Подразделения милиции были обязаны немедленно сообщать по контактным телефонам бригады обо всех происшествиях, связанных с молодыми людьми 1972—1973 гг. рождения, которые призывались в мае 1991 года. В газетах появились развязные статейки о том, что в городе орудует маньяк-убийца и что якобы власти всеми правдами и неправдами пытаются это скрыть. Милицейское начальство не могло ничего ни подтвердить, ни опровергнуть и оттого страшно нервничало. Телефон Акинфиева разрывался, Зубров изощрялся в остроумии на предмет эвакуации москвичей, как в войну.

Шелехов бесился, с утра до вечера ходил как неприкаянный по коридорам, толкал все двери и все спрашивал: «Ну что?.. ну как?..», словно маньяк уже взял в заложники обитателей Кремля.

Так или иначе, силы были мобилизованы немалые, милиция работала рука об руку с ФСБ, ориентировочно — с большой степенью достоверности — опирались на версию Акинфиева, и главным подозреваемым по-прежнему оставался Кных.

По особому распоряжению Министерства обороны, военкоматы Москвы и области должны были в трехдневный срок представить справки обо всех, кто призывался в мае девяносто первого, установить места их проживания в настоящее время и отдельным списком представить всех, кто снят с учета в связи со смертью.

Вся работа велась под грифом «секретно». Оперсостав уголовного розыска был задействован в поисках следов Кныха, но тот притих, затаился, расследование нескольких вооруженных ограблений его непосредственного участия не выявило.

На стол Акинфиева одна за другой ложились справки и сводки.

«По запрошенному контингенту» — майского 1991 года призыва в армию — проходил студент Московского художественного института Сурикова Симоненко Андрей Николаевич, 1973 года рождения, убитый выстрелом в голову шестого января возле дома номер четырнадцать по улице Бочкова.

Акинфиев сидел, тупо уставившись в чернильницу в виде Спасской башни. В прошлом году он с боем вырвал сей раритет из лап прокурора Демидова, который вознамерился было выбросить обломок сталинизма на помойку. Старик ждал звонка Зуброва, отбывшего в Главный военный комиссариат.

— Что, Григорьевич, нос повесил? — вяло пошутил Демидов, войдя в кабинет. — Неприятности?

— Нет, что ты! — усмехнулся Акинфиев и помахал последней справкой МВД. — У меня одни «приятности».

— Еще один?! — выдохнул Демидов, пробежав глазами текст.

— И что ты думаешь?

— Я думу думаю, Афанасьич. Если Кных убирает свидетелей, то почему он стал заниматься этим через пять лет?..

Зазвонил телефон. Зубров сообщил, что все лица, в том числе Симоненко, были доставлены на сборный пункт, расположенный в Ясеневе на территории одной из воинских частей.

— Фу-у, — смахнул Акинфиев воображаемый пот со лба, — уже легче. Значит, так, Сережа. Ты теперь от этого дела не отвлекайся, узнавай даты отправки эшелонов, сколько времени находились эти пятеро вместе. Возможно, там что-то произошло. Доставай начальника сборного пункта, офицеров воинских подразделений, сопровождающих от военкоматов, старших команд, коменданта — в общем, всех, кто мог что-нибудь видеть, слышать и прочее. Как только что-то узнаешь — звони в Сербского. Я в два встречаюсь с Выготской, думаю, меньше часа там не пробуду. Действуй!..

* * *

Акинфиев почти не сомневался, что все убитые — дело рук Кныха, но терялся в догадках: почему именно они?.. Что их связывает, кроме недолгого пребывания на сборном пункте в Ясеневе пять лет назад?.. Что они могли знать о Кныхе такого, что ему понадобилось убирать их?.. Ответов на эти вопросы не было, как и на ряд других. Отчаявшись хотя бы приблизительно определить мотив убийцы, он созвонился с Выготской, опытным судебным психиатром и к тому же «дамой, приятной во всех отношениях».

Наделенный даром предчувствия, следователь почти наверняка знал, что дело близится к развязке, но дорога каждая минута, и задействовать нужно все силы, в том числе прикладную науку. Может быть, сейчас достаточно одного слова, одного незначительного поступка — и все завершится, как иногда достаточно бывает прикосновения руки к готовому вскипеть чайнику, чтобы он вскипел.

Они сидели в просторном кабинете жрицы судебной психиатрии и пили кофе. Выготская раскрыла огромную коробку с зефиром, сделанную в виде старинного фолианта, и, хотя лакомство выглядело более чем аппетитно, старик принять сие дамское угощение стеснялся, зато налегал на ароматный напиток.

— Между августом и октябрем, когда был убит Конокрадов, прошло два с половиной месяца, Анна Константиновна, — делился он своими соображениями. — А между вторым и третьим убийствами — я имею в виду Черепанова — месяц. Менее чем через месяц был убит Битюков, а художник Симоненко — и вовсе через неделю. Получается, что чем ближе мы подбираемся к разгадке, тем убийца активнее.

Выготская подсела к открытой фрамуге и курила длинную сигарету с ментолом.

— Интересное наблюдение, — согласно кивнула она. — Только ведь данные есть еще не обо всех? Кто знает, возможно, он убивал ежедневно.

— Даже по этим пятерым тенденция налицо.

— Сам по себе Кныхарев личность, несомненно, патологическая. Когда бы кто-то не направлял его действия — это мое убеждение, я, помнится, вам говорила о нем, — то он бы давно попался в сети. Он пьян от крови. Разнуздан, повинуется инстинктам, скорректированным наркотиком, скорее всего кокаином. Вы не задавались вопросом, почему он взялся за тех, кто был с ним призван в армию пять лет назад, именно сейчас?

— Безусловно. И не раз.

— Вот-вот. Так что версия о том, что он убирает свидетелей, верна процентов на десять. Во-первых, так или иначе, ему грозит расстрел, а в такой ситуации свидетелем больше — свидетелем меньше — не суть важно. И он об этом знает. И действует, между прочим, как человек, которому абсолютно нечего терять. Согласны?

— Так что же, не он?.. — удивленно посмотрел Акинфиев на ученую даму.

Она пожала плечами и вдруг, словно забыв о теме разговора, резко переменила ее.

— Александр Григорьевич, вам что, нехорошо?

— С чего вы взяли-то? — опешил следователь.

— Вы на себя не похожи. Лицо позеленело, похудели. Акинфиев помолчал, решая, удобно ли мужчине жаловаться на здоровье женщине, хотя, с другой стороны, она как-никак врач.

— Меня на обследование в онкоинститут кладут, — тихо сказал он. — А мне не хочется. Еще чуть-чуть, несколько дней нужно протянуть. Уйду на пенсию, а там уж… Ну, что для рака несколько дней?

Выготская молчала до тех пор, пока не выветрился аптечный запах ее ментоловой сигареты и морозный ветер из фрамуги не остудил кофе в чашках.

— Клиническое обследование — это еще не диагноз, — жестко произнесла она. — Так что вы себя не угнетайте. Куда приказано лечь?

— В «Герцена».

Хозяйка кабинета решительно подошла к письменному столу и пометила что-то у себя в блокноте.

— Через три дня я проверю, как вы слушаетесь врачей. Вечером позвоню директору домой и проконтролирую. А теперь съешьте зефирину, это вам можно.

— Спасибо, я не хочу, — смутился следователь.

— В таком случае разговор не получится. Я серьезно. Акинфиев вымученно улыбнулся, потянулся к коробке.

— Очень мало времени, Анна Константиновна, — не то пожаловался, не то напомнил он. — Мы отвлеклись.

Выготская засыпала в кофеварку еще кофе, думая о том, сколь чудовищна и нелепа эта жизнь, в которой больной человек, возможно, обреченный на скорую смерть, из последних сил ищет убийцу, чтобы не дать загубить еще одну душу. И ведь орден ему на грудь не повесят, и спасенные никогда не узнают об этом, и даже простого человеческого «спасибо» не скажет никто.

В тишину резко ворвался телефонный звонок.

— Да, слушаю… У меня, даю. — Она протянула трубку старику. — Вас. Зубров.

— Александр Григорьевич! — бодро заговорил молодой следователь. — Звоню из Ясенева. Узнал пока немного, но вывод напрашивается любопытный. Всего на этом сборном пункте находилось четыреста шестьдесят четыре человека. Все они были разбиты на команды — двадцать команд по двадцать—двадцать пять человек в каждой. Первыми отправлялись «седьмая» и «четырнадцатая» на Дальний Восток и в Забайкалье. В «седьмой» был Симоненко. Таким образом, все вместе — Авдышев, Конокрадов, Черепанов, Битюков, Симоненко и Кныхарев находились на сборном пункте ровно одни сутки. В ночь с семнадцатого на восемнадцатое мая в Степанакерт с «десятой» командой был отправлен Кныхарев. Это главное! То есть я так думаю…

— Сергей, давайте пока все, что удалось узнать, хорошо? — перебил его Акинфиев, торопливо записывая. — Голые факты. А думать будем потом.

— Понял. Восемнадцатого утром — Черепанов, команда «одиннадцать»… Записали?.. В ночь с восемнадцатого с командами «три» и «девять» — соответственно Конокрадов — в Архангельск, и Битюков — в Уральский военный округ… Авдышев уходил с «первой» по номеру и последней по дате отправке командой: девятнадцатого мая в десять утра с Казанского вокзала на станцию Барабинск…

— Как?..

— Ба-ра-бинск… Это в одиннадцати километрах от Куйбышева. Самары то есть… Пока у меня все.

Акинфиев дописал, еще не зная толком, как и для чего ему могут понадобиться номера команд, фамилии и эшелоны.

— Неплохо, Сережа! — похвалил он. — Теперь выкладывайте соображения.

— Соображения, Александр Григорьевич, такие: нас должен интересовать только один день, точнее, одни сутки — те, что они провели вместе.

— С этого сборного пункта можно уйти?

— Вообще-то часть охраняется. У призывников нет при себе документов. Но если захотеть, то можно…

— Через забор?

— Нет, зачем же? Иногда команды посылают по хозделам — убрать улицу, расчистить новостройку, что-то погрузить. В общем, здесь произвол, как и везде. Нужна прорабу бесплатная рабсила — приезжает на сборный пункт, ставит прапорщику бутылку. Если час отправки эшелона известен заранее, то могут на сутки и домой отпустить. Закон — что дышло, были бы деньги.

— Так! Берите Микроскопа, Рыбакова, Киреева — всех, пусть бросит резервы военная прокуратура, задействуйте райотделы и по списку призывников, находившихся в расположении части шестнадцатого-семнадцатого мая, опросите как можно больше людей: кто что знает, видел, помнит — не было ли какого-нибудь ЧП. Об офицерском и младшем комсоставе я уже не говорю. Начинайте прямо с коменданта!.. — Акинфиев положил трубку, спрятал в портфель блокнот и вернулся на свое место.

Выготская налила кофе.

— Мы остановились на предположении, что убийца — маньяк, — напомнил старик.

— То есть не Кныхарев, вы хотите сказать?

— Ну, почему же? Возможно, он. Только у меня зародились сомнения… Обратите внимание: ни одно из пяти убийств не повторяет другого, хотя все они напоминают почерк Кныха. Нет двух падений из окна, нет двух ножевых ран, не говоря о таких специфических способах, как взрыв газа или машина на рельсах. А Кныхарев примитивен, он мог бы их всех просто перестрелять. Здесь же присутствует некий момент изобретательности, налицо забота о том, чтобы не оставить следов. Поначалу преступник действительно не оставляет следов. Каждая жертва в момент убийства была в одиночестве — значит, выслеживал, выбирал момент. Накладка вышла только один раз, когда в квартире Черепанова неожиданно появилась Пелешите. Этого никто не мог предвидеть. И тут было не до инсценировки самоубийства. Хотя не исключено, что, когда он забрался к музыканту, планы у него были другими. Снотворное в вермуте должно было достаться Черепанову. Со спящим он мог делать все что угодно. Но вино выпила Пелешите. На сей раз убийца наследил, но и тут не растерялся: дал ей подержаться за нож, спрятал его в шкаф. Знал, как поведет себя испуганная женщина! Тоже своего рода психолог… И после этого перестал заботиться о следах — оставил наручник в случае с Битюковым, не поднял гильзу в случае с Симоненко… Правда, мог понадеяться, что в снегу ее не отыщут. Вот так все это выглядит, Анна Константиновна. Можете вы, располагая такими фактами, хотя бы приблизительно нарисовать его портрет?

Выготская задумалась, отпила кофе и снова закурила.

— Это хладнокровный человек, — заговорила она, глядя перед собой. — Действует очень выверенно, много знает о своих жертвах — об их образе жизни, окружении, распорядке, физических возможностях, психологии. Он не наносит ударов дважды, убивает наверняка, по возможности инсценирует несчастный случай или самоубийство.

— А фотографии?

— А вот это как раз типичный почерк маньяка: мстить за убитую красавицу тем, кто, по его представлениям, виновен в ее смерти. Возможно, беспорядок на сборном пункте ассоциировался у него с шабашем, с «черной мессой». Я как-то провожала в армию племянника, насмотрелась, что там творится: грязь, драки, пьянка, мат, наркотики, унижения… Неуправляемая толпа, прежняя жизнь уже в прошлом, будущее неясно и пугает. Чем не «сатанисты»?

— И как же, по-вашему, уживаются расчет, «железная рука» — и маньяк?

— Действия маньяка вовсе не исключают расчета. Вспомните, сколько искали Чикатило? Выпускник университета, отец двоих детей, член КПСС.

— С ним проще — он сексуальный маньяк, садист. Мотив ясен.

— Да, но ведь маньяк?.. Что у них общего, кроме дня призыва? Почему не допустить, что они даже не были знакомы друг с другом? Тогда — тем более маньяк. Очень хорошо подготовленный, без тени сомнений и эмоций. И фокус с фотографией ему удался: сколько вы потеряли времени на поиск сатанистов?.. Он увел вас в сторону и, пока вы проверяли эту версию, успел убить еще нескольких. Им он тоже послал фото, видя, что вы клюнули.

— Что же все-таки с мотивом?

— Этот человек испытывает очень мощный комплекс неполноценности. Обычно психоаналитики ищут причину этому, помогают пациенту вспомнить, с чего все началось, с какой странички его биографии, с какого случая, может быть, незначительного. И, найдя то, что побуждает больного комплексовать, заставляют его проанализировать эту причину, а потом как-то сгладить — иногда убеждением, иногда гипнозом или психотропными средствами. Возможно, на призывном пункте с этим человеком произошло нечто такое, о чем он до сих пор не может забыть: какое-нибудь унижение, оскорбление. И он стал убирать свидетелей — не столько преступления, сколько своего мнимого позора, устранять причину своего комплекса. Ему кажется, что это способ избавиться от него.

— Что делать в таком случае?

— Для начала проверить, кто из находившихся тогда на призывном пункте состоит на учете в районных психоневродиспансерах. У нас общая компьютерная система, так что, когда будут готовы списки всех призывников, собранных в Ясеневе, мы быстренько их проверим.

— Начните с Кныхарева, — подсказал следователь.

— О-о, если бы! — улыбнулась Выготская. — Этого я, к сожалению, знаю как облупленного. На учете он не состоит.

Акинфиев допил кофе, поблагодарил хозяйку кабинета. По виду его нетрудно было понять, что он угнетен, и на вопросы, с которыми сюда пришел, не получил ответа.

К вечеру Акинфиев вернулся в прокуратуру, где его ожидал Зубров.

— Есть новости, Сергей Николаевич? — спросил старик и устало опустился на стул у входной двери, хотя по озабоченному виду молодого следователя он понял, что новости есть, причем малоутешительные.

— Из четырехсот шестидесяти четырех призывников мая девяносто первого, которые шестнадцатого числа находились на сборном пункте в Ясеневе, из армии не вернулось тридцать семь человек, — сообщил Зубров. — За прошедшие после демобилизации три с половиной года погибли одиннадцать. Двое умерли от рака. Трое — от алкогольного отравления. Пятеро убиты: один — в драке, двое — в дорожно-транспортном происшествии, еще двоих совладельцев фирмы прикончили рэкетиры, виновные найдены и осуждены. Одно самоубийство. Но не здесь, а в Киеве. Монах Киево-Печерского мужского монастыря Иероним, в миру — Кочур Николай Трофимович, семьдесят третьего года рождения, уроженец подмосковного Косина, повесился в своей келье.

— В Киеве? — задумчиво переспросил Акинфиев. — Похоже, не «наш»… И все же запросите УВД Украины: не получал ли накануне самоубийства этот монах открытки с Шарон Тейт. Чего он туда подался, в Киев, и какие грехи там замаливал?

— Положим, тайну исповеди нам никто не выдаст, — улыбнулся Зубров. — А запрос насчет подробностей самоубийства Кочура и результатов осмотра помещения я уже сделал.

— Трое — от алкогольного отравления, один — в драке, двое — в ДТП, — запрокинув голову и прикрыв веки, шевелил Акинфиев губами. — А может, неправильный диагноз, Сергей Николаевич?.. Виновные, говорите, приговорены? А если не те приговорены? Как Пелешите? Не попался бы ей следователь

Зубров, попался бы другой — и сидела бы прибалтийская гостья как миленькая за умышленное убийство!.. Он же инсценирует самоубийства, несчастные случаи, подставляет других!.. А может, он и в армии убивал? И все сорок восемь трупов из этих четырехсот шестидесяти четырех — дело его рук?

Зубров застыл посреди кабинета, с изумлением посмотрел на старика.

— Что вы, Александр Григорьевич, собак на себя навешиваете! Если так, то почему только из этих четырехсот?.. Да и по свету гуляет, будьте уверены, не один Кных.

— Вы правы, что у нас еще?

— Я позвонил от вашего имени в лабораторию, просил Фирмана ускорить экспертизу гильзы с места убийства Симоненко.

— Вы правы, — повторил Акинфиев. — Нет, умирать не страшно… страшно жить…

Зубров увидел, что он засыпает, позвонил дежурному и вызвал машину.