Начальник следственного управления Шелехов, с первого взгляда человек мрачный и резковатый, несусветную нагрузку подчиненных в последнее время принимал как свою. Оттого и на прием к нему следователи без особой на то надобности не торопились.

— Закрывай, Александр Григорьевич, закрывай, голубчик, — вкрадчиво-умоляюще говорил Шелехов Акинфиеву, доверительно приблизившись к пожилому подчиненному. — Продыху нет от «висяков». А ведь раскрутить их — раз плюнуть. Только нету там ничего такого-этакого, для прессы там… Нету!! Расплюйся еще хоть с одним, я тебя умоляю. Сам представь: работать некому, стажеры от нагрузки стонут. Ну зачем нам лишние неприятности?

Перед тем как войти в кабинет шефа, Акинфиев столкнулся с Рыбаковым. Разумеется, взаимного восторга эта встреча не вызвала.

— Жалобился опер на меня? — спросил старый следователь с понимающей ухмылкой.

— Да с чего ты взял?.. Но, если он тебе не нужен, могу забрать.

— Нужен, понимаешь! Интересный он человек, — съязвил Акинфиев. — Я за ним как за колючей проволокой, натянутой над каменным забором. Прыткий, боевой. Нет, уж ты мне его, будь добр, оставь!

Шелехов засмеялся для порядка и стал перебирать бумаги на столе — некогда, мол.

— Только, пожалуйста, без воспитательных моментов, старина! — попросил хозяин кабинета. — Не переделаешь ты его, такой уж он человек. Мотор у него не тот стоит — стосильный и бензина не требует. Ему где-нибудь в «Альфе» — так и то скучно станет. Лед и пламень, понимаешь?.. Закрой этот несчастный случай, и чем быстрей, тем лучше. Договорились?

Акинфиев сложил в портфель подписанные бумаги.

— Закрою, Василий Михайлович, — лукаво подмигнул он. — Максимум через три месяца и закрою.

— Смерти моей хочешь?! — простонал Шелехов.

— Ладно, не дави, — приложил Акинфиев палец к губам. — Если сегодня-завтра ничего не найду, то, может, и раньше.

Он направился к парадному, но там заметил, как Рыбаков оживленно беседует с дядей покойного Авдышева, а потому повернулся и пошел — мимо своего кабинета, через подвальный буфет — во двор.

«Два сапога пара, — неприязненно подумал следователь. — Уж эти меня отчихвостят за нерасторопность. Ну, да ничего, ничего. Поживем — увидим. Глупость — двигатель прогресса».

Он поднял воротник пальто, чтобы морось не попадала за шиворот, и зашагал к метро.

* * *

Маша Авдышева третий месяц не выходила из дома. Всегда общительная и веселая, она не на шутку пугала своим траурным затворничеством родных и друзей, которые продолжали о ней заботиться, невзирая на ее раздражительность и нелюдимость. Такой молодую женщину сделала не столько кончина супруга, сколько неудачный аборт.

Маша любила мужа, первого мужчину в своей жизни, о том, чтобы изменить Виктору, и не помышляла. Поэтому теперь, после «кесарева» и приговора к бездетности, видеть никого не хотелось.

На аборте настояла она сама: в наше время одной растить ребенка… Хватит, Витя без отца намыкался. Родственники с обеих сторон, конечно, хором обещали помогать, но мать-одиночка есть мать одиночка, хоть ты ее озолоти…

Но даже это было не главное. После смерти супруга не без оснований мысли стали вертеться вокруг классической фразы: «Все мужики кобели». Такие настроения особенно усилились, когда в опустевший дом зачастили шоферы-дальнобойщики. Они поминали сослуживца и красочно расписывали друг другу свои любовные похождения на дорогах. И вера вдруг пошатнулась — запоздало, нелепо, а на душе так кошки заскребли, что ни о втором замужестве (кому она теперь — такая… яловая?), ни даже об общении с людьми и речи быть не могло. Донжуанов за баранкой Маша отвадила: в любую минуту они могли ляпнуть спьяну об амурах Виктора. А она знать не хотела, не хотела, несмотря на ту…

Звонок в дверь (точно в дверь, телефон был отключен вторую неделю), резкий и длинный, раздался, когда молодая вдова сидела на полу на подушке, укутавшись в подаренный супругом плед, и смотрела по телевизору выступление новой группы «Миг удачи». Ни группа, ни «попса» вообще Маше не нравились, но «Миг удачи» почему-то любил Виктор и всегда брал с собой в рейсы записи этих лохматых крикунов. Безучастно глядя на экран, она вспоминала о муже и старалась разобраться в сумбуре последних месяцев своей жизни. Настроение было такое, что впору напиться.

На пороге стоял старший следователь Акинфиев.

— Здравствуйте, Мария Григорьевна, — проговорил он. — Можно с вами поговорить? Я ненадолго — буквально пару вопросов.

Хозяйка пропустила гостя в квартиру.

— Обувь не снимайте, у меня не убрано, — процедила она не слишком приветливо, упредив попытку расшнуровать мокрые рыжие ботинки. — Проходите в комнату.

— Спасибо, — сказал следователь и снял свое тяжелое пальто. — На улице дождь. Осень, знаете ли…

Войдя в комнату, он пробежал глазами по стенам, задержал взгляд на портрете Авдышева и присел на краешек мягкого стула.

Маша выключила телевизор.

— Мария Григорьевна, я, собственно, по делу, вам хорошо известному. Вы и ваши родственники требуете следствия по поводу обстоятельств смерти вашего супруга Авдышева Виктора

Степановича. В Генеральной прокуратуре получили письмо, подписанное в том числе и вами…

— Когда получили? — спросила хозяйка.

— Что?.. А, когда… сейчас, минуточку. — Акинфиев порылся в портфеле и отыскал нужную бумагу. — Вот, пятнадцатого октября, стало быть. Жалоба… И потом, статья в газете о нашей пассивности. Но, Мария Григорьевна, голубушка, у нас действительно нет никаких доказательств того, что это было убийство. Вы можете прочитать протоколы допросов свидетелей, осмотра помещения, трупа… Простите… Заключение патологоанатома и химико-криминалистической экспертизы… вот тут повторное даже имеется… Хотите?

— Ничего я не хочу, — холодно ответила Маша.

— Но может быть, все-таки, что-то остается вне поля нашего зрения, так сказать? Положим, вашему мужу кто-нибудь угрожал? Так вот ведь ваши показания и показания ваших и его, Виктора Степановича, родственников… матери, дяди по отцу… не было ведь!

— Не знаю. Ничего не знаю, знать не хочу. Оставьте вы меня все, ради Бога, в покое! Дядя Виктора настоял. А я теперь не знаю, не знаю я ничего. Может быть, они в чем-то меня подозревают, что из-за меня он… Но мы-то мирно жили, хорошо, и все это видели. Отказываюсь я. Делайте вы все что хотите!

Акинфиев тяжело вздохнул и протер очки в тонкой оправе.

— Да нет, не надо так, — сказало тихо и с грустью. Старомодный портфель так и стоял у него, съежившегося, на коленях. В эту минуту Акинфиев напоминал самодеятельного артиста, который нарядился Дедом Морозом и принес подарки, а от этих подарков почему-то отказались. — Нужна только правда, ничего, кроме нее. Если есть подозрение — давайте начистоту, мой долг святой — не перед ведомством, а перед ним вот, перед вами, все проверить.

— Господи! Да говорю же: не надо ничего проверять, — взмолилась Маша.

«Сейчас она возьмет меня за шиворот и выкинет вон, — подумал следователь. — А ведь нервничает. Что за чертовщина такая?»

— Ну хорошо, хорошо. Меня, например, тоже очень интересует, с чего бы это человек, у которого и в семье, и на работе все нормально, вдруг выбросился из окна. Нет следов постороннего присутствия в доме, нет угроз, никаких других причин. Есть такая статья в Уголовном кодексе: «Доведение до самоубийства». Вам это о чем-нибудь говорит?

— Нет, не говорит. Я, что ли, по-вашему, его довела? — про-

изнесла Маша сквозь сдерживаемые рыдания. — Я, что ли? Это вас Кирилл Николаевич надоумил? Он псих ненормальный!

— Не надо, Машенька, — поднял ладонь над головой Акинфиев. — Успокойтесь. Кирилл Николаевич, может быть, человек неуравновешенный, но он меня к такой мысли не подводил, слава Богу. Хотя он и сегодня в прокуратуру явился. А в статье этой сказано: «Доведение лица, находящегося в материальной или иной зависимости от виновного, до самоубийства или покушение на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематического унижения его личного достоинства…» Мне, признаться, встречаться с таким не доводилось. Но я полагаю, что здорового парня, шофера «Дальрейса», до самоубийства не довести. По крайней мере, без видимых для родных на то причин.

— Я беременная была. Ребенка мы ждали. Витя такой счастливый ходил. Имя ребенку выбирали. Все обнимал меня и ухо к животу прикладывал, — Маша закрыла заслезившиеся глаза и качнулась из стороны в сторону. И вдруг, точно устыдившись порыва откровенности перед чужим человеком, вернулась к себе прежней — неприязненной и холодной: — Задавайте ваши вопросы!

Акинфиев собрал портфель, снял очки. Все эти манипуляции он проделал молча и долго, словно раздумывая, стоит ли продолжать беседу.

— Да вопросов у меня, собственно, и нет, — пожал плечами следователь и виновато поглядел молодой вдове в глаза. — Один разве что… Где вы были в четырнадцать часов тридцать минут восемнадцатого августа сего года? То есть в день и час, когда погиб ваш супруг?

— На этот вопрос я уже отвечала раз десять, гражданин старший следователь. У вас в бумагах должно быть записано. Я была у мамы в Измайлове.

— И накануне тоже?

— И накануне тоже. И третьего дня.

— А почему?

— Потому что Витя ушел в рейс, одной мне оставаться не хотелось. Я сидела у мамы, помогала ей варить варенье и ждала мужа. Он обещал позвонить.

— И что же?

Маша вскинула на собеседника удивленный взгляд и тут же отвела его.

— Вместо этого позвонила соседка, у которой был мамин телефон. Можете зайти и проверить. И сказала… сказала, чтобы я немедленно ехала сюда, потому что с Витей несчастье.

— Я проверял, Маша. Все сходится. За исключением одного маленького и, возможно, не очень существенного обстоятельства. Может быть, о нем бы не стоило говорить из чувства, так сказать, мужской солидарности… — Акинфиев не мог не заметить, как несчастная женщина внезапно побледнела, как она вся разом подобралась и стиснула подушку в пальцах с обгрызенными ногтями.

— Нет уж, вы говорите! Иначе зачем же пришли?

— Ни накануне, ни третьего дня — то бишь, шестнадцатого августа — рейса у Виктора Степановича не было. С четырнадцатого его машина находилась в ремонте, хотя пятнадцатого он действительно ездил в Воронеж сменным водителем. Но вернулся он в колонну в два часа ночи и тогда же дежурной машиной уехал домой. А из окна выпал в четырнадцать тридцать, и утром, как утверждаете вы и ваша мать, вам не звонил.

Маша ничего не ответила и только дрожала, но не от страха—в комнате не топили. Акинфиев поднял с пола плед и набросил ей на плечи, но она тотчас же стряхнула его с себя.

— И что? Какой вы из этого делаете вывод? — с вызовом спросила вдова.

— Я думал, вы поможете мне его сделать, Мария Григорьевна.

— Я?

— Ну да, вы. Понимаете, как вытекает из ваших показаний, гражданин… извините, ваш муж ушел в рейс на Севастополь шестнадцатого. И тогда же вы уехали на Первомайскую к маме, так?.. Значит, либо он вас, мягко говоря, ввел в заблуждение, либо… в заблуждение вводите меня вы.

— Ну почему же? Почему?.. — с жаром заговорила Маша. — Он собирался в Севастополь, а рейс отменили — планы у их начальства поменялись. Сколько раз так было!..

Акинфиев по-отечески улыбнулся, хотел даже потрепать женщину по плечу, но не рискнул.

— Мария Григорьевна, — покачал он головой и близоруко прищурился. — Я ведь уже сказал вам: «МАЗ» Авдышева находился в ремонте с четырнадцатого числа. Какие планы, Господь с вами!

Следователь вышел в прихожую и стал, кряхтя, натягивать мокрое пальто.

— Я ничего не знаю, он так сказал, — потупилась Маша и остановилась в дверном проеме.

— Возможно, возможно. Поговорите все же с Кириллом Николаевичем. Может быть, вы сочтете уместным забрать свои заявления? Ну а если что-то вспомните — звоните, приезжайте. Вот вам моя визитка… На работе я бываю, как правило, до обеда. До свидания.

Хозяйка молча проводила следователя, потом рухнула на кровать и зарыдала. Случилось то, чего она так боялась: Виктор обманывал ее! Обманывал!..

Снова, в который уже раз, вспомнился тот злосчастный вечер четырнадцатого, когда он пришел домой навеселе и уснул. Маша полезла в его бумажник, чтобы забрать то, что осталось от зарплаты…

Не нужно было устраивать ему сцен! Впрочем, едва ли ссора заставила его прыгнуть с подоконника вниз головой. Но что тогда, что?.. Подхватил от этой девки какую-нибудь заразу?

Пойти провериться к венерологу?..

Нет, ни к чему выносить сор из избы. Пусть для всех они остаются счастливыми супругами, разлученными несчастным случаем. Все равно его уже нет, все равно нет ребенка, нет жизни — той, прежней, счастливой…