Букаты до последнего момента не знал, как ему поступить: идти ему сюда или не идти. Уж очень двусмысленно все выглядело, если он соглашался на разговор с этим преступным Чемодановым. Но день складывался на редкость неудачно: центровщик не обнаруживался, начальство волновалось, а техника, ее выпуск, затормозился. Вот и решил он сам в перерыв к Ведерниковым домой сходить, поговорить с матерью Костика и все, что возможно, выяснить. Для лучшего воздействия Ольгу Вострякову захватил да послал вперед, сейчас, мол, догоню… Пусть поговорят, как баба с бабой, у них между собой это всегда лучше выходит. И получилось, что не старался, но все равно зашел к Зине, для того и зашел, чтобы не было этой самой надежды на него, в том смысле, будто он может поддержать всякое такое беззаконие. Вот каков был его окончательный результат. Но результат! А каких сомнений мучительных он стоил, знал только сам мастер.

Чемоданов все понял по-другому (и прав по-своему был). Он обрадовался, поднялся навстречу, встретил гостя на крыльце.

– А я знал! – воскликнул, повеселев. – Знал, что придешь! Папашка!

– Ты знал, а я не знал, – буркнул Букаты и оглянулся. – Где Зинка? Племяшка?

– Сейчас они придут, садись, – предложил Чемоданов и сам стул поставил. Букаты будто стула не заметил и сразу начал:

– У меня времени мало… Ну и хорошо, что их нет. Мужской, знаете, разговор…

– Мужской – всегда хорошо, – согласился Чемоданов и уже рукой показал на стул. – В ногах правды нет, будьте добры!

Букаты оглянулся на дверь, на окна и, решившись, сел, но так неудобно сел, на самый краешек, чтобы вовремя успеть вскочить. Стоя, по всей вероятности, чувствовал он себя тверже.

– Я в цехе с мужчинами привык больше… – как бы повторил он, приноравливаясь к себе, к своим мыслям, и беря нужный тон. – С бабами же, с ними всегда проблемы… То роды, то любовь… А то что и похлеще…

– А ведь правда! Папашка! Может, чаю? – спросил Чемоданов. Он весь был внимание, благодарный Букате за этот приход, означавший уже какое-то между ними согласие. А то, что сердится тот, упирается и привередничает, так он и должен таким быть. Не может настоящий мужчина сдавать своих позиций без боя. Вот как он все понимал. И шел сейчас во всем навстречу мастеру, давал ему возможность отступить почетнее.

Букаты от чая отмахнулся:

– Да нет… Я один живу, так от этого чая… Ладно. – И вернулся к своей теме. – Я, значит, про завод… У нас недавно мероприятие было: деньги вносили на танковую колонну… – Оторвался от стола и вскинул жестко зрачки – прямо как шурупами воткнулся в собеседника! – Ты когда-нибудь вносил деньги на колонну?

Чемоданов кивнул: вносил то есть. Но поскольку вопрос у Букаты был прямо с ответом, и прозвучало так, что, может, и не вносил, или даже: точно, мол, знаю, что не вносил, Чемоданов для солидности паузу сделал, и папироску достал, и закурил, и уж потом не спеша произнес, что дело это всенародное, и он, как любой патриот… Только у них сбор был последний раз на эскадрилью Кожедуба, а до этого на военный санитарный поезд для раненых… И уж напоследок он сумму назвал, чем и поставил точку.

Не верить ему было при таких подробностях нельзя.

Букаты поверил, во всяком случае, хоть и не хотелось ему знать, что этот щелкопер может с ним на равных в таких благородных делах быть. Да чего в наше военное время не бывает! Американцы, капиталисты, считай, и тех проняло, яичный порошок шлют да еще спасибо по-русски говорят… Отчего же свой брат, нэпман, не отложит толику, не отвалит от своего пирога кусочек…

Вот так Букаты повернул про себя ответ. Но мысль его текла дальше. Он торопился ее до прихода хозяйки выложить.

– Ну а я собирал… Главный, так сказать, по заводу… Знаешь небось, как это делается? Назначили меня от наркомата обороны ответственным и полномочным за этот самый сбор…

Букаты сказал это с достоинством, даже важно, но скрыл, что в свое время растерялся, когда это произошло, хоть и принял назначение безропотно: надо значит надо! Святое дело – деньги для фронта! Вывесил плакат, митинг собрал, и тут же, после митинга, велел записывать свои средства, а в табели ставил цифры, чтобы лучших взносчиков на красную доску и в газету вывесить.

Несли люди, сколько могли, кто много, кто меньше, но куча росла, и уж некуда было ее девать, и ящичек, который захватил из конторки непрактичный мастер, скоро заполнился, и рядом уж не помещалось… Тогда догадался кто-то из рабочих, притащил для рынка захваченный мешок из-под картошки… Пыль выбили да и стали туда валить! Целый мешок доверху и навалили! От всего цеха полмиллиона вышло! Никогда он таких денег прежде не видал: даже издали, не только вблизи! Поставил в своей конторке, прямо рядом со знаменем, а тут как раз генерал приехал, и залихорадило завод со сдачей танков, не до почетного эскорта с машиной да знаменем всей суммы, как это полагалось делать! Сунул он мешок в свой рабочий шкафчик, где одежда висела, и не вспомнил о нем. Только сегодня вспомнил…

– Сегодня вспомнил… – сказал Букаты и кряхтя поднялся. Но снова сел. Мысль не высказанная, видно, его угнетала, не давала спокойно отдыхать.

Чемоданчик с вниманием, даже большим, чем прежде, слушал, наклонив к нему голову, а на этой паузе подхватился и торопливо, но деловито вставил:

– Я слушаю, папашка! Ты докладывай дальше! Что ты вспомнил? А?

Букаты слышал или нет, но вздохнул, видно, припоминая, как он листал списки сдатчиков, скользил глазами по знакомым фамилиям, пытаясь угадать, догадаться, чего кому стоило отдать свои сбережения, а то и зарплату для этой боевой колонны… И кто сколько недоест, недопьет, то есть еще больше, как обычно – так надо ставить вопрос… Еще больше недоест и недопьет. И так ведь хлебали баланду да чайком перебивались, именуя его по привычке жареной водой… Будто бы так сытнее! Как и чай, то бишь кипяток, прозывали в шутку «белой розой». Оттого, мол, и чай-то белый, что заварен «белой розой»… Пусто, а с названием-то вкусней! Но не о том речь… Не о том!…

Подошел он сегодня к мешку после их разговора с Чемодановым и взвесил на руках. Полмиллиона… Лежат, считай, посреди цеха, поставь – у всех на глазах – не возьмут… Фронтовые, посудить, деньги! Да что рубли, он за свои тридцать лет и гайки не вынес, разве с дому что несут… А цех и есть для него дом… А тут, значит, поставил он мешок перед собой на стол, стал на него смотреть. Смотреть и думать. Вот, мол, полмиллиона. И столько же стоит моя племянница… Так как же возможно, чтобы этот мешок с мертвыми деньгами, если даже они в труде взяты, можно с живым человеком сравнить! Бумажка, даже самая ценная, все равно только бумажка! Не может она ценней человека-то быть! Не может, ведь правда?!

Это он не спросил, то есть не Чемоданова спросил, а себя, как бы рассуждая сам с собой. Он за своей исповедью про Василь Василича словно забыл и про то, где сидит, забыл, вздрогнул, когда Зина у него за спиной появилась.

– Здравствуй, Илья, – сказала. Будто он всю жизнь к ней приходил. Даже удивления не выразила. А Чемоданов на ее появление так объявил:

– Садись, Зиночка… Послушай, как меня тут в упор расстреливают… Казнят!

И усмехнулся, с любопытством поглядев на Букаты. Допер он, к чему этот железный старик ведет речь, хоть и не знал финала. Но суть он схватил. Ему даже интересно стало. Противник-то, выходит, пришел не сдаваться, биться пришел, а значит, вызывал у Чемоданова встречное уважение. Хоть вредный он, старик, ясно.

Но и Букаты оценил собеседника, тем, что одобрительно протянул свое «если бы…», давая понять, что тот недалек от истины, и он, Букаты, пришел с намерением решительным, и каждое его слово, как деньги в том мешке: высчитаны и взвешены и самоценны. И он, чем положено, отплатит.

– Если бы, – повторил он. И перевел суровые глаза на сестру. – Пусть слушает. Может, поумнеет… И вот странные мысли меня одолели: «А что, – говорю я себе, – Илья Иваныч, если взять этот проклятый мешок да, к примеру, украсть?»

– Какой мешок? – спросила Зина, но думала она о своем и была будто расстроена.

– С деньгами, – подсказал Чемоданов и подмигнул. Ему старик начинал нравиться. «Занятная, выходит, Буката», – молвил про себя.

Но тот не принял тона и к Зине, к ее вопросу, отнесся сурово.

– Молчи, Зинка! – цыкнул на нее и по столу пальцем, как некогда родитель, постучал. – Тебе теперь только молчать надо. А то и… Вон, пойди! По этому… По своему хозяйству!

Чемоданов защитил Зину.

– Зачем же, – покладисто сказал он. – Ей полезно знать, с кем она тут породниться собирается… – Но вспомнил про Катю, и голос изменился: – А ты ее… Нашла?

– Нашла, – сказала Зина. – Катя сейчас переодевается.

И будто не о ней спорили, решали, присела, придвинула к себе свою чашку с остывшим чаем.

– Пусть переодевается, – как постановил Букаты. – У нее свое дело, а у нас свое…

Помолчал и продолжил. Сбить его с курса было нельзя. Он шел, было понятно по его виду, как на таран, наклонив голову, белую, остриженную коротко. «Сам из металла, и волосы как из проволоки», – подумалось Зине, и сердце ее сжалось от предчувствия. Но он сейчас никого не видел и ни к кому не примеривался, и казнил он других тем, наверное, что пока-то на их глазах себя на площадь и на позор выводил. Но им до конца это еще не видно было. Сработало предчувствие у Зины, только и всего.

– Так вот, мысли, значит… Взять и свистнуть, говоря блатным языком, эти трудящиеся деньги… Их на танки пустят, в железо превратят… А тут человек… Девка… Но все равно… Так танков за войну мы столько наклепали, что всю Европу ими заполнить можно… Да уж и заполнили… А девка-то у меня одна! Перед которой я кругом виноват, потому что упустил… Не думал, что ее продадут да купят… Пропадет моя племяшка!

Тут Зина не выдержала, чтоб при ней такие слова говорили.

– Ты что, Илья! – с места в голос, в скандал. – Ты думаешь, что говоришь?

Но брат на то и брат, с ним не поговоришь. Особенно когда он такой, как сейчас: крут и беспрекословен. Стукнул по столу, чашка полетела на пол.

– Молчи… Твою мать! – рявкнул. И сам замолчал. Плохо ему стало. Схватился за сердце, Зина про эту болезнь давно знала. Нервы у брата ни к черту, и все его беспокойства сейчас ему выйдут боком. Не надо было ему приходить. Сбегала, налила валерьянки, из своих рук дала отпить.

Он смущенно пробормотал, отпивая, что вот… Давно болит… А сегодня из-за центровщика… Одно к одному… Вот пошло вразнос… И, уже отходя, добавил, что некогда с ним чикаться, с сердцем, черт с ним, со старым… Не железное же оно, впрямь…

– Может, тебе пора помолчать? – спросила Зина. И Чемоданов добавил, что поговорить они успеют, важно успокоиться. Здоровье-то превыше всего.

Букаты головой покачал:

– Нет. Не успеем. Я чувствую… Да я уже в норме, – добавил. – В норме… Это все от моей вины. Если бы не болело, было бы хуже. Я мог бы и правда решить, что оно железное! – и замолчал, размышляя. – Так вот, хожу я вокруг, смотрю на мешок, а рядом ребятки… Ученики все мои… Одного из них мы Силычем зовем… У него руки так устроены, не как у моего центровщика, которому бы на скрипке играть Ойстраха… А у Силыча – сила, он кувалдой орудует… Ну и бригадир, он же бугор по-нашенски. Однажды заклинило на башне люк во время приемки. Так он спиной уперся и чуть не вышиб его, только радикулит после, позвонки у него хоть и крепкие, но тоже погнулись… А он лезвие бритвы в кислоте, в «царской водке», расплавит и натирает позвонок… Но силу он сохранил… – И тут Букаты пристально, не отрываясь, посмотрел на Чемоданова. – Локтем походя зацепит, так ребра как не бывало.

– Ты что это, Илья, – опять вступилась Зина, почувствовав угрозу. – С ума, что ль, сошел? Ты же не убивца какой!

Но Чемоданов ее остановил:

– Пусть, Зиночка, выскажется. А мы послушаем.

Букаты кивнул, согласился.

– Сошел… В том-то и дело! Если уж меня довели до того, что стал о таком подумывать… Не попросить ли Силыча-то постоять вечерком у этого заборчика…

– Илья! – крикнула Зина.

– Не кричи, – попросил он. – Не кричи, Зинка! Я же рассказываю, значит, не попросил. И не украл мешок… И не попросил… Я сам пришел просить… Вот его…

– Поздно ведь, – устало произнесла Зина и, чтобы прекратить это самоистязание, стала прибирать на столе, что означало: хватит разговоров, пора и время знать. Не думала она, что так у Букаты может далеко это зайти. Молчал, молчал да выдал. Лучше б уж молчал!

Но Чемоданов Зининого намека не понял. Не захотел понять. Внешне он был спокоен, но, видно было, завелся.

– Почему же меня? – спросил впрямую. – Просить?

– А кого? – вскинулся Букаты. – Ты у нас тут – бог! Пришел, а может, приехал… Всех победил! – Он машинально взялся рукой за сердце, но, предупреждая Зинино вмешательство, так на нее посмотрел, что она и про посуду забыла, села, глядя на него с испугом. Он продолжал громче: – А я седой человек, старый дурень, к моим годам ничего и не нажил, и не имею, кроме мешка с чужими деньгами… Который, вот беда, вот несчастье-то, я и украсть не умею… Так я тебя прошу… Боже… Не губи ты нас… Всех нас… Зинку-дуру, она все-таки глупая, но добрая! И меня не губи, и Катьку… Хочешь, мы у тебя все прислуживать станем. Ну что захочешь, боже! Что захочешь…

Тут Букаты лицо руками закрыл и на колени опустился, а потом упал.

Зина всплеснула руками, вот до чего дошло, и бросилась к лекарству, потом к Букаты… А тут вдруг Катя вошла в пестреньком новом платье. И она бросилась к дяде, пронзительно закричала:

– Дядя! Дядя! Ну помогите же! По-мо-ги-те!