Жюстен пропал. Третий день нет Жюстена. Куда он делся?

— Как вам не стыдно? — корила Стрекоза Андрюшу и своего младшего братишку Мишеля, в общем-то ни в чем не повинного. — Что с ним случилось? Может, болен? А может, отец стал без-ра-бот-ным? — по слогам произнесла она устрашающее слово, известное ей из рассказов матери.

Андрей не оправдывался. Виноват, да, виноват. О Жюстене даже не вспомнил. Заядлый шахматист, разумеется, в меру своих лет и способностей, он долго не находил в Лонжюмо партнера. Случайно выяснилось, товарищ Петр, то есть Иван Дмитриевич Чугурин, смыслит в шахматах. На Андрея накатило. С утра до ночи он был околдован подготовкой к турниру. В часы, когда товарищ Петр занимался в школе, Андрей обдумывал красивые варианты шахматных партий, изобретал гениальные комбинации, ходы и однажды одержал победу. По рассеянности Чугурин дал маху, но лишь однажды, а дальше… дальше Андрей неизменно получал мат. Самолюбие его страдало. Хотя бы еще победить, один разок, чтобы доказать неслучайность первого выигрыша. Андрей жил надеждой и шахматной тренировкой, незаметно забыв о Жюстене. Но все же почему тот не приходит? Вдруг действительно что-то случилось?

— Стыдно, стыдно! — повторила Стрекоза, гневно качнув бантом на затылке.

Охваченный раскаянием, Андрей побежал к брошенному товарищу. Был воскресный вечер, и кожевник, как обычно, сидел на табурете в тени дома, сложив на коленях тощие руки. Почему-то Андрею стало остро жаль этого раньше времени жестоко постаревшего рабочего, жаль за его одинокие сидения возле дома под вечер.

— Бонжур. Где Жюстен? — несмело спросил Андрей.

Кожевник помолчал, жуя сморщенные тонкие губы.

— Спроси старого ворона, где выкормленный им птенец. Летает. Где? Зачем?.. Жюстену дали книгу. Мадам Надин, наша соседка, дала… Жюстен рвется к ним. Видно, колдовство какое у них, сила какая-то… Книжки их читает. Видно, мой сын задумал стать профессором, такая в его башку взбрела безумная мысль. Нам нельзя. В коллеже надо деньги платить. Профессор должен одолеть науки. У нас не выйдет. Надо платить.

— Где Жюстен? — робко переспросил Андрюша, смущенный трудным разговором с отцом, не находя, что отвечать.

— Кто знает, где? Я немного хвораю. Мучает ломота в груди. Что будет с Жюстеном? Как думаешь, что?

— Он хороший, — почти со слезами сказал Андрей. — Мы все его полюбили.

— Спасибо, — ответил кожевник. — Вы приехали, неизвестные русские люди, и уезжаете, и будто бы и не было вас, а какой-то след остается… Адьё, — дрогнувшим голосом вымолвил он.

— Прощайте. Нет, не прощайте. До свидания. И пожалуйста, пожалуйста, выздоравливайте!

Андрюша побежал со всех ног, рассчитывая где-то настигнуть Жюстена. А Жюстен как раз направлялся к нему, но не обычной дорогой. Отчего-то ему взбрело в голову завернуть на Иветту. Зачем? Так, ни за чем. Тихая в невысоких, некрутых бережках, она бесшумно несла воды к устью и там не кончалась, не сливалась с чужими, принявшими ее в свои объятия водами.

Текла среди них сама по себе, оставаясь собою, помня Аонжюмо, ребячьи рыбные ловли, ныряния до дна, фырканье, хохот. Ребята Лонжюмо любили Иветту, и она их любила. Так представлялось Жюстену, и было приятно постоять на бережку, поразмышлять.

А дальше произошло неприятное. На Гран-рю возле знаменитого памятника изящному, как балетный танцор, почтальону расположились мальчишки. Едва ли они подстерегали Жюстена, просто толковали о том о сем, пока еще не решив, чем занять дальше воскресный вечер. И увидали Жюстена. Сунув руки в карманы коротких штанов, сдвинув залихватски соломенную шляпу на одно ухо, неся две толстые книги под мышкой, вышагивает вдоль Гран-рю.

Мальчишки встрепенулись.

— Куда?

— А вам что? Никуда.

Неизвестно почему Жюстен, в общем-то не дурак, повел себя довольно глупо с ребятами. Зачем было задираться? Они повскакали, воинственно его окружив.

— Задаешься?

— Ребята, он нам изменил.

— Связался с приезжим сопляком, мамашиным сыночком. Мамаша-то дама, видели ленты на шляпе?

— А наш Жюстен и растаял. Э-эх, подлиза! От своих к чужим отвалился.

— Я не подлиза. Мне от них ничего не надо. Если бы в замок к барчатам втирался, а эти… мне от них ничего. А что у него мать в шляпе, наверное, в России так заведено. Дама не дама, носи шляпу — и все. Не вру, они русские. Даже мэр про них сказал: вы, говорит, немного странные люди, немного русские чудаки.

— Хэ! Подумаешь, русские. А что за книги у тебя?

— Они мне дали, — обрадовался Жюстен переходу к мирной теме. — Французский писатель Виктор Гюго сочинил. Заглавие «Отверженные». Значит, про бедняков. Буржуи своих не отвергают. А бедняки, ух, люто им. Буржуйские законы против них, работы не найдешь. Чуть что — с голодухи булку спер — тюрьма, а то каторга до смерти. Тюремщики — псы цепные. Виктор Гюго их пригвоздил. Зато Гаврош! Ну, парень, ну, парень! Оборвыш, гамен, а весельчак, а смельчак! Наш парень, будто в Лонжюмо и родился, такой наш! Про французскую Великую революцию слышали?

— А тебе кто сказал?

— Да он самый, Виктор Гюго и сказал, — любовно похлопал по обложкам книг Жюстен.

Понятно, мальчишки заинтересовались писателем Виктором Гюго. К счастью, никто не сообразил полюбопытствовать, где Жюстен раздобыл книги. Может, мадам Надин и месье Ильину было неприятно, чтобы кто-то узнал, что именно они достали Жюстену роман «Отверженные».

У этих русских, как заметил Жюстен, порядочно тайн и секретов.

— Но они хорошие люди. Все в Лонжюмо так считают. Немного чудаки, а хорошие. Когда они уедут… Они скоро уедут, — с грустью вспомнил Жюстен, — я расскажу вам всю книгу.

— Две, — поправили его.

— Две, и не об одном человеке, не думайте, что только о Гавроше, о многих замечательных людях — рабочих…

— Рабочие тоже не все замечательные, — перебили Жюстена.

— Больше замечательных, — спорил он. — Францию Виктор Гюго насквозь знает… Мы о своем Лонжюмо столько не знаем, как он о Франции. Я вам все расскажу, у меня в голове сто картин. Ну, пока…

И мальчишки отпустили Жюстена не только без тумаков, а с любопытством и даже уважением.

Слыхали, сто картин у него в голове! Наш кюре, наверное, о царстве божьем столько не накопил.

Между тем Жюстен прибавлял и прибавлял шагу, вдруг почувствовав, как соскучился об Андрэ. И… Стрекоза выпорхнула ему навстречу, когда он не успел еще войти в двухэтажный каменный домик, где разместилась школьная столовая и общежитие для слушателей, а одну комнатку занимали Андрюша с мамой.

— Где ты пропадал? Ах, какой невоспитанный мальчик! Не предупредил и пропал! — выговаривала Стрекоза, покачивая крылышками белого банта на затылке.

Конечно, тотчас выскочил Андрэ, и вспыхнуло бурное обсуждение романа Виктора Гюго. Русские друзья Жюстена его читали и прекрасно помнили героев, их приключения, беды и радости и, разумеется, сцены революционных боев, баррикады, пороховой дым, ужасающую ружейную и пушечную пальбу, кровавое зарево восстания над ночным Парижем. Они, Андрэ и Стрекоза, попросили Надежду Константиновну достать для Жюстена «Отверженных».

Как они все трое любили Гавроша, озорного, веселого, доброго!

Рос он без ласки, будто хилая травка, что вырастает на погребе, голодный оборвыш, а не найдешь добрее мальчишки.

Ранняя весна, вечер, порывистый ветер, черная туча ледяным ливнем заливает город, дождевые струи хлещут, как плетки. А на Гавроше поверх лохмотьев одна старенькая, неизвестно где подобранная шаленка, и ее парижский гамен отдает дрожащей от стужи нищей девчонке.

Добрый, добрый Гаврош! Смелый Гаврош! Баррикада революционеров бешеным огнем отражает наступление правительственных войск. Но патроны кончаются. И веселый оборвыш Гаврош оставляет баррикаду, чтобы у подножия ее подобрать патроны убитых врагов для своих, оборонять революцию. Вражеские пули летят в него — одна, другая, третья, а он поет озорные песенки, хохочет и как ни в чем не бывало делает свое дело, собирает патроны. Вражеские пули грозятся, гоняются за ним. Одна настигла. Еще одна. Маленький герой падает, не допев последнюю песенку.

Горько жалели Жюстен и его русские друзья Гавроша! Зачем его сразили шальные пули? Пусть бы он спасся. Зачем Виктор Гюго его не спас?

— Андрэ, ты хочешь стать героем?

— Конечно! Готов хоть сейчас. Только что нет баррикад.

Жюстен окинул его сочувственным взглядом. Слабак, даже не загорел ничуть.

— Андрэ, ешь больше. У вас вкусно кормят в вашей столовой. Один раз мадам Катрин дала мне русских щей, о-го! Я тарелку уплел, а она еще налила. Слушай, я еще расскажу про Гавроша.

— Да ведь я читал.

— Все равно. Гаврош…

— Да говори же по-русски, тебя учат русскому, хоть десять слов можешь выучить? — прикрикнул Андрэ.

— Ладно. Ладно, десяти слов не хватит. Гаврош был проказливый, не паинька. И голодный, на рынке торговка только и гляди, чтобы не упер булку с лотка… Штаны рваные, наши господские дети из замка на шаг его к себе не пустили бы… Они буржуи. Гюго показал трактирщика Тавардье, гад, повесить мало…

— Мальчики! Гарсон! — раздался звонкий, милый, как весенняя песенка жаворонка, голосок Стрекозы. Она успела слетать домой и вернулась с вестью, что сию минуту вся школа идет попрощаться с Иветтой. Ведь скоро, совсем скоро отъезд.

— Собрание?

— Никакого собрания. Месье Ильин сказал: «Посидим. Поговорим».

— Ура! — во все горло завопил Андрэ, и они пошагали к Иветте, где взрослые уже сидели на бережку, беседовали.

— Сколько бы ни протопал по земле, не забыть эту весну и лето. Заряд на душе и в мозгу до скончания века, — сказал кто-то.

— Радуюсь вашему подъему, но конечной остановкой Лонжюмо не будем считать. В некотором смысле отправной станцией, да. А дел впереди уймища! — улыбаясь, возразил Владимир Ильич.

— Полюбили мы вас, и-и-их! — сказал Чугурин.

— И Надежду Константиновну! А Инессу Федоровну! А Луначарского Анатолия Васильевича! А нашего доктора Александрова! — вторили все.

Благодарные. Душевные. Растроганные.

Хорошо на душе у Владимира Ильича.

Плыло над рекой негромкое, торжественное пение:

Иветта не слыхивала таких грозных, зовущих, покоряющих песен. Не оттого ли смолкли деревья над рекой? Не шелохнется ветка, не прошелестит листок. Замерли воды.

Жюстен не понимает слов, но что-то в этом пении захватывает, тревожно пленяет. Может быть, потому, что сегодня вечер прощания? И звезды сегодня другие. Все небо лучится многоцветными огоньками. Привет, привет вам, люди!

— О чем песня? — шепотом спрашивает Жюстен Андрюшу, когда песня кончилась, а в душе звучит и поет. Андрюша в смущении. Сказать, что песня о революции, нельзя. Что ответить?

— Про мечту пели, — отвечает Андрэ.

Жюстен разочарован.

— Э-э-э! У меня, например, есть желание работать на автомобильном заводе, слесарем например, на парижском заводе или хоть каком захудалом заводишке. У нас в Лонжюмо работы не найдешь, да и невзрачен уж больно наш кожевенный… А ты говоришь — мечта… Мечта не сбывается, люди придумали потешить себя, как малые ребятенки.

— А вот и неправда! А вот и неправда! А вот и неправда! — зачастила Стрекоза. — Наша сбудется. И вообще мечта — это дело, только очень большое, огромное. Понятно? Мечта не на словах. Когда очень захочешь и будешь добиваться, изо всех сил добиваться, мечта сбудется, вот поверь.

Жюстен слушал. Смотрел на Стрекозу. Ее чуть веснушчатые щеки, чуть толстоватенький носик, пухлые губы, маленькие-премаленькие ушки, в которых посверкивали две красные капельки сережек. Смотрел. Его мальчишеское, он считал, по-мужски нечувствительное, сердце страдало. Со Стрекозой и вообще-то они разговаривали мало, а тут будто онемел. Хотя бы одно словцо! Хотя бы: «Стрекоза, напиши мне письмо. Посоветуй, какие книжки читать?»

Кажется, малость: «Какие книжки читать?»

Но и такая малость не выговорилась.

— До свидания, Жюстен! Добивайся поступить на завод. И еще… большого, большого тебе…

И все. И даже адрес неизвестен, в Париже она будет жить или в России?

Безветренный, душный вечер висел над иссушенной зноем землей. Отец сидел на табуретке возле дома, сложив на коленях тощие, длинные руки.

— Что ты сам не свой? — спросил отец, распознав в глазах Жюстена смятение.

— Ничего. Просто так. Они уезжают.

— Они и приезжали к нам не на век, — здраво рассудил отец.

— Удивительные! И вообще Россия их удивительная.

— Ты там не был. Откуда знаешь?

— Знаю.

— Звезда с неба упала, — помолчав, сказал отец. — Август — месяц звездопадный… А как жить, они тебя научили?

— Научили. Вырасти бы скорее… А наши тоже хорошие люди есть.

— Всякие есть. Вон еще звезда пролетела. Чьей-то праведной душе бог ангела с доброй вестью послал. Или призывает к себе на вечный покой. Значит, говоришь, жить научили…