"…Люди, влюбленные друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни — красивой, бодрой, честной…"

Так Маша записала в тетради, когда готовила свою последнюю курсовую работу. Совсем недавно и в то же время очень давно.

Вечером, после встречи с Витей Шмелевым, она открыла старенькую тетрадку (сколько дум связано с ней!) и вновь пережила былое воодушевление. Горький! Он многому научил ее в ту трудную ночь, когда за окном, вдоль обледенелых улиц, со свистом летела метель, в постели чуть слышно дышала мать и голова кружилась от голода.

Люди, влюбленные друг в друга и в жизнь!

Пусть скорее приходит завтрашний день, школа! Маша знала, что скажет ребятам.

Институтский портфельчик выглядел в это утро обычно, он не стал толще оттого, что Маша положила в него лишнюю тетрадь.

Последним уроком у шестиклассников была история. Маше пришлось подождать один час. Не зная, куда девать себя на это время, она зашла в учительскую, где, как обычно, склонившись над столиком, все ящики которого запирались на ключ, Евгений Борисович ломал свою маленькую голову над расписанием, планами и всякого рода отчетами.

— Слушаю вас, — проговорил он, не видя, кто вошел.

Маша ответила: "Здравствуйте", а Борисов, который помнил все, что, согласно составленному им расписанию, следовало делать каждому учителю, сообщил:

— В вашем классе сегодня пионерский сбор.

— Да.

— О чем вы намерены провести беседу?

Не дожидаясь ответа, он сам изложил те вопросы, которые надобно Марии Кирилловне поставить перед классом: дисциплина, опрятность и благопристойное поведение на улицах. Так и сказал: "благопристойное поведение на улицах".

Все, что говорил или делал Евгений Борисович, было до такой степени правильно, что только чудовищная глупость отважилась бы вступать с ним в спор.

Маша поскорее оставила учительскую и, накинув пальто, постояла на крыльце, стараясь вернуть то высокое и вместе строгое чувство, с которым шла сегодня в школу.

Крупные хлопья снега летели с неба, падали на щеки и волосы, ложились на ветви деревьев, крыши домов.

Земля стала белой. Маша протянула ладонь и поймала летящую снежинку. Снежинка растаяла, а Маша, услышав звонок, поторопилась в класс.

В волосах ее и на ресницах блестели капельки — следы снега. Взглянув на учительницу, Витя Шмелев вдруг понял, что ему не поставят за поведение единицу.

— Ребята, — сказала Мария Кирилловна, — я хочу вам рассказать одну историю.

Сколько ни читала Маша методик и пособий, нигде, ни в одной книге не прочла бы она, как помочь не какому-нибудь мальчику вообще, а именно Вите Шмелеву подружиться с Володей Горчаковым.

"Зачем? Сантименты!" — сказал бы Борисов, привыкший во всех мальчишеских дружбах чуять что-то скрыто враждебное школьным устоям и ему, Евгению Борисовичу Борисову, лично.

Зачем? Маша знала. Нельзя, чтобы мальчик чувствовал себя в школе сироткой. Чтобы, входя в класс, втягивал голову и тоскливо бегал глазами, словно пойманный в клетку зверек. Как ей учить своих шестиклассников свободе и смелости, если кто-то таится в страхе и ждет тумака? Оттого только, что ко двору не пришелся. Скажите, как?

Маше казалось, она точно знает, что надо делать сейчас, на сборе.

Она вынула из портфеля старую тетрадку.

"Буря! Скоро грянет буря!"

Маша прочитала ребятам дневник тети Поли. Ребята узнали историю дружбы, которая началась с борьбы против инспектора Златопольского и окрепла в борьбе за Советскую Родину. Маша рассказала ребятам, как еще гимназистами, прячась от инспектора Златопольского, друзья читали революционные книги, как в семнадцатом году сражались за Советскую власть, как Аркадий Фролович вынес из боя раненого друга, как вторично все они ушли воевать против фашистов. Иван Никодимович вернулся без рук, и не осилить бы ему своей беды, но тетя Поля сказала: "Верность в счастье, верность в беде".

Это был девиз их дружбы и юности. Они помнили его всю свою жизнь. Помнила учительница Пелагея Федотовна.

Маша рассказала, что случилось с Сергеем Бочаровым в лунную ночь на опушке осиновой рощи.

В одиночку встретил врага, не дрогнул, не отступил, отстоял рубеж, не бросил товарища! "Верность в счастье, верность в бою!"

На улице стемнело, когда она кончила. В классе тоже темно. Кто-то повернул выключатель. Комната озарилась тусклым светом.

Вдруг Шура Матвеев, отличник, который всегда чем-нибудь отличался, сказал:

— А я знаю Сергея Бочарова.

Все обрадовались, закричали, захлопали крышками парт.

Ребята шумели потому, что Сергей Бочаров есть на самом деле, значит все, что рассказывала Мария Кирилловна, не выдумано, а было в действительности, и это было очень радостно.

— Откуда ты его знаешь? — кричали ребята. — Какой он?

— Я собираю портреты и статьи из газет о Героях Советского Союза. О Сергее Бочарове тоже вырезал из газеты. Завтра принесу показать.

Шура Матвеев гордился; ему представлялось, что из всех Героев больше всего он любит теперь Бочарова.

— Где сейчас инспектор Златопольский? — спросил Володя Горчаков. — Расправиться бы с этим гадом! Вырвать усы!

Ребята страшно досадовали, что инспектор Златопольский скрылся и никто ему не отомстил. Тут тихий и застенчивый Леня Шибанов, который за уроком никогда с первого раза не понимал объяснения, вдруг заявил:

— Я видел инспектора Златопольского.

Это было уж чересчур. Все, конечно, догадались, что Шибанов сочиняет из зависти к Шуре Матвееву.

Шура видел портрет Сергея Бочарова, Шибанову тоже захотелось увидеть хоть кого-нибудь — вот он и вообразил, что видел инспектора Златопольского.

— Наверно, во сне, — посмеялся Володя Горчаков.

— Нет, в жизни, — настойчиво ответил Шибанов. — Один раз в начале войны, когда еще были бомбежки, я иду по улице и вдруг вижу человека с длинными усами. Он спросил, где здесь газовый завод. Я говорю: "У нас в Москве нет". Я сразу понял, что инспектор Златопольский стал шпионом.

— Ха-ха-ха! — захохотал Володя Горчаков. — Ведь ты только сегодня услышал про инспектора Златопольского!

Леня Шибанов смутился. Он не знал, как оправдаться.

— Все-таки так могло быть.

Наступил вечер.

— Пора домой, — сказала наконец Маша.

Но ребята толпились возле учительского стола.

Только Володя Горчаков, перекинув через плечо сумку, вышел из класса. Он вспомнил вчерашнюю историю и нехотя побрел домой.

Вчера после школы, катаясь на коньках в своем переулке, Володя нечаянно выехал на улицу Горького и там увидел зенитки. Их куда-то везли. "Значит, салют", — понял Володя, удивившись, почему до сих пор не попробовал пробраться в то место, откуда пускают ракеты. Он развязал конек и бросился догонять зенитки. Их не было и следа, когда он примчался на площадь Маяковского. Менять решение было не в характере Володи Горчакова. Он мигом спустился в метро и приехал на станцию "Динамо".

Здесь он долго блуждал, разыскивая батарею. Вдруг совсем в противоположной стороне загрохотали зенитки, над крышами взлетели ракеты. Володя забрел так далеко, что целый час разыскивал обратную дорогу в метро. Дома ему порядком влетело. Мать сказала.

— Ты меня в гроб вгонишь, я это чувствую!

А Василий, старший брат, который работал техником на оборонном заводе, пригрозил:

— Если завтра сразу после уроков домой не вернешься, смотри у меня!

"Смо-о-три! — с досадой думал Володя. — Только и знают грозить!" Он все же поторапливался, чтобы Василий опять не рассердился, и в переулке возле "ежей" остановился на одну только минутку, и то по привычке, без какой-нибудь цели. Здесь обычно происходили сражения со Шмелем.

Витя Шмелев мог возращаться из школы другим переулком, но он знал, что Горчаков ждет его у "ежей" со снежками в руках, и ноги сами несли его прямо на эти "ежи". Володя обернулся и увидел Шмелева. В первый раз за все время Володе захотелось притвориться, что не заметил Витьку. На что бы проще идти себе вперед, не оглядываясь! Но почему-то он не шел, а стоял и, дождавшись, пока Шмелев с ним поравнялся, сказал неожиданно для себя:

— Витька! Давай перемирие на неделю.

— Давай! — ответил Витя.

Володе стало так весело, что он забыл про взбучку, которую Василий ему посулил, если задержится без дела после уроков.

Он хотел спросить, что думает Витя о Сергее Бочарове, но не успел открыть рта, как рядом с ними словно из-под земли вырос человек с длинными, повисшими усами. Человек не посмотрел на мальчишек — какой ему интерес на них смотреть! — а они переглянулись.

— Он! — сказал Володя.

— Ведь он рыжий, — шепнул Витя, волнуясь, но безрассудная смелость уже подхватила его. Он готов был на все.

— Дурак ты! — так же волнуясь, ответил Горчаков. — Был рыжий, а через тридцать лет поседел.

И они, не сговариваясь, пошли за этим человеком, у которого шинель свисала с плеч так неловко, а походка была такая развалистая, что не оставалось сомнений — этот человек никогда не был военным.

— Замаскировался, старый черт! — пробормотал Володя Горчаков.

Они следовали за ним на расстоянии десяти шагов. Человек обернулся. Они замерла на месте, и это было ошибкой. Он догадался, что за ним следят. Они поняли это, когда усатый человек вдруг остановился рассматривать на стене афишу, хотя каждому ясно: в темноте на афише ничего нельзя разобрать. Володя Горчаков вмиг притиснул Витю к водосточной трубе; они спрятались. Володя шепнул:

— Встретить бы милиционера!

Но в глухом переулке не было ни одного милиционера. Проплелась старушка, пробежали две девочки. "Инспектор Златопольский" постоял у афиши и двинулся дальше. Мальчики крались за ним. Неожиданно он свернул в проходной двор. Здесь он мог их убить. Он обернулся так же внезапно, как в первый раз. Витя ясно увидел, как он положил руку на кобуру револьвера. Забыв осторожность, они остановились словно вкопанные.

И вдруг безотчетно Витя Шмелев сделал шаг и встал впереди Горчакова. Витя не мог вполне прикрыть друга, потому что был на целую голову его ниже. Он приподнялся на цыпочки. В сердце его был ужас, он зажмурил глаза.

— Бежим! — каким-то сиплым голосом сказал Володя.

Открыв глаза, Витя увидел, что человека во дворе нет. Они пробежали двор, но и на улице "инспектора Златопольского" не было: словно провалился.

— Он никуда не мог скрыться, только в этот подъезд, — сказал Володя, открывая дверь.

И действительно, человек поднимался по лестнице.

Он миновал первый пролет, второй и позвонил в какую-то квартиру. Никто не отвечал.

Человек сел на ступеньку. Все это было дико и странно. Мальчики тоже сели на ступеньку этажом ниже, тесно прижавшись друг к другу.

Сейчас, на лестнице, освещенной синей лампочкой, им стало страшнее, чем на улице. Можно одному побежать в милицию, но у кого хватит смелости сторожить "инспектора Златопольского" в одиночку! Они сидели, крепко прижимаясь друг к другу, и ждали, что с ними будет.

— Наверно, кто-нибудь по лестнице пойдет, — сказал Володя Горчаков.

И вот внизу тяжело хлопнула входная дверь, послышались чьи-то быстрые, веселые шаги. Шел человек молодой — это можно было угадать по шагам. Они увидели Марию Кирилловну.

Витя Шмелев приложил палец к губам:

— Тс!.. Там инспектор Златопольский.

— Что-о? — спросила Мария Кирилловна, отстранила мальчиков и побежала вверх по лестнице.

Мальчики услышали громкий вскрик наверху и, забыв страх, кинулись выручать учительницу. И что же? Обняв усатого человека за шею, учительница целовала его, хохотала, не могла выговорить слова от смеха.

— Ну-с, — проговорил усатый человек, обращаясь к мальчикам, — а теперь объясните: с какими намерениями вы гнались за мной и что вам угодно?

— Аркадий Фролович! Аркадий Фролович! — сквозь смех повторяла Мария Кирилловна.

Володя и Витя сообразили, какого сваляли дурака. Перед ними стоял тот Аркадий Фролович, о котором они только что услышали рассказ, который в восемнадцатом году воевал с немцами на Украине и однажды после боя всю ночь искал раненого друга и спас ему жизнь.

Мальчики разглядывали Аркадия Фроловича во все глаза. Это он придумал девиз: "Верность в счастье, верность в беде".

Он казался обыкновенным, даже некрасивым и ничуть не похожим на героя. Шевелил густыми, словно наклеенными бровями и, пока Мария Кирилловна искала в сумочке ключ от двери, сердито спрашивал:

— Если человек день и ночь трясется в санитарном поезде и попал проездом в Москву, имеет он право хоть раз напиться чаю, сидя на стуле, который не качается из стороны в сторону?