Подвал в доме Гвоздевых был просторный, с ямой для картошки, с отделением, отгороженным специально для хранения яблок и засыпанным опилками, со многими кадушками по углам, частью уже рассохшимися, в которых когда-то солили огурцы и капусту.

Теперь Зина, кроме яблок да картошки, ничего не заготавливала: рук недоставало. Рук и сил.

В подвале было сумрачно, сыроватая мгла смотрела изо всех углов. Странные шорохи, скрипы, вздохи возникали, будто бы сами по себе. Крошечное окошечко для вентиляции не в силах было дать достаточно света и воздуха.

Оттого и сажала Зина племянницу сюда в моменты приступов, быстро приходящих и уходящих, своей женской неуправляемой истерики, что темноты боялась Катя больше всего. Не криков, не хулиганов, не шпаны базарной, которой успела повидать за время своего барышничанья, не голода, не даже одиночества, к которому почти привыкла… А именно темноты.

Случилось как-то давно, что поздно вечером загуляли и не хватило гостям вина. А Зина и говорит: «Ступай, Катька, в мой буфет, возьми ключи и принеси несколько бутылок…» А буфет этот, при станции, где она тогда работала, а позже его-то и обворовали… И тогда Катя сказала Зине, что она не пойдет. Не может пойти, потому что темно и она темноты боится. Не пьяниц, не хулиганов привокзальных, а просто темноты. В ту пору у Зины ночевал обычно ее дружок, с которым она и пила, по имени Леша, странный, припадочный, вышедший из психушки мужичок, пить ему нельзя было. В трезвом виде он был молчалив, даже добр, но когда напивался, терял себя, у него начинались всякие капризы… И тут, когда Катя стала отказываться, Леша вдруг закричал… «Вот, Зинка, какая у тебя племяшка уродилась, и услужить людям не хочет, только о себе думает… Она в своем эгоизме не послушает, не послушает, а подрастет и тебя же из дому погонит». Он и всякое другое тоже говорил. Мало ли мужик набормочет, когда ему выпить не дают; да не дают ладно, он, может, такое и вытерпит. А то дали, да не до конца, это еще хуже. Они и убить могут, мужичье, когда водки недопьют, в разгар своих неуемных-то желаний!

Катя все это понимала, ей тогда пятнадцать исполнилось. Но вот уперлась: «Не пойду, да все тут!» Зина вспылила да как закричала на нее: «Темноты, говоришь, боишься, да? Так ты у меня получишь! Я тебя приучу к темноте!» И заперла в подвал.

Сколько же Катя напереживалась! И кричала, и молила через дверь: «Зиночка… Зина, выпусти, я ведь тут помру!» Не выпустила. Была у Кати горячка, от которой она целый месяц оправлялась, даже в характере переменилась, стала вздрагивать, когда на нее кричали… И все потом исполняла, и про подвал напоминать не надо, сама помнила.

Ну а потом еще несколько раз сажали, уже не за непослушание, а так, под горячую руку тетке попадалась. Привыкла. Почти привыкла… А уж сегодня сама надела ватник и спустилась: наказала себя.

Чтобы не было страшно, разговаривала. Разговаривала с домовым, который, по ее убеждению, прятался в дальнем углу, за кадушкой. Она даже по временам слышала его возню и вздохи. Иногда он реагировал на Катин приход стуком по бочке, а один раз, не успела она прийти, как покатил ей под ноги старую кринку из-под молока… Ну кто, спрашивается, догадается из угла, где все обросло паутиной и прочно вросло в грязь да пыль, откопать кринку и катнуть ее прямо Катьке под ноги, кроме хулигана домового?

Теперь Катя, войдя, сразу поздоровалась, чтобы не сочли, что она такая уж невежа и зазнайка.

Она сказала:

– Здравствуй, подвальчик… Здравствуйте, мышки… Здравствуйте, все… Я снова тут… И не думайте, вовсе меня не посадили… Я сама… Правда. Потому что знаю, виновата…

И прислушалась, не раздастся ли привычный шорох. А когда он вдруг раздался, то вздрогнула и со страхом посмотрела в темноту угла. Понимала, что дверь заперта изнутри, захочет, так сама и выйдет. Да и на дворе день, не ночь, значит, и страхов меньше.

– Кто-то есть? – кротко спросила. И помолчав: – Ты, домовой? Ты, пожалуйста, не пугай… Ты ведь знаешь, я всего боюсь… Не потому, что трусиха… Я просто не люблю темноты…

Произнесла и снова прислушалась. Теперь ей стало казаться, что кто-то из угла смотрит на нее. Смотрит и медленно дышит. Тогда она решила петь. Придумала, чтобы не слышать, как он дышит. Он пусть дышит, а она споет, и будет ей казаться, что она хоть и в подвале, но будто не в подвале, а где-то на лужке. Как на одной картинке изображали хор Пятницкого, ох, до чего же красиво! Артисты все в кокошниках, в сарафанах ярких, цветных, в сапожках сафьяновых, будто вышли из сказки про Снегурочку и Берендея… Идут красавицы цепочкой друг за дружкой, взявшись за руки, по зеленому лугу… И поют… Катя по радио слушала, а когда слушала, представляла их в таком вот хороводе.

На закате ходит парень возле дома моего,

Поморгает мне глазами и не скажет ничего…

Она сделала паузу и снова прислушалась. Дышит ли? Он и в прошлый раз дышал… Она ему спела, он и успокоился. Может, и сейчас поутихнет?

И кто его знает, чего он моргает…

И замерла, потому что раздался громкий стук, и прямо у ее ног упал камешек. Катя закрыла глаза от страха. Вот раньше кринку, а теперь камни кидает. Чего он, совсем спятил, не понимает, что с ней так дурить нельзя, она может и в обморок упасть!

Но в это время всунулась в окошко голова Костика и тем прикрыла бедный свет в подвале. Катя хоть и открыла глаза, полные ужаса, но ничего не увидала, так вдруг стало темно. Но она и чужой головы не увидала, только поняла, что кто-то еще в подвале объявился. А Костик со света тем более ничего не мог рассмотреть. Он услышал Катин поющий голос и понял, что она тут. Теперь затаилась, молчит.

– Хор Пятницкого, а не подвал! – сказал в темноту. Гулко прозвучало.

Но ответа не услышал.

– Молчишь? – спросил. – Чего молчишь-то?

Катя впервые вздохнула шумно и долго, как прежде вздыхал ее домовой. И еще вздохнула. А потом спросила, надо же было что-то говорить. Неудобно молчать, когда тебя спрашивают.

– А это кто?

– Что? Кто? – спросил Костик в темноту.

– Со мной разговаривает… Кто?

– А кого ты ждешь?

– Никого, – отвечала она по правде. И спросила так странно, но она знала, что Он должен ее понять: – А ты… Это – Он?

Костику вдруг стало смешно. Он оттолкнулся ногами об землю и протиснулся в узкую щель. Не зазря же тренировался, залезая в узкий лаз танка.

– Я – это я, – сказал он, оглядывая подвал и пытаясь угадать, где он, а где Катя. Попривык, присмотрелся и увидел, что она сидит на каком-то чурбаке и смотрит на него, широко открыв глаза. Так он и запомнил ее навсегда: ноги по-восточному под себя подсунула, руками живот обняла, сидит и смотрит… Аж глазищи сверкают! От страха, а может, от гнева, что он в чужой дом влез?! И теперь, когда вся его смелость растаяла, он стоял как дурачок посреди подвала и не знал, как себя вести.

Наверное, оттого голос его прозвучал чуть развязно:

– Ну, здравствуйте вам… Не признали?

– Здравствуйте, – сказала Катя без выражения, хотя, наверное, она удивилась, как же не удивиться, что он тут. – Константин Сергеич?

– Они самые… – И тем же нахальноватым тоном спросил, поинтересовался: – Как у вас тут? Не дует?

– Не дует, – отвечала Катя, погрустнев. – Как в мертвом царстве.

Хотела добавить, что в мертвом царстве все мертвое: и ветер там, если он есть, и сквозняк. А значит, дуть не может. Но не стала говорить. Зачем… Поймет, слава богу. А не поймет, не надо. Не дано. Да и не для него, а для себя, считай, говорила.

Но Костик понял. Он предложил:

– Хочешь… Погулять?

– По-настоящему? – спросила Катя.

– Ну, конечно! По улице!

– Я сегодня одну улицу прошла…

– Гульнем, аж чертям жарко станет! Представляешь? – спросил он.

Но она покачала головой.

– Не представляю, Константин Сергеич.

И тут он тоже смутился, потому что тоже не представлял. Но знал, был уверен, что надо только вылезть из подвала, а там оно само по себе пойдет.

– Лезем? Ну? – предложил, указав на окошко.

– Нет, – сказала Катя и будто сжалась. Таким странным ей вдруг показалось это все, как представила, что оно возможно на самом деле.

– Что – нет? – загорелся Костик. – Не можешь? Или не хочешь?

И она опять сказала: «Нет». Даже разозлила его.

– Заладила как попугай! Нет, нет… Ты хоть другие-то слова знаешь?

А Катя почему-то снова, хоть это прозвучало ужасно смешно, а может, глупо, произнесла свое «нет».

Костик присел с ней рядом, подставив другое полешко, помолчал.

– Страшно небось… Так сидеть-то? – спросил, потому что надо было что-то говорить.

– Нет, – в который раз ответила она.

– Тьфу! – произнес он выходя из себя. – Ты как испорченная пластинка!

А Катя поднялась, дошла до дверей подвала, которые сама же за собой прикрыла, постояла в раздумье и вернулась на свое место.

– Все на меня кричат, – сказала спокойно. – Думают, что меня надо учить жизни. А я ведь ничего не прошу. Пусть все живут, как хотят, только чтобы я им не мешала… Вот, залезла в этот дурацкий подвал… Оказывается, и тут мешаю…

– Не ври, – сказал Костик. – Тебя сюда посадили.

– Я сама себя посадила, – тихо возразила Катя.

– Неостроумно!

– А вам не понять!

– Где уж там…

Поговорили, называется.

Но Катя произнесла после недолгого молчания:

– Зачем я сегодня яблоки взяла? По привычке… И сюда я по привычке залезла. Могла бы и не лезть. Зина меня не просила.

– Ну ты даешь! – воскликнул Костя, вправду удивляясь. – Выходит, сама провинилась, сама себя и наказала?

– А что тут смешного? Может, мне тут одной лучше? Зина ко мне не лезет, и Василь Василич тоже… – Катя посмотрела на Костика и отвернулась. – И вас, между прочим, я не звала.

– А я сам… Сам себя позвал… Сам пришел… Сам залез…

Катя снова посмотрела на него, теперь пристальней. И вдруг спросила:

– А зачем?

– Я-то…

– Вы…

– Зачем, что ли, залез?

– Да. Зачем?

Костик убито молчал. И вдруг прорвался:

– Хотел спросить… Ты его любишь? Или… нет?

– Это не я, а вы попугай, – сказала Катя. – Ладно, – решила она, вздохнув. – А если скажу, вы уйдете?

– Скажи, – попросил Костик.

– А почему вы, Константин Сергеич, не на работе? – вдруг поинтересовалась она.

– Вспомнил! Анекдот… Значит… Встречаются два приятеля, и один другого спрашивает, где, мол, работаешь? А тот отвечает: «В доменном цехе, на домино точки ставлю… А сегодня не пошел, потому что выпускаю! «пусто – пусто»… – и посмотрел на Катю, та сидела потупившись. – Не смешно?

Она покачала головой.

– Грустно. – И добавила: – Вы его так рассказывали, будто… Ну, у вас будто что-то случилось…

– А что у меня может случиться? – спросил Костик бодро-фальшивым тоном. Он не умел лгать. – Сам себя отпустил, сам себе не пошел… Шучу! – оборвал он себя. – Отгул, понимаете? У меня сегодня отгул!

И тут словно по ушам резануло: въяве услышал он голоса из цеха. Наваждение какое-то… Услышал, как Букаты распекал Силыча, а тот пояснял, что дома Ведерникова нет. А будто Швейк разговаривал с Толиком Васильевым, а он просил от имени Костика передать, что тот не придет… Не хочет! Надоело! «А совесть?» – спросил Букаты. И все стали повторять это слово на разные лады, аж уши заложило: «Совесть! Совесть! Совесть!»

Он ладонями зажал уши и глаза закрыл. А когда руки отпустил, то уже все кончилось. В растерянности огляделся: рядом сидела Катя и пристально смотрела на него. Он расслышал ее голос, может, она так и не прерывалась, говорила.

– Странный вы… Отгул… А со мной в подвале сидите…

– Я с тобой хочу гулять.

– В подвале-то? – спросила, усмехнувшись, Катя. – А я, наоборот, мечтала, что буду ходить по городу, сама… По улицам… Как все другие люди… Ходить, смотреть. Увижу одуванчик, сорву. Увижу кино, пойду. А потом, я слышала, продают мороженое, страсть вкусное, но я никогда не пробовала.

– И я не пробовал, – сказал Костик.

– Ну и пара у нас…

– Как два сапога! – Костя встал, за руку поднял Катю.

Она стала вдруг тиха и послушна.

– Вот, – сказал он решительно и подвел к окну. – С этой минуты мы гуляем!