Алену в поселке считали ведьмой.

Поселок, собственно, давным-давно был окраиной довольно большого города, но в поселковом образе жизни перемен от соединения с городом не произошло. Узкие улицы с щербатым асфальтом обступали одноэтажные домики частного сектора и деревянные бараки. В зеленых палисадниках старые яблони и сливы скупо плодоносили в сезон, а большую часть года служили столбами для бельевых веревок, на которых местные поселянки, по старой традиции, развешивали свой нехитрый гардероб. Удобные пластиковые сушилки, компактные и интимные, в поселке не прижились. Не прижились и другие новшества. В единственном кафе-стекляшке «Радуга» не было wi-fi, в местной поликлинике в регистратуре не держали компьютер и упорно писали все бумаги от руки. Местный почтальон и участковый не знали новых названий улиц и упорно пользовались топонимическими ориентирами. Улица Планерная у местных всегда называлась Красной, по цвету красного кирпичного здания поселковой управы, ныне Дома Творчества. Улица Авиаторов (городские власти называли улицы в поселке в честь всяких летных дел) носила прозвище Грязной, поскольку большую часть года была покрыта незамерзающими и невысыхающими лужами неизвестного происхождения. А площадь Космонавтики, с автобусной остановкой, супермаркетом и торговым центром Космонавт называлась коротко — У Дуси или Дуся, в честь давно почившей в бозе самогонщицы бабы Дуси, чей дом стоял аккурат там, где ныне квартирует отделение сотового оператора и киоск с овощами. Потомки Дусиных покупателей верно хранили память о женщине, восставшей против системы и хранили ее имя в памяти народной.

Возле каждого дома в поселке стояла ветхая, как и сами дома, лавочка. На лавочках в светлое время суток сидели женщины, емко именуемые пенсионерками. То есть в диапазоне от 55 до 80 лет примерно. Дольше 80 лет в поселке жить было неприлично, и не сумевшие умереть до этой даты были обречены запираться от осуждающих взглядов в своих домах. Участковая врачиха, Лариса Анатольевна, таких журила, напоминала, что на молодых времени и средств не хватает. А вы, мол, пожили, пора и честь знать. Пенсионеров мужчин в поселке было немного. Не заживались мужики в поселке, мерли до пенсии. А женщины, выйдя на законный отдых, надевали фланелевые халаты, повязывали головы платками и становились на вечный прикол у ворот своих домишек. Через год сидения на лавочке любая, даже самая активная и ухоженная женщина превращалась в склочную старуху, способную обсуждать только сериалы да соседей. Женщины на лавочках были неразличимы, как близнецы и лишены индивидуальности, как куклы серийного производства. Их коллективный разум выносил вердикты по любому поводу. Поселяне, от мала до велика, находились под пристальным присмотром стоглазого цербера Лавочки. Ярлыки навешивались на всю жизнь, которою и приходилось прожить, оправдывая кредит доверия, выданный обществом.

— Ритка — проститутка, в короткой юбке, сволочь, ходит.

— Андрей — буржуй, на Каене ездит.

— Леша — тряпка и подкаблучник, с коляской гуляет в парке, пока жена евойна в парикмахерской сидит.

— Ленка, Лешина жена — сука злобная, до чего хорошего мужика довела.

— Ивановы — все наркоманы, даже ребенок у них наркоманский, больной, ноги не ходют.

— Марьиванна — дура набитая. Зачем с мужем разводилась? Ну бил он ее. Так кого ж муж не бил? А мужик после развода от горя запил да помер. Хороший же мужик был, Петровне вон дважды швейную машинку чинил, копейки не взял.

— Сережка-то бандит, с ним тихо надо. С мужиками пьет, в спортзале целый день, вон здоровый-то какой, бычара!

Вот этот-то суд присяжных и приговорил, что Алена ведьма.

Впрочем, и было с чего. Алена приехала в поселок тому уж четверть века как и поселилась в крошечном деревянном домике в конце Косого переулка, принадлежавшем прежде старому немому Матвею, умевшему сводить бородавки и вправлять вывихи и грыжи. Матвей точно был колдун, домишко его стоял пустой после его смерти довольно долго. Никто даже на снос не желал покупать. А потом трах-бах, в нем поселилась сухая седая женщина, невесть как и когда переехавшая в поселок. Выглядела Алена не как положено нормальной пенсионерке. Стройная, ладная, седая коса вокруг головы калачом. И седина у нее какая-то не людская. У всех бурая соль с перцем, а у нее точно пена на деревенском молоке — густая, белая, с блеском. Глаза кошачьи, цвета спитого чая, желтые. Одевалась Алена тоже не ладно. В ее-то возрасте розовые крепдешиновые платья да красные брючные костюмы — где такое видано, а? Впрочем, вопрос возраста странной Алены занимал пенсионерский клуб уже много лет. За почти три десятилетия внешне она не изменилась ни капли.

В дом к себе таинственная женщина никого не приглашала. Дети ее и внуки приезжали очень редко и у матери больше пары суток не жили. Сколько соседки не пытались выспросить у Алениной родни подробности ее жизни, ничего не выходило. Сыновья, худые и невысокие, похожие на мать, отшучивались. Невестки, очкастые и некрасивые, поджимали губы, давая понять, что сплетничать не намерены. А внуки и вовсе затыкали уши наушниками, выходя из обшарпанной калитки палисадника. Не докричишься.

Сама Алена частенько уезжала неизвестно куда и зачем. Иногда исчезала на несколько дней, иногда и на месяц. На чем уезжала и как возвращалась, соседи никогда не видали. Только по свету в мутных окошках нехорошего дома и понимали, дома хозяйка или опять в отлучке. Гости к Алене приходили странные. То на дорогой машине приедет дама в шубе до полу, то пропитый бомж юркнет в покосившуюся дверь. Иной раз и кортеж из черных джипов загораживал улицу. На прямой вопрос, что все эти люди ищут у нее дома, Алена кротко говорила:

— Лечу я людей. Я врач. С многолетним стажем.

Понятно, ни одна душа в поселке не верила, что старая карга выписывала своим гостям антибиотики и слабительное. Точно, колдует она там. А после того, как однажды Алена вылечила соседке сильный приступ артрита, просто сжав горячими, как кипяток руками больное колено, стало окончательно ясно, что ведьма и есть. Алену боялись и дома ее сторонились.

Новая социальная работница, Эллочка всем в поселке очень нравилась. Не девочка уже, но красивая, ухоженная и без снобизма. Вежливая, внимательная. Одевалась строго и просто, навещала старух по домам, выслушивала их беды, настоящие и мнимые, всегда старалась помочь. Те пенсионерки, что попроще, Эллочку просто любили. А те, что поумнее, уважали и даже немного побаивались. Была в этой сорокалетней женщине какая то неуловимая сила, пугающая и холодная. Как будто в перине, мягкой и теплой, был спрятан тонкий стальной клинок, едва ощутимый на ощупь. Сталь эта, беспощадная и смертоносная, проглядывалась редко. Но стоило Эллочке побеседовать, вежливо и спокойно с каким — нибудь наркоманом, отбирающим у бабушки пенсию или с дочерью, по пьяной лавочке поколачивающей старую мать, как буяны становились как шелковые. Да и участковая врач и патронажная медсестра по ее вызову являлись неукоснительно и денег у пациенток вымогать не смели. Ох, не простая была женщина Эллочка, совсем не простая.

В день, когда Эллочка собралась навестить Алену, стояла пыльная июльская жара. В полдень лавочки Косого переулка пустовали, все обычные заседательницы попрятались дома, в прохладной тени. Все да не все. В двух шагах от калитки Алениного дома соцработница столкнулась с бабой Ниной, толстой, склочной и громогласной предводительницей переулка. Баба Нина, облаченная в синтетический сарафан в васильках и маках, волокла по мостовой сумку-тележку, пыхтя и отдуваясь.

— Ты, милая, к Алене, штоль? — без лишних предисловий спросила Нина, и не давая собеседнице открыть рот, зачастила, обтирая багровое от жары лицо смятой косынкой — ты с ней поосторожнее. Она ведьма, все знают. Ты, милая, у нее не пей ничего и не ешь. И руками не давай себя трогать. У нее руки нехорошие. И не перечь ей, слышишь. А то проклянет, или еще чего хуже. Кладбищенской земли под порог насыплет или булавку подсунет заговоренную и все, пиши пропало.

Элла молчала, задумчиво разглядывая деревянный дом, спрятанный за зеленью двух старых заскорузлых яблонь внутри заросшего одуванчиками и лопухом двор. Дом покосился, синяя краска выгорела и облупилась, над крыльцом с прогнившими ступенями криво висел брезентовый навес. Ничего необычного она не чувствовала. Никакой угрозы или беспокойства. Дом как дом. Элла обошла словоохотливую бабу Нину и толкнула калитку. Двор был неухоженный, вокруг дома, как баррикады, высились сложенные в кучи остатки разнокалиберной мебели, железный лом неведомого происхождения и несколько пластиковых бочек с мутной водой. Поднявшись на крыльцо по скрипучим ступеням, Элла без раздумий постучала в дверь, покрытую струпьями облезшей краски, и дверь почти мгновенно отворилась. В проеме, темном после резкого полуденного света, стояла обычная худенькая старушка с розовом спортивном костюме. На ногах у нее были алые шлепанцы с огромными стразами. В руках у хозяйки была увесистая книга, заложенная ближе к концу пожелтевшим конвертом. Обычная старушка, подумала Элла.

— Проходите, — сказала Алена и пошла вперед, приглашая гостью пройти из темных узких сеней в единственную комнату с наглухо задернутыми шторами.

Привыкнув немного к полутьме, которую создавала настольная лампа, стоящая на какой-то тумбе в самом углу комнаты, Элла огляделась. Вся комната была уставлена шкафами, тумбами и комодами так, что посредине оставался крошечный пятачок, в котором стояло раскладное кресло и столик, размером со столовский поднос. На столике светил экраном роскошный ноутбук и лежал планшет. Все свободное пространство было забито книгами. В основном философские и религиозные трактаты, с удивлением отметила гостья, присаживаясь на предложенную хозяйкой низкую табуретку. Весь долгий, достаточно бестолковый разговор Элла разглядывала свою собеседницу, пытаясь понять, есть ли в ней какие то особые способности. Но нет, перед ней сидела обычная старуха, пусть и немного странная со своей белой косой на плече и оранжевыми огоньками в кошачьих глазах. Старуха, перескакивая с пятого на десятое, несла несусветную чушь. В седой голове хозяйки дома смешались детские воспоминания, мечты юности, христианство, буддизм и идеи социализма. Алена, сидя с ногами в кресле, рассказывала то про погибшего на войне отца, то о студенческой поездке на Соловки, то об изменах покойного мужа, то о каких-то монахах. Все эти истории она перемежала цитатами из Библии, историями о боге Вишну и об иудейском празднике Кущей. Элла спросила о книгах, желая унять хозяйское красноречие, но Алена вдруг встрепенулась и стала связно, с толком рассказывать, как всю жизнь занимается самообразованием, что книги выписывает по интернету, ездит на лекции и на семинары, даже и в Москву.

— Я учусь, учусь все время, — лепетала Алена, — я же людей лечу, с малых лет людям помогаю, у меня жар из рук идет, я вижу где у человека проблема, и лечу. Вот я же вижу, Вы хорошая, добрая. Давайте я вас полечу, хотите?

Старуха подалась вперед, Элла внимательно посмотрела на бледное, обтянутое тонкой сухой кожей лицо и протянула свои руки ладонями вверх, одновременно произнося:

— Спасибо, ничего не нужно лечить, я здорова.

Алена схватила протянутые руки гостьи узкими детскими ладошками. Никакого жара эти старческие руки не излучали. Руки были хрупкие, прохладные и слабые.

— Бедная, — подумала Элла, — давление у нее низкое. И гемоглобин тоже низковат. Не удивительно, если она всю пенсию на книги тратит, да на семинары, то на нормальную еду не остается. Да и сколько у нее той пенсии. Бедная, бедная…

Размышляя таким образом, Элла привычно сосредоточилась, напряглась, и из ее раскрытых ладоней по тонким голубым сосудам Алениных рук потек розовый щекотный свет, веселый и теплый. Через несколько секунд щеки старушки порозовели тонким девичьим румянцем, руки и ноги согрелись, в глазах потух оранжевый огонек.

— Я вижу, что Вам не нужно, — забормотала старуха, не разжимая пожатие. — Спасибо, спасибо, спасибо.

Когда Элла вышла из калитки, ее уже ожидала небольшая толпа пенсионерок, поднятых по тревоге неугомонной бабой Ниной. На нее смотрели жадно и испытующе два десятка тусклых глаз и, отвечая на незаданный вопрос, Элла бросила, садясь в припаркованную у забора машину:

— Да какая ваша Алена ведьма, что вы! Просто старая одинокая женщина.

Соседки разочаровано повздыхали и стали расходиться.

А в доме, за плотно задернутыми шторами, в полумраке захламленной комнаты, Алена рыдала и смеялась от счастья, рассматривая последние розовые всполохи на кончиках пальцев.

— Я не одна, — всхлипывала Алена и прижимала теплые ладони к разрумянившимся щекам. — Я не одна, господи, я не одна, не одна….