В ЭТОЙ ДРАМЕ ДЕЙСТВУЮТ:
Н и к о л а й О с т р о в с к и й.
Р а и с а О с т р о в с к а я.
М и х а и л К а р л о в и ч П а в л о в с к и й.
Р и т а Б о р и с о в и ч.
А к и м.
П а н к р а т о в.
О к у н ь.
Б о н д а р е в.
М и х а и л Ч е р е м н ы х.
Г р и ш а Х о р о в о д ь к о.
А г р и п п и н а.
Б а б е н к о.
Т у ф т а.
Ф а л и н.
К у р е н к о в.
Ж о р а.
П р о ф е с с о р.
З и н а и д а В а с и л ь е в н а.
М е д с е с т р а.
П о г р а н и ч н и к.
— Ваше представление о счастье?Карл Маркс
— Борьба!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Дымные багровые отсветы плывут по небу. Грохот недалекого боя сливается с медью оркестра. На зеленом взгорье — полковые музыканты. Тревожно звенит труба. Выбегает худощавый смуглый ю н о ш а в буденовке, кавалерийской шинели, с винтовкой в руках. Кричит: «Музыканты, в цепь!» И вдруг удивленно вглядывается в лица зрителей. Замирает грохот боя, рассеиваются багряные сполохи в небе, и, словно помогая юноше увидеть будущее, медленно зажигаются огни в зрительном зале.
О с т р о в с к и й. Какие вы все красивые… молодые… Как хорошо одеты… Девчата, вы не боитесь сломать ноги на таких каблучках? Какие на вас ослепительные рубахи, парни! Как у Ллойд Джорджа!.. Почему вы так спокойны? Вы не видите? Идет бой! Набухает кровью земля, горят пожарища, замертво падают замечательные хлопцы… Почему вы такие спокойные? Вам не за что драться? Неужели покончено со злом на земле? А?!
И вновь сигналом атаки захлебнулась труба, загрохотал бой, заметались по небу багровые дымы. Близкий разрыв снаряда. Островский покачнулся. Выронил винтовку. Схватился руками за голову.
А-а-а?!
Медленно меркнет свет в зале. До полной темноты. Затем высвечивается белый больничный стол. За ним — п р о ф е с с о р, рядом ординатор госпиталя — З и н а и д а В а с и л ь е в н а.
З и н а и д а В а с и л ь е в н а (читает). «Красноармеец Островский, Николай Алексеевич. Поступил двадцать второго августа тысяча девятьсот двадцатого года. Проникающее ранение с кровоизлиянием в правый глаз. Выписывается в распоряжение медкомиссии окрздрава».
П р о ф е с с о р. Глаз удален?
З и н а и д а В а с и л ь е в н а. Оставили. Жалко было уродовать парня. Но зрение потеряно. (Помолчав.) Такой молодой…
П р о ф е с с о р (листая историю болезни). Война.
З и н а и д а В а с и л ь е в н а. Во время операции ни разу не вскрикнул. Я спросила: откуда такая сила воли? Ответил: читайте «Овода». У нас в госпитале говорят: «Если Островский стонет, значит без сознания».
П р о ф е с с о р (рассматривая на просвет рентгеновский снимок). М-да… Пригласите.
Зинаида Васильевна выходит и тут же возвращается с О с т р о в с к и м. Голова его забинтована. Поверх гимнастерки накинут больничный халат.
О с т р о в с к и й. Красноармеец Островский.
П р о ф е с с о р (все еще рассматривая снимок). Угу… Садитесь… Спина беспокоит?
О с т р о в с к и й. Спина?.. Вы меня с кем-то спутали, профессор! У меня вот… (Прикладывает ладонь к повязке на голове.)
П р о ф е с с о р. Я спрашиваю: боли в позвоночнике есть?
О с т р о в с к и й. Нет.
П р о ф е с с о р. И не было? Припомните.
О с т р о в с к и й. Слушайте! У вас что здесь, контрразведка? «Не была ли сумасшедшей ваша бабушка, не болел ли ревматизмом ваш прадедушка?» А может, он чем похуже болел: я его в глаза не видел!
П р о ф е с с о р (невозмутимо). Когда были контужены в позвоночник?
О с т р о в с к и й. Какая там контузия?! Трехдюймовка по шоссе ковырнула, а меня сзади — камнем. Чепуховина!
П р о ф е с с о р. Врачам показывались?
О с т р о в с к и й. Еще чего!.. Отлежался два часа — и на коня!
П р о ф е с с о р (хмуро). Так… Жалобы есть?
О с т р о в с к и й. Есть.
П р о ф е с с о р. Слушаю.
О с т р о в с к и й. Почему правый глаз ослеп? Лучше бы левый, стрелять удобней!
П р о ф е с с о р. А если серьезно?
О с т р о в с к и й. Может, операцию какую-нибудь? А, профессор? Я любую выдержу. Лишь бы глаз видел!
П р о ф е с с о р. Вряд ли поможет, голубчик. И рискованно. (Показывает Зинаиде Васильевне снимок.) Меня беспокоит вот это… Положу-ка я вас к себе в клинику…
О с т р о в с к и й (почти грубо). В какую еще клинику? Хватит! Належался!
З и н а и д а В а с и л ь е в н а. Коля!
О с т р о в с к и й. Да не болит у меня ничего! Здоровый я! Мне в полк нужно!
П р о ф е с с о р. С армией придется проститься.
О с т р о в с к и й. Это почему?
П р о ф е с с о р (пожав плечами). Правый глаз.
О с т р о в с к и й. А я и с одним стрелять буду! Не могу я больше по госпиталям валяться! Давайте документы!
П р о ф е с с о р. Вот что… Если появятся боли в позвоночнике, немедленно ко мне! Слышите? Не-мед-лен-но! (Пишет на листке.) Вот адрес.
О с т р о в с к и й. Ладно.
З и н а и д а В а с и л ь е в н а. Возьми, Коля. (Протягивает документы.)
О с т р о в с к и й (читает). «Увольняется в запас»… Рано меня в обоз списываете! Мы еще повоюем! До свиданья, Зинаида Васильевна. Спасибо!
З и н а и д а В а с и л ь е в н а (грустно). За что?
О с т р о в с к и й. За то, что живым выпустили! (Выходит.)
Профессор и Зинаида Васильевна молча смотрят ему вслед. Возникают звуки баяна, далекая песня. Размахивая вещевым мешком, почти приплясывая, идет О с т р о в с к и й. Он радуется солнцу, синему небу, зеленой траве, девичьим голосам. Весело подпевает песне: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне — остановка». И вот он уже под кумачовым плакатом во всю стену: «Даешь коммуну!» Посреди комнаты — продранный бильярдный стол. На нем — О к у н ь.
О к у н ь. Мать — крестьянка, отец — батрак. В комсомоле с девятнадцатого. Платформа — бей белых гадов до последнего! Прошу принять в коммуну.
Г о л о с а. Принять! Боевой парнишка! Знаем!
П а н к р а т о в. Следующий!
На бильярд взбирается п а р е н ь в к о ж а н к е.
Т у ф т а. Владимир Туфта. Отец — рабочий, мать — по хозяйству.
Г о л о с. Какое хозяйство?
Т у ф т а. Два ухвата, два горшка! Не знаешь, что ли? В комсомоле с восемнадцатого. Бил панов и всякую другую контру! Демобилизован по ранению. Платформа — большевистская. Другой не признаю!
Г о л о с а. Принять! Наш парень! Знаем!
Туфта прыгает вниз. На его место вскакивает О с т р о в с к и й.
О с т р о в с к и й. Островский. Николай. Год рождения…
П а н к р а т о в. Коля! Браточек!
Г о л о с а. Что с головой? Здорово, Коля! Отвоевался?
О с т р о в с к и й (покрывая шум голосов). Год рождения тысяча девятьсот четвертый. Кочегар, монтер, красноармеец.
Г о л о с а. Знаем! Чего там! Принять!
О с т р о в с к и й. Даю слово быть достойным имени коммунара! (Соскакивает с бильярда. Шумно здоровается с обступившими его парнями и девчатами в гимнастерках, красных платочках.)
П а н к р а т о в. Тихо! Товарищи коммунары и гости! Зачитываю устав соломенской коммуны. «Раздел первый. Опись имущества. Стол бильярдный — один. Он же — обеденный. Он же — для занятий. Он же — для спанья. Самовар — один. Кружек — семь».
О к у н ь. А баян?
П а н к р а т о в. Чужой.
Т у ф т а. Не густо.
П а н к р а т о в. «Раздел второй. Сапоги, гимнастерки, шинели, брюки, а также нижнее обмундирование впредь считается обобществленным. В личную собственность остается оружие».
Г о л о с а. Правильно!
П а н к р а т о в. Встать! (После паузы.) Я, коммунар, клянусь…
В с е. …я, коммунар, клянусь…
П а н к р а т о в. …делить с товарищем шинель и махорку…
В с е. …шинель и махорку…
П а н к р а т о в. …беду и удачу…
В с е. …беду и удачу…
П а н к р а т о в. …прикрыть своим телом от пули и вынести с поля боя…
В с е. …вынести с поля боя…
П а н к р а т о в. …считать себя мобилизованным до победы мировой революции…
В с е. …мировой революции…
П а н к р а т о в. Уважительной причиной для увольнения считать одну: смерть!
В с е. …смерть!
Т у ф т а (после паузы). Да здравствует мировая революция!
В с е (сурово и негромко). Ура!
П а н к р а т о в. А сейчас — банкет на сто персон! Кипяток — наш, сахарин — ваш! Музыка, туш!
Кто-то развернул мехи баяна. Д в а п а р н я внесли помятый самоварище. Водрузили его на бильярдный стол. Весело гремя кружками, все столпились вокруг.
О к у н ь (прихлебывая из кружки). Шинель пополам, это я понимаю. Махорку тоже. А если вдруг это… ну, девушку я полюбил…
П а н к р а т о в. Веди в коммуну — примем!
Ф а л и н. Я, например, и сам справлюсь!
О с т р о в с к и й. Брось, Фалин.
Ф а л и н. Гляди, братва! Монах объявился!
О к у н ь. Ну, приведу я ее в коммуну. Дальше как?
Ф а л и н. Маленький? Не знаешь? Когда пить захочешь — что делаешь?
О к у н ь. Воду пью.
Ф а л и н. Так и тут! Если ты сознательная пролетарка — удовлетвори мою потребность. Я тебе пожму руку, и разойдемся друзьями!
О к у н ь. А любовь как же?
Ф а л и н. Мещанский предрассудок!
О с т р о в с к и й. Ерунду городишь!
Ф а л и н. Литература есть по этому вопросу. Отстал ты, Островский.
О с т р о в с к и й. За тобой не угонишься!
О к у н ь (растерянно). Как же без любви, хлопцы? Это все-таки чувство…
Ф а л и н. «Чувство»! Канарейку еще потребуй, занавесочки кисейные!
О к у н ь (взорвавшись). Я тебе кто? Контра? Рвал белякам горло и рвать буду! Скажут, в Испанию или там в этот… Мадагаскар — первый пойду! (Помолчав.) Только без любви все равно нельзя… Как думаешь, Коля?
О с т р о в с к и й (задумчиво). Не просто это все… А насчет Испании ты здорово! (После паузы.) Позовут на помощь испанские братишки — и по коням, ребята! Марш, марш! (Негромко, для себя, напевает.)
Все подхватывают.
Во время песни Фалин подсаживается к одной из девушек. Обняв за плечи, настойчиво нашептывает что-то на ухо.
П а н к р а т о в. Что приуныли? (Парню с баяном.) А ну, давай!..
П а р е н ь (торжественно). Па-де-спань!
Закружились по комнате пары.
Ф а л и н. Пройдемся для виду и потопали!
Д е в у ш к а. Куда?
Ф а л и н. У меня дружок есть с комнатой.
Д е в у ш к а. Не пойду я.
Ф а л и н (грубо обнимая ее). Пойдешь!
Д е в у ш к а. Пусти!
Ф а л и н. Не пущу! Ты коммунарка или нет?
Д е в у ш к а. Ну, коммунарка…
Ф а л и н. Должна быть сознательной!
Д е в у ш к а (почти кричит). Пусти, слышишь?
О с т р о в с к и й (вдруг). Прекрати, Фалин!
Ф а л и н. Ты что суешься?
О с т р о в с к и й. Прекрати, говорю!
Обрывается музыка. Девушка, вырвавшись из рук Фалина, тихо всхлипывая, отходит в угол.
Ф а л и н. Завидно стало? Сам не прочь, да? Оголодал на фронте?
О с т р о в с к и й. Что?! Ах ты…
Рвет карман брюк, дергая запутавшуюся рукоятку нагана. Панкратов и Окунь бросаются к нему, хватают за руки.
П а н к р а т о в. Брось наган! Слышишь, Николай? Брось!
Ф а л и н. На партийном суде будешь отвечать! Как коммунист коммунисту!
О с т р о в с к и й. Это ты коммунист? Гнида! Гад!
Ф а л и н. Все слышали? Ну, запомни это, Островский!..
Темнота. Когда зажигается свет, мы видим О с т р о в с к о г о, сидящего перед столом секретаря губкома — А к и м а. Чуть в стороне — Р и т а Б о р и с о в и ч, черноволосая, тоненькая, в гимнастерке, с браунингом на широком ремне.
О с т р о в с к и й. Ты меня, товарищ Рита, не выгораживай. Ранение тут ни при чем. Я не понимаю, не могу понять, как похабнейшая скотина может быть коммунистом. И не смирюсь с этим никогда!
А к и м. Ты этот анархо-синдикализм брось! За пушкой сразу полез! Самосуд устраивать не позволим. Смотри, Николай! Оружие отберу.
О с т р о в с к и й. Не отдам.
А к и м. Отдашь. Фалин болтун! Похвальбишка! Что ты, его привычек не знаешь?
О с т р о в с к и й. Привычками надо уметь управлять.
А к и м. Ого! У тебя с руганью как?
О с т р о в с к и й (не сразу). Больше не услышите.
Р и т а (лукаво). А курение — это привычка или необходимость?
О с т р о в с к и й (скомкав самокрутку). Бросил.
Р и т а. Вот это да!
А к и м. С Фалиным разговор будет особый. А тебе нервы лечить надо!
О с т р о в с к и й. Работать мне надо, а не лечиться.
А к и м. Думал я насчет твоей работы, да ты вон какие фортели выкидываешь!
О с т р о в с к и й. Не прав я?
А к и м. По существу или по форме?
О с т р о в с к и й. Я в таких тонкостях не разбираюсь.
А к и м. Напрасно. Хотел тебя в Берездов военкомом направить, а теперь?
О с т р о в с к и й. Что «теперь»?
А к и м. Пограничный район… Дипломатические переговоры, а ты за наган! Воевать из-за тебя?
О с т р о в с к и й. Что же я, не понимаю?..
А к и м. Выходит, нет. Как думаешь, товарищ Борисович?
Р и т а. Может быть, здесь ему остаться? Секретарем ячейки в депо.
А к и м. В депо, говоришь?
Р и т а (пряча глаза). В мастерские можно…
А к и м. Хитришь ты что-то, комсомольский начальник.
Р и т а. Ничего я не хитрю! Голова же у него…
А к и м. Насчет головы — это ты точно. Не очень он с ней иногда советуется. Ладно! Поедешь в Берездов. И ячейку заодно поручим. Сколько у тебя там комсомольцев, Рита?
Р и т а. Один. Гриша Хороводько.
О с т р о в с к и й. Сила!
А к и м. Район опасный. Граница рядом! Понимаешь?
О с т р о в с к и й. Понимаю.
А к и м. Смотри, Николай! (Крепко жмет руку Островскому.)
Темнота.
И сразу же — синее небо, перечеркнутое четкими линиями телеграфных проводов, далекие гудки паровозов. Медленно идут О с т р о в с к и й и Р и т а. Николай в шинели, буденовке, у пояса — наган, за спиной — вещевой мешок.
Р и т а (продолжая разговор). Выходит, все-таки «мещанский предрассудок»?
О с т р о в с к и й. Нет. Но если любовь становится препятствием, ее устраняют.
Р и т а (чуть грустно). Так просто? Берут и устраняют?
О с т р о в с к и й. Наверно, не просто… не знаю… Но сжимают себя в кулак. Как Овод. Он не смел думать о своем счастье, если это могло помешать счастью Италии. (Увлекаясь.) Он, знаешь, как говорил: «Да! Я люблю Джемму. Но никогда не стану смущать твердость бойца любовными признаниями. Я просто умру за нее!» (Вдруг смутившись.) Вот… наплел тебе всякого… (Увидел глаза Риты. Совсем смешался.) У тебя закурить есть?
Р и т а. Ты же бросил?
О с т р о в с к и й. Вот, черт возьми! Забыл!
Р и т а. И от ругани хотел отвыкать.
О с т р о в с к и й. Да ладно тебе, слушай!
Р и т а. «Овод» — твоя любимая книга?
О с т р о в с к и й. Да! И «Спартак»!
Р и т а. Красивые у тебя герои. Только в жизни все проще, Коля. И сложней… Ты стихи любишь?
О с т р о в с к и й. Песни я люблю.
Р и т а. А стихи?
О с т р о в с к и й. Не до стихов сейчас!
Р и т а (помолчав).
О с т р о в с к и й. Это что?
Р и т а. Стихи.
О с т р о в с к и й. Брось! Стихи такие не бывают! Это же про нас! Только уж больно красиво. И про ворона непонятно!
Р и т а. Учиться тебе надо, Коля!
О с т р о в с к и й. В интеллигентики не гожусь!
Р и т а. Не то ты все говоришь.
О с т р о в с к и й. Как умею.
Молчат. Совсем близко прогудел паровоз.
Пора мне… До свиданья… (После паузы.) До свиданья, товарищ Борисович.
Порывисто целует ее в губы. Быстро уходит. Рита печально смотрит ему вслед.
Темнота.
Медленно разгорается свет фонаря «летучая мышь». Он стоит на столе, освещая миску с кашей, кобуру с наганом, буденовку. О с т р о в с к и й сидит на табуретке. Закусив губу, крепко растирает ладонью колено. За окном слова команды: «Ать, два… Левой! Ать, два…» Островский с трудом поднимается. «Отряд, стой!» — слышится за окном. Появляется совсем еще молоденький п а р е н е к в ситцевой рубахе, туго перетянутой солдатским ремнем. Через плечо перекинута холщовая пастушечья сумка.
Х о р о в о д ь к о. Взяли контрабандистов?
О с т р о в с к и й. Взяли. Пограничники тебе благодарность просили передать.
Х о р о в о д ь к о. А мельника арестовали?
О с т р о в с к и й. Не нашли у него ничего.
Х о р о в о д ь к о. Перепрятал! С ними он!
О с т р о в с к и й. Последят. Ты кого это привел?
Х о р о в о д ь к о. Отряд, товарищ военком.
О с т р о в с к и й. Какой отряд?
Х о р о в о д ь к о. Из нашей деревни. Проверочку делаю.
О с т р о в с к и й. Какую проверочку?
Х о р о в о д ь к о. В Германии революция?
О с т р о в с к и й. Ну…
Х о р о в о д ь к о. В городе Гамбурге баррикады?
О с т р о в с к и й. Дальше что?
Х о р о в о д ь к о. Собрал комсу и объявил: идем на подмогу германскому пролетариату. Явка добровольно-обязательная. На сборы — два часа. Велел взять хлеба, сала, у кого нет — луку. Под строгим секретом от родителей. Разошлись они, а я сижу, переживаю. Пришли. Все до одного! Пять человек! Глаза зареванные, но пришли. Ну, я их сюда походным маршем!
О с т р о в с к и й. И чего мне с ними делать?
Х о р о в о д ь к о. Речь скажи. Дескать, мобилизация отменяется, а за геройство им честь и слава!
О с т р о в с к и й. Ох, Гриша… Перегнул ты!
Х о р о в о д ь к о. Ничего не перегнул. Самая подходящая проверочка. Все без обману!
О с т р о в с к и й. Ну, веди их в дом. Пусть отдохнут.
Х о р о в о д ь к о (в окно). Давай сюда, хлопцы!
Входят ч е т в е р о п о д р о с т к о в и д е в о ч к а с к о с о й. У нее большие испуганные глаза.
О с т р о в с к и й. А деваху зачем мобилизовали?
Х о р о в о д ь к о. Она добровольно. Со мной. Грипа это.
О с т р о в с к и й (протянул руку). Николай.
Г р и п а. Агриппина. Мы отсюда на станцию пойдем?
О с т р о в с к и й. Зачем на станцию?
Г р и п а. Грузиться. Гриша говорил, в Гамбург поедем. (Всхлипывает.) Может, поближе куда можно?
Х о р о в о д ь к о. Грипа!
Г р и п а. Маманю жалко… Убивается больно…
Х о р о в о д ь к о. Проболталась?! Ну, Агриппина!
Г р и п а. Я про сало не говорила. Сама мне дала! И цибулю…
Х о р о в о д ь к о. Цибуля-то тут при чем?
Г р и п а. Сам же велел: возьми сала или цибулю под строгим секретом. А когда я сказала, что в Германию уходим, сама мне сала дала. Только плакала очень! И косу стричь не велела.
Х о р о в о д ь к о (махнув рукой). Эх ты!
О с т р о в с к и й. Не пойдете вы никуда, ребята. Без вас управятся. А за геройство вам благодарность!
Г р и п а. И мне?
О с т р о в с к и й. Всем.
Г р и п а (с достоинством). Спасибо. А чего теперь с припасами делать?
О с т р о в с к и й. Ешьте. Голодные небось?
Х о р о в о д ь к о. Малость наблюдается такой факт.
О с т р о в с к и й. Ну и наворачивайте! Утром обратно пойдете.
Х о р о в о д ь к о (с набитым ртом). Я так думаю — скоро вся земля будет как одна республика! Для стариков и старух — где потеплее, в Италии, скажем, или в Греции какой-нибудь. Зимы там, говорят, нет! Пусть кости старые греют и в море купаются. Которые трудящиеся, конечно… А для ребятишек другая… какая-нибудь веселая страна! Чтоб горы, речки, сады, солнышко. Но чтоб зима была! В снежки покидаться, бабу слепить, на санках…
Выстрел. Звон разбитого стекла. Хороводько медленно сползает на пол.
Г р и п а. Гриша, вставай! Встань, Гришенька! Ну что ты молчишь? Скажи что-нибудь, Гриша!
Медленно меркнет свет фонаря. В темноте слышны звуки гармони. Кто-то неумело, но старательно выводит мелодию «Интернационала». Прожектор освещает крышку гроба, заваленную еловыми ветками. В головах — О с т р о в с к и й и к о м а н д и р - п о г р а н и ч н и к. На табурете — заплаканный п о д р о с т о к с гармонью на коленях.
О с т р о в с к и й. Товарищи! Он мечтал о мировой революции… (Пошатнулся. С трудом удержался на ногах.)
П о г р а н и ч н и к. Что с тобой?
О с т р о в с к и й. Не знаю… (Оседает на пол.) Спина!
Захлебнулась гармонь. Погас прожектор. Медленно разгорается лампа под зеленым абажуром, стоящая на столе в кабинете профессора.
П р о ф е с с о р. Одевайтесь.
О с т р о в с к и й натянул гимнастерку. Привычно затянув ремень, шагнул к столу.
О с т р о в с к и й. Что, Анатолий Степанович? Плохо?
П р о ф е с с о р (уходя от ответа). Как вам сказать, голубчик… Позвоночник…
О с т р о в с к и й. Говорите все. Чего мне ждать?
П р о ф е с с о р. Боюсь, что самого худшего.
О с т р о в с к и й. Помирать, значит?
П р о ф е с с о р (грустно). Хуже.
О с т р о в с к и й. Не понимаю…
П р о ф е с с о р (вдруг взорвавшись). А я понимаю?! Почему этот дурацкий булыжник не пришелся вам по ноге? Почему, черт побери? Из-за нелепой случайности молодой парень обречен на… (Замолкает.)
О с т р о в с к и й. Договаривайте, Анатолий Степанович.
П р о ф е с с о р. Не могу…
О с т р о в с к и й. Я солдат. Что меня ждет, профессор?
П р о ф е с с о р (после паузы). Неподвижность.
Запел хор. Где-то совсем рядом:
Стучит в такт песне палка О с т р о в с к о г о. Тяжело припадая на правую ногу, он идет вперед. Все дальше и дальше песня. Высвечивается часть коридора. Дверь. Несколько стульев у стены. На один из них опускается Островский. С трудом переводит дыхание. Вытирает мокрое лицо. Из дверей кабинета выходит П а н к р а т о в.
П а н к р а т о в. Коля! Братишка! Когда прибыл?
О с т р о в с к и й. Сегодня.
П а н к р а т о в. Подлечили?
О с т р о в с к и й. Ковыляю кое-как…
П а н к р а т о в. Закурить есть?
О с т р о в с к и й. Не курю, Игнат.
П а н к р а т о в. Забыл, браток… (Растерянно.) Учиться посылают. «У тебя стаж, положение, происхождение… Грызи гранит науки».
О с т р о в с к и й. Зубы боишься обломать?
П а н к р а т о в. Боюсь… А тебя куда? На партработу?.
О с т р о в с к и й. Видел тут, на углу, нэпман пивнуху открыл с музыкой?
П а н к р а т о в. Ну?
О с т р о в с к и й. На баяне у него наяривать буду. (Протягивает Панкратову бумагу.)
П а н к р а т о в (читает). «Считать Островского Н. А. нетрудоспособным по первой группе и войти в Цекамол с просьбой об оказании ему денежной и лечебной помощи».
Молчат. Из кабинета вываливается группа молодежи. Среди них О к у н ь. Весело переговариваясь, проходят мимо сидящих.
О к у н ь. Коля!.. Тыщу лет не видел! Где пропадал?
О с т р о в с к и й. Койку в больнице давил. Куда тебя, Окунь?
О к у н ь. Сказать совестно. В красные купцы.
О с т р о в с к и й. На нэп наступать?
О к у н ь. На него наступишь! На село я ездил, к своим. Батька в кооперации колесную мазь спрашивает, а ему крем от веснушек суют!
О с т р о в с к и й. Культурная революция!
О к у н ь. Вот-вот! Просил Туфту на другую работу направить, с ним разве поговоришь!
О с т р о в с к и й. Туфту?!
О к у н ь. Начальством заделался. В отдельном кабинете сидит! В губком партии пойду. К Акиму! (Уходит.)
П а н к р а т о в. Окунь-то! Ершится!
О с т р о в с к и й. Гвоздь-парень! (Увидев кого-то, с трудом поднимается, пряча палку за спину. Панкратов хочет ему помочь.) Я сам.
Панкратов увидел идущую к ним Р и т у. Взглянул на Островского. Молча сжал ему плечо. Ушел.
Р и т а (после паузы). Здравствуй.
О с т р о в с к и й. Наше вам!
Р и т а. Как здоровье, Коля?
О с т р о в с к и й. С чего ты вдруг про здоровье?
Р и т а. В больнице, говорят, лежал.
О с т р о в с к и й. Было дело под Полтавой!
Р и т а. Как нога?
О с т р о в с к и й. И думать забыл!
Р и т а. Веселый ты…
О с т р о в с к и й. Когда я плакал?
Р и т а (помолчав). Почему вдруг пропал? И не написал ни разу! Обиделся на что-нибудь?
О с т р о в с к и й. Да что ты, старуха? Ничего личного! Просто решил кончать эту волынку!
Р и т а. Какую волынку?
О с т р о в с к и й. Да с занятиями нашими… И вообще… Дел, понимаешь, невпроворот, а мы мерихлюндии разводим! Буза все это!
Р и т а (вдруг). Почему у тебя такие глаза, Коля?
О с т р о в с к и й. Какие?
Р и т а. Как будто ты прощаешься. Надолго…
О с т р о в с к и й. Ну… Чудачка ты… Глаза. (Отчаянно.) У меня всего-то один! Второго считай что нет… Усложняешь ты, товарищ Борисович… Книжку читала «Любовь пчел трудовых»? Проще надо в этом вопросе, по-пролетарски, понимаешь!
Рита поворачивается и уходит по коридору. Островский делает несколько неуклюжих шагов за ней. Уронил палку. С трудом поднял. Молча смотрит вслед Рите. Из дверей кабинета вышел Т у ф т а. Он в щегольском френче.
О с т р о в с к и й. Здорово, Туфта.
Т у ф т а (растерянно). Погоди-погоди… Островский! Выходит, живой ты?
О с т р о в с к и й. Как видишь.
Т у ф т а. Ты у меня из всех списков исключен как умерший… Сам в Цека карточку посылал.
О с т р о в с к и й. Заполняй другую. Как на воскресшего!
Т у ф т а. Шуточки тебе! Надо начальство запросить. Всю отчетность мне портишь!
О с т р о в с к и й. Да что ты, Володька! Очумел?
Т у ф т а (вдруг). Слушай, а ты всероссийскую перепись проходил?
О с т р о в с к и й. Я же в больнице лежал!
Т у ф т а (обрадованно). Согласно циркуляру Цекамола все, не прошедшие переписи, механически исключаются. Давай, браток, поступай заново. На общих основаниях.
О с т р о в с к и й. Геморроя у тебя еще нет?
Т у ф т а. Ты что?!
О с т р о в с к и й. Будет. Молодой парень, а хуже архивной крысы!
Т у ф т а. Я попрошу…
О с т р о в с к и й. Эх ты! Коммунар! В кого ты превратился?
Т у ф т а. Я попрошу мне нотаций не читать. А за «крысу» привлеку к ответственности. (Подумав.) И за геморрой — тоже.
О с т р о в с к и й. Ладно! Мне ты выговор припаять можешь. А как ты наложишь взыскания на тех, кто взял да и вправду помер? Без предварительного заявления? Ведь это черт-те что получается! Полная анархия! Каждый захочет и помрет. А, Туфта?
Т у ф т а. Я с беспартийными дискутировать не собираюсь.
О с т р о в с к и й. Что?! (Сжимая палку.) Это я беспартийный? (Замахивается.) Убью!
Т у ф т а (пятясь). Ответишь! Слышишь, Островский? Ответишь!
В коридоре появляется А к и м.
А к и м. Что здесь происходит? (Схватил за руку Островского.) Вы что, товарищ?! (Вдруг.) Коля? Что с тобой?
О с т р о в с к и й. В покойники он меня записал… Это ладно… Живой я пока… Но он меня вне партии считает! Кто ему дал право меня из партии исключать? Кто?!
Т у ф т а. Циркуляры пишутся не для того, чтобы их нарушать!
А к и м. Какие еще циркуляры?
Т у ф т а. Сверху. А за оскорбление действием…
А к и м. Уйди отсюда!
Т у ф т а. Что?
А к и м. Уходи немедленно, пока я… (Яростно.) Ну?!
Туфта скрылся. Аким опустился на стул. Закурил. Островский присел рядом.
О с т р о в с к и й (после паузы, достав бумагу). Вот.
А к и м. Знаю, Коля… Звонили из лечебной комиссии. Пособие мы тебе выпишем.
О с т р о в с к и й. Я не за пособием пришел! Направь меня на работу, Аким. На любую! Не могу я в инвалидах ходить.
А к и м. Да ты что?! Там же написано: «Первая группа». Ты понимаешь, что это такое? Первая!
О с т р о в с к и й. Они понапишут! (Рвет бумагу в клочья.) Вот. Ничего тут не написано! Слушай, Аким… Пока у меня вот здесь стучит динамо… а оно еще стучит… я в это болото не поползу! Из строя меня выведет только смерть. И если тебе скажут, что я умер, не верь, пока сам не убедишься. Если хоть одна клетка моего предательского тела сможет жить — я буду сопротивляться. До последнего!
А к и м. Коля! Я тебе обещаю… Я сделаю все… Но сейчас считай себя в отпуску. Только в отпуску!
О с т р о в с к и й. Нет! Мне работать нужно! Иначе все. Край, Аким!
А к и м (после паузы). Ладно. Будешь работать.
О с т р о в с к и й. Спасибо.
А к и м. Да что ты, парень! (Вдруг.) Медицина… В бога душу!..
Темнота.
Зажигается керосиновая лампа, стоящая на ящиках. В ее зыбком свете угадываются фигуры людей, лежащих на двухъярусных нарах.
П а н к р а т о в. Если не сплавим лес — город останется без топлива, без света. Пять раз умри, а плоты отправить надо! Предлагаю: отпустить беспартийных, остальным остаться.
Г о л о с и з т е м н о т ы. Хлеба нет! Люди пообморозились, болеют!
П а н к р а т о в. Знаю. Хлеб будет. С теплыми вещами хуже.
Т о т ж е г о л о с. Людей на каторгу за преступление ссылают. А нас за что? Хватит! У меня жизнь одна!
Панкратов поднял лампу, осветил говорящего. Это Ф а л и н.
Ф а л и н. Что присматриваешься! Не скрываюсь. Не вор!
П а н к р а т о в. Есть решение губкома. Вот телеграмма. (Читает.) «Считать необходимым оставить на лесосплаве всех членов партии и комсомола до первой подачи дров».
Ф а л и н. Бумажки строчить они мастера!
П а н к р а т о в. Ты, Фалин, говори, да не заговаривайся! Трудно, братва, знаю. Здорово трудно! Но наше место здесь. Сбежим — люди замерзнут. Дети, старики… Надо выстоять. Как в бою!
Ф а л и н. А беспартийные уезжают?
П а н к р а т о в. Да.
Ф а л и н (слез с нар. Вынул из кармана билет. Положил на ящик). Считайте меня беспартийным.
П а н к р а т о в (после паузы. Глухо). Шкура! (Поднес билет к лампе.)
Вспыхнул картон. Панкратов поднял в руке горящий билет, освещая идущего к дверям Фалина. С верхних нар тяжело спрыгивает, почти падает О с т р о в с к и й. Он в буденовке с опущенными крыльями, шея обмотана полотенцем.
О с т р о в с к и й (хрипло). На фронте дезертиров расстреливали! Без суда! На месте!
Ф а л и н. На фронте я трусом не был! Все знают! А здесь подыхать не намерен! Вон, смотри, вповалку лежат! И не встанут.
О с т р о в с к и й. Вставай, братва! Поднимайтесь! (Умоляюще.) Хлопцы! Вставайте! Докажем ему!
Ф а л и н. Не докажешь!
О с т р о в с к и й (он еле стоит на ногах). Что же это? Выходит, его правда?
Ф а л и н. Требуй смены, ребята! А то — концы вам!
О с т р о в с к и й. Концы?!. (Вдруг.) А это видел? (И начал отплясывать отчаянную чечетку, наступая на Фалина.)
Один за другим поднимаются с нар комсомольцы, прыгают вниз. Фалин пятится к двери. Вот он открыл ее спиной. В барак ворвался ветер, заколебался огонек лампы. А Островский, качаясь, все топчется в танце, медленно выбивая что-то похожее на чечетку.
П а н к р а т о в (встревоженно). Хватит, Коля! Слышишь, друг? Хватит!
О с т р о в с к и й (хрипло).
П а н к р а т о в. Что с тобой?!
Ч е й - т о г о л о с (угрюмо). Третий день с температурой ходит. Тиф у него.
Темнота.
Слышны гитарные переборы, надрывный голос: «Ты сидишь у камина и сы-мо-тришь с тоской, как печально закат ды-го-рает…» Освещается часть комнаты, окно с вышитой занавеской. У окна, на гнутом венском стуле, девушка с книгой в руках. У нее монгольского склада скулы, круглые дуги бровей над большими карими глазами. Это Р а я. В окне показывается К у р е н к о в. За лаковым ремешком «капитанки» — роза, в руках гитара. За его спиной — Ж о р а.
К у р е н к о в. Не желаете ли к морю прогуляться, Раечка?
Р а я (отойдя от окна). Нет.
К у р е н к о в. Слышишь, Жора? Не желают.
Ж о р а. Комиссара ждут.
К у р е н к о в. Это кто же, позвольте узнать?
Ж о р а. Жилец. А может, сожитель.
Р а я. Как вам не стыдно? Уходите отсюда!
К у р е н к о в. Гонят нас, Жора.
Ж о р а. Брезгуют.
Смех. Удаляющиеся переборы гитары. Потом оголтелый выкрик: «Пароход идет — волны кольцами. Будем рыбу кормить комсомольцами!» Хохот и тишина. Рая бросилась к окну, потом к дверям. Тяжело опираясь на палку, в комнату входит О с т р о в с к и й.
О с т р о в с к и й. Ты что, Раюша?
Р а я. Ничего они вам не сделали?
О с т р о в с к и й. Шпана эта? Пусть попробуют!
Р а я. Одни шли?
О с т р о в с к и й. А кому я нужен?
Р а я. Темно… И ветер сегодня…
О с т р о в с к и й (невесело). Ты вон про что… Видишь, доковылял… А ты все дома сидишь?
Р а я. С кем мне ходить?
О с т р о в с к и й. Ребят разве мало хороших?
Рая молчит.
Что читаешь?
Р а я. Обложки нет… В крепость одного посадили, а в него дочь тюремщика самого главного влюбилась. Читали?
О с т р о в с к и й. Мне про любовь читать заказано.
Р а я. Почему?
О с т р о в с к и й. Да так… (Помолчав.) Раньше Овода из себя изображал. Зарок дал до мировой революции на девчат не заглядываться! А теперь…
Р а я. Что?
О с т р о в с к и й. Ничего… Так я… Мне письма не было?
Р а я. Ой, забыла совсем! (Протягивает конверт.)
О с т р о в с к и й (читает). «Сообщаем о зачислении Вас на заочное отделение Коммунистического университета имени Свердлова». Ура! Живем, Раюха!
Притопнул ногой, пытаясь отбить чечетку. Покачнулся. Рая протянула руки, удерживая его.
Плясать надумал… Дурак колченогий!
Р а я. Не надо.
О с т р о в с к и й. Ладошка у тебя как наждачок… Шершавая-шершавая…
Р а я. Чернорабочая.
О с т р о в с к и й. Да разве я поэтому? Чудачка!
Молчат. Где-то поставили патефонную пластинку. Томный тенор завел:
О с т р о в с к и й (прислушиваясь). Пока воевали — героями были. А теперь… Зажирели? Не с чего вроде. Успокоились? На чем? Не понимаю.
Р а я. Одни всю жизнь бьются, другие по кустам отсиживаются.
О с т р о в с к и й. Храбрые и трусы, думаешь? Нет. Тут другое. Я вот еле ковыляю, а мне кажется, что везде я! На Шатуре, на Балахне, на Магнитке. И не надо мне никаких пайков, портфелей, положения. Не потому, что я себя ни в грош не ставлю. Нет! Мне все своими руками потрогать хочется! (После паузы.) Иногда думаю: вдруг поправлюсь! Знаешь, что бы сделал?
Р а я. Что?
О с т р о в с к и й. Всю страну бы объездил. Не в поезде… Бежал бы за вагоном и за ступеньку держался! Чтобы ноги чувствовали, чтоб гудели от усталости! И на завод, к топке, угольку понюхать, лопатой пошуровать, Ох, до чего бы я жадно жил! (Замолкает.)
А за окном с разных сторон доносится разноголосица патефонных пластинок:
О с т р о в с к и й (горько). Живут же люди!
Р а я. Там пшенка у вас, в комнате. Под подушкой.
О с т р о в с к и й. Спасибо. (Выходит.)
К у р е н к о в (появляясь в окне). Не надумали, Раечка?
Р а я. Уходите отсюда!
К у р е н к о в. Зачем же! Вы знаете мою к вам симпатию! (Лезет в окно.)
Р а я (кричит). Николай Алексеевич! Коля!
О с т р о в с к и й (на пороге). Что, Рая?
Куренков скрылся. Слышен только его голос:
(Он все понял.) Слушай, Рая. Славная ты пацанка, а жизнь у тебя… Надо к настоящим людям прибиваться.
Р а я. Куда мне!
О с т р о в с к и й. Вот что. Друзей я не предаю. Только бы они меня не предали. Как здоровье. Давай вместе влезать в драку. Ничего другого не предлагаю. Не имею права. Меня может подкосить в любую минуту. Так что ты свободна.
К у р е н к о в (в окне). Жених! Ноги не держат!
О с т р о в с к и й. Ах ты… (Припадая на правую ногу, выбежал из комнаты.)
Р а я (кричит). Коля! (Бежит за ним.)
А патефоны точно взбесились. Они оглушают, воют, хохочут саксофонами, мяукают трубами. О с т р о в с к и й уже на вечернем бульваре приморского города, под цепочкой фонарей. Он размахивает палкой, словно пытаясь разбить невидимых своих врагов.
О с т р о в с к и й (задыхаясь). Гады!.. Замолчите!.. Замолчите!.. (И вдруг падает.)
Рая подбегает к нему, подхватывает под мышки, с неожиданной силой поднимает.
Р а я. Что, Коля? Что?!
О с т р о в с к и й. Ноги…
Р а я. Нет! Нет! Нет! (Обхватила руками плечи Островского, целует его в глаза, лоб, щеки.) Отсидел ты!.. Я знаю… У меня тоже так бывает… Иди, Коля! Иди, миленький!
Беспомощно улыбаясь, Островский шагнул вперед и тяжело рухнул на землю. А где-то в окне, прямо над ним, оглушительно гремит: «Эх, раз! Еще раз! Еще много-много раз!..»
З а н а в е с.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Когда зажигается свет, мы видим белую скамью под кипарисом, балюстраду набережной. Опираясь на костыли, к скамье подходит О с т р о в с к и й. Видно, что каждый шаг доставляет ему невыносимую боль. Отшвырнув костыли, опускается на скамью. Сидит, обхватив голову руками. Потом вынимает браунинг. Изучающе смотрит на пистолетное дуло. Появляется А к и м. Он в гимнастерке, сапогах, заметно постарел. Видно, что санаторный быт ему непривычен.
А к и м (поднимая костыли). Ты что ходилки свои раскидал?
О с т р о в с к и й. А…
А к и м. Костыли, говорю, зачем ломаешь?
О с т р о в с к и й (вдруг). Аким? Ты как здесь очутился?
А к и м. Думаешь, я железный? Врачи пригнали. (Взял из рук Островского браунинг.) Чистить собрался?
О с т р о в с к и й (не сразу). Чистить.
А к и м (вынимая обойму). Разрядить забыл. Ищу тебя по всему санаторию, а ты вон куда забрался! С морем прощаешься?
О с т р о в с к и й. И с морем тоже…
А к и м. Монету, говорят, нужно кинуть.
О с т р о в с к и й. Скажи, Аким… Ранило человека. Добить просит, а товарищи не решаются. Дашь ты такому свой пистолет? Или пусть мучается с перебитым хребтом?
А к и м (после паузы). Не дам. Возьму на закорки и дотащу до лазарета.
О с т р о в с к и й. Чтоб стал обузой?
А к и м. Кому?
О с т р о в с к и й. Жене, товарищам.
А к и м. Тогда это не жена, не товарищи.
О с т р о в с к и й. Одним инвалидом больше, одним меньше.
А к и м. Человеком. Не сдавайся, Коля. Не сдавайся. Слышишь?
О с т р о в с к и й. Слышу.
А к и м (возвращая обойму). Возьми патроны. И обращайся с личным оружием поаккуратней. (Помолчав.) Сегодня уезжаешь?
О с т р о в с к и й. Да.
А к и м. Как добираться будешь?
О с т р о в с к и й. Как-нибудь.
А к и м. Жену я твою велел вызвать.
О с т р о в с к и й. Зачем? Зря ты это, Аким!
А к и м. Почему?
О с т р о в с к и й. Так.
А к и м. Не видела еще на костылях?
О с т р о в с к и й (глухо). Нет.
А к и м. Примет.
Слышны голоса: «Николай Алексеевич! Островский! Где ты, Коля?»
О с т р о в с к и й. Рая.
А к и м (подавая костыли). Держись.
Появляется м е д с е с т р а с инвалидным креслом-коляской, за ней — Р а я. Увидев Островского на костылях, останавливается. Прижав ладони к лицу, не отрываясь, глядит, как он медленно идет к ней.
М е д с е с т р а. Садитесь в кресло, Николай Алексеевич.
О с т р о в с к и й. Нет. Я сам.
М е д с е с т р а. Нельзя вам!
А к и м (жестко). Пусть идет.
Стуча костылями, Островский идет навстречу Рае и смотрит, смотрит ей в глаза, пытаясь увидеть в них свое будущее. И совсем рядом гремит песня:
Темнота.
Неяркие лучи заходящего солнца освещают комнату, полулежащего на высоких подушках О с т р о в с к о г о. Ноги его покрыты серым солдатским одеялом. На полу, у кровати, — газеты, книги, журналы. За окном — звонкие ребячьи голоса:
Входит Р а я с продуктовой сумкой в руках.
Р а я. На рынке как с ума посходили! К маслу не подступиться, сметана… (Осеклась.)
О с т р о в с к и й. С какими это деньгами ты на рынок ходила?
Р а я (храбро). Как это с какими? На пенсию твою!
О с т р о в с к и й. Мои двадцать семь рублей давно проели. Откуда деньги?
Р а я. Ты только не волнуйся, Коленька… Успокойся…
О с т р о в с к и й. Я спрашиваю: откуда деньги?
Р а я. Шура Жигарева перевод прислала.
О с т р о в с к и й. Опять?!
Р а я (торопливо). Она пишет, что в Москву ездила. Обещают пересмотреть твой вопрос. Просит, чтобы ты пока потише тут…
О с т р о в с к и й. Потише?! Может, мне в ошибках своих покаяться? Доставай коляску, вези, в ноги кинусь!
Р а я. Да что ты, Коля?!
О с т р о в с к и й. Я не милостыню прошу! Я правды требую! Ясно это тебе?
Р а я (вздохнув). Ясно… (Передвигает таз, стоящий у кровати.) Опять полный…
О с т р о в с к и й. Дождь был… Натекло с потолка…
Р а я. Переедем, Коля! Смотрела я комнату. Солнце там, садик во дворе… Без воздуха ты совсем!
О с т р о в с к и й. Да ты пойми! Они мне комнату дают, чтоб рот закрыть. Получил свое и помалкивай! Никуда не поеду. Жили в этом гробу, еще проживем! (После паузы.) В горкоме была?
Р а я. Была. Вольмер по области мотается, а письма твои…
О с т р о в с к и й. Знаю… Читают и посмеиваются: «Дон Кихот объявился!»
Р а я. Это еще кто?
О с т р о в с к и й. Был такой… Контуженный… За справедливость боролся…
Молчат. За окном послышались ребячьи голоса: «Чур, за себя! Витька, вылезай! Я тебя видел!..»
Р а я (вдруг). Не верят они, что мы муж и жена. Смеются.
О с т р о в с к и й. Кто?
Р а я. Бабы эти! Соседки! (Плачет.)
О с т р о в с к и й (прислушиваясь к детским голосам). Какой из меня муж…
Р а я. Не смей так! Не нужно!
О с т р о в с к и й (после паузы). Заявление я написал.
Р а я. Кому?
О с т р о в с к и й. В Цека и прокуратуру. Если Бабенко покрывает врагов, значит, сам враг…
Р а я. Он член партии, Коля.
О с т р о в с к и й. И за партбилетом прячутся.
Р а я. Знаешь… Все-таки вышестоящие товарищи…
О с т р о в с к и й (резко). А ты кто? Нижестоящая? Я не бумажкой отделывался, когда тебе рекомендацию давал. Живым человеком хотел взнос сделать. Бойцом! А ты… боишься?
Р а я. Боюсь. За тебя. И так…
О с т р о в с к и й. Что «и так»? Хуже, чем есть, не будет.
Р а я (взяв блокнот). Вечером писал?
О с т р о в с к и й. А что?
Р а я. Рука, наверное, устала…
О с т р о в с к и й (после паузы). Наверно…
Слышен стук в дверь. Голос: «Островский Николай здесь живет?»
Р а я. Кто это?
О с т р о в с к и й. Не знаю…
Рая выходит и тут же возвращается.
Р а я. Посылку от Пети Новикова принесли. Говорит, друг твой старый. Окунь, что ли…
О с т р о в с к и й. Окунь? Где он? Зови скорей его!
Рая выходит.
Это надо же! Окунь выплыл!
Входит О к у н ь. Он уже не тот, что в первых эпизодах. Залысина на лбу, поредевшие волосы. Увидев Островского, останавливается. Он не ожидал увидеть его таким.
О к у н ь. Коля… браточек…
О с т р о в с к и й. Ну что ты… Что волнуешься? Думал, я на коне и клинком размахиваю? Иди сюда. Садись.
О к у н ь. Посылку я тебе привез.
О с т р о в с к и й. От Пети. Знаю. Где встретились?
О к у н ь. Случайно. Говорил он, что лежишь ты, но…
О с т р о в с к и й. Не думал, что такой?
О к у н ь (уходя от ответа). Лампы тут какие-то и еще этот…
О с т р о в с к и й. Усилитель. Давно я просил. Я ведь не просто больной. Радиопсих! Был у меня один костюм. Серый, приличный с виду… На костылях я еще ходил… Я его загнал, накупил радиобарахла всякого. А тут переезжать надо. Загоняю радио, покупаю костюм. Приезжаю — продаю костюм, покупаю радио. (Смеется.) В общем, «у попа была собака»!
О к у н ь. Все такой же… Ну, парнишка ты мой! До чего я рад тебя видеть! Коммуну нашу помнишь? «Стол бильярдный, он же обеденный…»
О с т р о в с к и й. «Он же для занятий, он же для спанья!»
О к у н ь. Во-во!
О с т р о в с к и й. Помню… И тебя, Окунь, помню. Все чубом трясешь, глазищами сверкаешь?
О к у н ь (проводя ладонью по залысинам). Трясу… (Вдруг.) Ты меня видишь, Коля?
О с т р о в с к и й (не сразу). Кое-как… Только ты тише! А то Рая узнает.
О к у н ь. Это которая дверь мне открывала?
О с т р о в с к и й. Ну да! Жена.
О к у н ь. Женат ты?!
О с т р о в с к и й. Не верится?!
О к у н ь (смешавшись). Да нет… Что ты!..
О с т р о в с к и й (горько). Женат. Где работаешь?
О к у н ь. В кооперации.
О с т р о в с к и й (вспоминая). «Красный купец»? Так по этой линии и пошел?
О к у н ь. Мы люди маленькие.
О с т р о в с к и й. «Маленькие»! Вот привычка проклятая! А откуда же тогда большие берутся? По наследству, что ли, место в обществе передают? Как корону?
О к у н ь. Вот ты какой стал!
О с т р о в с к и й. Какой?
О к у н ь. На интеллигента смахиваешь. Книжки вон везде…
О с т р о в с к и й. Плохо это?
О к у н ь. Смотря для чего… Для анкеты — не очень.
О с т р о в с к и й. Почему?
О к у н ь. Сам знаешь.
О с т р о в с к и й. Скользкий ты, Окушок. Боишься чего-то, недоговариваешь. Ершистый ведь был! Гвоздь-парень! Вспоминал я тебя, когда в драку влез.
О к у н ь. С кем?
О с т р о в с к и й. Есть тут один…
О к у н ь. Ты чистку прошел?
О с т р о в с к и й (после паузы). А что?
О к у н ь. Так… Осторожней бы надо.
О с т р о в с к и й. А если совесть не позволяет? Тогда как?
О к у н ь. Совесть… Ты о себе подумай!
О с т р о в с к и й. В обозе мне отсиживаться?
О к у н ь. Время для тебя остановилось, браточек…
О с т р о в с к и й. Думаешь, прошлым живу! Буденовку на лоб, шашку наголо, давай рубай! Нет. Знаю, что посложней сейчас, и все равно! (Помолчав.) Предает меня собственное тело. В спину стреляет. Из-за угла!..
О к у н ь (после паузы). Слушай, Коля… Ты только не подумай… Важно мне это очень… Если бы раньше лечиться начал — дошел бы до такой точки?
О с т р о в с к и й. Не знаю.
О к у н ь. На огонь летел? Бился, бился… И не заметил, как крылья опалил! А мог еще летать!
О с т р о в с к и й. Ты это к чему?
О к у н ь. Скользким ты меня назвал… Обыкновенный я. Живу, как все. А ты… Неужели о себе никогда не думал?
О с т р о в с к и й. Думал. Подшибло бы меня лет девять назад, на фронте, легче было бы. Пуля не разбирала! Теперь труднее. Да что там труднее… Невмоготу иногда, хоть стреляйся! А что вовремя не лечился? Поздно теперь об этом.
О к у н ь. Коля!.. Пойми ты меня. Нас же в одном котле варили, из одного теста замешивали. Если бы здоровье тебе, ноги… Как бы ты стал жить? Сегодня, сейчас?
О с т р о в с к и й. Не береди, Окунь. Так же, наверно. Не могу я в сторонке, не умею.
О к у н ь. Люди живут.
О с т р о в с к и й. Кажется им.
О к у н ь. Эх, браток! Что ты знаешь? Радио, газеты? Трам-та-та-там! Тру-ту-ту-ту! У каждого парада изнанка есть. Не видишь ты…
О с т р о в с к и й. Все я вижу. На своей шкуре испытал! (После паузы.) Слушай, Окунь… Идет ледокол! Ну, «Красин»! Перед ним лед нетронутый. Не пробить! Он — задний ход. И с разбегу! Опять застревает!! Опять крошит! Обратно ему ходу нет: корабли в кильватере. Покорежен весь, в пробоинах, дрянь всякая ко дну липнет. А он — вперед!
О к у н ь. Головой об стену, мордой об стол?
О с т р о в с к и й. Вон ты про что! Но я ведь так просто не сдамся, Окунь! Неужели никому уже не нужен? (Помолчав.) Ты когда едешь?
О к у н ь. Сегодня.
О с т р о в с к и й. Письма мои возьмешь?
О к у н ь. Куда?
О с т р о в с к и й. В Цека и прокуратуру. Или боишься?
О к у н ь (после паузы). Давай.
О с т р о в с к и й. Спасибо.
О к у н ь. Это мне-то?
О с т р о в с к и й. А кому же?
О к у н ь. Эх, парень! (Идет к двери. На пороге.) Держись, браточек! Хоть ты держись! (Выходит.)
Пауза. Островский устало откинулся на подушки. Слышен сигнал подъехавшей автомашины, веселые выкрики: «Дяденька, прокати!» — затем громкий стук в дверь.
О с т р о в с к и й. Входите! Открыто…
Появляется Б а б е н к о. Он в гимнастерке с широким ремнем, брезентовых сапогах. Оглядев комнату, подходит к Островскому.
Б а б е н к о. Островский?
О с т р о в с к и й. Он самый.
Б а б е н к о (протягивая руку). Бабенко… Руки подавать не хочешь? Смотри! Комчванство запишут! (Смеется.)
О с т р о в с к и й. Пишите.
Б а б е н к о. Это ты насчет писанины мастак! Из края звонили. Просили подработать твой вопрос.
О с т р о в с к и й. А он не мой.
Б а б е н к о. Чей же еще?
О с т р о в с к и й. Наш.
Б а б е н к о. Групповщиной пахнет.
О с т р о в с к и й. Да ну?
Б а б е н к о. За чужие спины прячешься? Недостойно ведешь себя, Островский. Стыдно за тебя!
О с т р о в с к и й. За меня стыдно?
Б а б е н к о. А за кого же еще? Склочничаешь, обывательские настроения раздуваешь, на аппарат клевещешь. Это что же выходит? Рабочих на советскую власть натравливаешь? Нехорошо, браток, прямо тебе скажу!
О с т р о в с к и й. Чего хорошего…
Б а б е н к о. Поздновато ошибки признаешь… Наломал дров — надо расхлебывать.
О с т р о в с к и й. Расхлебаю.
Б а б е н к о. Не вдруг, милый. Так дело квалифицируется… Не знаю, что тебе и советовать.
О с т р о в с к и й. Дело?
Б а б е н к о. А ты как думал? Такая биография у парня! На болезнь свою озлобился? А мстишь кому? Соображаешь?
О с т р о в с к и й. Трудно…
Б а б е н к о. Понимаю. (После паузы.) Вот что… Давай так: много ты бумаги извел, пиши еще. На мое имя, «Ошибался, тяжело болен, нужна была квартира — прошу учесть при рассмотрении». Ясно?
О с т р о в с к и й. Ясно. Сволочь ты!
Б а б е н к о. Что?!
О с т р о в с к и й. За шкуру свою трясешься! За ставку, за портфель! А может, еще за что-нибудь? А, Бабенко?
Б а б е н к о. Ты как смеешь?
О с т р о в с к и й. Я все смею. Я за правду! Слышишь ты!.. Мне правда нужна! И больше ничего. Я коммунист!
Б а б е н к о. Горячий ты… В проверкоме был?
О с т р о в с к и й. Не видишь — лежу!
Б а б е н к о. Так… Правда тебе нужна? Ну, слушай. Решением партсъезда не прошедший проверку механически выбывает из партии. Ме-ха-ни-чески. А кричишь: «Коммунист»!.. Беспартийный ты!
О с т р о в с к и й (вдруг).Туфта!
Б а б е н к о. Что еще за «туфта»? Со мной этот блатной жаргон брось! В другом месте наговоришься! (Идет к двери.)
Островский смотрит ему вслед. Напрягая все силы, пытается поднять руку. И не может. Кричит в спину Бабенко.
О с т р о в с к и й. Меня так просто не угробишь!.. Слышишь?! Не выйдет!
Входит встревоженная Р а я.
Р а я. Кто это был, Коля?
О с т р о в с к и й (не сразу). Из коммунхоза. Насчет комнаты…
Р а я. Кричал ты… Или показалось мне?
О с т р о в с к и й. Показалось…
Молчат. За окном голос Куренкова: «Заявления строчишь?! Воздухом дышать приехал? На! Дыши!» Звон разбитого стекла. В окно летит булыжник. Островский прикрывает лицо левой рукой.
Р а я. Что же это, Коля?!
О с т р о в с к и й. О здоровье моем заботятся…
Рая бросается к окну, потом к двери.
Р а я. Где браунинг твой? Где он?
О с т р о в с к и й. Брось, Раюша… Подушкой прикрой, дует.
Р а я. В милицию пойду!
О с т р о в с к и й. А чем докажешь?
Р а я. Белогвардеец проклятый! (Плачет, уткнувшись в подушку.)
О с т р о в с к и й. «Они убивают меня, потому что боятся. А чего же больше может пожелать человек?»
Р а я (притихнув, встревоженно). Ты что, Коля?
О с т р о в с к и й (сурово). Это не я… Это «Овод»…
На лице его отрешенность. Он словно увидел что-то в глубине комнаты. А там возникла неясная фигура Р и т ы, послышался ее негромкий голос:
Темнота.
И вновь комната Островского. Н и к о л а й полулежит на подушках, на одеяле — панель радиоприемника. Почти ощупью, одной рукой собирает он какой-то блок. У кровати — паренек в полосатой футболке с развернутой газетой на коленях. М и х а и л Ч е р е м н ы х.
Ч е р е м н ы х (читает). «Конфликт на КВЖД улажен… Ледокол «Красин» продолжает поиски итальянской экспедиции. Летчик Чухновский над льдами Арктики». Вдруг гробанется? Была охота искать!
О с т р о в с к и й. Это почему же?
Ч е р е м н ы х. Фашисты потому что! Чернорубашечники!
О с т р о в с к и й. Все, что ли?
Ч е р е м н ы х. Факт!
О с т р о в с к и й. А рабочий класс как же?
Ч е р е м н ы х. Это у них-то? Буржуи!
О с т р о в с к и й (смеясь). Подкованный ты паренек! Читай дальше.
Ч е р е м н ы х. «Начат строительством Ростовский сельмаш. На гиганте будет работать пять тысяч рабочих»…
О с т р о в с к и й. Сколько?
Ч е р е м н ы х. Пять тысяч.
О с т р о в с к и й. Здорово!
Ч е р е м н ы х. Ага!.. «Завод «Красный путиловец» начал выпускать сто пятьдесят тракторов в месяц…» Вот это да! А у нас прорыв опять… (Испуганно замолкает.)
О с т р о в с к и й. Прорыв?
Ч е р е м н ы х. Вот елки! Сболтнул все-таки… Не велели ребята тебе говорить…
О с т р о в с к и й. Куда же вы смотрели?
Ч е р е м н ы х. Да не в нашем цехе, в слесарке… Братва по вечеринкам зачастила. Патефончик, танцы: «У самовара я и моя Маша», водочка, конечно… Ну, утром вареные. Брак гонят. Мастер на них цыкнул, они ему: «Крыса старорежимная»! Он точно из бывших, мастер этот…
О с т р о в с к и й. Дальше что?
Ч е р е м н ы х. А чего дальше? Ничего! Побузили малость — мастер в кусты. Боится. Постановят на ячейке и уволят.
О с т р о в с к и й. Мастера?
Ч е р е м н ы х. А кого же? Он беспартийный!
О с т р о в с к и й. Вас надо гнать. С завода, из комсомола.
Ч е р е м н ы х. Так не в нашем же цехе!
О с т р о в с к и й. А завод чей? Дядин? Завтра тащи ко мне ребят!
Ч е р е м н ы х. Убьют они меня.
О с т р о в с к и й. Поживешь еще. «Не в нашем цехе!» Это надо такое отчебучить! Хозяева!
Ч е р е м н ы х. Во разошелся! Нельзя ведь тебе, слушай! Опять, скажут, волынку заводишь! Мало тебе… (Осекся.)
О с т р о в с к и й. Ты это о чем?
Ч е р е м н ы х. Да так я…
О с т р о в с к и й. Ты не «такай». Начал — договаривай.
Ч е р е м н ы х. Не знаю я ничего!
О с т р о в с к и й. Врешь!
Входит Б о н д а р е в. Он в рабочей спецовке. В руках бутылка виноградного вина, кулек с яблоками.
Б о н д а р е в. Вы чего это расшумелись? Здорово, Коля!
О с т р о в с к и й. Здравствуй… Михаил тут хвостом крутит!
Ч е р е м н ы х. Ничего я не кручу!
Б о н д а р е в (ставя на стол бутылку). Открыть есть чем?
О с т р о в с к и й. Отвертку возьми. С какой это радости?
Б о н д а р е в. Так просто.
О с т р о в с к и й. А я думал: поздравить пришел.
Б о н д а р е в (настороженно). С чем?
О с т р о в с к и й (кивнув на конверт, лежащий на столе). Вот.
Б о н д а р е в (читает). «Сообщаем о переводе вас на второй курс Коммунистического университета имени Свердлова». Поздравляю. (Разливает вино по стаканам.) За тебя, Коля!
О с т р о в с к и й. Спасибо.
Б о н д а р е в. Что невесело так?
О с т р о в с к и й. Бросить, наверное, университет придется… (Левой рукой неловко потянулся за стаканом. Отпил глоток. Хотел поставить обратно. Стакан упал. Рука Островского бессильно опустилась на одеяло.)
Б о н д а р е в. Что с рукой?
О с т р о в с к и й. Не видишь?
Б о н д а р е в. Давно это?
О с т р о в с к и й. Недавно. Рае не говорите.
Молчат. Где-то рядом, за стеной, возникла негромкая мелодия трубы.
Ч е р е м н ы х. Радио, что ли?
О с т р о в с к и й. Сосед мой. Легоцкий. Вот что! Скажите Иваненкову, чтобы переезжал.
Ч е р е м н ы х. В подвал? Туберкулез же у него, дети малые!
О с т р о в с к и й. Вот и хорошо.
Ч е р е м н ы х. Да ты что, Николай?
О с т р о в с к и й. Переедет — опять пойдем в атаку: вот что дают рабочему, красному коннику, а в особняках бывшие шахтовладельцы. Это при советской-то власти! Все знают, один Бабенко знать ничего не хочет!
Б о н д а р е в (не сразу). Слушай, Коля… Я тебя по дружбе прошу… Отойди от этого дела. Без тебя мы эту веревочку распутаем!
О с т р о в с к и й. Мешаю я вам?
Б о н д а р е в. Да ты что? (После паузы.) Оппозицию тебе пришивают.
О с т р о в с к и й (глухо). Так…
Ч е р е м н ы х (вдруг). Отпустите в Москву. Без денег доеду. На крыше, под вагоном, по шпалам дойду! Неужели правды не добиться?
О с т р о в с к и й (резко). Был у нас об этом разговор?
Ч е р е м н ы х. Ну, был…
О с т р о в с к и й. И все. Хватит! (После паузы.) Эх, Окунь… Парень-гвоздь. Клятвы давали, мировой революцией бредили… Неужели испугался?
Б о н д а р е в. О себе тоже человеку подумать надо.
О с т р о в с к и й. О себе? А что он один значит?
Б о н д а р е в. Про жизнь я.
О с т р о в с к и й. Про какую? Есть, спать, комод домой приволочь? Если только для себя — зачем тогда я?
Б о н д а р е в. Мудрено что-то. Я про обыкновенную жизнь, про нашу.
О с т р о в с к и й. Я тоже.
Молчат. Слышен стук открываемой двери. Входит Р а я. Она в кожанке, с потертым портфелем в руках. У нее очень усталое лицо.
О с т р о в с к и й (весело). Выдвиженцам от иждивенцев!
Р а я. Николай!
О с т р о в с к и й. Шучу я.
Р а я. Шутки у тебя…
О с т р о в с к и й. Ты что, Райкомчик?
Р а я. Так я… Не обращайте внимания… (Вдруг.) «Мадам Бабенко! Мадам Саенко! Ах, какой ситчик! Правда, прелесть?» Жена коммуниста — «мадам»! И разговору только о ситчике да о домработницах! (Помолчав.) А вы по какому случаю разлагаетесь?
О с т р о в с к и й. Извещение получил. На второй курс перевели.
Р а я. Ой, Коленька! Поздравляю! (Целует Островского в щеку.)
Б о н д а р е в (пододвинув ей стакан). Выпить полагается.
Р а я (отхлебнув). Вам, бедненьким, даже закусить нечем? Сейчас картошки принесу.
Б о н д а р е в. Брось, Рая!
Р а я. Ладно… Нечего! (Выходит.)
Б о н д а р е в (подняв стакан). Чтоб все обошлось!
О с т р о в с к и й. Не обойдется, Саша.
Б о н д а р е в. Думаешь?
О с т р о в с к и й. Я ведь сдаваться не собираюсь. До конца пойду. Как по-твоему, Рая знает?
Б о н д а р е в. Вроде нет еще…
О с т р о в с к и й. Молчи. (Кричит.) Райкомчик, где ты там?
Р а я. Иду! (Входит с кастрюлей в руках.) Ешьте… Горячая еще!
Б о н д а р е в. Ну, Николай… За тебя!
Ч е р е м н ы х. И за Раю!
О с т р о в с к и й. За жизнь!
Р а я (надкусив яблоко. По-детски хвастливо). А меня в женотдел выбрали!
О с т р о в с к и й. Молодчина! Наши ноги выбивают темпы, братва!
Р а я (жалобно). Сегодня не выбивают… Еле держат!
Б о н д а р е в (вставая). Пошли, Михаил.
Р а я. Да куда вы! Я же пошутила.
Ч е р е м н ы х. Поздно. На работу завтра…
Б о н д а р е в. До свиданья!.. (Выходят.)
За стеной снова зазвучала труба. Приглушенно и тревожно.
Р а я. Опять он со своей трубой… Стукнуть, чтоб перестал?
О с т р о в с к и й. Не надо.
Р а я. Поешь… (Протянув ему картофелину.) Смотри, какая рассыпчатая!
Островский протягивает руку. Ощупывает воздух.
(Смеется.) Хватит, Коля!.. Что ты как маленький!..
О с т р о в с к и й (нащупав ее руку). Пошутить нельзя?
Р а я. Сейчас чай поставлю.
О с т р о в с к и й (вдруг). Иди сюда.
Р а я (садясь на кровать). Что?
Островский тянется рукой к лицу Раи. Легко касаясь пальцами, гладит лоб, брови, щеки, губы.
(Испуганно.) Ты что, Коленька?
О с т р о в с к и й. Запомнить хочу. Глаз у меня болит, Рая…
Р а я. Какой? Здоровый?!
О с т р о в с к и й. Какой же он здоровый, если болит… Как огнем жжет. Давно уже…
Р а я. Что же ты молчал?
О с т р о в с к и й. А чем хвастаться? (После паузы.) Так засыпаться уговора не было… Разводиться нам надо.
Рая не может ничего сказать: губы у нее закушены. Она только отрицательно качает головой, все крепче и крепче прижимаясь мокрым от слез лицом к щеке Островского.
Темнота.
И сразу же вспыхивает свет. Это Р а я зажгла лампу над постелью Островского. Он мечется на подушках. На глазах у него марлевая повязка.
О с т р о в с к и й. Я все падаю… Хочу встать и падаю… Шагну и опять бит…
Р а я. Коля! Коленька!
О с т р о в с к и й. Но я борюсь, Аким… Слышишь? Борюсь! Из последних!
Рая выбегает из комнаты.
Бой идет… Пожар где-то рядом… Огонь прямо в глаза! (Взмахнув головой, скидывает повязку.) По коням! Вперед! Марш, марш!..
Возвращается Р а я. За ней идет доктор П а в л о в с к и й. Отстранив Раю, склоняется над постелью Островского.
П а в л о в с к и й. Дайте-ка градусник… (Осторожно.) Николай Алексеевич…
О с т р о в с к и й. А?!
П а в л о в с к и й. Это я…
О с т р о в с к и й. Михаил Карлович… Ночь сейчас?
П а в л о в с к и й. Утро.
О с т р о в с к и й. Это солнце такое красное?
П а в л о в с к и й. Нет, голубчик… (Вынул градусник.) Так… Раиса Порфирьевна, придется вам сходить в аптеку. (Выписывает рецепт.) Я пометил, что срочно…
Р а я. Я быстро, Коленька! (Выходит.)
П а в л о в с к и й. Совсем не спали?
О с т р о в с к и й. Какой тут сон…
П а в л о в с к и й. Сильные боли?
О с т р о в с к и й. Кино до утра смотрю.
П а в л о в с к и й. Кино?.. Это как же, простите?
О с т р о в с к и й. До вашего прихода эскадрон в атаку вел… Пожар кругом, дым глаза ест…
П а в л о в с к и й (профессионально). Сильно жгло?
О с т р о в с к и й. Глаза-то? Очень.
П а в л о в с к и й. Понятно…
О с т р о в с к и й. Конь подо мной горячий, необстрелянный. Чуть не скинул!.. А вчера почему-то дредноутом командовал… Так на мостик по тревоге бежал — до сих пор кажется, что ноги гудят!.. Вы не смейтесь, Михаил Карлович… Это не сны какие-нибудь! Лежу и вижу все! Как в кино!
П а в л о в с к и й (грустно). Я не смеюсь. Это часто бывает в таких случаях…
О с т р о в с к и й. В каких?
П а в л о в с к и й (неопределенно). При воспалительных процессах…
О с т р о в с к и й. Еще бегаю я все время. И танцую!
П а в л о в с к и й. Танцуете?!
О с т р о в с к и й. Мысленно, конечно… Я ведь это все помню.
Молчат. За стеной возникли звуки трубы. Музыкант разучивает все ту же странную тревожную мелодию.
П а в л о в с к и й (прислушиваясь). Вам мешает?
О с т р о в с к и й. Нет… Я привык. (После паузы.) Всегда он это играет… Не знаете что?
П а в л о в с к и й. Знаю. Бетховен. Девятая, симфония.
О с т р о в с к и й. Как это люди музыку сочиняют?
П а в л о в с к и й. Сначала, наверно, видят то, о чем хотят написать. А потом приходит мелодия.
О с т р о в с к и й (вздохнув). Видят…
П а в л о в с к и й. И слышат… Хотя Бетховен был глухой.
О с т р о в с к и й. Глухой? Сочинял музыку?
П а в л о в с к и й. Да. Огромной силы воли был человек!
О с т р о в с к и й (задумчиво). Воля у меня вроде есть… Силенок не хватает…
П а в л о в с к и й. Вы это, собственно, к чему?
О с т р о в с к и й. Да так…
На пороге комнаты появляется запыхавшаяся Р а я.
Р а я (протягивая лекарство). Вот, Михаил Карлович…
П а в л о в с к и й. Благодарю вас. Примите-ка, Николай Алексеевич… (Дает Островскому запить.) Так-с. И постарайтесь уснуть.
О с т р о в с к и й. Спасибо вам, Михаил Карлович.
П а в л о в с к и й. За что же? Помилуйте!
О с т р о в с к и й. Значит, глухой он был?
П а в л о в с к и й. Кто? Ах, да! Бетховен. Девятую симфонию писал совершенно глухим. Ну-с… Я еще загляну. До свиданья, Николай Алексеевич.
О с т р о в с к и й. До свиданья.
Михаил Карлович выходит. Рая провожает его.
(После паузы.) Рая!
Р а я (вбегая). Что, Коля?
О с т р о в с к и й. Слышала? Глухой композитор!
Р а я. Что ты вдруг о нем? Лучше тебе стало?
О с т р о в с к и й. Лучше, Раюша… (Помолчав.) Включи приемник.
Р а я. Заснул бы…
О с т р о в с к и й. Последние известия сейчас. Включи, Райкомчик!
Рая, покачав головой, включает самодельный приемник. Слышится голос диктора: «…самоотверженно трудятся на стройках пятилетки. Несмотря на сорокаградусные морозы, молодые строители Магнитки закончили покрытие домны. Особенно отличилась ударная бригада мастера Игната Панкратова…»
Панкратова! Слышишь, Рая? Игнат-то! Мастер уже.
Р а я. Знакомый?
О с т р о в с к и й. Начинали вместе. В инженеры парень вымахал, а я…
Р а я. Болен же ты.
О с т р о в с к и й. Ничего я не болен! То, что у меня не двигаются ноги и я почти ни черта не вижу, — сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская! Я здоровый парень!
Р а я (вздохнув). Здоровый…
О с т р о в с к и й (после паузы). Помнишь, я тебе про парнишку одного рассказывал? Как он матроса-большевика у петлюровцев отбил…
Р а я. Помню! Очень ты здорово рассказывал, Коля. Как живой он!
О с т р о в с к и й (усмехнувшись). Живой пока…
Р а я. Кто?
О с т р о в с к и й. Парнишка этот.
Р а я. Да ну тебя! Я ведь про то, что рассказываешь ты хорошо!
О с т р о в с к и й (задумчиво). Рассказать — что…
Слышен голос диктора: «Чернорубашечники в Италии рвутся к власти. Вооруженные столкновения между рабочими и легионерами продолжаются…»
Р а я. Легионеры — это кто?
О с т р о в с к и й. Фашисты. Вот с кем воевать придется.
Р а я. Не полезут они к нам. Побоятся!
О с т р о в с к и й. Полезут. Мы у них как бельмо на глазу! А мне уже на коня не сесть… Другие в бой пойдут. Совсем молодые… И не знают они, какая она бывает, война… Если бы я смог им помочь!
Р а я (горько). Чем, Коля?!
О с т р о в с к и й. Думаешь, ни на что уже не гожусь? (Не сразу.) Попробую… Вдруг выйдет?
Р а я. Что?
О с т р о в с к и й (не слышит). Тогда я с ними. В одном строю! Понимаешь, Рая? В строю!
Рая с тревогой смотрит на его отрешенное лицо. Опять возникла мелодия трубы. Хриплая и тревожная. Освещено только лицо Островского на высоких подушках. Глаза его устремлены в будущее. И вместе с ним мы видим вокзальную платформу, молодых бойцов с еще тонкими шеями подростков, лопоухих от стриженных под машинку голов, в новеньких необмятых гимнастерках, топорщащихся пилотках. Их провожают девчонки. Тоже вчерашние школьницы. В ситцевых платьишках, с косами и стриженые, еще стесняющиеся того, что их видят с любимыми. Кто-то улыбается, кто-то плачет, кто-то совсем по-детски сосет эскимо. Довоенное, на палочке. Призывно зазвенела труба. Смешались пары. И нет больше детей. Есть солдаты и невесты. Матери и сыновья. Застучали колеса невидимого поезда. Медленно двинулась за ними растерянная, молчаливая, пестрая девичья толпа. А труба все звенит, звенит!.. И вдруг — темнота. Как будто оборвалась кинолента. И в темноте голос Островского.
Почему свет погас? Я ничего не вижу! (С отчаянием.) Я ослеп, Рая!.. Совсем!
На самой высокой ноте захлебнулась труба… Яркие солнечные лучи заливают комнату, освещая спокойное лицо лежащего на подушках Островского. Глаза его закрыты. На полу, у кровати, разбросаны листки бумаги. Рая неслышно подбирает их. С трудом разбирает слепые строчки.
Р а я (негромко). «…Из строя не уходил, пока не иссякли силы. Сейчас осталось одно. Эскадрон не останавливается из-за потери бойца. Как же поступить с собой после разгрома? Чем оправдать свою жизнь? Просто есть, пить, дышать?.. Умел неплохо жить, умей вовремя…» (Тихо плачет.)
О с т р о в с к и й (открывая глаза). Ты что, Раюша?
Р а я (сдерживаясь). Ничего… Думала, спишь…
О с т р о в с к и й. Меня, что ли, жалеешь?
Р а я (вдруг). Ты на что это решился, а?! (Шарит под подушками.)
Островский тихо смеется.
Еще смеется… Где он у тебя?
О с т р о в с к и й. Кто?
Р а я. Браунинг твой?
О с т р о в с к и й. Да как я из него стрелять буду? Ты сообрази!..
Р а я (после паузы). Зачем же пишешь такое?
О с т р о в с к и й. Так… Кочегаром я был неплохим, а тут… Порви.
Р а я. Не порву.
Молчат. За стеной чуть слышно звучит труба.
Опять завел!
О с т р о в с к и й. Пусть. (Прислушивается.) Глухой ведь сочинял.
Р а я. Кто?
О с т р о в с к и й. Бетховен.
Р а я. Дался он тебе!
О с т р о в с к и й. Почему я всегда заболеваю не вовремя? Почему? Мне торопиться надо! Я могу не успеть!
Р а я (встревоженно). О чем ты, Коля?
О с т р о в с к и й. Мне бы еще года два! Ну, год! Неужели не дотяну?
Р а я (резко). Николай!
Молчат. Слышен стук входной двери, какой-то грохот в коридоре, В комнату влетает запыхавшийся Ч е р е м н ы х.
Ч е р е м н ы х. Тазов тут понаставили!
Р а я. Перевернул?!
Ч е р е м н ы х. Вроде что-то булькало…
Р а я (схватившись за голову). Варенье соседское!
Островский хохочет.
Ч е р е м н ы х. Со света не видно… А я бежал…
Р а я. Загрызут меня соседушки.
Ч е р е м н ы х. Подавятся! Собирайте вещички, братцы! Перевозить вас будем!
О с т р о в с к и й. Опять ты за старое? Сказано ведь: пока всех не переселят — не перееду.
Ч е р е м н ы х. Переселят, Коля! Теперь уже точно! Начальство по твоему заявлению приехало.
О с т р о в с к и й. Из края?
Ч е р е м н ы х. Бери выше!
О с т р о в с к и й. Кто?
Ч е р е м н ы х. Мне не докладывали. Высокий такой, худой…
О с т р о в с к и й (вдруг). «Коммунар не бросает товарища в беде, делит с ним шинель и махорку, беду и удачу…»
Р а я. Ты что, Коленька?
О с т р о в с к и й. Окунь… Гвоздь-парень! Добился все-таки…
И опять грохот в коридоре, голос Б о н д а р е в а: «Фу ты, дьявол!»
О с т р о в с к и й (смеясь). Бондарев влип!
Б о н д а р е в (на пороге). Что у вас за баррикады?
О с т р о в с к и й. Варенье, Сашок!
Б о н д а р е в. Убирайте скорее!.. Гости к тебе!
О с т р о в с к и й. Какие еще гости?
Б о н д а р е в. Такое у нас творится, Коля! От Бабенко перья летят!.. Ну, я тебе скажу, и хватка у этого седого!
О с т р о в с к и й. Да кто же это? Фамилия как?
Б о н д а р е в. Не знаю. Сегодня только приехал. Вызвали на бюро: так, мол, и так, информируйте товарища. Ну, мы, сам понимаешь, рады стараться!
О с т р о в с к и й. Седой, говоришь?
Б о н д а р е в. Седой. А на лицо вроде не старый еще.
Ч е р е м н ы х (у окна). Идет! Он это?
Б о н д а р е в. Он самый! Пошли, Михаил. Держись, Коля! Гни свою линию. Мужик он суровый!
О с т р о в с к и й (заметно волнуясь). Не пугай, Саша. Я пуганый!
Бондарев и Черемных выходят. Пауза. Затем голос Раи: «Осторожнее. Вот сюда, пожалуйста». На пороге комнаты появляется А к и м. Не отрываясь, смотрит на лежащего Островского.
О с т р о в с к и й. Проходите, товарищ… Тут должен быть стул… Садитесь. (После паузы. Напряженно.) Что же вы стоите?
Аким молчит. Не может справиться с волнением.
А к и м (с трудом). Это Рая в коридоре была?
О с т р о в с к и й (растерянно). Рая… А откуда вы…
А к и м. Не узнал я ее в темноте…
О с т р о в с к и й (вдруг). Аким!
А к и м. Я, Коля… Я, браточек… (Уже у постели.) Здесь я… рядом!
О с т р о в с к и й. Я слышу.
А к и м (после долгой паузы). Эх, парень… Почему раньше не написал?
О с т р о в с к и й. Писал я… Бюрократов у вас — не продохнуть!
А к и м. Газеты тебе читают?
О с т р о в с к и й. А что?
А к и м. Кампания идет по борьбе с волокитой.
О с т р о в с к и й. Идет-то она идет… Да быстро как-то проходит! У нас тут гроб по улицам таскали… «Смерть бюрократизму» написано. Знаешь, кто нес?
А к и м. Кто?
О с т р о в с к и й. Самый главный бюрократ.
А к и м. И такое бывает…
О с т р о в с к и й. Если бы не Окунь, я бы к тебе не пробился, завяз бы в этом бумажном болоте!
А к и м. Окунь? Я его и в глаза не видел.
О с т р о в с к и й. А заявление мое?
А к и м. По почте переслали. Без обратного адреса.
О с т р о в с к и й. Так…
А к и м. Был он у тебя?
О с т р о в с к и й. Был… Что же это такое, Аким? Клятву давали! Мировой революцией бредили! В атаки в одном строю ходили!
А к и м. Ты людей все еще полками считаешь, дивизиями, армиями, классами… А они, браточек, уже давно Иваны Ивановичи, Петры Николаевичи, Николаи Алексеевичи… И все разные, Коля! Человек уже не тот, когда встречаешь его второй раз, и совсем другой, если видишь его в третий.
О с т р о в с к и й. «Все течет, все изменяется»?
А к и м. Смотри-ка! Образовался!
О с т р о в с к и й. Интеллигентом еще обзови!
А к и м. Обидишься?
О с т р о в с к и й. Рабочий я.
А к и м. А Ленин — интеллигент.
О с т р о в с к и й. Брось!
А к и м. Музыку любил, языками владел.
О с т р о в с к и й. Ну… За границей он жил…
А к и м. В России учился. На Волге.
О с т р о в с к и й. В царской гимназии.
А к и м. Хуже учили, думаешь?
О с т р о в с к и й. Да ну, Аким. Я ведь серьезно.
А к и м. Я тоже. Еще гордиться будешь, когда тебя интеллигентом назовут. (Помолчав.) Ты вот добиваешься: ради чего все? Ради чего ты?! Вот что главное. Одной веры в общее дело теперь мало. Ты думай о том, где больше пользы принесешь этой нашей вере. Делом! А не клятвами и заверениями. Пора учиться понимать жизнь во всей ее сложности, Коля… А подлинная интеллигентность, если хочешь знать, — умение мыслить. (После паузы.) Умирали бойцы и умирать будут за идею. Это подвиг. Я понимаю. Но, по-моему, дважды подвиг — жить во имя этой идеи. И не просто жить, а идти вперед — ошибаясь, падая, набивая шишки, — но вперед!.. А то у нас некоторые садятся посреди дороги и празднуют свое торжество. Фальшивое! Напоказ! А нам еще шагать и шагать…
О с т р о в с к и й. Значит, были бойцы, полки, армии, а теперь просто люди? Человеки! А Бабенко? Целоваться мне с ним?
А к и м. Ты вшей в окопах бил?
О с т р о в с к и й. Приходилось.
А к и м. Считай, что недобил. Они, брат, теперь не те, что в девятнадцатом на плакатах рисовали. В толстовках ходят, в гимнастерках. (Невесело.) От десяти до четырех социализм строят, после четырех анекдоты про него рассказывают. (Помолчав.) И вот еще что… Больно мне было тебя таким увидеть. Больно и горько… Побереги себя, Коля! Мы врачей не очень жалуем, но надо. Ничего не попишешь! Считай это партийной нагрузкой.
О с т р о в с к и й. Партийной?
А к и м. Проверку пройдешь. Здесь или в Москве. Если таких парней выкидывать, кому же оставаться?
О с т р о в с к и й. Я себя вне партии не считаю.
А к и м. Правильно делаешь! Верю я в тебя. Не в утешение говорю. Этого не умею. Верю, и все! Найдешь ты себя. Где, как… не знаю… Но найдешь.
Опять зазвучала за стеной труба. Трепетно и светло, как призыв к жизни, борьбе, победе.
Что там у тебя за оркестр?
О с т р о в с к и й. Сосед мой. Трубач…
А к и м. Завтра же переезжай.
О с т р о в с к и й. Нет.
А к и м. Последним хочешь корабль покинуть?
О с т р о в с к и й. Плохо это?
А к и м. Да нет… Ничего.
О с т р о в с к и й (после паузы). Если книжка выходит… Сколько штук печатают?
А к и м (растерянно). Шут его знает, парень… По-разному… Тысяч пятнадцать, десять… Зачем это тебе?
О с т р о в с к и й. Десять тысяч! Это же целая дивизия! Я знаю, что мне делать, Аким! Вижу, куда идти! Понимаешь, вижу!
Медленно разгорается свет в зрительном зале. До полного.
Значит, мы еще побузотерим! А если все… Край… Ночь… (Откинув одеяло с ног, встает с постели. Легко идет вперед. К самой рампе.) Рубайте за меня! Рубайте, братишки! Рубайте!..
Сигналом атаки звенит труба. На зеленом взгорье, где во время боя играл полковой оркестр, стоит трубач. В штатском. И в буденновском шлеме на голове.
К о н е ц