Несколько дней, оставшихся до занятий, Маша провела в лихорадочной деятельности. Она готовила свой первый урок. Кроме того, выучила по списку фамилии шестиклассников: Петраков, Щербина, Володя Горчаков, Дима Звягинцев…

Какие они? О чем думают? Чем заняты? Что их интересует?

Сердце Маши билось в тревоге и замирало в радостных предчувствиях. Школа, в которой она будет работать, представлялась ей идеальной. Борисов выскользнул из ее головы. В этой школе она — идеальная учительница, и идеальные шестиклассники на лету ловят каждое ее слово. Она вступала в неведомую жизнь. Вдруг она устыдилась заброшенности своей квартиры, покраснев, словно неизвестные шестиклассники могли застать ее посреди хаоса и пыли. Она засучила рукава и принялась чистить, скоблить, мыть, пока мебель и пол не засверкали. Все должно быть чистым, новым. А в чем идти в школу?

Маша открыла корзину, привезенную из Владимировки. Добрая тетя Поля! Подарила Маше свое лучшее платье. Добротной выработки шерсть не мнется в руке, и густой синий цвет к лицу, только чуть широко и длинно. Пришлось взять в руки иглу.

И вот наступило утро.

Маша проснулась с рассветом и повторила лекцию. Оделась, подошла к зеркалу. Платье сидело ловко, хорошо лежали волосы, немного только бледноваты щеки. Пора идти. Но Маша медлила.

Грусть охватила ее.

Разве каждый год или день человек переступает порог новой жизни? Этот день наступил для Маши, и некому сказать ей: "В добрый путь!"

"Папа, если бы ты был жив!"

Всю дорогу мысли об отце провожали ее. Она была почти спокойна, когда приблизилась к школе, словно услышала голос отца: "Смелей!"

Сорок мальчиков сидели за партами шестого класса "Б". Все поднялись. Они внимательно изучали новую учительницу, которая была к тому же классной руководительницей. Ничто не ускользнуло от их наблюдательных глаз. Они заметили молодость, естественность жестов, живость и праздничность взгляда.

Кто-то шепнул:

— Капитанская дочка!

— Почему?

— Мария Кирилловна.

— Эх, ты! Мария Кирилловна — в "Дубровском".

— Ну и что же! Все равно — капитанская дочка.

Маша ничего не разобрала в этом шепоте. Она чувствовала себя слишком связанной, чтобы легко вступить в беседу с учениками. Они показались ей очень большими, гораздо больше, чем она ожидала. Она не сумела бы собрать мысли, если бы в запасе у нее не было готовой лекции. Но Маша точно знала, что нужно говорить. Молчание учеников ей помогало. Она не умела еще различать оттенков в поведении класса. Тишину первого урока она приняла за увлеченное внимание и тем естественнее увлеклась сама.

В середине урока Маша заметила мальчика с голубыми глазами. Мальчик не спускал с учительницы напряженного взгляда, непонятная гримаска кривила его губы. Он часто менял положение головы: подпирал кулаком, склонял набок, откидывал назад, и все время неестественная гримаска скользила по его лицу.

"Наверно, Дима Звягинцев", — подумала Маша.

К его голубым глазам и всему облику подходила фамилия Звягинцев.

В перемену ребята окружили воображаемого Звягинцева. Чем-то они были весело возбуждены. Мальчик оказался Володей Горчаковым. Действительный же Звягинцев, широкоплечий, длинноногий подросток, сидел на последней парте, и только он один подошел в перемену к Маше и спросил:

— А какие книги читать про войну, где герои ребята?

Маша назвала Гайдара. Он читал. Она назвала еще несколько книг. Их он тоже читал.

Когда Маша вошла в учительскую, Борисов учтиво осведомился:

— Что скажете?

Маша ничего не собиралась говорить, но, раз уж он спросил, ответила:

— Чудесно прошел урок! Какие славные ребята! Умненькие!

У Борисова была привычка смотреть не прямо в глаза, а куда-то выше. Рассматривая Машин лоб, он сдержанно произнес:

— Советую с первых же дней не выпускать из повиновения этих умненьких, славных ребят, пока они вам не сели на голову!

Маша пожала плечами и не ответила.

Пусть бы он услышал ее урок!

Вопрос Звягинцева о книгах вселил в нее беспокойство. Она на весь вечер ушла в районную библиотеку и перерыла там множество книг.

Между другими попалась одна, небольшая, в бледно-зеленой обложке:

Памяти младшего лейтенанта…

Будто кто-то схватил за горло, стало трудно дышать.

Почему в глазах твоих навеки Только синий, синий, синий цвет?

Маша читала повесть о сверстнике, товарище Сергея и Мити.

Его мечты хватило б жизни на три И на три века — так он ждал труда. В День Победы сын не вернется обратно: И он прильнул к земле усталым телом И жадно, разучаясь понимать, Шепнул земле — но не губами, — целым Существованьем кончившимся:

Маша уронила голову на стол, где лежала зеленая книжечка — кусочек боли, призывающей к мщению. Глыбой навалилась на нее чужая боль. Разве чужая?

Эта книга перевернула ей сердце, она отвечала на мысли ее об искусстве; сама искусство, она стреляла по врагу; "врываясь в канонаду", она звала:

Вся жизнь моя, вся боль моя — к оружью!

Поэт не подозревал, что юная учительница, один день проработавшая в школе, примет эти слова для себя как приказ. Во всяком случае, он не мог слышать тот разговор, который она с ним вела, читая и перечитывая поэму.

"Вы помогли мне, — думала Маша, обращаясь к поэту. — Пусть все мои мальчишки заменят вам погибшего сына. Они не отдадут никогда то, что он защитил от фашизма. В этом я вам клянусь".

Она торопила завтрашний день и готовилась бесстрашно встретить любое препятствие, но только не то досадное и просто смешное, какое ждало ее в школе.

Придя в класс, Маша прежде всего разыскала глазами двух своих знакомцев.

Звягинцев спрятал в парту какую-то книгу. Горчаков подавил гримаску, ответив на взгляд учительницы наивным, но чуть обеспокоенным взглядом. И только потому, что Маше запомнилась фамилия и лицо этого мальчика, она решила его спросить:

— Горчаков, расскажи, что ты усвоил из вчерашней беседы.

Горчаков в замешательстве поднялся.

— Выйди к столу, — сказала Маша.

Она не знала, что ответ у стола в представлении ребят связан с отметкой.

— Мария Кирилловна, я больше не буду! — виновато признался Горчаков.

Класс затих. Маша растерялась.

— Я никак не ожидала, — строго произнесла она, стараясь между тем понять, что все это значит.

Поднялся сосед Горчакова, Шура Матвеев, чистенький, спокойно-вежливый мальчик, и учтиво объяснил:

— Мария Кирилловна, Горчаков не один виноват. Мы ему не поверили, что он целый час просмеется по-индейски, а он нам доказал.

Маша вспомнила вчерашнюю гримаску Горчакова. Открытие ошеломило ее.

— А что такое смеяться по-индейски?

Ребята пустились наперебой объяснять. Выяснилось, что индейцы умеют смеяться беззвучно, почти не делая движений губами. Что индейцы благородны и смелы. Не бросают в беде. Презирают трусов. Не прощают измены. Что у индейских племен есть воинственный клич…

Вчерашней молчаливости не осталось и следа.

— Довольно, — прервала Маша. — Вы будете рассказывать мне не об индейцах, а о том, что слушали вчера.

— Я не понял, — ответил Матвеев.

— А ты?

Дима Звягинцев долго вылезал из-за парты. Испытывая, должно быть, неловкость, он уныло сказал:

— Я тоже не понял.

— Я слышал, вас огорчили сегодня? — почти вкрадчивым тоном спросил Борисов.

Откуда он мог узнать, если Маша только сейчас оставила класс? Но если слышал, так слышал. Кроме того, она не собиралась ничего утаивать.

Она изложила все по порядку.

— Вот вам ваши умненькие мальчики! Фамилии? — спросил Борисов.

— Какие фамилии? Зачем?

— Затем, чтобы наказать виновных и сразу пресечь хулиганство.

Он перебирал длинными, тонкими пальцами бумаги на столе. Маша видела, он ничего не ищет, просто пальцы его привыкли всегда двигаться.

— Нет, — возразила Маша, чуть не плача от обиды, — я не скажу вам никаких фамилий.

Пальцы на мгновение остановились и снова заработали.

— Я сделаю все, что нужно, сама. — Она выбежала из учительской, но тут же вернулась. — Евгений Борисович! (Он не шевельнул головой.) Евгений Борисович, дело не в том, что они смеялись по-индейски, а в том, что я плохо прочитала лекцию. Уж если кто виноват, так одна только я.

У Борисова была странная манера разговаривать. Он так медлил с ответом, что собеседник невольно начинал чувствовать себя неловким и глупым. Так, по крайней мере, почувствовала Маша.

— Напрасно вы читаете лекции, — равнодушно возразил он. — Лекции читают в вузах, а не в шестых классах школы. Я полагал, что вы владеете в какой-то мере методикой.

Кончились уроки. Возвращаясь домой, Маша увидела в нескольких шагах впереди Нину Сергеевну и Ускова. Усков держал под мышкой толстый портфель и время от времени размахивал свободной левой рукой.

В детстве, может, На самом дне, Десять найду Сносных дней, —

услышала Маша и не стала догонять.

В почтовом ящике лежало письмо.

"Милая Маша! Должно быть, я тебя на счастье повидал в Москве. Которые сутки мы в непрерывном бою, а я ровно заколдованный: ни разу не царапнуло. А бои теперь не то, что раньше: идем вперед. Бьем поганых фашистов и будем бить, пока духу их на нашей земле не останется. Маша, помню тебя каждый час! Кончится война, уехать бы нам с тобой во Владимировку!

Школа у нас хорошая, знаешь сама, с Пелагеей Федотовной тебе работать будет весело, а я жду не дождусь, когда выйду в поле. Я, Маша, о деревенской работе подумаю — сердце зайдется! Стосковался, нет мочи!

Милая Маша, а еще болит у меня сердце из-за тебя. Мне тебя жалко, ты мне всех на свете дороже! А мучаюсь я сомнениями оттого, что чувствую — горе у тебя на душе. Ты из-за горя и ждать меня согласилась. Может, каешься теперь? Не кайся, Маша! Если не в силах связать свою судьбу с моей, оборви лучше разом. Я не упаду духом — закалился. Люблю тебя на всю жизнь, а принуждать и неволить не хочу. Мне твое счастье дороже собственной жизни. Решай, Маша, как тебе лучше, и напиши мне все прямо, по-честному.

С комсомольским приветом

С е р г е й  Б о ч а р о в "

Маша долго сидела над раскрытым письмом. Она знала и раньше, что Сергей понял все.

"Но почему же случилось, что его, честного, храброго, я не могу полюбить, как любила…" — в горьком недоумении спросила она себя.

Она вскочила и быстро прошлась по комнате.

"Положим, я напишу, что не люблю его так. Ведь я не стану счастливей от этого, а он будет очень несчастен. Только одному человеку в целом свете я дорога и нужна, и человек этот — Сергей Бочаров!"

Она написала:

"Милый, хороший Сережа! Сегодня мне очень грустно. Я неудачно работаю. Ты даже представить не можешь, как меня это мучает. Может быть, я никогда не сумею быть счастливой. Когда ты вернешься, мы решим, как нам жить и что делать. Ты мой единственный друг. Будь жив и здоров, Сережа. Побеждай!"