На другой день и на следующий Зоя не отвечала. Несколько раз я прошмыгивал мимо, стараясь попасться ей на глаза, зацепиться взглядом. А она преспокойненько посиживала рядышком с теть-Дуней, переговариваясь и щурясь на ласковое солнышко, и по сторонам не смотрела. А рядом, как всегда, ее Шурочка. Со стороны два золотых одуванчика на зеленом поле. Да и Костя вел себя странно: бродил в стороне, изображал полную несознанку. А когда я указал ему на его уши-лопухи: мол, чего они у тебя не фурычат? – он лишь помотал головой, вздергивая острые плечи, что означало: я-то что, это не я молчу, а кто молчит, ты и сам знаешь.

Между тем вернулись штабные. Из их разговоров можно было понять, что дела наши с прокормом – хуже некуда. Раз-другой доставили ведро жмыха и ведро гнилой картошки да еще бидон обрата, белой жижицы, в которой и заварили жмых, и назвали это супом. Суп рататуй, по краям вода, в середине х… Два дня хлебали, но в животе не прибавлялось.

Кто-то пропел:

– Ешь вода, пей вода, срать не будешь никогда!

Теть-Дуня посоветовала подпитываться травкой. Она показала, какую надо рвать: листики и корешки от одуванчиков, стволики от конского щавеля, стебель лопуха, подорожник, что-то еще. Но много ли этого добра растет в нашем загоне?.. Все общипали и с жадностью глядели за колючку, где на воле зеленели лопухи и даже щавель.

Но тут нас с Шабаном погнали на ночь в штабной вагон. Шла очередная гульба. Пока девок лапали, нам дважды бросили со стола по куску хлеба. Надо было поймать этот кусок слету, по-собачьи, с пола поднимать не разрешалось.

Краем глаза углядел, как Зоя, сидящая на коленях у Леши Белого, сунула незаметно горбушку за пазуху. Для Шурочки, а может, и для других девочек. Раньше она продукт со стола не крала.

А потом загремел патефон, мне всучили мою партнершу. Валяй, топай, школяр! Делай, чтоб красивше было!

Веселья час и час разлуки

Хочу делить с тобой всегда,

Давай пожмем друг другу руки -

И в дальний путь на долгие года…

– Где же я ее видел? – Волосатик рассказывал дружкам новый анекдот. – Где же я ее видел? В кине? Не-е, не в кине… В метре?..

Не-е, не в метре… А-а! Вспомнил! На ме-не!

Заблеяли, развеселились, стали пить. Отвлеклись, чуток полегчало.

Можно не изображать танцора, а просто механически двигать ногами, как делают Шабан с Валькой. Да и моя партнерша тоже. Что она есть, что ее нет. Один холод от нее.

Руки у Зои, как всегда, ледяные, а в глаза я старался не смотреть, боялся увидеть тот же лед. И еще хуже: адский огонек ненависти на донышке зрачка. Да уж точно с такими руками других глаз быть и не могло. И вообще это была не та Зоя, которая посылала письмо через

Костика и прикасалась ко мне теплыми пальцами там, на лужайке. Они были похожи, как манекен похож на живого человека.

Мы медленно кружились на крошечном пятачке вагона под пристальным взглядом штабистов. Но смотрел, кажется, Леша Белый, который, и набухавшись, не терял бдительности. Голубой глаз у него, второй он почему-то прикрывал ладонью, был насторожен и трезв, в то время как тело постепенно оседало под воздействием выпитого.

Синий заорал на мотив пластинки:

– Андрей ходил к своей Наташе… Андрей Наташу полюбил… Но, как узнал, что будет он папа-шей, наш юноша не-мно-го загрустил…

– Ну и ч-о-о? – вопрошал Волосатик. – Наше дело – не рожать, всунул-вынул… и бежать!

Синий же продолжал петь. По песне выходило, что сынок подрос, а папаша явился тогда домой, чтобы за счет повзрослевшего сынка нахлебничать. Но сынок вытурил его за дверь со словами: наденьте, папа, скорее шляпу – и в дальний путь на долгие года…

Леша Белый, все так же прикрывая ладонью глаз, продолжал следить за

Зоей: что-то в нашем танце ему не нравилось.

Насупившись, спросил негромко:

– Вы что, провинились, что ли?.. Не смотрите друг на друга…

Зоя вздрогнула и сжала мои руки. Я посмотрел на Зою и увидел в ее глазах испуг. Но, может, этот испуг происходил вовсе не от крика.

Мне всегда казалось, что Лешу Белого она не боялась. А тут вся задрожала. Или предчувствовала перемену?

А Леша Белый, довольный эффектом, откинулся и громко объявил, будто со сцены артист:

– Завтра вас, цуцики, покупать приедут! И… в дальний путь!.. Поняли, нет? Ну скоро поймете!

Наутро, и правда, приехали “заказчики”.

Нас построили у вагона, всех, кроме теть-Дуни. Несколько бородатых неулыбчивых мужичков прошли вдоль ряда, подробно каждого из нас разглядывая. Ощупывали руки, ноги, едва не заглядывали в зубы, которые, из-за отсутствия витаминов, у многих совсем не росли.

Один бородач, с кнутовищем в руках, больно тыкал острым концом под ребра, покрякивал, повторял разочарованно: “Мощи… Какие из них работнички?.. На их откорм больше уйдет, чем они наработают!”

Штабисты стояли тут же с непроницаемыми лицами. Но было понятно, что они рассчитывали на другую реакцию. Один Волосатик пьяно улыбался, когда нас вслух охаяли, заявил вызывающе:

– А ты, дядь, не хошь – не бери… У нас покупателей и без тебя хоть отбавляй! Еще просить будешь!

Бородач замедлил шаг и, указывая кнутовищем на Волосатика, буркнул что-то, но мы все расслышали:

– Я и тебя бы не взял… Раз-зе ты мужик? Мужики настоящие на фронте…

А ты с детишками тут воюешь!

Волосатик вздрогнул как от удара, хотел что-то выкрикнуть, но Леша

Белый его придержал рукой:

– Товарищ капитан! Никшни! Нам тут не один день еще стоять…

– А ты сам-то с кем воюешь?! – с опозданием бросил в спину зло

Волосатик.

Но бородач не счел нужным отвечать. Еще раз прошелся вдоль нашего ряда и уехал. И остальные убрались, ничего не объясняя.

Впрочем, кое-кого из нас взяли на замету: меня, Шабана, кажется, еще двух мальков моложе. Они и на Зою кинули глаз: среди девочек она выделялась не только возрастом, но и своей статью. Но я уж знал наверняка, что Зою штабисты не отдадут ни за какие коврижки.

Ночью Костик, которого я уж и не ждал, принес письмо. Вдруг ткнулся холодным носом мне в ухо, когда я уже засыпал, и зашептал торопливо, я даже первых слов не успел запомнить.

– Ты чего? – ошалело вскинулся я. – Чего замолотил?

– Я же от Зои! От Зои!

– Ну от Зои, – смягчился я. – Она что, так и чешет со скоростью пулемета?

Костик, помолчав, поинтересовался сдержанно:

– Но я-то что… Должен, прям как она, говорить?

– Как она… Должен… – подтвердил я нахально.

Все это от неожиданности. Как не понять, что Костик на радостях, доставив мне весточку, торопился скорей ее выложить.

– Давай, давай! – подбодрил я.

Мне почему-то не приходило в голову, что он может послать меня подальше с моими претензиями и просто исчезнуть. Кого бы я тогда поучал? Но Костик, слава Богу, не был обидчив.

Он приблизился к моему уху еще ближе, так что стало горячо от его дыхания.

– Слушай, Антоша! – зашептал Костик, его губы щекотали мое ухо. – Ты очень хороший. Правда. Ты пожалел меня, а жалеть нас с Шурочкой не надо, это судьба. И Мешков, и Петька-придурок, и Леша-инвалид, и другие, которые нас унижают, они вовсе не люди, они зверье, нам их не перебороть. Я смирилась и терплю. Ради Шурочки, которую они не трогают, терплю. И буду терпеть, сколько хватит сил, а потом… Потом не знаю, что сделаю. А тебя за то, что ты нашел такие слова, я никогда не забуду. Я тебе тоже скажу свои слова. Ты сам поймешь, что они не для всех, а только для тебя. Ты только слушай, слушай! А еще вот что скажу. Когда в грязи вымажешься, кажется, что все такой тебя видят. А ты увидел меня совсем не такой… Спасибо тебе. Твоя.

– Твоя? Так и сказано? – переспросил я.

– Так написано, – поправил Костик. – Твоя.

У меня дыхание перехватило от одного этого слова. Да все слова хорошие, мне никто в жизни таких слов не говорил. И когда Костик спросил деловито: “Будешь отвечать?” – я даже растерялся. Сказал:

“Не знаю”.

– А когда узнаешь?

– Не знаю, – повторил я расстроенно.

Мне не хотелось сейчас делиться сомнениями с Костиком. Ведь это письмо не ему, а мне. Но, в общем-то, он тоже причастен к письму.

Его уши, его память, его голос… Какие бы самые-самые слова я мог узнать, если бы не Костик с его особым уменьем?

– А что она говорила про какие-то слова?

– Она же написала, – сказал Костик. – Ты их поймешь, когда она скажет.

– А вдруг не пойму?

– Поймешь, – повторил он. – Ты смекалистый.

– Да не в смекалке дело! – произнес я громче, чем нужно. – В душе…

Ты знаешь, Костик, что такое душа?

– Знаю, – сказал он уверенно. – Поповские штучки. Так Кирялыч в интернате повторял.

– Дурак твой Кирялыч! Ты лучше у теть-Дуни спроси.

– Так она же верующая.

– И я верующий. Ну и что?

– С каких это пор? – удивился Костик. – Теть-Дуня научила?

Я промолчал. Надо бы ответить, что никто меня не учил. Это все

Зоенька. Она появилась, и вдруг я понял, что Бог есть. Кто может из этой помойки святые слова произнести? Кто может Шурочку собой заслонить? Кто может других утешать, когда тебя саму ниже пола опустили?

– Послушай, Костик! – сказал я. – Я напишу. Завтра напишу. А ты иди и спи.

Костик уполз, а я еще долго лежал и думал о Зоеньке. Я тогда не мог знать, что она тоже в другом конце вагона не спит, тоже обо мне думает.