Чемоданов, как велела ему Зина, подошел к проходным воротам и присел на том же самом месте, где за полчаса до него сидел Костик.

До перерыва было далеко. Но он и не собирался ждать, когда наступит перерыв. Он по опыту знал, что среди потока людей, снующих на завод и обратно, найдется кто-то, кто может позвать нужного ему человека. «Не бывает так, чтобы чего-нибудь да не было!» – любимое его присловье, обозначающее возможность всегда найти выход из трудного положения.

Проспавшись, ночка-то была не из приятнейших, среди разного вагонного сброда, а он еще за свой багажик с иголочками тревожился, он не нашел ни Зины, ни племянницы ее, но они и не были сейчас нужны. Зато от Зины лежала торопливая записка, где она просила завтракать без нее, а потом, если ему, то есть, Чемоданову, не трудно, сходить к заводу, где в перерыв его будет ждать дядя Кати, фамилия которого Букаты… Вот с ним, мол, Чемоданову и нужно переговорить по поводу будущей свадьбы, если он не хочет всякого потом скандала.

Чемоданов скандала не хотел.

Он посмотрел на часы, привел себя в порядок, почистил тряпочкой, найденной в прихожей, сапоги, ибо по опыту знал, что никакой френч и никакая шляпа не украсят его до конца, если обувь при этом будет грязной… И пошел.

Букаты в это самое время крутился по цеху, принимая как должное очередную порцию устных выговоров от начальства и пытаясь заткнуть брешь – заменить выбывшего неизвестно почему слесаря-центровщика. Как бывает в таких случаях по закону подлости, центровщик из другой смены накануне слег на операцию с аппендицитом… Букаты направил Силыча к Ведерникову домой выяснить, что же там случилось, Пете Швейку велел полегоньку, не спеша, осваивать новое дело…

– Незаменимых людей не бывает, – повторял он известную формулу Сталина, в которой было еще и продолжение: «не можешь, научим, не хочешь, заставим…» Но Букаты знал, по личному знал опыту, что есть они в природе, незаменимые люди, и заставить их делать то, что они не хотят, не всегда можно. То есть даже так бы он сформулировал свой тезис в отличие от того, известного, навязшего в зубах, настолько часто его вокруг повторяли, что мир-то де и состоит в основном из незаменимых людей, только мы это повернули кверху ногами, но это вовсе ничего не меняет. И Костик, и Силыч, и Швейк, да и сам он были из тех самых, как он понимал, незаменимых, расставленных так, что каждый незаменимый делал свое дело. В данном случае это были танки. Но разрушилась структура, и требовалось что-то изобрести, чтобы временно заменить незаменимого, то есть пойти на компромисс, дававший непосредственные, нужные сегодня позарез результаты. В перспективе же, как он понимал, все образуется и Костик вернется на свое место. Другого варианта он пока не видел.

Такими были его мысли среди многих забот, ибо нервничал военпред, звонили из ОТК, спрашивали из парткома, как прошла подписка на танковую колонну, деньги у него пока в сейфе, тут же в цехе; а Силыч все не возвращался, его-то, в нетерпении Букаты посматривал поминутно на часы, ждал, как не ждут второго пришествия.

Наконец тот объявился. Но еще издали, по тому, как изображал недоумение и пожимал плечами, Букаты понял, что Ведерникова не нашли.

Силыч пояснил, что дома он застал маму, тетю Таю, но она ничего сама не знает, повторяя лишь, что он ко времени встал и пошел на работу… Но теперь и она всполошилась, потому что не может понять, что же с сыном могло случиться.

– Зря ты ей сказал, – упрекнул походя Букаты.

Еще Силыч добавил, что у проходной к нему подошел какой-то человек, во френче и шляпе, высокий, «дядя, достань воробушка», и попросил позвать мастера Букаты, к которому у него разговор.

Букаты не удивился, мало ли кому он нужен… Он распорядился Силычу шума про Ведерникова не поднимать, вдруг да найдется! На всякие там дерганья не реагировать, отбояриваться общими словами, мол, все будет как надо и в том же духе.

У ворот и правда стоял человек занятного вида, впрочем, Букаты с первого же взгляда показалось, что сам-то он себе, наверное, нравится. Он поправлял шляпу, одергивал френч и при этом заглядывал в стеклышко проходной, ловя свое отражение. Но времени рассматривать прохожих у Букаты не было. Он сам подошел к незнакомцу и спросил, кого тот ждет. Спросил потому, что могла произойти ошибка: в одном из цехов работал человек со сходной фамилией, Бокатов.

– Папашка, – сразу оживился человек, – это – завод?

– Какой тебе нужен завод? – спросил недовольно Букаты. Он не любил, когда спрашивали не по делу.

– А какой есть?

– Никакого нет, – сурово отрезал Букаты. – Тебе что нужно-то?

И тут он посмотрел по сторонам, пытаясь понять, нет ли кого другого, не с таким чудным и нахальным видом, кто тоже мог бы ждать мастера. Но во френче, и в шляпе, и длинный – был все-таки этот, который к нему обращался.

Тот в свою очередь рассматривал мастера и делал про себя, по-видимому, свои, тоже не совсем приятные выводы.

– Мне мастера Букату позови, который танки изготовляет.

– Изготовляет… – проворчал Букаты, уже понимая, что назвали, точно, его, и ошибки нет. – Галоши, что ли! Как это я изготовляю?

– Так, стой! – обрадовался пришедший. – Ты – Буката?

– А ты кто?

– Чемоданов! Папашка! – сказал, оскалясь, длинный. И тронул полу шляпы. – Вашей племяшки как бы муж… Будущий…

От этих слов Букаты как покачнуло, настолько все было не ко времени.

Помнил он утренний разговор с сестрой, истерику ее помнил и свое раздражение, но как-то стерлось оно за другими, последовавшими вслед неприятностями, и уже перестал он держать в уме, надеясь, что само по себе обойдется.

Не обошлось.

Неприязненно осмотрев новоявленного жениха – прям петух – он спросил, задрав лицо вверх:

– Женишься, говоришь? – и тон его не предвещал ничего доброго.

Но Чемоданов не услышал, а может, и не захотел услышать угрозы. Он бодренько, на легкомысленном смешке заявил, что правда женится, и жениться никогда не поздно, если женилка работает… А Зиночка-то твердит, поговори, мол, родственник как-никак, неудобно… А чего неудобного-то, если все ясно… Он же не прохиндей какой, он по-хорошему, то есть по-гражданскому… И сам он считает факт сочетания делом торжественным, потому что он человек солидный… Между прочим…

– Ага, – выслушав, кивнул Букаты и посмотрел, набычившись, в землю. Раздумывал, кумекал про себя. Потом вздернулся, но глядел уже не в лицо, неудобно было все время задирать голову, а смотрел на пуговицу френча, что была на уровне его глаз. – А чем ты, солидный человек, занимаешься? – спросил у него. – Где служишь? Сколько получаешь? Сколько жен… Да-да! Сколько жен имел… Имеешь… по разным городам?

И этот напор Чемоданов выдержал, не дрогнул. Только поскучнел малость. Такими-то психическими атаками разве его проймешь! Не интересно даже на таком уровне работать. Так про себя решил. А этой сварливой Букате ответил он с упреком так:

– Эх, папашка! Если тебе моя жизнь приснится, ты проснешься в холодном поту! Пойдем-ка серьезно поговорим? А?

– Куда это? – оторопел Букаты. От нахальства названого жениха оторопел.

– Да в «Голубой Дунай». Куда еще! – сказал самоуверенно Чемоданов. – Идем? Ну?

Его самоуверенность вывела Букаты из себя.

– Некогда мне болтаться! Говори, да я пошел! – разозлился он и достал свои большие серебряные часы.

Ну и денек выдался, каждый старается побольней за нервы дернуть. Этот заморский петух туда же… Не на того напал!

– Да и у меня времени маловато, – невинно поглядывая на Букаты, произнес Чемоданов. – Я думал, что ловчее тебе не у ворот кричать… Вон, на тебя уже звукоуловители наставили… – и кивнул на проходную, где, и правда, из окошка торчала физиономия вахтера, заслышавшего, видать, скандал.

– Пять минут, – сказал между тем Чемоданов. – Проводи, дорогой и поговорим, папашка!

Ох, как не нравилось все это Букаты. Эта снисходительность, почти небрежность в разговоре, и словцо-то дрянное такое: «папашка!» Где он его откопал… Но закончить надо было, для пользы, как говорят, дела! Отбрить этого немолодого нахала, чтобы знал наперед, как соваться не в свои дела!

Росла досада и на Зинку, которая всю эту кашу заварила. Но ей он особо выдаст! Она получит! Как в детстве – березовой каши!

Наискось по тропинке вышли они к забегаловке, фанерной, но просторной, и внутри и снаружи толпился народ: инвалиды, мужички и совсем еще подростки… Были тут и женщины.

Чемоданов ушел, вернулся с двумя кружками и одну поставил перед Букаты. Но тот отодвинул демонстративно: он не из тех, кто будет пить неизвестно с кем. Чемоданов этот жест засек, как и все остальное. Но проглотил. Не хотел заострять отношения.

– Так вот, папашка, – начал, отхлебнув от своей кружки и оглядываясь по сторонам. Но никто их не слушал. – Семьи, так отвечу я на твой категорический вопрос, у меня нет… О прошлом моем тебе знать не надо. Это дело не твое. А Катя – она одна для меня… Запомни и запиши в каком-нибудь своем мозжечке. Одна, и на всю жизнь.

– Катьке – это рано, – теперь Букаты уже смотрел в лицо, удобно было смотреть. И говорил повелительно, твердо. – Будь моя воля, так я достал бы веревку… Вожжи… Да такую бы свадьбу устроил! И той, и другой!

– Значит, гражданин Буката, – вежливо, сменив игривый тон на иной, предупредительный, холодноватый, поинтересовался Чемоданов. – Я так понял, что вы категорически…

– Правильно понял! – кивнул Букаты. – Будь здоров! – И поднялся. Но Чемоданов остановил его.

– Минуточку… Папашка… А должок?

– Какой должок? – спросил Букаты, стоя и нетерпеливо оглядываясь по сторонам. Никогда он не был в этой пивнушке. Не дай бог, кто увидит.

– Обыкновенный… Который брали…

– Я? Брал? – наигранно удивился Букаты и улыбнулся такой наивности этого прохиндея в шляпе. Куда, мол, зашел! Шантажировать пытается! Не на таких напал!

Но и Чемоданов улыбнулся.

– Не вы, конечно… Но я понял так, что вы от их имени сейчас говорите? Вот и гоните их должок… И мы с вами квиты…

И уставился, глядя не отрываясь, на собеседника.

– Ах, вот как!

– Так… Только так, – кивнул предупредительно и даже с некоторой теплотой в голосе Чемоданов. – Вы мне, папашка, денежки… А я вам веревочку…

– Какую еще веревочку?

– Ну, вожжи… Чтобы отстегать, как вы того желали, этих… Ваших заблудших родственниц…

Видно, издевался Чемоданов, и был подвох в его таком масляном голосе, но какой, Букаты не мог до поры распознать. И еще продолжал по инерции кипятиться, лезть на рожон.

– Сколько тебе? – спросил напрямик и полез в карман, желая швырнуть в лицо этому хаму всю свою получку, которую он получил. Ради такого удовольствия можно себе позволить и поголодать! Накоплений у Букаты, ясное дело, не было никаких.

– Полмиллиончика, – невозмутимо произнес Чемоданов. Сохраняя все ту же мягкость в голосе. Он-то знал, что давно выиграл этот разговор, еще дома у себя знал!

– Не понял? – спросил Букаты и закашлялся… Все-то он понял, старый дурак, но выигрывал время, потому что нечего было ему ответить на эту цифру. Нет в мире такого ответа, который бы прозвучал удовлетворенно, кроме мешка с деньгами, который нужно выложить на этот залитый терпким желтым пивом столик… Может, где-то такой мешок и есть, но не у него… Не про вашу честь… Так и сказано в поговорке!

И вот тут Чемоданов взял свое. Прочно взял, развернувшись во всю силу перед старикашкой, который увядал на корню.

– Правильно понял, папашка! – сказал он строго. У Букаты взаймы тон занял. – Пятьсот тысяч – это выглядит солиднее, да? Так я же тебе сразу сказал, что я солидный человек… На мелочи не размениваюсь! – И оглянувшись, нет ли лишних ушей, он отодвинул кружки, которые их разделяли, наклонился вперед, предлагая это же сделать Букаты, и тот, вот странное дело, подчинился. – Теперь слушай, папашка! По-другому слушай, а то дырки слуховые у тебя засорились, себя только слышал… А ведь разговор-то даже не на двоих… На троих… На четверых! Вот как!

– Ну, ну… Считаешь… – смято произнес Букаты, на него было сейчас тошно смотреть. И вдруг вспылил, от слабости или отчаяния. – А тебя бы в милицию! Вот куда! И там посчитать! Сколько тебе полагается! Да, да! Сколько дадут срока!

– Ну вот, опять глухонемой, – натянуто оскалился Чемоданов. – Годы-то нам с Зиночкой придется делить… Я ведь только выручал, а садить-то ее полагается… Тут правды не найдешь! Папашка! И не там ты ее ищешь!

Букаты молчал. И Чемоданов молчал, давая сопернику прийти в себя. Он знал, что подобные удары с ног валят и не таких строптивых. Пусть оклемается… Он нам еще нужен…

Он даже не стал останавливать мастера, когда тот встал и пошел, направляясь к заводу. Разговор-то, в принципе, закончен. А то, что молчит, к лучшему, значит, дошло до него… Туговато, конечно. Младенцы, те, когда первая мысль у них появится, говорят, слюни пускают… Курчавые такие, умненькие слюни… А этот молчанием запустил…

Уже дошли до проходной, когда Букаты подал голос. Был он смирен. Так-то бы сначала!

– Ладно, – произнес, взглянув по-бычьи исподлобья на пуговицу, что маячила у лица. – Чего ты от меня хочешь? Времени у меня нет больше, планы с тобой строить… Побыстрей, пожалуйста…

Вежливо, как можно вежливей и кротче, Чемоданчик опять же сказал, что не с ним, не с ним вовсе строит, папашка, свои планы… Они у них общие с Зиночкой, с Катюней… Одно-единое, как говорят.

– Ты приходи в дом-то… Вот и всех делов! – сказал доброжелательно Чемоданов. Будто с близким дружком договаривался.

– На свадьбу? Не приду! – отрезал Букаты и отвернулся.

– А ты до свадьбы приходи, – подхватил Чемоданов. – В садике-то и поговорим… И договоримся, может… У тебя когда перерыв?

– Какой там перерыв, – отмахнулся Букаты. – Рабочий у меня пропал… А план горит… Ох, – вспомнил он про цех и про все, что там творится. – Зинка зовет меня Железным, но я железный и есть… В цеху родился, в цеху жизнь прожил… Со мной что с железкой говорить… Толку тебе мало… – и повернулся, чтобы идти, и уже машинально пропуск в кармане нашаривал.

– Ничего, папашка! – воскликнул Чемоданов вслед, понимая, что дело идет к согласию и остались какие-то недоразумения. – Племянница-то, думаю, поважней твово танка будет! А? Так жду! Жду!

Но Букаты не повернулся. А за проходной подумал: «С милицией к тебе в гости надо ходить! Сволочь! Не иначе!»

Постоял, скрывшись от глаз, чтобы прийти в себя, ладонью по векам провел… И словно отряхнув от себя как наваждение все, что сейчас произошло, он вздохнул полной грудью и направился через замусоренный двор в цех.

Одиноко, как упрек ему лично, стояли, вытянувшись во весь двор, пустые платформы для новой боевой техники. Он проскочил, стараясь на них не смотреть. Но к сборщикам не пошел, понимая, что ничего утешительного там не ждет. Незамеченный заперся в своей конторке, в уголке цеха, и долго ворошил какие-то бумаги, что-то искал. Несколько раз слазил в свой рабочий шкафчик, где хранилась одежда, и снова листал, цифирки выписывал, поправляя очки, старенькие, довоенные еще, в железной оправе. А потом откинулся и замер, закрыв глаза.