Во дворе бабушкиного Дома росла вишня. Ее, судя по рассказам, посадила прабабка Сара сразу после войны, когда вернулась с дочерьми из эвакуации отстраивать разрушенный дом. С тех пор, как я себя помню, это было большое, раскидистое дерево с мозолистым мощным стволом. Рабочее плодоносящее дерево. Очень высокое — ветки были вровень с крышей, очень массивное — в ствол упирали лестницу и стоя прямо на толстых ветвях, собирали ягоды. Вишня накрывала Двор и Дом моего детства ажурным шатром.

Приход весны приносил во двор горьковатый запах нежных клейких листьев. Просеянный через частое сито ветвей неяркий апрельский свет был зеленым и блестящим, пока однажды по утру не превращался в зефирный, розово-белый. Вишня зацветала пышно и царственно. Над Двором парило подрагивающее кружевное облако цветов. А через месяц это облако обрушивало на Двор и Дом теплую беззащитную метель лепестков. И тогда становилось видно, что у нас отдельная прекрасная вселенная — метель из лепестков мела только в границах нашего мира. За его пределами, четко очерченными вишневым снегопадом, царил полный штиль. И волшебство превращения крошечных зеленых завязей в тяжелые алые ягоды каждое лето происходило неотвратимо и ожидаемо. Вишни поспевали, аккумулировали свет и жар солнца, и сами превращались в полупрозрачные теплые звезды.

Под деревом стоял круглый стол и несколько скамеек. С мая по октябрь под вишню перемещался центр жизни всей семьи. Женщины, наши бабушки и мамы, управляли отсюда вселенной. Мы, многочисленные разновозрастные дети, балованная аристократия, веселились и развлекались под их присмотром и защитой. Мужчины выходили под вишню вечерами в субботу, чаще в одиночку. Читали газету, молча курили. Очень редко садились сыграть в домино. Но их быстро вытесняли дамы. Это была их территория.

Бабушка, ее сестры, соседки и подруги решали за круглым столом проблемы, обсуждали дела прошлые и текущие. Пили чай. Время от времени кто-то из них выносил к чайному столу тарелочку домашнего печенья или солидный ломоть пирога. Правила хорошего тона не позволяли немедленно съесть угощение, и тарелочка, накрытая от мух салфеткой, томилась нетронутой, до сумерек. Только когда над столом зажигалась желтая двадцативатная лампа, свисающая на витом проводе прямо с вишневой ветки, одна из дам отламывала от лакомства небольшой кусочек и вдумчиво дегустировала. После полной драматизма паузы она объявляла, что печенье удалось, как никогда, и интересовалась рецептом. Счастливая и гордая изготовительница подробно и со вкусом посвящала собрание в сакральные секреты замачивания изюма или замеса теста. После кулинарного экскурса можно было есть.

Начиная с середины июля, во Дворе варили варенье. Огромный медный таз был один на всех, и потому варили по очереди. На сложенный из нескольких кирпичей импровизированный очаг устанавливали таз, под ним разводили огонь, и женщины в цветастых халатах, с выбившими из под косынок волосами, склонялись над пузырящимся варевом, как макбетовские ведьмы. Над ними вились, звеня, праздничные осы. За столом под вишней производили сложнейшие ритуальные действия, призванные определить степень готовности варенья и его качество. На специально выдержанное в холодильнике фаянсовое блюдечко наливали с деревянной ложки алую или золотистую лужицу. Строгие неподкупные эксперты по движению вязкой жидкости, по преломлению света в крупных ленивых каплях выносили вердикты, не подлежащие обжалованию. Варенье оставляли вариться, или снимали с огня, или добавляли в него смородиновый лист. Мы, малышня, получали облепленные осами миски с пенками и ели их, когда с хлебом, а когда и просто ложкой. Одной на всех, честно передаваемой друг другу из липкой руки в липкую руку, после тщательного облизывания.

Вишни мы ели прямо с веток, горячие, полные горечи и меда. Сок, алый как кровь, заливал наши руки и лица, пятнал одежду. И ничем было ни отмыть и не отстирать эти неоспоримые улики лета. Если бы существовал прибор, который способен обнаруживать невидимые следы вишневого сока, как обнаруживают криминалисты замытые следы крови, то и сейчас можно было бы увидеть на нас светящиеся кляксы, брызги и подтеки тридцатилетней давности. Вишневый сок — несмываемая печать нашего детства, клеймо, метка семьи, двора, стаи. Вишня превращалась потом в рубиновое прозрачное тяжелое варенье, в крепкую темную наливку, становилась багровой мясистой начинкой пирогов и вареников.

Так, лето за летом, вишня вырастила три поколения нашей семьи. Сначала бабушки вышли замуж, привели своих мужчин во Двор и под вишней появились коляски, в которых спали их маленькие дочери — наши будущие мамы. Мамы выросли и тоже вышли замуж, и уже мы играли в тени вишни, в калейдоскопе солнечных бликов. Пока тоже не подросли. В последние два лета нам казалось скучным крутиться возле взрослых. Мы целыми днями валялись на травянистом пляжике на берегу реки, прямо через дорогу от Дома. Возле мам и бабушек играли во дворе наши младшие братья. Первое поколение мужчин, родившихся в Доме, потрясало деревянными мечами. Под вишню мы возвращалась за полночь, обгорелые, пышущие дневным жаром. Подростки- полуженщины, наивные красавицы, мы мечтали каждую ночь вслух, пока видимые сквозь темную листву звезды не начинали дрожать и таять. Дар предвиденья, которым наделены все дети, заставлял нас в деталях описывать свое выдуманное будущее, теперь уже наполовину сбывшееся. Теплые моря и вечно синие небеса напророчили мы себе тогда, в июльские ночи, и дороги, и мужей, и детей. Только о старости мы тогда не говорили, потому что не верили в старость, впрочем, как и сейчас.

Зимой вишня засыпала. Листья с нее опадали разом, ржавой разменной монетой осени засыпало двор в одну ночь. А потом на сером фоне холодного неба прорисовывались черные вены и сосуды ветвей, тонкие капилляры сучьев. В одну из зим мы ушли. Бросили Дом, и Двор, и вишню. Уехали искать новую жизнь. И через недолгое время к нам присоединились братья. А потом и родители. Бабушки умерли. Дом продали.

Новые владельцы вишню спилили. Она, так нам сказали, перестала плодоносить. Это ведь было очень старое дерево. Но мы-то точно знали, что дело совсем в другом — плоды этого дерева были предназначены только для потомков прабабки Сары. Только для внуков и правнуков черноглазой полнотелой старухи, мудрой и сильной, как и положено праматери, основательнице клана. Только для тех, кто был рожден в доме, отстроенном ею победной весной сорок пятого из обгорелого кирпича и покореженного железа. Только для нас. Когда мы уехали, концепция потеряла смысл и право на существование.

Через двадцать лет я приехала навестить Дом и Двор впервые после ухода. На месте вишни не осталось ни пня, ни ямы. Дерево, больше полувека раскидывавшее над нами зеленые милосердные крылья, просто бесследно исчезло. А без вишни, без живого духа ее, двор оказался чужим. И дом, над крышей которого больше не нависают черные заскорузлые ветки — ладони ангела хранителя, тоже не похож на родовое гнездо. Просто старый кирпичный дом. Ни какого волшебства, незачем тосковать. Конец фильма. Занавес закрылся.

Перед моим домом в кибуце растет олива. Я не волнуюсь, мое дерево не состарится — век оливкового дерева долог — иногда сотни лет.