Ночью ко мне под ухо подлез один из мальков: Костик. Вообще-то
Костик далеко не малек, всего года на полтора моложе меня. Он тонкий, как глиста, через любую щель в заборе пролезал, когда в
Таловке по огородам шарили. А руки у него ловчей, чем у девчонок: из любого дупла птичье яйцо извлечет.
Так вот, Костик ужом ко мне прополз, никто не услышал.
А мне почему-то в ту ночь сон удивительный приснился. Обычно-то снится, что мы куда-то едем. Проснешься – и не знаешь, во сне это происходит или наяву. А какая разница – едешь и едешь! А в этот раз приснилось, будто я с теть-Дуней чай из самовара пью и беседую при этом по-немецки. Дер тее ист гут, говорю ей. А она головой кивает, прихлебывая из блюдца: мол, гут, гут, Антон… Дер тее ист то-оль! А произношение у нее просто замечательное. А тут мне поперек сна шепотом:
– Проснись, слышь! Проснись, Антон…
Ах, как не вовремя этот голос! И чай не допил, и побеседовать по-немецки не удалось.
– Кто? Что? – спрашиваю. А сам теть-Дуню от себя не отпускаю: может, еще продолжим разговор.
А голос не дает к теть-Дуне вернуться. В вагон возвращает. Да еще требует: проснись да проснись. Я тебе, говорит, весть принес.
Тут я и в самом деле проснулся.
– Кто это? – спрашиваю.
А он снова:
– Кто, кто?.. Костик… А ты меня теть-Дуней щас назвал!
– Это во сне.
– А сейчас ты во сне говоришь, или проснулся? А то я пошел.
Пошел – значит, пополз.
– Проснулся, проснулся! – говорю недовольно. – Тебе что надо-то?
– Не мне, а тебе. Письмо тебе… Понял?
– Какое еще письмо? – Я со сна, и правда, ничего не понял. Да и как понять: ночь, темнота, хоть глаз выколи, а тут какое-то письмо.
Но Костик шебаршит около уха, даже щекотно стало. Втолковывает тихо: мол, это у него в голове письмо… А так как я отупело молчал, он повторил, что письмо, значит, в голове держит, а как надо будет, он на ухо мне прочтет.
– Наизусть, что ли? – спрашиваю, окончательно проснувшись.
– Наизусть. Я что хошь наизусть помню.
– Это как?
– Помню – и все. Откуда я знаю как?
– А что ты помнишь?
– Все.
Помолчав, он вдруг затараторил:
– “А я, между прочим, герой гражданской… Кино смотрели? Это про меня. Чапай, что ли? Не Чапай… Вот кто рядом с Чапаем-то был? Ну
Петька. Он. Собственной персоной. Так это когда было-то… И не похожий совсем. Изменился. От времени. И от перенесенных многих ран.
Сколько мне лет, а?..”
Это Костик голос Петьки-придурка изобразил.
– А вот еще, – сказал он. – “Давайте, песню про любовь скажу. Про любовь? Ага. Про любовь. Какую такую любовь? Какая у этих… У штабистов? Нет, я про настоящую любовь. А она раз-зе бывает? Спою, узнаешь. Из моей деревни песня-то – значит, про мою жизнь…” – Это уже голосом теть-Дуни. – А дальше песня идет, – сказал Костик. -
Хошь, песню спою?
– Не надо, – решил я.
Вспомнилось, что Костик в Таловском интернате лучше других стихи заучивал. Нужно, скажем, что-то продекламировать к празднику, возьмет книжечку, заглянет разок – и строчит наизусть: “Люблю тебя,
Петра творенье”… И так без остановки несколько страниц, про речку там, про остальное, как царь Петр на лошади за кем-то скакал. Но стихи – одно, а всякая вагонная говорильня – другое. Теперь вот письмо…
Я спросил:
– А кому ты письма… это… ну рассказываешь?
– Никому.
– Почему?
– Я скрытный. – И Костик добавил: – А письмо велели прям на ухо, чтобы никто не узнал.
Хотелось бы в этот момент поглядеть на Костино лицо: не сочиняет ли?
Но было черным-черно, один голос в ухо… Хочешь – верь, хочешь – не верь. Письмо – это не стишки какие-то, его не каждому доверишь.
– Ладно, – разрешил я. – Читай. Только без привирок.
– Да сука буду, слово в слово! – побожился он. И замолчал.
– Ну? Забыл, что ли? – спросил я сердито.
– Нет. Я настраиваюсь… – Он чуток подумал, потом каким-то не своим голосом начал: – Антоша…
Это был точно голос Зои. Правда, она меня так никогда не называла.
– Какой я тебе Антоша? – возмутился я.
– Не мне… Это тебе она написала… Антоша…
– Так и написала?
– Так и написала.
– Ну валяй дальше.
– Антоша… – повторил Костик голосом Зои. – Ты удивишься, что я так странно решилась тебе сказать, через Костика, но по-другому не получилось. Я о тебе думаю все время. Как ты вчера странно посмотрел, так я стала о тебе думать. Но мне показалось, что ты будто меня жалеешь. И напрасно. Меня жалеть не надо. Ты даже не знаешь, какая я сильная…
– Но я вовсе не так посмотрел, – прервал я Костика.
– Откуда мне знать, как ты посмотрел? – возразил Костик.
– Не так, – упрямо повторил я. – Ладно. Чеши дальше.
– Дальше она тебе пишет, – сказал своим голосом Костик, – что недавно узнала, что будут нас в связи с возрастом распределять по трудовым лагерям, и их тогда разлучат с Шурочкой, ее сестрой. А этого ни она, ни Шурочка не перенесут. Они всегда и везде были только вместе. Этим и спаслись. Да и вообще, оставляя ее в вагоне, она беспокоится за ее судьбу. А за свою она волнуется меньше. Хотя понимает, что всех нас и тебя, Антоша, куда-то отправят. Скорей всего на шахты, а может, лес валить. Так удалось мне услышать. Но это лучше, чем прозябать в вагоне. Вот только без Шурочки я не смогу быть, я умру без нее, правда. Прошу прощения, что разоткровенничалась, но, если бы ты на меня так странно не посмотрел, я бы не стала тебе писать. И Костика бы не просила. А если хочешь, можешь мне ответить. Костик все слова твои принесет. Он вообще хороший…
– Это ты хороший? – поинтересовался я.
– Я передал, как она сказала, – чуть обидевшись, отвечал Костик. -
Теперь, кажись, все.
– Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу?
– Отнесу, – натянуто произнес он.
– Не перепутаешь?
Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова.
Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: “Зоя”… Нет, я скажу не так. Я скажу: “Зоенька”… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: “Зоенька”. А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо…
– Зоенька, – произнес я вслух, прямо в ухо Костика, и сам удивился, как это необычно прозвучало.
Несмотря на худобу, уши у Костика огромные, как два лопуха. Может, оттого он такой памятливый, что у него не уши, а звукоуловители.
Сейчас я его ушей не видел, но чувствовал, как они прям зашевелились, улавливая мои слова.
– Зоенька… – повторил я уверенней, прислушиваясь к собственному голосу. – Вот ты написала, что ты поняла, что я тебя жалею, и просишь прощения, что ты разоткровенничалась. Но я рад, что ты все рассказала, и вовсе не зря, потому что я и сам не раз думал, как они с нами теперь разделаются, и понял, что будет нам плохо. И о Шурочке я тоже думал, зная, какие волки – штабисты, что нет у них ничего человеческого.
– Как? – спросил я Костика.
– Не знаю, – сознался он. – Хочешь, повторю, чтобы ты не подумал, что я забуду?
– Ну повтори.
Костик прижался губами к моему уху и начал говорить моим голосом, непонятно, как у него получалось. Запинаясь, он произнес:
– Зо-ень-ка… – И потом опять: – Зо-ень-ка…
Уж слишком было по-настоящему. Я даже расстроился. Чуть не накричал на Костика, хотя понимал: он-то не виноват, что я, оказывается, заикаюсь, мычу, тяну слова, как кота за хвост. Я тут же стал выговаривать, что вовсе не два раза сказал “Зоенька”, а всего один раз.
– Нет, ты сказал два раза, – возразил Костик. Но не обиделся.
Понимал, что это от смущения. Да и не каждый день такие доверчивые письма пишут.
– Это не ей… Это тебе я повторил, – настаивал я.
– Как ты повторил, так я и запомнил, – миролюбиво сказал Костик. Тут же продолжил: – Вот ты написала, что я тебя жалею, и просишь прощения, что…
– Хватит, – прервал я. Мой голос показался мне каким-то фальшивым. -
Послушай… Может, о жалости вычеркнуть?
– Могу и вычеркнуть, – сказал деловито Костик. – Давай дальше. Она ведь ждет…
– А у меня получается? Или… нет?
– Тебе бы закончить надо… – посоветовал Костик.
– Ну в конце скажи так… Я ее вовсе не жалею, просто она мне показалась такой красивой… Нет, “красивой” не надо. Необыкновенной…
Нет, не то. Напиши так… Я увидел на донышке зрачков такое…
– Что такое “такое”? – переспросил Костик. – Сказать, что увидел
“такое”?
– Ну необычное… – поправил я. – У нее такие травяные глаза…
– Так и передать? Про траву? – осведомился Костик.
– Ты что?! – чуть не взревел я. – Это я тебе так пишу… Да нет, тьфу, не пишу… Говорю…
– А мне не надо писать. Ты ей пиши, – резонно заметил Костик.
Я задумался. Пришлось сознаться, что я не знаю, что нужно еще написать, чтобы вышло складно… Я ведь никогда не писал таких писем.
– Тогда передам так, – решил Костик. – В травяных глазах ты увидел необычное…
– Нет, нет! – запротестовал я. – Про глаза не надо.
– Ну тогда напиши, как люди пишут… Они в конце пишут: “Жду ответа, как соловей лета!”
– А по-другому нельзя?
– По-другому тоже можно, – деловито предложил Костик. – Вот так:
“Лети с приветом, вернись с ответом!”
– А как лучше?
– Про соловья красивше, – сказал он, подумав.
– Ну давай про соловья. А когда ты отнесешь письмо? – спросил я, вдруг оробев.
– Сейчас и отнесу.
Мне показалось, отвечал он излишне легкомысленно.
– Сейчас? Почему сейчас? – встревожился я.
– А когда?
– Не знаю… – Я и вправду чего-то испугался. – Может, она уже спит?
– Она ждет! – изрек он и уполз в темноту.