Каждое утро прежде всего звонок в больницу. Не ранним утром, потому что надо подождать, когда кончится врачебный обход, будут назначены процедуры и так далее, и тогда уже удастся вызвать того доктора, в туго накрахмаленном халате, худощавого, с веснушчатым приветливым лицом, который дежурил у мамы в первую ночь, а потом оказался ее лечащим врачом.

— Антон Новодеев? Привет! Антон, пляши. Впрочем, из суеверия плясать погодим, но представь, произошла чудесная ошибка. Что? Не бывает чудесных ошибок? Редко, но случается. У мамы нет инфаркта. Как наихудшее можно предположить предынфарктное состояние, но и это почти исключено. Немного пошалило сердце, причины были. Вообще-то надо остерегаться, и мы какое-то время подержим ее в больнице. Раз уж попала, исследуем по всем пунктам, насквозь. А дальше твоя мама вернется домой, и ты будешь ее беречь, а сегодня в четыре можешь навестить. Принеси немного фруктов, а главное, чтобы явился в отличном настроении. Привет!

Так сказал оптимистичный, полный молодой энергии доктор, любивший радовать своих пациентов и их родственников, уверенный в том, что положительные эмоции излечивают вернее прославленных лекарственных средств.

«В четыре можешь навестить». Счастье! Но как долго, как долго! Бесконечно тянется время, не движется минутная стрелка. Антон ничем не мог себя занять. Гри-Гри прав, что презирает бездельников. Слоняться по комнате, взять книгу, бросить, ничего на ум не идет, открыть школьный дневник, где задания не записаны — ведь ты не школьник теперь…

Любил ли он школу? Во всяком случае, тогда день заполнен был делом, обязанностями, встречами, а сейчас — ничего.

Он отправился бы болтаться по улицам, как-нибудь убивать время до назначенных доктором четырех часов, но условились, что Ася позвонит. Вот ее-то звонка он и ждал, томясь один в квартире. Как хорошо ему совсем недавно жилось! А он и не замечал. Напротив, огорчался из-за всяких пустяков и даже смел хныкать, что у него нет джинсов, как у Гоги Петрякова, темно-синих, немного потертых (тем моднее), простроченных по швам и карманам, с блестящими пуговицами и коричневой кожаной нашлепкой сзади, где изображалась зеленая машина и эффектная надпись красными буквами гласила: «АТО». Джинсы были его несбыточной вожделенной мечтой.

Наконец Ася позвонила. Он кинулся к телефону в передней, свалив по дороге стул, к счастью ничего не разбив.

— Почему так долго?

— Точно, как условились, после уроков в два.

— Слушай, Ася, что произошло! Вообразить не можешь. Звоню, значит, в больницу, а там…

Короче говоря, Антон назначил встречу после больницы на Зубовской площади, тогда он все ей расскажет, и, услышав ответ: «Конечно, приду», — облегченно вздохнул, поел наспех вчерашней холодной картошки и пошагал в больницу на Пироговской улице.

— Антошка! Антончик! Сынок!

Мама лежала с распущенными волосами, с встревоженным, бледным лицом.

— Мамочка! Милая!

Он нагнулся и несколько раз поцеловал ее руку.

Вот что делает любовь и страх за любимого, страх потерять! Такого закоренелого эгоиста, как Антон Новодеев, любовь и страх превратили в нежнейшего, мучительно страдающего сына, который бесконечно целовал матери руку:

— Мамочка! Мамочка!

Она не верила ушам. Отец Антона, не очень щедрый на ласку, в хорошие минуты называл ее, как мосье Трике: «Тати-а-на!» Что же касается Антона, у него всегда тысячи своих забот, проектов, планов и прочего до мамы ли?

— Как живешь, Антончик?

— Мамочка, хорошо. То есть, конечно, ничего хорошего. Но ничего живу, хорошо.

— Как в школе?

— И в школе порядок.

Он отвечал на ее неспокойные вопросы и глядел ей прямо в глаза. Можно, оказывается, бессовестно лгать и глядеть прямо в глаза. Да еще как правдиво глядеть!

На что только не способна любовь! Подвиги, самопожертвование, смерть за любимого… Но не будем оправдывать вранье Антона, хотя как бы выбрались вы из критического положения, в каком он очутился? Признаться в том, что произошло? А если у мамы от огорчения будет инфаркт? Итак, он правдиво глядел ей в глаза и плел разные небылицы про школьную жизнь, и что по литературе пятерка, по математике тоже и так далее.

— Антоша, деньги, двадцать пять рублей, в шкафу, под бельем. А когда истратишь, обратись к Якову Ефимовичу. Неужели никто не зашел навестить?

— Что ты, мама! Заходили, конечно.

Тут опять пришлось фантазировать. О Красовицком Антон умолчал. В его приходе было что-то неясное, какая-то скрытая цель. Почему он при жизни папы не поддержал картину? А теперь пришел.

— Мамочка, я буду каждый день отчеркивать в календаре, ждать, когда ты вернешься.

— Будь умным, Антон, помни, ты у меня один, — ответила мама. — Постой! — окликнула, когда он поднялся. — Сядь, нагнись.

Они говорили полушепотом, неслышно для соседки по койке, старушки, которую пришел навестить ее старик, и те так же потаенно шептались. Теперь Антон совсем низко склонился над мамой, ее истомленным лицом.

— Я не усмотрела за ним, — торопливо, чуть слышно говорила она, — теперь вспоминаю каждую мелочь, да поздно. Он приехал оттуда больным, исхудалым. А я? Раз прихожу с работы, лежит. «Что ты все лежишь? — говорю. — Другие хлопочут, действуют. И ты бы действовал!» «Э-э! — протянул он жалостно, теперь только поняла, как безнадежно он это сказал. — Красовицкий в колесо палки ставит». «Да почему? Почему?» «Ревность. Зависть, — отвечает, и в глазах огонек гордый сверкнул, непривычный для нашего папы. Да тут же и погас. — Еще в обиде он на меня, мстит», — сказал папа. «Неужели такой уж сильный? — спрашиваю. — Не бог знает, какое начальство, член бюро какого-то, эка важность! Не гений». «Гении не мстят, — говорит папа. — Активно воинствующая посредственность. У них свои методы: вытеснять, нашептывать, создавать атмосферу, всеми способами не пущать, не пущать! Так они властвуют. Пойду, однако, о птице своей узнавать». Пошел. Гляжу в окно, бредет наш папа, не умеет он за себя бороться, всю жизнь не умел.

— Князь Мышкин, — сказал Антон.

— Не знаю, Мышкин или нет. Знаю, я виновата. Проглядела его болезнь. Вовремя бы схватиться, может, и жил бы. Навсегда мне казнь.

— Мамочка, мамочка!