Так, наверное, не бывает, чтобы все время везло. А нам везло. Сперва необъяснимый Волоченко, потом Надя да и “кукушка”, подоспевшая в последний момент. Однако, если взглянуть иначе, отвлекаясь от пережитого страха, мы все равно были обречены. Только мы этого тогда не понимали. Везение везением, но раньше или позже западня должна была захлопнуться, потому что все дорожки прямиком вели в эту западню.
Не это ли просек незлобивый Волоченко, решив про себя: пусть бегут, если смогут. А не смогут, будут там, где им положено. Раньше ли, позже, но будут. И сердобольная Надя, подхватившая нас, находчивая, по-бабьи проницательная, тоже не могла не догадываться, что всюду, куда бы мы ни направились, терпеливо и уверенно нас караулят наши ловцы. И мы сами придем туда, куда им надо.
Казалось бы, ну что нам стоило миновать пресловутую Зыряновку, вместе с названной теткой, которую предложил Васька-серьга, и посчитать, что нам в который раз повезло? А ведь не миновали – и попались. Ну а миновали, что тогда? И тогда бы, тогда тоже, на нашем, проложенном для нас свыше маршруте, причем любом, ждал бы нас все тот же, назначенный судьбой вагончик.
Говорю уверенно, потому что знаю наперед, что с нами будет. Знал бы тогда, бросился бы в тайгу, в любое зимовье, чтобы продлить на часы, на минуты нашу свободу. И Зоенька не знала, верила, как и я, в чудо.
Одна удача, и еще одна, и мы, глядишь, прорвемся на волю.
Господи! Господи! Если бы до конца жизни сохранить эту веру!
Сидя в конце последней платформы, спиной по ходу поезда, и видя лишь стриженый затылок нашего охранника, я наклонился к Зое и спросил, о чем они так долго секретничали с Надей.
– А ты не догадываешься? – спросила она. – Надя все о нас знает.
– Откуда?
– Ты лучше спроси, как остальные не догадались, когда кругом наши физии распечатаны… А еще Надя, знаешь, что сказала? Сказала: вас ненавидят, потому что у вас любовь. Слово в слово, как бородач.
Может, правда? – Со вздохом добавила: – Хоть бы этот Кеша не ссадил нас в тайге. С него какой спрос? Все равно никто не узнает.
Но Кеша честно отрабатывал дареное курево. Он прикрыл нас брезентом, и посадил так, чтобы не торчали на виду.
С поезда на узкоколейке тайга в сумраке вечера не показалась нам страшной. Но розового куста, выращенного Хансом, как ни смотрели в промзоне, мы не увидели. Потом пошли проплешины, перелески, поля.
Промелькнула и наша опушка. Для остальных, кто каждый день ездит на смену, просто лес за насыпью, а для нас с Зоей родное местечко…
Болотце с ручьем, омуток, зимовье. Мысленно с ним распрощались. Ни погони, ни собак не видать. Небось, шарят вдоль путей к Юргомышу. А мы все тут, вокруг да около, бродим.
Пришла на ум шальная мысль: а не сойти ли нам снова здесь и продолжить житье-бытье в родном зимовье? Ведь утверждают фронтовики – в одну воронку снаряд дважды не попадает… Но это все теории. А на самом деле, пока не найдут, будут шарить вдоль дороги.
И второй… и который раз. У них сейчас охотничий раж: что медведя завалить, что беглеца. Это на фронте их нет, там рисковать под пулями надо. А тут… Воевать в тылу с бабами и ребятишками – они герои!
Я крепко сжал Зоину руку. Она ответила слабым пожатием.
– Жалко, – шепнула на ухо.
Я повторил:
– Жалко.
Мы оба знали, о чем мы жалели.
Зыряновка открылась из-за деревьев многими огнями. Мы уж как-то отвыкли, что в мире существует столько электричества. Прожекторы на мачтах не в счет. У них и свет другой, лагерно-холодный. Он не светит, а бьет по глазам. А тут, при виде светящихся окошек, повеяло жилым теплом.
Поезд сбросил скорость, и молчаливый Кеша, закинув автомат на спину, двумя руками поддержал меня и Зою, пока мы спрыгивали наземь. Махнул рукой, но не в знак прощания, а скорей по привычке.
Прямо от насыпи начиналась деревенская улица. Пахнуло дымком, донеслась откуда-то песня, высокие бабьи голоса сквозь смех и перебор гармошки. И это напомнило какую-то иную, нами забытую, тыловую жизнь.
На звук гармошки мы и пошли. Да нам все равно было куда идти.
А улица, как в каждой деревне, тут была одна. Песня приблизилась, можно было разобрать слова.
В тех лесах дремучих
Разбойнички живут,
В своих руках могучих
Носилочки несут.
Носилки не простые,
Из ружей сложены,
На них лежал сраженный
Сам Чуркин молодой!
Кровь лилась из раны
По белому лицу,
По белому лицу,
По черным по бровям…
Я ни прежде, ни потом не слыхал этой песни. Но запомнилась она из-за своего необычного текста про разбойников. А еще потому, что в тот вечер все воспринималось по-особенному. Песня тоже. Хотя нам-то, понятно, было не до песен.
– Нужно спросить тетю Олю, – напомнил я.
– Нет, – возразила Зоя. – Нам надо спросить тетю Оню.
– Такого имени нет.
– Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.
– Зря. – И я повторил упрямо: – Такого имени нет. Я сейчас зайду в избу и спрошу… А ты побудь здесь.
– Спроси тетю Оню, – произнесла вслед Зоя.
Я не помню ее интонации, но думаю, что она была просительной. Только я Зою не послушался. Я был уверен, совершенно уверен, что знаю точно, кого надо спрашивать.
Изо всех сил пытаюсь остановить это мгновение у чужого крыльца.
Поздней памятью переиначиваю наш разговор, правлю себя:
– Нужно спросить тетю Олю, – говорю я.
– Нет, – возражает Зоя. – Нам надо спросить тетю Оню.
– Такого имени нет.
– Но я сама слышала… Бородач так и сказал: спросите тетю Оню. Я даже удивилась… Зря не переспросила.
– Зря, – говорю я. Но при этом соглашаюсь. – Ладно, – говорю. -
Зайду в избу и спрошу тетю Оню. Непонятное какое-то имя… Но я спрошу.
Иногда наш спор укорачиваю еще.
– Нужно спросить тетю Олю, – предлагаю я.
– Надо спросить тетю Оню, – поправляет Зоя.
– Ладно. Спрошу. А ты побудь здесь.
Но сделал я так, как сделал. И одна буковка в тот вечер решила нашу судьбу. Сейчас-то понимаю, что был бы другой вечер, другие обстоятельства, которые привели нас к такому же результату. Понимаю.
И все-таки…
Добираясь в воспоминаниях до этого вечера, я веду этот короткий спор. И спорю снова. С собой. С Зоей. Со своей дурацкой памятью, которая не хочет ничего менять. И оттого становится больней.
Я постучался в двери, но за шумным весельем меня не услышали.
Потянул дверь на себя и сразу же окунулся в атмосферу бурного, даже буйного деревенского праздника. За просторным столом, накрытым небогатой снедью: картошка, огурцы, лук и, конечно, неизменная бутыль мутноватого самогона, – кучно теснились женщины.
Девочка-подросток, как мне увиделось от порога, лихо растягивала меха гармошки. Ядовито синий махорочный дым клубами восходил к потолку. И хоть все враз повернули головы в мою сторону – как же, мужик объявился! – но петь не перестали, и только ближайшие к двери закричали: “Паря! Ходи к нам! Заждались!”
Из-за стола поднялась моложавая бабешка – да тут все были молодые – в цветастом платочке и белой нарядной блузе, судя по всему, хозяйка дома.
– Тебе, милой, кого?
– Мы ищем тетку Олю!
– Кого? Кого?
– Олю! – крикнул я сильней, пытаясь переорать женский хор.
– Ах, Ольгу? Она вон сидит! – И тут же закричала через весь стол: -
О-оль…Слышь? К тебе!
– К тебе! К тебе! – подхватили остальные. А кто-то добавил: – Ох,
Ох! К Ольге так мужики и липнут! Сладкая баба!
– А у нас Илья седня, – добавила хозяйка. – Престольный…
– Престольный! Престольный! – опять подхватили бабы.
– Щас…Только допою, – отвечала неведомая Ольга. Через дым разглядеть ее не удавалось. – Допою вот про любовь…
И, высоко поднимая голос, завела:
– В одном прекрасном месте, на берегу реки,
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки,
Один любил крестьянку, второй любил княжну,
А третий – молодую охотника жену…
Я расслышал, что пели по-разному: одни: “любил княжну”, а другие по-современному: “любил партейную”… Стол дружно подхватил, стаканчики звякнули.
Охотник в лес собрался за белками идти,
С цыганкой повстречался, умела ворожить,
Раскинула все карты, боялась говорить!
Охотник сел на лошадь и к дому поскакал…
И, подъезжая к дому, он видит у крыльца:
Жена его в объятьях целует рыбака.
Охотник снял винтовку и стрельнул в рыбака…
Пели ладно, с чувством, с переживанием. Как же: роковая любовь.
Девка-гармонистка, жилистая, худая, оторвалась на миг от инструмента, залпом, не закусывая, осушила стакан и понеслась наяривать дальше. Увлеклись песней, а про меня забыли. Я тихохонько шмыгнул за дверь.
Зоя по-прежнему сидела на крыльце.
– Нашел?
– Нашел.
– Выйдет?
– Когда напоется…
– Напьется? – переиначила Зоя. Несмотря на усталость, она могла шутить.
– Там и пьют и льют, – подтвердил я, представив вновь картину, как из граненых стаканов, глиняных кружек потребляли бабы мутную, с едким угарным духом, сивуху, проливая мимо рта на одежду, на пол.
– Может, уйдем? – сказала Зоя. – Не нравится мне тут.
– У людей праздник, – возразил я. – Престольный…
– И песня не нравится: “стрельнул, стрельнул”… – Зоя отвернулась и закрыла глаза.
Наконец появилась Ольга. Насколько я смог ее разглядеть, не старая, грудастая, пухленькое лицо, светлые глаза. Прямо из кино “Свинарка и пастух”, там они тоже во весь экран голосят.
Завидев Зою, театрально развела руками:
– Вас тут цельный коллектив!
С минуту рассматривала Зою, видать, не ожидала, что у нее соперница.
Бабы-то, было слышно, провожали ее шутками, но постанывали от зависти: мужик как есть натуральный, во дворе ждет. Опять, мол, повезло. Как на постой, сплошь мужчинный пол… То военный, как намедни, то ашо кто!
Про военного, который был намедни, мы тогда пропустили мимо ушей.
Как говорят, лопухнулись. И – зря.
– Ну и чево? – спросила Ольга громко, не отводя от Зои глаз.
– Да мы вот от Василия, – сказал я.
– С ночевкой, что ли? Ну так идем. Я через дом живу.
Пьяная Ольга про Василия почему-то не спросила. И тут мы не насторожились. А это был сигнал. Домик у нее оказался неказистым, без двора и без ограды. Под потолком голая лампочка, обсиженная мухами, стол из струганых досок, лавка у печки, железная кровать. В красном углу икона Николы Чудотворца, украшенная бумажными цветами.
Ситцевые занавески на окнах.
Хозяйка с порога ткнула рукой в кровать:
– Ложь бабу – и пошли! – Хохотнув, добавила: – Взад обратно! – При этом схватила меня крепко под локоть и потащила к дверям. Я, как мог, пытался отбиться.
– Нет, нет! Я устал!
– С ней, что ли, остаешься? – напрямик спросила хозяйка, указав на Зою.
– С ней.
– А почему с ней?
– Она жена.
– Во как! Отхватила целую горбушку! Могла бы и поделиться!
Стоя посреди избы и разглядывая нас, пораздумывала минуту-другую, махнула рукой.
– Пойду за измену с бабами допевать! – И тут же речитативом завела:
– Ох, женка, моя женка, изменница моя,
Мене ты изменила, любовника нашла!
Он тут же стрельнул женку и повернул коня,
Не выдержало сердце: пришлось убить себя!
На последнем слове с силой хлопнула за собой дверью, так что Зоя вздрогнула.
Прислушалась, выглянула за дверь. Увидав в сенцах, на лавке, деревянную бадейку с ковшом, набрала в горсть воды, ополоснулась.
Недоверчиво оглядела чужую постель с лоскутным засаленным одеялом, не раздеваясь, прилегла.
Не открывая глаз, протянула:
– Какое тут все чужое… Даже я себе чужая… И эта тетка… Как она смотрела…
– Как все.
– Нет. Не как все. У нее дурной глаз…
– Тебе показалось…
Я присел на край кровати. Зоя пошарила, нашла мою руку, положила себе на грудь. В полусне произнесла протяжно:
– Тоша… Хочу шампанского! У нас же с тобой романтический вечер. Для двоих. Как там, у Нади: неяркий свет, полное уединение… В избе… Вы, то есть ты, удивляйте спутницу неожиданными идеями… Можете принести ей закуску к шампанскому в посуде в форме розы…
Не отпуская моей руки, как делают дети, пугающиеся темноты или страшных снов, она на полуслове уснула. А я продолжал сидеть, не отнимая руку.
Помню этот последний вечер до мелочей. Последние мелочи нашей совместной жизни. История наша завершается. Все, что будет дальше, чужое. Как эта выхолощенная изба с запахами прелой соломы, постель с лоскутным засаленным одеялом, ситцевые занавески… Иконка с пыльными цветами. Незнакомая дурная Ольга…
Потом-то выяснилось: тетка не зря нас долго рассматривала. Пьяная, но что надо сообразила. Выскочив за дверь, ни на какие песни не пошла, а резво побежала в контору, где был телефон, связь с милицией и районом.