именно он вышел за Нелединым в Стрешневе, а потом сел в красную «девятку» с антенной на крыше.

В кармане лже-Иванова зазвонил вдруг телефон, но он не реагировал на звонок, и тут Женька понял, что это звонит его телефон, звонят по его номеру, поэтому посторонний не может ответить.

— Ключи в машине, — с заметным раздражением поторопил его лже-Иванов. — Один неосторожный шаг с вашей стороны — и вы знаете, что произойдет.

«Это произойдет намного раньше, — понял Женька. — ЭТО произойдет, как только я отъеду метров на пятьсот».

— Верните мне мой телефон, — потянул он время.

— Позвонишь из автомата! — не выдержав явно не свойственного вежливого тона, грубо толкнул лже-Иванов Женьку растопыренной пятерней в грудь.

Мгновенно схватив его безымянный и мизинец в кулак правой руки, а средний и указательный — в кулак левой, Женька рванул руки в стороны, одновременно поднырнув под мышку всего лишь на долю секунды утратившего бдительность самозванца, и оказался за его спиной. Пистолет в кобуре он присмотрел еще вчера. Один из охранников (или сообщников) оказался по ту сторону двери, но именно это обстоятельство и определило секунду решительных действий: ударом ноги назад Женька захлопнул дверь и дважды выстрелил по стоявшим впереди, а потом развернул ставшего заложником главаря лицом к воротам — так что когда отсеченный на секунду охранник вылетел из распахнутой двери наружу, первая же его пуля угодила в заложника. Третий Женькин выстрел был последним в этом затянувшемся без малого на сутки поединке.

Он достал из кармана убитого все еще звонивший телефон.

— Алло! — выдохнул с замиранием сердца.

— Женя! Женя, где ты?! — прокричала Валерия. — Алло! Женя?!.

И тут он почувствовал, что слабеет, как будто снова наступает эйфория от укола, или он и в самом деле превращается в облако.

— Извини, Валерия, я тут отвлекся, — ответил, обнаружив подлинную причину своего «облачного» самочувствия: из перебитой пулей артерии на бедре фонтаном била кровь. Он даже не заметил, когда и кто успел по нему выстрелить.

— Женя! — прозвучал мужской голос. — Это Илларионов. Где ты находишься?

— Черт его знает! Где-то на окраине или за городом.

— Не отключайся! Сейчас тебя найдут по сигналу. В городе и области объявлен «Перехват». Ты не ранен?

— Нет…

Женька вынул ремень из штанов одного из охранников, перетянул изо всех сил ногу. Кровь остановилась. Так можно было продержаться еще час. Он собрал оружие. Рослый охранник еще дышал — пуля пробила ему грудь, кровь из раны пузырилась. Женька дошел до машины. Ключи торчали в замке. Он не стал их трогать, хотя едва ли бандиты установили устройство в замок зажигания — взрыв здесь, на месте, собрал бы милицию и навлек подозрение на мотоклуб. Под крышкой капота также все было чисто. При наличии радиовзрывателя у кого-то должно было находиться дистанционное устройство, но такового он не нашел.

И все-таки бомба была! Двадцатисантиметровый цилиндрик, по диаметру совпадавший с отверстием выхлопной трубы, рассчитанный на замыкание контактов после нагрева чувствительных элементов взрывателя до определенной температуры.

— Алло!.. Женя!.. Женя, где ты?!. — Это был уже кто-то другой, не Илларионов, но все равно — свой. — Женя, отзовись!

— Отзываюсь.

— Кварцевая система перехвата сработала, ты где-то в районе Ромашкова, руоповцы на подъезде.

— Валера! Арнольдов! — узнал Женька. — Здесь какой-то стадион.

— Ясно!

— Шериф жив?

— Кто?

— Мой Шериф?

— А чего ему сделается?

Он услышал шум двигателей, со стороны восходящего солнца приближались милицейские машины.

— Валера!.. Надо срочно осмотреть крышу, слышишь? Крышу!

— Да какую крышу, Жень?

— Того дома, где меня задержали! Эта бандероль…

— Успокойся, старик! Все уже осмотрели, и все нашли. В вентиляционную трубу он ее сунул, твою бандероль.

 

ГЛАВА 41

«Вольво» 426-04 МБ свернул с трассы на восток и помчал по ровной четырехполосной дороге в направлении Малаховки. Ни выросший за зубчатым горизонтом золотой полудиск восходящего солнца, ни буйное море зелени обочь дороги, ни плавившиеся в нежно-голубом небе ватные облака не привлекли внимания Леонтия Богдановича. Дачная его поездка отнюдь не сулила приятного времяпрепровождения: в семь часов утра, когда он уже собирался на работу, телефонный звонок соседа Реброва заставил его изменить планы.

— Тут кто-то по вашей даче ползает, — сказал Ребров, бесцеремонно отзевавшись в трубку. — Я утречком встаю, значится, а какой-то мужик в дверь вошел. Постучал — не вы ли спозаранку. Вроде как заперто. Не померещилось же — и окошко в мансарде распахнуто.

Богданович поблагодарил его и обещал приехать вечером, после работы. Но потом рассудил, что красть на его даче нечего, а если кто-то действительно наведался туда в рассветное время, то неспроста: в памяти Богдановича еще жил образ покойной супруги, и, более того, чем дальше, тем отчетливее он становился.

Кира стала наведываться по ночам. Водка не помогала. Каждый день, возвращаясь домой, он напивался до беспамятства, но, как назло, трезвел среди ночи и потом не мог заснуть, и бодрствование было невыносимо. Должно было пройти время, много больше времени, нежели прошло, но оно тянулось так долго, что иногда Богдановичу казалось, будто все часы на свете остановились разом.

Скорби не было никакой, был страх. И сейчас, нажимая на газ и срезая везде, где можно и нельзя, повороты, он мчал на проклятую дачу (объявление о продаже которой поместил уже в трех газетах), обуреваемый недобрым предчувствием; вот так же точно, в окошко мансарды, проник двадцать четвертого апреля сыщик, к которому обратилась Кира невесть с чем и с которым он все жаждал повидаться и если не выпытать, то купить у него информацию о том, что она ему наболтала. Но и Шорников, и Рознер категорически запретили ему вмешиваться в ход расследования, обещая без его участия приструнить, если понадобится, и сыщика, и следователя Кокорина. Последнего они приструнили, молодой следователь Глотков при наставнике Шорникове спустил дело на тормозах, что обошлось ему, Богдановичу, в сумму с четырьмя нулями, зато не довели до суда, нашли способ подвести под «отсутствие состава преступления» и даже разрешение на изъятый пистолет раздобыли задним числом.

Богданович давно понял силу денег. Продается все, и покупается все, вопрос лишь в цене — и это самая правильная формула жизни. Страх следовало оправдать алкогольным синдромом, потому что, по сути, бояться было нечего — в деле оказался повязанным не только он, в конце концов потянется шлейф и за прокурором, и за матерым адвокатом, защищавшим кремлевских воротил, а случись огласка — все в пропасть полетят, скованные одной цепью!

Он свернул на грунтовку по диагонали к железнодорожной ветке, вырулил на центральную улицу дачного поселка.

Ворота были заперты. Богданович хотел сперва зайти к Реброву, но потом решил, что соседа посвящать в разборки с сыщиком ни к чему, а уж если окажется, что это воры — в кармане есть пистолет, да и вряд ли дойдет до вооруженного конфликта. Он открыл калитку, поднял глаза к чердачному окошку, но оно оказалось запертым; обошел дом вокруг — никаких следов. «Что еще за шутки спозаранку?!» — зло подумал Богданович, извлекая из кармана связку ключей. Висячий замок был на месте. Верхний «английский» замок также заперт. А дверь… Дверь не отпиралась. Богданович подергал ее, стукнул кулаком. Не оставалось ничего другого, кроме как предположить, что вор или кто там еще влез в окно и заперся изнутри на засов. Но ведь Ребров ясно сказал: «Какой-то мужик в дверь вошел». Готовый разорвать в куски любого, кто первым попадется под руку, Богданович резко обернулся… и замер.

Внизу, в трех шагах от него, на ступеньках крыльца стоял мужчина лет сорока, невысокого роста, жилистый, смуглый, с некогда черными, а теперь густо присыпанными снегом коротко остриженными волосами, одетый в темно-серый костюм и голубую рубаху с расстегнутым воротником, и смотрел на Богдановича черными насмешливыми глазами.

— Вы не слишком изобретательны, Алексей Владимирович, — сказал мужчина прокуренным баритоном. — Выдавить зубную пасту из тюбика может каждый, а вот как ее туда обратно засунуть — это вопрос.

Богданович задохнулся, в глазах у него потемнело. Он беспомощно повернул голову в сторону дома Реброва, затем посмотрел в противоположную сторону — не притаился ли кто за пристройкой.

— Нет, нет, я один, — спокойно сказал незнакомец. — Моя фамилия Решетников. Зовут Викентий Яковлевич. Я разговаривал с вами как-то по телефону. Откровенно говоря, надеялся, что вы захотите первым встретиться со мной. Но вы до общения с частным сыщиком не снизошли. Что ж, если гора не идет к Магомету…

— Какого черта вы здесь делаете?! — не смог совладать с собой Богданович. — И по какому праву…

— Да не по какому, Алексей Владимирович, — улыбнулся Решетников. — По праву частного детектива, заключившего контракт с убитой вами клиенткой.

Богданович зарычал и полез в карман за стволом, однако ни выстрелить, ни даже достать подаренный Аденом «ПСС» не пришлось: на него смотрел полуметровый штурмовой «генц» с тяжелым рифленым глушителем.

— Аккуратно, двумя пальцами достаньте ствол и подайте мне, — ни на йоту не повысив голоса, проговорил Решетников.

Спокойствие и уверенность сыщика не оставляли сомнения, что при первом же резком движении поединок завершится не в его, Богдановича, пользу. Он достал семисотграммовый пистолет и протянул детективу.

— Вы меня не за того принимаете, — проговорил хрипло, уже все поняв и совершенно не рассчитывая на успех.

— Как? Разве вы не Савельев? — деланно удивился тот, пряча пистолет в карман.

«А ведь один пришел, сука такая! — догадался Богданович. — Один? Без ментов. Еще бы! Интересно, сколько он запросит?»

— Здесь поговорим или в дом пригласите?

— Да как же теперь в дом-то попасть?! — вспылил Богданович: из-за забора на него смотрели Ребров с женой, хотелось поскорей убраться с людских глаз.

Решетников не спеша поднялся по ступенькам, нашел конец лески, выведенной в щель на противоположном от замков торце двери, и потянул за него. Послышался металлический лязг засова.

— А ларчик просто открывался! Правда, чтобы подготовить этот трюк, мне снова пришлось проникнуть в дом через верхнее окошко. — Решетников распахнул дверь. — Прошу!

Богданович постоял в нерешительности, все еще не веря, что сыщик пришел один. Ему показалось, что в доме кто-то притаился, он сейчас войдет, а там — милиция или этот Кокорин. Но он вошел в сени, затем — в комнату с камином и сел на табуретку, нахохлившись и не чувствуя себя здесь больше хозяином. Решетников проследовал за ним. Опустился на скамейку возле окна.

Довольно долго они сидели молча.

— Так как вас теперь называть, мистер Икс? — заговорил Решетников. — Савельевым вы себя, значит, признавать не желаете?

— Не знаю, кто это! — мрачно отрезал Богданович, решив, что лучше помолчать и узнать, что этому сыскарю известно, а что нет и как себя вообще с ним вести.

— Не знаете? — закурил Решетников и придвинул к себе стоявшую на дощатой столешнице баночку из-под шпрот со свечным огарком посередине. — А кто вашу жену убил, вы тоже не знаете?

— Моя жена покончила жизнь самоубийством.

— Да бросьте! Я с ней разговаривал часа за четыре до ее смерти, достаточно подробно, прежде чем согласиться выполнить ее поручение. И проявлений недовольства жизнью не заметил. Если не считать вас.

— Это что, она вам так сказала? — усмехнувшись, отвернулся к камину Богданович и стал смотреть в камин, словно там горел огонь.

— В этом состояло ее поручение: следить за каждым вашим шагом. Основания подозревать вас у нее были. Полагаю, о них вы мне расскажете.

— Решетников! Полегче на поворотах! Не забывайте, что за все придется платить по счетам!

— Слово «платить» — по вашей части. Вы ведь торговый работник.

— Это что, порок?

— Нет, порок заключается в том, что вы насильник, садист и убийца, Богданович, он же Савельев! Других фамилий у вас нет?

Богданович вскочил, рванул табуретку из-под себя и, широко размахнувшись, собирался метнуть ее в Решетникова, но на замах ушло слишком много времени: детектив успел выхватить из кармана телескопическую дубинку, похожую на прут танковой антенны, способную перерубить два положенных друг на друга силикатных кирпича, и полоснул его по груди. Богданович взвизгнул и отлетел к камину.

— Еще один такой жест, и я позову милиционера, — предупредил Решетников, положив перед собой сотовый телефон. — Встать! — рявкнул вдруг. — Встать, Богданович!

Рыча от злости и сжимая кулаки, Богданович встал.

— Сядь на табуретку, гнида! Я кому сказал?!

Богданович повиновался.

— За что ты убил свою жену?!

— А ты докажи, сыскарь! — брызнув слюной, запальчиво выкрикнул Богданович и тяжело задышал: — Докажи!.. Небось один сюда приплыл? Реброва, Иуду, купил, чтобы он меня выманил! Что ж ты в органы не сообщил, а сюда приехал, в окошко полез, спектакли тут стал разыгрывать?! — Он снова вскочил и, сделав непристойный жест, гневно закричал: — Вот тебе! Ни хрена ты не докажешь! И отвечать за свою подлянку будешь кровью! Кровью, падло, понял?!

— Повидал я вашего брата, Богданович, — во! — полоснул себя ребром ладони по горлу Решетников. — И в сизо, и на зоне. Козел опущенный!.. Сидеть!!! Сидеть, я сказал! И слушать! Донца, Шорникова и Рознера выбрось из головы. Больше они тебе не помогут. И откупиться тебе не удастся, как ты откупился от Вороновой. Не хочешь говорить — я тебе расскажу, как все было… В пятницу семнадцатого числа ты купил билет до Вологды в кассе центрального аэровокзала на Ленинградском на имя Савельева. Что ты делал в субботу, воскресенье и понедельник, ты мне еще расскажешь — пока мы это опустим. А во вторник ты сообщил Кире, что должен съездить в Архангельск в командировку, и предложил ей наведаться на дачу. Кое-что подготовить, чтобы она могла в твое отсутствие приезжать сюда сама. А именно — засов вместо обыкновенного крючка. Для этого пришлось оторвать планку, ты ее распилил и бросил в камин, чтобы не обратить ничьего внимания на то, что на двери стоит новый засов. Механику этого «телекинеза» с запертой изнутри дверью, как ты, наверно, догадался, я раскусил. А дальше ты сказал ей, что решил разбить на территории дачи сад. «Сама садик я садила, сама буду поливать»… И что заказал якобы саженцы, которые должны привезти в среду двадцать второго в пять часов. Это означало, что ей надлежит приехать на дачу и ждать. А ты в это время был уже здесь. Хотя Киру ты с собой на вокзал потащил, даже изобразил, будто забыл в офисе документы для командировки. На самом деле тебе нужно было, чтобы Ричард Шелуденко подтвердил, что ты отбыл в Архангельск с Ярославского вокзала в среду поездом номер шестнадцать в двенадцать часов десять минут. Все ты сделал для того, чтобы убедить возможных свидетелей, что уехал в Архангельск, и приехал туда этим же поездом: и проводницу предупредил, чтобы тебя не тревожили, и два билета купил, заняв купе СВ, и коньяк с клюквой в сахаре у официантки приобрел, чтобы оправдать жажду в Вологде. Правда, коньяк ты купил не только для оправдания, ты же его и выхлестал на отрезке Вологда — Архангельск за упокой безвинно убиенной тобой Киры. Ты же алкоголик, Богданович. Может быть, поэтому и прокололся: чтобы осуществить такой план, нужно иметь трезвую голову. Вышел ты не в Вологде, а в Пушкине, в тридцати километрах от Москвы, через сорок пять минут — в двенадцать пятьдесят пять. Вышел незаметно, заперев своим спецключом дверь в купе и отперев им же дверь со стороны противоположной платформы. Так что проводница Ардыбаше-ва ничего не заметила. Ты даже переодеться в спортивный костюм сообразил. Брюки, свитер и куртка были у тебя в кульке. Благо и идти в спортивной одежде было недалеко — в Пушкине тебя ждала твоя машина «Вольво» 426-04 МБ, которую ты отогнал туда рано утром. На ней ты и отправился на дачу, а электричкой, отходившей в три пятнадцать, туда должна была приехать Кира. Если бы ее «Ситроен» не был сломан, она бы оказалась там раньше тебя, а это в твои планы не входило. Машину ты оставил на развилке и на дачу пришел по берегу, зная наверняка, что в поселке по будням никто еще не живет, было холодно, но если бы и жили, то тропинка с тыльной стороны не видна — на нее не выходят окна. Кроме того, с развилки все хорошо просматривается — можно было убедиться в отсутствии жителей на отрезке в пятьсот пятьдесят метров. Если бы кто-то вдруг появился, ты бы нырнул в кусты и отсиделся — время позволяло. Но все сложилось благополучно. Ты проник на дачу незамеченным, переоделся в брюки, свитер и куртку, тщательно протер засов и смазал его, приготовил леску, зарядил пистолет «лепаж». И стал ждать.

Ты просто не мог знать, что перед тем, как отправиться на дачу, Кира побывала в частном детективном агентстве и рассказала о пистолете. Если бы она этого не сделала, ты бы наверняка сказал, что не знал о его существовании. Но тебя предупредил Шорников, что Кира побывала у частного детектива и рассказала о «лепаже». Тогда вы вместе с ним и Рознером решили, что стоит сознаться в хранении незарегистрированного оружия — в случае чего, срок небольшой, хотя Рознер обещал отмазать тебя и от него, да?.. А дальше приехала Кира. Ты встал вот сюда… — Решетников распахнул дверь в спальню, показал на выступ в стене. — Смотри! Здесь закрыты ставни, темно и ничего не видно. Висячего замка просто не было — ты забыл его повесить накануне, и она не вспомнила. Ты спрятался вот здесь, за выступом. Она вошла, сделала два шага в глубину спальни. Ты обхватил ее сзади за шею, прижал к ее виску пистолет и выстрелил. А потом бросил ее поперек кровати, протер пистолет и вложил в ее правую руку. Уходя, оглянулся, увидел дорожку следов — было сыро после дождя. Ты разулся, взял половую тряпку, которая лежала вот здесь… у порога в гостиной… затер следы и оставил тряпку у кровати, чтобы создать впечатление, будто это она затерла за собой. Глупо, очень глупо. Богданович! Ну какой самоубийца за минуту до смерти станет заботиться о следах? Тут ты допустил оплошность. Волновался, да? Убить человека, да еще собственную жену, может палач с большим опытом и крепкими нервами. Крепкими, а не расшатанными алкоголем. Опыта тебе не занимать. Где ты так научился убивать, я тебе тоже расскажу, если ты не захочешь рассказать мне об этом первым… А потом ты обулся, продел в ушко засова леску, вышел, прижал дверь и задвинул засов. Леску не нужно было бросать, выйдя с дачи, нужно было бросить ее на берегу. Но убийцы твоего ранга не способны предвидеть нюансов… Спокойствие пришло к тебе, когда ты благополучно, опять же, никем не замеченным, дошел до машины, и поехал в аэропорт. Впрочем, нюансы тебя не очень беспокоили, Богданович: ведь ты планировал, что труп жены обнаружишь сам, правда? Тогда можно было бы позвать кого-нибудь из соседей, взломать запертую изнутри дверь, ворваться на дачу всем кагалом и натоптать. И были бы свидетели этого «обнаружения» и твоего обморока. Когда бы приехала милиция, тут бы уже экспертам делать было нечего — все залапано и затоптано.

Откуда тебе было знать, что Кира заплатит за то, чтобы мы установили за тобой слежку, полагая, что, если ее подозрения подтвердятся, мы сами сообщим органам, а если нет — твою репутацию торгаша номер один она не запятнает. Хотя я допускаю и обратный ход: она навела на тебя, чтобы получить права на все твое ворованное имущество, а не довольствоваться подачками, которые ты ей бросал, как собачонке. Может быть, она тоже хотела стать королевой, а не быть твоей домработницей. Поди теперь, разберись. У мертвой не спросишь… — Решетников снова закурил. — Я не моралист, Богданович. Я сыщик. Мое дело — факты и улики. Нюансами займется следователь прокуратуры Кокорин. Шорникова Генпрокуратура отстранит, Донца и Рознера тоже. Воронова написала, как в девяносто втором вы ее покупали. А может быть, тобой займется следователь Протопопов, которого, конечно, восстановят и в должности, и в звании… Сейчас о том, что было дальше… Ты приехал в аэропорт, оставил машину на стоянке, рейс Р-2395 вылетел исправно, без задержки, в метеослужбу вологодского аэропорта ты позвонил еще утром. Конечно, здесь был риск, но кто не рискует, тот не пьет коньяк. К тому же у тебя наверняка был запасной вариант. В восемнадцать сорок ты вылетел, а прилетел в двадцать часов десять минут. Шестнадцатый поезд приходит в Вологду в двадцать сорок — через восемь с половиной часов, да еще полчаса стоит, плюс — поправка на опоздание. Так что времени, чтобы доехать до железнодорожного вокзала в такси, переодеться в тренировочный костюм в общественном туалете вокзала и купить бутербродов с пивом, вполне хватило. «Трубы» у тебя еще не «горели», как ты сказал проводнице, сделав вид, будто бегал на вокзал за пивом. Трубы у тебя горели наутро, когда ты прибыл, как полагается, в Архангельск, где тебя встречали твои кореша, которых ты уведомил о приезде телеграммой. Их было много, сейчас мой напарник в Архангельске выясняет, что там у тебя за «концы». Разумеется, туда ты приехал уже под своей фамилией, а не под фамилией Савельева Алексея Владимировича. Ты уничтожил ксиву или думаешь, что она тебе еще пригодится?.. Может быть, заграничный паспорт на имя Савельева у тебя тоже заготовлен? Куда ты собираешься теперь драпать, Богданович? На каких счетах, в какой стране тебя ждет не дождется твой «черный» миллион?..

Слышно было, как мимо по улице пронеслась грузовая машина; далеко, в противоположном конце поселка, кто-то пилил электропилой дрова; кукарекал петух, проспавший рассвет; скрипела ручка колонки, и текла в ведро вода где-то по соседству. Богданович сидел бледный, как спирохета, с полуприкрытыми, дрожащими, с рыжеватыми ресницами веками, и было неясно, готовится он к прыжку или собирается разыгрывать сердечный приступ.

Решетников не стал затягивать передышку, вынул из кармана цветные фотографии и рассыпал их веером по столу.

— Посмотри сюда, ублюдок, — приказал Богдановичу. — Сюда смотреть, я сказал!.. Кто эти люди здесь, на фото?!

Богданович тяжело, нехотя встал и подошел к столу.

…Всего на фотографиях было десять человек, каждый увеличен до портрета: один — на мотоцикле «Харлей-Дэвидсон», другой — у колеса тягача, третий — коротко остриженный, крепкий в плечах молодой с усиками, улыбающийся, с высоко поднятым над головой помповым карабином «ремингтон», четвертый — в коже на тельник, пятый — в джинсовой рубахе, толсторожий, еще двое — спиной, еще двое — в профиль, раскачивают труп… На одной из фотографий труп отдельно, крупно, и все равно ничего не разобрать, кроме грязного живота под задранной рубахой, сплошной ссадины, лицо — кровавое месиво… Десятый был запечатлен Нелединым в тот момент, когда он выходил из кабины тягача: рот раскрыт, рука вытянута в направлении фотографа… А на других снимках — все то же, фрагментами, до деталей. Хищные оскалы, распаленные азартом, небритые, пьяные рожи… Тело за секунду до падения в кузов. Номер мотоцикла с цифрами «52 — 3…».

Рядом Решетников положил другие фотографии:

— Вот это — ты, из картотеки ГУИНа… Это — Холмский… Этот, со шрамом… кто?.. Впрочем, его уже нет в живых. Толстого с карабином тоже нет, его фамилия Григорьев, его вчера уронили с крыши, он работал в «Раунде» тренером… Рядом — тот, кто проявлял пленку в Белоомуте, мотоциклист… Вот он, на фотографии, у лежащего мотоцикла… Его тоже нет, разбился во время аварии в «БМВ» Григорьева… Эти трое были убиты вчера в Ромашкове на базе сборной по мотоболу… Напрасников Грэм Максимович — вот он, выходит из машины, заметил в зеркало отблеск объектива и указывает на фотографа — в Кейптауне… Вот эти двое — мотоболисты Чердаков и Бецкой, их уже установили. А ты где был в это время? Возвращался из Пушкина, куда отогнал «Вольво», да?.. Что ты молчишь, как в рот воды набрал, Богданович? Ты ведь тоже принимал участие в охоте на людей, нет?

Богданович поднял-таки на него ненавидящий взгляд:

— А еще что, сыскарь?

— Не знаешь никого, да? — усмехнулся Решетников и достал из кармана «Вестдойче альгемайне» со статьей Ганса Губерта о презентации «ВиП». На фото были Напрасников и Богданович со сдвинутыми стаканами, у «шведского» стола — Артур Ленюк с бутербродом, поднесенным к открытому рту. — Напрасникова узнаешь?.. — Он шлепнул о стол ксерокопией статьи в «Нью-Йорк дейли ньюс». Здесь на фотографиях были остальные, в том числе Рудинская с начальником налоговой полиции Конопахиным, и Герман Либерман с отцом Аркадием Эфраимовичем, а Богданович — сразу на двух фотографиях, на одной — с Домоседовым. И подполковник Домоседов с вами, покойничек… Тоже случайная встреча? Не все еще отправились на тот свет, к сожалению. Сейчас председатель вашей партии Костромской дает показания следователю Илларионову из Управления Генпрокуратуры. Но меня это дерьмо не интересует. Меня интересует Нина Рудинская, корреспондент газеты «Подробности». Вот она, на фото. Что вы с ней сделали?

Зазвонил телефон. Решетников отошел в угол и, приложив трубку к уху, наблюдал за Богдановичем, превратившимся в гипсовую статую.

— Да, — ответил он кому-то. — Да… Нет еще… Я понял… Хорошо…

Богданович опустился на табуретку.

— Никого здесь я не знаю, — проговорил уверенно. — Рудинскую никогда не видел. Не по адресу, сыскарь. А что до убийства жены — это ты красивую байку сочинил. Сам выдумал или кто подсказал?..

— Ну давай, давай, колись, торгаш недорезанный, — посмотрев на часы, поморщился Решетников. — Засекла она тебя, Кира? Да? На чем прокололся? Похвастал по пьянке, как умеешь по людям стрелять?

— По каким людям, сыскарь? — засмеялся Богданович. — Я в партии состою, в официальной, разрешенной Минюстом, зарегистрированной! И все! Все, понял?! Больше — ничего! И еще несколько сот тысяч по всей России в нее записались! Их ты тоже в чем-то обвинишь?! Плевать мне на тебя! Не знаю, кто такая Рудинская и где ее искать! Иди, стучи в ментовку! Пусть меня арестуют, пусть допрашивают Кокорины, Протопоповы! Факты и улики?! Грош им цена, твоим фактам! Вымогать пришел? Наснимал какого-то говна, напридумывал историй про поезд с самолетом и теперь решил заняться шантажом?! Ни хрена у тебя не выйдет, Решетников! Пошел вон отсюда! Кому говорю?! Пошел!..

Он озверел, набычился, попер в полный рост на Решетникова со сжатыми в злобе кулаками. Викентий коротко, без замаха двинул его в челюсть кулаком, точно рассчитав траекторию падения через табуретку в дальний угол. И пока тот приходил в себя, собрал со стола газеты и фотографии, рассовал по карманам:

— Если ты сегодня не явишься в прокуратуру с повинной, завтра я найду тебя опять, Богданович.

Он понимал, что всем его обвинениям действительно грош цена, хотя сам нисколько не сомневался, что все именно так и было. Он понимал, что Богданович примет его за шантажиста и что не расколется перед частным сыщиком, как понимали это все — и Женька, и Нежин, присоединившийся со своими ребятами из «Альтернативы» к поиску Рудинской. Но нужно было разворотить улей, и пока Решетников «распинал» Богдановича, Игорь Громов настраивал систему выслеживания и перехвата сообщений по сотовым телефонам в своем джипе, поджидавшем Решетникова у развилки, а Вадим Фролов с технарями из «Альтернативы» подключались к домашнему телефону Богдановича на Парковой.

Все утро над Женькой колдовали эскулапы Склифа; пуля 7,62 кости, слава Богу, не задела, но артерию перебила и мышечные волокна порвала. От постельного режима он категорически отказался и домой не поехал — разве что на минуту, переодеться и помыться после «бурно проведенной ночи», а потом вместе с Валерией и Шерифом отправился в агентство и руководил оперативными действиями своих сотрудников.

Илларионов с Кокориным уехали к Костромскому, который был основательно защищен депутатским иммунитетом от любого нежелательного общения, но тем не менее сразу же согласился принять следователей и обещал ответить на все их вопросы.

Ночью звонил Каменев, сообщил, что находится в Поморске вместе с Юдиным и задержится там еще на сутки как минимум. Илларионов, разговаривавший с ним, просил по возможности узнать все об Архангельском комитете партии «ВиП»: кто из Московского ЦК туда наведывался в последнее время вообще и не была ли связана командировка Богдановича с каким-либо партийным поручением в частности? Тут же из УУРа МВД была отправлена депеша в Архангельское УВД с просьбой оказать всяческое содействие, но у отставного полковника Каменева и своих связей было предостаточно, чтобы не оказаться в одиночестве. С того самого момента, как порог агентства «Шериф» переступила Наталья Андреевна Рудинская, все недосыпали, но никто не чувствовал усталости. Женьке даже не пришлось повторять свою излюбленную теорию, что человек вообще не должен чувствовать усталости в первые шестьдесят лет, а если он ее почувствовал, то нужно немедленно найти занятие для ума или для тела — главное, потяжелее, чтобы «вышибить клин клином» и не расслабляться. Все и без него знали, что мать и отец доверили им жизнь своей дочери…

Только бы она, Нина Рудинская, непутевая по всем статьям студентка-практикантка, была жива! Все это время ждали звонка с требованием выкупа за нее, ждали, что, может быть, она все-таки объявится сама или похитители дадут ей трубку, предоставят возможность родителям убедиться, что она жива. Но звонка не было. Надежда, угасавшая с каждым днем, стала угасать с каждым часом, с каждой минутой. И все, не сговариваясь, выбрали единственно возможный путь: идти до конца, используя все средства — законные и незаконные, пока не обнаружат Рудинскую. Или ее след. Или ее труп.

В десять пятнадцать определитель частот в приемнике слежения просканировал частотную полосу сотовой передачи. «Вольво» Богдановича с бешеной скоростью возвращался в Москву. Джип с Игорем и Решетниковым мчал следом на дистанции в двести метров.

— Разобьется с перепугу, — вслух подумал Игорь.

— Да хорошо бы, — сказал Решетников, — все ж работы меньше! Только пусть сначала поговорит.

Разговор Богдановича засекли сразу за Кольцевой: на жидкокристаллическом дисплее отобразились частота и уровень сигнала. ГОЛОС НЕИЗВЕСТНОГО: «Алло!.. Говорите, я вас слушаю». ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Николай! Это я, Леонтий».

— Передай номер. Вик! — обрадовался Игорь. ГОЛОС НЕИЗВЕСТНОГО: «Ты что, бежал?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Только что у меня был сыщик Решетников. Тот самый, к которому обратилась Кира. Она, оказывается, дала им поручение следить за мной…»

Решетников по рации считал номер абонента с дисплея набранных номеров.

— Я понял. Вик, — отозвался Столетник, — сейчас мы его установим. Вы пишете? ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Николай! Я в беде. Он, конечно, рассчитывал, что я расколюсь и выложу ему кругленькую сумму…»

— Пишем, пишем, Женя!

Вращались кассеты встроенного в систему перехвата магнитофона. ГОЛОС НЕИЗВЕСТНОГО: «За что?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Он решил, что это я убил Киру!.. Но это не все. Они раздобыли какую-то пленку с последней «охоты», кто-то наснимал кучу кадров с тем последним, которого остались «подбирать» ребята Сэнсэя!..» ГОЛОС НЕИЗВЕСТНОГО: «Врешь!!!» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Да ты что, Николай?! Что ты?! Там Грэм Напрасников, там Глуховец…» ГОЛОС НЕИЗВЕСТНОГО: «Заткнись!.. Откуда ты говоришь?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Из Москвы… То есть я ездил на дачу. Этот Решетников купил меня — подсунул дезу через соседа, что кто-то ползает по даче, я мотнулся туда, и там…» ГОЛОС НЕИЗВЕСТНОГО: «Он не следит за тобой?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Да вроде нет…» ГОЛОС НЕИЗВЕСТНОГО: «Вроде»!.. Что он тебе сказал?» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Сказал… сказал, что дает шанс… шанс явиться с повинной. И что если я не явлюсь… Их интересует Рудинская, Николай! Отдай ты им эту проститутку, хрен с ней! Пленка все равно у них!» ГОЛОС НЕИЗВЕСТНОГО: «Слушай меня внимательно! Сейчас ты поедешь домой и будешь сидеть там до тех пор, пока я тебе не скажу, что делать дальше. На звонки не отвечать, дверь никому не открывать! Понял?!» ГОЛОС БОГДАНОВИЧА: «Понял… а может… может, я лучше поеду куда-нибудь…»

Неизвестный не ответил ему.

Игорь и Решетников проводили его до самого дома, убедились, что он въехал во двор, поднялся к себе в квартиру, и вернулись в агентство.

— Это Аден, ребята! — сказал Женька, как только Решетников и Фролов вошли в агентство. — Белая Дача, Зеленая, 1. Но говорил он откуда-то из Сокольников.

— С Большой Оленьей? — предположила Валерия, пробежав пальцами по клавишам компьютера. — Офис компании «Раунд» на Большой Оленьей…

Во дворе дома стоял мусоровоз. Возле него вертелся Вадим Фролов в синей спецовке мусорщика; возле соседнего с Богдановичем подъезда «жэковец» Арнольдов счищал с доски старые объявления; на лестничной площадке первого этажа чинил проводку «электрик» в черной поношенной робе, под которую был надет тот самый бронежилет фирмы «Армор», которым пренебрег Алик Нефедов; в квартире напротив Богдановича дежурили муровцы Долганова; этажом выше на лестничной площадке ждали приказа еще двое скорохватов из СОБРа. Всего же в операции было задействовано двадцать восемь человек — после смерти Алика всем стало ясно, с кем приходится иметь дело.

Двое подъехали на автомобиле «Шкода», о котором предупреждал Решетников: именно этот автомобиль волочился за Каменевым.

Их узнали сразу — по Нелединским снимкам — и сразу повели. Засада пришла в боевую готовность: на связь с Богдановичем никто не выходил, Аден ему запретил снимать трубку и отпирать дверь, а значит, проникнуть в его квартиру они смогут, лишь взломав дверь, и тем самым дадут основания для захвата.

Двое прошли по двору неторопливо, словно приехали на обеденный перерыв домой; только специалисты могли разгадать, что крылось за их расслабленной походкой.

Вадим Фролов с беспечным видом сел в кабину мусоровоза и, огибая детскую площадку, стал выезжать со двора. Больше никто в поле зрения Мамонта и Удода не попадал, они ничего не заподозрили и вошли в подъезд. Поднялись по лестнице пешком. Бесшумно ступая, подошли к двери квартиры Богдановича, прислушались. Удод вынул из кармана отмычку; Мамонт приготовил бесшумный пистолет… В душевой лилась вода, это придало им уверенности — не услышит. На то, чтобы справиться с замками, понадобилась минута. Цепочка в приоткрывшейся двери тоже не стала серьезной преградой…

— Ни с места!!! — вылетели собровцы из соседней квартиры.

— Руки! Руки за голову! — посыпались остальные сверху.

— На пол! На пол! Руки!..

— Лежать!!!

Ровно через пять секунд оба — и Мамонт, и Удод — были обезоружены и уложены, на их запястьях защелкнулись наручники, из карманов вынуто все содержимое; на шестой секунде группа захвата ворвалась в квартиру Богдановича (еще удумает выброситься из окна!), и он также был уложен на пол лицом вниз — в самом что ни есть натуральном виде, голеньким, только что из-под душа.

— Богданович! Вы знаете этих людей? — спросил Илья Муровец, руководивший операцией.

Богданович тупо молчал, и тогда здоровенный собровец приподнял его за волосы и бросил в угол, развернув к Долганову:

— Отвечать! Быстро!

— Нет!..

— А зачем они пришли сюда, знаете?

— Нет!..

— И не догадываетесь?! — Долганов присел возле него, рассматривая диковинный «ПСС». — Это что? Бесшумный пистолет?

— Не знаю!

— Привет, гнида, — раздалось от порога. Решетников, держа такой же пистолет за ствол, протянул его Долганову: — Да брешет он, я сегодня у него изъял точно такой же.

— Откуда у вас вооружение спецназа ГРУ, Богданович?! Да не молчите вы, себе же хуже делаете! Неужели вам не понятно, что эти люди пришли вас убить?

— И что послал их твой дружок Аден, — добавил Решетников, грозно нависнув над трясущимся Богдановичем. — Дать тебе послушать пленку разговора с Аденом из машины или вспомнишь сам?

Слова тонули в грохоте. В комнату ввели понятых, и теперь шерстили квартиру вдоль и поперек — выдвигали, выворачивали ящики в шкафу, столе, вытряхивали чемоданы, сметали на пол барахло с антресолей на кухне, переворачивали мебель…

— Как твоя фамилия?! — пнул ботинком собровец Удода.

Тот выматерился.

— Понятно. А твоя?

Мамонт сплюнул на пол и отвернулся.

— Кто тебя послал?! Отвечать!

— Да пошел ты!..

В квартиру вошел Кокорин.

— Затянулся наш пикник, — хмуро сказал вместо приветствия. Лицо его было землистого цвета от усталости. — Дайте ему штаны, что ли. Смотреть противно.

Трясущимися руками Богданович натянул на мокрое тело брошенные кем-то брюки, застегнулся.

— Сядьте, Богданович! — приказал Кокорин, и сам сел на придвинутый милиционером стул. — Давайте все-таки исходить из здравого смысла. Если бы не Решетников, вы бы уже лежали в ванне, наполненной вашей кровью. Коль скоро Аден решил вас убрать, значит, у него были на то причины. Будете вы говорить или нет — все равно мы докопаемся до истины, речь теперь идет только о том, сделаете вы признание добровольно или под давлением улик.

— Да отпустите вы человека, Алексей Михайлович, — сказал Решетников. — Пусть себе идет на все четыре стороны!

Богданович покосился на окно.

— Не смотрите туда, Леонтий Борисович, мы вам выброситься не позволим.

— Товарищ майор!..

Несколько лакированных паркетин, скрепленных снизу рейками, оказались крышкой тайника. Короткоствольный мини-«узи», пара гранат «Ф-1», пачки долларов в банковских упаковках, завернутые в целлофан, гражданский и заграничный паспорта на имя Савельева Алексея Владимировича извлекались из-под пола и ложились на круглый стол.

— Понятые, подойдите сюда!..

Щелкнул затвор фотоаппарата, мелькнула вспышка.

— Кто послал, я спрашиваю?! — зло повторил Долганов.

— Аден, — первым понял Удод, что запираться бессмысленно.

Мамонт рванулся к нему, зарычал от злости, но собровец сбил его с ног, придавил к полу.

— Лежать!

Вскрикнула испуганно женщина из понятых.

— Зачем послал?!

— Этого… пришить…

— Сволочь, — прошептал Богданович, — какая же он все-таки сволочь!

— А вы думали, что имеете дело с порядочными людьми? — усмехнулся Кокорин.

— Где Рудинская, Богданович? — спросил Решетников.

— Не знаю…

— Где может скрываться Аден? Есть у вас в Москве гостиница, явочная квартира, блатхата?.. Думайте! Где, кроме офиса «Раунда» на Большой Оленьей, и Белой Дачи?.. Быстро!

— Не знаю, — по растерянности Богдановича чувствовалось, что он действительно не знает, во всяком случае, готов помочь. — Базы… стадион в Ромашкове?..

— Там нет! Еще?!.

— Учебно-тренировочные базы «Раунда»… я не знаю, кроме как в Белощапове…

— Там, где вы устраивали охоту на людей? — поднес к его глазам фото с трупом Решетников.

— Я не… я не убивал! — замотал головой Богданович. — Это вот они…

— Врешь, падла! — прохрипел Удод. — Врешь!

— Зачем же вам столько оружия?

— Думай, думай, гнус, где искать Рудинскую?! — Решетников чувствовал, что он на пределе.

— Мы внесем в протокол как содействие, это зачтется на суде, — пообещал Кокорин. — Больше ничего обещать не могу. Еще адреса?

— У Грэма на даче…

— У кого?

— У Напрасникова. Мы там собирались иногда.

— Где это? Быстрее!

— По Рублево-Успенскому, в восьмидесяти километрах, Зудино… справа от шоссе, номер дома не помню…

— Ты знаешь где?! — наседал Долганов на Удода.

Тот кивнул.

Мамонт стал биться головой о пол. Зазвонил телефон.

— Тихо! — крикнул Долганов. — Будем снимать? Решетников и Кокорин переглянулись.

— Нет, не будем, — почему-то вполголоса ответил Кокорин.

Телефон продолжал звонить минуту. Потом звонки прекратились.

— Берите его! — кивнул Кокорин на Удода. — В машину — и в Зудино. А этих двоих — в сизо, я там с ними поговорю!

«Рудинская… Рудинская… Они хотят найти Рудинскую… После того, как у них оказались фотографии, никакого значения она уже иметь не может. Рудинская… Нет, это провал, определенно провал!.. Пошли к черту! Пусть разбираются сами», — напряженно думал Аден, перебирая документы в сейфе: часть из них он откладывал в папку, часть выбрасывал в мусорную корзину.

В кабинет вошел Султан — из прошлогоднего выпуска школы, молчаливый и исполнительный охранник, оставленный Аденом при офисе.

— Возьми машину, смотайся в Шереметьево, — приказал Аден. — Вот мой паспорт, купи билет в Лондон. Я буду ждать в Белой Даче. На обратном пути заправь машину. Желательно, чтобы за тобой не увязался «хвост». Положи в «бардачок» эту папку, она мне понадобится…

Он отдал охраннику ключи от «Хонды» и свой заграничный паспорт с визой, полученной месяц тому назад в посольстве Великобритании. Преисполненный гордости от того, что сам начальник школы доверяет ему тайну (иначе не стал бы предупреждать о «хвосте»), Султан спрятал паспорт в нагрудный карман.

Аден отсчитал пятьсот долларов:

— Этого хватит. Билет заказан на мое имя.

Султан подбросил ключи на ладони и вышел. Он знал себе цену. Был уверен, что начальник школы, в подчинении которого были сотни профессионалов, держит его при себе как самого надежного.

Но он недооценивал полковника госбезопасности Адена и не мог знать, что комплекс блокировки взрывных устройств в «Хонде» перекрывает не весь диапазон радиочастот: через час автомобиль взлетит на воздух в районе Новоподрезкова по пути в аэропорт Шереметьево на Ленинградском шоссе.

С большим трудом по обломкам автомобиля, ошметкам человеческого тела, клочкам обгоревших документов эксперты установят, что в «Хонде», принадлежавшей президенту компании «Раунд», направлявшейся в Шереметьево, находился Аден Николай Иннокентьевич, и виза в его паспорте действительно была ему выдана в посольстве Великобритании, и группа крови, и резус-фактор, и коронка в верхней челюсти, и документы в папке — все совпадает, все подтверждается консулом, стоматологом, прочими специалистами, экспертами и свидетелями.

Но это будет потом, уже после того, как Аден по паспорту на имя Дотова Валентина Борисовича улетит в Стамбул.

Султан не мог знать, что не профессиональные и личные качества, а резус-фактор и группа крови, и комплекция, близкая к комплекции Адена, сыграли решающую роль при его отборе в школу.

Поставить такую же, как у него, коронку на зуб Адену не составило труда — это было предусмотрено планом «Дельта», который был выверен до мелочей и расшифровывался как «План личного спасения».

Дом на окраине поселка, на самом берегу пруда, блокировали со всех сторон.

Из окна дробно простучала очередь из автомата; все, кто находился на улице и во дворе, попадали по команде «Ложись!!!».

— Я сказал, убрать посторонних!!! — заорал Долганов, увидев Решетникова.

Викентий стоял прямо напротив входной двери, метрах в двадцати, облокотившись на капот своей «троечки», и курил.

— Уберите машину! Вы что, не слышали?! — бросились к нему двое собровцев в камуфляже.

— Уезжайте отсюда! Немедленно уезжайте! — распахнув дверцы машин Фролова и Громова, заталкивали их в салоны. — Мотай, я кому говорю?!

— Это кто здесь посторонний? Я, что ли? — насмешливо спросил Викентий.

— Да ты, ты! Оглох?! — Долганов был вне себя от ярости. — Убирайся вместе с этими! Живо!

Решетников понял, что не место и не время выяснять отношения.

— Поехали, Игорек, — сказал, отщелкнув окурок.

Джип Фролова, двухдверный «Фиат» Игоря Громова, «троечка» Решетникова друг за другом вырулили на проезжую часть и отъехали за поворот, где толпились жители близлежащих домов, стояли «канарейки» и милиционеры оцепления.

— Проезжайте! Проезжайте! — энергично размахивая жезлом, бросился к головной машине Решетникова гаишник. — Нечего здесь!..

Викентий высунулся в окошко, махнул ребятам: вперед!

— Либерман!!! Холмский!!! Сдайте оружие!!! — надрывался Долганов.

И вновь сухо протрещала очередь. Из дома что-то крикнули в ответ.

Викентий, Игорь и Вадим остановились у поворота на трассу, собрались возле джипа. Викентий связался со Столетником.

— Ну что там, Вик? — нетерпеливо прокричал Женька.

— Нам приказано покинуть зону оцепления.

Воцарилась долгая пауза.

— А кто в доме?

— Друзья Старого Опера — Либерман и Холмский. Отплевываются.

— А, ну тогда порядок. Долганов работает по плану, держит связь с самим замминистра. Возвращайтесь!

Женька отключился. Трое помолчали.

— Поехали, что ли? — вздохнул Игорь.

На душе у них скребли кошки. Развитие событий предсказал Столетник, да они и не могли развиваться по-другому после того, как убили Неледина и Алика Нефедова — дело забрала прокуратура, операцию заканчивал МУР…

— Либерман! Прекратите сопротивление! Это бессмысленно! — тянул время Долганов, чтобы дать возможность снайперам занять позиции. — Отпустите Рудинскую!

— А ху-ху не хо-хо?! — прокричал Холмский. — Тачку мне сюда! Ключи в замке, бензин «под пробку»! Считаю до десяти!!.

Он появился в проеме разбитого окна, держа перед собой Рудинскую.

В прицел «СВД» она была видна хорошо: черные круги под запавшими глазами, глядевшими бессмысленно куда-то вдаль, расстегнутая грязная кофта, растрепанные, слипшиеся волосы, лицо бледно-зеленого цвета, из-под мышки торчит ствол автомата.

— Пять!.. Шесть!..

«Жигули» с мигалкой на крыше въехали в ворота и остановились посреди двора.

— Развернись!..

Собровец в бронежилете поверх камуфляжа выполнил требование бандита, сдал назад, к двери, вышел из машины, оставив двигатель включенным, а дверцу распахнутой.

— Убирайтесь отсюда! — хрипло заорал Холмский. — Все до единого! Мне терять нечего, я эту суку в любом случае успею пристрелить! Ну?!.

— Убрать машины! — приказал Долганов. — Уходите все! Освободите дорогу! — И вполголоса добавил, обращаясь к командиру спецотряда: — Куда он, на хрен, денется!..

— Восемь!..

— Ты смотри, он еще считать умеет! — хохотнул шофер Долганова.

Улица перед домом быстро опустела. Машины доезжали до ближайших поворотов справа и слева, разворачивались и застывали, готовые сорваться в погоню по первой же команде.

— Никому не стрелять, — приказал Долганов по рации. — Резерв, готовность «один»!

Десяток «штатских» автомобилей — «Москвичей», «Волг», иномарок без опознавательных знаков милиции, — сменяясь, должны были вести «Жигули» с заложницей, постепенно забирая их в «клещи» и оттесняя посторонние машины в транспортном потоке.

На связь вышел генерал Глуховец.

— Майор! — проговорил пренебрежительно, когда откликнулся Долганов. — Вы разговариваете с заместителем министра внутренних дел генералом Глуховцом!..

— Слушаю вас, Марк Иванович.

— Что у вас там происходит?

— Бандиты потребовали автомобиль, сейчас выходят из дома вместе с заложницей.

— Сколько их?

— Похоже, двое.

— Либерман там?

— Он и Холмский — это точно, остальных пока не видели.

— Значит, так!.. Либермана взять живым во что бы то ни стало. Вы меня поняли?

Долганов уже давно все понял, еще до начала операции. Когда ему позвонили из управления и предупредили, что в деле «случайно оказался замешанным сын известного финансиста».

— Но заложница…

— Я сказал: живым! Выполняйте приказ!..

В прицел снайпера в окне дома напротив попала Рудинская. Ее голова оказалась плотно прижатой к голове Холмского. На секунду они задержались, давая возможность проскочить в машину Либерману, затем Холмский резко наклонил голову заложницы и втолкнул ее в салон на заднее сиденье. К голове ее был приставлен ствол пистолета.

— Не стрелять! — послышалось в динамике. Либерман рванул со двора, сделав крутой вираж, машину окутало облако пыли. Курс взяли на Иславское — не к Кольцевой же идти! Гнали под сто пятьдесят.

— Резерв! Доложите обстановку!

— Преследуем, «седьмой» повис на хвосте… скорость большая, заподозрят погоню…

— Куда они идут? На Звенигород?

— На Козино, через мост…

— Эй, майор! — ворвался Либерман в эфир. — бери своих людей, я тебя по-хорошему прошу? Ты не понимаешь?! Сейчас сброшу с моста эту блядь, предупредили ведь тебя: терять нечего!..

— Оставь Рудинскую, Герман! — миролюбиво проговорил Долганов. — Я сниму преследование, обещаю!

Вместо ответа Холмский опустил стекло и вышвырнул гранату под колеса следовавшего позади милицейского джипа. Водитель джипа нажал на тормоз, свернул в кювет и перевернулся одновременно со взрывом.

— Мост проскочили!

— Перекройте дорогу на Липки, больше им деваться некуда! — приказал Долганов. — Всем постам!.. А-107 в районе Липок, восемьдесят третий километр по Рублевскому шоссе!..

«Жигули» внезапно свернули с трассы и стали стремительно углубляться в направлении Петрова-Дальнего через реденький лес.

— Какого черта они петляют? Сами не знают, куда ехать?

Долганов ошибался. Либерман хорошо знал, куда ехать: на взлетной площадке, оборудованной неподалеку от учебно-тренировочной базы компании «Раунд» на окраине Петрова-Дальнего ждал маленький поисковый «Ми-2», с которого любили охотиться на волков и «кукол» его отец, Горчак и Богданович. Винт уже набрал обороты, стал невидимым, тугая воздушная волна пригибала траву вокруг вертолета без опознавательных знаков.

Милицейские «Жигули» резко затормозили возле самого трапа, Либерман и Холмский выскочили из салона, Холмский выдернул за руку Рудинскую.

— Брось ее, к чертям собачьим!!! — перекричал Либерман шум двигателей.

— Пригодится, Гера! Пока она с нами…

— Я сказал, бросъ!!. Пока она с нами, нас не оставят!..

Либерман поднялся в чрево готового взлететь вертолета. Чьи-то «заботливые» руки подхватили его, и тут же из раскрытой двери могучим прыжком вылетел громадный рыжий пес со вздыбленной шерстью, сбил с ног Холмского и впился зубами в его горло, не позволив даже вскрикнуть.

Вадим Нежин и Валерий Арнольдов спрыгнули на землю:

— Лежать!!!

— Держи его, Шерифчик, держи!..

— Глуши винты!.. — В проеме показался Женька, держась за поручень, осторожно спустился вниз, не наступая на раненую ногу. Отовсюду уже мчались машины оперативников из «Альтернативы» и «Сааб» Вали Александрова вместе с ними.

Винт замедлил вращение, стал видимым, трава распрямилась. Заглохли двигатели, наступила относительная тишина. Нежин и Арнольдов подхватили Рудинскую, глядевшую бессмысленно сквозь них в потустороннее пространство.

— Жива? — вприпрыжку подошел к ним Женька. Губы ее что-то шептали. Неразборчиво вначале, потом все более отчетливо:

— ФРОЛ. НЕ НАДО. ОТПУСТИ МЕНЯ. ФРОЛ. НЕ НАДО. СКАЖИ ИМ. ПУСТЬ ОНИ ОТПУСТЯТ. МАМА НАЙДЕТ ДЕНЬГИ. МАМА НАЙДЕТ. ОНА НЕ ЗАЯВИТ. ФРОЛ. НЕ НАДО. ПОЖАЛУЙСТА. СКАЖИ ИМ…

— В больницу ее!

— Фу, Шериф! Фу, отпусти эту гадость, отравишься!.. Жень, скажи ему!..

Когда на поляне появились милицейские машины, Либерман и Холмский, скованные наручниками, лежали на земле, а между ними гордо сидел Шериф, посматривая то на одного, то на другого.

Солнце медленно тонуло в сизой северной туче…

 

ГЛАВА 42

«Совершил посадку самолет, следовавший рейсом 2332 из Архангельска. Встречающих просим пройти к третьему выходу…»

Старый Опер увидел встречавшего его Илларионова издалека, приветливо помахал рукой. Вместе с Алексеем Ивановичем в аэропорт приехали Нежин и Игорь Громов. Последний работал с Каменевым в МУРе и считал его своим учителем. Он и узнал начальника их управления Семенова и заместителя министра Глуховца, а Вадим Нежин без труда определил в толпе встречающих сотрудников Федеральной службы безопасности.

Юдина со Старым Опером не было, это отметили все.

— Привет, Саша, — первым подошел к нему Илларионов.

— Как слетали, Сан Саныч? — протянул руку Игорь.

— Здравствуйте, Александр Александрович, — втиснулся между ними громоздкий, как шкаф, человек в штатском. — Трусов Афанасий Петрович, полковник госбезопасности. У нас тут машина, позвольте вас подвезти? — предложил любезно.

Семенов и Глуховец поприветствовали бывшего коллегу.

— Несмотря на поздний час, Александр Александрович, — плутовато сощурился Семенов, — министр хочет вас видеть.

Старый Опер встал на цыпочки и посмотрел поверх голов в глубину огромного зала.

— Вы кого-то ждете? — справился Трусов.

— Да вот, смотрю, нет ли кого-нибудь из Администрации Президента, — проговорил Каменев.

Напряжение усиливалось присутствием оперов двух ведомств, обступивших начальство и готовых к решительным действиям.

— Я следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре Российской Федерации Илларионов, — отрекомендовался Алексей Иванович. — У меня к Александру Александровичу есть несколько вопросов по неотложному делу, которые я хотел бы задать ему в управлении. Моя машина на стоянке.

Каменев достал из кармана монету, подбросил на ладони.

— Решка! Еду с вами! — улыбнулся Илларионову.

— Одну минуту, Александр Александрович, — побагровел Глуховец. — Вам, кажется, русским языком сказали: вас ждет министр внутренних дел.

— Не заставляйте меня настаивать, — негромко проговорил Трусов.

— А у вас что, есть постановление о моем аресте? — развернувшись к нему, громогласно спросил Каменев.

Со стороны могло показаться, что из Архангельска прилетел по меньшей мере доверенный человек Билла Клинтона или самого Б. А. Березовского; десятка полтора дюжих молодцев с рациями в руках сопровождали его в плотном кольце. Сцена была тем более странной, что Каменев был в мятом костюме, небрит, с красными глазами, от него пряно пахло водкой с миндалем.

— У меня есть устное распоряжение, — растерялся Трусов.

Семенов даже зажмурился, прекрасно зная своего бывшего подчиненного и то, что за этим последует. И не ошибся:

— Вот и сверните это распоряжение… трубочкой, — более чем деликатно высказался Каменев.

— А где Юдин, Александр Александрович? — вдруг спросил Глуховец.

— А кто такой Юдин, Марк Иванович? — прозвучал контрвопрос Старого Опера. — Впервые слышу!

Повисла пауза. Ее разрядил Илларионов, протянул Трусову бумагу.

— Что это?

— Постановление о привлечении Каменева в качестве свидетеля по литерному делу. Есть сомнение в подлинности подписи Генерального прокурора?

Точка была поставлена. Трусов вернул постановление, хотел козырнуть, но спохватился.

Каменев, Илларионов, Нежин и Громов отделились от группы, направились к выходу.

И хотя бумага вовсе не означала, что Каменев немедленно должен следовать в прокуратуру, у представителей «силовых» ведомств не было и этого.

— Странно, — оглянувшись назад, сказал Илларионов, когда его «Волга» выехала на Рязанское шоссе. — Странно, что обошлось без стрельбы. По-моему, они должны были перестрелять друг друга.

— Еще перестреляют, Алексей Иванович.

— А где все-таки Юдин?

— Юдина я отправил в Питер поездом. Ребята из Архангельского УВД помогли убрать старика от греха подальше. Кстати, вы интересовались, не приезжал ли кто-то в Архангельский комитет из Москвы? Приезжал. И знаете кто? Вот этот самый генерал Глуховец. Выступал там на пленуме. А с ним два полковника из Минобороны. Потом они отправились в Поморск, хотя никто не знает, за каким х… и что связывает Глуховца с военными, тем более из торгового управления в Хрустальном.

— Партия связывает. «Власть и порядок», — предположил Илларионов.

— Партия их в Поморск не посылала.

— Ладно, Саша, разберемся. Теперь о главном.

— Теперь о главном. Коренев в гостинице останавливаться не стал, явился к хозяину домой — Хорошилов его фамилия, Николай Трифонович — и отдал этому человеку дискету с важными, как он сказал, материалами, предупредив, что передать ее нужно только Юдину, и никому другому. Как я и предположил сразу. Поэтому Ариничев ездил туда зря. Коренев рассказал, что бежал в пустом контейнере с закрытой территории в районе Ветреного Пояса, где под видом военного объекта находится нечто другое — ряд производств, работающих, естественно, по «безналоговой системе»: обогащение урана, добыча золота, не имеющие аналогов лекарственные препараты наркотического свойства и, главное, центр прогнозирования и обработки информации. И там якобы находятся три с половиной сотни специалистов — химиков, физиков, технологов, фармацевтов, врачей и программистов, одним из которых был Коренев, он же — Киреев. Больше он ничего не сказал, но мы с Юдиным так решили, что именно этих специалистов и выискивал Коренев, работая в «Протоне». А когда понял, чем занимается, — его лихо подставили — дал свое согласие на сотрудничество. Выхода у него не было.

— Так где же он?

— Без комментариев, Алексей Иванович. Как в воду канул.

— А дискета, Саня? Что ты кота за хвост тянешь?!

— Сейчас. Коренев велел передать дискету Юдину. Сказал, что в ней — гарантия его жизни и жизни всех, кто работает на «базе». То есть, если она попадет в чьи-то руки, его убьют, а «базу» ликвидируют вместе с людьми, которые либо нигде не числятся, либо числятся в списках умерших.

— А он случайно не из дурдома сбежал, этот Коренев? — спросил Илларионов.

— Это первое, о чем я подумал. Только где, в таком случае, находится этот дурдом? Я ведь даже в облздраве побывал и по компьютеру всех пациентов проверил. Нет, Алексей Иванович. Дискета была.

— Была?!

— Вот именно. Коренев сказал, что, если в течение двух суток Юдин не приедет за ней — помните, я рассказывал, что именно этот срок он назвал, когда звонил в Болшево? — дискету уничтожат. Что Хорошилов и сделал.

— Ты уверен?

— Не совсем. Дело в том, что через неделю у Хорошилова в гостях побывала родная сестра Анна Трифоновна, которая живет в Санкт-Петербурге. Это уж я справки навел, сам Хорошилов об этом не сказал.

— И что?

— А то, что она — вторая жена Коренева, почему он и пришел в «Норд» — к свояку. Думаю, Коренев сказал не «уничтожить», а «отдать Анне». Хорошилов, не желая подставлять сестру, сказал, что уничтожил дискету. Сжег в печке.

— Поэтому ты отправил Юдина в Питер?

— Конечно. Они знакомы, возможно, он что-то узнает. Пришлось разыграть целый спектакль — вызвать «Скорую» старику, а самому с охраной срочно рвануть в аэропорт, — Каменев оглянулся. Сзади его прикрывали Нежин и Игорь. — Кажется, они клюнули? Видите, как меня встречают!

Прозвучал зуммер радиотелефона. Илларионов снял трубку.

— Алексей Иванович! Кокорин беспокоит. На Ленинградском в районе Новоподрезкова взорвалась «Хонда» Адена и, кажется, он сам, — запросили Шереметьево-2, он заказывал билет в Лондон. В его паспорте была виза, сейчас выясняем в посольстве.

— Ой ли, Алексей Михайлович?

— Саперы приравнивают заряд к десяти килограммам тротила, можете себе представить, что от него осталось. Работают эксперты, выясняют.

— Ладно, Алексей Михайлович, спасибо, — положил трубку Илларионов. — Похоже, ты прав, Саша. Мы тут без тебя твоего «крестника» взяли…

— Либермана?!

— Его. А с ним Холмского, который тебя в кафе обрабатывал. Так вот, подрядить тебя на поиск дискеты ему якобы приказал Аден. Член ЦК партии «Власть и порядок», председатель компании по обеспечению безопасности бизнеса «Раунд». Уже покойник. Теперь этот банкирский сынок будет сваливать все на него и Напрасникова, который из Кейптауна не вернулся — очевидно, его успели предупредить.

— А Рудинская?

— Рудинскую нашли. Долганов операцию развернул, собровцев нагнал роту, перестрелка была. В конечном счете ее освободили Женя с ребятами из «Альтернативы», там и Вадим был, и Валера. Кто-то вертолет Либерману послал, да Богданович разговорился, назвал посадочную площадку неподалеку от дачи Напрасникова в Зудине. Его тоже хотели убрать, да не успели.

— Папа ему вертолет послал, кто ж еще! — скрипнул зубами Каменев. — И Богдановичу много разговаривать не дадут, и ничего из того, что он расскажет, не подтвердится.

— Не знаю, не знаю. Мой шеф и новый министр настроены решительно.

— Алексей Иванович, — усмехнулся Каменев, — когда нужно было найти убийц тележурналиста Листьева, решительно настроен был даже Президент Ельцин. И что, нашли?

Илларионов промолчал.

— Леля моя еще замуж не вышла? — невзначай поинтересовался Каменев.

— Да нет. Ленку мою обшивает. Но тебя я к ней не повезу, уж ты извини. Двинемся в следственное управление, а там видно будет.

Назавтра хоронили Алика Нефедова.

Над Домодедовским кладбищем собирался дождь. Прощально звенела оркестровая медь. Женька, Валерия, Протопопов, Решетников, Нежин, Фролов, Громов, Александров, Арнольдов, Новожилов бросили на крышку гроба по горсти глинистой земли. Плакал четырехлетний сын Алика Ленька, плакали воя вдова и мать. Стояли со скорбными лицами Валентин Валентинович и Наталья Андреевна Рудинские. Было много людей и много венков, свеженасыпанный холм сплошь покрыли красные, как кровь, цветы. Много и хорошо говорили об Алике, проклинали убийц.

Потом все стали разъезжаться. Остались только самые близкие друзья, пустили бутылку водки по кругу.

Решетников жадно затянулся «Дымком».

— Хорошо поработали, — сказал зло. — На планетарном уровне! Вытащили из дерьма напичканную наркотиками шлюху.

Порыв ветра взъерошил лепестки цветов на могиле.

— Мы выполнили поручение клиенток агентства Натальи Рудинской и Киры Богданович, — сдержанно ответил Женька. Он стоял, опершись на трость, и смотрел на улыбающегося с портрета Алика. — Остальное не входит в наш прейскурант.

Издалека на них посматривал голодный кладбищенский бомж. Ему оставили немного водки и пирожки на газете от восьмого мая с небольшой заметкой на четвертой полосе:

«Вчера сотрудниками ГУОП МВД в результате совместной с УУР ГУВД операции в подмосковном поселке Зудино была освобождена Н. Рудинская, содержавшаяся в качестве заложницы одной из оргпреступных группировок. Сотрудниками СОБР задержаны двое преступников, чьи фамилии не называются в интересах следствия. Благодаря умелым и решительным действиям ответственного за проведение операции майора Алексея Долганова никто не пострадал. Заложница студентка-практикантка факультета журналистики МГУ проходит реабилитационный курс в одной из клиник».

Водку бомж допил за День Победы над фашистской Германией…