На полу валялись неприбранные книги. Маша и сейчас не собрала их. На столе лежал треугольник-конверт. Страшно было увидеть его при дневном свете! Маша спрятала письмо в шкаф, заперла на ключ и постояла несколько мгновений, вспоминая, зачем спешила домой.
С лихорадочной торопливостью, словно что-то гнало ее, она вырвала из тетрадки листок и написала письмо:
"Сергей! Милый Сережа!
Не надо прощать меня. Я знаю, что виновна перед тобой. Перед Митей я еще больше виновата. Он не узнает теперь никогда, как я хочу искупить свою вину перед ним.
Сережа, ты приехал в Москву, счастливый, прославленный, но для меня ты был прежним владимирским другом. Как хорошо мне было с тобой в тот вечер!
Пойми меня, Сергей. Я рассталась с Митей Агаповым. Я думала так и была несчастна. Я стыдилась своего несчастья и старалась скрывать его. Сережа, милый мой братишка, почему я должна причинить тебе горе? Я плачу. Если бы я могла отдать за тебя жизнь!
Ты должен узнать все, Сережа. Я не обманывала тогда тебя. Разве я посмела бы сказать тебе одно слово неправды! Я говорила себе: "Не люблю Митю" — и любила его всегда. Говорила: "Ты не должна думать о нем" — и каждое мгновение думала. Теперь, когда его больше нет, черная ночь вокруг. Не знаю, как жить.
Прости меня. Надо было молчать и ждать тебя и постараться, чтобы счастлив был ты. Но я не могу. Страшная Митина судьба все время у меня в глазах. Она будет со мной целую жизнь. Сергей, пойми меня! Прощай".
Не перечитывая письма, Маша заклеила конверт и вышла на улицу. Резкий холодный ветер пронизал ее. Ветер мел и кружил снег по мостовой; обледенели окна домов; волосы Маши заиндевели. Ее трясло от холода.
Она опустила письмо в ящик. Опять что-то гнало ее, и куда-то надо было спешить.
Она пришла к памятнику Пушкину. Сугробики снега лежали на плечах и открытой голове Пушкина. Он был угрюм и спокоен. Нестерпимая печаль стеснила Машино сердце. Она нашла скамью, где простилась с Митей, и опустилась на нее. Она съежилась, повернулась к ветру спиной и сидела одна возле памятника Пушкину, как воробей, который замерзает, а у него нет сил поднять крылья и лететь.
Ресницы ее на мгновение сомкнулись. Маша заснула. Нет, она не спала, она все время помнила, что рядом Пушкин, ветер сметает снег с его плеч. Белые хлопья, как птицы, летят по всему свету. И вот в саду тети Поли вишни склонили отяжелевшие ветви…
Сад цвел. Маша шла, протянув руки; вишни осыпали ее лепестками, как снегом, тихий звон провожал ее. Она знала: здесь, в саду, Митя, и искала его…
Вдруг Маша открыла глаза.
Она совсем закоченела. Часы на площади показывали половину второго.
Надо было идти на собрание.
"Зачем я иду? — думала Маша. — Я знаю, что вы скажете. Вы скажете, что я должна выполнять намеченный план и если намечено изучить на уроке деепричастие, то я должна изучать деепричастие. Надо было запереть наглухо сердце".
Усков и Нина ждали ее на школьном крыльце.
— Машенька, родная моя, Маша! — вскричала Нина. — Расскажи нам, что с тобой случилось?
— Митя Агапов погиб, — ответила Маша.
— Неужели ты… — Усков не докончил вопроса.
Метнув в сторону мужа гневный взгляд, Нина обняла Машу и ввела в школу. Она сняла с плеч пушистый с длинной бахромой платок и закутала в него Машу.
— Бедная! На тебе лица нет.
Учителя собрались в кабинете директора.
Маша села в уголке. Лицо у нее было белее платка, хотя ее сжигал внутренний жар.
"Разве с детьми меня связывает только учебная программа? Разве сегодня я не принесла им пользы? Впрочем, не следует выгораживать себя. Я не думала о пользе. Я говорила с ними о том, о чем не могла промолчать".
В кабинете директора ждали доклада Ускова о литературе военных лет — "мероприятие", затеянное Евгением Борисовичем для повышения интеллектуального уровня учителей, как обозначал он в плане идейного воспитания педагогического коллектива.
— Доклад буду делать я. О состоянии учебно-воспитательной работы в школе, — коротко сообщил Евгений Борисович, не объясняя причин внезапного изменения повестки собрания.
Учителя переглянулись. Что случилось?
— Послушаем вас, — спокойно согласилась Людмила Васильевна.
Плотно сжав тонкие губы, с багровыми, словно от ожога, пятнами на грустно-серьезном лице, Борисов сортировал аккуратно исписанные листочки. Смешал, как колоду карт, отстранил: решил обойтись без записок.
— Можно начать?
Директор, шагавший вдоль стены с заложенными за спину руками, безучастно кивнул.
Борисов начал доклад. Даже враждебный Борисову человек не мог не признать, что говорил он внушительно. Веско. Бесспорно. Непоколебимая уверенность звучала в его тоне.
Он говорил, что школа должна работать бесперебойно и четко и только тогда уподобится идеально налаженному механизму, где каждая гайка на месте, служит общему делу. И это было, конечно, правильно. Кто станет возражать? Он говорил, что учебная программа — закон.
— Да! Отклонение от программы есть нарушение закона. Мы не можем допустить, чтобы учитель занимался в классе импровизациями.
Борисов взглянул на директора. Директор хмуро смотрел в одну точку. Борисов перешел к обзору работы учителей. Нетрудно было понять, что работа учителей хороша именно потому, что ею умело руководит он, Борисов.
Например. Глаза Борисова засуетились, почти искательно шныряя по лицам.
Он похвалил Людмилу Васильевну, которая интересно преподает ребятам ботанику, в чем он, Борисов, с удовольствием не раз убеждался и непременно ставил в известность роно.
— Ставил в известность роно, — настойчиво подчеркнул Евгений Борисович.
Людмила Васильевна, застигнутая врасплох, вскинула голову, брови настороженно поползли вверх, на лбу удивленно сбежались морщины.
"Ну и что? — говорило сердито-недоумевающее лицо Людмилы Васильевны. — Я хорошо работаю, а вы тут при чем?"
Но Борисов уже перебежал глазами к другой. Он хвалил теперь математичку Анастасию Дмитриевну, слух о педагогическом искусстве которой гремит по всему району, ибо он, Борисов, не устает пропагандировать опыт уважаемой Анастасии Дмитриевны. Вот образец для молодых учителей! Редкая скромность, достойная скромность и вместе с тем высокое мастерство, почти совершенство!
Сдержаннее отметив успехи еще двух-трех неплохих учителей, поощрив беззаветную преданность долгу нелюбимой ребятами воительницы за дисциплину, Борисов перешел к недостаткам. Стараясь сохранять бесстрастный тон, он сообщил собранию, какую странную картину пришлось ему наблюдать на уроке Марии Кирилловны. Только полное легкомыслие решится своевольничать столь безответственно: вместо ожидаемого ребятами, как указано в расписании, урока грамматики, на котором надлежало изучать деепричастия, ученикам безо всяких к тому поводов читалось и толковалось "Слово о полку Игореве"! Сложнейшее произведение! Отнюдь не доступное пониманию шестиклассников, почти малышей!
— Найдется ли хоть один учитель, который пренебрег бы столь бесцеремонно педагогическими требованиями? Обсуждать с шестиклассниками то, что программой предусмотрено изучать в восьмом классе! Зачем, спрашивается, понадобилось Марии Кирилловне обратиться, вопреки всякой логике, к "Слову"? — вопрошал Евгений Борисович безмолвных учителей и ледяным голосом отвечал: — Подозреваю: были у товарища Строговой личные побуждения, но ни я, ни ее ученики не обязаны с личными мотивами считаться. Долг есть долг. Сегодня я наблюдал возмутительное нарушение долга.
Он окончил сообщение и вытер платком выступившие над губой капельки пота, незаметно покосившись на секретаршу. Подробно ли ведется протокол? Протокол беспокоил Борисова. Что бы там ни взбрело в инспекторскую голову, в роно есть и повыше начальство. Он добьется, чтобы с протоколом ознакомились в самых высших инстанциях! Он поборется еще за свой авторитет.
В кабинете была тишина. Никто не оглядывался на Марию Кирилловну. Только любимица завуча, на уроках которой не утихала война, заскрипела стулом, обернув к Маше свое массивное тело, и в упор устремила на нее твердый взгляд.
— Это вы! — произнесла она пораженная. — Вы! Без году неделя в школе! А мы удивляемся: в классах хромает дисциплина! Чего же требовать от учеников, когда учителя сами вносят в педагогические процессы анархию? Предлагаю: учительский коллектив должен осудить недисциплинированность. Отмежеваться! Не забывайте: ученики на нас смотрят, берут с нас пример.
Она вынесла приговор и победоносно заскрипела стулом, отворачиваясь от нарушительницы дисциплины. Евгений Борисович нагнулся к секретарше, постучал карандашом по листам протокола. Записать точно! Учительский коллектив осуждает. Отмежевывается. Картина должна быть ясна.
— Кто желает сказать?..
Раздался грохот. Встал Юрий Петрович Усков. Он тяжело дышал, нетерпеливо раздувая ноздри широкого носа. Привычным ораторским жестом вскинул вверх руку.
— Имеет ли право учитель на вдохновение, выходящее за пределы программы?
Он сделал паузу, убедился: все взоры обращены на него. В маленьких, исподлобья глядящих глазках директора он уловил любопытство.
— Раньше я думал: нет. Теперь говорю: да. Не так уж часто, товарищ Борисов, нас посещает вдохновение. Не допытывайтесь, чем оно вызвано. Это не имеет значения! Не учите нас равнодушному выполнению долга. Такое выполнение долга равно нулю. Но скажите спасибо учителю, если, потрясенный высокой идеей, он внушит ее детям… Вы в чем обвиняете Строгову, Федор Иванович? — спрашивал Усков, хотя директор не проронил звука, пока Евгений Борисович делал свое сообщение. — Сегодня она не объяснила деепричастие? Она объяснит его завтра. Но, может быть, завтра не скажет детям того, что сказала сегодня. А что она сказала, вы не поняли, товарищ Борисов! Не способны понять. Не в силах! Вы разучились за бумагами видеть и слышать людей.
Выпалив без передышки свою дерзостную речь, Усков шумно придвинул стул и, бледный от волнения, сел.
— Ты прав, Юрий! — почти вслух прошептала Нина Сергеевна.
— Я в нем ошибался. Права ты! — сказал ей Усков.
Союзница Борисова опять заскрипела стулом, направляя теперь на Ускова твердый, ни в чем не поколебавшийся взгляд:
— Демагогия. Подрыв авторитета. Мы вконец сокрушим дисциплину!
— Грош цена слепой дисциплине! — запальчиво крикнул Усков.
Борисов презрительно повел плечами. Он старался выяснить позицию директора.
"Вы не смеете молчать, Федор Иванович! — бушевал он про себя. — Эти юнцы, вчерашние студенты, колеблют мой авторитет, а вместе с ним — все школьные устои. Сегодня они свергают завуча. А завтра? Вы в стороне, Федор Иванович? Наблюдаете? Догадываюсь. Хотите меня свалить? Но роно не позволит! Не даст! Полетите вы, а не я. Вы — со своими демократическими повадками, старомодными взглядами, сентиментальными бреднями о воспитании чувств! Молчите, Федор Иванович?"
Директор молчал. Он бросил шагать вдоль стены и, остановившись, где застало его бурное выступление Юрия, заложив руки за спину, выжидающе поглядывал на педагогов умными медвежьими глазками из-под сросшихся на переносье бровей. Вмешаться? Нет, подождем. Он умел слушать других.
После выступления Ускова среди учителей поднялся шум, как в любом взбудораженном классе. Говорили между собой. Стояла полная неразбериха. На тонких губах Евгения Борисовича застыла злая усмешка. Он собирал свои бумаги, пальцы его нервно бегали. Все, что он утверждает, — бесспорно. Борисов не желал замечать стены между собой и учителями. Шум поднят студентами. Их он сумеет привести в норму.
Вдруг заговорила математичка Анастасия Дмитриевна:
— Не знаю, когда я впервые прочитала "Слово о полку Игореве".
Все затихли, а Евгений Борисович замер в ожидании. Он прославлял эту щупленькую пожилую учительницу в заношенном синем костюмчике! Не будь завуча Борисова, кто заметил бы ее уроки, которые она дает, закрывшись с ребятами в классе? К таким тихоньким слава без помощи других не приходит. Но что такое она говорит? Как она смеет?!
— Давно, в детстве, попала мне в руки эта книга, — вспоминала Анастасия Дмитриевна. — Помню тревогу, какая меня обуяла. Солнце, закрытое мглой. Ночная степь, половецкий табор, пленение Игоря. Обида оттого, что Игорь пленен. Честь выше жизни. Это вы хотели сказать детям, Мария Кирилловна?
— Да, — впервые вымолвила слово Маша.
— Неужели дети не поняли?
— Как могли они не понять!
— Что же мы обсуждаем? Федор Иванович, что мы обсуждаем? — с гневом спросила Анастасия Дмитриевна.
Директор развел руками и отчего-то только теперь шагнул к столу и сел лицом к учителям.
"По плану намечен доклад Ускова о литературе. Борисов нарушил план", — вертелась на языке Федора Ивановича язвительная реплика. Но он сдержал себя. Говорят другие, и говорят то, что надо. Дурное настроение, с каким директор пришел на совещание, в нем постепенно рассеивалось.
"А с Борисовым нам не работать, — подумал он. — Ничего не поделаешь, теперь окончательно ясно".
— Я отвечаю за учебную работу школы! — патетически восклицал Евгений Борисович. — Я требую неукоснительного выполнения учебного плана. Требую.
— Да. Без плана работать нельзя.
Это сказала Людмила Васильевна, и Евгений Борисович весь снова напрягся, словно гончая на стойке.
"Как она красива со своими белыми волосами! Похожа на маркизу с картины художника восемнадцатого века", — невольно промелькнуло в уме у Маши.
Невозмутимо-спокойный взгляд Людмилы Васильевны, казалось, отодвигал куда-то Борисова.
— У нас большой план — вырастить человека, патриота, борца. Такой план с одними знаниями не осилишь — надо живую душу иметь. Без души в нашем деле — все равно что в море без компаса. Докажите мне, что сегодняшний урок Марии Кирилловны принес вред нашему главному плану, соглашусь: виновата учительница. Но не такие ли уроки, как сегодняшний Марии Кирилловны, вспоминают нынче вчерашние наши ученики, идя в бой с фашистами? Обсуждайте, товарищи, и меня вместе с Машей. Иной раз идешь в класс о пестиках да тычинках рассказывать, а проговоришь весь урок о Мичурине, да не о том, как выращивал сорта груш и яблок, а как со своим неукротимым характером всю жизнь против чиновников воевал. После, глядишь, ребята и о тычинках с особым вниманием слушают. Сложен наш план. Не всегда в расписание укладывается.
Борисов бледнел, сомкнув в непреклонную линию тонкие губы. Он не искал больше помощи у директора. Остался один. А как хлопотал подобрать союзников среди стариков! Как все точно было рассчитано!
"Лирика! Лирика! — возмущался Борисов, комкая и вновь разглаживая листок бумаги, на котором записывал выступления учителей. — Где ваша благодарность, товарищи? Ну, говорите, выкладывайте, что у вас за душой. Показывайте свою истинную сущность. В роно разберутся. А что, если?.."
Длинные пальцы Борисова остановились, запнувшись, и заработали вновь, с суетливой поспешностью перебирая бумаги.
"А вдруг? Если и там?.."