Старлей Рыбаков заранее прибыл на Никитский, объехал квартал, но ничего подозрительного не заметил. Супермаркет закрывался в двадцать три ноль-ноль, автомат отключал кассу, менялось освещение, служба безопасности совершала обход по подвалам и подсобкам, повсюду включалась сигнализация — потайная, установленная германской фирмой-партнером, и потому известная лишь избранным.

В супермаркете на ночь оставались четыре охранника. Пульт связывал все помещения и дублировался в отделении ВОХР третьего РУВД на Тверской-Ямской; патрульные машины объезжали супермаркет и три банка там же, на Никитском, каждые пятнадцать минут. Чтобы отважиться взять такую точку, нужно было иметь либо неограниченный боекомплект, либо своих людей в местных эшелонах власти. Тем более, этот странный план отхода по Алтуфьевскому шоссе на север…

В машине Рыбакова работала рация, он слышал все милицейские переговоры, но с каждым часом его сомнения усиливались. Информация Источника представлялась все менее достоверной.

«Ловушка, — решил Рыбаков к трем часам ночи, проводив взглядом „Мерседес“ муниципальной милиции. — Ловушка. Не для братвы Кныха, а для кого?..»

Он еще и еще раз переворошил в памяти — цепкой, сильной памяти человека двадцати семи лет, живущего в постоянном напряжении — все слова, сказанные Источником на кладбище, и снова споткнулся о неосторожную реплику: «Он меня в Калуге чекистам сдал». Об Опанасе Рыбакову было известно все, в том числе и о его калужских «гастролях». Никогда дела налетчика госбезопасность не раскручивала, так что, если он с испугу не оговорился, картина рисовалась очень даже определенная.

«Че-кис-там сдал… — полушепотом произнес Рыбаков, чувствуя, как между лопатками струится холодный пот. — То-то ты, падаль, разъерепенился: „Бери! Веди! Браслеты надевай!“

Вот, значит, в какие игры играть надумал, вот откуда ты такой шустрик — средь бела дня в ватнике по Москве рассекать! Гэбэшную крышу построил, так ведь?.. Они тебя, значит, отмывают, а заодно и Кныха взяли под колпак. Вот почему и ты, и Кных без мыла из любых захватов выскальзывали! Я теперь, выходит, у наследников «железного Феликса» под сапогами путаюсь, угрожая тебе компроматом?..»

Двадцатитрехлетнего Кныха явно перекупили и теперь прикрывали. Кто именно — Рыбаков не знал, но догадывался, что участие самого старика в деле поимки банды нежелательно. А налет на супермаркет если и состоится, то только затем, чтобы повести мента за собой, выманить на Алтуфьевское шоссе, а там расстрелять в заварухе, из которой Кных — как пить дать! — снова выскользнет.

К пяти утра старлей так устал, что ему показалось, будто вся эта заваруха — лишь дурной сон. Но все равно до девяти, когда открывался супермаркет, он решил никуда не двигаться. Упустить шанс выскочить на Кныха, даже если он единственный из тысячи, было бы преступлением.

До рассвета, то есть до семи с четвертью, Рыбаков вслед за патрульными машинами еще четыре раза объехал квартал и один раз обошел его пешком. Дважды по маршруту прошла черная «Волга»; в двух машинах сидели водители, в одном «мерсе» уютно пристроилась на ночь парочка — изредка в темном салоне вспыхивали огоньки сигарет. У кого под «крышей» числился супермаркет, Рыбакову узнать не удалось, и что в нем, собственно, имелось такое, что стоило подобного риска, тоже.

Ночь можно было считать потерянной, вычеркнутой из жизни, но прощать ее Опанасу ох как не хотелось, и с открытием магазина Рыбаков отчалил, взял курс на Староникольскую, где, по последним данным, обретался Источник.

«Сейчас мы с тобой сговоримся или расстанемся, — приговаривал старлей, обгоняя редкие утренние машины. — Сейчас выведешь меня на братву и на Кныха, или я тебя — на чистую воду!»

На посту у Кольцевой дороги инспектор ГАИ остановил вишневые «Жигули», потребовал документы. Несколько патрульных с автоматами останавливали всех или почти всех — по нынешним временам явление обычное. Муровское удостоверение с работающей рацией произвели должное впечатление.

— Что стряслось, капитан? — поинтересовался Рыбаков.

— Супермаркет на Красной Пресне. Дерзкий налет, шесть трупов. Наших вроде двое.

— Когда?

— Час тому назад. «Татра» с фургоном, «ДАФ» с автоматчиками в масках, три машины сопровождения. Двинули туда СОБР, а они как в песок просочились, — козырнул гаишник и поспешил к нарядному «КамАЗу» с расцвеченным рекламой крытым прицепом.

«Влип Опанас! — первым делом подумал старлей. — Влип! Дали „дезу“, неточный адресок предстоящего налета. Не иначе — выпасли, пронюхали стукача».

Он проскочил развязку, вырулил на крайнюю левую полосу скоростной трассы и взял курс на Красногорск, рискуя проскочить указатель. «Уж не сам ли Опанас в налете участвовал? — размышлял опер. — Да какое там „участвовал“! Он, поди, его и организовал. А говорил, что умыт и на сходняк не собирается… Ну, гусь! Алиби себе обеспечил? Думает, я за ним наблюдение установил? Делать мне больше нечего!..»

Но все эти версии отлетели, как испуганная стая ворон с колокольни, едва Рыбаков переступил порог добротного двухэтажного дома, где квартировал Опанас в ноябре. За Источником водилась привычка менять хазу по двенадцати раз в году.

— Звонили ему, часа в четыре утра. Полдома перебудили. Надо же — об это время! — ворчливо доложила хозяйка, рассмотрев милицейское удостоверение Рыбакова. — Старик мой так и не уснул, до утра ворочался.

— И что, ваш жилец сразу ушел? — спросил опер.

— Не сразу. Часов в шесть. На кухне возился, чай кипятил. Егор! — крикнула она неожиданно звонко. — Егор, подь сюда!

Вышел хмурый, молчаливый хозяин, провел заскорузлой ладонью по небритой щеке.

— Опанас говорил, куда идет? — стал у него допытываться Рыбаков.

— Зачем ему мне говорить? Удочку взял и пошел.

— Какую еще удочку? — удивился старлей.

Тяги к рыбной ловле за Опанасом не наблюдалось. Поверить в то, что явный на вид уркаган предается столь добропорядочной утехе, мог разве что этот куркулистого вида дядя. Мол, за постой платит, а остальное меня не касается.

— И часто он так по утрам рыбалил? — усмехнулся опер.

— Часто не часто, а бывало. По выходным.

— Его удочки?

— Мои.

— О чем по телефону говорил, не слышали?

— Я под дверями у него не сплю. Звонок слышал — телефоны у него и тот, что в гостиной, спарены.

— Проводите меня в его комнату.

Хозяева переглянулись, но перечить не стали и повели Рыбакова на второй этаж. Дверь угловой комнаты, которую снимал Опанас, была не заперта. Крытый лаком старый стол, две табуретки, шифоньер из допотопного гарнитура, маленький цветной телевизор. Металлическая кровать была застлана суконным, казенного вида одеялом.

— Куда он на рыбалку ходит, знаете? — спросил старлей, не рискнув обыскивать конуру. Да и что в ней было искать, если квартирант даже не удосужился запереть свое логово.

— На пруд. Другого водоема тут нету. Там, возле ГРЭСа. Да он скоро вернуться должен — в одиннадцать какой клев?.. Дождетесь, или, может, сынок покажет, чтобы не разминулись? — разговорился хозяин, угодливо забегав глазками.

— Сам найду! — отрезал Рыбаков, повернулся на каблуках и направился к выходу.

Пруд находился за небольшим леском, минутах в десяти неспешной езды по разбитому асфальту. Холодный ветер гнал по свинцовой воде потемневшие листья. Ближе к затененному деревьями берегу в грязной пене гнили водоросли.

Рыбаков оставил машину прямо на тропинке, а сам пошел вокруг по предполагаемому маршруту Опанаса: если Источник действительно был здесь, то должен был оставить следы. На прибрежной тропинке отчетливо впечатались в грязь следы рифленых подошв. Отпечаток в мокром кострище вытянулся в сторону кучи валежника. Рыбаков пошел параллельно примятой полоске в траве. На всякий пожарный он переложил пистолет из наплечной кобуры в куртку, взвел курок и так, держа руку в кармане, шагнул в заросли голого орешника…

Мертвого Опанаса привалили сухими ветками не очень старательно. Удилище в брезентовом чехле валялось в пяти метрах, отчетливый след волочения трупа по земле никто не маскировал.

Тело уже окоченело, что при такой холодной погоде могло произойти и за час. Поэтому никакой эксперт не определил бы время смерти даже приблизительно. Ясно было только, что дорога сюда от дома заняла минут двадцать пять, а значит, убили Источника между шестью и девятью утра, никак не раньше и не позже.

Рыбаков присел на корточки, но ни разгребать валежник, ни переворачивать труп не стал. Даже неспециалист сразу понял бы, что рана ножевая: вспоротый ватник пропитался почерневшей кровью.

«Кных! — догадался опер. Никакие аргументы не заставили бы его отказаться от этой версии. — Кных!.. Ай-яй-яй, Опанас! Уж при твоей-то матерости, при твоей осторожности так подставиться!..»

Кто-то очень близкий Источнику, ближе, чем подельник, выманил его в предрассветную рань из логова; кто-то выискал вескую причину для встречи, усыпил бдительность и саданул снизу в сердце. Банда Кныха, где Опанас играл не последнюю роль, раскололась по легенде, сочиненной главарем. О налете на супермаркет Опанас скорее всего знал, правда, не знал, на какой именно. И Кных через своих шестерок подбросил ложный, а возможно, и запасной вариант Опанасу, приказав глаз с него не спускать. То-то Источник петлял перед встречей на кладбище — чуял подвох, да, знать, невтерпеж было кинуть главаря. Каждая пядь Никитского, конечно, контролировалась. Проследили связь Опанаса с ментом, а в таких случаях разговор в банде короткий.

«Что же получается, — думал Рыбаков, усталой походкой возвращаясь к машине. — Я выслеживаю Кныха, а он — меня?»

О том, чтобы покинуть поле боя и переждать, теперь не могло быть и речи: засветился на посту ГАИ, представился хозяевам дома, наследил повсюду, как слон. Настало время играть в открытую.

Старший лейтенант Рыбаков дошел до машины и вызвал по рации опергруппу.

* * *

На грязном мотоцикле к пруду подъехали двое местных «Анискиных». Оставив их возле трупа, Рыбаков ринулся по следу на заброшенной дороге с юга от пруда. Увы, след исчез где-то за фермой, влился в разбитый гусеницами тракторов проселок. Рабочий фермы видел черный «БМВ», двоих в салоне, на номера, конечно, внимания не обратил.

Группа приехала через два часа. За это время Рыбаков успел опросить еще десяток жителей поселка, смотаться на ближний пост ГАИ со стороны Красногорска, и бдительный сержант доложил, что да, действительно, черный «БМВ» проследовал в сторону Москвы в районе шести утра, когда трасса была почти пустой, но повода останавливать и проверять его не было.

«Кных!» — утвердился опер в своей догадке: по последним сведениям, лежбище главаря было обустроено где-то поблизости.

Был это, конечно, не сам Кных, а его подельники. Марка машины и ее след, равно как и кожанка на одном из находившихся в салоне «БМВ», да и само направление (завтра главарь мог передислоцироваться) ничего не давали. Рыбаков покружил, забрызгал машину грязью по самую крышу, выпростал бензобак и сник. Перед ним была стена, какой уж тут энтузиазм.

Когда старлей вернулся к пруду, там уже набежал народ. Ядовито зеленела «труповозка» в кустах, замер канареечный «УАЗ» Красногорского УВД, ковырялись эксперты, цокал языком врач.

Все это было Рыбакову привычно и даже скучно. Из оцепенения его вывела фигура следователя Акинфиева, сновавшего между криминалистами и местными зеваками с неизменным потертым портфелем. Водрузив на нос очки, он что-то черкал в казенном блокноте, изредка задерживался то возле патологоанатома, то возле фотографа, задавал вопросы и морщил лоб, что должно было означать напряженную работу мысли. Причем делалось все это словно в замедленной съемке и могло бы вызвать у Рыбакова улыбку, когда бы он столкнулся с этим чудаком впервые. Но сейчас, после бессонной ночи и фиаско с Кныхом, ничего, кроме раздражения, старый зануда не вызывал.

Акинфиев увидел старлея первым, механически кивнул и вдруг просиял, шагнул навстречу:

— Ба! Знакомые все лица, — воскликнул он. — Как говорится, гора с горой… а Магомет с Магометом! Так, кажется?

— Не пойму, Александр Григорьевич, кто из нас гора, а кто Магомет, — проворчал Рыбаков, отвечая на рукопожатие.

Они отошли к «Волге», на которой приехал старик, помолчали.

Акинфиев шумно втянул носом сырой холодный воздух, поежился.

— Но то, что вы обнаружили здесь сие бездыханное тело, надо думать, закономерно? — спросил он и пристально посмотрел на опера. — Сократите путь к истине, Константин Евгеньевич.

Рыбаков бросил снисходительный взгляд на своего коллегу, вздохнул и выпалил на одном дыхании:

— Большаков Афанасий Тихонович уроженец Мценска четырежды судимый по сто сорок шесть разбой и семьдесять семь бандитизм сорок девятого года русский кличка Опанас без определенного места жительства разведен. Еще вопросы есть?

— Ого! — искренне восхитился Акинфиев. — Старый, надо полагать, ваш приятель?

— Не очень. Год назад во время одной из своих первых операций, я его упустил. Грешен, ничего не мог тогда толком организовать.

— Пытались исправить ошибку?

— Не угадали. Попал Опанас в переплет, сам мне позвонил.

— Вот как?

— По-вашему, я поехал бы на захват в гордом одиночестве?

— Резонно.

— Позвонил, прочил встречи. В обмен на координаты взял слово, что приеду один.

— Какое доверие!

Тон Акинфиева Рыбакову не понравился. Раньше старлей никогда не замечал за следователем подозрительности, скорее напротив, старик словно выискивал оправдания поступкам подопечных. Тем не менее, хоть Источника и не было уже в живых, раскрывать оперативную связь старлей не собирался.

— Не догадываетесь, зачем… — начал Акинфиев.

— Не догадываюсь, — довольно невежливо перебил его Рыбаков и пошел вслед за носилками.

У «труповозки» он откинул уголок грязно-белой простыни, посмотрел на застывшее, без тени привычного беспокойства лицо Опанаса, словно хотел лишний раз убедиться, что последняя дорожка в банду Кныха привела в тупик.

Александр Григорьевич был человеком гордым, но нрава не строптивого и привык усмирять самолюбие ради дела. Он снова поравнялся с оперативником, проводил глазами скорбный «УАЗ».

— Удалось что-нибудь узнать, Константин Евгеньевич? — спросил следователь и близоруко прищурился.

Рыбаков тоже не стал лезть в бутылку, ибо повода к тому не было никакого.

— С октября месяца Большаков снимал комнату на Зеленой, двенадцать. Хозяева показали, что в четыре часа утра ему позвонил неизвестный, в шесть Большаков взял хозяйские удочки и отправился на пруд. Приблизительно в это же время со стороны Красногорска мимо поста ГАИ проследовала автомашина «БМВ». Около семи скотник Квасов видел, как она возвращалась по проселку, на котором остался отпечаток протектора. Пока это все. Негусто, конечно. Хотя лично у меня есть подозрение, что на Лубянке о нем знают больше.

— И на чем основаны ваши подозрения?

— Утром был налет на супермаркет на Красной Пресне.

— Я слышал, — кивнул Акинфиев.

— Думаю, что Большакову было об этом известно. Но это так, предположение, не более. Налет-то ведь какой! Среди бела дня в центре города. На такое сегодня не многие пойдут. Из тех, что гуляют на свободе, разве Слава Кных. А Опанас с ним знаком, раньше вместе куролесили. Что-то они не поделили, видать.

—Что?

Рыбаков лишь усмехнулся в ответ.

По факту смерти Большакова Акинфиев возбудил уголовное дело, и милицейский следователь Киреев отбыл с поручением вытряхнуть из картотеки МВД все, что там есть на Опанаса и Кныхарева — вместе и порознь.

— Может быть, удастся найти то, чего они там не поделили, — понадеялся вслух Акинфиев. — Вы, Константин Евгеньевич, конечно, считаете, что не стоит воду в ступе толочь?

— Пусть все они друг друга перережут, работы меньше! — в сердцах буркнул Рыбаков.

— Так я тебе и поверил, — проговорил Акинфиев, как в старинной пьесе, «в сторону». — Коли так, то какого черта ты ни свет ни заря поперся на встречу с этим бандитом!

Оставалась еще масса дел, в основном бумажных. Предстояло наведаться в МУР и разузнать подробности краснопресненского налета, а потом допоздна оформлять протоколы и постановления, нести их на подпись. Но в понедельник можно было со спокойной совестью сбагрить все это в качестве свадебного подарка молодожену Зуброву. Акинфиев снова почувствовал неприятную резь в подпорченном желудке, озноб от плохого сна и голода.

«Нет, положительно нельзя есть кислую капусту натощак», — подытожил он, усаживаясь рядом с водителем.

К пяти вечера Александр Григорьевич закончил подготовку материалов по делу о смерти Большакова, направил прокурору копию постановления, потолковал с дежурным о затянувшейся осени и вышел на улицу.

В склеп, коим ему в последнее время представлялась недостроенная дача, ехать не хотелось. Акинфиев позвонил из автомата Ксении Гурвич и прозрачно намекнул на то, что неплохо бы увидеться и попить ее любимого жасминового чайку.

Но адвокатша принимала нежданных гостей из Прибалтики и отвечала столь грустным и озабоченным голосом, что Акинфиев тут же пожалел о звонке. Довгаль сказался больным, чему виной, как следовало из его ворчания, конечно же, была все та же кушетка: «Вышел раздетым, покуда ты ловил машину — меня и просквозило». Шершавину, наиболее благополучному из троицы, следователь звонить не стал — бывший номенклатурщик, конечно же, нянчил внуков в субботний вечер или пялился на экран своего «Панасоника». Даже если бы это было и не так, жил отставной минюстовский чиновник далеко, туда пилить на ночь глядя не стоило.

«Никому-то я не нужен, — думал Акинфиев, медленно направляясь к метро. — Сейчас и сорокалетние-то никому не нужны. Вон, во всех объявлениях пишут: „До тридцати пяти…“ На кой им всем мой опыт, мои знания! А уж сам-то и подавно».

До своего замка его владелец доехал, окончательно растравив себя, хоть плачь. Затопил камин — ухнул все дрова, что наколол в расчете на вечеринку, натянул валенки и меховой жилет. Невзирая на больной желудок, налил в пузатый стакан грамм двести кальвадосу и стал прихлебывать, задумчиво глядя на огонь.

«Странно все-таки, — в который уже раз поднес следователь к глазам фото роковой женщины. — Никто из родичей Конокрадова этой карточки не видел. Как она попала к нему? Тоже по почте?.. Про то, что Авдышев нашел открытку в почтовом ящике, он мог жене соврать. Но конверта нет, штемпеля тоже, а главное — подписи. И даты тоже нет. Известно только, что вскоре после получения фотографии Конокрадов укололся, открыл газ и лег у плиты с зажженной свечкой. Авдышев за три дня до того, как выбросился из окна, тоже стал обладателем такого сувенира. Все карточки совершенно одинаковые, на одной и той же бумаге. Судя по антуражу, мадам проживала (или отдыхала?) где-то на юге. Авдышев был в командировке в Ялте… не был ли там Конокрадов?.. Невеста сказала, что не был. А если проверить?.. Нет, Шелехов положительно прав: оснований для возбуждения дела маловато. А Фирмач что-то говорил про черную магию… Да, это, конечно, аргумент!

Акинфиев встал и расставил все четыре экземпляра вокруг себя: один — прямо перед глазами, на полке с каминными часами; два других — по бокам, на стеллаж с книгами и слева на подоконник; последнюю картинку прикрепил кнопкой и водрузил на деревянную стенку позади. Потом он накинул на ноги плед, глотнул кальвадосу и стал ждать. Вдруг ему померещилось, будто на него кто-то смотрит из окошка. Старик снова встал, задернул штору. Но ощущение не проходило. Мелкий дождь рассыпался по жестяной крыше. Пламя в камине стало угасать, лицо на карточке справа ожило и покраснело. Внезапно сзади послышался женский шепот, заставив Акинфиева вздрогнуть.

«Чертовщина какая-то, — обомлел он. — Так, пожалуй, недолго с ума сойти».

— Эй! — тихонько позвали из темноты слева. Голос был женским, грудным, приятным. — Э-эй!..

Акинфиев осторожно повернул голову к окошку.

В комнате стояла загорелая полногрудая красавица лет девятнадцати, почти нагая, и, улыбаясь, простирала к нему руки. Рот следователя приоткрылся, но сил крикнуть и даже вдохнуть не было.

— Не бойся меня, — ласково сказала девушка. — Ты все равно умрешь. Сделай это сейчас. Так будет лучше тебе и всем.

— А-а-ааа!!! — закричал Акинфиев… И проснулся.

Кальвадоса в стакане не осталось. Огонь потух почти, только одна головешка пронзала темноту гостиной жарким алым светом.

Четыре фотографии, разложенные, как карты, веером, лежали на журнальном столике. Акинфиев дотянулся до торшера, дернул шнур выключателя и снова взял одну из карточек. Теперь лицо женщины показалось ему до странного знакомым. Несомненно, где-то он его видел. И молнией пронеслась мысль:

«Господи! Да ведь это же моя Нинель-покойница! Ну конечно, это она… в ту пору, когда мы познакомились. Пятьдесят шестой год, ей тогда исполнилось девятнадцать…»

Акинфиев заставил себя встать и обойти пустой, быстро остывающий замок-склеп, в котором теперь, как во всяком порядочном замке, поселилось привидение. Немного успокоившись, он постелил и лег. Раздеться и выключить свет не было никаких сил.