Открытое комсомольское собрание назначено было в понедельник, на три часа дня. Ребята успели после уроков зайти пообедать. Саша тоже прибежал домой. Он надеялся: вдруг мама вернулась из Академии. Взглянуть бы на неё до начала собрания! Мамы не было, хотя в комнате всё блестело, всё ждало её.

Саша встретился с Костей в условленном месте, у сквера. Два верных, испытанных друга молча направились в школу, торопясь на собрание, в повестке которого первом вопросом значилось: «Приём новых членов в ВЛКСМ».

Сегодня весь день для Саши прошёл в тяжёлом молчании. Если бы хоть кто-нибудь из ребят обратился к нему с самым ничтожным вопросом, Саша принёс бы повинную. Он рассказал бы им всё. Но ребята не замечали Емельянова. Это ранило Сашу. Он даже не старался притворяться беспечным. Кто поверит? Кроме того, он не мог.

— Что мне делать? — тихо спросил он Гладкова, к которому жался весь день.

— Неужели ты надеешься, что ребята первые станут мириться? — шепнул в ответ Костя.

Нет, Саша не надеялся.

— Подожду до собрания.

Теперь оставались минуты. Подходя к школе, Саша невольно замедлил шаги: последние остатки мужества изменили ему. Кстати, на пустыре произошла задержка. Там толпились ребята.

— Костя! Эй, Костя! — закричали пионеры 21-го отряда, приметив вожатого.

Вадик Коняхин бросил лопату и, не разбирая дороги, напролом полез к Косте, крича на весь двор таким тонким, пронзительным голосом, что звенело в ушах:

— Погодите! Постойте! Я скажу! Я!

Он застрял в целине; тем временем Шура Акимов обогнул по дорожке сугроб и, пока Вадик выбирался из снега, успел рассказать:

— Мы передумали. Будем делать каток, а не гору. Директор обещал поставить фонарь, когда мы расчистим пустырь. А Таня сказала, что на открытии заведут радиолу, будем кататься под музыку, и считается, что каток для всей школы.

Он вытер варежкой свой крохотный нос и поделился ещё одной новостью:

— Ребята придумали написать Сэму письмо. Фамилии вот только не знаем. И адрес…

В это время Вадик выбрался наконец из сугроба. Пионеры собрались возле Кости.

— Напишем? Костя, напишем? — кричал Вадик Коняхин, — Как ты советуешь, о чём написать? Или пусть просто узнает о том, что мы есть?

Саша угрюмо стоял в стороне.

— Не опоздать бы нам! — спохватился Костя, стараясь подавить оживление.

Особенного ничего не случилось — по дороге перекинулся со своими пионерами словом, и только, а Косте от радости хотелось бессовестно громко смеяться. Но из солидарности с другом он принял грустно озабоченный вид.

— Не опоздать бы нам! Саша, идём!

Впрочем, они напрасно спешили. Правда, зал был почти полон, но члены комитета ещё не показывались. Коля Богатов, Таня, Алёша Чугай, Борис Ключарёв и ещё несколько человек собрались в пионерской комнате. Никакого заседания не было, ни протокола, ни повестки, просто был разговор по душам. Он возник потому, что Борис Ключарев, комсорг 7-го «Б», пришёл в комитет сообщить о своём отношении к приёму в комсомол Емельянова.

Подперев кулаком висок и вытянув негнущуюся в колене раненую ногу, у стола сидел секретарь райкома Кудрявцев. Он молчал, внимательно слушал рассказ Ключарёва. Приезд Кудрявцева был неожиданным для всех, кроме Коли Богатова. Он не говорил никому о том, что ждёт Кудрявцева. Перебирая завязки своей папки с анкетами, заявлениями и другими деловыми бумагами, Коля стоял посредине комнаты. Его ошеломила история, которую рассказал Ключарёв.

Директор Геннадий Павлович тихо постукивал коротенькими толстыми пальцами по столу. Казалось, все ждали, что же предпримет секретарь комитета Коля Богатов, а он в это время мучительно разгадывал, как бы поступил на его месте Кудрявцев. Но Кудрявцев хранил непроницаемый вид.

«Ага! — понял Коля. — Они хотят, чтобы мы решали самостоятельно!»

— Итак, Ключарёв, ты окончательно против?

— Окончательно. Да.

— Пора начинать, — сказал нерешительна Коля.

— Однако… — возразил Алёша Чугай, перебирая на груди спортивные значки и делая вид, что страшно ими заинтересован. — Надо решить: поддерживаем или отводим? Или мы придём на собрание без определённого мнения? Я за то, что поддерживаем.

Ключарёв поднял серые, светлые, с острыми, как иглы, зрачками глаза:

— Отводим!

— Нет! Так нельзя! — вдруг громко крикнула Таня, — Так нельзя! Я два года знаю Емельянова. Здесь какая-то случилась ошибка.

— По совести говоря, не вижу причин, чтобы Емельянова слишком строго судить, — миролюбиво сказал Алёша Чугай, — Учится парень хорошо. Ну, собственником оказался немножко. А все-то мы…

— Что-о?! — Богатов яростно одёрнул куртку, горячая краска обожгла щёки и лоб. — Если мы будем так защищать Емельянова!.. Если комсомольцы решат принять Емельянова, потому что все мы «собственники немножко»… и миримся с этим спокойно!.. Значит, мы работаем плохо! Никуда! Нас должны переизбрать! Немедленно! Завтра!

Богатов помолчал, хмурый и тёмный, как осенняя туча, и, решившись, сказал:

— Пусть ребята сами разберутся в Емельянове. А кстати, и в себе разберёмся… Какие мы сейчас комсомольцы. Товарищи, пора начинать.

Ключарёв и Таня ушли. Смущённо покашляв, удалился Чугай.

Оставшись один, Коля сдержанно и официально спросил:

— Товарищ Кудрявцев, как вы советуете мне поступить?

— Поступай так, как подсказывают тебе твои комсомольские убеждения, — ответил Кудрявцев.

Да, Коля понял. Сегодня держит экзамен не только Саша Емельянов — все комсомольцы 407-й школы и он, секретарь комитета Коля Богатов, держат экзамен с ним вместе.

Зал гудел. Народу собралось больше обычного. Прежде всего почти в полном составе явился 7-й класс «Б». Он занял четыре ближних к сцене ряда, и отсюда-то главным образом разносился по залу, то возвышаясь, то спадая, приглушённый, сдержанный, но неумолкающий шум.

Вошли Костя и Саша, головы в первых рядах, как по сигналу, обратились к дверям. На мгновение шум снизился. Но вот показался Борис Ключарёв. Опять голоса заплескались. Это он, Борис Ключарёв, поднял нынче на ноги весь 7-й «Б». Кто-то радушно поманил его на припасённое место. Борис не пошёл к своим: он встал у стены.

Саша и Костя сели рядом.

Вначале Саша с таким удивлением разглядывал зелёные пальмы по краям сцены, стол, покрытый красным сукном, портреты и надписи на стенах, как будто впервые очутился в этом зале. Впрочем, скоро он устал притворяться. Он зажал между коленями переплетённые пальцы и больше не поднимал головы.

Однако не он один испытывал сегодня тревогу. Неспокойно было на душе и у Бориса Ключарёва.

Ключарёв не подошёл к своим оттого, что хотел ещё подумать перед началом собрания, хотя столько уж передумал за сегодняшний день. Конечно, Борис не мог назвать себя близким сашиным другом, вроде Кости Гладкова. Но Ключарёву нравился Саша. Так хорошо было, что он вступал в комсомол.

Вдруг за один день всё изменилось. Что-то тайное и неизвестное раньше раскрылось в Саше и оттолкнуло Бориса.

«А как он чувствует сам?»

Ключарёв посмотрел в конец зала.

Побледневшие щеки, вихор волос, жалко повисший надо лбом, сосредоточенный, ожидающий взгляд — весь какой-то перевернувшийся, новый, неясный, но несомненно страдающий Саша.

«Переживает!» — Ключарёв смотрел, как прикованный, в конец зала. Саша, встретившись с ним глазами, нахмурился, отвернулся. «Товарищами теперь нам не быть, — понял Борис, — Как это плохо и жаль, но молчать я всё равно не могу».

О многом ещё, стоя один у стены, подумал комсорг 7-го «Б»: о том, что такое смелость и честность, о долге, о дружбе и о том, как трудно обвинять и судить человека, когда жалеешь его.

А собрание между тем всё не начиналось. Алёша Чугай и Вихров перехватили Богатова как раз в тот момент, когда он поднимался на сцену.

— Колька, постой! — Чугай развернул номер «Вечерней Москвы». — Прочти!

Вихров обвёл пальцем заголовок.

Коля Богатов с откровенно озадаченным видом пробежал глазами статью.

— Странно!

— Сама судьба подослала бедняге на выручку вчерашний номер «Вечерней Москвы», — рассмеялся Алёша Чугай.

— Ты думаешь? — угрожающе спросил Коля, однако на объяснения времени не было.

Зал внезапно затих. Почему такая тишина?

— Э! Смотри! — Чугай тронул Вихрова за локоть.

Оба обратили взоры к дверям. У входа в зал стояли две девочки — Юля и Алла.

— Явилась! Сумасшедшая Юлька! — почти вслух простонал Костя. — Она и с Аллой подружилась для смелости!

Отчасти Костя был прав. Конечно, Юлька не отважилась бы придти в мужскую школу одна.

— Разве могла она пропустить такой случай, когда меня принимают в комсомол? — ворчал сконфуженно Костя, — Она уговорила Аллу. Понятно, понятно! И меня ещё называют юлькиной тенью! Вот кто тень.

Но в глубине души Костя был тронут.

А Юлька чувствовала себя не очень уверенно даже в компании с Аллой; её вытянувшееся от волнения лицо побледнело. Надо было выдержать удивлённое молчание переполненного ребятами зала и, главное, надо у всех на виду сделать десять шагов, чтобы найти где-нибудь место.

Кто-то насмешливо крикнул:

— Вы ошиблись. У нас не турнир!

— У вас открытое комсомольское собрание, — спокойно ответила Алла, а Юлька с облегчением вздохнула: к ним направлялся Алёша Чугай.

— Здравствуйте! У нас открытое собрание, верно. Садитесь! Пожалуйста!

Не глядя, Чугай поднял за плечо первого мальчика, какой попал ему под руку, и с необыкновенной галантностью предложил Алле освободившийся стул. Тем же способом он раздобыл стул для Юли.

Девочки сели в простенке между двумя окнами. Они не шептались, не обменивались на ухо мнениями. Алла решительно никакого внимания не обращала на тех ротозеев, которые всё ещё продолжали рассматривать известных шахматисток из соседней школы. Юлька старалась держаться также независимо, не спуская напряжённого взгляда со сцены.

В конце концов самым любопытным из ребят наскучило вертеть головами. Они забыли о девочках, тем более, что раздался громкий голос Богатова:

— Считаю собрание открытым.

По залу прошёл гул и утих.

…Выбирали председателя, секретаря, голосовали, шумели, утверждали повестку. Всё это проходило мимо Саши, где-то вне, далеко.

Неожиданно Саша увидел на сцене Юрку Резникова.

— Слово Богатову! — прокричал Юрка Резников во всю силу мальчишеских лёгких, и гордясь и стесняясь своей роли председателя, но в то же время стараясь показать, что вести собрание — для него привычное дело.

Что-то говорил Богатов. Вдруг зал умолк. Семиклассники в первых рядах обернулись назад.

— Почему они смотрят? — спросил Саша Костю.

— Ты не слышал? Объявили повестку. Наш вопрос первый.

Только теперь до Саши отчётливо донеслись слова Богатова:

— Решим, достойны ли они вступить в комсомол. Мы принимаем в организацию новых членов. Мы должны знать, кого принимаем.

И словно ударило молотком по виску:

— Емельянов!

— Выходи сюда, на сцену, — сказал председатель.

Юрка произнёс эти слова негромко, смущённый глубоким молчанием. Чтобы нарушить его, он звякнул колокольчиком.

Саша шёл между рядами стульев. Это был самый длинный путь в его жизни. И всё же он не успел собраться с силами, пока подходил к сцене, и чувствовал, что даже губы на его лице побелели.

Гордый тем, что держит в образцовом порядке такой переполненный зал, Юрка распорядился важным, председательским тоном:

— Рассказывай биографию.

— Я родился… — начал Саша.

Но тут что-то изменилось в зале. Движение пробежало по первым рядам, шопот, нарастая, поднялся до шума, чей-то выкрик оборвал сашину речь:

— Не надо! Биографию после! Расскажи, что было в субботу, на физике!

Так надвинулось то, к чему Саша готовился эти два дня. И вдруг что-то затихло в нём, улеглось, он начал различать перед собой знакомые лица и, чтобы быть ближе к ним, подошёл к краю сцены. Голос его слегка трепетал, но сейчас даже шопот был бы в зале услышан.

— Когда у Надежды Дмитриевны разбился вольтметр, ребята решили сделать новый прибор. Все согласились, чтобы прибор сконструировал я.

— Кроме тебя никто не сумел бы его сконструировать?

Вопрос задан был из президиума. Саша оглянулся. Он не знал, кто тот человек, который сидел рядом с Геннадием Павловичем, его глаза смотрели прямо и чуточку жёстко.

Саше не дали ответить. Из рядов семиклассников раздались голоса:

— Конечно, сумели бы!

— Юрка Резников сделал бы!

— И Гольштейн!

— И я!

Резников звякнул колокольчиком:

— Продолжай, Емельянов!

— Я принёс вольтметр… и ребята хотели подарить его от класса. А я думал, если он мой… Мы поссорились. И я вижу, все мои мечты провалились… всё пропало. Тогда мне стало всё безразлично.

В рядах семиклассников словно бомба взорвалась.

— Тебе безразлично? А Надежде Дмитриевне как?

— Не соглашался бы, без тебя могли сделать!

— Я не думал! — пытался оправдаться Саша, но Резников его перебил.

Подняв над головой колокольчик, Юрка объявил, что, если не перестанут шуметь, он закроет собрание. Резников вошёл в роль, ему нравилось быть крутым председателем.

— Говори, — разрешил он, увидев протянутую руку.

Ключарёв поднимался на сцену. Саша сходил. Они встретились на ступеньке и секунду смотрели друг другу в глаза. Саша опустил голову и, глядя под ноги, быстро пошёл на своё место.

Слова Ключарёва настигали и гнали его:

— В нашем классе ребята любят Гладкова и Емельянова. Емельянова даже больше любят за то, что он весёлый. Ребята с ним дружат. Но ведь сейчас мы принимаем их в комсомол. За Гладкова все поднимут обе руки: его уважают. Гладков не старается выставлять себя на первое место, он настоящий, самое главное для него — комсомольская честь. А ты, Емельянов?

Борис замолчал. Вспоминая ссору Емельянова с классом и ту обиду, которую он пережил на уроке за ребят, и себя, и за Надежду Дмитриевну, он вскипел гневом. Но он приучался быть сдержанным, этот серьёзный худенький мальчик, который волю считал самым высоким человеческим качеством. И он заставил себя продолжать речь спокойно:

— Мы, весь класс, дали тебе поручение. Я был уверен, что ты отнесёшься к нему, как к комсомольскому поручению. Я не догадался тебе об этом сказать. Но зачем говорить? Разве можно делить пополам свою жизнь: вот я комсомолец, а сейчас я просто Саша Емельянов? Нельзя! Настоящий комсомолец не может жить двойной жизнью!

Почему все наши ребята загорелись желанием сделать вольтметр? Потому что мы любим Надежду Дмитриевну, мы хотели, чтобы она увидала, как ребята её уважают и как благодарны за всё, и чтоб она поняла: не один человек о ней позаботился, а весь класс. Вот чего мы хотели и добивались. А Емельянов? Чего ты добивался?

Когда я позвал ребят на пустырь, чтоб обсудить, как нам выручить Надежду Дмитриевну, я думал: мы, комсомольцы, должны всегда идти впереди, должны первыми начинать всякое важное, полезное дело. Пусть вся школа узнает, что в 7-м «Б» — передовые комсомольцы и поэтому передовой весь наш класс! И мы все радовались, что ты согласился делать вольтметр. Но ты не понимаешь, должно быть, что такое комсомольские гордость и честь. Сорвалась твоя слава, и ты украл у ребят и Надежды Дмитриевны радость. Ты сам признался, что тебе стало всё безразлично. Тебе не важно общее дело, а важно своё. Мы это видели. Ты индивидуалист! И если представить… вдруг с нами случилась бы беда? Как ведут себя индивидуалисты в беде? Они спасают сначала себя, а не общее дело, не народ. И… я против того, чтоб индивидуалистов принимать в комсомол.

Емельянов не заслужил комсомольского билета. Он до него ещё не дорос. И я против.

Ключарёв сказал и ушёл. В зале воцарилось молчание. Многие тайно мечтали о том, чтобы всё оказалось ошибкой. Сейчас она разъяснится, тогда можно спокойно и весело проголосовать за Емельянова, о котором все говорят, что он неплохой парень.

— Выступайте, ребята, — убеждал председатель.

У него был растерянный вид: собрание становилось не обычным, атмосфера сгущалась; теперь Юрка завидовал своим одноклассникам, которые дружно и тесно сидели внизу, у сцены. Он стоял один на глазах у ребят и учителей, щёки его краснели; ни с того, ни с сего Юрке пришла в голову несуразная мысль: «Вдруг кто-нибудь скажет: «Давайте заодно с Емельяновым и нашего председателя обсудим! Настоящий ли он комсомолец?» В сущности, так оно и получалось. Обсуждали не одного Емельянова.

Комсомольцы выступали один за другим, они учились в разных классах, многие плохо знали Емельянова, но слова Ключарёва слышали все, после них говорить хотелось о том, каким должен быть комсомолец — на войне, на ответственном участке работы и теперь в обычной жизни, в школе.

Из всех речей вытекало: нельзя принимать в комсомол человека, если он забывает о комсомольском долге и чести и в припадке тщеславия срывает общее дело.

Казалось, сашина судьба была решена.

Вдруг поднялся Костя Гладков. Он не мог заставить себя выйти на сцену и стоял рядом с Сашей, тяжело дыша, с блестящими от волнения глазами.

Кудрявцев наклонился к председателю и что-то спросил.

— Друг Емельянова! — громко, на весь зал ответил Юра Резников.

Костя густо покраснел.

— Если друг, значит, нельзя выступать?

— Нет, почему же? Напротив, — спокойно возразил Кудрявцев.

— Вот я и говорю… — начал Костя.

— Что ты говоришь? Пока ничего не слыхали! — крикнул какой-то насмешник.

Костя смешался.

— Если вы думаете, что я из-за дружбы хочу защищать, — сказал он, ужасаясь тому, что теряет ход доказательств. — Я принципиально считаю… Ну да. Саша — мой товарищ. Я знаю, что он настоящий комсомолец. Мы с ним вместе готовились. Я все его убеждения знаю. Если бы Емельянов был плохой человек, я и дружить с ним не стал бы! — Костя сел и махнул рукой. — Провалил! — шепнул он с горечью Саше.

Но в это время на сцену вышел новый оратор.

— Сеня Гольштейн! — толкнул Костя Сашу.

Саша не поднял глаз.

— Товарищи! — откашлявшись, солидно сказал Сеня.

— Я хочу поставить вопрос с другой стороны, — он снова покашлял и вдруг заговорил горячо и просто: — Ребята! Мы с Емельяновым сколько уж лет учимся вместе, а ни разу с ним не бывало такой истории, какая случилась из-за вольтметра в субботу. Нельзя по одному факту судить о человеке. Один факт отрицательный, а другие факты положительные. Например, Саша Емельянов очень идейный, я за это ручаюсь. И смелый, тоже ручаюсь. И надёжный товарищ. А в субботу он просто ошибся. И вот ещё что: нельзя ли узнать, кто давал Емельянову рекомендацию?

Саша так невнятно ответил, что никто не расслышал. Он был бледен, на похудевшем лице светляками горели глаза.

Сеня не решился повторить свой вопрос. А Юрка Резников крикнул громко:

— Кто рекомендацию дал, пусть не прячется! Пусть защищает, если давал!

Ребята оглядывались друг на друга, ища глазами, кто прячется.

Поднялся Коля Богатов, вынул из папки листок и ясно, чётко, раздельно прочёл:

— «Я, член ВКП(б) с 1942 года, рекомендую своего сына Александра Емельянова в ВЛКСМ. Мой сын запальчив, горяч, из-за горячности может сорваться, может наделать ошибок, но он до конца предан Родине, верен в дружбе, отзывчив на чужую беду и безусловно неспособен на ложь. Таким я знаю Емельянова Сашу четырнадцать лет. Уверена, что комсомол его сделает ещё прямее, достойнее и выше».

Богатов аккуратно сложил листок, неспеша спрятал в папку и молча сел.

Никто не оглянулся на Сашу, только Костя, прикоснувшись ладонью к его холодной, неподвижной руке, шепнул:

— Саша, ты, смотри, не заплачь.

— Я её опозорил, — ответил коротко Саша.

В передних рядах, словно Петрушка в кукольном театре, вынырнул плоский, рыжеватый затылок Лёни Пыжова.

— Вот как мама по знакомству похвалила сыночка! Хи-хи!

Зал вдруг взревел. Ребята топали, стучали, орали. Лёня Пыжов, как черепаха, втянул голову в плечи, а на сцену великолепным, спортсменским броском вскинул своё ловкое, стройное тело Чугай.

— Повтори! — рявкнул он.

— Чего повторять? Разве не слышал?

— Кто заодно с этим глупым подростком не верит нашим матерям и отцам? — крикнул в зал Алёша Чугай. — Встать!

Зал не шелохнулся.

— Своего выгородить всякий старается! — трусливо и дерзко подал голос Пыжов.

Чугай усмехнулся, вытащил из кармана газету, развернул и сказал:

— Разрешите вас познакомить с поручителем Емельянова.

— Не надо, Чугай. Не относится к делу, — хмурясь, остановил его Коля Богатов.

— Нет! Извините! Если так поставлен вопрос… если этот Пыжов!.. Читаю! Внимание!

«Искусство и мужество» — называлась статья. В ней описывалась редчайшая по своей сложности операция, которую в рядовых условиях районной больницы провёл молодой советский хирург, отвоевав у смерти обречённую жертву. То, что успех операции являлся крупным успехом всей советской медицины, был факт. И то, что смелый новатор, хирург Емельянова, была матерью семиклассника Саши, — тоже факт, хотя о нём не сообщалось в газете.

При первых же словах Саша дёрнулся, порываясь бежать, охнул, вцепился в спинку переднего стула и, прикусив больно губу, застыл, не дыша.

Бурные возгласы, ликование, шум были ответом на эту статью.

Ребята хлопали в ладоши, вскакивали с мест, кто-то крикнул:

— Принять Емельянова! Принять!

Тогда Саша встал.

Шум оборвался, резко наступившая тишина почти оглушила. Саше казалось: он падает в тишину, как в колодец. Он держался за спинку стула.

— В газете написано о, маме — не обо мне. Я не хочу, чтобы из-за маминого торжества меня принимали. Пусть меня обсуждают за то, что я сделал сам, — говорил он с упорством отчаяния.

В этот миг Саша снова увидел на сцене незнакомые карие, с рыжеватыми зрачками глаза и поразился тому, как изменился их взгляд: он ободрял и поддерживал Сашу. Человек, которого Саша увидел сегодня впервые, нагнулся к Богатову, что-то ему говорил. Коля кивнул, соглашаясь, и встал:

— Ребята! Емельянов правильно считает, что слава матери не может его защитить. Это он честно решил. Мы все с ним согласны. Но если кто-нибудь знает факты из его собственной жизни, которые могут поспорить с тем, в чём виноват Емельянов… Говорите, ребята!

Он выжидал некоторое время и, наконец, заметив чью-то поднятую руку, весело пригласил:

— Кто там хочет сказать? Выходи на сцену, сюда!

И вдруг все затаили дыхание, слышен был только лёгкий стук каблучков.

Саша зажмурил глаза и открыл: нет, ему не почудилось — Юлька!

Она стояла у рампы и теребила и мяла оборку своего чёрного передника.

Все молчали, молчала Юлька.

Да, Юлька оказалась вовсе не такой смелой девчонкой, чтобы спокойно стоять в этом чужом мальчишеском зале, перед огромной толпой. Она приказывала себе: «Говори!» И молчала.

— Что же, девочка? — раздался позади тихий голос. — В судьбе твоего товарища изменится многое, если ты знаешь о нём то, что другие не знают. Пора начинать. Нельзя быть трусишкой.

Юлька круто обернулась. Человек сидел в странной позе, протянув вперёд длинную, прямую, как палка, ногу; его рыжеватые глаза смеялись Юльке.

Вот и хорошо, что он обругал её трусишкой.

Юлька ответила надменным, негодующим взглядом, смахнула со щеки завиток и вдруг стала бесстрашной.

— Меня зовут Юлей Гладковой, — сказала она.

Этого можно было и не говорить. Её знали все. В зале на стене висел бюллетень со статьёй о турнире и с портретом чемпионки, нарисованным Вихровым.

— Саша — друг моего брата и мой. Я не защищаю его: он поступил очень плохо. Он оказался индивидуалистом, когда подвёл весь свой класс. Сашина мама написала, что он может сорваться. И верно, Саша сорвался. Но один только раз. А я расскажу вам другое. Недавно Костя готовился к сбору. Мы с ним замучались, но ничего не могли придумать особенного, чтобы вдохновить пионеров. А Саша придумал. Он к нам примчался… вы-то не видели, каким он был в это время счастливым, как он радовался, что помог товарищу! Он рисовал, сочинял, он так упорно трудился! И вот сбор прошёл хорошо. Костя! — через зал крикнула Юлька. — Ты ведь знаешь что, если бы не Саша…

— Знаю!

— Но дело не в этом, — сказала Юлька, в раздумье покачав головой.

Она держалась теперь просто и без тени смущения, её уверенный голос слышен был во всех уголках зала.

— Саша мучается оттого, что сделал плохое и… не помнит, совсем позабыл о том, что он сделал хорошего.

Она замолчала, опустила глаза; чуть краснея, исподлобья глянула в зал и негромко спросила:

— Пусть он не помнит, но мы-то должны?

— Правильно! — рявкнул над её ухом голос.

Юлька отступила, удивлённо разглядывая толстощёкого мальчика, который потешно косил одним глазом.

Володя Петровых ещё во время юлиной речи забрался на сцену. Спрятавшись в складки занавеса, он неслышно стоял до тех пор, пока что-то не вынесло его из засады.

— Ребята! Товарищи! У Саши индивидуализм был только в зародыше. Комсомол перевоспитает его. Ручаюсь и беру под ответственность! Вообще Сашу жаль… Я за то, чтоб принять!

Юрка Резников, задетый тем, что Петровых, этот увалень, не испросив у него разрешения, самовольно ввалился на сцену, зазвонил в колокольчик:

— Просите слова! Просите!

Но его одноклассники, к стыду председателя, оказались недисциплинированными до бессовестности. Никто не желал просить слова.

— Принять! — кричали в первых рядах.

— Емельянов исправится. Он идейный, я знаю! — твердил Сеня Гольштейн.

— Принять!!

Они разом умолкли, когда на сцене появилась Надежда Дмитриевна. В синем праздничном платье, украшенном на груди, как цветком, кусочком тончайшего кружева, седая учительница была красива той достойной, величественной красотой умной старости, которую мальчики привыкли приветствовать стоя.

В первых рядах один мальчик встал. Это был Ключарёв. Как по команде, за ним встал весь 7-й «Б». Зал поднялся, мгновенье молчал и вдруг разразился восторженным шумом. Ликуя, смеясь, отчего-то волнуясь, чему-то радуясь, ребята били в ладоши. Зал бушевал.

Потрясённая учительница слушала этот ураган. Наконец он утих.

— Дети! — сказала Надежда Дмитриевна. — Я работала 35 лет для того, чтобы заслужить такую награду. Выше почести нет, чем та, которую вы мне оказали сегодня. И я знаю: наша школа, учителя, комсомол воспитали из вас настоящих людей — советских граждан, честных и смелых патриотов, хотя о патриотизме сегодня не сказано было ни слова. Я поняла, что вы патриоты нашей мужественной Родины, по тому, как настойчиво бьётесь вы за чистоту комсомольского имени, за высокую, строгую честь быть комсомольцем. А теперь… — Надежда Дмитриевна улыбнулась, поднесла руку к прекрасным, белым, как переспелый овёс, волосам и сказала; — Если моя седина не лишает меня права голоса на комсомольском собрании, я голосую за Сашу. Он получил сегодня суровый урок. Но вы, его товарищи, с ним, и с вами он будет хорошим комсомольцем. Поверьте старой учительнице!

Снова забушевала ребячья толпа. Снова, выбиваясь из сил, бедный председатель трезвонил в колокольчик, секретарь, грызя карандаш, ломал голову над тем, как такое записать в протокол.

Широко улыбаясь, отчего на его правой щеке обозначилась непростительно детская ямка, Богатов спросил секретаря райкома:

— Вы будете выступать, товарищ Кудрявцев?

— Что же выступать? — весело развёл тот руками. — Сказано всё.

И именно этот момент Вихров спешно запечатлел в зарисовке, озаглавив её «Оживление в президиуме».

Но Саша не видел ничего. Горячий туман наплыл на глаза.

Костя встал и загородил Сашу спиной от ребят.

* * *

Они возвращались домой.

И опять декабрьский снег звенел под ногами. Вспыхивали, гасли и снова мерцали на снегу зелёные, синие искры, словно упавшие с неба звёзды. Из заводской трубы всё бежала, бежала куда-то гряда кудрявого белого дыма.

Вдруг впереди Саша увидел Бориса. Неизвестно, почему он прогуливался здесь один. Он остановился, заметив Сашу, а тот, не размышляя, не заботясь о том, как его примет Ключарёв, кинулся к нему:

— Борис! Ты правильно сделал, что выступил против меня! Ты говорил прямо, что думал! Давай всегда так… без страха!

Острые, светлые глаза Ключарёва успокоились, потеплели.

— Давай! Согласен! Вот это здорово! Я-то боялся: вдруг ты не поймёшь! Саша! Я рад, что ты комсомолец!

— А я теперь знаю, что совершенно не могу жить один! — сказал Саша твёрдо.

Он оглянулся и увидел лица товарищей и радость в их застенчивых дружеских взглядах.

Как всё ново, как необыкновенно кругом: тихий сквер, залитый ярким светом луны, мерцанье снежинок! Иней. Пушистые тополи. Небывало прекрасный синий вечер опустился на землю. Новая жизнь впереди!