I

Интернат готовился к отъезду в Москву. Ребята упаковывали вещевые мешки, внезапно охладев к деревне Нечаевке; где прожили ровно два года. Все хотели домой. Разговоры неизменно сводились к одной теме:

— А вот в Москве…

Особенно любили говорить о Москве по вечерам, когда в небе остывает заря, а у реки во всю мочь квакают лягушки. Кто-нибудь вспоминал — там, наверное, ещё ходят трамваи. Каждый вечер обсуждали, какая теперь стала Москва, всем хотелось поскорее увидеть метро, Гоголевский бульвар, Красную площадь, свой дом в переулке.

Однако прошел июль, потом август. Возвращение домой откладывалось. Ребята все лето проработали в поле. Это было третье лето работы школьной бригады на полях, и многие москвичи теперь не отставали от нечаевцев.

Наташа Тихонова с удивлением вспоминала, как раньше боялась ходить босиком по скошенной траве. Наташа научилась крутить из соломы жгуты и вязать ими охапки ржи, ставить снопы в бабки или складывать в кресты, научилась запрягать лошадь, и, стоя в пустой телеге, подпрыгивающей на кочках, она могла лихо прокатить по сжатому полю и завернуть именно к тому скирду, который нужно свозить на обмолот, а главное, научилась работать, не уставая в первый же час. Но теперь это Наташу не радовало — как все в интернате, она скучала по дому. Ей хотелось только обогнать напоследок Феню, а та уехала с бригадой на дальние поля, и Наташа не надеялась увидеться с подругой перед отъездом.

Наступил сентябрь. Полетела над полем паутина, затих лес, небо стало холоднее и выше, вздрагивающие листья осин багровели на солнце.

Фенина бригада наконец вернулась в Нечаевку.

Феня прибежала в интернат в первый же вечер. У нее выцвели брови, облупился нос, русые волосы, зачесанные гладко назад, отливали желтизной.

— Ох, Наташка! А я думала — уехали. Хорошо, что застала!

— А я вот тебе что приготовила, — сказала Наташа, — дарю на намять.

Она протянула коробку, в которой сложены были две ленты, карандаш и несколько картинок.

Феня обрадовалась лентам и карандашу.

— Картинки-то прибери, у нас маленьких нет. Разве по стенам для красоты развесить.

Она вплела в косу зеленую ленту, полюбовалась.

— Прожили бы еще зиму. Куда вам спешить? Заведешь, небось, новую подругу в Москве. Важную!

— Вот еще! Думаешь, как в Москве, так уж и важные!

— На то Москва, — серьезно возразила Феня. — Только неохота мне из Нечаевки никуда уезжать. Думается, дома лучше.

— Дома лучше, — согласилась Наташа.

Картофель стали убирать вместе, на одной борозде. Феня работала без торопливости, с той непринужденной легкостью, которой так завидовала Наташа. Пока Феня оттаскивала полное ведро к куче картофеля, Наташа украдкой разгибала спину.

— Отдыхай, отдыхай, — снисходительно заметила Феня. — За мной не угонишься. Бабы и те за мной не все поспевают.

Феня была словоохотлива. Работа не мешала ей говорить. А говорить Фене хотелось только об одном — о том, что мамка всю зиму болела: привязалась к ней хворь с тех самых пор, как прислали на отца похоронную. Пришлось бы им туго, но Феня пошла по отцу в Михеевых, а Михеевы все на работе ловкие.

Картофелины прыгали в ведро одна за другой, стукаясь о стенки. Наташа устала. Если Феня родилась уж такая ловкая, то нечего и стараться — все равно не догнать, и Наташа села прямо в борозду. Раньше Феня прикрикнула бы на нее, а теперь даже не взглянула.

Она продолжала толковать об уборке картофеля, о том, что в школе скоро начнутся занятия, ребята позапаслись карандашами, тетрадками, а вот у нее валенок нет. Настанет зима, в чем пойдешь в школу?

Феня говорила обычным своим озабоченным тоном, не ища сочувствия у Наташи. Наташа поняла: Феня ничуть не опечалена ее отъездом. Обидно.

Наташа поднялась, отряхнула с платья землю и не спеша побрела вдоль борозды.

«Ну и пускай, — думала она. — Подружу с кем-нибудь у себя в Москве».

В конце поля стояла березовая роща. Весной все здесь звенело и буйно цвело. Теперь роща была тиха. Неслышно падали листья. Наташа вошла в лес, испытывая неожиданное чувство робости. Она шла мимо березок, трогая рукой их пятнистые стволы. В роще пусто, словно в брошенном доме. Наташа уедет, а березки будут стоять.

«Почему я с ней подружилась? — рассуждала Наташа. — Про приключения она читать не любит. Придумывать тоже не любит. Если начнет придумывать, то все похоже на правду. А это неинтересно».

Наташа вспомнила, как ходила с Феней в лес. Феня знала самые грибные и ягодные места, все знала в лесу, на реке, в поле, все умела. Наташа привыкла относиться к Фене с почтительным уважением. Но сейчас было обидно и грустно, что ее отъезд безразличен подруге. Как будто и не прожили вместе два года!..

Всякий раз, чувствуя себя обиженной, Наташа принималась в воображении своем совершать героические и удивительные поступки: это ее утешало.

Сидя на пеньке в опустевшей роще, сквозь осенние ветви которой синело прохладное небо, она и сейчас начала плести цепь необычайных происшествий. В каждом из них героиней была она, Наташа, и была она похожа на себя и непохожа. Похожа потому, что оставалась той же четырнадцатилетней румяной девочкой, с густыми, падающими на плечи светлыми волосами и совсем уже обыкновенным, даже немного круглым носом, а непохожей на себя была Наташа потому, что несла ее небывалая смелость, как ветер несет лодку, надувая паруса.

Происходило все, конечно, на фронте. Каким-то образом там оказались все интернатские ребята. Они занимались обыкновенными делами. Феня перевязывала раненых. А Наташа была прославленным снайпером. Она сидела на сосне, как все снайперы. Вот немцы пошли в психическую атаку. Наташа прицелилась и выстрелила. Один немец упал, Наташа выстрелила еще раз, еще…

Начали разрываться снаряды, вокруг загорелись деревья, и Наташа все стреляла и убила сто семьдесят шесть фрицев. Атака немцев отбита, а Наташа, окровавленная, лежит на носилках и умирает. Пришла Феня и стала позади всех, вытирая слезы. Наташа слабым голосом сказала: «Я не сержусь на тебя за то, что ты забыла меня сразу, как только я уехала в Москву». Феня ответила: «Прости меня. Я не знала, что ты героиня».

Наташа не умерла. Ее привезли в Москву, Михаил Иванович Калинин дал ей орден и сказал: «Смотрите все, какая необыкновенная героиня». А Наташа ответила: «Служу Советскому Союзу!» — и отдала пионерский салют…

Тут Наташа — не героиня, а обыкновенная — вздохнула, потому что, прославившись, не знала, что «придумывать» дальше.

Растроганная и удовлетворенная, она посидела на пеньке, перебирая сухие листья, и вернулась в поле. В поле горел костер. Ребята ели испеченную на углях картошку. Громче всех шумела Тася Добросклонова.

— Ага! — закричала она, увидев Наташу. — Прогуляла самое главное. Ребята! Прогульщикам ничего не говорить. И не давать картошки.

— Не нужна мне ваша картошка! — ответила Наташа. — Секретчики!

Но она догадалась: в интернате что-то произошло.

Феня тащила полное ведро, и ее порыжевшие волосы прилипли ко лбу, губы опустились от усталости или обиды.

«Неужели ее наши, интернатские, обидели?» — встревожилась Наташа.

— Почему ты невеселая? — спросила она.

Феня поставила ведро в борозду и, рукавом поправляя на лбу волосы, сказала:

— Последний день, и то ушла. А еще подругами считались!

— Как последний? — удивилась Наташа.

— А то не знаешь?

— Честное слово, не знаю!

— Завтра уезжаете. Все знают, ты одна не знаешь. Маленькая.

Наташа молчала.

— Вещи-то собрала? — озабоченно спросила Феня.

— Собрала. Мы заранее все собрали.

— Ну пойдем. Провожу до дому. Чего нето у мамки тебе на дорогу выпрошу.

Они пошли перепаханным полем. Солнце опускалось. Шумными стаями летали над деревней вороны. У околицы стояли скирды обмолоченной соломы. Возле плетня тонкая рябина пламенела гроздьями ягод.

Наташа поняла, что ей жаль Нечаевку.

А Феня деловито говорила:

— Письма мне шли. Книжку, какую ненужную, тоже пришли. А про школу опиши все, как есть. Не знаю, как я теперь буду. Ленька в каждом письме наказывал, чтобы семилетку доучилась. Сама знаю. Все лето от Леньки ни слуху, ни духу, забота мне с мамкой. Девчата когда кликнут песни петь, а мне не до песен. И что это жизнь у меня невесёлая какая!

— Подожди, еще вернется брат, — сказала Наташа.

Феня с сомнением качнула головой и продолжала рассказывать:

— Как мне семилетку-то не кончить? Совестно. На деревне говорят — Ленька Михеев в офицерах. Эх, и досада, что ты уезжаешь. Алгебра мне плохо дается. Географию, историю — это я понимаю, а как за задачник сяду, ну клонит ко сну.

— Меня тоже от задачек ко сну клонит, — охотно согласилась Наташа.

— Ох, и ловка ж ты врать, Наташка! — с восхищением воскликнула Феня, но тут же снова опечалилась: — А жалко мне тебя!

— А мне, думаешь, тебя не жалко? — ответила Наташа, раскаиваясь в том, что недавно сердилась на Феню.

Они остановились у плетня, густо заросшего потемневшей от утренних заморозков крапивой.

Сизые дымки потянулись над соломенными крышами, коровы с мычаньем расходились по дворам.

— Обещаем непременно свидеться, — сказала Феня.

— Свидеться что, — возразила Наташа. — Что-нибудь поважнее надо обещать.

— Ну, обещаем до гроба помнить.

— Ладно. Честное пионерское, не забуду. И ты скажи.

— Не сойти мне с этого места, век буду помнить.

Они помолчали.

— Вернулся бы Ленька! — сказала Феня. — Свадьбу ему сыграем. Невест в деревне полно. Тебя из Москвы на свадьбу выпишем. Со всей родней. Как увидимся, так и расскажем, что с кем было. А вот бы угадать, что с нами будет!

Со стороны интерната послышался звук пионерского горна.

— Прощай, Феня! — сказала Наташа и, стыдясь своего волнения, неловко пожала ей руку и пошла домой.

Феня постояла, посмотрела на дорогу, пока Наташа не скрылась, вытерла кулаком глаза и вдруг, увидев овцу с ягнятами, забредших за околицу, выломала из плетня хворостину и помчалась загонять овец, досадуя на то, что дома ни одно дело без нее не обходится, и на то, что интернатские уезжают, а ее, Фенина, жизнь все не обертывается на легкий лад и никогда уж, видно, не обернется.

 

II

Поезд шел вторые сутки. Поля сменялись лесами, потом снова начинались поля. Рано наступал вечер. Окна задергивали занавесками. Лампочка слабо освещала одно купе, в остальных стоял полумрак. Стучали колеса. Ребята, поспорив о том, чья очередь занять верх, забирались на полки. Перед сном рассказывали сказки и разные истории, но сказки наскучили, истории тоже не получались. Не засыпали долго, а утром поднимались чуть свет.

К концу третьих суток начались подмосковные дачи. Летели заборы, телеграфные столбы и платформы, московское небо летело навстречу.

На перроне ожидала толпа. Из вагонов кричали и на перроне тоже кричали и толкались. Наташа стояла у скамьи, держась одной рукой за чемодан, а другой за мешок. От волнения Наташа боялась выглянуть в окно, а когда все-таки выглянула, сразу увидала Катю и маму. Катя махала портфелем и дергала маму за рукав. Наташа не разглядела маму. Она вся вдруг ослабела и не могла поднять чемодан. Катя протолкалась в купе и принялась трясти Наташу за плечо, приговаривая:

— Вот ты какая! Выросла! Мама! — кричала Катя в окно. — Она выросла. Она высоченная стала!

Дома Наташа всему удивлялась. Она несколько раз повернула выключатель, озаряя комнату светом и погружая ее во мрак. Присела на диван, радуясь тому, что он пружинит. Раскрыла книжный шкаф. Она шумно восхищалась вещами, потому что стеснялась высказать свою любовь к маме и Кате. Катя задавала бессвязные вопросы, не дожидалась ответа и снова спрашивала. Потом пили чай. Наташа разложила на тарелке Фенины лепешки и поставила бутылку с медом. Она старалась сделать равнодушный вид, но лицо у нее само расплывалось в довольную улыбку.

— Ой-ой! — закричала Катя. — Ты роскошно жила в своей Нечаевке. Мама, иди скорей питаться!

Наташе было приятно. Пока они ели, Наташа рассматривала их поочередно. Мама не изменилась. Она только стала молчаливей, чем раньше. Кроме того, Наташе показалось, что мама стала меньше ростом. Впрочем, все в доме стало меньше. И круглый стол перед диваном, и кожаное кресло, в котором можно было утонуть, забравшись с ногами, и даже рояль. Мама сидела в кресле и мешала ложечкой чай. У нее были худые руки с голубыми жилками. Мама улыбалась, слушая, как Катя болтает.

Наташа подумала: «Как хорошо, что мы вместе!»

Ей захотелось потереться щекой о мамину руку с голубыми жилками. Но за два года в Нечаевке она отвыкла ласкаться и стеснялась.

А мама, как будто догадалась, потянулась к Наташе и потрепала ее курчавые светлые волосы.

— Вот и приехала, — сказала мама. — Мы стосковались по тебе, выдумщица!

Наташа зарумянилась от радости и хотела ответить: «Мамочка! Как я тебя люблю!», но неожиданно для себя кивнула на Катю и сказала:

— Она тоже выдумщица.

— Обе вы у меня, — усмехнулась мама.

Мама не изменилась. Но Катя стала другой. Новое было неуловимо и неясно.

— У тебя глаза какие-то стали, особенные, — сказала Наташа.

Катя покраснела и ничего не ответила.

— Как я рада, — призналась Наташа, блаженно вздыхая, — что приехала домой.

В это время за окнами что-то глухо ударило. Сначала ухнуло, потом мерно и неторопливо прокатилось — тах, тах, тах.

— Браво! — закричала Катя. — Счастливая Наталка: только приехала — сразу салют!

Они выбежали на улицу. Наташа спотыкалась в темноте. Катя вела ее за руку, и Наташа пыталась объяснить на ходу:

— Знаешь, мы подъезжаем к Москве, а я думаю — вдруг отвыкла. Вдруг приеду, а мне все равно. А оказывается…

Снова ухнуло, в небо взлетели зеленые, желтые и красные ракеты. Небо расцвело, рассыпалось сверкающим дождем и погасло. Наташа смотрела молча, боясь что-нибудь пропустить. Когда небо вспыхивало и после осыпалось на землю блестящими брызгами, видны были резкие очертания зданий, стремительные линии улиц и силуэты людей. Было празднично и строго.

Утром Наташа сквозь сон услышала: кто-то присел к ней на кровать. Она зарылась поглубже в подушку, но чья-то рука легла ей на глаза.

— Уйдите, выспаться не дадут! — пробормотала Наташа и вдруг проснулась, сразу села и увидела маму.

Мама была одета и держала на коленях портфель.

Наташу охватил неожиданный восторг. Она обняла мамину шею, и они посмотрели друг на друга изумленными и счастливыми глазами.

— Батюшки! — сказала Наташа. — А я думала, что я в интернате и меня кто-нибудь будит.

— Нет, — ответила мама. — Но ведь тебе там было неплохо? — спросила она тревожно.

— Что ты! — возразила Наташа, поняв, как мама беспокоилась за нее все это время. — Там было замечательно. А все-таки дома лучше.

— Теперь не так, как до войны, — сказала мама. — Теперь труднее.

— Чепуха!

— Не чепуха, — настаивала мама. — Все довольно сложно. Например, тебе придется и учиться и хозяйничать.

— Что ж тут особенного? — беспечно заметила Наташа.

— У меня работа трудная, — продолжала мама: — начальник цеха. Катя тоже целый день занята. Мы дома только ночуем. Ты уж живи одна.

— Что тут особенного? — снова повторила Наташа. — Ночевать ведь вы будете приходить?

— Да.

— Мама! Давай я тоже на завод поступлю, — внезапно предложила Наташа.

Мама поцеловала Наташу в глаза и в лоб и встала.

— Нет. Ты учись. — Она взглянула на часы. — Ну, мне пора на завод.

Мама ушла, а Катя долежала в постели до последней минуты, потом вскочила из-под одеяла, заметалась по комнате. Не глядя в зеркало, она расчесывала прямые, скобочкой подстриженные темные волосы, роняла вещи и, жуя что-то на ходу, упрашивала Наташу сложить книги в портфель и проверить, на месте ли пропуск в столовую.

— Как же ты без меня обходилась? — удивилась Наташа.

— Да уж так. Перебивалась. Наталка, шаркни мне туфли щеткой. И постель убери. В долг. Я за тебя в воскресенье.

Наконец Катя тоже ушла, и Наташа осталась одна. Ощущение счастья не покидало ее. Она рассматривала вещи, радуясь воспоминаниям, связанным с ними. Она перелистала несколько книг. Книги все были прочитаны — на многих мамины надписи.

Наташа решила наметить план действий. Надо было приготовить обед и подать заявление в школу. Однако некоторое время спустя Наташа подумала, что нет смысла для себя одной готовить обед, в школу тоже необязательно идти сегодня же.

Обрадованная неожиданной свободой, Наташа оделась, заперла квартиру, положила ключ в карман и вышла на улицу. Прежде всего она направилась к метро.

«Вот бы сюда Феню!» — думала она, поднимаясь по лестнице.

Проехавшись по всем направлениям метро и выйдя на последней остановке, Наташа оказалась в Сокольниках.

Аллеи парка были безлюдны, деревья стары и голы, уродливо повисли сучья, и ветер гнал по дорожке сухие листья. Наташа постояла в пустом парке. «Неинтересно, — решила она. — Поеду на выставку», — и вернулась в метро. Она сошла на Крымском мосту. «Что такое? — изумилась Наташа. — Все новое. Ничего не узнать».

Массивный, в стальных пролетах мост, легко летящий над водой, нестройные ярусы зданий, уходящие к горизонту, и широкое сизое небо, прильнувшее к крышам, и светлое облако, заблудившееся над просторами города, и каменные берега реки. «Москва! Вот ты какая!»

— Эй, Тихонова! Погоди!

Наташа обернулась. Ее догоняли два интернатских мальчика. Один из них, Федя Русанов, рослый, красивый, загорелый, в пальто нараспашку, и с ним первый его друг — Дима Добросклонов, Тасин брат. Дима был на год моложе Таси, но учился с ней в одном классе. Дима был малокровен, рассеян и всегда что-нибудь придумывал или изобретал. Федя верил всем Диминым выдумкам. Чем фантастичнее были Димины планы, тем больше они нравились Феде.

— В школе была? — спросил Федя Наташу.

— Нет.

— А мы были. Никаких экзаменов — все враки. В свидетельство посмотрели — переведен. Сегодня первая письменная была. Димка решил задачку, на учителя вежливо смотрит, а сам локтем тетрадь двигает. «Добросклонов, вы кончили?» — «Нет, обдумываю». Добросклонов обдумывает, Русанов сдувает. Как-нибудь проживем.

— Вот и плохо обманывать, — сказала Наташа с видом примерной девочки.

Федька усмехнулся:

— Ого! Воспитанная ученица из шестьсот седьмой женской школы! А что, верно — у вас в перемены по коридору парами ходят? А верно — вас вышивать учат? Понабивали вышивками целый класс, теперь учительскую набивают.

Дима захохотал.

— Вот и хорошо, что вышивают, — как автомат, отозвалась Наташа.

Она не знала, как держаться с мальчиками. В интернате жили в одном доме, обедали в общей столовой, работали вместе в поле, и между мальчиками и девочками не было никакой разницы. А теперь, оттого, что Русанов и Добросклонов, которых она хорошо знала, будут учиться в другой школе и у них там будут свои учителя и свои особенные порядки, они сразу становились немного непонятными.

— Ну, — сказала она, — я иду на выставку.

Они пошли втроем. Колоссальных размеров самолет с мертвыми крыльями, изуродованными свастикой, первый привлек их внимание. Наташа обошла вокруг самолета, испытывая чувство легкого отвращения и страха. Федя пренебрежительно свистнул:

— У нас побольше есть. Мне один летчик рассказывал. Только нельзя передавать. Военная тайна.

— Так тебе и расскажет летчик военную тайну! — не поверил Дима.

Федя промолчал.

Пошли искать шестиствольный миномет. Улучив момент, когда часовой отвернулся, Федя пощупал ствол орудия.

— Ух и гады! Ну да против наших «катюш» ни одна их пушка не устоит. Мне один майор говорил, у нас такое орудие изобретают, чтоб из Москвы прямо по Берлину стрелять.

— Обязательно что-нибудь изобрету, — прервал Дима. — Хочешь вместе?

— Пока соберемся, война кончится, — неуверенно ответил Русанов.

— Ну и что такого? Про запас, думаешь, не надо? А вот бы электрическое орудие изобрести! Надо математику и физику изучить.

— Слишком много надо изучать. В кино сходить не успеешь.

— Тебе только бы в кино! — рассердился Дима. — Сто раз одну картину смотришь. Без высшей математики и артиллеристом быть нельзя. Что ж, ты, значит, и артиллеристом быть не хочешь и изобретать не хочешь. Кем же ты хочешь быть, объясни мне.

— А разве я говорил, что не интересуюсь математикой? — сразу сдался Русанов. — Вовсе и не говорил. Мне одни капитан рассказывал, как они на дальнобойных орудиях работают. Там, брат, все на расчетах. Там пропадешь, если вычислять не умеешь.

Мальчики забыли о Наташе. Наташа сосредоточенно рассматривала дуло орудия, прислушиваясь к разговору. Она никогда не умела изобретать и завидовала мальчишкам, потому что уменье изобретать казалось ей теперь самым необходимым и важным делом. Она постояла и незаметно ушла домой.

Дома была мама. Она сидела за столом, отодвинув стакан с остывшим чаем, и читала. Наташа знала мамину привычку читать урывками — за едой и между делом.

Катя растянулась на диване, с раскрытым учебником, и, внимательно глядя в потолок, шевелила губами. Она готовилась к семинару.

— Была в школе? — спросила мама, откладывая книгу.

Наташа приготовилась к упрекам.

— Нет, — коротко ответила она.

Она ожидала, что мама огорчится и начнет подробно рассказывать о воображаемой девочке, которая все делает, как надо.

Но мама ничего не стала рассказывать и только посмотрела на нее с любопытством.

— А где ты была?

Казалось, маме интересно было узнать, изменилась Наташа или осталась прежней.

— Ездила по Москве, — с хмурым видом сказала Наташа.

— Почему такая сердитая вернулась? — спросила мама.

— Не хочу так просто жить. Хочу помогать фронту. Катя помогает, ты помогаешь. А я?

— А ты учись, — мягко возразила мама. — Учишься хорошо — значит, помогаешь.

Наташа догадалась, что мама считает ее попрежнему маленькой. Она решила доказать, что давно уже выросла, все понимает и умеет умно и даже тонко рассуждать.

— Значит, «хор» по литературе получила — фронту помогла?

— Ну?

— А если «отлично», так еще больше помогла?

— Конечно, больше.

Наташа язвительно рассмеялась.

— Ах, оставьте ваши сказочки для глупеньких детей!

Мама так удивилась, что даже встала.

— Что это такое? Ну что это такое? — проговорила она расстроенным голосом.

Наташа смутилась, хотя не поняла, почему ее слова так не понравились маме. Когда маме не нравилось что-нибудь, она ходила по комнате и молча хмурилась. Наташа попробовала защититься привычным способом.

— Не хотите объяснить, так и не надо, — проговорила она.

Катя физкультурным прыжком соскочила с дивана.

— Я совсем зазубрилась! — сказала она потягиваясь. — Мамуленька, что делать, науки меня утомляют. Разреши немножко поразвлечься. В госпитале кино.

Она надела берет, сначала набок, потом прямо, потом снова набок, наконец, рассердившись, сдвинула его на затылок и, вполне равнодушная к своему наряду и своей привлекательности, направилась к двери. Она вернулась, опрокинув по дороге стул, поцеловала маму в висок и пригрозила Наташе:

— Ты не буянь, а то мы с мамой устроим спектакль «Укрощение строптивой».

Мама подошла к Наташе и потрепала ее кудрявые волосы.

— Хочется, чтобы девочка была настоящим человеком.

— А ты объясни, — уныло промолвила Наташа.

— Нехорошо, когда девочка рассуждает развязным тоном о том, что ей неизвестно, — сказала мама. — Школы существуют, дети учатся. Стране нужны образованные и честные люди.

— Ладно, — согласилась Наташа. — Мамочка, когда ты была такая, как я, ты была очень хорошая?

Мама подумала и ответила:

— Я была обыкновенная, но мне всегда хотелось быть очень хорошей.

— Вот, вот, — обрадовалась Наташа. — Мне ведь тоже всегда хочется быть хорошей, но почему-то не получается.

— Если все время будешь стараться, получится, — уверенно сказала мама.

К Наташе снова вернулось счастливое расположение духа, и, усадив маму рядом с собой на диване, она предложила:

— Давай вспоминать.

— О чем?

— О том, как ты училась, как дружила, какие у вас были учителя.

— Согласна. Давай вспоминать. Только по очереди — мне ведь тоже хочется узнать про Нечаевку.

 

III

Школа, в которой Наташа раньше училась, была обнесена дощатым забором. Здесь помещался госпиталь. Теперь до ближайшей женской школы надо было пройти два переулка, а еще через два переулка учились мальчики.

Наташа боялась, что все будут смотреть на нее, когда она войдет в класс. Она постояла в коридоре, пристально изучая картину, нарисованную прямо на стене.

Раздался звонок, и Наташа пошла в класс. Все, действительно, разглядывали ее с веселым любопытством и вслух обменивались впечатлениями:

— Волосы распустила… Директор увидит, заставит заплести… И без книжек пришла…

Наташа изо всех сил старалась сохранить выражение полного безразличия на лице. Ей мешали руки, которые некуда было деть.

Вдруг раздался спасительный возглас:

— Тихонова! В один класс попали! Садись ко мне.

Наташа увидела Тасю Добросклонову и улыбнулась ей с таким искренним расположением, какого никогда не испытывала к Тасе в интернате. Она села на Тасину парту и с удовольствием отметила, что до учительского стола приличное расстояние, а слева из окна вид в переулок. Она не успела сказать что-нибудь приятное Тасе, потому что вошла учительница. Наташа в изумлении толкнула Тасю локтем: вошла Зинаида Рафаиловна, чудеснейшая Зинаида Рафаиловна, «Белый медведь». Она была прежняя, вся известная наизусть, со своим большим носом, с густыми белыми, без блеска волосами и такими же белыми бровями. До войны у Зинаиды Рафаиловны учились Наташа и Катя и все ребята со всех ближайших переулков.

Однажды Зинаида Рафаиловна рассказала, как встретила в лесу медведя, перепугалась… но медведь ее не тронул. Дима Добросклонов, который был тогда одноклассником Наташи, высказал глубокомысленное предположение:

— Должно быть, он вас принял тоже за медведя. Только за белого.

Зинаиду Рафаиловну не обидела Димина шутка. Никому из ребят не приходило в голову обидеть учительницу географии, но прозвище «Белый медведь» за ней осталось. Зинаида Рафаиловна рассказывала удивительные истории. Слушая ее, ребята забывали, что идет урок. Она ни разу не сказала классу «тише!». «А знаете, — говорила Зинаида Рафаиловна, — вот в Индии…» Она брала указку и свободно путешествовала по земному шару.

Ребята любили Зинаиду Рафаиловну. Им казалось, что учительница географии не могла быть никакой другой.

Наташа приподнялась на парте, хлопнула крышкой, села на кончик скамьи и вытянулась к учительскому столу, все это — чтоб попасться на глаза учительнице, но Зинаида Рафаиловна не узнала ее. Зато высокая девочка впереди обернулась и сердито нахмурила брови:

— Не скрипи, а то запишу за плохую дисциплину.

У девочки были недобрые зеленые глаза.

— Валька Кесарева, — объяснила шепотом Тася. — Отличница да еще и староста вдобавок.

Наташа независимо усмехнулась. Она была рада, что встретилась с Тасей, — все-таки не все незнакомые, — а неожиданное появление Белого медведя делало школу по-старому привычной. И в классе все было, как до войны: потертая черная доска, белая пыль на полу у доски, слева от доски табель успеваемости — большой разлинованный лист с разноцветными треугольниками, справа — карта Советского Союза, на ней жирные извилины рек.

«Все-таки хорошо!» — подумала Наташа.

В перемену Тася с увлечением сообщила разнообразные сведения об одноклассницах, хотя сама узнала их только на день раньше Наташи.

— Если будем вместе сидеть, — предложила Тася, — за математику не бойся. Димка всегда выручит. А математик злой. Он у мальчишек преподает. Мальчишек любит, а к нам придирается. Только к Вале Кесаревой не придирается.

Математик заметно хромал на правую ногу. На груди у него была медаль «За оборону Сталинграда». Математик разрешил сесть, и девочки мигом опустились на парты, не двигаясь и не сводя с учителя глаз. Математик удовлетворенно погладил рукой бритый крутой подбородок и углубился в журнал. Пока он изучал в журнале фамилии, девочки не шевелились, поспешно пробегая глазами доказательства теорем.

— Кесарева! — вызвал учитель.

Кесарева прошла к доске, уверенно стуча каблуками. Она взяла мел и с веселой готовностью приступила к объяснению теоремы. Иногда она оборачивалась к учителю, и ее зеленые глаза возбужденно блестели.

— Хорошо, — сказал учитель. — У вас математический ум. Великолепно. Садитесь.

С задней парты встала смуглая большеротая девочка с тугими черными косичками над ушами. Она спросила заикаясь:

— Ра-азве бывает математический ум и нематематический ум?

— Рассуждать, обобщать, создавать, — не задумываясь объяснил учитель. — Вот что такое математический ум. Представьте себе… — Он провел на доске прямую и опустил на нее перпендикуляр.

Девочки с удовольствием приготовились представлять особенности математического ума, изображенные в виде геометрических линий, но это оказалось всего только новой теоремой.

— Интересно у него получается. Как его зовут? — спросила Наташа.

Тася не шевельнулась. Она вперила в учителя неподвижные выпуклые глаза, изображая всей своей позой чрезвычайное внимание. Наташа увидела, что Тася шарит под партой ногой, вылавливая туфлю, которая каким-то образом уехала в передний ряд. Она охотно принялась ловить туфлю, не спуская, как Тася, напряженного взгляда с доски. Вдруг математик взглянул в их сторону.

— Вы поняли?

Тася испуганно закивала. Наташа обнаружила наконец туфлю и подтолкнула ее ногой к Тасе.

Тася покорно вышла к доске.

— Ну, ну, — подгонял учитель.

— Берем прямую линию и опускаем на нее перпендикуляр. Образуем квадрат, — каменным голосом произнесла Тася.

— Что такое?

— Треугольник.

— Что-о?

— Прямой угол.

Учитель, прихрамывая, прошелся от стола к окну и обратно.

— Что скажете дальше? — спросил он хмуро.

— Дальше опускаем еще перпендикуляр.

— Как еще? Что за чепуха?

Тася кротко смотрела на учителя немигающими выпуклыми глазами.

— Проведем две линии.

— Какие линии?

— Вот эти.

— Нет этих линий! — сказал учитель. — Нет линий. Есть параллельные прямые. Понятно? Спивак!

Девочка с черными косичками над ушами вскочила, в поспешности уронив на пол учебник.

— Вот что такое нематематический ум, — заметил учитель. — На уроке нужно понять и повторить. Понять и повторить!

— Захар Петрович! — попробовала объясниться Тася.

Захар Петрович энергично обмокнул в чернильницу перо.

— Ставлю двойку. Вам тоже, — кивнул он на Наташу. — Если возражаете, милости просим к доске.

Наташа благоразумно не возражала.

— Он зубрил любит, — грустно произнесла Тася, возвращаясь к парте. Она отметила галкой параграф в учебнике. — Никто не имеет права за новое «плохо» ставить. Он бы еще меня на двести пятой странице спросил!

Наташа обернулась назад — посмотреть, что делает черная Женя Спивак, тугие косички которой торчали над ушами, как метелки. Спивак повернет голову, и метелки подпрыгивают.

«Напиши, когда ты вернулась в Москву», — послала Наташа записку.

Ответ пришел тут же: «Мы давно приехали, потому что бабушка заболела в чужом месте».

«У меня папы нет, а у тебя?» — написала Наташа.

«У меня мама давно умерла, а папа на фронте, — ответила Спивак. — Мне хочется быть разведчицей, а тебе?»

Наташа помусолила карандаш, подумала и сообщила:

«Я не знаю, кем мне хочется быть, только непременно героиней. 3. П. мне не нравится. А тебе?»

«Мне нравится. А ты сердишься на него из-за двойки? Хочешь меняться интересными книжками?»

«Хочу. Я читаю в день по четыреста страниц», — вдохновенно сочиняла Наташа.

Ответная корреспонденция заключала необъяснимую дерзость:

«Хвастнула Федула и сделалась дура».

Наташа разорвала записки Спивак и углубилась в доказательство теоремы. Но теорема была непостижима.

Возвращаясь домой, Тася успокаивала себя тем, что Димка живо все объяснит, не хуже Захара Петровича, надо будет только покрасивее переписать в тетрадку.

Наташа смеялась в припадке странного веселья, но когда тугие метелки Жени Спивак исчезли за углом, сразу перестала смеяться и презрительно сказала:

— Старше Димки на целый год, а такая бестолковая.

Тася, пораженная, остановилась.

— Тебе тоже двойку поставили.

— Моя двойка из-за тебя. Я твою туфлю искала.

— Все равно. Напрасно я тебя пустила на парту.

Тася не желала больше идти вместе и остановилась посреди тротуара.

Наташа ни разу не обернулась. Она беспечно смотрела по сторонам и потихоньку напевала, но на самом деле ей было совсем невесело. Все вышло плохо. Плохо, что она хотела подружиться со Спивак, а Спивак ее высмеяла, плохо, что ни за что обидела Тасю и в первый же день получила по геометрии двойку.

Наташа обдумывала, как поступить: сказать маме про геометрию или не сказать? Всякий раз, когда с Наташей случалось что-нибудь плохое, ее непреодолимо тянуло сообщить о неприятности, потому что, признавшись, она сразу чувствовала облегчение и искренне верила, что провинилась в последний раз.

Вчера засиделись до поздней ночи, и мама рассказывала не о детстве, а о том, как работает на заводе. Мама работает на термообработке. В раскаленных печах обжигают снаряды. У мамы женский цех, самой младшей из девушек в ее цеху шестнадцать лег.

— Моя любимица, — сказала мама.

— Почему? — ревниво насторожилась Наташа.

— Хорошо работает, — ответила мама.

«Нет, нет, — вдруг решила Наташа, — ни за что не скажу про двойку».

Она медленно шла по тротуару, угрюмо глядя под ноги.

Впереди оставалось много свободного времени. С Тасей поссорилась, готовить уроки не с кем, а своих учебников нет. Можно делать, что хочешь — опять прокатиться в метро или просто ходить по улицам до самого вечера. Но оттого, что Наташа вольна была делать, что хочет, все ей показалось ненужным и скучным. Она не знала, куда девать свою свободу, которой наслаждалась еще только вчера.

 

IV

Наташа сидела за партой и внимательно смотрела на Захара Петровича. Захар Петрович опирался на палку и своим собственным, остро отточенным мелком, который всегда носил в портфеле, чертил на доске углы и линии.

Он доказывал новую теорему.

«Обязательно пойму», — думала Наташа, морща от напряжения лоб.

Линии на доске были резки и четки — таких линий не получалось ни у кого из учениц. Захар Петрович говорил медленно и негромко и не спрашивал, понятно или нет, но иногда останавливался и, пристально посмотрев на класс, вызывал к доске именно тех, кто не понял.

Наташа слушала, и ей казалось, что вот-вот она уловит самое главное в рассуждениях Захара Петровича. Но вдруг обнаружилось, что новые доказательства вырастают из формул, неизвестных Наташе. Как же быть? Наташа украдкой смотрела по сторонам. Женя оперлась щекой на ладонь, и по ее оживленным глазам и чуть-чуть улыбающемуся рту Наташа догадалась, что Жене интересно. В среднем ряду, на соседней с Наташиной парте, сидела невысокая девочка с прямыми, как соломинки, немного лоснящимися волосами, зачесанными за уши.

Это была Маня Шепелева. Маня слушала, качала головой, что-то торопливо записывала и снова смотрела на Захара Петровича.

— Трудно? — шепнула Наташа.

— Еще бы! — шепотом ответила Маня и отвернулась, чтоб не мешали.

Захар Петрович вызвал:

— Тихонова!

Наташу кольнул в сердце холодок. Она вышла к доске, взяла мел и начертила на доске фигуру. Ей показалось, что получилось так же красиво, как у Захара Петровича. Дальше нужно было рассуждать. Наташа не умела делать вид, что знает, когда не знала. «Пусти!» решила она и положила мел.

Захар Петрович, который шагал по классу, опираясь на палку, сразу остановился и настороженно посмотрел.

— Вы плохо начали, — сказал Захар Петрович. — Еще две-три непонятные теоремы, и вам будет трудно, Тихонова.

Потом к доске вышла Маня Шепелева, и, хотя в классе было совсем тихо, Маня выкрикивала доказательства неестественно громким голосом, каким в жизни никогда не говорят. Когда Захар Петрович стоял около двери, она повертывалась и следила за ним взглядом; когда он подходил к окну, она снова поворачивалась, чтоб видеть его лицо.

— Спокойно, — сказал Захар Петрович и поморщился. — Не надо кричать. Хорошо, но если бы немного побольше своей догадки.

Он все же поставил Мане-усерднице пятерку.

Наташа смотрела в окно. Она сидела боком к Тасе, чтобы не видеть ее румяного лица с выпуклыми довольными глазами. Наташа хотела только одного — чтобы в перемену с ней никто не заговорил. Но с ней заговорила Лена Родионова. Лена получила на завтрак бублик и, нацепив на палец, крутила его вокруг пальца и говорила Наташе жалостливым голосом:

— Теперь уж он тебе не будет доверять. Теперь он тебя на каждом уроке будет испытывать. Если хочешь, попроси Валю Кесареву. Она объясняет отстающим. Только ее надо попросить, она у нас самолюбивая.

Наташа вяло надкусила бублик и сказала:

— Завтракай. Сейчас будет звонок.

Лена перестала вертеть бублик и завернула в платок.

— Что ты! — с удивлением возразила она. — Меня Борька каждый день приходит к школе встречать.

— Кто это Борька? — спросила Наташа.

— Борька! Братишка мой, — довольным голосом объяснила Лена Родионова, и ее круглое лицо с ямочкой на подбородке просияло в улыбке. — Ему шесть лет, а мать на работе. Я его раньше запирала, а теперь не запираю. Он мне картошку на обед чистим вот какой.

— Ты ему отдаешь свой бублик? — спросила Наташа.

— А как же? — ответила Лена. — Уроки кончились, он тут как тут, ждет около школы. А ключ от комнаты в кармане в кулак зажмет…

На французском Наташу спросили стихотворение, и она снова получила двойку. Маня-усердница с недоумением посмотрела на Наташу и быстро зашевелила губами, повторяя стихотворение.

Наташей овладела апатия. Все стало вдруг безразлично.

Прошло немного больше недели, и она незаметно для себя совершенно запуталась. Никто не догадывался предложить Наташе учебники, а сама она ни у кого не просила.

Перед звонком Тася раскладывала на парте книги, аккуратно обернутые в газетную бумагу. В каждой книге была зеленая или красная закладка. Тасино хозяйство содержалось в образцовом порядке. Она закатывала глаза к потолку и вслух повторяла даты перед уроками истории. Она сбивалась всякий раз и путала даты, так же как названия рек. Тася обладала способностью смотреть на учителя неподвижными глазами в течение целого часа. Тогда за уроками бывало особенно тихо — все наблюдали, как Тася не мигает. Выходя к доске, Тася придавала своему лицу особое кроткое выражение, стараясь в свою пользу расположить учителя. Но у доски обычно у нее все вылетало из головы, хотя Тася уверяла, что усердно готовит уроки.

Из всех учениц одна Валя Кесарева была способна ответить на любой вопрос учителя. Она не поднимала руки, когда поднимали все. Но если класс становился в тупик, Валя спокойно и пространно объясняла то, чего никто не знал; иногда ей не удавалось при этом скрыть улыбку самодовольства. Валя Кесарева ревниво пересчитывала свои пятерки. Она ежедневно под каким-нибудь предлогом поднималась на третий этаж и любовалась там своей фамилией на доске почета.

Когда кто-нибудь из девочек тоже получал пятерку, Валя с беспокойством рассматривала другие их отметки в учетном листе. Вале Кесаревой нравилось быть украшением седьмого класса «А». Она не хотела, чтоб в классе появилось еще одно украшение. Чаще всего ей приходилось интересоваться отметками Жени Спивак. Многие Женины поступки были непонятны Вале. Если Женя опаздывала на первый урок, она не придумывала уважительных причин, а просто признавалась, что проспала. На переменах Женя часто читала, заткнув пальцами уши, и тогда во время урока была невнимательна, проливала чернила и отвечала невпопад.

Но однажды на уроке истории Женя рассказала о псах-рыцарях, Ледовом побоище и Александре Невском то, что никому не было известно. Учительница, покраснев от удовольствия, спросила, когда был образован Тевтонский орден. Женя не знала. Валя призналась себе, что не могла бы так рассказать, но зато уж не забыла бы даты. Она видела, что учителя выслушивают Женины ответы с любопытством, с каким не слушают даже ее, Кесареву.

Наташе Женя нравилась больше других. Наташа великодушно простила бы насмешку, если бы не была подавлена своими неудачами. Ей представлялось, что Женя и все остальные относятся к ней с пренебрежительной снисходительностью, как относятся к плохим и неспособным ученицам.

«Пусть!» — с вызовом думала Наташа. Приходя домой, она ложилась на диван вниз животом и, подперев кулаком щеки, читала книжки, стараясь не думать о школе.

Зинаида Рафаиловна наконец заметила Наташу.

— Тихонова! — наткнулась она на ее фамилию в журнале. — Это не та ли Тихонова, — спросила Зинаида Рафаиловна, — у которой сестра Катя кончила перед войной десятилетку?

— Да, — ответила Наташа.

— Способная девушка, — уверенно сказала учительница. — Ты учишься не хуже Кати? — спросила она.

Тася хихикнула в ладонь.

Наташа не хотела обманывать Белого медведя.

— Я не приготовила реки Западно-Сибирского края. У меня нет учебников.

— Как нет? А у других? У соседки?

Наташа промолчала.

— Неужели ты не нашла, у кого попросить книгу? — продолжала Зинаида Рафаиловна, с любопытством глядя на девочек. — Такие недружные? Каждый о себе? Как это плохо!

Зинаида Рафаиловна с непонятной настойчивостью рассматривала девочек и не спешила начинать урок.

— Хотелось бы мне знать: что вообще вы думаете о дружбе?

Вопрос был столь необычен, что никто не собирался ответить. Валя Кесарева не подняла руки — она считала себя обязанной знать только то, что требуется по программе. Кроме того, она не любила философствовать. Сзади скрипнула парта, все оглянулись на Женю Спивак.

— Во-от краснодонцы — э-это дружба.

— Да, — ответила Зинаида Рафаиловна, пристально глядя на Женю.

— Но ведь о-они герои, им бы-ыло из-за чего дру-у-жить.

Женя энергично тряхнула черными метелками.

— А вам?

— У нас все обыкновенно. Разве интересно дружить из-за уроков.

В перемену Тася предложила:

— Хочешь, дам учебники по всем предметам?

Наташа растрогалась и упрекнула себя в несправедливости к Тасе: вот только учительница сказала про дружбу, Тася сразу забыла о ссоре и хочет помочь.

— Мама достала лишние учебники. Хочешь? Только в обмен, — говорила между тем Тася.

Вечером она принесла учебники. Книжки были истрепанные. Пока Наташа проверяла страницы, Тася выбрала на полке «Дворянское гнездо» и «Накануне».

— Вот, — указала она, выпросив впридачу еще одну детскую книгу с золотыми буквами на обложке.

Наташа не успела выучить все названия по учебнику географии, как в дверь раздался решительный стук, и, не дожидаясь ответа, вошел Дима. Он бросил на стол «Дворянское гнездо» и «Накануне».

— Возьми! Как не стыдно Тасе! Я у нее отнял твоего Тургенева.

Наташа поставила Тургенева на его место на полке. Она очень обрадовалась Диме, ей только не хотелось, чтоб он узнал, как она плохо учится, ни с кем не дружит, как вообще неинтересно ей жить.

— Как у вас идут дела в школе? — спросила она.

— Хорошо. Военный кабинет открыли. Круглосуточное дежурство, на посту с настоящей винтовкой стоим.

— Ты изобрел что-нибудь?

— Нет. Зато мы с Федькой стреляем. Из пяти выбиваем пять. Подавали в Суворовское, да нас не приняли.

— Вы теперь хотите быть военными?

— Артиллеристами. Захар Петрович говорит, что артиллерия — бог войны, а без математики не может быть артиллерии. Мы все засели теперь за математику.

Наташе опять, как тогда на выставке, показалось, что Дима живет не обычной будничной жизнью, а особенной, полной значительности, и все, что он делает, ему интересно.

«Неужели я не могу то же, что он?» — с горечью подумала Наташа.

— Я не очень хорошо понимаю одну теорему, — сказала она небрежным тоном.

Дима улыбнулся:

— А мне Тася говорила, что ты с двоек не съезжаешь. И Захар Петрович говорил, что ему легче боевое задание с больной ногой выполнить, чём разницу между параллелепипедом и ромбом вам с Тасей растолковать.

— Неужели так и сказал? — спросила Наташа, покраснев от негодования.

— Да, вроде этого.

— Хорошо. Я ему докажу! — с угрозой произнесла Наташа, насупив брови. — Давай объясняй.

Ей уж теперь было безразлично, что Дима и его друг Федя Русанов узнают, как она плохо учится. Она была оскорблена, полна гнева, досады и нетерпения.

Дима снял пальто и кепку, подтянул потуже ремень гимнастерки, откашлялся, чувствуя неожиданное смущение и даже опаску — а вдруг не выйдет, — но, прочитав теорему, оживился и весело блеснул глазами. Наташа смотрела, как быстро бегает по бумаге карандаш, видела пересекающиеся линии и обозначения А, В, С, но так как она боялась, что не поймет и Захар Петрович окажется прав, и все время думала об этом, то действительно не поняла. Она старалась не заплакать от разочарования и обиды.

— Ты тарахтишь, как нечаевская жнейка, — сухо сказала она. — Давай я буду сама доказывать, а ты слушай и поправляй.

Дима с удивлением отдал ей карандаш.

Когда Тася просила объяснить ей теорему, у нее делался умильный неласковый голосок. Тася не сердилась, если не понимала, и не радовалась, когда начинала понимать. Наташа сердилась и не просила, а нетерпеливо требовала. Но все же Диме Наташа нравилась больше, и заниматься с ней было интересней, чем с Тасей.

Когда догадка наконец пришла к Наташе и решение геометрической задачи предстало перед ней в своей простой и бесспорной ясности, она от радости застучала кулаком по столу. Но она не дала Диме промолвить ни одного лишнего слова, торопясь понять дальше. С каждой новой теоремой Наташа впадала сначала в холодное отчаяние.

«Не выйдет! Эта уж ни за что не выйдет!» — мучилась она сомнениями, но старалась не обнаружить их перед Димой и молча грызла карандаш.

Дима нетерпеливо порывался помочь.

— Не смей! — сурово отказывалась Наташа. — Я сама. Ты уходи, — небрежно сказала она Диме, хотя боялась, как бы он в самом деле не ушел. — Я, может, целый час буду думать.

— Думай, — ответил Дима. — Я подожду.

Ему было интересно, догадается Наташа или нет, и когда она догадывалась и шумно радовалась, Дима чувствовал себя почему-то тоже счастливым и удовлетворенным.

Они опомнились и оторвались от книги, когда по радио началась передача последних известий и Катя вернулась из; госпиталя. Дима ушел, а Катя, не раздеваясь, присела на валик дивана, уронив руки на колени.

— Что с тобой? — удивилась Наташа.

— Наталка! — сказала Катя тихо. — Три дня бились над лейтенантом. Главврач надеялся, что не будут ампутировать ногу. Сегодня ампутировали.

— Катя, но ведь он будет жить?

Катя всхлипнула.

— Мамы нет? — спросила она и встала. — Наталка, если мама придет, скажи, я у лейтенанта дежурю. Наталка, а знаешь что… — Катины глаза, мокрые от слез, засветились. — Где он лежит, знаешь? В палате, где раньше был наш класс. И на самом том месте, где моя парта стояла. Перед войной я в этом классе сдавала последние испытания. Теперь он тут лежит. Ну разве я могла тогда думать!

Мама все не возвращалась. Наташа забралась с ногами на диван, укуталась в старый платок и снова открыла учебник. Но теперь она часто отрывалась от книги, ожидая, не придет ли мама, и думала о Катином лейтенанте, о том, что Катя, может быть, стоит сейчас, наклонившись над его изголовьем, и ее темные глаза тревожно блестят. А мама вторую ночь на заводе.

Наташа завернулась потеплее в платок.

«Хоть бы мама пришла!»

Наташе до того захотелось сейчас же, сию минуту увидеть маму, что некоторое время она слушала, вытягивая шею, не зазвенит ли звонок. Но звонок не звенел.

При маме в комнате уютно и весело. У мамы привычка — поднимет от книги глаза и смотрит. И сразу по глазам догадаешься — любит.

— Условились, — сказала мама: — если случается плохое или хорошее, обязательно рассказывать друг другу.

— Конечно, условились, — согласилась Наташа, а сама и не рассказала о том, что случилось.

«Трусиха, просто трусиха», повторяла Наташа, мучаясь раскаянием.

Она снова принялась за уроки.

Мама так и не пришла, и Наташа нечаянно заснула, не раздеваясь и положив под голову раскрытый учебник.

 

V

На следующее утро Наташа проснулась без четверти девять. Она убедилась в том, что ей не везет. Надо же было проспать именно в тот день, с которого должна начаться ее новая жизнь! Наташа знала, что вчерашний вечер, возбуждение, которое она пережила, одолевая с Димой геометрию, необычные мысли о маме и Кате и тревога за неизвестного ей лейтенанта — все это было началом новой жизни, неясной пока, но совсем не похожей на прежнюю.

И вот она опоздает на урок. Обидно. Наташа наспех смочила волосы, чтобы не торчали в разные стороны, и кинулась к двери. В почтовом ящике лежало письмо. Наташа бежала в школу и читала письмо. Перед уроком она перечитала его ещё раз.

«Здравствуй, дорогая подруга Наташа! Все наши девчата велят тебе передавать поклон; а бабы, которые узнали, что я письмо шлю в Москву, тоже велели кланяться. Как интернатские уехали, все их стали жалеть. Говорят, беспорядку с ними было много, да зато веселее. С вами постановки в школе разные делали и выступления, а теперь ничего еще не сделали, никак пьесы подходящей не подберём. Только наши учителя о вас не скучают. Говорят — интернатские в классе шумели и любили задавать посторонние вопросы.

Наташа, почему ты меня скоро забыла? Дорогая моя подруга Наташа! Ещё я о чем тебя прошу. Узнай в Москве про моего брата Лёньку. Нам от него нет никаких вестей. Дорогая подруга Наташа, я теперь очень часто плачу. Как приду из школы домой, все вспоминаю, как мы до войны жили. Лампа до ночи горела, а тятя любил вечером газету читать или крутит самокрутку и что-нибудь рассказывает. Лёнька мало сидел дома, всё больше в клубе или сельсовете. А мамка весёлая была и обходительная. Я и не думала, что мамка у меня старая, все думала — молодая. А теперь гляжу, она совсем старая. Ляжет на печку с сумерек и молчит. На корову и то не выйдет посмотреть. Словно ей ничего уж и не надо. Бабы ее ругают, говорят, у тебя дочка растет, или ты ее хочешь в сиротах оставить? А ей словно дочку-то и не надо, а надо одного только Леньку, а от Леньки вести нет. Узнай в Москве, жив ли он, а если нет его давно в живых, тогда простись навек со своей подругой Феней, потому что нам тогда с мамкой будет не жизнь, а одна только могила.

Пришли мне книжку про партизанку и по истории. Пиши ответ, как живешь.

Твоя подруга Феня».

Наташа не видела, что Тася вытягивает шею, стараясь прочесть, кто пишет такое длинное письмо. Наташе стало так грустно, что она ничего не замечала. Она вспомнила, как прощалась с Феней у старого плетня. Через плетень свисали красные гроздья рябины; над соломенными крышами тянулись сизые дымки и таяли в осеннем небе, шумной стаей кружили вороны над сжатым полем, где-то жалобно блеял заблудившийся ягнёнок.

Наташа уехала в Москву и забыла о Фене. Сейчас ей стало очень горько и стыдно оттого, что так получилось.

Начался урок, и Наташа убрала в портфель Фенино письмо.

Дарья Леонидовна, учительница русского языка, принесла тетради. Девочки недовольно переглянулись — письменная.

— Почему без предупреждения? Мы не умеем без предупреждения! — заявила Люда Григорьева.

Она любила спорить с учителями и особенно часто спорила с Дарьей Леонидовной, потому что все знали, что Дарье Леонидовне едва исполнился двадцать один год. Она только кончила вуз и впервые с осени пришла в школу.

Валя Кесарева рассуждала снисходительным тоном: если у человека нет опыта, он обязательно должен делать в работе ошибки. Она отвечала Дарье Леонидовне так же хорошо, как другим учителям, но чуть-чуть небрежно.

— Вы будете писать сочинение, — сказала Дарья Леонидовна.

Люда Григорьева, открыв парту и придерживая рукой очки, чтобы не разбить, принялась что-то в ней разбирать. Кесарева обернулась и прикрикнула: «Тихо!», делая вид, что помогает учительнице водворять в классе порядок. Кто-то отозвался: «Не твое дело!», несколько учениц поспешили заявить, что забыли ручки.

Тридцать девочек, безмолвных и внимательных на уроках Захара Петровича, с непостижимой быстротой превратились в беспечных бездельниц. Дарья Леонидовна молчала. Ею овладело то чувство связанности и неуверенности, которое мешало ей свободно и естественно держаться в классе.

— О чем будем писать? — спросила Женя Спивак.

И Дарья Леонидовна, увидев улыбающуюся большеротую девочку с большими черными любопытными глазами, вдруг почувствовала себя свободней и сказала спокойным и уверенным тоном:

— Писать будем о дружбе.

— Разрешите тетрадь, — попросила Женя.

Валя Кесарева испугалась, что писать все равно придется и Женя напишет скорее, а она не успеет, поэтому тоже взяла тетрадь. За ней потянулась Маня-усердница, привыкшая поступать всегда так же, как Кесарева. Девочки разобрали тетрадки. Заскрипели перья.

Наташа не знала, как писать о дружбе. В портфеле лежало Фенино письмо. Наташа думала о своей подруге Фене. Она представила ее сейчас такой, как видела в последний раз: курносую, с выгоревшими бровями, повязанную полушалком, в отцовских буцах на босу ногу. Феня вытирала озябший нос кулаком и рассказывала Наташе о своей тяжелой жизни. Феня не умела молчать о горестях, которых было у нее так много. Но она пошла по отцу, в михеевскую родню, ловкую на работу. Ей четырнадцать лет, и она осталась старшей в доме. Вернется с фронта Ленька, увидит — есть дом, есть Нечаевка и есть сестренка, быстрая на язык и спорая на работу.

Наташа решительным жестом обмакнула в чернильницу перо и начала писать. Наташа писала первый и второй час, не выходя в перемену из класса. Она забыла, что пишет сочинение. Ей хотелось рассказать о Фене и о Нечаевке. Она видела осеннее сжатое поле, низкое небо опустилось над полем и Нечаевкой, ветер качает тонкую голую рябину, а Феня в полушалке, засунув за пазуху красные озябшие руки, идет из школы домой и думает о том, как плохо дома. Лечь бы на печку, как мамка, и плакать! Всю ночь воет ветер в трубе. Так бы и не вставать. Но Фене нельзя лечь и не вставать.

«Когда кончится война, — писала Наташа, — пройдет много лет, я буду взрослая и мне будет прекрасно и весело жить, все равно больше всех буду любить Феню, потому что, по-моему, верность самое главное в жизни…»

Раздался звонок. Наташа испугалась, что сочинение написано не на тему. Велели о дружбе, а она написала о Фене и даже слово «Дружба» нигде не вставила. Но было уже поздно. Наташа переправила заглавие — «Моя подруга Феня» — и сдала тетрадь.

Дарья Леонидовна вышла из класса. Она переставала быть Дарьей Леонидовной, как только выводила из класса и становилась попросту Дашенькой. Так ее звали в учительской и дома.

Когда Дашенька, стесняясь и боясь учителей, вошла в первый раз в учительскую, Захар Петрович, увидев её свежие щёки, юный лоб, русые волосы, расчёсанные на прямой пробор, и светлые глаза, воскликнул с изумлением:

— Какая вы удивительно русская девушка!

Дашенька смущенно промолчала, но учителям понравилось, и все стали ее называть «русская девушка Дашенька».

Над столом Даши висела фотография Зои. Запрокинутая голова и вдохновенное девичье лицо. Строгая Зоина юность была тем маяком, на огни которого хотела Дашенька вести свой корабль.

«Если бы их надо было только учить читать и писать, — думала Даша, — я терялась бы из-за любой неудачи. Но я их буду учить не только писать. Я научу их захотеть быть такими, как Зоя. Я знаю, как это трудно, поэтому не падаю духом из-за любой неудачи».

Дашенька обманывала себя. Она слишком часто падала духом. Тогда она начинала говорить деревянным, приказывающим тоном, а иногда ей просто хотелось убежать из класса и потихоньку поплакать.

Девочки седьмого класса «А», где Дашенька была руководительницей, казались ей похожими на сорок. Они охотно болтали, им нравилось секретничать и смеяться. Они ссорились из-за пустяков и мирились и снова ссорились. Они стихали от окриков и боялись плохих отметок.

Прошло много времени, Дашенька не решалась им рассказать о своём маяке.

 

VI

Люда Григорьева влетела в класс и остановилась у порога, вращая по-совиному глазами из-под очков. Она действительно была похожа на сову. Круглые очки в роговой оправе закрывали наполовину лицо, остренький нос торчал, как клюв.

— Несет! — крикнула Люда. Девочки кинулись по местам.

Дарья Леонидовна положила сочинения на стол, прикрыв их сверху ладонью. Она улыбалась и молчала, а девочки вдруг заволновались, и чем дольше молчала Дашенька, тем сильнее хотелось девочкам узнать, что она скажет. Девочки по улыбке догадались, что Дарья Леонидовна будет говорить о чем-то хорошем и важном.

Они припоминали о чём написали в своих сочинениях. Дарья Леонидовна выбрала одну тетрадь. Классные тетради были одинаковые. Кесарева выпрямилась и облизнула пересохшие губы.

— Работа Тихоновой Наташи, — сказала Дарья Леонидовна.

Наташа ахнула про себя и заинтересовалась чернильницей. Она пристально изучала чернильницу всё время, пока Дарья Леонидовна читала. Слушая со стороны свой рассказ, Наташа снова удивилась не тому, что написала хорошее сочинение, — она не знала, хорошо написано сочинение или плохо, — Наташа удивилась тому, какой взрослой и трудной жизнью живет в деревне Нечаевке Феня Михеева.

— Это называется мужеством, — сказала Дарья Леонидовна, кончив читать. — Наверное, Феня не догадывается о своём мужестве. Наверное, она не думает, может ли стать героиней. Так вот Зоя…

Дашенька впервые произнесла это имя в классе. Она увидела посерьезневшие глаза и вспомнила то, что было два года тому назад. Была студеная зима сорок первого года. Московский институт эвакуировался в уральский город. Снежные бураны обрушивались на город, открытый ветрам, вьюги за ночь до крыш наметали сугробы, мглистое небо падало на землю сразу за домами. В холодную вьюжную ночь Дашенька прочитала о Зое. Она не заплакала и не перечитала второй раз газету. Она просидела всю ночь на табуретке у окна общежития. Вьюга бросалась снегом в окно, под утро мороз вывел узоры на стекле. Диковинные цветы раскрыли лепестки. Солнце взошло, и цветы загорелись. Даша всю ночь думала о Зое.

И сейчас, стоя перед классом, она услышала, как тревожно бьется ее сердце.

— Зоя была школьница, как вы, — сказала Даша. — Она каждый день приходила в класс, ее вызывали к доске. Все было так обыкновенно, но в школе она научилась любить жизнь и родину.

Даша рассказывала о Зое простыми словами, она волновалась и страдала, как тогда, в зимнюю ночь, и видела, что ее ученицы тоже волнуются. Даша чувствовала благодарность к своим ученицам.

Окончив урок, она поспешила уйти из класса. Её смущала тишина. Она быстро шла в учительскую, вспоминая тишину своего класса и прижимая ладони к горячим щекам.

— Дарья Леонидовна! — окликнули её.

Она обернулась и увидела Валю Кесареву.

— Что? — спросила Дарья Леонидовна, улыбаясь и радуясь близости, которую она открыла сегодня между собой и своими ученицами.

— Вы ничего не сказали про мое сочинение, — сказала Валя Кесарева, не поняв, почему улыбка исчезла с лица учительницы.

— Я вам поставила пятерку, — сухо ответила учительница.

Она отвернулась, не входя в объяснения.

«Да, — подумала она, чувствуя вдруг усталость, — я решила, что с Кесаревой произойдет что-то особенное. Но с Кесаревой ничего не произошло. Ну что ж! Нельзя падать духом из-за каждой неудачи».

Даша не знала, что сегодня же её поджидает еще одна неудача.

Едва закрылась за учительницей дверь, Женя Спивак позвала Наташу в коридор. Они стали у батареи в темном углу коридора. Перемена длилась всего пять минут, они торопились.

— Феня есть на самом деле или ты придумала? — спрашивала Женя.

— Есть. Разве про жизнь придумаешь, чтобы было похоже?

— Какой сегодня удивительный день! Кажется, что-то случилось.

— И мне кажется, что-то случилось.

— Мне и учителя сегодня кажутся особенными. Например, Зинаида Рафаиловна. По-твоему, какая она?

— Какая? — переспросила Наташа. — Знаешь, какая? — сказала она, подумав. — Будто читаешь книжку. Ты радуешься, если интересная книжка?

— Еще бы! — ответила Женя. — И Дарья Леонидовна необыкновенная!

Они хотели говорить еще о чем-то важном, но перемена кончилась. За уроком Наташа получила записку: «Давай дружить втроем». Наташа обернулась и кивнула Жене. То особенное и непонятное, что началось на уроке Дарьи Леонидовны, продолжалось. Наташе было тревожно и радостно.

В следующую перемену они снова стояли у батареи в коридоре.

— Напиши про меня Фене, — сказала Женя Спивак.

— Ладно, про все напишу. Про нашу дружбу. Про Зою.

— Ты знала раньше про Зою? — спросила Женя.

— Знала. Но кажется, что только сегодня узнала по-настоящему.

— Вот и я тоже, будто только сегодня узнала. Мне хочется умереть, как Зоя.

— А мне не хочется умирать, — призналась Наташа. — Я никогда не умираю, если воображаю себя героиней.

— А я хотела бы умереть, как Зоя, только мне жалко папу.

Мимо, придерживая рукой очки, промчалась Люда Григорьева.

— Французский идет! — крикнула она.

Женя покачала косичками. Не хочется сидеть на французском!

Люда Григорьева забралась на подоконник. Она изобразила сову, округлив под очками глаза, всем стало весело.

— Девчата! — крикнула Люда, охваченная озорным задором, во власти которого всегда теряла представление о том что можно делать и что нельзя. — Девочки! Устроим затемнение. На последнем уроке одна только Анна Юльевна дает письменную. Затемнимся. Вот и не будет никакой письменной.

Люде такой забавной показалась собственная выдумка, что она, не ожидая одобрения класса, потянула за шнур и спустила штору.

Маня-усердница, ахнула и молча следила за Людой, не зная, смеяться или протестовать.

Тася с послушным недумающим лицом полезла на парту, а Люда уже перебегала к третьему окну. Девочки с интересом наблюдали за Людой.

В одно мгновение класс был затемнен.

— Что вы наделали? Вот бессовестные! — укоризненно проговорила Лена Родионова. — Что вы наделали? — ещё раз испуганно шепнула она, потому что в дверях уже появилась Анна Юльевна, учительница французского языка.

Следом за ней Валя Кесарева тащила кипу тетрадей.

— Что такое? — спросила Анна Юльевна, остановившись посредине класса.

Валя Кесарева захлопнула за собой дверь.

— Что это значит? — недоумевала учительница.

Девочки молчали. Анна Юльевна вообразила, что девочки потихоньку хихикают в темноте и забавляются над её растерянностью.

— Зажгите свет! — крикнула она гневно, не догадываясь, что проще открыть дверь.

Валя Кесарева, ощупью искавшая выключатель, споткнулась о парту и уронила на пол тетради.

Анне Юльевне показалось, что все делается нарочно. Негодование ее росло.

Наконец, Валя нащупала выключатель.

— Кто это сделал? — спросила учительница. Она была оскорблена и нервно перебирала концы шали, которая, как на вешалке, висела на ее острых плечах. — Староста! — вызвала она.

— Я была с вами, — невинно отозвалась Валя Кесарева, на коленях подбирая тетради.

— Вы будете наказаны, — указала Анна Юльевна и постучала согнутым пальцем по столу. — Вы не знаете меры, — она снова постучала. — Вы несерьезны! Легкомысленны! Семиклассницы! Позор!

Анна Юльевна дернула шаль на плечах и вышла.

Некоторое время после ее ухода девочки молча переглядывались, Валя положила тетради на стол.

— Вечно вы что-нибудь натворите! Разделывайтесь теперь.

— Уж очень она рассердилась! — сказала Лена Родионова.

И тут же, точно по сигналу, в классе поднялся шум. Негодование Анны Юльевны вызвало совершенно неожиданное последствие. Девочки, которые сначала перепугались своей проделки, теперь не испытывали никакого раскаяния.

Люда Григорьева принялась поднимать штору.

— Позор еще какой-то выдумала, — удивленно говорила она. — Взяли просто и затемнились, и никакого позора нет.

— Она нас всегда обвиняет, — обиженно заявила Маня, — Тихо сидишь, как на математике, а ей все плохо кажется. Не буду больше повторять. — И она закрыла учебник французского языка.

— Директора приведет, — вздохнула Тася Добросклонова, — за поведение сбавят.

Француженка привела не директора, а Дарью Леонидовну. Дарья Леонидовна вошла в класс привычной стремительной походкой, и девочки увидели в ее глазах тревогу.

— Ваши воспитанницы! — презрительно сказала француженка. — Хорошенький у вас класс! Они сорвали мне письменную. Я требую, чтобы вы их наказали.

— Анна Юльевна, — ответила Дашенька, — я обещаю, больше этого никогда не повторится.

— Как? — изумилась француженка. — Вы берете их под защиту?

— Нет, нет! — заторопилась Даша. — Вы меня не поняли. Не я. Весь класс обещает. — Она смешалась и, чтобы успокоить Анну Юльевну, пояснила: — Уверяю вас, у них и в мыслях не было вас обидеть.

Француженка подозрительно взглянула на Дашу и сухо ответила:

— Боюсь, что вы ошибаетесь.

Раздался звонок. Анна Юльевна вышла.

— Вы обидели Анну Юльевну. Она шла в класс работать. Когда человек работает, его надо беречь, — сказала Дашенька.

— Дарья Леонидовна, — призналась Люда Григорьева, — честное слово, я нечаянно! Мы пошутили.

— Мы не думали, что это обидно, — смутилась Наташа.

— А как вы нас накажете? — с беспокойством спросила Тася, которая все время гадала — классом придется отвечать или вдвоем с Людой.

«В самом деле, как же мне их наказать?» — подумала Даша.

— Дарья Леонидовна, — заявила Люда Григорьева, — мы сделаем вместо одного два перевода. Вы уходите. Никто не будет списывать. Я отвечаю.

В другое время все удивились бы, что Люда Григорьева берётся отвечать за класс, но сейчас никто не удивился.

Валя Кесарева складывала книги, собираясь идти домой. Неожиданно она спрятала книги в парту.

— Я староста, — заявила она. — Отвечать буду я.

— Хорошо, — согласилась Дарья Леонидовна.

Девочки были довольны: Дарья Леонидовна им сразу поверила.

Захар Петрович ходил из угла в угол в пустой учительской. Увидев Дарью Леонидовну, он снял с вешалки шинель…

— У вас заметно бледнеют щеки, — сказал он ворчливо. — Идемте в столовую.

Он ежедневно напоминал ей об обеде.

— Сегодня утром, — рассказывала Даша, застегивая пуговицы пальто, — мне показалось, что я одержала полную победу. Если бы вы их видели утром! Я подумала: теперь всё изменится и будет по-другому, но сегодня же они устроили затемнение. Я не знаю, что они выкинут завтра.

Захар Петрович ждал у порога.

— На дворе холодно, — ответил он. — Неужели у вас нет теплого шарфа?

Даша, не слушая его, повторила:

— Я думала, что одержала победу и всё сразу изменится.

Захар Петрович рассердился.

— На фронте месяцами подготавливают победу. Вы захотели за один час. Не слишком ли быстро?

Они вышли из школы. Мелкий злой дождь сыпался с неба. На тротуаре ветер рябил в лужах воду.

— Осторожно, — сказал Захар Петрович. — Вы опять без калош!

Они молча шли под дождем.

— Вы правы, — сказала Даша, когда они подошли к столовой. — За один час — это… невозможно.

 

VII

Наташа никому, даже Жене, не говорила о задуманном. Возвращаясь из школы, она делала наспех домашние дела и садилась за математику. Решив несколько уравнений и геометрических задач, она открывала наудачу страницу и испытывала себя — получится или нет. За последнее время стало получаться на любой странице из пройденного. Но Наташа все еще не верила и каждый день упрямо повторяла. Иногда Наташа час или два грызла карандаш и размышляла над задачкой, но ни за что не хотела идти к Добросклоновым. Она хотела добиться сама.

Когда в передней раздавался звонок, Наташа со всех ног бросалась встречать маму. Она снимала с мамы шляпу, довоенную, с помятым бантиком, и стряхивала с полей капельки растаявшего снега. А мама некоторое время еще сидела на табурете и ладонями приглаживала волосы, которые завивались в мелкие колечки от мокрого снега.

— Сегодня все печи на полной нагрузке? — интересовалась Наташа. — А на тельфере кто работает? Сегодня мины или снаряды?

Иногда мама отвечала:

— Этого сказать нельзя.

— Военная тайна? — понимающе кивала Наташа, чувствуя уважение к маме и гордость за нее.

— Теперь ты рассказывай, — говорила мама. — Только все — и хорошее и плохое.

— Плохого давно уж нет, Дарья Леонидовна опять похвалила за сочинение.

Наташа любила сидеть на коврике около кресла и опираться подбородком о мамины колени.

— Мамочка, ты думаешь, Дарья Леонидовна не строгая? Она строгая, она обязательно снизит балл, если не ответишь. Только мы на неё не сердимся. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что она справедливая и нам доверяет. Она в нас уверена. Вот мы и стараемся.

— Это хорошо, что она в вас уверена, — согласилась мама. — А еще?

— А еще, мама, она не притворяется, будто всё знает.

— Как же так? — удивилась мама. — Что же она не знает?

— Нет, ты не думай, я не про литературу. — Наташа испугалась, что мама неправильно её поймет. — Когда Дарья Леонидовна по литературе рассказывает, я даже стараюсь не дышать. Она не притворяется, что сразу про жизнь объяснить может.

Мама все-таки не понимала и с интересом смотрела на Наташу.

— Ну, например?

— Например, мы любим с ней о постороннем разговаривать. Женя Спивак спросила, какая у человека цель в жизни. Дарья Леонидовна задумалась. А потом сказала: «Одним словом не определишь».

Мама облокотилась на ручку кресла и внимательно смотрела на Наташу.

— Тогда мы много говорили, и все согласились обязательно приносить пользу. Дарья Леонидовна сказала — каждый по-своему приносит пользу, а еще, что нужно свое место в жизни найти и это тоже цель. Только она не так сказала, складнее.

— Дарья Леонидовна пожилая? — спросила мама.

Наташа всплеснула руками и расхохоталась.

— Пожилая?! — воскликнула она. — Да ты бы посмотрела на нее! Она почти такая же, как Катя. Только Катя обыкновенная, а Дарья Леонидовна особенная.

— Ты счастливая, — сказала мама, — что у тебя такая учительница.

— А Захар Петрович, мама… — в приливе откровенности продолжала рассказывать Наташа — и замолчала. На столе лежал раскрытый задачник. — Мамочка, давай порешаем задачки, — заторопилась Наташа, боясь выболтать секрет. — Вот смотри: «Если нам известны все стороны четырехугольника и отрезок ED…»

В комнату влетела Катя, в распахнутом пальто, с красными щеками, часто дыша от быстрого бега по лестнице. У Кати блестели тёмные глаза. Она бросила пальто на стул, берет и портфель на диван и залпом сообщила:

— Умираю от голода. Умираю, хочу спать. По общей медицине сдала зачет. Ничего. Так себе. Профессор похвалил. Наталка, хватит мучить маму! Смотри, у нее глаза закрываются.

Мама потянулась в кресле, закинув под голову руки.

— Почему, в самом деле, такая страсть к математике? — спросила она шутливым голосом.

Наташа загадочно молчала.

Захар Петрович, войдя в класс, прислонял к стене суковатую с набалдашником палку и пристально озирал учениц. Тася не сводила безмятежного взгляда с учителя. Уловка иногда удавалась, и Тасю не беспокоили.

— Математика не терпит приблизительности, — рассуждал Захар Петрович, пока вызванная к доске ученица, кроша мел, старательно записывала условие задачи и на всякий случай держала в руке тряпку. — Положите тряпку на место. Постараемся обойтись без нее. Итак, математика требует точности. Многие из моих учеников это усвоили.

И вот однажды, выслушав такое рассуждение, Наташа встала. Ее что-то подняло помимо воли, и она стояла и испуганно смотрела на учителя.

— Я хочу, — сказала она наконец неестественным голосом, — я хочу, чтобы вы меня спросили и увидели, что я знаю все не хуже ваших мальчишек, которых вы всегда нарочно хвалите.

— Батюшки! — охнула Тася, искренне пожалев Наташу за ее безумный поступок.

Валя Кесарева оцепенела. Наташа ждала, неподвижная, как столб, но чувствовала облегчение, потому что самое трудное было сказать эту фразу, придуманную заранее, а дальше всё должно идти само собой.

Захар Петрович побарабанил пальцами по столу.

— Вот как! — сказал он и посмотрел в журнал. — У вас двойки и тройки. Впрочем, пожалуйста.

«А вдруг нарочно провалит?» — подумала Наташа.

Она искоса посмотрела на учителя. «Нет, — успокоилась она, — он не такой, чтоб нарочно проваливать».

С первым вопросом повезло — решение могло быть только одно, и оно было ясно Наташе. Наташа торопливо стучала мелом. Белая пыль сыпалась на пол. Со вторым вопросом тоже повезло. И, когда повезло и в третий раз, Наташа развеселилась. Мел не дрожал больше в руке. Захар Петрович стал вдруг очень симпатичен. Хотелось, чтобы он давал задачи труднее и спрашивал весь час. Наташа была недовольна, когда ее отправили на место.

Захар Петрович сидел за столом, подперев подбородок рукой. Другой рукой он выстукивал дробь на обложке журнала.

— Так, так, так! — повторял он задумчиво. — Как же это вы меня провели? Я думаю, сидит у меня Тихонова и ничего не понимает. А она взяла вдруг да всё поняла. Рады небось, что сконфузили учителя?

Наташе все больше нравился Захар Петрович, и жаль было, что он волочит правую ногу и, может быть, действительно оконфужен перед всем классом и теперь уж перестанет хвалить других учеников, хотя ему очень нравится их хвалить.

— Досадно, досадно, — сказал Захар Петрович.

— Что досадно? — удивилась Наташа.

— Досадно, что никто, кроме вас, не рассердился. Однако мои мальчишки заявляют, что в математике они сильней.

Вывод был неожидан, и Наташа возмутилась.

— Что же, вы считаете, что мы не перегоним, если захотим?

— Да ведь не захотите, — развел руками Захар Петрович. — Захотеть-то уж очень трудно. Не на один ведь день.

— А вот и захотим! — воскликнула Наташа, приходя в задор и сердясь и желая во что бы то ни стало доказать учителю, как он неправ. — Мы еще получше ваших мальчишек будем учиться!

— Кто это «мы»?

— Мы. Весь класс.

— Да ну? — Захар Петрович даже встал от изумления. — Вот уж это хватили через край. Признайтесь, что хватили!

— Ничего не хватили, — наперебой закричали девочки. — Увидите, докажем!

Захар Петрович меланхолично махнул рукой.

— Нет, уж лучше не беритесь. Не осилите. Нет! — Потом он передумал: — А впрочем, попробуйте. В самом деле, вдруг перегоните? Но я не вмешиваюсь. Ваше дело.

Наташа все ещё тёрла руки платком, хотя давно уже смахнула весь мел на платье. Валя Кесарева вытянулась в струнку, ошеломленная Наташиным успехом, а Люда Григорьева открывала и закрывала парту, изнемогая от желания вступить в спор, но она удерживалась от искушения, не доверяя веселому настроению Захара Петровича.

После звонка Тася напустилась на Наташу.

— Теперь он расскажет мальчишкам. Они нам проходу из-за тебя не дадут. Скажут: «Вот воображалы, вздумали тягаться!» Получила пятерку и сидела бы тихо. Обязательно расхвастаться нужно!

Валя Кесарева живо представила картину: она идет домой, беспечно размахивая портфелем, а в переулке поджидает толпа семиклассников из мужской школы. Семиклассники кричат на весь переулок:

«Вон староста из седьмого «А»! Все равно вам по математике нас не перегнать!»

И сколько бы Валя ни отличалась, все равно ее теперь будут дразнить, потому что она староста седьмого «А». Валя нахмурила брови.

— Даже обидно, — сказала она: — Учишься, учишься, а из-за какой-нибудь лентяйки приходится страдать.

— Чем же ты из-за меня пострадала? — удивилась Тася.

Люда Григорьева от удовольствия захлопала в ладоши.

— Ага! Призналась, сама призналась, что лентяйка. Поймали на слове!

Тася спохватилась, но поздно.

— Ничего и не признавалась. Просто у меня к математике никаких способностей нет. У меня к французскому способности.

— В окно смотреть у тебя способности, — ворчливым взрослым тоном заявила Лена.

— Ну и ладно. А вам какое дело?

— Такое и дело, — строго вмешалась Валя. — Ты должна слушаться.

— Кого?

— Меня, потому что я староста.

— Всех слушаться — слишком умная будешь!

Тася явно дразнила одноклассниц. Она щёлкнула замком портфеля и, приплясывая, пошла мимо парт. В дверях она весело крикнула:

— Математики, физики, химики! Все равно, Менделеевыми не будете! — и захлопнула за собой дверь.

Наташа собралась было догнать Тасю и расправиться с ней, но махнула рукой.

Наташа была возбуждена. Ей нравились подруги, хотелось самой всем нравиться, хотелось, чтобы все вместе с ней радовались.

— Ушла — и хорошо, — сказала она. — Девочки, давайте разговаривать.

В интернате разговаривали часто. Забирались куда-нибудь в тихий уголок, чтобы не попадаться взрослым на глаза. Было уютно. Говорили о доме, о войне, о родных, и все начинали чувствовать себя хорошими, и хотелось друг другу помогать. Здесь, в школе, еще ни разу не разговаривали.

— О чем? — спросила Люда?

— Ну, вот о том, как мы теперь будем, — объяснила Наташа.

И всем было понятно, что быть, как раньше, больше нельзя. Девочки уселись на парты, поджав под себя ноги. Маня-усердница подперла кулаком подбородок и сказала мечтательно:

— Стал бы у нас самый замечательный класс! Все бы дружили! Вот бы хорошо!

— Конечно! — поддакнула рассудительная Лена. — А то как-то стыдно, если кто-нибудь двойки получает. Борька и то удивляется. Он нас сознательными считает.

Но Вале Кесаревой не давала покоя математика.

— Девочки, если обещали Захару Петровичу, как же теперь быть? Ведь он каждый день вспоминать будет.

Наташу все еще не оставляло возбуждение, и она заговорила быстро и весело:

— Я смогла? Смогла. Значит, все могут. А если кому трудно, помочь, думаете, нельзя? Верно, Женя?

— Ве-ерно, — кивнула Женя.

— Главное, мальчишкам нос натянуть бы, — прервала Люда.

Люде больше всего хотелось удивить мальчишек.

— Только давайте, — предложила Кесарева, — предупредим Захара Петровича, чтобы держать план в секрете.

Перед уходом домой Люда с Валей пошли в учительскую предупредить Захара Петровича. Дверь в учительскую была полуоткрыта, Люда осторожно заглянула в щелку.

Захар Петрович стоял в шинели посреди комнаты и, постукивая палкой об пол, говорил Дарье Леонидовне:

— У нас такое дело, что начинать надо с маленького. А иной раз и с шутки. Да. Вам это ясно?

«Батюшки! — испугалась Люда. — Он, кажется, и здесь всех отчитывает. Ой, страшно! Ничего не скажу. Ни за что не скажу!» Она осторожно, чтобы не скрипнуть, прикрыла дверь, и со всех ног пустилась догонять подруг.

Даша сидела, опустив голову, и задумчиво водила пальцем по обложке журнала. Захар Петрович видел ее русые гладкие волосы, разделенные на прямой пробор, родинку на кончике уха и тонкую, почти детскую шею.

— Дашенька, вас любят ученицы? — спросил он.

Даша подняла голову.

— Захар Петрович, — сказала она, не отвечая на вопрос, — у меня на уроке никогда не бывает так тихо, как у вас. Объясните, почему на ваших уроках тишина?

— Ох, Дашенька, — возразил Захар Петрович, — доживите до моих лет, превратитесь в такого старого крокодила, как я…

Он сдвинул над переносицей брови, и лицо его приняло привычное суровое выражение.

— Если вы не умеете математически мыслить, вы ничего не умеете, — произнес он строгим тоном, опустив нижнюю губу, и Даша представила себе Захара Петровича перед безмолвным классом.

— Поменьше воды. Математика требует точности, — продолжал он ворчливо и вдруг засмеялся. — Поняли? Попробуйте-ка у меня пошуметь. А? Страшновато?

Даша тоже рассмеялась, а Захар Петрович сказал:

— Я научу их математику. Наверняка. Но другому, самому важному, научите их вы, хотя они и шумят иногда у вас на уроке. Это так же верно, как то, что из одной точки на прямую можно опустить только один перпендикуляр.

 

VIII

На следующее утро Тася явилась в класс задолго до звонка. Свой школьный день она начала, по обыкновению, с того, что разложила на парте учебники, полюбовалась чистенькими обложками тетрадей, проверила, на месте ли промокашки, потом живо убрала все свои вещи и оставила на парте только бумажку, сложенную треугольником. Тася целиком была поглощена рассматриванием этой таинственной бумажки. В поведении Таси не видно было и тени раскаяния за вчерашнюю ссору с классом.

Девочки наблюдали за ней.

Люда не вытерпела. Она неслышно подошла и выхватила у Таси из-под рук ее загадочную бумажку. Но Тася не пошевелилась. Казалось, она только и ждала, чтобы кто-нибудь схватил у нее записку. Она отвернулась к окну и равнодушно запела: «тра-ля-ля». Люда отскочила на всякий случай на середину класса и прочитала:

Люда сразу утратила дар слова. Тася смотрела в окно и беспечно напевала.

— Слушай, ты, — сказала наконец Люда, — птичка-певичка…

— А ты сова. Тра-ля-ля!..

— Я тебя дело спрашиваю. Признайся, кто написал?

— Федька Русанов написал, Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

— Откуда Федька узнал? Как он посмел?

— Так и посмел. Тра-ля-ля. Я рассказала, а он написал. Он теперь будет поэтом. Тра-ля-ля. Он еще и не такое сочинит.

Чудовищная дерзость новоявленного поэта привела девочек в такое негодование, что Анна Юльевна, которая пришла на урок с непоколебимым решением на всю жизнь втолковать своим ученицам особенности спряжения неправильных глаголов, сразу поняла рискованность своего замысла. Из глубины класса к учительскому столу неслись шорохи, сдержанный шепот, подозрительные скрипы парт, и главное — Анна Юльевна видела рассеянные и отсутствующие глаза. Тем не менее Анна Юльевна решила не отступать от намеченного плана и, поправив шаль на зябких плечах, приступила к объяснениям.

— Тихо! То, что вы узнаете сейчас, чрезвычайно важно, — сказала она.

Вступление не произвело впечатления.

Шорох непонятного волнения не стихал в классе.

Уже подойдя к доске, Анна Юльевна увидела безмятежные ясные глаза, устремленные на нее со спокойным вниманием. Тася не изменила своему обыкновению и на этот раз. «Какая приятная девочка», подумала Анна Юльевна и за все время своего объяснения обращалась мысленно к «приятной» девочке, пренебрегая неспокойностью класса. Но когда, закончив объяснение, Анна Юльевна решила проверить, усвоено ли оно, «приятная» девочка проворно опустила глаза вниз. Подозрение шевельнулось в сердце разочарованной учительницы.

— Кесарева! — неожиданно для самой себя назвала она ученицу, в которой никто из учителей никогда не ошибался.

И тут произошел беспримерный в истории класса скандал. Староста и украшение седьмого класса «А», вместо того чтобы без запинки повторить все рассказанное учительницей, молчала.

— Ну, ну, — ласково ободряла Анна Юльевна первую ученицу.

— Я ничего не поняла, — ответила первая ученица.

— Как вы могли не понять? — в недоумении воскликнула Анна Юльевна.

— Я ничего не слышала. У нас случилась неприятность в классе, и я все время думала о ней.

Раздался гул одобрения. Никто не злорадствовал по поводу провала отличницы, все явно её поддерживали. Ни один самый блестящий ответ первой ученицы не вызывал такого живого сочувствия, какое заслужила она своей единственной двойкой.

Анна Юльевна была озадачена. Ученики существовали для нее постольку, поскольку она преподавала им французский язык. Ничто постороннее не должно было нарушать стройное течение урока. Сегодня это постороннее ворвалось и смяло строгий и безупречно построенный план.

Класс жил своей, непонятной и взволнованной жизнью.

«Если я буду вмешиваться во все, что их занимает, — холодно подумала француженка, — у меня не останется времени на то, чтобы пройти программу».

Кесарева сидела на парте, окруженная подругами. Бледное лицо её покрылось красными пятнами. Кесарева не вполне еще поняла, что с ней произошло. В течение всех школьных лет она привыкла оберегать своё первое место. Она получала за ответы только пятерки не потому, что ей давалось это легко. И Наташа Тихонова, и Женя Спивак, и даже Тася могли получить пятерку. Женя Спивак могла знать что-нибудь очень хорошо, если ей было это интересно, и совсем не знать то, что неинтересно. Для Кесаревой не важно было, интересно или неинтересно то, что проходится в классе, и то, что она должна знать. Ей важно было только одно: она хотела быть первой. Она не раздумывала над тем, любят ли ее одноклассницы. Одноклассницы должны были признавать особенность Кесаревой. Существовали все, а отдельно от всех она, Кесарева.

И вдруг случилось невероятное: Кесарева перестала быть особенной. Она стала, как все.

Валя сидела на парте, сбитая с толку, и молчала, потому что не знала, как держаться. Девочки тараторили наперебой: они не придавали никакого значения провалу Кесаревой.

Всем было ясно, что Кесарева забыла о роли отличницы, потому что оскорбилась за класс. И все считали, что так должно быть.

Что-то новое, не совсем еще ясное, но счастливое взволновало Кесареву.

— Вот что, — сказала она и стукнула для убедительности по парте кулаком, — пусть они пишут стихи, а мы им докажем, девочки. Теперь все двоешники — дезертиры. Посмотрим кто будет дезертиром.

Сама Кесарева только что получила плохую отметку, но сейчас это ничего не значило. Кесарева повторила:

— Мы докажем.

Она говорила «мы» вместо «я» и испытывала безотчетную радость.

Дарья Леонидовна заметила, как неохотно при ее появлении девочки разошлись по местам. Кажется, она прервала их совещание на самом интересном месте.

«Хорошо все-таки, что они беспокойно устроены», подумала Дарья Леонидовна.

— Нам нужно заниматься синтаксисом, — сказала она, — но, кажется, у вас что-то произошло?

— Да, — ответила Люда Григорьева и прочитала записку.

Дарья Леонидовна принимала участие в обсуждении школьных происшествий без той взрослой снисходительности, с какой часто старшие судят о ребячьих делах. Многое еще оставалось неизвестным и нерешенным для Даши, но ей никогда не хотелось отделываться безразличными словами, если даже трудно было что-нибудь решить.

— Захар Петрович шутит с вами, — сказала Даша. — Он строгий, но шутит, чтобы вас раззадорить. Он хочет, чтобы вы знали математику, поэтому и поддразнивает вас. Однако не то странно, что кто-то глупый написал эти стишки, а странно, кто передал их классу и зачем. Впрочем я не хочу знать об этой девочке. Женя Спивак! — вызвала Дарья Леонидовна. — Если бы вам поручили передать такое письмо, что бы вы сделали?

Женя смутилась.

— Я, я… — сказала она заикаясь, — я взя-ала бы и выбросила?

— Почему?

Женя пожала плечами.

— С-а-ама не знаю, почему.

— А я бы Федьке Русанову так надавала, — не вытерпела Наташа, — он сразу бы разучился писать стихи.

— Федька тебя одним пальцем сшибет, — пробормотала Тася, чувствуя, что на нее надвигается опасность.

— Пусть сшибет, все равно бы надавала.

— Я тоже выбросила бы эту записку, — сказала Дарья Леонидовна. — Нужно уметь обидеться. Очень плохо, когда человек не умеет обидеться и не хочет заступиться за класс. Разве вы не понимаете, что такое честь класса?

— Да, — поторопилась ответить раньше всех Валя Кесарева. — Понимаем.

Дарья Леонидовна довольно кивнула головой:

— Вот и хорошо. Я рада. Люда Григорьева, разорвите записку, как будто ее не было.

Все смотрели, как Люда разрывает на мелкие кусочки записку, а Дарья Леонидовна сказала:

— Конечно, всем хочется быть героями. Но если не можешь по-настоящему дружить и не можешь хорошо учиться, что же тогда можешь?

Женя Спивак кивнула головой.

— Вот и мне то же папа писал. Дарья Леонидовна, Вам от папы привет.

Дарья Леонидовна покраснела, смущенная неожиданным сообщением.

— Спасибо. Теперь займемся синтаксисом. Придумайте фразу с придаточным предложением.

Женя записала в тетрадке: «Я стала любить школу, потому что раньше интересное было только в книгах, а теперь и в классе тоже стало интересно». Но все же, придумав фразу с придаточным предложением, Женя вытащила из парты «Крошку Доррит» и, прикрывая книгу локтем, украдкой прочитала несколько страниц, пока подошла очередь проверить её пример.

Кроме того, она успела послать Наташе записку: «Я ходила с бабушкой в военкомат и узнавала про Фениного брата. Но сегодня мы ничего не узнали».

«Ну вот! — с грустью подумала Наташа. — Я написала про Феню сочинение, а письмо ей забыла послать».

И она решила сегодня же написать Фене письмо и кстати рассказать всё о школе и о том, что у нее есть новая подруга, но совсем не «важная», и о том, что можно дружить втроем и даже целым классом.

 

IX

Тася попала в затруднительное положение. Напрасно она раскладывала на парте свои хорошенькие тетрадки, никого это не занимало. В школе стало неуютно. Тася вспоминала время, когда все удивлялись ее уменью не мигать. Ей хотелось и теперь чем-нибудь удивить девочек, чтобы все сразу заинтересовались, но она не знала, как это сделать. Тася считала себя невинно пострадавшей, и так как пострадала она из-за Федьки Русанова, то решила, что он обязан проявить к ней участие. Она нарочно шла медленно из школы, чтобы мальчишки успели догнать ее, но этого ни разу не случилось. Тася приходила домой и смотрелась в зеркало. «У меня симпатичные глаза, — думала Тася, — если глаза красивые, значит и сама я красивая». Она начинала мечтать. Может быть, Федька и про нее сочинит стихи, если он стал поэтом. Только чтоб стихи были хорошие. Тогда ей будет безразлично, разговаривают с ней девочки или нет… Она привыкла постоянно смотреть в зеркало, и наконец мама, Надежда Федоровна, заметила эту пагубную страсть и сказала:

— Удивительно, ты, Тася, растешь, растешь, и все не умнеешь. Чем у тебя голова занята?

Тася обиделась: все к ней несправедливы, даже родная мать.

— Я знаю, что Димка очень умный, — коротко ответила она. — А когда нужно идти в очередь, всегда иду я.

— Очередь — другое дело, — возразила Надежда Федоровна, — но если ты будешь перед зеркалом строить гримасы, а в результате принесешь в четверти двойку, тогда увидишь, что из этого получится.

Тася не отважилась спросить, что же из этого получится. Она по опыту знала: если Надежда Федоровна в сердитом расположении духа, надо терпеливо переждать.

— От отца нет писем, — продолжала Надежда Федоровна, — Дима на полметра вырос из пальто, и неизвестно, откуда взять ему новое, а эта пятнадцатилетняя ленивица, как ни в чем не бывало, любуется своей красотой. Покажи тетрадки.

Неожиданность требований матери всегда заставала ее врасплох.

— Во-первых, не пятнадцать, а четырнадцать с половиной, — меланхолично возразила Тася.

Она надеялась, что сверкающая чистота ее тетрадок смягчит гнев матери. Но Надежда Федоровна недаром любила пословицу о старом воробье, которого на мякине не проведешь. Она выбрала в тетрадке теорему покрасивее и велела доказать. Тогда Тася начала рыдать, потому что эту самую теорему она целиком переписала у Димки. Тут как раз и пришел Дима со своим другом Федей Русановым.

Встреча, к которой Тася так тщательно готовилась, была испорчена. Но она сразу перестала рыдать и пригладила волосы.

— На таких плакс противно смотреть, — сказал Дима. — Не знаю, как мы с ними вместе учились.

Надежда Федоровна не заступилась за Тасю.

— Я думаю, — заявила она, — у них в седьмом «А» есть и неглупые девочки.

Тут Федя Русанов, который совсем недавно высмеял седьмой «А» и даже сделался для этого случая стихотворцем, неожиданно заявил:

— Например, Женя Спивак. Я с ней живу через площадку. За ней и не угонишься, сколько она книг прочитала, Популярную астрономию, занимательную физику, о путешествиях… Все не перечислишь.

Тася обомлела. Федя Русанов, сочинитель, из-за которого она так тяжело потерпела и пожертвовала классом, с постыдным бездушием отвернулся от нее. Недоставало только, чтобы ему понравилась большеротая Женька Спивак!

— Одно ясно, — заявила Надежда Федоровна: — тот, кто с утра до вечера смотрится в зеркало, остается в конце концов с переэкзаменовкой.

— Точно, — с невозмутимым спокойствием подтвердил Федя. Тася почувствовала укол в сердце. Федино вероломство сразило ее.

Не было смысла выяснять отношения. Тася решила забыть свою неудачную любовь, хотя Федя в лыжном свитере был поразительно похож на чемпиона спорта.

Тася взялась за дело и учила теперь уроки до самого сна, но все равно не успевала выучить. Ей было нестерпимо скучно. Она с тоской ожидала, когда, наконец, подругам надоест ее презирать за то, что она им изменила, когда, наконец, кто-нибудь скажет: давай, дружить и вместе заниматься.

Но никто этого не предлагал. Все, кажется, привыкли обходиться без неё.

Оставалось одно: пропадать в одиночестве, но тут произошло событие, которое переменило Тасину жизнь.

Вечером все сидели вокруг стола. Дима читал, Надежда Фёдоровна вязала кофточку, Тася учила историю и по пятнадцати раз повторяла каждую дату, зевая и думая о постороннем.

Из черного круга репродуктора раздался знакомый густой бас: «Слушайте важное сообщение…»

Тася обрадовалась законному поводу устроить передышку и немедленно отодвинула учебник.

«Приказ Верховного Главнокомандующего… — торжественно возвестило радио. — В боях за овладение городом отличились войска подполковника Добросклонова…»

Дима вскочил, опрокинул стул и закричал:

— Мама!

Надежда Федоровна поднялась с места. Она побледнела, потом покраснела, потом, в волнении, снова опустилась на стул.

Тася не сразу поняла:

— Что такое? Это папа?

Дима прыгнул на диван и сделал стойку вниз головой.

— Папе салют! Ура, папа! Трум-ту-тум!

В семье Добросклоновых ликование не смолкало до поздней ночи. Без перерыва трещал телефон, и Надежда Федоровна повторяла в трубку одно и то же:

— Ах, спасибо! Конечно, не ожидала. Ах!

Дима, блаженно смеясь, передразнивал Надежду Федоровну:

— «Ах, ах, ах!» Вот тебе и «ах!» Ура! Папе!

Надежда Федоровна покрыла стол новой желтой скатертью, хотя было поздно и никто не мог придти. Скатерть топорщилась на углах, и в комнате сразу стало необыкновенно красиво.

— Будем праздновать, — сказала Надежда Федоровна и поставила на стол бутылку портвейна.

— И мы тоже? — спросила Тася, указывая глазами на портвейн.

— Конечно, конечно, — ответила Надежда Фёдоровна, волнуясь. — Ах, дети! А мы-то вчера обыкновенно жили, как всегда, и легли спать обыкновенно. А они… Дима, ведь ночью, взяли город? Ночью?

— Мама! — в восхищении закричал Дима. — Ты как маленькая! Ты даже смешная.

Надежда Федоровна налила всем понемногу портвейна, раскраснелась и сказала торжественно, как будто произносила речь на важном собрании:

— Дима и Тася! Я буду счастлива, если вы будете похожи на отца и все мы будем достойны вашего отца.

Она несколько раз повторила «буду» и «будем», и у нее получилась не очень складная речь. Но произнеся ее, она крепко расцеловала Тасю и Диму.

Тася в эту ночь долго не могла уснуть. Она ворочалась с боку на бок в жестокой и счастливой бессоннице. Мысли непривычно обрушились на нее, и Тася никак не могла в них разобраться. «Буду по порядку думать, — решила Тася. — Сначала об этом». И сначала она начала думать об отце. Она привыкла слушать по радио, что наши войска берут города, но никаких ясных представлений не связывалось у Таси с сообщениями об умелых обходах, решительных штурмах и жестоких сражениях. Тася даже не задумывалась о том, что это такое.

Теперь, всматриваясь в темноту, она пыталась представить вчерашнюю ночь. Был снег. Может быть, ветер свистел над полем и городом, которого она никогда не видела. Женщины и дети спрятались в подвалах, а в это время войска ее отца в результате умелого обхода… Как же они? Значит, незаметно обошли город ночью. И решительный штурм. Ее отец вел войска.

Самым странным было то, что отец всегда представлялся Тасе до чрезвычайности обыкновенным. И вот этот обыкновенный, неразговорчивый, немного суровый отец сделал опасное и важное дело, и о нем узнали все, даже Сталин. Тася шумно перевернулась под одеялом. Она услышала, что мама и Дима тоже не спят, и притихла.

Все-таки у нее замечательный отец!

Тася представила, как завтра в классе все будут на нее смотреть. То-то удивятся! Наверное, все сразу захотят с ней дружить. Вот уж, наверное, никто не ожидал. Но почему не ожидал?

Тася покраснела, ей стало жарко. Если папа приедет и встретится с кем-нибудь из девочек, например, с Наташей, Наташа скажет: «Вы такой прославленный, вам был салют, а Тася посмеялась над своим собственным классом, как самая несознательная, хуже всех в классе». Папа, наверное, рассердится и ответит: «Не может быть, чтобы дочь подполковника Добросклонова посмеялась над своим собственным классом и была хуже всех». А Наташа скажет: «Спросите ее, пусть признается».

— Ох, что мне делать? — шепотом простонала Тася. — Папа узнает и будет меня презирать. Ладно, — решила тогда Тася, — завтра приду в школу и сяду за парту, как ни в чем не бывало, чтобы все видели, что не хвастаю. А если будут спрашивать, скажу: «То отец, а то я». Но как нехорошо, нехорошо! Что бы мне сделать, чтобы примириться с ними и сразу получать пятерки и чтоб Дарья Леонидовна не говорила: «Стыдно, когда человек не умеет обидеться за класс!» Стыдно! Не нужны мне теперь Федькины стихи, я и читать их никогда не буду. А завтра напишу папе. Лучше сама признаюсь во всем. И дам честное слово, что буду хорошо учиться.

Надежда Федоровна и Дима давно уже спали, а Тася, которая обычно начинала зевать едва открывала учебник, если даже это было в восемь часов вечера, все ещё вздыхала и охала.

Наконец ею овладело такое беспокойство, что она осторожно опустила ноги с кровати, попала сразу в туфли, закуталась в одеяло, нащупала в потемках портфель и на цыпочках вышла из комнаты. Она села в коридоре на табурете, под самой лампочкой, подоткнула со всех сторон одеяло и открыла историю. Она выучила урок и три раза повторила про себя, чтобы проверить, запомнила или нет. Получалось складно, почти ни одного «значит» и «ну», а урок оказался даже интересным.

Она закрыла книжку с чувством выполненного долга.

Утром Надежда Федоровна разбудила Тасю и сказала:

— Удивительно! После вчерашнего вечера она спит, как будто все по-старому. Смотри, Тася, не получи нынче двойки.

Тася ответила кротким, задумчивым взглядом, а Надежда Федоровна смутилась и подумала: «Не знаю, что делать со своими нервами. Все время хочется кого-нибудь бранить, особенно эту ленивицу».

Вдруг Надежде Федоровне стало жаль «ленивицу». Она поправила на Тасе воротничок, удивляясь тому, какая большая у нее выросла дочка. И поговорить с ней по-хорошему некогда, все завтра да завтра, а жизнь идет.

— Тася, — сказала Надежда Фёдоровна дружелюбным тоном, — я напишу папе, что ты мне очень помогаешь, про школу подождем писать, пока у тебя наладятся дела.

Тасе захотелось рассказать о своих ночных переживаниях, но что-то встало у нее в горле, и она только ответила послушным голосом: «Хорошо, мама», но про себя подумала: «Увидите сегодня, как у меня дела наладятся».

На улицах в витринах висели газеты, и на первой странице огромными буквами был напечатан необыкновенный, изумительный приказ. Тася прочитала приказ и по дороге все время повторяла даты из урока истории: «Генрих II умер в 1189 году, после него царствовал Ричард I Львиное Сердце». Она ясно видела цифры и даже страницы и строчки со всеми абзацами. Тася и не подозревала, до чего приятно так великолепно выучить урок. Она шла и улыбалась от удовольствия. Никто не догадывался, что по улице идет дочь подполковника Добросклонова.

Но едва она вошла в класс, на нее посыпались вопросы. Девочки не утерпели, чтобы не спросить Тасю, ее ли отец подполковник Добросклонов, под командованием которого войска взяли штурмом город. Тася невольно покраснела от гордости. Все замолчали, стало тише, чем на уроках Захара Петровича. Все ждали, что она скажет.

— Конечно мой отец. А вы как думали? Теперь мы будем орденоносцы.

— А ты-то тут при чем? — возразила Наташа.

— Вот и при чем.

Тася вдруг обиделась на одноклассниц: у нее прославленный отец, сражается за родину, а они поссорились с ней и им все равно, если из-за этого она целые ночи не спит. Пусть теперь они уговаривают ее, чтобы не сердилась. А она будет каждый день как ни в чем не бывало учить уроки. Ни разу и не хвастнет.

Но она тут же хвастнула:

— По истории сегодня задали легкий урок. Раз прочитала, сразу все запомнила.

Валя Кесарева недоверчиво прищурилась.

— А ну отвечай.

— Пожалуйста.

— Выходи к доске.

— Уж и к доске! Можно с места.

— Нельзя с места. Учителя вызывают к доске. Выходи.

— Пожалуйста.

Тася вышла к доске, скромно потупив глаза.

Когда ответ был прослушан, Кесарева удивленно сказала:

— Верно, выучила.

И тут же добавила:

— На четверку.

— Почему на четверку? Нигде не сбилась, и вдруг на четверку!

Кесарева объяснила:

— Нельзя сразу пять. Мы в тебе еще не уверены. Ясно? Садись.

— Девочки, — говорила Кесарева, — теперь всякий спросит, как у нас учится Добросклонова. Надо каждый день ее проверять.

Они говорили о ней, как о табуретке, которую можно передвинуть туда или сюда.

— Пожалуйста, проверяйте, — обиделась Тася.

Она была разочарована. Ее ответ не произвел того впечатления, какого она ожидала и про отца поспрашивали и перестали, а она снова была обыкновенной, как прежде. Только Женя Спивак сказала заикаясь:

— А во-от ты взяла бы да ста-ала лучше всех. Не для себя, а чтоб отцу бы-ы-ло приятно. Думаешь, ему не бу-у-дет приятно?

Внезапно Тасе очень понравилась Женя. «Буду с ней обо всем говорить, — решила Тася, — она справедливая и никому не завидует. А если ею Федя Русанов интересуется — пусть. Теперь мне все равно».

Но самым важным было то, что ссора с классом кончилась без всяких обсуждений.

На первом же уроке Тася со спокойной совестью устремила на учителя неподвижный взгляд, и вокруг зашептались:

— Глядите, Таська не мигает!

Кесарева обернулась и посмотрела на нее зелеными строгими глазами. Тася поежилась, вздохнула и принялась изо всех сил слушать: «Пожалуйста, не беспокойтесь, — подумала она. — Не уверены! Пересяду-ка я на первую парту, чтоб лучше понимать».

И она еще раз вздохнула.

 

X

Когда учителя собирались в большую перемену или после уроков в учительской, кто-нибудь непременно начинал разговор:

— А вот у меня сегодня на уроке, представьте…

Тема с интересом подхватывалась. Иные из учителей привыкли всегда выражать неудовольствие. Всем было известно, что на уроках Захара Петровича завидная тишина, слышно только, как скрипит мел, все знали, что каждая ученица скорее отложит остальные предметы, а уж уравнение решит и аккуратно перепишет в тетрадку, но Захар Петрович, приходя с урока, неизменно ворчал:

— Не то. Как хотите, не то. Искры в глазах нет. Понимаете? Задора не вижу. Вяло учатся. Буднично.

Анна Юльевна, учительница французского языка, не выпускавшая из рук журнала, даже в перемены, с удовольствием слушала Захара Петровича. Анна Юльевна вслух не выражала неудовольствия. Но она любила послушать, как жалуются другие. Особенное удовлетворение испытывала. Анна Юльевна, когда обсуждалось недостойное поведение седьмого «А», потому что не могла простить дерзким семиклассницам ни истории с затемнением, ни равнодушия к французскому языку. Свою нелюбовь к седьмому «А» Анна Юльевна перенесла и на руководительницу класса, которую про себя неуважительно называла девчонкой. Она не упускала случаи самым любезным тоном сообщить Дарье Леонидовне:

— У вас, милая, сегодня в классе дежурные перепутаны.

— У вас сегодня мусор в углу. До сих пор не приучились к порядку. В других классах блестит.

Даша хмурилась и не отвечала.

Но вот незаметно в учительской отношение к седьмому «А» стало меняться.

Началось с того, что Захар Петрович сообщил о Наташином бунте. Захар Петрович шагал из угла в угол по учительской, постукивал палкой и, пуская густые клубы едкого махорочного дыма, рассказывал:

— Сидела за партой незаметная, скучная девочка. И вдруг — переворот. Выходит к доске — не узнать. Живые глаза. Уверенный голос. Четкий ответ. С чего же все началось? Сначала — задето самолюбие, затем — интерес к науке возник… Понравилось!.. Теперь, Дашенька, надо не упустить.

Потом как-то Зинаида Рафаиловна призналась, что не устаёт в седьмом «А».

— А ведь не паиньки наши семиклассницы, нет. И не слишком прилежны. А между тем не устаю. С ними интересно.

Постепенно среди учителей определилось не совсем еще ясное, но устойчивое любопытство к седьмому «А». Что-то в седьмом «А» бурлило, волновалось, росло.

Даша молчала. Никто не приписывал ей заслуг. Только Захар Петрович, ежедневно сопровождая Дашу в столовую, задумчиво постукивал палкой о тротуар и говорил:

— До поры до времени об этом помолчим, но, милая моя девушка, вы там кое-что значите.

«Значу ли? — спрашивала себя Даша. — Кажется, да».

После уроков Дашенька подолгу не могла выбраться из класса. За стенами школы у девочек была вторая жизнь. Именно о ней они любили рассказывать Даше.

— Мама говорит, Димка у нас одаренный, — сообщила Добросклонова, — а Тасе, — тут она конфузливо улыбалась, — хоть бы семилетку дотянуть.

— А ты сама как думаешь? — спросила Дашенька. Тася скосила глаза на окно, вздохнула и ответила:

— Вот папу все считали обыкновенным, а он штурмом взял город.

Женя стояла сзади. Она приподнялась на цыпочки, чтоб Дарья Леонидовна через головы девочек увидала ее.

— И-и верно. Мо-ой папа тоже писал про одного совсем обыкновенного человека, как он героем стал. Папа писал — на-адо хотеть. И еще…

Женя вынимала из книги синий конверт.

Дашенька часто думала о Жене и ее отце, который присылал девочке письма в синих конвертах. В эти дни глаза у Жени были ясны и ласковы. Даша любила Женю. Входя в класс, она искала глазами чёрную головку с косичками.

Однажды вечером Даша пошла к Жене домой.

Она миновала несколько переулков, нашла номер дома и поднялась на третий этаж.

— Вам кого? — ответил на ее стук осторожный старушечий голос.

— Мне нужна Женя. Я учительница.

Дверь приоткрылась, держась на цепочке, кто-то рассматривал Дашу в узкую щелку.

— Я учительница, — нетерпеливо повторила Даша.

Ее впустили. Маленькая, сгорбленная седая старушка стояла у двери.

— Вы Женина бабушка? — спросила Даша.

— Женя ушла к подруге делать уроки, — ответила бабушка.

— Разве она не приготовила уроки дома? — спросила Даша. — Может быть, она просто развлечься пошла?

— Если Женя сказала, что идет делать уроки, она будет делать уроки, а не развлекаться.

Бабушка по-стариковски затрясла головой, в ее черных глазах, немного влажных, словно после слез, Даша увидела укор.

Даша смутилась.

— Простите. Я зашла просто так. Женя хорошая девочка.

У бабушки тряслась голова.

— Спасибо на добром слове. Пройдите в комнаты, если зашли.

— Меня зовут Дарьей Леонидовной, — сказала Даша.

— Женя будет жалеть, что вы ее не застали. Садитесь. Побеседуйте немного со старухой. Кому нужна бедная старая женщина, у которой была одна радость — сын, а теперь — где эта радость?

Даша прошла за бабушкой в комнату. В комнате было просторно и чисто, по стенам стояли книжные полки. Книги лежали на столе, даже на полу.

— Настоящая библиотека, — сказала Даша.

Бабушка села на стул, сложила на коленях руки и смотрела на Дашу черными, влажными глазами.

— Вы сразу заметили. Вы все понимаете. Если бы вы хоть одним глазком взглянули на моего сына, Жениного отца! Хотите верьте, хотите нет — есть ли такая книга на свете, какую бы он не прочитал! Он собирал книги целую жизнь. Теперь их читает Женя.

— Женя хорошая девочка, — повторила Даша.

— Подите-ка сюда, — позвала бабушка. — Вот поглядите. — Она открыла папку, и Даша увидела, груду писем. — Его письма, — таинственным тоном сообщила бабушка. — Каждую неделю Женя получает письмо. Она читает и думает. Я старая женщина, а девочка думает больше меня.

Даша взяла письмо, лежащее сверху.

— Прочитайте это письмо, — сказала бабушка, — и узнаете, о чем думает девочка. Отец для Жени первый человек. С малых лет она привыкла, верить каждому его слову.

Даша нерешительно смотрела на конверт.

— Читайте, — повторила бабушка. Она села на стул и положила на колени руки.

Даша вынула из конверта сложенный вчетверо листок бумаги.

—  «Родная моя дочурка!  — прочитала Даша. — В прошлый раз ты рассказывала мне о случае, который произошел у вас в классе. А я прочел это письмо своим ребятам на политбеседе. И ты знаешь, как горячо и страстно обсуждался у нас этот случай. Ты права, дочурка: ты учишься в классе, он твой, и тебя все должно в нем касаться — и плохое и хорошее. Ты за все отвечаешь.

Мои ребята любят вспоминать то, что было до войны. На этот раз вспоминали разные школьные случаи. И знаешь, Женя, я внимательно слушал, и вот какое сделал наблюдение. Как раз те парнишки, которые говорят о школе с блестящими глазами и до сих пор гордятся своей школой и ни за что не хотят признавать, что могут быть школы лучше, чем их, именно они, как правило, особенно смелы в бою.

На них можно вполне положиться. Их верность имеет глубокие корни.

Рассказывай мне все важное что у вас происходит, чернушка.

Не волнуйся за меня. Я бодр и здоров. Меня окружают честные люди. Я их люблю и уважаю.

Скоро мы победим, и через века человечество будет произносить наши имена с благодарностью и гордостью.

Береги, девочка, бабушку. Она прожила длинную и трудную жизнь. До свидания, родная, Папа».

Даша вложила письмо в конверт.

— Вот и Женя, — проговорила бабушка, — она прочтет и задумается и тоже долго молчит.

— Позвольте мне взять несколько писем, — попросила Даша. — Мне это очень нужно.

— Возьмите, — ответила бабушка. — Берегите их. Они — как живой человек.

— Спасибо, — горячо поблагодарила Даша. — Мне они очень нужны. Иногда я не знаю, правильно ли я живу.

— Вы не знаете, а я что — знаю? На двоих хватит, сколько я прожила, а что я знаю, что у меня есть? Сын есть. Целое счастье, а не сын. Вот прошла неделя, а письмо не приходит. За два года первый раз опоздало письмо.

Бабушка сняла с двери цепочку. Она трясла головой и говорила уже не Даше, а себе, неразборчиво бормоча слова, как привыкла разговаривать с собой, оставаясь одна дома.

Даша выбежала на улицу и подставила ветру и снегу разгоряченное лицо. Снег слепил ей глаза, таял на щеках и в одну минуту запорошил воротник. Смеркалось. Торопливо шли люди. Тускло засветились скупые синие огоньки фонарей, в домах опускались на окнах черные шторы.

Неожиданно Даша сказала:

— Какое счастье жить!

Она шла навстречу метели, жмуря глаза и прижимая письма к груди. «Я прочту их, — думала Даша, — и расскажу девочкам. Умненькие мои девочки, мы научимся большой и серьезной жизни. Наш народ за нее воюет».

 

XI

Тася решила хорошо учиться. Она приняла это решение со всей твердостью, на какую была способна. Но и теперь случалось во время объяснений учителя нечаянно засмотреться в окно или задуматься о посторонних вещах, тогда к концу урока все становилось непонятно, и в перемену Тася принималась тяжело вздыхать. Валя Кесарева, услышав грустные вздохи, считала нужным вмешаться:

— Опять? Так и есть — ничего не поняла. Ну как мы завтра из-за тебя в глаза Захару Петровичу смотреть будем?

А Наташа немедленно заявляла:

— Приходи сегодня в пять.

Тася с облегченным сердцем закрывала учебник. Маня-усердница никогда не засматривалась в окно, не вертелась во время уроков и не оглядывалась на подруг, но ей постоянно казалось, что она упустила что-то, и другие поняли лучше ее. Маня пробила ласковым голоском:

— Девочки, я тоже приду. Девочки, я в себе не очень уверена, когда одна занимаюсь. И почему это, девочки, другие прочтут два раза и все запомнят, а я по десяти раз читаю?

Ровно в пять у Наташи появлялась и Люда Григорьева.

— Я очень хорошо могу и одна заниматься, — с беспечным видом сообщала Люда Григорьева, — но одной не хочется, вместе веселее.

Девочки складывали портфели в ряд на крышку рояля и усаживались вокруг стола. Наташа затапливала железную печку. Чураки горели голубым пламенем, потрескивали и весело стрелялись угольками. Иногда девочки приносили с собой картошку, варили и ели без хлеба, с солью. Люда Григорьева сделала интересное открытие:

— Без взрослых хорошо. Никто не мешает. Как тебе нужно, так и живешь.

Тася охотно соглашалась:

— Вот именно. Ну, давайте заниматься.

С тех пор, как Тасины успехи и неуспехи стали обсуждаться целым классом и все радовались ее успехам и сердились за каждый плохой ответ, у Таси появилось новое отношение к себе и своему положению в школе. Раньше нужно было хорошо учиться, потому что этого требовали учителя и мама. Значит, это было им важно, а Тасе было безразлично. Теперь того же самого от нее добивались подруги. И Тасе ее чаще хотелось сделаться такой же понятливой, как другие.

В этот вечер девочки снова собрались у Наташи.

Наташа составила на буфет немытую с утра посуду и шаркнула тряпкой по столу.

— Садитесь, все готово, — сказала она. — Сегодня объясняет Женя.

Тася недовольно нахмурилась.

— Лучше бы уж Захара Петровича повнимательнее слушать, у Жени ничего не поймешь.

Женя, качнув черными косичками, начинала урок:

— Ну вот. Сначала раскроем скобки. Вот. Ну, что же ты не раскрываешь скобки?

— Зачем?

— Как зачем? Так надо. Раскрывай. Теперь в эту часть уравнения перенесем неизвестные. Переносите. А теперь очень просто — приведение подобных членов. Смотрите, очень просто: пять икс плюс два икс…

Тася положила карандаш.

— Что такое? Я даже не слышала про приведение подобных членов!

— Как же ты не слышала? Захар Петрович объяснял.

— Я не поняла.

— Как же ты не поняла?

Женя удивлялась. Ей было все ясно и казалось, что другим тоже должно быть ясно. Она решительно не умела объяснять.

— Давай попробую я, — вмешалась Наташа.

В это время пришла Валя Кесарева.

— Валечка пришла! — засуетилась Тася. — Вот кто лучше всех объяснит!

Валя не спеша раздевалась.

— Тася, не смотри в чужую тетрадку, завтра спросят, опять нам сгорать со стыда.

Валя требовала, чтобы все сидели смирно и не шевелились, когда она объясняет. Она была строже Захара Петровича. Валя была уверена, что «Тася и Люда не могут понимать все так же хорошо, как она, поэтому втолковывала в их рассеянные головы алгебраические формулы до тех пор, пока благодарные ученицы не начинали просить пощады.

— Честное слово, я усвоила, на всю жизнь усвоила! — уверяла Тася и, желая доставить удовольствие Вале, добавляла: — Ты настоящая учительница!

Валя скромничала:

— Уж и настоящая…

— Кончили. Давайте, девочки, посидим, — сказала Наташа.

Она выключила свет; и девочки уселись в кружок у печки. Женя закрыла книжку и тоже спустилась с дивана на пол.

— Учимся да учимся, — сказала Женя, — а ничего другого не делаем.

Тася возмутилась:

— Как не делаем! А кто пол дома моет, кто обед готовит? Димке хорошо! А я только и слышу: «Тася, сварила суп? Тася, купила хлеб?» А потом за двойки ругаются.

— Я не об этом. Я о другом.

— О чем же ты?

— Не для себя делать. Важное что-нибудь. Особенное.

Наташа сидела на корточках перед печкой и пристально смотрела на огонь…

Синие змейки бегали по углям, раскаленное железо дышало жаром в лицо. Сразу за спиной начиналась темнота, и, кажется, нет сзади старого рояля, дивана и стен с коричневыми обоями, а есть таинственный остров. В частых зарослях лежит, притаившись, тигр и нетерпеливо бьет хвостом по впалым бокам, и они уже не семиклассницы, а потерпевшие кораблекрушение, сидят у костра и думают о том, как им быть на чужой, неизвестной земле. Наташе жалко подруг: в каждом шорохе сзади таится опасность. Но пусть они мирно греются у костра. Наташа одна встретится с тигром. Они не узнают, что Наташа идет их спасать. Она убьет тигра и принесет на плечах его рыжую тушу, как Маугли в романе Киплинга убил хромого Шер-Хана и принес его на скалу. Потом она всю ночь будет сидеть у костра, щуриться на угольки и оберегать сон подруг.

— Хорошо бы что-нибудь особенное делать, — повторила Наташа Женины слова.

Все согласились. В темноте у догорающей печки хотелось думать об особенном, не похожем на обыкновенную жизнь, и даже Тася примолкла, не понимая, почему ей тревожно, немного грустно и хорошо. Когда угли почернели, девочки стали прощаться до завтра и, прощаясь, решили придумать важное, необыкновенное, общее дело.

Едва за подругами захлопнулась дверь, Наташа увидела, что комната совсем не похожа на таинственный остров, нет никаких тигров, на полу валяется сор, целая куча немытой посуды на буфете, а на крышке рояля свалка вещей.

«Век убирайся, — сердито подумала Наташа, — все равно не уберешься, как надо. Лучше бы уж не зажигать свет, тогда хоть ничего не заметно и можно представить, что хочешь».

Наташа села за стол, лицом к стене, чтобы не видеть беспорядка в комнате, положила перед собой лист бумаги и стала думать. Скоро она написала: «План на всю жизнь», и разнумеровала лист на пункты. Первый пункт назывался «Для будущего». В этот пункт Наташа вписала: «Изучить все науки — анатомию, астрономию, археологию, физиологию, биологию, хирургию и все науки про революцию». Наук оказалось много, Наташа поставила «и т. д.».

Второй пункт назывался «Для родины». Наташа написала: «Обязательно совершить подвиг».

Третий пункт: «Для подруг. Всегда всех спасать во время опасности и жертвовать жизнью».

Четвертый пункт: «Для своего удовольствия. Каждое воскресенье ходить в кино и, когда кончится война, покупать шоколадки, пока не опротивеют».

Больше пунктов не было. Наташа расстроилась, потому что все-таки ничего особенного она не придумала. Раздался звонок.

Наташа схватила с буфета грязные тарелки и кинулась в кухню.

— Мамочка! — крикнула она по дороге. — Ложись скорее на диван и отвернись к стене. Я сейчас наведу порядок.

Мама остановилась у порога и дождалась, когда вернется Наташа. Она увидела на столе исписанный лист и прочитала его, не садясь и не снимая пальто. Потом она разделась, еще раз прочитала лист и легла на диван.

Наташа вошла и виновато заулыбалась.

— Сейчас, сейчас. Я говорю, отвернись к стене. Досчитай до ста и в комнате будет чисто.

— Когда ты приехала, — сказала мама тихим голосом, — ты говорила, что хочешь помогать фронту.

— Да, — насторожилась Наташа, присев на корточки с веником в руках. — Но ты сама велела мне учиться.

— Конечно, учиться. Ты слушай. Я сегодня двенадцать часов простояла на ногах. Мы сдавали срочный заказ для фронта. А пришла домой… вон паутина висит почти до самого стола.

— Мамочка! — взмолилась Наташа.

— Нет, ты дослушай. Ты на всю жизнь составляешь план, а на сегодня назавтра не умеешь.

— Прочитала? — с упреком спросила Наташа.

— Не сердись, — оказала мама, — я ведь не знала, что это такое. Лежит лист и лежит.

— Значит, разорвать?

— Не рви. У тебя для жизни хороший план составлен, но ты про сегодня забыла. Ты еще подумай, Наташенька.

Наташа, хмурясь, посидела на корточках и принялась мести пол, а когда кончила подметать, мама уже спала, положив голову на жесткий валик дивана и плотно сжав рот, около которого резко обозначились две усталые морщины.

Наташа постояла над мамой, потом на цыпочках прошла к столу и нагнулась над своим листом.

— Это и есть самое особенное, — оказала она суровым голосом и приписала к своему плану пункт пятый «Для дома. Жалеть маму больше всех на свете, она работает для фронта, моя самая хорошая мамочка! Когда мама приходит с работы, — в доме чисто, топится печка, кипит чай. С сегодняшнего вечера начнем».

Наташа убрала в портфель свой листок и на цыпочках пошла обметать паутину.

 

XII

У Даши был свободный от уроков день, но она вышла из дому в обычный ранний час. Под ногами поскрипывал утренний чистый снежок. Где-то за домами поднялось солнце, небо заструилось светом. В сквере на зеленых скамейках лежали пушистые снежные перинки. Голубая сорока с пестрым хвостом прыгнула несколько раз по дорожке, вспорхнула у самых ног Даши и закачалась на голой ветке, словно дразнясь.

«На лыжах бы! — подумала Даша. — Уехать бы куда-нибудь подальше, где самое обыкновенное поле и крыши не упираются в небо, и ветер, наверно, метет через дорогу снег…»

Искушение было так велико, что Даша остановилась в раздумье: сесть разве в трамвай да махнуть на лыжную станцию?

Трамвай звякнул и тронулся. Даша не успела вскочить на подножку.

«Не сегодня, — сказала себе Даша, — но в следующий выходной обязательно».

В деревянной будке она предъявила документ, миновала занесенный снегом двор и вошла в госпиталь. Она остановилась у двери, привыкая после яркого утреннего света к полумраку, в котором не различала предметы, а когда привыкла, разглядела в глубине вестибюля девушку. Девушка лениво и медленно снимала перед зеркалом халат. Она увидела в зеркале Дашу и обернулась. У девушки было бледное худенькое лицо, подстриженные скобкой волосы и темные блестящие глаза.

— Другие продежурят ночь и хоть бы что, — сказала девушка, — а мне всегда утром хочется спать. Как бы приучиться не киснуть после дежурства?

Даша не знала, что посоветовать, и сочувственно вздохнула. Девушка сложила халат.

— Если вам нужен главврач, придется подождать.

— Мне нужен политрук.

— Ах, досада! Политрука тоже нет. Вы слишком рано пришли.

Она надела пальто и покосилась на Дашу.

— Будете ждать?

— Буду, — терпеливо ответила Даша, садясь на деревянный диван. — Я не могу придти в другое время.

— Дело важное? — спросила девушка, берясь за дверную ручку.

— Да.

— Ну что же, — покорным тоном сказала девушка, — придется задержаться, если важное. — Она села рядом с Дашей на деревянный диван и откинулась на спинку. — Рассказывайте. Я политруку помогаю по культчасти, — объяснила она.

Даше понравилась черноглазая девушка с быстрой мальчишеской фигурой и темными волосами, подстриженными скобочкой.

«Хорошо именно с ней сначала поговорить, — решила Даша. — Жаль, она устала, бедняжка».

— Я учительница, — сказала Даша.

— Учительница? — переспросила девушка, недоверчиво осматривая Дашу. — Уж слишком вы… — Она запнулась и добавила: — Я думала — пионервожатая.

Даша покраснела.

— Я учительница, — повторила она сдержанно, чувствуя, все же симпатию к этой темноглазой девушке, с прямым и любопытным взглядом. — Из шестьсот седьмой женской школы. Здесь недалеко.

Девушка удивленно и радостно посмотрела на Дашу.

— Слушайте! Из шестьсот седьмой? Так, может быть, вы Дарья Леонидовна?

— Странно. Как вы догадались?

— Догадалась? — вскричала девушка, и Даша уловила какие-то знакомые и милые нотки в ее голосе. — Удивительно, что я вас сразу не узнала. Наталка нам с мамой уши про вас прожужжала. Она вас в точности описала. И волосы и глаза. Мама говорит, вы на них замечательно влияете. А я — Катя Тихонова.

Темноглазая худенькая Катя была совсем не похожа на сестру, но Даша узнала в ее взгляде и тоне Наташину открытость и доверчивость.

— Вот как хорошо получилось! — обрадованно сказала Даша. — Вы, наверно, нам поможете.

— Ну, конечно, помогу. Конечно. Рассказывайте, — торопливо заговорила Катя, испытывая непонятное смущение.

Даша на вид ничем не отличалась от многих Катиных подруг, но она была учительницей, а Катя совсем еще недавно вставала, здороваясь с учительницами.

И даже теперь ей почему-то стало не очень удобно сидеть рядом с Дарьей Леонидовной, и она больше не откидывалась на спинку дивана.

— Рассказывайте, пожалуйста, — вежливо сказала Катя.

— В седьмом «А», — начала рассказывать Даша, — где учится ваша сестра, я руководительница. Мы часто разговариваем с девочками.

— Знаю, знаю, — перебила Катя, — Наталка говорила.

— В седьмом «А» серьезные девочки, — продолжала Даша.

Но Катя снова перебила:

— Ну, уж про Наталку этого сказать нельзя. Какая же она серьезная?

— Именно серьезная, — мягко, но настойчиво возразила Даша. — Знаете, Катя, — сказала она просто и искренне: — идет война. Мы хотим сегодня же помогать фронту. Мы не хотим откладывать на завтра.

— Понимаю. — Катя задумалась. — Конечно, вы можете работать у нас в госпитале. Например, читать в палатах, писать письма и мало ли еще что… Да, вот какой случай… — Катя понизила голос, хотя они были вдвоем в вестибюле на деревянном диване. — В моей палате один паренек скоро выписывается, я за него беспокоюсь очень. Первые дни, когда человек выпишется из госпиталя, самые трудные. Ему кажется, что он уж ничего не может, если к старому вернуться нельзя. Я вижу, его надо настроить, чтоб он вышел из госпиталя и знал: вот что я теперь буду делать. Он способный. Как вы думаете, Дарья Леонидовна, если бы с ним сейчас начать заниматься? Например, математику повторять за семилетку.

«Кто с ним может заниматься? — прикинула Даша в уме. — Валя Кесарева, Женя Спивак, Наташа. Диктант провести и Маня Шепелева сумеет».

— Никаких сомнений, — согласилась Даша с горячностью. — Катя, как удачно я к вам пришла!

— Очень, очень удачно, — подтвердила Катя.

Она вообразила, как через несколько лет встретит молодого известного ученого и ученый скажет: «Сестра Катя! Спасибо вам за то, что вы подсказали мне дорогу. Я вполне счастлив. А началось все с того, что седьмой «А» взял надо мной шефство».

— Они сумеют? — с опаской спросила Катя. — Все-таки они еще не очень взрослые.

— Совсем не взрослые, — согласилась Даша, — но я буду им помогать. Кроме того, уж если они возьмутся, будут стараться. А самое главное, — сказала Даша уверенно, — ему это нужно. Значит, сумеют.

«Молодец! — решила Катя. — Недаром в нее Наталка влюбилась».

— Я так рада, что встретилась с вами! — призналась Катя. — Даже спать расхотела.

Даша снова узнала в Кате Наташину сестру, хотя они выглядели совсем непохожими.

Она сказала, вставая: — Нет, вы идите все-таки спать.

Девушки пожали друг другу руки и расстались, довольные встречей, которой так удачно начался сегодняшний день.

«Вот как люди работают, — думала Даша. — Ночь работает, день работает. Не то что я…»

Подумав так, Даша направилась в читальню, чтобы заниматься там до двух часов, когда закончатся в школе уроки.

Она разложила на столе книги. Даша любила, чтобы книг было много. Непрочитанные страницы вызывали в ней веселую жадность.

Она составила план уроков и исписала мелким, бисерным почерком несколько страничек тетради.

Даша представила ответы учениц. Каждая отвечала по-своему, но все одинаково хорошо. Урок был красив, в нем трепетало вдохновение. Незримые нити тянулись от Пушкина к суровым и трудным дням.

«…Да здравствует разум!.. Да скроется тьма!»

Даша закрыла книгу. Пора в школу. Завтра может получиться не совсем так, но Пушкин к ним придет, мудрый и ясный.

«… Ты, солнце святое, гори!»

Даша пошла в школу походкой счастливого человека, привыкшего ежедневно открывать сокровища. «Я добьюсь, — думала Даша, — может быть не так ещё скоро, — но добьюсь, чтоб седьмой «А» стал классом имени Зои. Он будет по-настоящему Зонным классом».

Даша вошла в учительскую. И Зинаида Рафаиловна сообщила ей невеселую новость:

— Ваш седьмой «А» сегодня опять отличился.

— Что произошло? — упавшим голосом спросила Даша.

— Произошло то, что во время урока исчезла немая карта. Я не могла проводить опрос.

— Но как? Каким образом? — горестно воскликнула Даша.

Зинаида Рафаиловна подняла белые брови, с участием наблюдая за Дашей.

— Пожалуй, не так уж страшно. Пожалуй, урок не совсем пропал. Вы все узнаете от Наташи Тихоновой. Она явно замешана в этой истории.

История произошла так.

Дежурные назначались по партам. Перед уроками староста объявлял очередной парте: «Сегодня, дежурите вы», и подружки во время перемен энергично выпроваживали всех из класса, настежь открывали форточки, вытирали мокрой тряпкой доску, особенно тщательно для Захара Петровича, приносили из учительской пособия и весь день были суетливо и весело заняты.

На этот раз, как обычно, Валя Кесарева сказала:

— Сегодня дежурные вы.

Дежурила парта Наташи и Таси.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Тася. — По крайней мере не надо в перемены в коридор выходить и можно все повторить перед уроком.

У Таси выдался надиво удачный день. Утром Надежда Федоровна заявила:

— Будем писать папе письмо. Расскажем каждый про себя. Тася, кажется, у тебя очень наладились дела?

— Очень, мама, — без излишней скромности согласилась Тася.

На самом деле кое-что не совсем еще наладилось. Например, у Захара Петровича она была на заметке. Заглянув однажды через его плечо в известную всем записную книжку учителя, Тася увидела против своей фамилии жирный вопросительный знак. Сегодня должна была решиться Тасина участь. И решилась она великолепно. При общем молчании Тася без запинки повторила вчерашний Валин урок, не перепутала ни одного икса и игрека, раскрыла скобки, перенесла все известные в одну часть уравнения, а все неизвестные в другую и моментально сделала приведение подобных членов. Сделала и подумала: «Оказывается, совсем легко».

Захар Петрович был очень доволен, и Тася была довольна, и весь класс.

После математики Тася так разошлась, что решила: еще раз отличиться. Она перелистала наспех учебник истории, чтоб убедиться в том, что ничего не забыла, и сказала Наташе:

— Ты подежурь здесь одна, а я сбегаю в учительскую. Попрошу историчку, чтобы спросила меня.

— Смотри, сорвешься, — предостерегла Наташа.

— Новости! Уж я знаю, так знаю. Зато папе будет о чем написать.

И на истории Тася не сорвалась. Все перемены она вытирала доску и учительский стол, подбирала разбросанные под партами бумажки, ни разу никого за это не выругала и довольна была вполне.

Вдруг в самую последнюю перемену дежурная из соседнего класса втащила огромную карту.

— Вешайте. Зинаида Рафаиловна прислала.

Тася ахнула и побледнела.

— Разве сегодня география?

Посмотрела в расписание: география.

— Все кончено. Я пропала.

Наташа повесила на стене устрашающих размеров карту без единого названия.

— Может, она тебя и не спросит.

— Как не спросит? Она предупредила, что будет спрашивать. У меня тройка. Обязательно вызовет. Что мне делать? Я по немой карте не могу отвечать.

— Ну, тогда беги скорее, попроси, чтобы Зинаида Рафаиловна не спрашивала. Скажи — расписание перепутала, недоразумение.

— Что ты, Наташа! Она скажет — никаких недоразумений!

— Ну, попроси, чтоб исключение сделала.

— Что ты! Она скажет — никаких исключений!

Тася села за парту. У нее опустилась нижняя губа и щеки запрыгали, и из голубых глаз выкатились слезы, похожие на дождевые капли.

— Если бы не папе писать! — проговорила она дрогнувшим голосом. — Что я теперь ему напишу? Под самый конец такое несчастье! И никто меня не спасет. И-и!

Наташа хмуро рассматривала карту. Карта была нема.

Наташа вспомнила третий пункт плана: «Всегда выручать подруг и жертвовать жизнью».

— Я тебя спасу, — сказала Наташа. Тася с надеждой и недоверием посмотрела на нее. — Зажмурься, — распорядилась Наташа. — Не разжмуривайся, пока не скажу.

Тася послушно закрыла глаза, а Наташа скрутила карту, отцепила с гвоздя и положила на самое дно шкафа, забросав сверху старыми газетами и тетрадями, которые там лежали.

— Теперь смотри. Понятно?

— Непонятно, — ответила Тася.

Наташа не успела объяснить. Зазвенел звонок, распахнулись обе половинки двери, в класс ворвались девочки.

— Спрашивать будет! — шумели они, пугая друг друга. — Везде по целому часу спрашивала.

Появилась Зинаида Рафаиловна. Она вошла в класс с тем сосредоточенным и немного скучным выражением лица, по которому девочки сразу угадали, что ничего увлекательного сегодня на уроке не предполагается, зато им предстоит по очереди водить указкой по карте, разыскивая истоки и устья рек и зоны тундр, степей, лесов и полупустынь.

Зинаида Рафаиловна сощурила близорукие глаза и наклонилась над журналом, а в Наташином сердце шевельнулась тревога.

«Таське сегодня на фронт писать, это не шутка; — мысленно убеждала себя Наташа, стараясь отогнать сомнения. — Подполковнику Добросклонову нельзя портить настроение. А Зинаиде Рафаиловне все равно, когда спрашивать — сегодня или завтра. Ей не надо готовиться, она без подготовки все знает».

Но как ни успокаивала себя Наташа, что-то беспокойно сверлило внутри. Маня первая заметила беспорядок:

— А карты нет.

— Дежурная, повесьте карту, — велела Зинаида Рафаиловна, все еще рассматривая журнал. — Поторопитесь, — сказала она и поставила точки против чьих-то фамилий.

Наташа почувствовала, что краска заливает ей щеки. Нельзя было ничем остановить этот горячий поток, обжигающий лицо.

— Карта пропала, — сказала Наташа, глядя не на учительницу, а на черную доску за ее спиной.

— То есть как? — удивилась Зинаида Рафаиловна. — Я видела, ее внесли в ваш класс.

— А потом она пропала, — повторила Наташа, не проявляя никакого интереса к этому странному происшествию.

— А вы где были?

— Я смотрела в окно и ничего не заметила.

Наташа сама уже понимала, что говорит глупость, и знала: пусть ее хоть на куски режут, все равно будет упрямо повторять эту глупость, потому что нет никакой возможности смотреть Зинаиде Рафаиловне в лицо и врать ей так, чтобы было похоже на правду. Наташа хотела бы провалиться сквозь пол, как в Большом театре проваливается Демон.

Зинаида Рафаиловна насмешливо щурилась.

— Странное событие произошло в вашем классе, — сказала она, закрывая журнал.

Тася шумно перевела дыхание. А Зинаида Рафаиловна, не вставая с места, уютно поставила локти на стол, оперлась подбородком на ладони и с тем знакомым веселым смешком в глазах, который всегда вызывал оживление в классе, сказала:

— Вот наконец вы достали билет. Вещи давно в чемодане. Поезд в Ташкент отправляется ночью. Вы едете сутки, вторые, третьи. За Оренбургом начинаются пески. Знаете ли вы, что такое среднеазиатские пески?

Тася аккуратно записала тему в тетрадку: «Климат Средней Азии».

Надменно раскачивая головой, идет через пески верблюд, в горячих берегах беснуется Сыр-Дарья, и солнце льет потоки света на белые вершины Тянь-Шаня — снег оседает, ползет, шумными ручьями сбегает вниз. Земля стонет от зноя и жадно пьет воду. Вода воюет с песками за жизнь земли.

«Нет, — подумала Наташа. — Надо было спасти Таську, но Белого медведя обманывать нельзя. Вообще надо как-нибудь спасать по-другому».

После звонка Зинаида Рафаиловна неторопливо уложила книги в портфель и, все так же насмешливо щурясь и как будто догадываясь о мучениях Наташи, сказала:

— Я задержусь в учительской. Может быть, вы вспомните, куда пропала карта.

Наташа усердно убиралась в классе.

— Что теперь делать? — спросила Тася, не чувствуя себя причастной к пропаже карты и даже слегка осуждая Наташу за ее легкомысленный поступок и жалея ее.

— Никого не касается, — ответила Наташа. — Я уж сама знаю, что делать.

— Когда все разошлись, она направилась в учительскую. Зинаида Рафаиловна сидела на диване рядом с Дарьей Леонидовной. Они словно только и дожидались ее появления.

— Я говорила, что она придет, — сказала Зинаида Рафаиловна.

 

XIII

Велено было явиться четверым, но за час до назначенного срока к подъезду госпиталя собралось уже десять человек, и время от времени подходил кто-нибудь еще.

— Скандал! — испугалась Наташа. — Притащится весь класс, как будто здесь пряники по карточкам объявили!

Больше всех волновалась Валя Кесарева. Когда в переулке с беспечным и сияющим лицом появилась Тася Добросклонова, Валя не смогла скрыть возмущения.

— Все, как на спектакль! — сказала она. — Я буду с ним заниматься. А вы зачем? Вам что здесь нужно?

Тася юркнула в толпу девочек.

Все видели, что Валя волнуется. Она то начинала рассуждать о совершенно посторонних вещах, то в одиночку шагала взад и вперед по тротуару. Валя хмурила узенькие сердитые брови и дула в кулак, чтобы согреть пальцы. «Здравствуйте, товарищ лейтенант, — много раз репетировала про себя Валя. — Наш преподаватель математики тоже был на фронте. Кажется, у него искусственная нога, но он замечательно преподает. Я могу с вами повторить всю программу до уравнений с одним неизвестным». Лейтенант скажет: «Пожалуйста, пожалуйста!», и тогда можно сразу начинать.

Валя знала, что как только начнет объяснять, кончится этот противный озноб, от которого даже коленки дрожат, будет приятно и интересно, потому что больше всего Валя любит объяснять. Валя давно уже решила, что ее призвание быть учительницей. Она только не определила еще, кто ее идеал. Ей хотелось походить не на одного какого-нибудь учителя, а сразу на многих — и на Белого медведя, и на Дарью Леонидовну, и на Захара Петровича. «Сегодня буду преподавать, как Захар Петрович», подумала Валя. Она отошла подальше, чтоб еще поупражняться, и даже немного прихромнула, как Захар Петрович, не замечая, что к порядочней кучке одноклассниц, которые толпились возле проходной будки, присоединились еще двое. Эти двое были Дима и его друг Федька Русанов. Они вынырнули из-за угла и, увидев девочек, приняли, как по команде, рассеянный вид. Федька распахнул пальто, чтоб ослеплять прохожих свитером, украшенным значками.

Наташа грозно спросила:

— Это еще что? Таська! Расхвасталась?

Тася с перепуганным лицом спряталась за Люду Григорьеву и оттуда виновато бормотала:

— Честное слово, не расхвасталась. Я только Димке велела вымыть посуду, потому что мне нужно в госпиталь торопиться. Да еще спросила, как объяснять, если меня заставят.

— Тебя заставят?! Эх ты! Болтушка!

Тася все пряталась за Люду и торопливо засовывала в валенки длинные трикотажные рейтузы, которые до самых пят свисали из-под платья. «Не хотела надевать рейтузы, — думала Тася. — И мороза никакого нет. Зачем я их надела?»

Почему-то ее вдруг чрезвычайно огорчили эти злополучные рейтузы, которые никак не втискивались в валенки.

— Здорово! — сказал Федька равнодушным тоном.

Тася наконец справилась с рейтузами, и с самой приятной улыбкой загадочно произнесла:

— А вот и не знаете, куда мы пойдем.

В это время появилась Дарья Леонидовна. Она быстро шла по улице, издали кивая девочкам, и щеки у нее разрумянились от ходьбы. Девочки шумно приветствовали учительницу.

— Вон они еще к нам прицепились, — указала Наташа глазами на мальчиков.

— Ну что ж, — возразила Дарья Леонидовна, — пусть и они. Если не будут мешать.

— Мы — мешать? — удивился Федя и первым кинулся к двери.

Девочки перешептывались в вестибюле, пока Дарья Леонидовна пошла разыскивать Катю, но Катя сама бежала ей навстречу. Она была в белом халате, ее черные волосы покрывала косынка. Катя легко сбегала с лестницы, держась за перила, полы ее халата летели за ней, как крылья бабочки.

— Пришли! — сказала Катя, возбужденно блестя глазами.

«Какая хорошенькая! — с восхищением подумала Наташа про сестру. — Я-то перед ней настоящий урод!»

Но все же на всякий случай Наташа старалась не попадаться на глаза своей хорошенькой сестре.

— Вас слишком много, — решительно заявила Катя. — Половину надо отправить обратно.

— Знаете, Катя, — тихо убеждала Дарья Леонидовна, — нельзя так сразу расхолаживать. Это непедагогично.

Валя Кесарева стояла, вытянувшись, словно на военных занятиях, и крепко прижимала к груди сборник алгебраических задач. Она стиснула побледневшие губы, и ее зеленые глаза то погасали, то светились упрямым блеском.

— Слушайте, — строго распорядилась Катя, — не топать, не кашлять ничего не трогать руками. Побеседуете вежливо с бойцами и направитесь к выходу. А останется… Кто останется? — обернулась она к Дарье Леонидовне.

— Я!

Валя шагнула вперед, чувствуя, что волнение валит ее с ног и что если сейчас же, немедленно, ожидание не перейдет в действие, постыдное малодушие одержит верх. Катя вдруг подобрела.

— Хорошо, — сказала она. Может быть, она поняла, что Валю надо поддержать. — Ты не бойся, он математику давно проходил, все уж забыл.

Девочки направились следом за Катей на второй этаж. Сзади всех шли Дима и Федя; они перемигивались и подталкивали друг друга локтями, но не от веселья, а от робости, которая внезапно охватила и их.

Палата была просторная, светлая, с блестящими натертыми полами, с белыми марлевыми занавесками на окнах, белыми кроватями и тумбочками. Многие раненые поднялись и заулыбались детям.

— Здравствуйте! — хором сказали девочки и остановились среди палаты, не зная, что говорить, что делать и даже куда смотреть.

— Товарищи! — громко сказала Катя. — Пришли ученицы шестьсот седьмой женской школы. Они пришли познакомиться, а если кто-нибудь захочет заниматься математикой, физикой, географией и разными другими науками за шесть с половиной классов — они могут помочь.

Ученицы шестьсот седьмой школы смущенно опустили глаза.

Раненые рассматривали девочек дружелюбно и с любопытством.

— Неужто уж такие образованные? — раздался голос из угла.

Спрашивал молодой парень. Он сидел на кровати, прислонившись к стене и положив забинтованную ногу на табурет. Рядом стояли два костыля.

«Он!» поняли девочки. У Вали екнуло сердце.

Катя подошла к молодому раненому и вполголоса спросила:

— Может быть, вы отдумали?

— Может, отдумал, а может, и нет, — неопределенно ответил тот. — Посмотреть надо, каковы учителя.

— Девочки, подойдите сюда! — позвала Катя. — Да что вы переваливаетесь, как гусыни! — сказала она сердитым шепотом и с досады щипнула Наташу за руку, потому что вся эта затея, которую они придумали с Дашей, показалась ей сейчас немыслимой и невыполнимой.

Несколько девочек передвинулись вперед на два шага. Раненый выжидающе смотрел.

Оттого, что у него была бритая голова и голая шея и никакого признака усов над губами, он выглядел совсем юным, его серые глаза казались одновременно и озорными и грустными.

— Вы лейтенант? — тоненьким голоском спросила Тася и моментально спряталась за подруг.

— Лейтенант. А что?

— Ничего. Просто так.

— Вы пехотинец, или артиллерист, или танкист? — спросила Лена Родионова, хотя ей было неважно, кто лейтенант, а хотелось только высказать своё участие раненому, но она не знала, как это сделать.

— Видно, что в военных специальностях вы разбираетесь, — оказал лейтенант.

Он говорил тем петушиным тоном, каким обычно разговаривают мальчишки только с девочками, чтоб доказать свою независимость и полное равнодушие.

Девочки нашли этот тон вполне естественным и даже немного осмелели, словно перед ними был не боевой командир, а одноклассник, с которым случилась беда, но он не желает придавать этой беде никакого значения и даже храбрится на людях, скрывая под насмешкой застенчивость и неловкость.

— Расскажите, как вы были в бою, — попросила Маня.

Лейтенант усмехнулся и поправил на табурете забинтованную ногу.

— Этот рассказ слишком длинный, — сказал он. — В один раз не уложишься. Внукам буду рассказывать.

Он говорил с той озорной смешинкой, по которой девочки определили, что в школе лейтенант был спорщиком и задирой.

Наташа рассматривала лейтенанта, его бритую круглую мальчишескую голову, острые скулы на похудевшем лице и насмешливые, обидчивые глаза. Она заметила беспокойные огоньки в серых глазах лейтенанта.

— С вами будет заниматься Валя, — объяснила Наташа. — Она у нас первая ученица, к сегодняшнему уроку подготовилась. Но мы хотели сначала поговорить.

— О чем говорить? — отозвался лейтенант, все еще стараясь казаться небрежным. — Видали ли вы что дальше Москвы?

— А вот и видали! — пискнула Тася. — Во время эвакуации два года в деревне прожили. Можем вас поучить снопы вязать. — Она спохватилась, вспомнив, что у лейтенанта нет ноги, и испуганно замигала.

— Эту науку мы до войны хорошо прошли, только теперь она нам не годится, — сказал лейтенант.

Но он заметил, что Тася смутилась и до слез покраснела от своей оплошности. Ему вдруг понравилась Тася и все другие девочки, которые разговаривали с ним осторожно и ласково и старались развлечь его.

— Да вы проходите, — предложил он. — Я не кусаюсь. — Он первый засмеялся своей шутке.

Все охотно подхватили его смех. Лед растаял.

— Побывать бы вам в нашей деревне! — сказал лейтенант. Щеки его слегка порозовели. — У нас речушка хоть и невидная, а щуки в ней ходят — во! — Он вытянул руку и хлопнул себя по плечу.

— Вот и мы с Федей, — весело перебил Дима, — один раз в Нечаевке на целый метр щуку выудили. Она нас хвостом чуть не сшибла и ушла. А как вы думаете… — почтительно произнес он и тут же замолчал, увидев, что лейтенант выпрямился и взялся за костыль.

— Как ты сказал? — спросил лейтенант, глаза у него стали вдруг строгие. — Как ты деревню назвал?

— Нечаевка, — оробев, повторил Дима.

Раненый нагнулся поднять с полу упавший костыль, и от этого, наверно, кровь хлынула ему в лицо. Он сказал, не поднимая лица:

— А еще кто из вас в Нечаевке бывал?

— Я! Я! Я! — сразу закричали Федя, Наташа и Тася.

Наташа удивилась, — так изменилось покрасневшее лицо лейтенанта: в нем не было ни мальчишеского озорства, ни нарочитой сердитости, и глаза вдруг стали растерянные и как-то странно мигали.

— А кого вы знавали там? — спросил он глуховато.

— Феню знала, — сказала Наташа, — Михееву. Она моей лучшей подругой была. Она мне письма присылает. У нее брат на фронте пропал. Ленькой зовут.

Лейтенант второй раз уронил на пол костыль. Кто-то охнул. Лейтенант поднял костыль и вытер вспотевший лоб рукавом рубашки.

— Так я же тот Ленька и есть, — сказал он.

Некоторое время все молчали. Потом Наташа отстранила подруг и медленно подошла к кровати.

Она смотрела на раненого лейтенанта. Этот веснушчатый парень с острыми скулами и серыми глазами, в которых вспыхивали беспокойные огоньки, то грустные, то насмешливые, был Ленька Михеев, о нем в Нечаевке тоскует Феня.

А он не пропал. Он в госпитале. Но почему он не пожалел Феню и не вспомнил о ней?

Наташа молча рассматривала Леньку.

— Ты что? — несмело спросил он.

Наташа чувствовала обиду. Она забыла, с каким волнением весь класс готовился к встрече с товарищем лейтенантом.

Теперь это был не товарищ лейтенант, это был просто Ленька Михеев из Нечаевки, Фенин брат.

Наташа ближе шагнула к кровати.

— Ты почему в деревню не писал? — спросила она, — Почему ты мать не жалеешь и о Фене не думаешь?

— Постой, постой, — изумленно проговорил лейтенант.

Он растерялся и чувствовал в то же время необходимость оправдываться перед сердитой девочкой, которая наступала на него, бросая в лицо суровые упреки.

— Мне Феню жалко, — продолжала Наташа. — Она не думает о себе. А ты о себе… Вон и Катя один раз из-за тебя плакала, когда ты сказал: «Жить не хочу».

— Так ведь это я сгоряча, — смущенно признался Ленька. — Сгоряча-то мало ли что скажешь.

— А домой не писал тоже сгоряча? — спросила Наташа.

— Что ты напала на меня? — удивился Ленька. — Ты мне и слова выговорить не даешь.

Лена Родионова потянула Наташу за рукав и шепнула:

— Ты уж слишком, Наташа. Видишь, он разволновался. А ведь он больной.

Наташа притихла. Она вспомнила, что ведь и верно Ленька больной, и сразу досада сменилась горячей жалостью к этому бритому пареньку, который сидел на кровати с забинтованной ногой, и через расстегнутый ворот рубашки видна была его худощавая юная, с выступающими ключицами грудь.

Ленька был смущен и расстроен. Он хмуро разглядывал костыль. Надо объяснить, почему он не писал, объяснить все по-серьезному. А как объяснишь?

— Сначала переживал, — сказал он нехотя и все разглядывая костыль. — Привыкал сначала. И жизни будто рад, а без ноги скучно. А потом — подожду да подожду. Думаю, пусть надеются, что целый сражаюсь. Извещения о смерти нет? Нет. Значит, надеются. Так и прождал.

Девочки молчали. Алексей понял, что не убедил девочек. Им очень не хотелось осуждать Леньку, но они осуждали. Все-таки он должен был написать домой, чтобы Феня не тосковала. Ленька сам это знал. Ему стало грустно, что не удался разговор с девчатами, которые побывали в Нечаевке и знали и рощу за околицей, и речку с омутами и осокой. А хорошо бы поговорить!

— Эх, правду вам сказать? — воскликнул вдруг лейтенант и точно с высокой горы прыгнул, даже дух захватило. — Сказать правду? Самая-то главная причина не в этом. Причина в том, что раньше Ленька Михеев при деле был и почет ему был на всю Нечаевку. А теперь Михеев к какому делу поедет? В михеевском роду к последним местам привычки нет да и вовек не будет. Вот и не писал, потому что обдумывал. Выдержку делал, пока места себе не определил.

— А теперь определил? — с тревогой спросила Наташа.

— Похоже, что к тому идет, — не совсем уверенно ответил Ленька. Потом, обрадованный тем, что его не корят больше и не обвиняют, он нерешительно попросил: — А вы мне про Нечаевку расскажите. Узнать-то ведь хочется. Сколько времени не видал! — Он провел ладонью по бритой колючей голове, стараясь подавить волнение, поправил на табурете ногу, тронул костыль и исподлобья взглянул на девочек.

— Товарищ лейтенант! — сказал Дима, который в продолжение всего разговора не спускал с Алексея глаз и ни на секунду не осудил его, а напротив, удивлялся и сердился на девочек за то, что они упрекают боевого командира, потерявшего в сражениях ногу. — У вас там, товарищ Михеев, запруд вовсе не было, а наши интернатские запруду сделали. Это раз. А два — теперь на тракторах девчата работают. И один трактор попортили.

— Как попортили? — Лейтенант уперся кулаками в постель, приподнимаясь.

— Нет, не слишком уж сильно, — поспешил успокоить его Дима. — Совсем даже немного. Потом починили.

— А то один раз, — вмешался Федька, — мы в омут попали. Нас так закрутило, чуть не утонули.

Всем хотелось что-нибудь сообщить. Но Ленька не мог забыть трактор.

— Ты вот говоришь, — с укором обратился он к Наташе, — ты ругаешь меня, а я ведь трактористом был. А теперь интересно, думаешь, лишним ртом сделаться? Обузой?

— Ве-ернулся бы папа, — печально сказала Женя. — Если без руки или без ноги — все равно.

Лейтенант взглянул на черненькую большеротую девочку с тугими косичками и грустными глазами. Он вспомнил вдруг летний нечаевский день и босоногую свою сестренку и снова испытал тревожную радость.

— И Феня, может, на тракторе? — спросил он с оживлением. — Только что я! Мала еще она. Неужели Феня хозяйство не нарушила?

— Нарушила? — возмущенно переспросила Наташа. — Феня-то? Ты знаешь, как она работает? Она все успевает. У нее трудодней как у взрослых. И учиться она очень хочет. А ты почему ученым не хочешь быть? — неожиданно спросила Наташа.

Лейтенант снова в замешательстве провел ладонью по бритой голове.

— Больно ты скорая, — сказал он. — По-твоему выходит — что ученым, что плотником, едва захотел, сразу и сделался?

Он почему-то покраснел, а Наташа с радостью подумала, что именно ученым Ленька и хочет быть. Она переглянулась с Валей Кесаревой, и Валя решила, что наступил момент произнести вступительное слово, которое она так тщательно готовила все утро. Валя выступила вперед и откашлялась.

— Товарищ лейтенант, — сказала она твердо, как будто никогда не испытывала беспокойства и страха и выступление с торжественной речью было для нее самым привычным занятием, — стране необходимы ученые люди. Наш преподаватель математики Захар Петрович тоже, как вы, потерял на фронте ногу, но другой учитель и со здоровыми ногами не сумеет так объяснить теорему, как он. Хотите, я начну повторять с вами геометрию и алгебру за семилетку?

— Больно уж вы скоро, — снова проговорил Михеев, смущенно и недоверчиво улыбаясь. — Сразу уж и повторять, а только познакомились. Может, завтра бы начали?

— Нельзя! — запротестовала Валя Кесарева. — Если по плану сегодня, значит надо сегодня.

Валя Кесарева снова превратилась в первую ученицу, спокойную, умненькую, немного презирающую всех, кто не умеет быть первыми ученицами, и не испытывающую больше никакого страха перед лейтенантом Михеевым, которому обязательно надо помочь сделаться ученым.

— Выйдите все посторонние из палаты, — решительно сказала она.

Девочки пошли гуськом, обертываясь и кивая счастливому и недоумевающему Михееву и другим раненым, которые провожали девочек удивленными, печальными и веселыми взглядами.

У дверей палаты стояла Катя.

— Наталка! — сказала она, блестя темными глазами. — Помнишь, я тебе говорила? Я уж знала, у меня предчувствие было, что случится особенное, если он лежит на том самом месте, где стояла моя парта…

В этот день из разных почтовых ящиков Москвы было вынуто несколько писем в Нечаевку, Фене Михеевой.

Одно из этих писем было от Жени, и Женя писала: «Я очень, очень рада, что твой Ленька нашелся. Он хороший, и мы с ним сдружились. Ты счастливая, Феня. А мне сегодня почему-то все время хочется плакать о папе» .

 

XIV

История встречи семиклассниц с лейтенантом Михеевым скоро стала известна всей школе, и девочки из других классов прибегали в седьмой «А», чтобы разузнать все как следует.

Тася не уставала передавать историю, но всякий раз прибавляла столько новых увлекательных подробностей, что в конце концов невозможно стало отличить вымысел от правды. Чем более фантастический характер приобретала встреча, тем больший она вызывала к себе интерес.

На бледном лице Вали Кесаревой появилось новое выражение торжественной сосредоточенности. Ежедневно после уроков Валя отправлялась в госпиталь. Нужно было торопиться, потому что лейтенанта Михеева в ближайшее время назначали к выписке.

— Девочки, — говорила Кесарева, — как он над уравнениями бьется! А успехи делает замечательные. Наверняка будет математиком.

Но Наташа, которая повторяла с лейтенантом синтаксис, решила, что из него выйдет писатель. Наташа читала его дневник.

— Там такие переживания, — рассказывала Наташа, — так бой кошмарно описывается, все представляешь в точности.

Женя в госпиталь не ходила. Все знали, что она не умеет объяснять.

Женя стала грустна. Она перестала читать и, полистав иногда по привычке книгу, убирала в портфель и носила по нескольку дней непрочитанной. За уроками Женя внимательно смотрела на учителя. Казалось, она хотела спросить о чем-то непонятном, но не решалась. Иногда она не слышала, о чем говорит учитель.

Однажды Дарья Леонидовна сказала:

— Я читала письма твоего отца. Давай прочитаем эти письма на сборе.

— Зачем? — спросила Женя, глядя в сторону.

— Пусть и другие пионерки подумают о том, о чем думаешь ты. Пусть твой отец поговорит и с ними.

Женя сначала отказывалась и качала косичками.

— Ни за что!

Потом посоветовалась с бабушкой и согласилась:

— Бабушка говорит — можно. Только вы сами читайте, я стесняюсь. Я не буду читать.

— Хорошо, — успокоила ее Дарья Леонидовна и вдруг обняла Женю за плечи и крепко прижала к себе.

Женя внимательно и серьезно посмотрела на Дарью Леонидовну и ничего не сказала.

Пионерский сбор был вечером. За окнами посвистывал ветер. Летели редкие колючие снежинки. Изредка проносился по мостовой автомобиль, узкой полосой света озаряя впереди себя дорогу, и когда он исчезал, словно захлопывалась дверь, и снова надвигалась черная, негородская ночь. Но в классе было светло и по-особенному уютно, как никогда не бывает утром, на уроках. Девочки где-то добыли большую электрическую лампу, застелили стол чистой бумагой и даже поставили графин с водой. Совсем не страшная географическая карта висела на стене, а рядом с картой — классная газета, и в доброй половине газетных статей описывался госпиталь и лейтенант Михеев. Девочкам очень хотелось переставить парты, чтобы совсем уж было не похоже на урок, но с партами не получилось, они остались на своих местах. Однако, чтобы нарушить все же привычный порядок класса, девочки разместились по-трое, поближе к учительскому столу, за которым сидела низенькая девушка с пышным бантом галстука из-под белого воротничка — старшая пионервожатая Маруся Галактеева.

С Дарьей Леонидовной Маруся дружила. Маруся частенько провожала Дашу в пионерскую комнату, запирала дверь, чтобы никто не мешал, и вела продолжительные и таинственные беседы об отрядных происшествиях и новостях.

Маруся внимательно осмотрела пионерок. Все были в галстуках. Все с веселым оживлением ждали ее слов.

— Дарья Леонидовна объяснит вам, почему мы решили прочитать Женины письма, — сказала Маруся.

Она замолчала, откинув энергичным жестом прядь волос со лба и уступила Дарье Леонидовне место за столом.

Дарья Леонидовна вынула письма и мельком взглянула на Женю. Женя низко опустила голову, как будто рассматривала книгу, и Даша не видела ее лица, а видела только беленькую полоску пробора и толстые косички, торчащие кверху.

«Ведь это ее отец», охваченная горячим сочувствием, подумала Даша.

— Девочки, — сказала Даша, — когда я читала эти письма, я еще раз узнала, узнала сердцем, что мы побеждаем не только потому, что сильна наша техника. У Нас есть еще другая сила — сила убеждений. У нас высокие представления о жизни. А это самое главное. Поэтому наша родина непобедима. Вот я и решила прочитать вам письма с фронта. Их пишет настоящий человек. Он нас защищает.

Даша вынула из конверта исписанные листы бумаги.

Первое письмо.

«Чернуха! Здравствуй, мой большеротый лягушонок! Сегодня ровно два года, как я тебя оставил. Мы оба здорово выросли за эти два года. Мой милый дружок! Я привык говорить с тобой, как со взрослой. Когда ты будешь совсем большая, то перечитаешь мои письма и кое-что поймешь по-другому. Но многое ты должна понять и сейчас.

Так вот расскажу случай. Было затишье. Почти не стреляли. Меня вызвали в штаб чуть свет. Приказ выступать в 12.00. Все утро я был бешено занят. Надо было многое предусмотреть, подготовить, а главное — поговорить с людьми. Говорили мы перед боем о школе. Почему о школе? У меня в роте молодёжь. Вчерашние десятиклассники. Мы очень хорошо поговорили. А один паренек, лейтенант, с горящим взглядом сказал: Пусть трепещут фашисты!

Оставалось часа полтора свободного времени, и я пошел в лес. Я сел на пень. Под ногами густо лежала сыроватая, прелая листва. Рыжий муравей тащил соломинку. Я следил за ним и думал: «Какие препятствия приходится преодолевать тебе, работяга!» Потом в лес ворвался ветер, и с деревьев полетели листья. Они, как бабочки, трепетали в воздухе, вспыхивали на солнце и медленно опускались на землю. А ветер все качал деревья и срывал все новые и новые листья.

Чернушка, я сидел на пне и думал. Я думал о своей жизни, о том, что в ней было важно и что не важно.

Мне стало горько. Что-то я недоделал, с кем-то недодружил.

Чернушка, будь щедрой в дружбе, чтобы когда-нибудь не упрекнуть себя.

Перед боем я нашел лейтенанта и отдал ему свои часы. Помнишь, большие с серебряной крышкой? Я сказал: «Мало ли что может случиться. Возьмите, вам они будут хороши». Он ответил: «Что вы, что вы, товарищ капитан! Ничего не может случиться». Но часы ему очень понравились. О таких часах он мечтал всю жизнь.

Я видел, как он бежал впереди. Я видел, как он упал. Останавливаться было некогда. В этом бою меня ранили. Совсем легко. Я даже не ушел из части. До свидания, чернушка. Учись хорошо и заботься о бабушке. Папа».

Письмо второе

«Мой милый дружок! Вчера мы заняли город, а сегодня прошли несколько километров вперед и остановились на отдых в деревне, отбитой у немцев. Я устал и, когда вошел в избу, хотел только одного — скорее уснуть Хозяйка затопила печь. Почти засыпая, я увидел девочку, спрятавшуюся у печки. Ей было лет четырнадцать, как тебе. Голова ее качается из стороны в сторону на длинной шее, как засохший цветок. «Как тебя зовут?» спросил я. Девочка не ответила ни на один мой вопрос. Мне рассказали ее историю. Девочка — единственная уцелевшая во всем городе еврейка. Несколько километров она бежала от смерти. Здесь, в деревне, добрая женщина спрятала ее в хлеву, в кормушке. Девочка прожила год в коровьей кормушке. Теперь она не говорит. Фашисты никого не щадят. У них нет ни сердца, ни совести, ничего человеческого. Проклятье, проклятье фашистам!

Мне так и не удалось заснуть в эту ночь, и я решил написать тебе, чтобы ты узнала об этой девочке, которая забыла все слова и свое имя.

Целую тебя горячо, родная моя, твой отец».

Письмо третье

«Здравствуй, дорогая чернушка! Мы быстро идем вперед. Фашисты оставляют после себя развалины и горе. На днях наши разведчики отбили у фашистов триста человек наших. Среди них много детей. Мы дали детям хлеба. У детей еще не остыл страх в глазах, а они уже полны беспокойства: что в московских школах? Как раньше географию и физику учат? Ребятам два года усердно внушали, что география им не к чему.

Когда я мечтаю о том, как будет после войны, я много думаю, дочурка, о тебе и о твоих подругах. Вы вырастете к тому времени. Многое в жизни будет зависеть от вас. Многое будет зависеть от того, чему вы научитесь сейчас, сидя за школьными партами.

Учись, чернушка, и радуйся знаниям. Целую тебя, родная! Отец».

Письмо четвертое

«Дочурка! Твое последнее письмо, в котором ты рассказываешь о школе, я показал своим ребятам. Ты не поверишь, как долго оно ходило по рукам. Пройдут годы, ты забудешь о воздушных тревогах и лишениях, но школу и друзей, встреченных в школе, ты запомнишь на всю жизнь. И поверь мне…»

Дарья Леонидовна прервала чтение. Дверь, скрипнув, приоткрылась, и в щель сначала просунулась одна только голова и щека, обмотанная шарфом, потом вслед за головой появилась и вся тетя Маня, неизменно страдавшая простудами и просидевшая на табурете в раздевалке ровно столько лет, сколько простояла на своем месте школа.

— Дарья Леонидовна, — сказала тетя Маня, держась за обвязанную щеку и слегка покачивая головой от привычной зубной боли, — есть тут у вас Женя Спивак? Ее бабушка вниз требует.

Женя вскочила и уронила на пол книги. Она наклонилась, чтобы собрать их, но они падали у нее из рук, и, когда Женя подняла голову, все увидели ее бледное лицо и большой дрожащий рот.

— За-а-чем она пришла? — сказала Женя, испуганно глядя на Дарью Леонидовну. — Те-емно.

— Подождите пугаться, — ответила Дарья Леонидовна, стараясь скрыть тревогу, которую в ней вызвал внезапный Женин испуг.

Женя пошла между партами. Ей было страшно уходить из освещенного класса.

— По-очему вы молчите? — спросила она и вдруг побежала.

Через раскрытую дверь слышно было, как она стучит каблуками, спускаясь по лестнице в раздевалку.

— Подождите пугаться, — повторила Дарья Леонидовна.

Наташа побежала за Женей. Она нащупала в темноте перила, прыгала через три ступеньки и, почти плача, повторяла бессмысленные слова:

— А я знаю, что ничего не случилось. Ничего не случилось. Ничего…

Тетя Маня сидела на скамье и раскачивалась, держась за обвязанную щеку. Женя и бабушка выходили из школы. Бабушка, маленькая, сухая, сгорбленная, бережно вела Женю под руку. И Женя была такая же сгорбленная, как бабушка.

Захлопнулась дверь. Наташа вернулась в класс, увидела яркий свет, географическую карту на стене, женины книги, разбросанные в беспорядке, и замахала руками, как будто можно было отмахнуться от беды, которая уже пришла. Потом она села за парту и заплакала.

Дарья Леонидовна собрала недочитанные письма и сказала:

— Теперь у Жени осталась только бабушка и мы.

 

XV

Поезд подошел к перрону московского вокзала в 9.30. Он подошел медленно, и паровоз шумно пыхтел, словно переводя дыхание после длинного и утомительного пути. Из вагонов выходили люди, таща за собой чемоданы и тюки, и кричали женщинам в белых фартуках:

— Носильщик! Носильщик!

Некоторых встречали; звонкие поцелуи и восклицания слышались здесь и там.

Девочку в белых деревенских валенках, желтой дубленой шубе и цветастом полушалке, повязанном назад, концами, никто не встречал. Девочка сошла на платформу, поправила на спине мешок и огляделась по сторонам, разыскивая дяденьку попутчика, на которого в дороге была вся надежда. Однако дяденька попутчик давно уже взвалил чемодан на плечи и смешался с толпой.

Девочка в цветастом полушалке была Феня.

Она стояла у вагона, беспомощно озираясь. Ее толкали. Она пятилась назад, ее все равно толкали. «Батюшки, — думала Феня, — народу кругом! И все чужие». Потом она заметила лужи на деревянной платформе. «Трое суток ехали, все зима была, а в Москву приехали — зима кончилась».

Феня привыкла делиться с кем-нибудь своими мыслями и впечатлениями, но никому не было до нее дела, и она почувствовала себя одинокой. Феня хорошо помнила, что нужно сразу идти в метро. Она энергично поправила мешок на спине и затопала по платформе, старательно обходя лужи. Она шла вместе с людьми и незаметно для себя тоже стала спешить, словно ей нужно было кого-то догнать или перегнать. Она увидела над дверьми надпись «Метро», и ожидание небывалых чудес прибавило ей бодрости. «Сейчас поедет», подумала она, став на ступеньку лестницы, но лестница не ехала, хотя Феня постояла немного, ожидая — а вдруг поедет.

«Вот и наврали интернатские! — с досадой и разочарованием подумала Феня. — С ними по-хорошему, а им бы только озоровать да пересмеивать. Увижусь — скажу».

В метро люди, бежали еще шибче. Все обгоняли Феню и не обращали на нее никакого внимания. Только некоторые барышни оглядывались на нее. На барышнях надеты были шапочки, такие маленькие, что едва закрывали половину головы. Феня знала, почему барышни оглядываются. Собирая ее в Москву, мамка открыла сундук. Сундук был старинный, дедовский, и отпирался со звоном. В нем хранилась мамкина девичья сряда, полотенца, расшитые петухами, и кружева своей вязки. Мамка достала со дна самый красивый полушалок бордового цвета, с разводами и золотыми цветами. Феня повязала полушалок и не могла оторваться от зеркала, любуясь собой.

— Не осрамись там перед людьми, — сказала мамка.

Но Феня и не собиралась срамиться. Уж если приехала в Москву, как-никак, а доберется до Леньки.

Проверяя билеты, контролёрша в форменной тужурке с блестящими пуговицами тронула Фенин мешок и закричала:

— Картошка? Нельзя! Обратно!

— Какая картошка? — закричала Феня в ответ. — Да нешто я повезу из Нечаевки картошку!

— Нельзя! Нельзя! — повторила контролерша. — Здесь тебе не трамвай.

Феня вцепилась в рукав контролерши и принялась умолять, стараясь подбирать вежливые выражения:

— Барышня, миленькая! Пощупай — нет там никакой картошки, там лепешки одни, мамка для Леньки напекла. Я и дорогу-то одну только через метро знаю. Что же мне пропадать теперь? Ах ты, беда какая!

Контролерша сжалилась, и Феня пустилась бежать что есть духу, чтоб не повернули обратно. Она испугалась, что вот с ней чуть было не случилась беда какая, и не могла успокоиться. К платформе сразу подлетели два поезда, с той и другой стороны, оба блестящие, без паровозов, с яркими фонарями. Феня кинулась к одному, но поезд тронулся и умчался; Феня подбежала к другому, но перед самым носом у нее дверцы вдруг сами захлопнулись, и этот поезд тоже умчался.

Феня, тяжело дыша, прислонилась к каменной колонне. Беспокойство овладело ею. «Ну, как полдня теперь прождешь поезда, а то и до ночи? Да и сходить где, не знаю. Батюшки, а ехать-то в какую сторону, тоже не знаю». Феня подумала, что чуть было не уехала неизвестно куда, и снова у нее заныло сердце. Рядом остановился военный в очках и развернул газету. Фене показалось чудно: чего это он на народе читать принялся, словно дома не начитается! Но все же она осмелилась обратиться с вопросом:

— Дяденька, мне к Кропоткинским воротам где садиться?

Военный промычал что-то, не поднимая от газеты глаз, и кивнул головой:

— Здесь!

— Дяденька, — снова спросила Феня, — а вам куда ехать?

Военный оторвался от газеты и молча через очки посмотрел на Феню.

— Может, нам по дороге, — объяснила Феня.

В это время подлетел поезд.

— Пойдем, — сказал военный и легонько подтолкнул Феню в вагон.

Едва он сам вошел, а дверцы — дж-жик! — закрылись. Теперь это очень понравилось Фене. К ней снова вернулось хорошее расположение духа и захотелось поделиться мыслями с этим военным, который хоть и молчит, а видно, что добрый.

— Дяденька, — спросила она, — вы на фронте бывали?

Некоторые в вагоне с любопытством оглянулись на Феню. Военный посмотрел на нее сначала молча, потом ответил:

— Бывал.

— И наш Ленька тоже на фронте был! — оживленно сказала Феня. — Михеев Ленька, братишка мой. Два года воевал. Не знаю уж, дали ему награду какую или не заслужил. Теперь без ноги. А мамка говорит — голова на плечах и хорошо. Он, говорит, и в конторе работу найдет со своей головой. Мамка сразу оживела, как от Леньки вести пришли. А нашли его, Леньку-то нашего, девчата интернатские. Он в госпитале был и переживал, и от переживаний ничего не писал нам.

Военный молча слушал и строго смотрел на Феню, а по том вдруг спохватился и отдал Фене честь.

— Мне сходить, — сказал он, — вам на следующей. Досадно…

Что досадно, он не успел договорить, потому что дверь за ним захлопнулась и поезд полетел дальше.

«Сейчас увидимся», подумала Феня, внутри у нее запело от счастья.

«Как он мне честь-то отдал, — вспомнила она про военного. — Задумчивый, а вежливый».

Поезд остановился, и Феня скорее выскочила.

Она оглянулась по сторонам — широко, просторно, везде торит свет, все белое, на стене надпись «Дворец Советов».

«Батюшки! Заехала-то куда! — изумилась Феня. — В самый дворец. Краса какая! Цветов бы еще насадить. Ну, Москва!»

Но ей было некогда разглядывать красоту дворца, и она поспешила за людьми и спрашивала всех:

— Как мне к Кропоткинским воротам выйти?

И все отвечали:

— Сюда, сюда!

Она вышла на улицу, и сразу ее смелость пропала: на улице звякали трамваи, гудели автомобили, передвигались какие-то диковинные машины, а люди бежали с разных сторон — все куда-то неслось, мчалось и кружилось перед Фениными глазами.

Феня разжала кулак и прочитала на бумажке адрес: «Кропоткинские ворота, Левшинский переулок».

— Дяденька, где здесь Кропоткинские ворота? — спросила она проходившего мимо военного, потому что уважала военных. Он не остановился, и она побежала за ним.

— Это и есть Кропоткинские ворота, — на ходу ответил военный и скрылся в толпе.

Феня огляделась. Была большая площадь, сзади росли в два ряда деревья, с другой стороны площади тянулся дощатый забор и всюду стояли каменные дома, но ворот не было.

Прямо на Феню шла девочка лет тринадцати, в синей шапочке. Девочка подпрыгивала, разбивала каблуком ледяную корку на лужах и размахивала сумкой с книгами.

— Девочка, где тут Кропоткинские ворота? — спросила Феня.

— Вот они, — ответила девочка. — Ты на самодеятельность приехала? А она давно уже кончилась.

Феня остановилась ошеломленная. «Сговорились они смеяться надо мной? — с гневом подумала она. — Что это она болтала? Батюшки, да может, и нет нигде Кропоткинских ворот, вот они все и смеются? А может были, да бомбой сшибло? И спросить некого, боязно, как в чужом лесу».

Мамка, провожая Феню в дорогу, причитала: «Страсти какие! Сроду нигде не бывала, и на тебе — сразу в Москву. В Москве-то долго ли заблудиться!» И девчата говорили: «Не найти тебе Леньку! Москвы за день не обойдешь, а как стемнеет, никто переночевать не пустит».

Феня ничего не боялась. Но сейчас ее охватил такой непреодолимый страх и так стало жалко себя и так обидно, что вот до Москвы доехала, а в Москве заблудилась, и Леньку не найдет, и домой дороги не знает.

Губы задрожали у Фени, она вытирала варежкой глаза, комкая в кулаке бумажку с адресом, которому теперь уже не верила. Пожилая женщина с книгами подмышкой оглянулась и пошла своей дорогой, потом оглянулась снова и остановилась. Девочка в желтом полушубке и красном цветастом платке плакала, вытирая варежкой глаза и круглый веснушчатый нос. Женщина подошла к девочке.

— О чем? — спросила она.

Феня заплакала сильнее.

— Ну, говори, о чем, а то уйду, — нетерпеливо повторила женщина.

Феня подавила рыдание и ответила дрожащим от обиды и отчаяния голосом:

— Заблудилась.

— Куда тебе надо? — спросила участливо женщина.

— Кропоткинские ворота надо, — всхлипывая, объяснила Феня.

— Да вот же они и есть! — с удивлением воскликнули женщина, а Феня опять зарыдала: если такая приличная и пожилая женщина с книгами и та подшучивает над ней, значит пропала последняя надежда.

— Постой, постой, — проговорила женщина и вдруг вся засияла смехом. — О, какая прелесть! Она и в самом деле ворота ищет! — Женщина хохотала, держа Феню за руку и приговаривала: — Подумайте только, какая прелесть. Стоит и плачет.

У Фени от оскорбления высохли слезы.

Дома, в Нечаевке, пожилые женщины ведут себя степенно, учат молодых и никогда уж не захохочут на всю улицу. А эта, волосы из-под шапки седые и книги подмышкой, я сама заливается, словно в театре. Феня сердито выдернула руку. Женщина наконец перестала смеяться.

— Ну, чудак! — сказала она. — Ворот нет. Понятно? Только название. Говори, куда тебе дальше. Улица, переулок, дом.

— Вот, — протянула Феня скомканную бумажку и с трепетом посмотрела на странную незнакомку.

— Я в этом доме живу, — сказала веселая женщина. — Идем. Доведу.

Она быстро зашагала вперед. У Фени словно выросли крылья. Она подтянула мешок и вприпрыжку пустилась за своей новой попутчицей, не разбирая луж под ногами и не задирая голову кверху, чтобы подсчитать, верно ли дома по восьми этажей, или опять интернатские ребята наврали.

К ней вернулась привычная словоохотливость и захотелось все узнать про женщину и про себя рассказать.

— Учительница? — спросила она.

— Нет, — весело отозвалась женщина. — А что?

— Ничего. Я по книгам смотрю. У нас в Нечаевке учительницы так с книгами ходят. А что, Наташа, небось, в школе сейчас?

— Какая Наташа?

— Какая! Подруга моя. Да что вы, разве Наташу Тихонову не знаете?

— Не знаю. Откуда мне ее знать?

— В одном доме живете и не знаете? — недоверчиво покосилась Феня.

— Мало ли у нас в доме народу!

Феня подумала, что в Москве все непохоже на Нечаевку и все чудно и очень трудно. Вдруг Феня почувствовала, впервые за всю дорогу, что устала безмерно и еле волочатся ноги и даже языком не хочется шевелить. Но все же из благодарности к этой доброй и странной москвичке она рассказала и про деревню, и про отца, убитого на фронте, и про мамку, которая все болела, болела, а как вести о Леньке пришли, так сразу и выздоровела, и начала было рассказывать про Леньку, но седая женщина сказала:

— Пришли.

Они поднялись на второй этаж, и женщина указала на дверь.

— Вот. Здесь твоя Наташа живет. — Потом она сказала миролюбивым тоном: — А ты не сердись на меня. Я ведь смеялась, потому что уж очень смешно.

— Я не сержусь, — поспешила успокоить ее Феня.

— Ну, до свиданья! — сказала женщина и ушла.

Феня постучалась в дверь.

Прошли две или три томительно длинные минуты. Дверь отворилась, и Феня повисла на шее у Леньки. Она обнимала его обеими руками, словно не веря, что это он — живой, настоящий, и больше не надо его искать.

— Пусти, — сказал Ленька. — Не видишь, я какой. — Он стукнул костылем.

— Вижу, — возразила Феня. — Вижу, что дурной. Исхудал весь, Ленечка, милок, поешь лепешек! Мамка прислала. Сдобные.

Она развязала мешок и захлопотала, требуя, чтоб брат ел сейчас же, а сама села рядом, подперев ладонью щеку, и смотрела на него с тем выражением радостной готовности угадывать все его желания, которое делало очаровательным ее веснушчатое, широкоскулое лицо. Ленька видел, словно впервые, ее голубые, как нечаевское бледное небо, глаза, деревенские красные щеки, красный платок на голове, прядку желтоватых волос на лбу, и на него пахнуло детством, привольем и счастьем.

— Феня, — сказал он, — домой-то как хочется…

И она ответила:

— Вот и повезу тебя домой. За тем и приехала.

В дороге уж сколько она передумала, а сейчас и рассказать нечего. Смотрит и молчит, словно онемела. А он все глаза вниз опускает. Трудно ему. Видно, не привыкнет никак к костылю. А может, спросить хочет что, да не смеет.

— Ты, Ленечка, спрашивай, — робко предложила она.

— Что спрашивать? — ответил он. — Увижу сам.

Он хотел тут же сообщить, что едет домой побывать да повидаться, а потом снова вернетесь в Москву, учиться будет, но промолчал и машинально жевал лепешку, не ощущая вкуса.

Что-то звякнуло.

— Сейчас, — сказал Ленька. — Хозяева пришли. — И пошел отпирать.

Только теперь огляделась Феня и заметила разные непонятные предметы, каких не видывала никогда в жизни, но не успела удивиться, потому что в комнату, как весенняя буря, ворвалась Наташа, завизжала, подбросила шапку, к потолку, кинула портфель на диван и закружила Феню по комнате. Феня только повертывалась и охала. С ней и не бывало никогда такого, чтобы вдруг все слова из головы вылетели.

— Рассмотрела уже? — спросила Наташа, показывая на Леньку.

Феня кивнула головой.

Вдруг Наташа притихла, подобрала шапку и портфель и положила на место.

— Ты что вспомнила? — спросила Феня.

— У нас горе, — сказала Наташа. — У нас Жениного отца убили.

К Жене пошли вечером. Темнело. Лужи затянуло тоненькими корочками, зеленые сосульки свисали с дождевых труб. Осевший от мартовских оттепелей снег лежал по краям тротуара несвежими рыжими кучами, и на мостовой под колесами машин жирно чавкала черная грязь.

— Приедем с Ленькой домой, — говорила Феня, — а там уж грачи, небось, прилетели. У нас на задворках, в старых березах, сколько они гнезд наворотили! Грач в гнездо прилетел — жди, река тронется. А вот у вас в Москве весна невидная.

Наташа отвернулась и не ответила. Наташа рассердилась на Феню за то, что у нее счастливое краснощекое лицо и такой веселый необычный наряд, что все на нее оглядываются, и она радуется всему и обсуждает каждый пустяк, а идут они к Жене.

Всякий раз, собираясь к Жене, Наташа чувствовала на сердце гнет. Женя болела. Она лежала на диване, перебирая тоненькими пальцами страницы книги. У нее были равнодушные и усталые глаза. Наташа разучилась говорить с Женей и не смела ее утешать. Она знала, как тяжело Женя больна.

Бабушка посмотрела на девочек через цепочку и открыла дверь.

— Спасибо, девочки, — сказала она, не удивившись тому, что с Наташей пришла новая подруга в желтой шубе и красном платке с золотыми цветами.

— На дворе весна? — спросила бабушка, глядя на Феню и тряся головой. — Я думала, не доживу до этой весны. Но старые люди живучи.

— Что Женя? — спросила Наташа.

— Что? — повторила бабушка и пожевала губами. — Женя читала книжки и ходила каждый день в школу, а теперь Женя тает, как льдинка. Разве удержишь лед, чтобы он не уплыл?

Бабушка побрела в комнату стариковскими шаркающими шажками. Феня тихо охнула и пошла за ней. Она вошла в первую комнату с высокими книжными полками, на корешках книг лежала пыль. Бабушка ничего не говорила Фене. Феня открыла дверь во вторую комнату. Там тоже были книги. На диване сидела девочка с черными глазами. Девочка смотрела на Феню безучастно и строго.

Феня остановилась на пороге и вдруг с такой страшной ясностью, что замерло сердце, вспомнила весну, которая когда-то была, а может, и не была, может быть, все это только привиделось Фене.

Река отшумела половодьем. Схлынули буйные воды, и сразу зеленые, острые, жадные травки рванулись из земли, и открылись желтые чашечки первых цветов. Берег заиграл над рекой, на берегу лежала забытая льдинка. На старых березах грачи шумно устраивали жизнь. Струйки бежали в реке и звенели день и ночь. А льдинка все голубела и таяла, и с краев ее падали, как дождь, прозрачные крупные капли в землю. Все тоньше делалась льдинка, все голубее. А потом Феня пришла на берег, и льдинки не было.

— Ой! — еще раз шепнула Феня, сбросила желтую шубу и села на Женин диван. — У меня мамка так же молчала, — сказала она, не сводя с Жени глаз. — Каково мне с ней было целую зиму! Она молчит. А мне каково?

«Что это она? — со страхом подумала Наташа. — Зачем?»

Наташа и все ее подруги, приходя к Жене, рассказывали о школе и разных посторонних делах, всячески избегая говорить с ней о том, что сейчас составляло единственное и страшное содержание Жениной жизни, — о гибели ее отца, — а Женя молчала и устало отводила глаза.

— У меня тоже тятю убили, — сказала Феня. — Ты думаешь, я забыла? Нет. Я вот что помню — совсем еще маленькая была, а он сядет на завалинке, на колени меня возьмет, а рядом подсолнух, большой, тятя про подсолнух говорит, что это к нам солнце в гости пришло, а мне смешно. Мне ни с кем не было так смешно. Я прошлым летом на этом месте подсолнух посадила. И нынче опять посажу.

Женя задышала прерывисто и часто и смотрела на девочку в красном платке.

— А ты помнишь отца, когда сама была маленькая? — спросила Феня. — Я знаю, у тебя отец ученый был. А ты плачь об отце. Ты зачем о нем не плачешь? Ты плачь.

У Жени дрогнул большой грустный рот, она потянулась к Фене и спрятала лицо на ее плече.

Феня, перебирая рукой растрепанные Женины косички, печально говорила:

— Я не поеду в Нечаевку, пока ты не поправишься. Я знаю, у меня мамка такая была. Нельзя молчать… Говорить надо, рассказывать. Разве мы не люди? Мы понимаем.

Наташа вышла из комнаты.

Бабушка качала старой седой головой и шевелила губами, что-то шепча про себя.

— Бабушка! — позвала Наташа. — Бабушка, Женя опять пойдет в школу. Теперь уж я знаю, что пойдет.

Бабушка кивала головой, шепча о чем-то своем.

 

XVI

Тетя Маня сидела на скамье против часов и терпеливо наблюдала циферблат. В тот самый момент, когда стрелки приняли нужное вложение, тетя Маня, не медля ни секунды, пошла звонить, возвещая конец перемены. Звонок залился на все четыре этажа. Коридоры постепенно опустели. Преподаватели расходились по классам.

Опираясь на палку, прохромал Захар Петрович, откашлялся перед дверью, одернул гимнастерку и вошел, и строгая тишина мгновенно водворилась в классе. Пробежала, обеими руками прижимая к груди охапку книг, светлоглазая Дашенька. Торжественно проследовала Анна Юльевна, скрывая под пестрой шалью острые плечи, классный журнал и учебник французского языка.

Классы приступили к занятиям. Но в седьмом «А» еще не начинался урок. Девочки сидели за партами и повторяли географию, то и дело беспокойно озираясь на дверь. Вчера всем классом провожали Феню и лейтенанта Михеева. Феня уехала в Нечаевку. Мелькнул в окне вагона красный платок с золотыми цветами.

— Девчата! — прозвенел в последний раз Фенин голос. — Не забывайте! Женя-а, приезжа-а-ай!

А потом колеса — таки-так, таки-так — и больше не слышно Фени…

Девочки едва успели приготовить математику к сегодняшнему дню, остальные уроки подучивали наспех в перемены.

— Не бойся, Женя, — крикнула Наташа. — Ты первый раз пришла, тебя не спросят.

Тася учила вслух, закатив глаза и покачиваясь взад и вперед в такт словам.

— Хоть бы опоздала Зинаида Рафаиловна! — мечтательно повторяла Тася. — Если бы опоздала, я выучила бы все.

А Зинаида Рафаиловна действительно опаздывала. Люда Григорьева дежурила у двери и докладывала классу о событиях, происходящих в коридоре.

— Девочки! Захар Петрович прошел. Невеселый — должно быть, нога болит. Французский идет, — сообщала она дальше. — С тетрадками. Наверно, двоек наставила.

Потом Люда спряталась за дверь, пока мимо проходила Дарья Леонидовна, а когда выглянула снова, коридор был пуст и классы закрыты.

— Девчата, — крикнула Люда, — учите, учите — успеете! На горизонте спокойно.

Прошло еще несколько минут.

— Можете убирать учебники, — заявила Люда Григорьева. — Пустой урок, ура!

А Зинаида Рафаиловна стояла в это время в учительской и смотрела в окно, хотя на улице ничего особенного не происходило.

Зинаида Рафаиловна держала в руке портфель и журнал, но в класс не шла и стояла, прижавшись лбом к холодному стеклу. Из кабинета вышла завуч, седая молчаливая женщина.

— Вы здесь? — спросила она. — Милая Зинаида Рафаиловна, уходите домой.

Зинаида Рафаиловна оглянулась. У нее были красные глаза и плотно сжатые губы… Она качнула головой.

— Я немного опаздываю, но я пойду в класс. Вот только возьму себя в руки.

— Как вы такая пойдете? — опять спросила завуч.

— Именно сегодня мне нужно увидеть девочек, — ответила Зинаида Рафаиловна. — Именно сегодня.

Девочки встретили учительницу разочарованными взглядами. Они настроились развлекаться во время пустого урока. Зинаида Рафаиловна усталыми шагами прошла к столу, девочки увидели ее похудевшее за одну ночь лицо и запавшие глаза.

— В классе присутствуют все, — отрапортовала дежурная. — К уроку готовы, — добавила она менее уверенным тоном.

— Кто докладывает? — спросила Зинаида Рафаиловна.

Маня взяла указку и вышла к карте.

У Зинаиды Рафаиловны заведен был порядок: очередная докладчица перед началом урока находила на карте большие и малые пункты, освобожденные накануне Красной Армией.

— Вчера, — сообщила Маня, — был приказ маршалу Жукову. Освободили Винницу. Вот она здесь в верхнем течении реки… Как ее? Где же она? Вот…

Маня скользнула указкой по карте, попала в Киев и окончательно запуталась, потеряв след Винницы.

— Ищи реку Южный Буг, — подсказала Валя Кесарева.

— Не туда поехала, — заволновалась Наташа, — ниже, левее!

Зинаида Рафаиловна взяла у Мани указку.

— А я, — сказала она, и девочки стихли, — нашла бы Винницу с закрытыми глазами. Вот она. Веселый зеленый город, залитый солнцем. Посередине река. Винница. Два с половиной года город томился в неволе.

Зинаида Рафаиловна положила указку, села, облокотилась на стол, подперла подбородок ладонями и сказала:

— Моя дочь училась бы сейчас, как вы, в седьмом классе. Но она уехала к бабушке в Винницу, и там ее застала война. Вчера моей девочке вернули свободу и родину. Если только… — Зинаида Рафаиловна запнулась. — Если только девочка жива.

Зинаида Рафаиловна помолчала, все молча смотрели на нее.

— А говорю я об этом, — тихо произнесла учительница, — затем, чтобы вы знали, какое у нас есть высокое счастье — родина. Знаете ли вы об этом? Думаете ли?

Зинаида Рафаиловна сидела за учительским столом, опершись подбородком на ладони и смотрела на своих учениц пытливыми, умными глазами.

— Думаете вы об этом?

Наташа вспомнила Феню. Поезд мчится через поля, мелькают соломенные крыши деревень, леса, и снопа снежные просторы. И завтра поезд будет мчаться и послезавтра. Потом Феня приедет в Нечаевку. Там, в Нечаевке, и Наташина родина. И в Виннице, где дочка Зинаиды Рафаиловны.

— Если человек идет один по земле, — говорила учительница, — он безмерно несчастен, потому что у него родины нет. Родина — люди. — Зинаида Рафаиловна взяла в руки указку. — Вот! — взмахнула она деревянной палочкой. — Чукотка, снежные тундры, бурный Байкал, а вот украинские степи. И везде — люди, и мысли у них одни. Это и есть родина.

Учительница внимательно посмотрела на девочек.

— Начало же здесь, — проговорила она и указала на класс.

У стены стоял старый шкаф, в нем тетради с пропущенными запятыми и пометками на полях, висела на гвоздике географическая карта, кусочки мела лежали у доски, белая пыль на полу, на стене портрет Зои, и смущенные, милые лица над партами.

Девочки учились.