Зал был просторен и неестественно светел. Цепенящим холодом веяло от белизны стен, потолка, постамента. Одна стена, сплошь застекленная, открывала вид на широкое поле, очерченное по горизонту темной полосой хвойного леса.

Ярко-синее небо глядело сквозь стеклянную стену, и от его сверкающей синевы было особенно жутко. Сияние неба, белизна зала, тихая музыка и…

В гробу странно белое лицо отца с глубокими впадинами под глазами было пугающе чужим. Мертво сомкнуты губы. Строгая успокоенность в окаменелых чертах. Неужели отца больше нет? Как нет? Вот он. Нет, не он. Чужой. Это и есть смерть? Не быть, не видеть, не знать?

Что-то говорит Красовицкий. «Папа! Ты не слышишь, тебе все равно. Ты не знаешь, что сегодня пятнадцатое сентября, а небо летнее, но ты не видишь, тебе все равно»…

— Прощай, товарищ! — говорит Красовицкий. — Ты был чистым, бескорыстным человеком. Вся душа твоя целиком была предана делу. Твой талант оригинален… Умереть в сорок три года! Сколько осталось несделанного! После Красовицкого еще кто-то говорил о бескорыстии и таланте отца, но он не слышит. Народу на похороны приехало мало. Панихида тянулась недолго.

Зал от малолюдности казался еще просторнее и холоднее. Просторный, высокий, неестественно светлый зал. На постаменте посреди зала гроб. За дверью, в соседнем зале, ожидают очереди другие гробы.

— Прощайтесь, — сказала служительница крематория, держа молоток и гвозди в руке.

Музыка тихо звучала над залом.

Красовицкий взял Антона за локоть:

— Простись.

Антон приподнялся на ступень постамента, неловко перегнулся через край гроба, притронулся губами к папиному лбу. Ледяной ужас пронизал его.

Мама с плачем упала на грудь отца. Ее подняли, держали под руки. Мама мотала головой из стороны в сторону.

— Не верю! Не верю! Совсем недавно был жив и вдруг…

Деловито застучал молоток, вбивая гвозди в крышку гроба. Гроб медленно стал опускаться вниз… Медленно задвинулись створки над ямой.

Оркестр бодро заиграл марш, славя жизнь.