ГЛАВА 1

— Слышь, Саша, все хотел тебя спросить… — от нечего делать пробормотал Миха, наклоняясь к старшему команды.

— Чего?

— А почему именно «шатуны»? Не «волки», не «тигры», не «коалы» какие-нибудь, или — вон, как у румынов — «бурундуки»?..

— Тоже мне, сравнил с «бурундуками»! — оскорбился сидящий рядом Норов. — Оно конечно, и «бурундуки», и МЫ — диверсионные подразделения. Но бурундук — сразу видно, что румын. Хитрожопый копошун, что белка, поделенная на крота, западлистый и трусливый. Иное дело — шатун… Знаешь, что это такое?

— Ну-у… — нерешительно протянул Миха, — кажется, это такой медведь, который зимой не спит, а бродит по лесу и ко всем пристает…

— Во-во, — закивал Норов, — точно! Знаешь, такой хозяйский Русский Ваня. В о-оч-чень плохом настроении. И поэтому лучше его не…

— Ну понятно, понятно, — перебил Норова Миха. — «Шатуны» — ребята крутые, базара нема. Но только почему именно «шатуны»?..

— Да это из-за позывных… — равнодушно бросил Саша.

— Из-за каких позывных?.. Ну, не дави клопа, расскажи…

— Да отстань…

— Ну расскажи, Саша! Интересно, в натуре…

— Вот пристал!.. — Саша недовольно покачал головой, пожевал губами, потом все же сдался: — Ну ладно, хер с тобой, слушай. Значит так, когда на ММЗ формировали батальон ополченцев, мне поручили отобрать команду специального назначения…

Бронированный «Краз» мчался но ночной дороге. В кунге было четверо — Саша, Норов, Миха и Борода. Все — в маскхалатах, при стволах, ручных гранатах и «мухах». Борода дремал, привалившись к кирпичам, которыми изнутри был выложен кунг. Саша рассказывал, Миха слушал, Норов изредка вставлял свои законные пять копеек.

— …Ну вот, а когда пришел батальон, мы его прикрывали. Чтобы, знаешь, пока развертывание…

— Погоди, как это «прикрывали»? Вас же всего восьмеро было…

— А чего? — встрял Норов. — Знаешь, как в самом начале получалось? Ребята вдесятером километр окопов держали. И по автомату на три человека…

— Не перебивай, — остановил Норова Саша. — А хочешь, так сам рассказывай.

— Не-не, говори, — отмахнулся Норов. — У тебя сподручнее получается…

— Да? Ну тогда не встревай… Так вот, а после, когда батальон закрепился, мы уже по всему фронту начали мотаться…

С «шатунами» было интересно воевать. Это вам не однообразное ополченское сидение в окопах, когда с одной стороны обезображенный румынскими позициями пейзаж, с другой — неизменные банки с вином, каждый вечер мужественно истребляемые и каждое утро возрождаемые из ничего, как птица Феникс. Там, у ополченцев, была позиционная война. Здесь, у «шатунов», война, как называл ее про себя Миха, — «живая». Почти каждый день, или, вернее, почти каждую ночь — боевые выходы. Накрыть огневую точку, взорвать дзот, отогнать снайпера. Веселись — не хочу.

За те дни, которые Миха провел в команде, он кое-чему научился. Не очень громко передвигаться в темноте, худо-бедно ориентироваться в «шатунских» сигналах, вроде щелчков, свистов и кошачьего мяуканья, кое-как стрелять ночью на звук. Да, он уже умел немного, и считал, что умеет почти все. Впрочем, «шатуны» пока думали по-другому, и поэтому до сих пор Миха исполнял во время выходов необходимую, но грустную партию «второго прикрывающего».

А вот сегодня ночью, судя по неясным намекам Норова, которыми он целый день донимал Миху, «ворошиловскому стрелку Собакину» впервые предстояло выступить в активной роли «энного атакующего». (Прозвище «ворошиловский стрелок» прилипло к Михе в первый же «шатунский» день с легкой руки Норова, матерщинника, наглеца и балабола. Теперь почти перед каждым боевым выходом, когда «шатуны» спокойно и обстоятельно готовились к рейду, Норов вдруг с деланным испугом взглядывал на Миху и бормотал, пихая локтями соседей: «Только гранатомет „ворошиловскому стрелку“ не давайте, мужики. А то Ворошилова замочил, и нас замочит…») Спросить у старшего, Саши, правильно ли он понял иносказания Норова, Миха не решался. Саша — кремень — все равно раньше времени не расколется, а достань его, может и передумать. Так что пусть все идет своим чередом. «Лишь бы не облажаться… Господи Боже, лишь бы не облажаться… Все таки, первый настоящий выход!..» Миха перебирал в уме возможные неприятности. «А вдруг автомат заклинит? Вдруг не пойму сигнала? Вдруг ошибусь, недоброшу. недострелю?..» Остальные сложности — вроде обстрела, контр-атаки румын или плена — его не интересовали. «А, херня… Атос говорил, что в первом деле лажи не бывает. И ни во втором, ни в третьем, добавляли Портос и Арамис… Так что все будет чики-пики…» И он сидел, впол уха слушал Сашу и улыбался в предвкушении веселья.

— Так вот, а потом нам выдали три обшитых броней «Краза», — степенно продолжал Саша. — И позывные у них были — «Мишка-1», «Мишка-2», «Мишка-3». Но мы так подумали — какой, на хер, «мишка»? «Медведь»! И не простой, а злой. «Шатун»!..

— Бурый такой, — вставил вполголоса Миха, вспомнив армейское значение слова «бурый».

— Вот так оно и получилось, парень… — не услышав его, довел рассказ до конца Саша. — Все? Вопросов больше нет?

— Нет.

— Тогда так. Все помнят порядок действий?.. Э, Норов, пихни там Бороду под бок, — хватит уже пузыри пускать… Борода! С добрым утром.

— Чего?

— Того. К делу. Значит так, я иду вперед. За мной — «ворошиловец», потом — Борода. Норов — на прикрытии…

— Я так и знал! — с негодованием воскликнул Норов. — Да ты чего, старшой? Салагу рано еще на дело…

— Ничего-ничего, хватит ему мух у наших задниц гонять. Пусть обстреляют парня.

— Да убьют же, на хер!..

— Не убьют. Нас ведь никто не учил, верно? Вообще без подготовки в первый раз шли. И ничего, не убило… Так вот, напоминаю, наша цель…

— …коммунизм, — мрачно вклинился Норов.

— Норов, хорош. Не на базаре… Повторяю, наша цель — дзот на стыке румынских окопов. Между нами и ими — поле. Чистое, без мин — мы проверяли. Мины стоят только по краям…

— Да что ты как пионерам объясняешь? — опять влез с ремаркой Норов.

— А это кто, по-твоему? — ответил Саша, мотнув головой в сторону Михи. — Ты, нах, странный, шиздец. Парня же надо в курс ввести, или нет?

— Точно, Норов, не пурши, — поддержал Сашу окончательно проснувшийся Борода. — Достал.

— Так вот, наша задача: пришли, заминировали, ушли, рванули. Все. Теперь — по этапам…

В этот момент «Краз» тяжело затормозил. В дверцу постучали.

— Вот, мля, из-за всякой херни никогда в машине не успеваю… — вздохнул Саша. — Ну, да ладно. Пошли. На исходных закончу…

Они распахнули дверцу. Внизу виднелось несколько силуэтов, более темных, чем окружающая ночь.

— Здорово, мужики! — пробасил один из них. — Добро пожаловать!..

«Шатуны» вразнобой поздоровались и, позвякивая оружием, полезли наружу.

— Хорошо, что вы приехали, — сказал кто-то, неразличимый в темноте. — Когда приходят «шатуны», гвардейцы могут спокойно отдыхать…

«А нам покой ночью даже и не снится, — посетовал про себя Миха. — Потому что ночью мы не спим…»

И это была совершеннейшая правда.

Над полем плыла ночь, густая смоляная река. Впереди бесшумно крался Саша, сзади — Борода, дыхание было быстрым и хриплым, и песок тихонько шуршал под ногами, а вокруг, обтекая своими тяжелыми как трупы возлами зыбкий, движущийся островок жизни, разливалась тьма. Она была как мазут, вроде бы тягучая, ленивая, но достаточно было один раз ошибиться, чтобы ее холод взорвался ослепительным огнем трассеров и гранатных вспышек.

Впереди раздался негромкий щелчок Сашиных пальцев, и Миха послушно принял влево. «И как он видит, куда идти?.. Никталоп херов…»

Ночь была, есть и будет всегда. Этот мир, распластавшийся под знакомой с армии Большой Медведицей, был всего лишь ее дном. И только солнце иногда преграждает сияющей плотиной ее аспидно-черные воды. Но надолго ночь не задержать. И когда через вечность смоляная река окончательно размоет огненные кирпичи солнца, ее тяжелые струи будут по-прежнему течь куда-то в ущелья сумрачного Гадеса и сливаться там с густым ядом Стикса, Ахеронта и Коцита…

В темноте едва слышно квакнула лягушка. «Ну иду, иду уже… Подтягиваюсь…»

В детстве Миха страшно боялся ночи. Как иные дети боятся воды. Поэтому над его кроваткой всегда горел торшер. Миха так никогда и не забыл того животного ужаса, который охватил его, четырехлетнего малыша, когда однажды вечером лампочка в торшере ярко-ярко вспыхнула, словно в агонии, и погасла, погрузив комнату в темноту. Боже, как он тогда орал!..

Каждый вечер он оплакивал умирающий день, не веря, что завтра снова настанет утро. Но папа давал ему честное слово, что когда Миха проснется, за окном опять будет светло. И за все время папа ни разу не обманул… Смешно. Ха-ха.

А потом Миха привык, что приходит день, и приходит ночь, привык, что день и ночь уходят, когда настает их час… Со временем он почти привык и к тому, что у людей все происходит точно так же…

— Так, тихо! — Саша «как всегда» был собран и хладнокровен. — Мы — на месте. Вон он…

Дзот, едва различимая в темноте деревянно-земляная шишка, совсем немного выглядывавшая над землей, оказался рядом. Отсюда и с другого фланга румыны вели перекрестный огонь из крупнокалиберных пулеметов, очень досаждавший приднестровским гвардейцам.

— Значит так, все все помнят?

— Помним, помним…

— Тогда пошли…

Странное дело, нас мало трогает, когда из жизни уходит кто-нибудь чужой, незнакомый. Ну умер и умер, земля ему пухом, как говорится. А вот если нас покидает родной, тот, чья жизнь связана с нашей неразрывно, нам кажется, что небо рухнуло на наши головы, и весь мир в одночасье оделся в траур. Какие же незримые нити связывают нас с любимыми людьми? Как получается, что из повседневных бытовых забот родителей о ребенке, из маленьких знаков внимания влюбленных вырастает нечто, самое прочное и самое прекрасное в этом мире, то, чему нет имени? И как назвать эту связь между близкими? Инстинкт? Любовь? Или…

— Осторожнее…

Они бесшумно приблизились к дзоту. Все было тихо. Только горел внутри, за амбразурой, огонек сигареты, шумел прохладный ночной ветерок, да из близкого вражеского окопа едва слышно доносилась молдавская речь. Они заложили под амбразуру хороший заряд тола, рядом засунули под камень эргэдэшку с привязанной к кольцу прочной бечевкой. Когда, удалившись на безопасное расстояние, за бечевку дергают, кольцо освобождает чеку, граната взрывается, и вслед за ней от детонации взрывается тол.

— Ну? — спросил шепотом Борода, когда они оттянулись метров на тридцать.

— Приготовились… — пробурчал под нос Саша, потом еще раз напоследок огляделся по сторонам и посильнее намотал бечевку на кулак. — Ну, с Богом…

В кромешной темноте ослепительно полыхнул столб огня, грохнул взрыв. «Есть!» — заорал про себя Миха, очертя голову кидаясь бежать в сторону приднестровских окопов. В распоряжении «шатунов» было несколько секунд до того момента, когда румыны очухаются и начнут стрелять. Потом придется ползти. Грех был этой форой не воспользоваться.

Когда «шатуны» оказались в окопе, противник вел огонь уже по всей линии. Трескотню автоматов и басовитую дробь пулеметов изредка перемежали гулкие гранатометные выстрелы.

— Кажется, гвардейцы напрасно радовались нашему приезду, — произнес Миха в спину Бороде, шагая в сторону «Краза». — Поспать им теперь не прийдется…

— Как раз наоборот. Румыны популяют с час, а потом будут тихие, что дрова. Проверено…

— А, кстати, Саша, все хотел тебя спросить… — вдруг, словно вспомнив что-то, начал Миха.

— Чего еще?

— Никак не пойму, зачем вы гранатой тол детонируете. Не проще ли просто гранатный запал вставить в запальное отверстие толовой шашки?..

Саша посмотрел на Миху тяжелым взглядом, но ничего не ответил.

— …Эх, сейчас вернемся на базу, а там тихо, спокойно, и Чапа на БАТе сидит… — мечтательно пробормотал Борода, когда машина уже катилась куда-то в ночь. — Тогда можно будет по пятьдесят и — баиньки…

— Чапа должен сидеть, — строго произнес Саша. — Служба у него такая — нас дожидаться…

Чапа — это был симпатяга-щенок, которого сердобольный Нинзя подобрал в свое время на какой-то свалке. Чапа прижился у «шатунов», и всегда, когда они возвращались с дела, сидел на броне БАТа, ожидая их. «Увидеть Чапу» стало означать «счастливо вернуться», лопоухий щенок, сидящий на броне, превратился в некий символ мира, в знак того, что все в этом мире нормально.

…Когда мужики вышли из рунга, Чапа подскуливал и вилял хвостом на БАТе. А значит, все было в порядке…

«Шатуны» жили в большой, удобной землянке на краю расположения танкового дивизиона. Соляру для печки и вино они брали в ближайшем селе, воду — в брошенной на время войны тракторной бригаде неподалеку, где стояли ополченцы. Местность вокруг была очень красива — немного волнистый зеленый ландшафт с разбросанными там и сям плотными массивами деревьев. Дальше на западе за слившимися в одну живую пелену кронами в голубоватой дымке виднелись холмы высокого правого берега.

Миха очень любил, сидя на колоде у входа в землянку, курить и рассматривать этот «заграничный» пейзаж за Днестром. Такой рельеф напоминал ему Забайкалье. «Если стоять на плацу танкового полка ранним летним утром, когда вся восточная часть неба полыхает багрянцем, и не замечать всех этих болванов в хаки, мечущихся вокруг, то увидишь точно такую же картину — слитную зелень деревьев вдоль приграничной дороги, а за ней — нечеткие в теплом солнечном мареве очертания „заграничных“ сопок. Разве что в той „загранице“ — в Монголии — холмы совсем голые… Да, и еще. Туда можно было ходить мирно — за планом. Сюда — только с гранатометом на плече…»

Вот и сегодня, выбравшись рано утром из землянки, Миха опустился на колоду рядом со Славушкой и закурил дежурную сигарету «рота, подъем!».

— Здорово, военный, — хрипло приветствовал его Славушка, отрываясь на мгновение от обычного своего созерцания бесконечности. — Уже продрал зеньки?..

— Продрал, — с готовностью ответил Миха, заглядывая в выцветшие стариковские глаза. — А ты-то чего не спишь, отец?

— Солдат спит — служба идет, — пробормотал Славушка задумчиво. — Жалко спать. Службы той — на три плевка всего и осталось.

Миха улыбнулся. Такой обмен репликами стал у них со Славушкой обычным утренним ритуалом.

— Да ну, отец, ты еще всех нас переживешь, — сказал Миха как положено.

— Типун тебе на язык, парень, — отмахнулся Славушка. — Кто же о таком на войне думает? Вам, молодым, еще жить и жить… Только давай!..

Славушка тоже был добровольцем, как и Миха. Еще в самом начале войны этот одинокий, угрюмый старик появился на базе «шатунов». Пришел раз, другой, да и остался здесь. Слишком немощный, чтобы воевать, он все же нашел для себя полезное дело: стал охранником. Лучшего часового «шатунам» нечего было и искать. Славушка никогда не спал, по крайней мере, никто ни разу этого не видел. И в какое бы время суток вы не вышли из землянки, всегда на колоде у входа виднелся его худой, сгорбленный силуэт со старенькой берданкой на коленях, окутанный клубами вонючего папиросного дыма. Вместе с непоседливым Чапой — брехунцом, «звоночком», как его ласково называли «шатуны», — Славушка составлял превосходное по своей функциональности сторожевое подразделение. И надо было быть бесплотной, бездыханной субстанцией без звука и запаха, чтобы попытаться достичь землянки «шатунов» незамеченным.

Таких людей, как Славушка, по каким-то причинам не имеющих возможности воевать, но стремящихся помочь хоть чем-то, много было в эти месяцы в Приднестровье. Одни охраняли отдыхающих солдат, другие были осведомителями, наблюдателями, третьи возили на позиции еду и питье. Были и такие, как Мона Лиза, которые, так сказать, собственным телом поддерживали боевой дух приднестровской армии…

(Хотя, конечно, были и другие. «Что за люди, мать их так?! — ругался однажды Саша, вернувшись с отдыха. — Когда на позициях старики и дети воюют, в Тирасполе здоровые лбы торгуют колготками бабскими на лотках!..»)

Миха всегда относился к Славушке очень дружелюбно. И даже не столько потому, что тот охранял сон «шатунов». Просто, Миха понимал, что есть еще одна причина, по которой Славушка оказался здесь. «Бедняге совсем одиноко… Здесь-то, с людьми, ему конечно легче… Здесь он живет…»

— Все хочу у тебя спросить, парень… — неожиданно отвлек Миху от его раздумий Славушка.

— Че, отец? — доброжелательно взглянул он на старика. — Спрашивай, конечно…

— Что это за штуковину такую ты на шее носишь? Ну ладно там крестик… А это… Звезда, да еще какая-то не такая… — пробормотал, щурясь от табачного дыма, Славушка.

— А-а, это? — усмехнулся Миха, прикоснувшись ко звезде Давида. — Это, отец, щит Давида, такой древний магический символ, отгоняющий демонов… Знаешь, вокруг нас постоянно шляется целая орава голодных, наглых чертей, — невольно съехал на несерьезный тон он. — Шляются они, шляются, шастают-шастают и только и ждут момента, чтобы какому-нибудь человечишке пощекотать в носу магическим пером. И, когда человек чихает, ныряют, очертя голову, прямо ему в глотку, чтоб в нутро… А там им уже раздолье! Там они его грызут, гложут, забивают ему баки, ну, как вирусы… и тогда начинает у бедняги барахлить бортовой компьютер…

— Чего-чего?

— Не важно… И все беды людей — из-за этого. Алкоголь, белая горячка, сумасшествие…

— Это что же, — занервничал Славушка, — это у всех, что ли, внутри черти?.. ну, если… вот ты говоришь, алкоголь, мол?..

— Конечно, — уверенно кивнул Миха. — Это все демоны творят… Да вот, кстати… Помнишь Чабана с «Ворона»?

— Это который на бруствер вылетал все время?

— Именно. Так на нем демоны просто гроздями висели… Потому и убили мужика на шару… А такая штучка, щит Давида, демонов отгоняет, понимаешь? Они ее почище святой воды боятся…

Славушка несколько секунд раздумывал над услышанным, потом, кажется, все же не поверил.

— Так этот щит твой, он что, в церкви освященный, да?

— Ну, в общем, да, — нерешительно ответил Миха, лихорадочно прикидывая, уместно ли называть синагогу церковью. Потом уже увереннее добавил: — В молитвенном доме религиозной конфессии Правоверного Ортодоксального Адвербиалистического Фартианства. Понятно?

По лицу Славушки было видно, что он сломался. Такое унылое выражение бывает написано на морде у какой-нибудь «коломбины», вроде старого, потрепанного «Луаза», которую долго и безуспешно заводили кривым стартером. Миха с улыбкой похлопал старика по плечу, пробормотал что-то вроде: «Цвети и пахни, батя…» — и побрел умываться.

Потом привезли завтрак. Вместе с каким-то штабным полковником, старшим машины, у «шестьдесят шестого» суетились две дородные бабы в ситцевых платьях и завязанных на затылках платках, выпуклые и белые, похожие друг на друга словно яйца.

Миха подошел поближе. Из кузова сгружали обычные бидоны с едой, бабы рядом таскали и складывали на расстеленный на траве брезент полные пачек «Примы» кульки, круги домашней кровянки, завернутые в целлофан коричневые от прожарки куриные и утиные тушки. И еще какую-то снедь во всевозможных кулечках, пакетиках, мешочках…

Это было радостное событие. Это была «гуманитарная помощь» женкомитета. Такая помощь приходила не каждый день, но достаточно часто, чтобы приучить вояк к неизменности своего появления.

— Ну ваши бабы и дают! — восхищенно сказал Миха подошедшему Нинзе, наблюдая за действиями женкомитетовок.

— Они вообще, будь здоров, дают, — ответил, с точки зрения Михи — несколько двусмысленно, Нинзя. — Не знаю, что б мы вообще без них делали… Наверное, и ПМР бы не было, если бы не они, — уверенно добавил он после паузы.

Миха с легким удивлением взглянул на него.

— Да ну? Страна амазонок, прямо…

— А ты бы посерьезней был, парень, — неожиданно рассердился добряк-Нинзя. — Не знаешь, так не пурши… Это же они все начали. Еще тогда, когда сидячие забастовки на железнодорожных путях устраивали. Слыхал?

— Краем уха, — дипломатично ответил Миха. — И так, на пределе слышимости…

— Так вот, я тебе говорю, это все они закрутили, бабы. Женкомитет… — Нинзя помолчал, собираясь с мыслями. — А оружие, как ты думаешь, у нашей армии откуда?

— Ну, наверное, Четырнадцатая армия дала, — предположил Миха.

— Ага, дала! Приходите, дорогие сепаратисты, берите — чего душа пожелает… Раскатал губу!.. Это все бабы брали, понял? Приходит толпа женщин к командиру части, говорят — дай автоматы. Не дам, отвечает. Потому что посадят. Они ему — ах, ты ж сволочь! Там, мол, людей убивают мирных, детей, женщин, стариков, а ты, гад ползучий!.. Понимаешь, офицер — человек, конечно, храбрый, и даже вся приднестровская армия его бы не напугала. Но скажи мне, браток, только по совести, — Нинзя в сердцах всплеснул руками, — ну какой мужик в одиночку выдержит натиск толпы разъяренных баб?.. Ну вот, а потом шли к складам, говорили часовым, мол, хлопцы, мы к вам, за оружием… Те в воздух постреляют — для порядка, — и с постов долой… Бабы ворота складские вынесут и — бери стволы, не хочу… Случалось, подъезды к складам были заминированы — ну, это на тот случай, если румыны попытаются захватить оружие, — так бабы хватали «Зил» или «Урал» да и толкали кузовом вперед к воротам, чтобы на мины…

— Постой-ка, это что же, грузовики толкали?.. — изумился Миха.

— Грузовики-грузовики, — кивнул с издевкой Нинзя. — А то что же?..

Миха только покачал головой. Представить себе, что женщины толкают огромный многотонный грузовик, казалось невозможным. Вообще, Михе, половому расисту в душе, было сложно примириться с мыслью, что женщины в принципе способны играть мало-мальски значительную активную роль в чем угодно, кроме родов. А тут — основание целого государства!.. «И что же? Получается, что герои-мужчины со всеми своими окопами, автоматами и бронежилетами медленно стекают на второе место?.. Труба!..» Об этом он и размышлял, вполуха слушая Нинзю, и потом, когда позвали на завтрак, и уже за едой.

Неожиданно неровный строй его мыслей, перемешанный с густой утренней перловкой и усыпанный крупными кусками домашней колбасы, прервал по-прежнему возбужденный Нинзя.

— Смотри! Э, смотри, Собакин! — заволновался он, толкая Миху локтем.

Миха невольно поднял глаза и проследил за направлением указующего жеста Нинзи. Там был танк, обычная шестьдесят двойка, тяжело ползущая по рытвинам за землянками.

— Ну, что такое? — спросил Миха, заподозрив, что не увидел за танком чего-то важного, того, что разглядел со своего места Нинзя. — Что там?

— Танк, — сказал Нинзя.

— Да ты что? С ума сойти!.. — с плохо скрытой иронией ответил Миха. — Ну, и дальше?

— Это ведь тоже бабы!.. Пошли к генералу Неткачеву, говорят, давай, мол, танки. Не дам, говорит, мне до пенсии всего ничего осталось, зачем, дескать, лишние неприятности?.. Так они на него ка-ак насели!.. Про Нину Андрееву слыхал? Это председатель женкомитета, вроде как женский президент ПМР. Так она Неткачеву так зарядила по морде, что…

— Что он сразу же дал танки, — закончил за Нинзю Миха. — Верно?

— Верно, — ответил несколько сбитый с толку Нинзя.

— Отлично. Спасибо большое. Приятного аппетита… И, удовлетворенный этим актом взаимной вежливости, Миха вернулся к завтраку.

— Аня!

«Боже, опять!» Она торопливо затушила сигарету, отметив, что пальцы все еще подрагивают от усталости, и сделала несколько интенсивных вдохов-выдохов, чтобы очистить дыхание. «Сколько ж их там?..»

— Аня! Где ты делась?!

«Ну иду, иду…» Привычным жестом поправив белую медицинскую шапочку, она заглянула в импровизированный перевязочный пункт.

Четверо грязных, потных казаков внесли на одеяле пятого, бледного как мел залитого кровью раненого.

— Давай-давай, сестренка, — все время нервно бормотал один из казаков, — давай, сделай что-нибудь…

Остальные угрюмо молчали. Они опустили раненого на кушетку и сгрудились рядом, у стены. Аня только глянула: «Дело дрянь…» Раненый был совсем плох.

Она пожала плечами и начала было осмотр, потом вдруг обернулась.

— Чего еще?

Казаки переглянулись, потом один из них, помявшись, разлепил губы:

— Мы того, сестренка… чего с ним, а?..

— Все будет нормально… — ровным тоном ответила она. — Это уж наша забота…

— Ты бережней с ним… — после паузы пробормотал казак.

«И этот — то же самое… Сколько можно?..»

— Все будет нормально… Идите…

И, уже не обращая на них внимания, запустила пальцы в кроваво-хэбэшное месиво, лежащее перед ней на кушетке.

«Сквозное ранение брюшной полости… Ранение в межреберное пространство… Здорово угораздило…»

— Женя! Эй, Женя!

— Чего? — возник рядом с пучком окровавленных бинтов в руках Женя, студент медучилища.

— Здесь совсем плохо… — сказала она без эмоций. Эмоции умерли еще на первом десятке. — Надо мочу спустить…

Женя беспомощно развел руками:

— Чем? Где катетер возьмешь?..

Она потерянно оглянулась по сторонам, ища… что? «Катетер… катетер…» Вдруг ее осенило.

— Знаешь чего, Женя? Ты мне кабель телефонный найди, ладно?

— Кабель? — изумился он.

— Ну да, давай-давай, быстрее!.. — заторопила она его. — Не на курорте…

Он удалился, бросив бинты и недовольно ворча себе под нос.

Но кабель все же принес.

— Боже, какой же ты молодец… — пробормотала Аня, выхватывая провод.

Они вынули все изнутри, смазали кремом и ввели. Моча пошла с кровью и гноем.

Через несколько минут раненый пришел в себя. Прислушавшись к грохоту стрельбы снаружи, он перевел взгляд на Аню и слабо произнес:

— Канонада…

«Полегчало…» — отметила Аня, а вслух спросила у Жени:

— Ну чего, скоро там машина будет?.. Чтоб в больницу?..

— Да должна вроде… — неуверенно сказал тот.

— Не паникуйте, ребятки… — неожиданно прохрипел казак. — Все будет путем…

Аня внимательно присмотрелась к нему. «Глаза блестят нездорово как-то… Координация движений нарушена… Наверняка перитонит начинается…»

— Все еще будет путем… — бормотал казак, не спуская с Ани глаз. — Мы еще с тобой после войны — ого-го!.. — он облизал пересохшие губы. — Ты где живешь, красавица?..

— Как вы себя чувствуете? — попыталась сменить тему она.

— Да черт с ним, с самочувствием, — гнул свою линию казак, даром что едва языком ворочал. — Все равно ведь в больнице отлежусь, на ноги поставят. Ты лучше мне скажи, как найти-то тебя потом, ласковая?..

Аня назвала ему первый пришедший в голову адрес. Хотя, если честно, могла с таким же успехом назвать и свой собственный: она видела, что этому человеку нипочем не дожить до «после войны».

 

ГЛАВА 2

— Наконец-то вы приехали! — такой фразой приветствовала Миху Танюха, когда он отворял калитку. — Я уже успела соскучиться…

Миха несколько секунд с подозрением изучал ее симпатичную мордашку. Но ни капли иронии, насмешки, издевки он там не нашел.

— Не шути со мной, девочка, — сказал он холодно. — Не надо.

— А я и не шучу, действительно очень рада вас видеть.

— Послушай… э-э… родная… — начал было Миха, потом в сердцах махнул рукой и зашагал к своему флигельку. «Совсем сбрендила девка!.. Пристала, как репей… Того и гляди, допрыгается, что я ее подловлю в темном месте и…»

— Что, неделя была трудной?..

Миха скосил глаза и увидел, что Танюха идет рядом с ним. Он резко остановился.

— Я тебя застрелю. Вот из этого, — и похлопал по автомату. — А потом расчленю и разошлю куски по крупнейшим моргам мира.

— За что?

— За то. Слушай, девочка, чего тебе от меня надо? У тебя что, парней знакомых нет? Местных?

— Есть, — ответила она. — Но с ними скучно. Они все только о койке и думают. А вот застрелить меня еще никто не хотел…

— Хорошо, тогда я тебя изнасилую. Ужасно. Со всевозможными извращениями, — он скорчил рожу, которой испугался бы, наверное, сам Джек Потрошитель. — Я буду долго и упорно насиловать тебя, так долго, что небо упадет на землю и Днестр потечет вспять, и даже еще после этого. А потом я все же расчленю тебя. Твой нижний этаж я отправлю кровожадным готтентотам Басу толенда, и они утыкают его отравленными стрелами, как подушечку для иголок…

Она звонко рассмеялась.

— Боже мой, какие ужасные вещи вы рассказываете. И как они только умещаются в вашей голове?..

Они подошли к флигельку, и Миха, закурив, опустился на порог. Танюха присела рядом.

— Это все ситтхи, — пояснил Миха. — Знаешь, такие маленькие дьяволята, которые сидят внутри каждого человека и шепчут ему в среднее ухо всякие гадости.

— Ситтхи?

— Да, ситтхи. Только вот глупых, ограниченных людей они не любят — с такими неинтересно. Ситтхи могут раскачать таких только на какие-нибудь скучные мелочи: ну, там, не уступить место бабульке в трамвае, стибрить пирожное с заварным кремом с прилавка или, например, учинить разврат с красивой молодой девчонкой, которая немножко протестует против этого… Умные мерзавцы, вроде меня, совсем другое дело. Для ситтхов они — своего рода Клондайк. В головах умных мерзавцев можно рождать идеи всевозможных ужасных кошмаров…

— А что, бывают кошмары неужасные?

— Бывают. У тупых. Так вот, в числе таких идей для умных — разные эдиповы штучки с матерями, своими и чужими, лучшие садистские наработки испанских инквизиторов и японских самураев и прочие увлекательные вещи, — «Остап был голоден, и Остапа понесло,» — подумал Миха. — Понимаешь, милая, умный человек идет дальше глупого как в хорошем, так и в плохом. Хотя бы потому, что у умного воображение лучше, а внутренних ограничителей меньше. Вот возьмем, например, Шикльгрубера…

— Кого-кого?

— Ну, в смысле, Гитлера. Гений! Гений зла и безумия… Скажи, какой дурак до всего этого додумался бы?.. Так что неправ был абиссинский пиит Александр Сергеевич, который утверждал, что «гений и злодейство — две вещи несовместные»… Очень даже «совместные». И когда их совмещаешь, получается «гений злодейства». Необыкновенно логично звучит, ты не находишь?

Она слушала его, широко распахнув глаза и уши. Это и понятно: наверняка, второго такого балабола и «гонщика» невозможно было разыскать во всем Приднестровье.

— Вот скажи мне, дорогая, у тебя что же, никогда не рождались совершенно безумные идеи?.. Ну, там, прыгнуть с балкона шестнадцатого этажа, порезать себе вены, трахнуть собственного батю… Просто так, чтобы посмотреть, что из этого получится… Нет? Только честно!.. Впрочем, даже если скажешь, что нет, я все равно не поверю. Потому что у всех такие мысли иногда проскальзывают. Совершенно безумные, иррациональные, и в этот момент кажется, что они — не плод твоего разума, а чей-то посторонний шепот. Ну, бывало или нет? Ну?..

— Ну, бывало… — смущенно признала Танюха. — Только у меня эти мысли почему-то все на один лад…

— Ой, ви мене будете рассказывать, — выдал Миха с нарочитым одесским прононсом. — Я даже знаю, на какой именно…

Танюхины щеки слегка порозовели.

— На какой?

— Твоя башка плотно забита сексом! — сказал Миха тоном строгого сержанта из учебки, распекающего молодого за самоволку. — Научись сдерживать свои интимные желания!

— Зачем?

— Что значит «зачем»? Затем, чтобы…

— А если мне, допустим, захотелось подойти к одному очень грустному молодому человеку и…

— Так, все. Стоп. Хорош. Куда-то мы не туда заехали с тобой, — всполошился Миха. — Сейчас ты отрываешь свой пухлый фундамент от моего порога и устремляешься назад в розовое сладкое детство. К куклам, цацкам, мулькам, к кастрюлям и коровам. Брысь!

— Может быть, сходим куда-нибудь вечером? — не обращая внимания на Михины слова, спросила голосом Одиссеевой сирены Танюха.

— Господи, ну где дядя Ваня вечно шляется? — сокрушенно пробормотал Миха. — Почему его никогда нет дома? Особенно тогда, когда надо унять одну малолетнюю сексуальную маньячку…

— А он дома, — проворковала Танюха, опуская голову на Михино плечо. — В каса-маре.

— Что-о?! — Миха отпрянул от нее, как от лимонки с сорванным кольцом. — И ты молчишь?..

Танюха с обиженным видом поднялась.

— Очень-то надо… У вас там, в окопах, все такие перепуганные?

— Так, не морочь голову, Мессалина. Иди отсюда. И впредь, чтобы тебе было легче не подходить ко мне ближе, чем на двадцать метров в безветренную погоду, попытайся представить, что я с ног до головы вымазан мерзким румынским говном. Договорились?..

Танюха втянула носом воздух и сморщилась как от неприятного запаха.

— С моим-то воображением? Запросто!.. — бросила она, уходя.

— Эй, Мадонна! А брехинжер можно будет прийти к вам посмотреть? — крикнул ей вслед Миха.

— Езжайте в Кишинев. Там лучше принимает… — ответила она и удалилась.

(«Брехинжером» местные жители называли «Месенжер», кишиневскую программу теленовостей на русском языке).

…И в этот раз, как и раньше, Миха не выдержал неделю мира полностью…

— Значит так, повторяю еще раз, — проводил свою обычную летучку в едущем на дело «КРАЗе» Саша, — сегодня мы работаем напротив «Эдельвейса». Румыны на этом участке слишком уж активны последнее время — это и понятно, свежие, наглые, — так что надо их чуть-чуть успокоить. Действуем как обычно. Снимаем часовых, минируем, уходим. Минируют — я, Борода, Нинзя, Старый. «Ворошиловец» и Норов — на прикрытии. Все понятно?

Присутствующие закивали. Разумеется, все было понятно…

…Они опять с головой погрузились в смоляную реку и бесшумно передвигались по ее неровному дну. Это была странная река — густая, вязкая, — и вся живность копошилась на ее дне. Только птицы — недаром они были дваждырожденными — находили в себе силы бороться с тяжелыми струями и сейчас, невидимые в непрозрачной субстанции ночи, изредка проплывали где-то высоко-высоко над головой.

Люди были слишком тяжелы, чтобы сделать то же самое. Слишком несовершенны, слишком отягощены предрассудками. И лишь оставив свое тело, могли их светлые души легко воспарить к сверкавшей в солнечных лучах как кожа дракона поверхности мрака, туда, где воздух сладок и прозрачен, чтобы из золотистой выси разглядывать медленно текущую внизу реку ночи, реку животной жизни, реку времени… Когда до вражеских окопов оставалось метров двадцать пять, «шатуны» залегли, чтобы осмотреться. Вперед выдвинулись Миха и Норов. Миха залег перед бруствером, а Норов тихонько сполз в окоп.

Миха внимательно смотрел и слушал. Метрах в сорока слева, за окопом мелькали огоньки двух сигарет и бормотали по-румынски два грубых голоса. «Один дрыхнет внизу, на матрасе…» — прошептал, выныривая из окопа, Норов. Потом условный сигнал — подтянуться. Через пару минут рядом появились Саша и остальные. Выслушав информацию, Саша только шепнул Михе на ухо: «Того, что дрыхнет…», — а сам с ребятами уполз вдоль бруствера к тем, курильщикам. По спине Михи сомкнутым строем пробежали мурашки — он должен был убить спящего на матрасе румына.

Перевесившись через бруствер, он лежал и смотрел сверху вниз на человека, которого он должен был убить. Судя по изувеченному темнотой изображению, то был совсем молодой еще парнишка, худощавый невысокий солобон, трогательно разметавший руки и ноги и мерно посапывающий в такт снам. «Боже, как быстро начинаешь чувствовать себя полубогом, когда в твоих руках оказывается чья-то жизнь!.. — невольно подумал Миха, приподнимаясь на локтях, чтобы лучше рассмотреть своего „крестника“. — Вот он, родной, весь как на ладони, семьдесят килограммов мыслей, чувств и надежд… В средние века схоласты спорили, сколько может уместиться чертей на острие иглы… А тут он весь, целая судьба, целый мир, преспокойно уместится на острие моего штык-ножа…» И тогда Миха понял, что не сможет убить этого парня вот так, сонного, беззащитного. Вот если бы это была драка, если бы надо было защищаться… Миха был воином, а не убийцей.

И так он лежал, опираясь на локти, и смотрел вниз, на свою жертву, на свою собственность, и размышлял о чем-то — далеком и туманном… А потом оттуда, где сидели двое курильщиков, донесся неясный слабый шум. «Так. Началось,» — автоматически отметил Миха, вообразив, как на ничего не подозревающих часовых валятся из темноты, с бруствера, горячие тела в маскхалатах. Потом он представил, как в мягкие человеческие глотки вонзается холодная сталь, и ужас захваченных врасплох людей, в один миг сделавших скачок от безмятежности к ощущению смерти, потом — как хлещет на одежду и песок черная кровь, потом… Потом «его» румын приподнялся и завертел головой, прислушиваясь.

Не раздумывая, Миха кинулся на него. Парировав тычок автоматного ствола, он оседлал румына и несколько раз изо всех сил смазал ему по лицу. Но румын, даром что тонкокостный, оказался не на шутку живучим. Он вертелся под Михой, как уж на сковородке, бил руками и ногами и все норовил заорать. Михин автомат улетел от удара куда-то в темноту, потом, получив кулаком снизу в челюсть, Миха чуть не последовал за своим «калашом». Но удержался. Уже не помышляя о том, чтобы вырубить румына ударами в лицо, Миха просто ухватил его за горло и давил, давил пальцами на скользкое яблочко. Это была ужасно неприятная процедура — медленно-медленно лишать человека жизни. Проще бы чикнуть разок штык-ножом… Но до штык-ножа было не дотянуться.

А потом, когда румын до крови расцарапал ему лицо, и на губах появился вкус крови, Михее стало гораздо легче. Ярость и ненависть легко дают нам право на то, чего никогда не разрешают человечность и цивилизованность. И Миха, позабыв обо всем вокруг, жал на податливую шею, пока румын не захрипел, и дальше, пока руки его не сползли безвольно и не обмякло тело. Потом, когда дело было сделано, Миха достал штык-нож и — чтоб без осечки, чтоб наверняка — воткнул широкий клинок румыну в горло. Хрип выталкивающей кровь аорты заставил его задрожать. Он торопливо поднялся, несколько раз воткнул штык-нож в землю, чтобы стереть чужую жизнь, и стал наощупь искать в темноте автомат. Найдя, подобрал, взял и ствол часового и, пошатываясь, побрел по окопу туда, где были свои…

«Штуны» установили на длинном участке окопа несколько «лимонок» на растяжках. Потом, немного оттянувшись от окопа, залегли.

— Ну что, пора будить? — пробормотал Саша, доставая лимонку и срывая кольцо. — А то что-то заспались, друзья-товарищи…

В ночной тишине оглушительно грохнул взрыв. Через несколько секунд послышались резкие слова команды и топот многих ног.

— Все, уходим!..

В этот момент в окопе взорвалась первая граната. Беспорядочно затарахтели автоматы, швыряя в черное небо пышный фейерверк трассеров, заорали с болью и ужасом чужие голоса, а «шатуны» сломя голову неслись к своим окопам. Потом за спиной снова грохнуло. Потом еще…

Они уже спрыгнули вниз, за бруствер, а в румынских окопах все еще рвались гранаты…

Когда «шатуны» ехали домой на своем «КРАЗе», Миха заметил, что у него дрожат руки. Шутка ли: убить человека голыми руками! Ладно бы — из автомата. Это — дело привычное, уже приходилось. А вот голыми руками, вот этими самыми руками…

И тогда Миха неожиданно вспомнил Ваську Волка…

Это было в Чите, городе железном. В недоброй памяти дисциплинарном батальоне. Васька Волк — щуплый, невзрачный парнишка с гладким лицом без малейших признаков растительности и тонкими музыкальными кистями — был Михиным соседом по койке. Маленький, жидковатый, казавшийся смешным в не по размеру большой форме, «дизель» — на первый взгляд ничего примечательного. Вот только глаза… Светло-голубые навыкате, студеные как лед, они смотрели на мир, не мигая, и даже от случайного их прикосновения становилось холодно. Только два выражения бывали в них и сменяли друг друга в случае необходимости. Только два выражения — равнодушие и ненависть.

Васька Волк всегда был спокоен, как снежный торос где-нибудь на бескрайних арктических просторах, и точно так же бесцветен. Никогда никакие эмоции и чувства не оставляли следов на девственной белизне полярного наста. Ни тогда, когда Хер, взводный, до потери пульса имел «дизелей» на плацу, ни тогда, когда кто-нибудь из «восточных братьев» окончательно терял нюх, ни в каком другом из подобных случаев, на которые так щедра «дизельная» жизнь. И не потому, что Васька научился сдерживать эти чувства и эмоции, а потому, что у него их, кажется, просто не было. Он ни с кем не дружил, ни с Кем не общался, кроме как по необходимости, на вопросы отвечал односложно и ровно.

Миха всегда смотрел на Волка с любопытством. «Бог ты мой, это ж механизм какой-то!.. Дюралевая конструкция, а не человек…» Но любопытство вызывали именно внешние реакции Волка. Миха сперва думал, что Васька просто играет, пантуется, а прижми его житуха покрепче, сразу желеобразное человечье нутро выдавится наружу, как у раздавленного помидора. Думал так и поэтому наблюдал за Волком пристально и ждуще в предвкушении шоу. Оттого и Васькины внутренности Миху до поры, до времени не интересовали: мол, когда выдавятся, тогда и посмотрим, что ты за подарок… Но однажды настал день, в который Миха понял: это, у Волка, — не панты…

Как правило, почти каждое экстраординарное событие — всего лишь результат случайного стечения обычных, ничем не примечательных обстоятельств, каждое из которых само по себе не имеет и грамма взрывной силы. Михе это напоминало размножение на планете, где существует не два а, скажем, пять полов. И даже если вместе соберутся жаждущие особи четырех из них, что бы они не делали, без пятой составляющей детеныш не родится.

То же самое и с экстраординарным событием, с тем, что в официальном языке именуется «ЧП» — Чрезвычайным Происшествием.

И правда, если бы Хер — пьяный ли, трезвый — не испытывал врожденной ненависти к азиатам, или если бы рядовой Хусейнов не пошел натурой в папу, грубого, мстительного, злопамятного ублюдка, или если бы Ваську Волка не дернул черт появиться «не в том» месте «не в то» время, или если бы сослуживцы не знали, что у рядового Алибекова есть шило — длинное, с резной ручкой — для сапожных работ, то, возможно, ничего бы и не произошло. Но все эти составляющие оказались налицо, и взрыв — произошел.

А именно: в один прекрасный день Хер капитально застроил Хусейнова и определил во внеочередной наряд по туалету. Хусейнов в ярости скрылся там, ожидая первого же визитера, чтобы согнать на нем злость. Таким визитером оказался Васька Волк. Трудно сказать, чем бы могла закончиться драка, потому что хотя Хусейнов и был гораздо крепче, злость и стойкость Волка с успехом компенсировала это преимущество. Но в самый острый момент в туалет явилось человека три азиатов во главе с рядовым Алибековым, и Васька потерпел сокрушительное поражение. Закончив газават, азиаты с чувством честно выполненного долга разошлись, оставив покрытого кровью Волка на полу туалета. Именно тогда равнодушие в его голубых глазах окончательно сменилось ненавистью.

Потом еще через три дня рядовой Алибеков с огорчением обнаружил пропажу своего шикарного шила. Но воровство в армии — настолько распространенное явление, что он даже забыл поделиться этой неприятной новостью с сослуживцами. Просто повздыхал, поматерился по-узбекски и забыл.

А следующей ночью Миха, который не мог заснуть из-за болей в желудке, увидел, как Волк осторожно встал со своей койки, осмотрелся и тихонько направился через проход к койке рядового Хусейнова. В руках у него были подушка и длинное шило рядового Алибекова. Охваченный самыми мрачными предчувствиями, Миха приподнялся настолько, чтобы видеть произошедшее во всех деталях. Волк наклонился над спящим Хусейновым и несколько секунд внимательно оглядывал храпящих на соседних койках «дизелей». Потом, опустив подушку на лицо азиата и надавив на нее рукой, молниеносно воткнул шило в горло Хусейнова. Проделав эту операцию дважды или трижды — наверное, для надежности, — Волк подождал несколько секунд, пока тело перестанет конвульсивно дергаться, затем методично вытер с рукоятки отпечатки пальцев подолом майки и, оставив шило в ране, взялся за подушку. Миха немедленно упал на постель и замотался с головой в одеяло. Он неясно слышал приближающиеся шаги Волка, потом скрип пружин, растягивающихся под давлением тела. Волк еще какое-то время повертелся, устраиваясь поудобнее, а затем затих.

Миху тогда больше всего поразило хладнокровие, с которым сделал свое дело Волк. Он убил человека — пусть подлеца, пусть ублюдка! — так спокойно, так обыденно, как иной бреется или намазывает масло на хлеб. Это было так не по-человечески, что Миха долго еще дрожал от страха под своим одеялом. «А вдруг Волк заметил, что я видел?.. Вдруг он и меня?..» Миху пугала не сама смерть. Гораздо более страшным казалось умереть именно от рук такой голубоглазой, обтянутой светлой человечьей кожей машины. «Машина — не человек… Она ничего не прощает, ничего не забывает… Она не знает, что такое „отходить“, „остывать“… Она просто выполняет заложенную в нее программу…» Михе казалось, что напади на него сейчас Волк, он — даром, что не сонный — ничего с этим роботом сделать не сможет. «Его, наверное, и пуля не возьмет… Разве что бронебойная…»

…Силами гарнизонной прокуратуры города Чита было проведено доскональное расследование. Все подразделение раз за разом вызывали на допросы, «кололи» всевозможными хитроумными способами, в воспитательных целях даже еще более ужесточили условия содержания. Однако офицерам-дознавателям пришлось столкнуться с непосильной задачей: никто ничего не видел, никто ничего не слышал, никто ничего не знал. Повод? Да, у рядового Волкова, допустим, был повод убить рядового Хусейнова. Но, учитывая мерзкую натуру последнего, такой же повод был еще по меньшей мере у трети подразделения. И, в конце концов — «Если есть преступление, значит, должен быть преступник», — осужденным оказался рядовой Алибеков. Ведь именно его шило торчало из горла трупа. В ответ на истерические возражения Алибекова насчет того, что шило у него украли, а Хусейнов был его лучшим другом, дознаватель лишь презрительно усмехался: какие только байки не выдумает виновный, чтобы спастись от заслуженной кары! Тем более, всегда найдутся люди, которые подтвердят наличие размолвок у самых лучших друзей. А убить Хусейнова ему было легче легкого — они спали на соседних койках. То-то никто ничего не заметил! Словом, в самый короткий срок Алибеков был осужден и отбыл для понесения наказания в Харанхой, военную тюрьму Ордена Ленина Забайкальского военного округа.

На следующий день Миха столкнулся с Волком в туалете. Васька курил, устроившись на подоконнике.

— Спасибо, брат, — сказал Волк.

— За что? — вздрогнув от неожиданности, обернулся Миха.

— Ты все видел, я знаю. Спасибо, что не стуканул…

Миха нервно оглянулся по сторонам. К счастью, в туалете кроме него и Волка никого не было.

— На, кури, — дал ему сигарету Волк.

Миха нерешительно принял «астрину», закурил и уже увереннее уселся рядом с Васькой, на подоконник.

— Понимаешь, брат, я должен был это сделать… Человек — не скотина из хлева. Никто не может безнаказанно причинить ему боль. И если какой-нибудь ублюдок забывает об этом… что ж, надо ему напомнить… Знаешь, это уже третий мой… — вдруг улыбнулся, впервые за месяцы дисбата, Волк и, заметив, как изменилось Михино выражение лица, добавил: — Но меня не спалили. И не спалят. Меня трудно спалить — я не оставляю следов…

— А Алибеков?.. Ты ж его подставил…

— А что, он не такой же, как Хусейнов? В Харанхое у него будет возможность почувствовать себя скотом. Это хорошо. Это прочистит ему мозги.

Они некоторое время молчали. Потом Миха собрался с мыслями.

— Знаешь, меня убило не то, ЧТО ты сделал — я бы сам с удовольствием сделал что-нибудь такое, — а то, КАК ты это сделал… Без эмоций…

Волк повернул к нему свое деревянное лицо, потом заговорил. Так заговорил, как будто ему наконец-то захотелось выговориться.

— Когда ты давишь муху, у тебя тоже нет никаких эмоций. Только — фу-у, мерзость!.. Потому что это не человек. Мы все время убиваем «не людей», каждую секунду. Даже когда триппер лечим. Они, эти ублюдки тоже не люди. Они — триппер, понял? Поэтому их… э-э… истребление — это просто работа, неприятная работа. И, как любую работу, эту нужно делать спокойно и умело. Чтоб наверняка. А эмоции… — Волк несколько секунд подумал. — Да на кой они вообще нужны? Эмоции — это тоже не людское. Они — как туман в мозгах. А мозги, брат, всегда должны быть чисты. Чтобы идти прямо к намеченной цели…

— Как ты понимаешь, я немедленно спрошу: «А в чем она, братан, эта твоя цель?», — сказал уже своим обычным тоном немного осмелевший Михви.

Волк какое-то время разглядывал Миху, словно решал, стоит ли говорить, потом, кажется, решил, что не стоит.

— Тебе это не надо, брат. Спокойней будешь спать по ночам… — он снова сделал паузу. — Понимаешь, брат, в жизни часто так бывает, что приходится делать неприятную работу. Грязную. Ту, что тебе не в кайф. Бывает, за тебя ее сделает кто-то другой. Тогда считай, что тебе повезло. Но чаще — не везет. Тогда надо просто глубоко вдохнуть, немного задержать воздух в легких и включить автопилот. Автопилот — парень клевый. Он за тебя все сделает сам. Главное — чтобы был результат. А наилучший результат достигается тогда, когда ты делаешь свое дело без эмоций. И — без палива… Ты вот посмотри: если бы я в тот же вечер, когда эти твари отхерачили меня в туалете, поехал бы крышей, схватился за табуретку и проломил кому-нибудь из них голову… Меня бы отправили на зону, и все осталось бы по-прежнему, — он пожал плечами и аккуратно затушил окурок об подошву кирзача. — А так… Так они пересцали — труба. Потому что Хусейнова убили жестоко, и потому, что они не знают, кто это сделал. А значит, забурей они снова, любой из них завтра утром может проснуться с шилом в горле. И, что самое страшное, — неизвестность. Они даже не предполагают, откуда ждать этого шила… Вот увидишь, брат, они еще месяца два будут ходить, как шелковые…

— Ну, а если все-таки спалят? — задумчиво спросил Миха.

— Ну и спалят. И расстреляют к такой-то маме, — равнодушно сказал Волк. — А что, ты надеешься жить вечно?..

Он поднялся и сделал несколько шагов к выходу. На пороге обернулся.

— Главное, чтобы цель была стоящая, брат. А если она есть — иди кратчайшим путем, понял? Дойдешь — все окупится. С лихвой…

Через три месяца срок Волка закончился, и он уехал в свою часть. Дослуживать. А восточные братья действительно еще очень долго чувствовали себя в подразделении как бедные родственники.

Миха навсегда запомнил этот разговор. Потому что это было новое. Это было особое отношение к смерти и к убийству. Особое отношение к людям. Волк тогда показал Михе, как должно смотреть на все это настоящему вояке. Вояке, цель которого не победа, а сама война. И в памяти Михи Волк остался не роботом, не машиной, запрограммированной на убийство, а настоящим кшатрией, человеком, призванным воевать со злом.

Миха никогда не мог себе представить, каков Волк в семье, в сексе, в быту. Наверное, у Васьки никогда ничего такого и не было. Даже детства с погремушками и мокрыми пеленками не было. Просто в один прекрасный день Волк впервые ощутил себя в этом мире. Ощутил уже взрослым, идущим по дороге с автоматом наперевес. Так казалось Михе, хотя в этом, вроде бы, не было никакого смысла…

«Не убийство… Не смертный грех… Просто тяжелая, грязная, неприятная работа… Именно так…» Миха сидел на пороге землянки на старом добром «Вороне» и убалтывал свое второе «я».

Когда Саше понадобилось съездить на «Ворон», чтобы провести рекогносцировку, Миха, почувствовав легкий приступ ностальгии, попросился с ним. Ностальгия торжественно отдала концы еще в подпрыгивающем на рытвинах «КРАЗе», и теперь Миха сидел у землянки, дожидался Сашу и боролся с собой.

Он старательно стирал из памяти ощущение податливости чужого горла под своими пальцами, звук хлещущей из аорты крови, но это было сильнее его. «Все нормально… Все нормально… Я должен был сделать это… Иначе нас всех… Это — просто неприятная работа, вроде ассенизации… Или… или санобработки… Потому, что они — враги. Они пришли сюда убивать и насиловать. А с врагами никто покуда не выдумал нового способа общения, кроме войны…»

Убивать из автомата всегда легче, чем ножом. Потому что если из автомата, то вроде как убиваешь не ты. Это все они — маленькие твердые киллеры калибра 5,5. А ты вроде как и не при чем. Так — нажал курок и все. А вот ножом…

— Привет, Собакин!

Миха поднял глаза. Перед ним, протягивая руку для пожатия, стоял Дегтярь.

— Привет, — ответил Миха, вяло тиская Дегтяревскую кисть. — Как дела?

— Еще не родила! — бодро ответил Дегтярь. — Какими судьбами?

— Да так, проездом…

— А, ну да, «шатуны» все шатаются! — хохотнул Дегтярь. — Совсем забыл…

Он пристально глянул куда-то в сторону румынских позиций и сказал уже серьезней:

— Пойдем со мной, Собакин… Винца с румынами попьем…

— С румынами? — удивленно переспросил Миха. — С какими румынами?

— С румынскими!.. — снова хохотнул Дегтярь и добавил: — Понимаешь, у нас с ними затишье. Уже давно. Воевать не хотим. Ни мы, ни они. Так мы друг друга вином угощаем. Сегодня они выставляют, завтра мы… Пойдем!..

— Погоди, так это что же, к ним в окопы надо идти? — спросил Миха, нехотя поднимаясь.

— Зачем в окопы? На нейтральную полосу. Мы там всегда встречаемся… Пойдем, Собакин!.. Ребята хорошие. Сядем, опростаем канистру-другую красного, побазарим…

Миха пошел с Дегтярем. Пить он не любил, да и к румынам особой нежности не испытывал, но все же пошел. Просто чтобы посмотреть.

Как же, ведь на этом поле сейчас должны были сойтись на дружеский пир сонмища дэвов и асуров, уставших от долгой, бессмысленной войны за обладание небесным эфиром. Они соберутся вместе, принесут друг другу клятву вечной братской приязни и поднимут в честь новорожденного мира золотые кубки, полные божественной амриты. Ха-ха. Дэвы и асуры. Очень смешно.

А если серьезно, то действительно интересно понаблюдать, как пытаются играть в мир люди, только вчера игравшие в войну. Как кто-то из беседующих вдруг неожиданно вспоминает о погибшем друге или изнасилованной невесте и лихорадочно давит в себе боль и ненависть, как какой-нибудь вояка узнает в собутыльнике постоянного противника на поле боя, автора его ранения, как дрожат во время тостов руки, сжимающие стаканы, как тени мыслей и воспоминаний плывут в глазах, как толпятся вокруг мрачные силуэты войны. Это действительно стоило увидеть!

…Впрочем, зрелище оказалось менее интересным, чем он предполагал. Все просто «залили сливу» в рекордно короткий срок до состояния риз и потом, волоча за собой пустые канистры, расползлись по окопам. Румыны — направо, сепаратисты — налево. «Это они неспроста так быстро надрались… — думал Миха, направляясь на поиски Саши. — Это они обгоняли мысли и воспоминания… Чтобы не успеть вспомнить и осознать, кто перед ними…»

Он усмехался и шел дальше. «Но все же ясно одно. Румынам не завоевать Приднестровье. Потому что война уже закончилась. Закончилась, даже если никто этого еще не подозревает, даже если еще будут бои и трупы. Война просто подохла. Она всегда подыхает, когда солдаты вместо того, чтобы воевать, голдырят на нейтральной полосе…» Наверное, Миха был прав…

…Мужчины смеялись. Подвал был темным и сырым. Пахло плесенью. Девочка совсем закостенела от страха. Она забилась в угол и обхватила руками худые коленки. Она чувствовала, что сейчас должно произойти что-то очень плохое, но даже не представляла себе, ЧТО ИМЕННО с ней будет.

Их было двое, больших мужчин в черном. Они рыскали по подвалу, кажется, проверяя ходы-выходы, и перебрасывались короткими фразами по-молдавски.

Потом они приблизились к ней. В их глазах было что-то такое… что-то сосуще-бездонное, что-то даже не злое, а скорее — бесконтрольное, безумное…

Один из мужчин нагнулся к ней, крепко ухватил за локоть и рывком поставил на ноги. Девочка попыталась попросить, чтоб отпустили домой, но сильная пощечина заставила ее замолчать.

— Э, полегче, убьешь сцыкуху… — по-русски бросил второй тому, кто ударил.

— Конечно убью… — осклабился первый. — Потом…

Он схватил ее за платьице и с силой рванул. Хлипкая материя расползлась сверху донизу, обнажая худосочное детское тело. Девочка забилась, закричала, пытаясь вырваться.

Мужчины смеялись. Они швыряли ее друг другу, срывали с нее обрывки одежды, потом бросили девочку на пол. Один из них всем своим весом упал на нее сверху и широко, до хруста, развел ее ноги в стороны. От него гадко воняло диким хищным зверем. В следующий миг она почувствовала адскую боль, как будто в нее воткнули — глубоко, до самого нутра — раскаленный добела железный лом. Она вопила, уже не слыша своего крика, и колотилась головой об цементный пол, уже не ощущая боли: вся ее боль сконцентрировалась сейчас в низу, там, где рвал ее внутренности раскаленный лом.

Так продолжалось бесконечно долго, и пыльные лампочки кружились перед глазами, а телу было мокро от крови. Потом мужчина встал, а его место занял второй…

Когда все, наконец, закончилось, она неподвижно лежала на полу и, ничего не соображая, смотрела снизу вверх на двух больших мужчин. Они были какие-то отяжелевшие, ленивые. Им ничего уже не хотелось.

Мужчины смеялись. Потом один из них присел рядом с ней на корточки, приподнял за волосы ее голову и приставил к ее уху что-то холодное, сухо щелкнувшее.

А потом она услышала оглушительный звук выстрела. Самый громкий звук в ее жизни…

 

ГЛАВА 3

Чуть в стороне от Кочиер, там, где трасса, перехлестнув через Роговскую развилку, устремляется в сторону Рыбницы, держит оборону особое подразделение. Одинаковая камуфляжная форма с непривычными для Приднестровья красно-черными повязками на рукавах, отличная экипировка, бойкая украинская речь — все это свидетельствует о том, что эти позиции заняты не одним из подразделений «сепаратистов», а скорее, чем-то вроде иностранного легиона.

Этот легион воюет на Днестре под штандартом УНСО. Молодые энергичные ребята, в отличие от большинства приднестровских ополченцев прекрасно обученные и вооруженные, кажется, единственная регулярная часть во всей приднестровской армии. Да что там говорить, у них даже «уоки-токи» есть! А еще у них есть железная дисциплина, говорят, даже с палочными наказаниями, и на позициях действует «сухой закон», что уж для «сепаратистов» с их бесшабашной вольницей и патологическим пристрастием к спиртному и вовсе несвойственно.

Вообще, приднестровская армия в это время представляла собой сложный конгломерат национальностей, формирований и убеждений. В одних окопах бок о бок сидели русские, украинцы, молдаване, гагаузы, греки, немцы, евреи; вооруженные из подразделений ополченцев, гвардейцев, бойцов Территориально-сводного отряда, милиционеров, команд казаков — донских, сибирских, кубанских, уральских и местных, «черноморских», — «підрозділів» «стрільців УНСО»; за ПМР воевали все, кто угодно — от русских шовинистов, украинских националистов и местных «большевиков» до простых честных ребят, защищающих свой дом и семью безо всяких идеологий, а так же охотники за льготами, авантюристы всех сортов и видов, всевозможные «суициды», ублюдки, беглецы и бывшие зэки. Одни приходили в окопы, другие — наскучив или испугавшись — сдавали стволы и уходили, третьи приходили только за стволами и, получив их, с боем или тайно вывозили прочь — на Украину, в Россию…

Только теперь, когда в составе «шатунов» Михе представилась возможность хорошо помотаться по всей линии окопов, он воочию смог увидеть армию, сражающуюся за ПМР. Увидеть и оценить. Так вот, это не была армия. Это была орда. Дикая орда бесшабашных вояк, храбрых в меру необходимости, безумия и выпитого вина, часто заменявших обученность удалью и численность стойкостью и упрямством, иногда жестоких, иногда злопамятных, почти всегда фанатично цепких, привыкших воевать на свой страх и риск, не рассчитывая на резервы, без техники, без пушек, без патронов. В этой орде не было командования, не было дисциплины, не было связи, почти не было согласованности действий, в штабах часто не знали, ни сколько имеется на позициях людей, ни где конкретно эти позиции расположены. Да что говорить, зачастую даже одни и те же топографические объекты на картах разных подразделений назывались по-разному. Это была партизанская война в масштабах государства, пьяная, бестолковая война, которую вела армия, ни по способам ведения боевых действий, ни по внешнему виду, ни по какому другому критерию армией не являвшаяся…

Миха видел все это, снова и снова удивлялся и никак не мог понять, каким же образом удается «сепаратистам» вот уже три месяца с успехом отбивать атаки десятикратно более сильного противника. Сейчас-то уже было гораздо легче. А вот как ПМР не погибла тогда, в самом начале марта, когда с правого берега неожиданно хлынули колонны бронетехники и волны отлично вооруженных волонтеров и карабинеров, а встречали их рассеянные кучки левобережных милиционеров и стихийно собравшихся добровольцев, вооруженных кто во что горазд? «Все очень просто, — обычно говорили одни приднестровцы. — Румыны воевать не умеют…» «И не хотят…» — добавляли другие. «Это правда, — думал Миха, — но не вся правда… Главная причина — не в этом. Она — в том, чему трудно подобрать название, но синоним чего — „Воля Господня“…»

…«Шатуны» оказались на позициях унсовцев не случайно: в ночь здесь придется работать. А значит, сейчас следовало, как говорил Саша, «осмотреться». Они были здесь уже не в первый раз, как, наверное, уже не один и не два раза побывали на любом из отрезков линии обороны «сепаратистов». Они везде были как дома.

Миха любил бывать здесь. Ему нравились царившие у унсовцев четкость и порядок, особый дух спаянного дисциплиной и выучкой армейского подразделения. Если обычный ополченский взвод представлялся Михе чем-то рассыпчатым, не цельным, хотя и боеспособным, чем-то вроде заряда картечи, то унсовская «чота» — это было литое чугунное ядро.

— Привет, Павло, — поздоровался Миха, присаживаясь рядом со знакомым унсовцем, крепким плечистым парнем в камуфляже. — Курить будешь?

Павло отрицательно помотал головой. Он не курил, и Миха это отлично помнил. Но въевшиеся в натуру еще в Советской Армии правила хорошего тона — «Всегда предлагай окружающим курить если закуриваешь сам, есть — если ешь, пить — если пьешь!» — были сильнее его.

— Как дела, братишка? — спросил Миха, выпустив густой клуб сигаретного дыма.

— Та нічого, все нормально, — даже и не думая из вежливости переходить на язык собеседника, ответил по-украински Павло. — Так, трохи тоскно. Румуны зовсім зледащилы. Навіть носа з окопів не высовують…

Он вздохнул и украдкой отмахнулся от дыма. Помолчали.

— Таж як слід не обстріляюсь… Хіба це війна? Така собі совецька «зарныця»… — наконец пробормотал Павло недовольно.

— А что, очень хочешь обстреляться? — заинтересованно спросил Миха.

— А навіщо, тобі здається, я сюды іхав, га? — удивился Павло. — Навіщо ми всі сюди іхалы?

— Ну, наверное, затем, чтобы помочь сражающемуся народу Приднестровья против…

— Та ні, облыш, — перебил Миху Павло. — Головна причина — захист украінців лівобережжя Дністра. Зверни увагу: не Придністрівськоі республіки як такоі, а саме наших кревных братів. Ну й, звісно, щоб набуты бойового досвіду. І трохи зброі… — он немного подумал. — Розумієш, у нас же війна буде. Треба підготуватись…

— С кем война?

— Кожне Придністрівья мае свою Молдову, — философски сказал Павло. — У нас вона — на півночі та сході.

— Россия?!

— Московія, — поправил Павло. — Вона… вона не тільки на півночі та сході. Вона — всюды. І ззовні, й усередыні Вкраіны… Ось тільки, якщо щось, напевне, придністрівці нам допомагаты не підуть. Скоріше — москалям. Тож розумієш, чому для нас більш важлыва майбутня війна в Украіні, ніж теперішня тут…

— Павло! — крикнул от землянки еще один вояка в камуфляже. — Йди-но сюди! Треба ж зброю чистыты!..

— Зараз-зараз, — кивнул Павло и снова обернулся к Михе. — Вони скрізь. Москалі. Комуняки. Жиди. Й ми скрізь. Тому скоро буде війна. Московія втратыла Вкраіну — таку багату колонію, що нею володіла декілька століть. То вважаєш, москалі погодяться з цим? Вони не дали нам бути вільнымы за часів Богдана, — в его голосе появилась митинговая звонкость. — А потім ще — за часів Центральноі Ради… Зараз маемо третю спробу. Останню. То мусымо готуватись так, щоб знову не зазнати поразки… — он сделал техническую паузу и снова заговорил сдержанно. — Вони всюди встромляють свого носа. Вони всіх мирять. Тільки через це чомусь ще більше крові. Вони краще нас знають, як нам треба жити. Це — жадібна краіна, котра вміє все, крім того, щоб просто чесно працювати в себе вдома. Це — краіна брехні, котра кожен день співає про братерство народів, якого ніколи не було. Так повинен же хтось, врешті-решт, іх зупинити? А хто крім нас це зробить?..

— Павло! — опять вилез из землянки унсовец. — Ты йдеш, чи ні?

— Выбач, друже, — виновато улыбнулся Павло, вставая. — Бачиш, кличуть.

— Нет проблем, — ответил Миха, словно забыв подать ему руку на прощание. — Дело — превыше всего.

— Саме так, — кивнул Павло. — Всі, хто воюе тут, і козаки, й хлопці з рушення, й ми, всі мають свою мету. Це — особиста справа кожного. Аби спільна робота робилася б…

«Вот, блин, — думал Миха, глядя вслед Павлу, — и они ненавидят евреев. За что? Наверное, они и сами этого не знают. И можно ли вообще найти место, где бы евреев любили? Или хотя бы воспринимали?.. Разве что в Израиле…»

Сегодня была суббота — отличный повод побриться. Миха одолжил у ребят зеркальце, крем, помазок и станок с новым лезвием, набрал в кружку воды и расположился на входе землянки. Укрепив зеркальце на земляном скате, и расположившись так, чтобы солнечные лучи падали на лицо, Миха неторопливо начал раскладывать на обрывке газеты бритвенные принадлежности.

Вообще-то он не очень-то любил эту процедуру. Может быть, в нем говорили потрепанные временем хасидские гены или растительность на лице давала возможность чувствовать себя старше и солиднее, но только Миха отлично понимал петровских бояр, сокрушавшихся после царского бритья по поводу своих «босых» подбородков. Впрочем, усы и бороду он так же не любил. Самое комфортное состояние наступало у Михи, когда его щетине исполнялась неделя, и заканчивалось дней через десять после этого. «Говорят, в Америке изобрели станок, который бреет, оставляя трехдневную щетину, согласно последнему карденовскому писку моды… Остается только жалеть, что Днестр протекает в Молдове, а не где-нибудь под Ларедо…»

Рассуждая о превратностях судьбы, которая развела его и чудо-станок на столько тысяч километров, Миха взглянул в зеркальце, смочил лицо водой и принялся меланхолично его намыливать.

«Я понял, почему я не люблю бритье, — думал Миха, улыбаясь про себя. — Оно слишком похоже на тотальный геноцид… Вот так зарядил в станок нулевое лезвие и пошел рубить щетину под корень, не жалея ни старых, седых, ни малых, коротких… Какая жестокость!..» Он добрил правую щеку и занялся левой.

На этом участке фронта который день было затишье. Только иногда доносилось эхо неблизких выстрелов, да редко-редко взревывали в дивизионе по соседству танковые движки, да еще то там, то тут мелькали, сливаясь с зеленью листвы, камуфляжные формы солдат. Вокруг была поздняя весна, сытая и пресыщенная. Похожая на…

— Э, солдатик, смотри не порежься!.. — послышался сзади хрипловатый женский голос.

«О, нет! Только не это!.. — беззвучно возопил Миха, боясь обернуться. — Господи, искренне надеюсь, что это не она…» Он возвел в горячей мольбе очи горе, потом собрался с силами и оглянулся.

«Вот, мля!..» Это действительно была она. Мона Лиза. Гроза приднестровской армии. Она стояла, подбоченясь, и улыбалась. «Вот, мля!..» На ней были ситцевое платьице в дурацких ромашках и старенькие босоножки, такие растоптанные, как будто их по очереди носил весь духанский призыв пехотного батальона.

— Здравствуй, Джоконда, — неохотно приветствовал ее Миха. — Здравствуй и прощай…

Потом, не дожидаясь ее ответа, отвернулся к своему зеркальцу и продолжил бритье. «Ну не люблю я падших женщин, ну что ж с этим поделаешь?..»

— Ну зачем же так грубо? — вкрадчиво спросила она. — Я что, мешаю?

Миха аккуратно добрил левую щеку и потрепыхал станок в воде, одновременно формулируя ответ.

— Я что, мешаю? — повторила Мона Лиза немного холоднее.

— Ну, уж по крайней мере, помощью это никак не назовешь… — с грехом пополам нашелся Миха. Потом, сделав несколько штрихов станком, добавил: — Ты бы того, шла себе… э-э… в пункт назначения…

Мона Лиза не ответила. Она молча стояла сзади, разглядывая Михину спину. На лице ее одно за другим сменились выражения гнева, раздумья, интереса. (Ему в зеркальце все было отлично видно).

— Ты странный человек, солдатик, — наконец с наигранной задумчивостью сказала она. — Обычно все мужики плывут ко мне. Один ты — от меня…

— Да это ты сейчас уплывешь от меня в ближайший сток, непотопляемая моя…

— Говорят, — не слушая его, продолжала Мона Лиза, — что такое бывает с мужчинами, у которых… у которых не все ладно… кое с чем…

— Ты… Да ты… — Миха даже поперхнулся от ярости. Он шнырнул станок в кружку и сделал шаг к ней, как был, с причудливо разбросанными по лицу островками несбритой щетины и мыльными пятнами. — Да, ты мне противна, ясно тебе? Ты, которая, мля, можешь за один присест пропустить через себя целый взвод без всяких угрызений совести. Ты ж как стакан где-нибудь под скамейкой в парке, которым пользуются все, кому не лень. Да, мне мерзко даже смотреть на тебя…

Она с приклеенной улыбкой слушала его и даже не пыталась перебить.

— И что получается: если я не хочу принимать участие во всем этом скотстве вместе с толпой голодных кобелей, которые целыми днями шляются по позициям, не зная, куда бы запихнуть свои перцы, так значит, у меня с этим делом проблемы, да?.. Я ненавижу эту паршивую самоуверенность блядей и подзаборных халяв, которые считают, что от одного вонючего вида их расставленных копыт каждый мужик должен ехать крышей. Я ненавижу больную психологию двуногих, мля, животных, которые…

— У тебя только одна баба была? — неожиданно спросила совершенно ровным голосом Мона Лиза.

Миха запнулся, несколько секунд тупо смотрел на нее, потом ответил:

— Да при чем здесь?.. Ну, не одна, конечно…

— Не одна… Несколько… Много… — без эмоций констатировала Мона Лиза. — Значит, ты такая же блядь, как и я… Как и любой мужик, как и любая баба… Как все…

— Нет, погоди, так ведь я ж не со всеми скопом… — пробормотал вконец ошалевший Миха.

— А какая разница? — пожала плечами Мона Лиза. — Какая разница, сразу или по очереди? Ведь все равно все это остается с тобой… И потом, я думаю, если бы несколько баб захотели тебя сразу, ты бы не отка…

— Отказался бы! — запальчиво выкрикнул Миха. — Я не блядь!

— Тогда ты дурак… — снова пожала плечами Мона Лиза.

Потом она, покачивая бедрами, удалилась, а Миха продолжил бритье. Он здорово изрезался в этот день…

— Пас, — сказал Саша, недовольно рассматривая свои карты. — Тут и говорить нечего.

— Па-ас? — протянул Борода. — Да?.. Эх, а у меня тут такое… — он еще немного подумал. — Ладно. Даже и дергаться не буду. Пас.

— С величайшим прискорбием хочу сообщить тебе, милый друг, — улыбаясь, заявил Саше Миха, — что играть тебе все же придется. Третий пас.

— Ну спасибо, соколики, порадовали, — проворчал Саша, раздавая карты из последа. — Мне только белта сейчас не хватает…

У них сегодня был выходной. На «работу» в ночь поехала другая смена, а они коротали часок перед сном, лениво перебрасываясь в белот. Полумрак землянки едва-едва разгоняла хилая керосиновая лампа, в отблесках света которой давным-давно знакомые лица Саши и Бороды казались чужими и загадочными, а силуэты тел Нинзи, Норова и еще двоих-троих людей, отдыхавших на настиле, вообще воспринимались только как бесформенные темные пятна.

— Козырь — пика, — сообщил Саша, не отрываясь от карт.

— Ну конечно, — деланно возмутился Борода. — Ты вечно объявляешь то, чего у меня нет. Почему бы не объявить, скажем… ну, скажем, бубну? Получилась бы отличная игра, честное слово! — он погрузился в мечты о том, насколько удачнее складывалась бы игра, если бы козырем оказалась бубна.

— Начнем, наверное, с трефы… — объявил Саша, заходя.

— Ты мне вот что скажи, — произнес, возвращаясь к прервавшемуся из-за сдачи карт разговору, Миха. — Если и ПМР война в хep не уперлась, и Кишиневу тоже, так за каким же мы до сих пор воюем?..

— Нет, это народу Молдовы война не нужна… — покачал головой Саша, — а Кишиневу… Ты трефку скидывай, не спи, браток!.. — дождавшись, пока Миха сбросит малку на трефового туза, он забрал взятку и продолжил: — Кишиневу эта война очень даже нужна. Н не столько Кишиневу, как очень немногим людям… — он взглянул в свои карты и зашел с короля. — Националистам, фронтистам, кое-кому в верхах… Ты разве не знаешь, что большая и лучшая часть промышленности Молдовы находится именно здесь, на левом берегу?.. — забрав взятку, Саша неспешно закурил папиросу. — Ну вот, а потом — идеология… «Великая Румыния», «Единая Румыния», «Неделимая…» Да, только идеология. А не война молдаван и русских. Сам что ли не знаешь, что в молдавском ОПОНе подавляющее большинство — русские и украинцы… Да еще многие — афганские ветераны… Ну что ж, пожалуй, пробомбим в козырь…

— Правительство в Кишиневе знаешь чего учудило? — сказал Борода, сбрасывая пиковую даму. — Когда они провозглашали независимость Молдовы, то объявили ее присоединение к СССР в сороковом году и образование Молдавской ССР незаконным… Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что все их правительства с сорокового года до настоящего момента, все их указы, законы, положения, правила, потом претензии на Приднестровье, потом даже провозглашение независимости Республики Молдова — все это незаконно… Понимаешь, они сами себя признали и объявили незаконными!.. — он хохотнул и хлопнул ладонью по настилу. — Замкнутый крут получается!..

— Безумные люди какие-то, — согласно улыбнулся Миха.

— Да чего же безумные? — пожал плечами Саша, считая очки. — Просто румыны. Румыны и все тут… Негусто. Семь пунктов… Хотя с моими картами могло бы быть и хуже…

— А в последе… — забормотал Миха, просматривая карты, — в последе — два…

— Погоди-погоди, как это два? — наклонился к нему Борода, заглядывая в карты последа. — А-а, тут же козырный валет, а ты его за простой посчитал… Не два — три пункта, — обернулся он к Саше, записывающему очки.

— Ну вот, — продолжал Саша через минуту, отложив карандаш и начиная сдавать карты, — а такая идеология — ну, там, «Великая Румыния» и все такое — нужна этим людям для того, чтобы… — он безнадежно завис, глядя в карты.

— Чтобы скрыть свое коммунистическое прошлое! — уверенным голосом лектора из общества «Знание» заявил Борода.

— Скажу вам больше, мужики, — пробормотал Миха, — эта идеология нужна им потому, что просто нужна. Чтоб была. Потому как народы вообще без идеологий жить пока еще не научились… Пас.

— Второй, — ответил Борода.

— Э, как по мне, так уж очень она — эта националистическая идеология — беспокойная, — сказал задумчиво Саша. — Ни себе, ни другим продыху нет. Потому эти вояки и на Гагаузию напали. Потому и против ПМР сейчас воюют… Только если у гагаузов они хоть чего-то добились, то у нас… — он покачал головой и добавил:

— Пас.

— Почему бы им не заиметь другую какую-нибудь идеологию? — предложил Борода. — Ну, там, идеологию полного желудка… А ты не отвлекайся, Ворошилов, не спи…

— Спасибо мужики, — усмехнулся Миха, раскидывая карты с последа. — Спасибо за потенциальный белт…

— Но я вам скажу, ребята, — разворачивая карты веером, заявил Борода, — что у них и таких, которые по убеждениям воюют, тоже хватает. «Бужор», «Калараш» или те же «бурундуки»… — он вытащил из пачки «беломорину» и закурил. — Все чирикают, мол, третья сила, третья сила… Ведь какие сволочи, видят, на каком-то участке перемирие, затишье, так ночью идут по нейтралке и колбасят и по своим, и по нашим. Нормальная херня?!.. И уходят. А эти, на позициях, начинают лупить друг в друга. Вот вам и «третья сила»…

— А диверсии, а минирование? А убийства?.. — подхватил Саша.

— А детские игрушки с минами?.. — с возмущением продолжил Борода.

— Ну, так они же воюют не по убеждениям, — бросил карту на доски Саша. — Просто больные люди, которым нравится убивать, пытать, насиловать… Сумасшедшие… И как они не понимают, что жестокостью и войной в Приднестровье ничего не добьешься?..

— Скажу больше, — произнес задумчиво Миха. — По большому счету Кишинев добился бы здесь гораздо большего, действуя не так нагло…

— Это как?

— Без войны, — ответил Миха. — Политическими мерами… Э, Борода, — перебил он сам себя, — ты чего с козыря зашел? Не имеешь права: захода с козыря еще не было… Так вот, если бы Молдова сохраняла мир, согласилась на автономию Приднестровья, а сама втихую вела бы диверсионные действия, подрывала авторитет правительства ПМР, вводила таможенные и торговые ограничения, давила бы ПМР экономически, нагнетала на левом берегу атмосферу неуверенности в завтрашнем дне, нервозности…

— А нас и этим не проймешь, — уверенно ответил Борода. — Знаете, ребята, я только одного хочу: чтобы вам наконец-то дали приказ наступать. Мы бы на том берегу живо порядок навели…

— Не, ну нельзя ж ко всему подходить так топорно, — сказал с легким раздражением Миха. — Иногда надо думать и о том, что находится вне твоего окопа…

Какое-то время играли молча.

— Все, — сказал после очередного круга Саша, подсчитав очки. — Я закончил. Перевалил через сотню…

— Кто на втором месте? — лениво поинтересовался Миха, откидываясь на спину.

— Борода.

— Не горюй, Ворошилов, — утешительно заявил Борода. — У тебя ведь тоже, как никак, почетное третье место…

— Да ну вас, жалкие прушники, — отмахнулся Миха. — С вами ни играть, ни пить, ни воевать нельзя. Больно вам во всех этих делах фартит…

— А ты не будь таким умным, — без тени улыбки посоветовал Саша. — Не нагнетай. Не думай как маршал Шапошников, когда сидишь со стволом в окопе, думай как солдат… Будь проще, Ворошилов, — добавил он, поднимаясь. — Тогда и тебе будет проще. Уяснил?..

Наверное, самым неприятным и опасным жанром в «искусстве» фронтового разведчика является разведка боем. Во-первых, конечно, потому что действо происходит днем. Во-вторых, потому что все в открытую. Ну, а самое неприятное заключается в том, что обычно разведчик, диверсант стремится выполнить свою миссию безо всякого шума, без единого выстрела. А разведка боем как раз и заключается в том, чтобы, сымитировав атаку, вызвать на себя огонь максимального количества вражеских дзотов, огневых точек, батарей. Вызвать, чтобы засечь. Поэтому вполне можно классифицировать разведку боем как своего рода ловлю на «живца», где «живцом» выступает именно имитирующее атаку подразделение.

Понятно, что приказ произвести разведку боем вызвал у «шатунов» коллективный приступ черной меланхолии.

— Это где, под Коржевым? — спрашивал Норов, разглядывая карту. — Е-мае, так туда же соваться ну никак нельзя! Что за херня, Саша? Мы же данные в штаб отправляли!

— Ну не дошли еще данные, Леня, ну что же я могу сделать…

— Да ты погоди, погоди!.. Там же перекрестный обстрел отсюда и вот отсюда, — Норов неистово затыкал пальцем в карту, — мы же в решето домой приедем!.. А минное заграждение, а пушки вот здесь?!..

— Если хочешь, возьми сегодня увольнительную…

— Да?! Это ты мне такое говоришь?! Хорошо. Добро. Ладно. И возьму! И на хер мне не упала вся ваша война со всеми разведками боем, мать-перемать…

Норов не взял увольнительную. Да он с самого начала знал, что не возьмет, хотя и грозился. Тут уж дело было в неписаном кодексе чести «шатунов», согласно которому перед лицом наиболее трудных и опасных дел отпуска, увольнительные и прочие отмазки просто переставали существовать до поры до времени.

Поэтому на дело команда «шатунов» выехала в полном составе. Они шли на трех машинах: впереди — БАТ, за ним — обшитый дополнительной броней ГМЗ, еще один самодельный бронемонстр с массивной стальной «лопатой», а следом — один БТР.

Был яркий солнечный день, теплый и радостный, в который гораздо предпочтительнее попивать винцо в тенистом саду, чем на театре военных действий искать себе на задницу неприятности. Но выбирать не приходилось.

Три машины перестроились в боевой порядок в персиковом саду и на полной скорости помчались по полотой касательной к румынским окопам, ведя пальбу из всех башенных видов оружия. Румыны немедленно открыли ответный огонь.

Миха находился в БТРе. Сквозь мутный триплекс, дергающийся перед глазами в унисон рисунку рытвин и ухабов под колесами машины, он с трудом разглядел мелькающие стволы деревьев, зеленый массив на заднем плане, а между первым и вторым — быстро приближающуюся неровную линию вражеского окопа. Где-то над головой безостановочно тарабанил башенный крупнокалиберный пулемет, Юрка, водитель, неистово матерясь, круто бросал машину влево-вправо, уворачиваясь от попаданий; заглушая стрельбу и взрывы снаружи, ревели моторы, а рядом, бок о бок, прерывисто дышали солдаты.

Машины прошли в один конец, развернулись и двинулись вдоль окопов в обратном направлении. Миха кинулся к триплексу другого борта. Отлично были видны пять ведущих пальбу огневых точек, чуть дальше, из низинки стреляли две пушки. БТР здорово тряхнуло, запахло дымом. Пора было уходить.

Когда техника «шатунов» оказалась в самой середине румынских позиций, огонь противника достиг своего апогея. Это был кинжальный перекрестный обстрел, очень опасный, и «шатунов» спасали только быстрота движения и не слишком меткая стрельба румын.

Потом, — Миха совершенно не понял, как это произошло, наверное, водитель головной машины в суматохе боя потерял направление, — они оказались в селе. Это было Коржево. Вокруг замелькали бутовые заборы и утопающие в зелени дома, часто со следами артиллерийских и ракетных попаданий. Они кружились по лабиринту узких улочек, лихорадочно ища выход, а изо всех окон, калиток, щелей по ним стреляли в упор. Казалось, все село нашпиговано румынскими стрелками, причем так густо, как грядка — стрелами лука. Это продолжалось минут десять. Целую вечность. Иногда уже казалось, что вот-вот, совсем немного, только бы прорваться до этого перекрестка или в конец той улицы, и все, там уже откроется чистое поле, и можно будет уйти к своим. Но за перекрестком начиналась новая бесконечно длинная улица, за улицей виднелся новый перекресток, а огонь не ослабевал, и пули барабанили по броне, как град, и машины с ревом неслись и неслись куда-то в неизвестность.

Маленькое село вокруг выросло до размеров мегаполиса, причем, построенного совершенно безумным архитектором, не имеющим ни малейшего представления о планомерной застройке и прямых углах, и солдат понемногу начала охватывать паника, и в льющейся бесконечным потоком Юркиной матерщине Михе впервые послышалась растерянность.

А потом, когда БТР все же вырвался из села, и Миха облегченно перевел дух, изображение в триплексе вдруг провалилось куда-то вниз, и его сменило чистое безоблачное небо. БТР дернулся, завалился набок и заглох.

Все орали и ругались, совершенно не понимая, что происходит, а Юрка рвался к люку с воплем: «Наружу, мля!.. Наружу!..» И солдаты кинулись к люкам, и, обдирая бока, выныривали на поверхность мира, а БТР раз за разом содрогался от тяжелых ударов гранат.

Когда Миха, ошалевший, кашляющий от дыма, с пеленой перед глазами и звоном в ушах, вывалился на землю и оглянулся по сторонам, то на мгновение почувствовал непреодолимую тягу забраться обратно: он находился в румынском окопе.

Сзади застыл, попав левыми колесами в окоп, дымящийся труп БТРа, дальше, совсем рядом, виднелись дома Коржева, а впереди уходила вдаль ломаная линия траншеи, и по всей ее длине мелькали, приближаясь, зеленые кепи румынских солдат и стволы автоматов. Еще одна машина, БАТ, бестолково ворочалась в развалинах ближайшего дома, пытаясь объехать это место стороной. «Гусака» — ГМЗ — заметно не было.

Миху на секунду захлестнула волна липкого ужаса, и он даже чуть не выронил автомат. Это был конец, безусловный, стопудовый конец: горстка людей без тяжелого вооружения, без прикрытия, без транспортных средств — во вражеском окопе, лицом к лицу с многочисленным румынским подразделением!

Но потом, к счастью, на смену лопающимся нервам и взорвавшимся чувствам и эмоциям, включился автопилот. Миха совершенно автоматически выдернул из люка трубу гранатомета и сумку с выстрелами и нырнул за изгиб траншеи. Зарядив РПГ, он выглянул наружу, умостив гранатомет на бруствере.

Двое «шатунов» были убиты наповал — их трупы лежали вповалку на дне окопа, — остальные трое, заняв безнадежную оборону, неистово опорожняли магазины в сторону противника.

Выпустив гранату, Миха пригнулся, чтобы перезарядить РПГ, и в этот момент тяжелый взрыв швырнул его куда-то под БТР. В лицо плеснуло чем-то горячим. Он открыл глаза, автоматически ухватился за болтающийся на шее «калаш». По морде БТРа было размазано то, что осталось от Юрки. Кисти и лицо жгло, как огнем. Миха взглянул на руки и его вырвало: тыльная сторона ладоней, пальцы, ствол и цевье автомата — все было покрыто густой бугристой кровавой массой. «Боже, мозги…» Он отшвырнул автомат, вылез на четвереньках, нелепо тряся головой, подобрал гранатомет, поднялся. Потом, шатаясь, зарядил РПГ и вскинул его на плечо.

В мире больше ничего не было — ни Приднестровья, ни войны, ни румынов на том конце окопа. Была только тяжесть гранатомета на плече, и сопротивление собачки под пальцем, и огненная боль на лице и руках.

И он стрелял, пока не выпустил все гранаты, а затем взял ствол одного из убитых — свой он не подобрал бы и под расстрелом — и открыл огонь.

А потом над ним что-то загрохотало. Он поднял глаза. «Боже ты мой…» Это была ГМЗшка, прикрывающая его своей лопатой. Рядом стоял БАТ, и кто-то, за слезами в глазах не различить кто, призывно махал из распахнутого люка рукой и что-то орал.

Мимо Михи пробежал один из бывших в окопе «шатунов» — Миха даже не понял, кто именно — и вперед головой нырнул в люк. Потом кто-то рванул Миху за рукав и потащил из окопа. Миха сопротивлялся, его сейчас интересовало только одно: неиспользованные заряды в магазине. Но чьи-то руки с силой запихнули его в люк, и он, плохо соображая, что с ним происходит, безвольно опустился в металлическую тесноту отсека, в голоса и нервное дыхание многих людей.

Потом люк захлопнулся, и БАТ сорвался с места. Потом снова были удары огромной кувалдой по броне, БАТ швыряло, как игрушку, и воздух оглушительно звенел, а перед глазами плыли оранжевые круги, но Михе было плевать — он вырубился…

Очнулся Мвха, лежа на траве, рядом с землянкой гвардейцев. Он долго просто лежал и смотрел в небо, уцепившись, как утопающий за соломинку, за звезду Давида на шее…

В этом деле погибло пять человек. Последний — Старый, — тот, что спас Миху, втолкнув его в люк БАТа, был убит за секунду до спасения, когда выстрел из румынской безоткатки насквозь пробил ГМЗшную лопату…

Когда уцелевшие вернулись к своим, Норову почудились стоны и крики о помощи. «Там ваши. Раненые, — сказал он Саше. — Я схожу забрать их…» С ним пошли еще двое. Они не нашли раненых. Вместо них они нашли мину. Отличную, исправную противопехотную мину. Когда Норова принесли обратно, у него были оторваны обе ноги…

В тот вечер Миха напился так, как не напивался никогда в жизни. Он сделал это, Когда почувствовал, что его руки и лицо уже никогда не отмоются, что на них навсегда останется отпечаток чужой плоти…

Четыре дня Норов метался и стонал в бреду, снова и снова умоляя, чтобы ему принесли супа. Потом, на пятый день, он умер…

 

ГЛАВА 4

Затишье на фронте, которое так любит большинство солдат, штука безусловно приятная. Это та «скука», которая, как когда-то утверждал дезертир-Митяй, гораздо предпочтительнее «веселья». Потому что «скука» на войне — это почти всегда синоним жизни. А «веселье» очень часто влечет за собой смерть. Что ж, за удовольствия, говорят, нужно платить. Но у затишья есть один веский недостаток, который часто сводит на нет все приятные преимущества: рано или поздно оно заканчивается. И как сложнее встать с земли, чем со стула, так сложнее вступать в новый бой после долгого затишья, чем после вчерашнего боя…

Был конец мая, теплого и солнечного, и воевать совершенно не хотелось, но все говорило о том, что новый всплеск огненного шторма не за горами. С каждым днем все больше двигалось на той стороне бронетехники, с каждым днем все активнее вели себя румыны на позициях, с каждым днем все кровожаднее становились выпуски «брехинжера»…

«И охота им искать на свою задницу неприятностей, — думал Миха, разглядывая в бинокль ползущую по румынскому берегу на юг колонну бронетранспортеров. — У них что, дел по хозяйству нет? Всяких там битв за урожай, социалистических соревнований в цехах, хороводов вокруг памятника Стефану Чал Маре? Их беда в том, что они слишком много пьют. Боже мой, русского Ваню все считают страшным алкоголиком, родным братцем зеленого змия, даже вон анекдоты на эту тему травят. А ведь он, этот Ваня, в сравнении с первым встречным голдырем-молдаванином — самый настоящий председатель общества тотальной трезвости… Про молдаван тоже анекдоты ходят, но совсем другого рода… А чего же вы хотите от нации, которая столетиями хлещет вино в непомерных количествах? Зачинают детей — пьют, вынашивают — пьют, рожают, выкармливают, воспитывают — опять же таки пьют. И даже этот, который родился, совсем маленький еще, не то, что под стол, под стул пешком ходит, слово „кернуть“ еще правильно не произносит, а и он туда же… И ведь это — из поколения в поколение! То-то у кое-кого на том берегу уже бецики с пециками в башке ползают… А кроме того, это ж всегда так: накерялся и — ну за шашку хвататься. И это — в стране, где растет столько драпа!.. Не понимаю. Честное слово, не понимаю… Такие плантари кругом, а они — воевать!.. Забили бы косой, пыхнули от души и расслабились…»

Миха знал, что предлагать: вот уже полчаса он находился в состоянии приятного наркотического опьянения, недостаточного для запуска крыши в межзвездное пространство, но вполне способствующего умиротворенному созерцанию окружающей действительности. Действительность эта была словно отделена от Михи толстым прозрачным стеклом и существовала в каком-то ином измерении, что придавало ей особую пикантность. Ведь что может быть для тебя интересного в движущейся где-то далеко колонне БТРов, если только ты не десятилетний мальчуган, который видит военную технику только по телевизору, в «красный день календаря»? Но порция драпа, этого спрятавшегося в папиросе и вытекающего оттуда с дымом, как джинн из лампы, волшебника, заставляет забыть о вони, лязге и скрежете механизмов, о грязи колес и смертоносности оружия, о ненависти, скрючившейся внутри, в боевых отсеках. И сейчас для тебя эти бэтээры — неясные темнозеленые образы, колесницы Джаганнатхи, бесплотные молнии богов войны, совершенные в своем холодном гневе, которые плывут в далеком ирреальном мире навстречу неумолимой судьбе…

«Все таки драп лучше вина. Драп — мирный. После него не воевать, после него брататься тянет. Вот, например, „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ — самый что ни на есть драповый лозунг. А всякие там „Мир хижинам, война дворцам!“, „Наше дело правое, мы победим!“, „Вперед, коли, руби, ура!“ — явно по пьяному делу сочинялись… Я бы того… всем дипломатам на мирных переговорах драп выдавал бы. Только чтоб так — пока не курнул, за круглый стол не садишься. Блин, это ж войн бы и в помине не было!.. Слово Остен-Бакена!.. — Миха улыбнулся той особой улыбкой, которая появлялась на его лице всякий раз, когда он бывал симпатичен сам себе. — Тысячи лет, еще со времен Менеса и Ур-нанше, да где там, еще с уголовника — Каина, люди только тем и занимаются, что истребляют себе подобных, и, кажется, получают от этого совершеннейшее наслаждение. Наверное, это доставляет им удовольствие из-за соединенного действия эгоизма и жажды жизни. Ведь всегда приятно видеть рядом умершего собрата, одновременно ощущая себя живым и здоровым… С начала времен все народы постоянно стремились к расширению своих земель. И только индийцы предпочитали не высовывать носа из своего ромба, стороны которого — морские побережья Индостана и Инд с Гангой. Обычно вся агрессия — начиная с ариев и заканчивая англичанами текла извне. И никогда — наружу. Индусы были умные: зачем воевать, когда вокруг — такой драп? И именно наркота придала их религиям такой фатализм и такое миролюбие, и пестроту, и загадочность, и призрачную самоуглубленность… Боже мой, а эта буддистская „нирвана“, предел мечтаний каждого последователя Шакья-Муни, это растворение в божественном сиянии?.. Более возвышенно и вместе с тем точно описать пик наркотического наслаждения еще не удавалось никому в истории…»

Миха поправил сползающий с бруствера автомат со странной металлической чашкой, навернутой вместо компенсатора. Эта чашка — одно из изобретений приднестровцев, призванное решить проблему недостатка гранатометов — позволяла метать лимонки метров на восемьдесят-сто.

В этой войне, где нападающие обладали подавляющим преимуществом в вооружении и огневых средствах, обороняющимся приходилось придумывать все новые и новые средства уравнять положение. Поэтому вскоре после начала военных действий у сепаратистов появились и тут же стали легендой, передающейся из уст в уста по всему Приднестровью и такие вот самодельные гранатометы, и пусковые установки для «алазани», и собранные из тола и металлических обломков и обрезков мины, и даже сделанная из крановой стрелы катапульта, швырявшая артиллерийские снаряды или маленькие авиабомбы километра на четыре и окрещенная румынами «неизвестной дальнобойной пушкой»…

Даже недостаток танков сепаратисты ухитрялись компенсировать. «Голь на выдумки хитра…» В капонире устанавливалась и обтягивалась масксетью поливная труба с поля. Это было сделано так, что издалека она была похожа на ствол спрятанного в капонире танка. И много раз, когда румынская бронетехника натыкалась во время атаки на такие поливные «танки», противник, смутившись, отходил…

Война, в которой можно было сражаться таким «оружием», явно была «ненормальной». Сепаратисты называли ее «румынской». «Румынской» в смысле «тупой», «дурацкой», «бестолковой». Многочисленные просчеты и ошибки и румынских, и приднестровских командиров на любой другой войне непременно бы закончились поражением. Здесь, в этом пьяном бардаке, такие ошибки сделались обычными и совершенно нормальными способами ведения боевых действий. Например, однажды все позиции приднестровцев облетела история о том, как четверо пьяных казаков на двух велосипедах, стреляя из «мух» гонялись во время боя за румынским бэтээром. Они не попали ни разу, но перепуганный водитель загнал свою машину прямо на минное поле…

«Но дело даже не в „оружии“, которое изобретают сепаратисты, — размышлял Миха. — Это — частности. И частности эти складываются в одно целое, в то, что мы изобрели для себя способ не проиграть войну. Этот способ очень прост… Ведь проигрывает только тот, кто готов к поражению, допускает его возможность, кто ХОЧЕТ проиграть. Так вот, мы — проиграть НЕ ХОТИМ…

Мы доказываем это нежелание каждый день, но, кажется, румыны нам еще не верят. Что ж, прийдется доказывать более убедительно, вот и все…»

Потом, снова прильнув к биноклю, он обнаружил, что БТРы все еще идут и идут. Их проехало уже больше двух десятков, а из-за массива деревьев появлялись все новые и новые.

Миха даже присвистнул от удивления. Колонна могла идти на Дубоссары, могла и на Бендеры, и в обоих случаях это было очень серьезно.

«Я понял: румынам просто некуда девать металлолом, и вот таким по-иезуитски хитрым способом они переправляют его на этот берег…» — усмехнулся Миха, подбирая автомат.

Потом он выбрался из окопа и торопливо зашагал в сторону землянок: о колонне надо было доложить Саше.

На участке ополченцев по соседству с «шатунами» появился румынский снайпер. Работал он и днем, и ночью, работал очень качественно, и на несколько дней совершенно отравил ополченцам жизнь.

Впервые о существовании снайпера узнал Леха Комар, неуклюжий очкастый парнишка лет двадцати. Как-то ночью он находился в «окопном» карауле. Светила усыпляющим тягучим светом луна, было на удивление тепло, и вскоре Леха почувствовал, что засыпает. Чтобы хоть чем-то себя занять, он сходил за лопатой и принялся углублять свою ячейку в траншее.

Так он работал уже минут пять, чувствуя себя гораздо бодрее, как вдруг — чок! — прозвучал далекий выстрел и мимо свистнула пуля. От неожиданности Леха так и застыл, подняв лопату в руках. Новая пуля со звоном выбила инструмент из пальцев. Леха, опомнившись, нырнул за бруствер. «Что за черт? — недоумевал он. — Как этот гад меня видит? Ночь ведь!..» Потом до него дошло: «Очки! Лунный свет отблескивает в очках!..» Он снял очки и снова взялся за лопату. Через минуту новая пуля взрыхлила песок буквально в сантиметре от его лица. «Да что ж такое?!.. — испуганно подумал Леха, неподвижно замерев там, где стоял. — Уже и без очков ведь!..» Он стоял и ждал. Выстрелов не было. Тогда он снова поднял лопату, зачерпнул песок и осторожно забросил на бруствер.

В тот миг, когда лопата, освободившись от земли, пошла вниз, пуля ударила Леху в левое плечо. Застонав, он тяжело уцал на дно траншеи. И только тогда, лежа в ожидании спешащего к нему напарника, Леха понял: «Часы! Мать-перемать, часы же!.. При каждом движении лопаты часы пускают лунных зайцев!..»

К следующему вечеру Саша разбил несколько бутылок и утыкал весь бруствер осколками. И ночью началось… Согласно движению луны по небу, отсвечивали то одни, то другие стеклышки. А снайпер — о, он оказался настоящим профессионалом! — гасил их одно за другим. Утром ребята вышли посмотреть и поразились — ни одного целого, все вдребезги!..

Но снайпер работал и днем. В любое время суток у ополченца, неосторожно высунувшегося из-за бруствера, был верный шанс схлопотать пулю в лоб. «Шатуны» несколько раз пытались захватить этого гадского стрелка, эту прибалтийку-наемника, но у них ничего не получалось. Дело в том, что каждого снайпера на линии фронта охраняли и прикрывали человек двенадцать-пятнадцать «скорпионов», бойцов спецподразделения армии Молдовы, прошедших специальную подготовку в Италии. И когда приднестровцы кидались в атаку, пытаясь захватить прячущегося в персиковом саду снайпера, «скорпионы» умело сдерживали их натиск, давая возможность снайперу отойти, а потом оттягивались следом. Солдаты на чем свет стоит честили чертову бабу, но ничего поделать не могли.

Так продолжалось до тех пор, пока снайпер не убил Серегу Цвиркуна, одного из «шатунов».

— Дай рацию! — яростно требовал в штабном блиндаже у комбата ополченцев Саша. — Дай рацию! Щас я этой суке прибалтийской!.. — и, схватив передатчик, настроенный на общую и для румын, и для сепаратистов волну, заорал: — Ты, сука драная! Слушай меня внимательно!.. Выебать я тебя не выебу, это точно, но убить — убью!.. Как собаку!..

Потом, отшвырнув рацию, вышел вон. Миха никогда еще не видел сдержанного Сашу в таком состоянии. Просто Цвиркун был его старинным другом.

— Да ты понимаешь, ладно, румыны на нас лезут! — ругался Саша у землянки, лихорадочно смаля папиросу. — Это я еще могу понять: здесь они — дома. Но ты, сука, приперлась сюда хер знает откуда, чтобы убивать?!.. Ты же баба, тебе детей рожать, что же ты творишь!.. Ладно, они — румыны — за землю воюют, за страну, за идею, но ты-то, ты-то… Ты же за бабки, за бумажки поганые людей убиваешь!.. У тебя что, детей нету?!.. Так какого же ты чужих детей отцов лишаешь?.. — он погрозил кулаком невидимой наемнице. — Что тебе в этой войне, сука? Что тебе здесь надо? У тебя что, дома своего нет?.. Я буду не я, если тебя, подлюга, не убью! Вот этими самыми руками!.. Богом клянусь!..

С той поры у Саши появилась снайперская винтовка Драгунова с отличной оптикой. Он выслеживал снайпершу долго и упорно, он часами наблюдал за ее позицией, ожидая одного неверного движения, одной ошибки. Он был терпелив и холоден, как дикарь, вышедший на тропу войны, как туземец, не изнеженный цивилизацией, без усталости, без нервов, без сострадания.

Несколько раз он чуть было не накрывал снайпершу, но ей везло, очень везло. В конце концов она почувствовала, что за ней целеустремленно охотятся, и начала охотиться за своим охотником.

Это продолжалось шесть дней. Они меняли позиции, провоцировали друг друга всевозможными трюками вроде поднятой над укрытием шапки, и следили, следили один за другим. Все время. Несколько раз то он, то она были на волосок от смерти, однажды ее пуля даже пробила Сашину камуфляжную маску и оцарапала щеку. Но он с прежним упрямством продолжал охоту.

И она не выдержала. На седьмой день она пропала, и никто уже не беспокоил ополченцев с помощью снайперской винтовки.

— А все таки я ее не убил! — мрачно констатировал Саша утром восьмого дня, когда уже было понятно, что снайперша ушла. — Все таки я ее не убил!..

— Херня, брат, ушла и ушла, — успокоительно бормотал Ванька Горлов, пушкарь. — А мы и так румынам отомстим. Без нее, — и пояснил вопросом: — Пушка-то наша нам на что, а? Пушка-игрушка…

И в тот же день они пошли мстить.

Это была отличная горная пушка почтенного калибра 76 миллиметров. Безо всяких там колес, лафетов и щитов, всего только массивная труба на треноге, она была очень легка и удобна в обращении. Шутка ли: в случае необходимости Ванька-пушкарь пер ее на новую позицию в одиночку. Для такой пушки не требовалась специально подготовленная позиция. Достаточно было первой попавшейся низинки. И лупила «игрушка» на добрых пять километров, а уж на три — наверняка. Лучшее тяжелое оружие для немногочисленной, подвижной команды «шатунов» трудно было себе представить.

И вот в этот день, дождавшись обеда, «шатуны» выдвинулись в давно облюбованную ложбинку, откуда открывался шикарный сектор обстрела румынских позиций. Почему именно в обед? Потому что уж больно весело было врезать по жрущим свою мамалыгу румынам серией осколочных снарядов. Ведь более беззащитным и уязвимым, чем во время еды, солдат может быть только, наверное, во сне. Или при справлений нужды.

Выдвинувшись на огневую позицию, навели бинокли. Присмотрелись. Румыны на той стороне, расположившись между деревьями вокруг бачков с обедом, мирно трапезничали. В ярком солнечном свете были хорошо видны сгорбленные над мисками фигурки в хаки, мерно двигающиеся руки с ложками, брошенное рядом на траву оружие.

Установили пушку, навели, зарядили и, благословя, грохнули.

Трах! Бах! В румынском лагере поднялось раскидистое земляное дерево. Опешившие от неожиданности правобережные муравьи в хаки кинулись врассыпную, роняя миски, ложки, автоматы.

Трах! Бабах! На той стороне снова полетела во все стороны земля, несколько фигурок остались лежать в траве. Остальные, сломя голову мчались к окопу.

Трах! Тарарах! Снаряд ударил точно в одну из кучек беглецов. Вместе с комьями земли веером полетели ошметки человеческой плоти.

Тут же заговорили с той стороны автоматы, потом пулеметы, еще через десяток секунд несколько раз подряд громыхнули гранатометы.

«Шатуны» оттянулись назад.

— Ну что, попустило? — улыбаясь, спросил Ванька, когда они вернулись к землянке.

— Да где там… — мрачно покачал головой Саша.

— Понимаешь, наша пушка — штука хорошая, спору нет. Только ведь Серегу-то ею не вернешь…

«В древнегреческой мифологии, — подумал Миха, — существовало волшебное оружие, которое при желании могло лечить нанесенные им раны… Как жаль, что мы не древние греки!..»

— А у него ведь двое детей осталось, у Сереги… — пробормотал с горечью Саша.

Еще недели две назад — после неоднократных подготовительных встреч с канистрами вина на нейтральной полосе — ребята-ополченцы с «Тюльпана» наладили прямую телефонную связь с румынскими карабинерами напротив. Втихую конечно. И с того времени ни тем, ни другим не приходилось строить догадки насчет намерений визави в неприятельских окопах. Просто крутишь ручку полевика, привет, мол, мужики, как дела? «Нормально. А у вас?» Ну, тоже, дескать, ничего. Что на завтрак было? Опять мамалыга? «А вы опять „Сектор Газа“ слушали?» Ну, и так далее. Но это — вводная часть разговора, чтобы, так сказать, прощупать почву, чтобы выяснить, нет ли сейчас на позициях какого строгого начальства, не обломились ли карабинеры дружить, не заменили ли их какой другой частью. А уж потом спрашиваешь, ну что, мол, сегодня воюем? «Да нет. Зачем?» А если к ночи начальство ваше осерчает! «Ну, тогда начнем лупить по звездам. Только и вы тоже, ладно?» А чего нам, ладно, базара нема. Правду говорят, что простые люди всегда общий язык найдут. Потому что простым воевать друг с другом не за что.

Только сегодня «тюльпаны» позвонили карабинерам не ради жизнерадостного трепа, а совсем но другой причине. По причине, которая сделалась относительной редкостью за время фронтового затишья — по поводу стрельбы.

День был тихий и ленивый, обычный «скучный» день, и, казалось, ничто не предвещало никаких неожиданностей. Время близилось к обеду, ополченцы привычно валялись на матрасах, греясь на солнышке, как вдруг тишину резко разорвало тарахтение автоматов.

Ополченцы торопливо заняли оборону согласно боевому расписанию и приготовились отражать атаку, которая, судя по активности огня, должна была быть достаточно энергичной.

Только атаки не было. Стрельба, то затихая, то снова разгораясь, все продолжалась, где-то рвались гранаты и дико кричали люди, а атаки все не было. Мало того, в сторону позиций ополченцев не было сделано ни единого выстрела. В окопе «Тюльпана» распространилось недоумение. Что за черт? Может, наши зашли карабинерам в тыл, или диверсия какая? А может, на пушку берут румыны? А может?..

— Короче, Кисель, — окликнул комбат одного из своих людей, — иди, наверное, позвони румынам. Хули они там молотят?..

Кисель, невзрачный сутулый парнишка, почти мальчик, с уныло опущенным носом, меланхолично-медлительный, недовольно ворча, побрел в штабной блиндаж. Кисель не любил приказов из-за необходимости их выполнять и в силу этого не очень хорошо относился к комбату, от которого эти приказы текли, с точки зрения Киселя уж очень мощным потоком. Хорошо себя чувствовал Кисель только в сидячем положении. А очень хорошо — в лежачем. Так вот, рядом с комбатом это было совершенно невозможно.

Зайдя в блиндаж, он покрутил ручку телефона.

— Але! Але!

На том конце провода долго не отвечали. Кисель на всякий случай подул в трубку и снова закрутил ручку.

— Але, мать вашу! Вы что там все, оглохли?!.. Наконец ему ответили. — Кто это?! — кричал в трубку нервный голос. — Кто говорит? Ни хера не слышно!.. Алло!

— Это Кисель, — вальяжно сообщил в трубку Кисель. — Мирча, это ты?

— Я, я! — орал на том конце провода Мирча. — Чего хотел?.. Только погромче говори, а то…

— Але! Ты куда опять пропал?!.. — начал раздражаться Кисель.

— …так шмаляют, что себя не слышу… — на секунду появился в трубке голос Мирчи.

— Мирча! Мирча, ерш твою медь! Да что у вас такое происходит?!..

— …опон на смену приехал… — снова выплыл из небытия Мирча. — А нас, козлы, с позиций не выпускают… Так мы…

— Але!.. Але!..

— …говорят, мол, давайте, воюйте дальше, ребята… Так мы за стволы взялись…

— Так это вы со своими?!..

Тишина.

— Але!.. Да ты куда опять делся, придурок?!..

— …вы теперь поосторожнее на позициях, ребята… Затишье кончилось…

— Але!.. Але!.. Ты меня слышишь?!.. Але!..

Но на этот раз телефон замолчал окончательно. Впрочем, уже и так все было понятно…

Когда Кисель рассказал обо всем ополченцам, над окопом повисло тягостное молчание. Все чувствовали невидимое, но неизбежное приближение новой огненной волны. Приятные дни затишья безвозвратно уходили в прошлое. Противник, кажется, накопил силы для нового удара.

А стрельба на позициях карабинеров все продолжалась.

Вечером в выпуске «брехинжера» рассказали о гибели в бою под Кочиерами восьми военнослужащих армии Молдовы. Было сообщено, что их похоронят как национальных героев, со всеми соответствующими воинскими почестями.

На следующий день возобновилась война.

— Не дави на меня, — потребовал — впрочем, довольно вяло — Миха, помогая Танюхе сесть на порожек рядом с собой. — Никогда не смей на меня давить…

— Ни в коем случае, — заявила Танюха, отвешивая шутливый поклон. — Да и как можно даже помыслить о том, чтобы надавить на такого доблестного вояку, героя «шатунских» шатаний… Но все же?.. Все же мне хотелось бы получить ответ на свой вопрос…

— Я тебя застрелю, — попытался вернуться к истокам их взаимоотношений Миха. — Просто возьму и застрелю. В упор. А потом…

— Хорошо-хорошо, застрелишь, — немедленно согласилась Танюха. — Я даже сама сниму автомат с предохранителя. Но только у приговоренных к смерти всегда есть право на последнее желание, верно? Так вот, я желаю…

— Чтобы я поцеловал тебя в те уста, которыми ты не говоришь по-фламандски? — с иронией ввернул Миха.

Танюха звонко рассмеялась.

— Это будет второе желание. Перед очередным расстрелом. А пока мне бы хотелось, чтобы ты ответил на мой…

— Да. Да, — обреченно сказал Миха. На его лице была написана покорность судьбе, как у какого-нибудь неудачливого Синдбада, который долго и мужественно боролся со штормом, а теперь, потерпев поражение, с фаталистическим спокойствием идет ко дну. — Да.

— Что «да»?

— Это уже второй вопрос.

— Хорошо, потом можешь расстрелять меня еще разок, — согласно кивнула Танюха. — Только отвечай.

— Ну хорошо, хорошо, — пробормотал Миха с деланным раздражением. — Ну так слушай: я действительно очень рад тебя видеть; я действительно получаю удовольствие от общения с тобой; я действительно отношусь к тебе совершенно по-особому; я действительно… э-э… ношу сорок второй размер обуви и сорок восьмой — одежды; я действительно не состою в Обществе По Обмену Опытом Между Обществами По Обмену Опытом, сокращенно ОПООМОПОО; я действительно…

— Достаточно! — замахала руками Танюха. — Достаточно.

— Но все это, — уже серьезней продолжал Миха, — ровным счетом ничего не значит. Потому что так исторически сложилось, что мы совместились по шкале временных и пространственных координат не только с тобой, но и с толпой воинственных правобережных героев. Разумеется, в конце концов их бренные останки унесут обратно за реку, и более приятного зрелища, на верное, не существует в природе, — на его лице появилась добрая улыбка патологоанатома. — Но до этого счастливого дня может произойти множество гадких, мерзких вещей; например, мне могут раскурочить бошку из чего-нибудь стреляющего — благо, выбор необычайно велик, — или, скажем, одна моя знакомая приднестровская красавица сделает поворот оверштаг и отплывет в неизвестном направлении…

— Этого не произойдет, не надейся…

— Я это вижу по лицам, — немедленно согласился Миха. — Особенно когда к ним прилипает столь упрямое выражение… Дело не в том, произойдет это или нет. Я тоже не думаю, что меня убьют — не время еще. Просто я пытаюсь тебе объяснить, что, как говорил старина Потрясатель сцены в изысканном переводе одного нашего маститого соотечественника, «есть много, друг Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам»… Слишком многое может произойти до того момента, когда уместно будет продолжить этот разговор, понимаешь?

— Не понимаю.

— Понимаешь, понимаешь. А кроме того, ну объясни мне ради Бога, милая, зачем тебе водить знакомство с таким человеком, как я? Нищий ублюдок без роду, без племени, голый как стенобитное орудие, и так же как стенобитное орудие не умеющий делать ничего, кроме войны… Я же патрон, понимаешь? Обычный унитарный патрон калибра пять сорок пять. Я жив только потому, что до меня еще не дошла очередь. Когда она дойдет, меня просто выстрелят, я покину этот мир, понимаешь? И от меня останется пустая гильза. Пустая светлокожая гильза. Это произойдет, когда меня выстрелят, милая. А ты ведь знаешь, как быстро вылетает автоматный рожок…

— Не надо, не говори так. Все будет хорошо…

— Разумеется, — кивнул Миха. — Все всегда бывает только хорошо и никак иначе. Ни романы, ни фильмы, ни судьбы не кончаются плохо, даже если герой умирает, сходит с ума или делается подлецом. Любой финал — хорош. Потому что происходит то, что должно произойти. Но мне не хотелось бы, чтобы ты…

Она положила голову ему на плечо.

— Зачем ты мне это говоришь? Я что, тебе в тягость?

— Боже мой, да при чем здесь это?.. Я просто хочу уберечь тебя, милая. От разочарования, от несбыточных надежд, понимаешь? Почему бы не избежать негатива, если это покуда возможно?..

— А если я не хочу? — запальчиво спросила она.

— Если я рада тому, что происходит, и тому, что произойдет дальше, что бы это ни было?..

— Когда ребенок намеревается засунуть руку в кипяток, он тоже совершенно удовлетворен жизнью, — сказал Миха. — Но я понимаю такого ребенка: пока сам не обожжешься, то не дойдет, что этого делать не надо…Не принимаю, — уточнил он после паузы. — Но вполне понимаю. А тебя папка в детстве мало шлепал. Надо ему сказать об этом…

Она не ответила. Некоторое время они просидели молча: ее голова на его плече. Глаза ее были закрыты. Михина спина затекла, но он боялся даже пошевелиться.

— Кстати, — вдруг встрепенулась Танюха, — а ты что же, забыл о следующем желании?

— О каком?

— Насчет уст, которыми я не говорю по-фламандски…

И она обняла и поцеловала его.

Вечером, когда Миха в одиночестве лежал на койке своего флигелька и курил, он вдруг осознал, что болезнь, которой заразила его душу Хельга, проходит…

 

ГЛАВА 5

«К счастью или к несчастью, ничего неизменного в этом мире нет, — размышлял Миха, неспешно возвращаясь с завтрака. — Как говорится, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними… Я это к тому, что очень многое сейчас, через три месяца, воспринимается не так, как тогда, в первые дни. Теперь окопы привычны как улицы города детства, на тротуарах которых, кажется, знаешь каждую трещину, автомат — просто часть тела, вроде руки или ноги, румыны — соседи по коммуналке, а солнце и луна — освещение сцены, которое вечно врубается в самый неподходящий момент. Начинаешь ощущать странную прелесть вечеров в землянке, когда углы тонут в густом сумраке, вытекающем из-под полатей, неясно бормочут сонные голоса, а в центре, в круге дрожащего керосинового света, мягко падают на дерево игральные карты… И все эпизоды, этапы, из которых состоит каждый Божий день, настолько традиционны и логично взаимосвязаны, что как Кювье мог по одной кости воссоздать все животное, я по одному эпизоду могу реанимировать день…»

Миха споткнулся об корень дерева, недовольно осмотрелся и побрел дальше.

«Мне нравится ощущение автоматного ремня под пальцами, нравится, как сидит на мне камуфляжная форма, нравятся высокие шнурованные башмаки. Очень приятно, что на мне „лифчик“, специально пошитый для меня Танюхой… И вообще, что может быть лучше чувства удовлетворения от качественно выполняемого дела, тем более, когда это дело — справедливая война?..»

Он кивнул сам себе, одновременно вытаскивая из кармана сигарету.

«Мне нравится быть хорошим солдатом, метко стрелять, правильно занимать позицию, нравится ни с чем не сравнимое чувство взрывающегося в венах адреналина, и вражеский окоп, где опасность, и дрожь возбуждения, и привкус пороховой гари… Мне нравится все!.. Даже когда — потери. Потому что это придает войне новый смысл, новую святость…»

Миха присел на колоду рядом с землянкой и закурил.

«Подумать только, а я ведь так ненавидел службу в Советской Армии!.. Но теперь я знаю — почему. Потому что это было зло, черное искушение для скотов и подонков, потому что это было насильно, несвободно. И еще потому, что это было никому не нужно…»

Он сидел на колоде и, никуда не торопясь, покуривал сигарету. Сегодня был великолепный день. Сегодня у Михи был выходной.

Жорка Истомин, ополченец с «Эдельвейса», обожал женщин. Каждой фиброй своей мятущейся души, каждым квадратным миллиметром грузного, прыщеватого тела. Он обожал их любых. Толстых и худых. Эмансипированных и скромных. В фас и в профиль. Женщины — загадочные существа, существующие в волшебном, призрачном мире парфюмерии, бижутерии и менструации — казались ему именно тем, ради чего стоит жить. Сомнения на этот счет появлялись у Жорки очень редко и присутствовали недолго, до очередной ночной поллюции.

Жорка обожал женщин и боялся их. Каждый раз в присутствии любого объекта в юбке, в какой бы ситуации это не происходило, Жоркина натура разделялась страхом на двух одинаково шизоидных молодых людей, один из которых был женоненавистником, а другой — сексуальным маньяком. В зависимости от того, какой из этих двух дебилов брал верх, менялось и Жоркино поведение. Надо ли говорить, что женщины боялись Жорку еще больше, чем он их.

Нельзя даже сказать, чтобы Жорка желал женщин. Скорее, он страстно желал, чтобы женщины, все, сколько их ни есть от Днепра до Дуная, еще более страстно желали его. Почти каждую ночь Жорке снился один и тот же сон, иногда с незначительными вариациями: толпа обнаженных прекрасных женщин, одержимых сексом, преследует его по бесконечным полутемным коридорам под музыку Шаде; он убегает от них, спотыкается, падает, вырывается из цепких, горячих объятий и снова бежит прочь. Заканчивался сон всегда одинаково: женщины, привязав Жорку к столбам в каком-то мраморном зале, среди свисающих с потолка белых газовых покрывал, раз за разом исступленно насилуют его, все вместе и по очереди. Просыпался он на сбившейся, измочаленной простыне, в совершенно скверном расположении духа.

Жорка не хотел брать. Он хотел отдаваться. В этом-то и была главная проблема: все его знакомые девчонки хотели точно того же.

Была и еще одна проблема, которая попортила Жорке немало крови. В первый раз, когда ему удалось оказаться в постели с одной подружкой, все мероприятие было закончено Жоркой в рекордные десять секунд. Неудивительно, что второго раза — равно как и третьего, четвертого и пятого — не произошло.

Поэтому совершенно естественно, что на предстоящий вечерний визит в их взвод Моны Лизы, о котором Жорка узнал от членов мона-лизиного фан-клуба, он возлагал особенно большие надежды.

За время своих сексуальных лишений, неудач и тщетных надежд Жорка научился терпеливо ждать. Это умение очень пригодилось ему сегодня.

Скрючившись на матрасе в окопе, он ждал, когда настанет вечер, и прийдет Мона Лиза.

Потом, когда она появилась, он ждал, пока обрадованными секс-фанами будут истреблены литры и литры забористого вина.

Далее, когда стало совсем темно, и пустые трехлитровые банки полегшими в битве солдатами остались лежать у землянки, он ждал, пока народ разработает программу дальнейших увеселений.

Жорка мужественно перетерпел сорокаминутную дискотеку, когда Мона Лиза, одетая только в солдатскую каску, лихо отплясывала в кругу ополченцев под осточертевший «Сектор Газа».

Затем он столь же доблестно вынес новое нападение сослуживцев на остатки винных запасов.

И наконец, когда Мона Лиза скрылась в землянке, чтобы соответствующим образом обставить открытие охотничьего сезона, Жорка твердо стал в очередь у входа.

Он не дождался. Слишком уж много оказалось желающих. И когда часа в четыре утра Мона Лиза, сметенная ополченской сексуальной бурей, заснула, забыв даже покурить перед сном, и суровые герои попадали, кто где стоял, Жорка в смертной тоске вернулся на свой матрас в окопе, который покинул несколько часов назад с такими радужными надеждами…

Он лежал, уткнувшись лицом в песчаную стенку траншеи, проклинал отсутствие выносливости у Моны Лизы, желал ее фанам полного отпадения всех и всяческих проблем и страстно мечтал об ужасной эпидемии, которая поразила бы всех мужчин Земли, кроме него.

Кроме того, он ожесточенно разрабатывал победоносную стратегию своих действий на случай очередного появления Моны Лизы в их взводе.

Так, с мраком, плывущим в голове, слезами, выступившими в глазах, и рукой, зажатой в паху, он и заснул…

Жорка Истомин погиб через четыре дня, накануне нового визита Моны Лизы на «Эдельвейс»…

— А что ты думаешь делать дальше?.. Ну, после всего этого?.. — негромко спросила Танюха, глядя куда-то в сторону.

— После? — задумчиво переспросил Миха. — После я… — он озорно улыбнулся. — После я осяду, вернее опаду под бочок какой-нибудь хозяйственной клуши и, может быть, даже переквалифицируюсь в управдомы.

Дядя Ваня был настоящим демоном-искусителем. Когда Миха, отпущенный домой в очередное увольнение, прибыл в Гояны, дядя Ваня по-дружески попросил его сопроводить Танюху в поездку к родственникам, в Бутор. «Загорелось девке бабку с дедом проведать, — басил дядя Ваня, дружелюбно похлопывая Миху по плечу. — Оно мало ли что, — война, все таки. А с тобой, с солдатом, все же как-то поспокойнее… Да и парень ты хороший, я знаю… Так что, поедешь, сынок?» Миха еще для вида поломался, но с самого начала уже твердо знал, что поедет. Разумеется, поедет. С превеликим удовольствием.

И вот сейчас они с Танюхой сидели на заднем сидении попутки — ветхого «москвичонка» наглого красного цвета, — а мимо за бесконечной чередой ореховых деревьев проносились зеленеющие поля и рощицы.

— А где произойдет это торжественное событие? — спросила Танюха после паузы.

— Какое?

— Ну, это… твое опадание… — она натянуто улыбнулась.

— Это очень серьезный вопрос, — нахмурился Миха. — Чрезвычайно серьезный. Дело в том, что сам акт моего опадания должен быть обставлен соответствующим образом, понимаешь?

— Это как?

— Ну, вокруг должен находиться определенный набор атрибутов, формирующих специфический интерьер. Причем, для каждой эпохи этот интерьер — свой.

— А попроще можно? — поинтересовалась Танюха. — А то ты так вещаешь, как какой-нибудь ненормальный по телевизору.

— Можно и попроще, — немедленно согласился Демократичный Миха. — в данную эпоху для успешного проведения опадания мне необходимо, чтобы с одной стороны были река и граница, а с другой стороны только граница, без реки. Еще мне нужно, чтобы через меня проходило трансгосударственное шоссе, а потом еще, чтобы местом опадания оказалась шикарная юная ведьмочка, с внешностью, неотличимой от обложки «Пентхауза», психологией голодной росянки и голосом сирены…

— Сирены?! — возмутилась Танюха. — Я что, слишком громко говорю?

— Чего? — не понял Миха. — А, вот ты о чем… — он расхохотался. — Да нет, не пожарной сирены, Господь с тобой. Мифологической сирены. Сладкоголосой крылатой суки…

— Суки?!

— О Боже! — сокрушенно вздохнул Миха. — Я же сказал, что у тебя от нее только голос. Один только голос…

Танюха несколько секунд обдумывала полученную информацию, потом улыбнулась гораздо более жизнерадостно.

— Отец помог бы тебе с работой…

— Да нет, не стоит, — покачал головой Миха. — Понимаешь, милая, касаемо ручного физического труда я имею свое особое мнение. Оно, безусловно, заведомо ошибочно, но менять его я пока не желаю.

— Что же это за мнение? — с подозрением спросила Танюха.

— Оно формулируется следующим образом: «Каждый человек должен работать тем, что ему дал Господь.» Так Вот, мне Он дал толковую голову и непоседливую, рисковую натуру, но забыл вручить также и изнывающие без тяжелой работы сильные мозолистые руки… Кроме того, я уже в свое время попахал. Выше крыши… Так что извини. В армии ПМР я после войны еще могу послужить, но не более того…

Они некоторое время молчали.

Водитель — морщинистый, монстроватый дед, густо усеянный торчащими из самых неожиданных мест кустиками седой щетины, — все это время молча выслушивавший всю ту ахинею, которую несли за его спиной эти двое малолетних придурков, неожиданно активизировался.

— Сейчас будет Ташлык, — проскрипел он. — Мне — туда… Я вас там высажу…

И снова безнадежно затих.

Они выбрались из машины в Ташлыке и прошли чуть дальше по трассе, чтобы поймать очередную попутку. Вокруг по обе стороны простирались роскошные персиковые сады, еще без плодов в это время года.

Миха шагал рядом с Танюхой, придерживая болтавшийся на плече автомат. Она щебетала о чем-то неважном.

«Боже ты мой, а ведь я люблю ее, — неожиданно понял он, искоса поглядывая на эти нежные линии лица и шеи, на обтянутую платьем грудь, прислушиваясь к чуть-чуть резковатым звукам ее голоса. — Я ее люблю. Я по уши вляпался в эту нахальную девчонку… Господь милостив. После всех сук, блядей и стерв Он все же послал мне Ту. Настоящую…»

Он брел по обочине плечом к плечу с Танюхой и возносил благодарную молитву всемилостивому Господу Вседержителю.

— Э, да ты меня совсем не слушаешь, — вдруг потянула его за рукав Танюха.

— Я… э-э…

— Хорош, нечего сказать! Я тут уже полчаса рассказываю ему о самых разнообразных вещах, а он… — она с притворным недовольством покачала головой и произнесла не терпящим возражений тоном: — Повторяю. Я очень счастлива. У меня все хорошо, — постепенно ее голос изменился. В нем появился сладкий восторг. Танюха даже чуть-чуть задыхалась когда говорила. — Иногда мне кажется, что я начинаю понимать самоубийц. Именно в такие минуты человек начинает желать смерти. Когда очень хорошо, а не когда очень плохо. Потому что смерть — это остановка. И человек умирает, чтобы остановить счастье, чтобы уйти на гребне волны… — Танюха смолкла, потом, через секунду заговорила снова, на этот раз просто игривым томам: — И еще. Я очень люблю весну. Мне ужасно нравятся веточки деревьев с молодой листвой. Понятно?

— Понятно, — истово кивнул Миха.

— Поэтому я сейчас схожу в сад и сорву себе такую веточку. Тоже понятно?

— Но…

— А ты — ты подождешь меня здесь. Я не хочу, чтобы ты видел, как я уродую деревья.

— Мне кажется, что лучше этого не делать, — осторожно возразил Миха.

— Почему это? — агрессивно вздернула она носик.

— Потому что… потому что сад может быть заминирован.

— Да-а? — она оглянулась по сторонам. — А почему же нигде нет щита с надписью?

— Ну… Мало ли. Нет и нет. Но все же идти туда не…

— Перестань, — оборвала она Миху, уже шагая в сторону сада. — Я быстро…

Миха чувствовал, знал, что не должен ее пускать туда, но так же твердо знал, что не может не пустить, что то, что должно произойти, все равно произойдет. И тогда, когда Миха ощутил свое бессилие, ему стадо страшно. Он торопливо отвернулся, уставившись на ореховое дерево на другой стороне дороги.

«Господи… умоляю Тебя, не дай ЭТОМУ произойти… Сбереги ее, Господи… Пусть не для меня… Но сбереги… Умоляю Тебя…»

— Боже, здесь так красиво! — услышал он Танюхин голос.

«Господи, если на то будет воля Твоя, лучше возьми меня, дурака… Пусть лучше я загнусь, чем она… Умоляю Тебя, Гос…»

За спиной оглушительно грянул взрыв. Миха упал на колени. «Нет! Нет!! НЕТ!!!» Дрожа, он некоторое время прислушивался. Тишина. Только напуганные взрывом птички снова зачирикали о своих птичьих проблемах…

Все было кончено. Миха даже не пошел в сад, чтобы проверить это. ВСЕ БЫЛО КОНЧЕНО. Он поднялся с колен и, не оглядываясь, побрел на шоссе.

В двадцати метрах он нашел щит с предупредительной надписью. Сбитый какой-то машиной, щит лежал в траве обочины. Миха опустился рядом с ним на корточки и заплакал…

— Тихо-тихо, ребята… Не на дискотеке…

Миха скорее догадался, о чем шепчет Саша, чем услышал. «Шатуны» осторожно приближались ко вражеским позициям. Сегодня целью был во-он тот танк в капонире, который уже просто достал расположенных напротив ополченцев. Они успели привыкнуть к тому, что по окопу всегда следует ходить, обязательно Наклоняясь, и теперь, наверное, если после войны встретишь на улице согнутого в три погибели парня, то сразу поймешь, на каком участке фронта он, собственно, находился.

Это место было на самом конце позиций, занимаемых рыбничанами. Дальше на юг стояли дубоссарцы. А непосредственно здесь, на стыке, южнее рыбницких ополченцев, держали оборону черноморские казаки.

О своем возвращении в Гояны после гибели Танюхи Миха потом старался никогда не вспоминать. Потому что это был один из психологически самых тяжелых моментов в его жизни. Это был кошмар. Снаружи — истерика матери Танюхи, тети Веры, сердечный приступ дяди Вани, горькие упреки, оскорбления. Внутри — раскаяние, стыд, сосущее чувство утраты, боль и тоска. За два дня до Танюхиных похорон Миха постарел лет на десять. «Так все и должно было произойти, — частенько говорил он себе в эти дни. Говорил даже не затем, чтобы успокоить себя, а просто для того, чтобы что-то сказать, чтобы убедиться в том, что еще жив. — Так все и должно было случиться. Потому что это было слишком хорошо…»

Закончив все грустные формальности в Гоянах, он немедленно кинулся назад, на позиции и прибыл туда рано утром белый как мел, с потухшим взглядом мертвеца. К обеду Миха уже точно знал, что снова хочет подохнуть, как собака, а вечером в составе диверсионной команды ушел на дело.

— Вот он, красавец…

Их было четверо — Саша, Миха, Нинзя и Борода. Они аккуратно подобрались к капониру и осмотрелись. Внутри земляного мешка была полнейшая темнота и тишина. Наверное, часовой просто спал. В окопах тоже было все спокойно. За траншеями, чуть дальше, возвышались черными массивными силуэтами без единого огонька какие-то недостроенные здания.

«Я, конечно, не такой уж спец, — подумал Миха, с подозрением оглядываясь по сторонам, — но только что-то уж очень тихо вокруг. Как-то даже слишком…» В этот момент какой-то резкий, непонятный звук донесся со стороны недостроенных зданий. «Шатуны» автоматически глянули в ту сторону, и им в глаза ударил ослепляюще яркий свет мощного прожектора.

«Еб…» — только и успел подумать Миха, сослепу кидаясь в сторону. Он ничего не видел, впрочем, как и остальные «шатуны». Прожектор ослепил их совершенно. Вслед за этим в румынских окопах раздались слова команды, и мрак с громким сухим стуком прорезали нити трассеров. Ожил даже капонир. В его пасти неожиданно вспыхнули гороховые извержения автоматных очередей, и град пуль брызнул в сторону «шатунов». Миха кое-как разглядел это сквозь аритмичные яркие вспышки в глазах, лихорадочно и бестолково уползая куда-то в темноту.

Надо было уходить. Срочно. Их наверняка ждали и хорошо подготовились. По крайней мере, начало оказалось впечатляющим.

Миха полз, пока не стал видеть получше. Тогда он остановился и огляделся по сторонам. Румыны по-прежнему вели массированный огонь по всей линии, совершенно не жалея боеприпасов. Особенно надрывались ублюдки в капонире. Луч прожектора шарил по земле, ища цели и иногда на несколько секунд останавливаясь на подозрительных с точки зрения «осветителя» объектах на почве. Сепаратисты, позависав несколько минут, в конце концов затарабанили в ответ. «Шатунов» нигде не было видно.

Положение было — хуже не придумаешь. Лежишь в кромешной темноте между двумя линиями окопов, на открытом пространстве шириной метров сто — сто пятьдесят, а вокруг тебя — сплошной ураган огня, слепящий вихрь, который окружил тебя со всех сторон и не дает никакой возможности не то, что куда-то продвигаться, а просто перевести дух. Да еще этот прожектор, который рыскает в неприятной близости от тебя и, глядишь, вот-вот накроет тебя светящейся накидкой, которую немедленно вслед за этим изрешетят румынские пули. И вокруг — никого, ни одной живой души. Тут уж никто на помощь не прийдет. Тут уж сам выбирайся, братишка!

Миха немного прополз куда-то, потом остановился. Из-за мельтешащего перед глазами прожектора и всех этих бесконечных автоматных и пулеметных вспышек сориентироваться было совершенно невозможно. Миха раздраженно выругался, поднял автомат и выстрелил в прожектор. Насколько большую ошибку он сделал, Миха понял почти немедленно: как следует прицелиться в слепяще яркий прожектор было невозможно, поэтому он промазал; но зато вспышки его выстрелов в самой середине темного массива между двумя огненными линиями сразу же засек «осветитель» со своего здания. Засек и немедленно нацелил на эти вспышки свой прожектор. Миха, ослепленный вторично, снова кинулся, очертя голову, в сторону, в спасительную темноту. На этот раз он не совсем успел: упав на землю, Миха почувствовал острую боль в «невезучей» ноге, той самой, которую в армии жестоко сломали ломом. Сейчас было такое ощущение, будто в ногу воткнули тупой, раскаленный на огне стержень.

Миха застонал, лежа на боку, подтянул к животу поврежденную ногу и принялся рвать из-под маскхалата футболку. Это было очень трудно сделать: над самой макушкой то и дело свистели пули. Все же Михе кое как удалось перемотать рану, и он лежал минут десять, чтобы перевести дух и поднабраться сил.

В конце концов огонь немного ослабел, и Миха пополз к своим. Было очень трудно. При каждом движении пульсирующая боль пронзала ногу. «Трансвааль, Трансвааль, тебе полная жопа…» — зло думал Миха, заставляя себя двигаться вперед. Ползание на руках получалось у него довольно паршиво, но все же он по чуть-чуть приближался к ополченским позициям. «Вот сука, — вдруг прострелило Миху, — я ведь на базе новый камуфляж заначил!.. Меня тут завалят, а его там обязательно сопрут!..» Он с раздражением сплюнул, мотнул головой и энергичнее заработал локтями.

Когда стрельба почти полностью прекратилась, и чертов прожектор наконец погас, Миха снова остановился на отдых. Он лежал, тяжело дыша, смотрел на звездное небо над головой и заставлял себя не обращатьвнимание на боль.

Внезапно он заметил три силуэта, бесшумно двигавшиеся неподалеку. «Свои?.. „Шатуны“?..» Миха уже хотел позвать их, как вдруг один что-то пробормотал по-молдавски. «Ебтать, румыны!..» Миха решительно ухватился за автомат. «Бог ты мой, вот это сидят ополченцы и карабинеры в своих окопах и не знают, что на поле между брустверами по ночам — своя жизнь…» Он направил дуло на румынов и нажал на спуск. Стук очереди заглушил негромкие вскрики, во вспышках выстрелов Миха разглядел, как румыны падают на землю. Невозможно было разобрать, во скольких он попал. Но наверное, не во всех, потому что через мгновение в его сторону застрочил автомат.

Еще через десяток секунд опять возобновилась стрельба по всему фронту. Тяжело грохнули несколько гранатометных выстрелов. Миха отполз чуть подальше, со страхом чувствуя, как силы все больше оставляют его, и снова пострелял по румынам.

Он лежал, дрожа от потери крови, и лихорадочно соображал, что делать дальше. «Надо ползти… Ползти и отдыхать… Главное, держать голову пониже… Надо уходить, а то загнусь…» Миха снова выстрелил напоследок. «Все, пошли…»

Он не успел. Неожиданно совсем рядом взорвался огненный шар, в глазах на миг зажегся ослепительный оранжевый свет, на смену которому пришла темнота отсутствия…

Потом он еще раз выплыл из забытья. Его за руки волокли по земле. «Румыны?!..» Миха с трудом навел фокус и разглядел над собой неясные контуры головы в Фуражке.

— Держись, держись, браток, — бормотал вверху грубый голос. — Щас все будет путем…

«Свои…» — облегченно подумал Миха и вырубился окончательно.

Лежа на койке в одной из палат Тираспольского гарнизонного госпиталя, Миха очень часто вспоминал другое лечебное заведение, другой госпиталь, единственный, где ему пришлось поваляться до этого. Он вспоминал корпусной госпиталь Н-ского армейского корпуса, г. Кяхта, ОЛ ЗабВО. Вспоминал затхлый запах победоносной болезни, навсегда поселившийся под потрескавшимися старыми сводами, вспоминал лица, словно сошедшие с самых мрачных картин Босха, лица, перетекающие одно в другое, похожие одно на другое, лица, создавшие себе безумный мир, и упрямо страдающие в нем. Вспоминал настроение того места, тоскливую безысходность разложившегося трупа, для которого смерть — давно пройденный этап, пройденный неоднократно и с надеждой, но не приносящий никакого облегчения.

Он вспоминал все это и улыбался странной, отсутствующей улыбкой. Настолько безвозвратно все эти мучительные когда-то вещи перешли в пыльный разряд, в разряд воспоминаний. Немного эксцентричных, разумеется, но не более того.

Здесь все было по-другому. Чистота, забота, ласковые медсестры и обильный, вкусный стол. Нормальный госпиталь, каким он должен быть. Только одно было одинаково у дней в тираспольском и кяхтинском госпиталях — солнце. И там, и здесь оно каждое утро выплескивало на подоконник ведрышко обжигающе ярких лучей, которые, несмотря на жару, высыхали только поздно вечером. Каждый день оно всегда было рядом — с ненавистью жгущее как скорпион перед гибелью забайкальское солнце, ласково ложащееся на кожу теплыми женскими руками солнце Приднестровья.

И было еще одно воспоминание, которое приходило в эти дни особенно часто, и, прийдя, напрочь лишало душевного покоя. Миха долго вертелся в койке с боку на бок, тряс головой и негромко ругался. Это воспоминание было совсем свежим и пекло гораздо сильнее, чем рана. Это было воспоминание о Танюхе.

Но Миха в конце концов все же отгонял его, забывал и снова на чуть-чуть расслаблялся на своих простынях. «Боже, насколько приятно это состояние, когда лежишь в белой, чистой постели, окруженный заботой и вниманием, и отдыхаешь от трудов праведных, наслаждаясь чувством отлично выполенного долга!.. Мол, все клево, брат, дело сделано, теперь можно и расслабиться…»

Здесь, в больнице, у Михи снова возродилась старая госпитальная привычка — лежать, часами глядя в потолок и рассматривать там трещинки. «Человек очень скоро все забывает и от всего излечивается, — думал он, не сводя глаз с потолка. — Он быстро стирает с тела рану, какая на вещи остается навсегда. Вещи все всегда помнят, они ни от чего не излечиваются, у них ничто не проходит. Боль от раны, которая у человека проходит за несколько дней, вещь мучает всегда. Вещи мудрее и несчастнее. Потому что они памятливее… — потом он раздраженно тряс головой. — Вздор! Вздор! Вот к чему может привести неуемное желание вещать гениальными мыслями… Разве на нашем теле и нашей душе не остается ран, не остается трещинок, которые не излечиваются, не исчезают уже никогда? Да ведь вещь еще можно отдать в капитальный ремонт. Человека же можно отдать только на вскрытие, чтобы выяснить, почему же он в конце концов сломался… У вещи не больше трещин, чем у человека. Просто у вещи они более на виду…»

За те дни, пока Миха лежал в госпитале, не появился, разыскивая его, ни один из «шатунов». «Хер их знает, — размышлял он, покуривая втихушку. — Может, думали, что убит, может, что попал в плен… Как это бывает — вышли поискать, не нашли, обломились… Да ладно, вот выпишусь, вернусь туда, все будет ништяк…»

На соседней койке лежал Андрей, тот самый казак, который спас Михе жизнь, вытащив его из-под огня к своим. Уже в самом конце, когда, спустив Миху в окоп, Андрей сам перебирался через бруствер, он схлопотал шальную пулю в плечо. Вот и лежали теперь на соседних койках спаситель и спасенный.

— Так как получилось, что ты там оказался? — спросил однажды Миха.

— А что? Очень интересует? — усмехнулся Андрей, щурясь от солнечных зайчиков.

— Конечно интересует. Если бы ты оказался на том месте чуть-чуть попозже, то кто знает…

— Да все очень просто, браток. Мы как увидели, что у румын по ночному делу галдеж начался со стрельбой и прожектором, сразу поняли, что наши бродяги там шляются. Потом глядим, вроде все затихло, а на нейтралке снова кто-то палит. Ну, думаем, кто-то из наших там застрял. Раненый. Или контуженный. В общем, вызволять надо… — он пожал плечами. — Ну, я и пошел…

Когда нашел тебя, пошарил вокруг на всякийслучай. Там, метрах в двадцати еще двое румынов убитых лежали. Так я и их стволы с собой тоже прихватил…

— А чего шарил-то вокруг?

— Как чего? — удивился Андрей. — Ты ж «шатун». Так что, не знаешь, что по ночам нейтралка — проходной двор какой-то, а не ничейная земля между окопами?.. Там же все, кому не лень, табунами шастают. Свои, чужие… Так надо же проверить. Чтоб не нарваться, не дай Бог… — он снова пожал плечами. — Да мне-то чего, я был спокоен. Меня еще двое наших, казачков, прикрывали…

— Ну, как бы то ни было, я твой должник…

— Да иди ты!.. — отмахнулся Андрей. Потом поразмыслил, заулыбался: — А вообще-то ладно. Хорошо. Будь. Побольше бы должников, так, может, я бы в бой вообще без прикрытия мог ходить. И был бы спокоен, что если со мной что случится, то взбежит орава должников и скопом из-под огня выносить будет… Круто, верно?

— Круто, — кивнул, усмехнувшись, Миха. — Ну, орава — не орава, а один у тебя уже есть.

И по привычке подержался за звезду Давида на шее.

Вроде, все было нормально. Рана заживала, тяжелое, больное вспоминалось все реже, настроение было отличным. Лежи и наслаждайся жизнью. Но в воздухе повис стойкий запах последней битвы войны. Самой жестокой, самой упорной, самой кровопролитной. Миха чувствовал, что битва эта начнется не сегодня завтра и уже был готов в любой момент подняться с койки и мотнуть назад, на фронт.

И вот, в один прекрасный день, когда июнь уже катился на убыль, и Миха чувствовал себя совсем здоровым, в палату ворвались человек пять казаков, возбужденных и шумных. Они вытащили Андрея из постели и все вместе вышли в коридор.

Через десять минут Андрей вернулся и принялся лихорадочно собираться. Миха молча смотрел на него.

— Пойдешь с нами, браток? — наконец, спросил Андрей, застелив постель и складывая в кулек туалетные принадлежности. — Фуражку мы тебе найдем, слово казака…

— Пойду, — не задумываясь, ответил Миха. — А куда? Что случилось?

— Румыны заняли Бендеры, — ответил Андрей. — Отбирать надо… — он продолжал сборы.

Миха вылез из койки и присоединился к нему. Неожиданно в коридоре послышался до боли знакомый голос начмеда.

— А отпустят? — на всякий случай спросил Миха.

— С таким-то прикрытием? — усмехнулся Андрей, мотнув головой в сторону двери, за которой ждали казаки. — Думаю, прорвемся.

Они действительно прорвались. Уже когда Миха в толпе казаков шагал по направлению к казачьему штабу, он вдруг понял, что в его военной судьбе начинается новый период. Период наступательный, агрессивный. Веселый…