Следствие оказалось недолгим. Проходило оно в районном центре, где из-за отсутствия тюрьмы меня держали под стражей в том же здании, где находилась прокуратура. Потом перевели в областной центр, в

Курган. Я ничего не скрывал. Рассказал подробно, как

Петька-недоносок, его фамилия, оказывается, Сидоров, домогался моей жены и при этом угрожал мне винтовкой. Описал и все остальные подробности той страшной ночи.

Следователь, моложавый, но с пролысиной, в пенсне, был похож скорей на научного работника или на учителя, если бы не военный мундир, который ему, как говорят, личил. Звали его Евгений Иванович.

Разговаривал он вежливо и все, что я рассказывал, до слова записывал на каких-то листках.

– Так Зоя – ваша жена? – спрашивал он в который раз.

– Моя жена, – отвечал честно я.

– Вы с ней сами так решили?

– Да. Хотя мы не расписаны.

– Ну кто же вас распишет? – не без легкого удивления говорил он. -

Вы же утверждаете, что вам шестнадцать лет?

– Шестнадцать. И два месяца.

– А чем это можно подтвердить?

Я молчал.

– Ну может, какие-то справки, – подсказывал он. – Метрики?

– У меня на руках ничего нет. Если только у этих?

– У кого “у этих”? – спрашивал он. – Вы имеете в виду штабистов из эшелона?

– Да.

– Филькина грамота – вот что у них есть! – отмахивался он. – Но хочу вас предупредить. С восемнадцати лет вы проходите совсем по другой статье. А предположим, вы намеренно скрываете, занижаете свой возраст?

– Я не скрываю.

– Ладно. Но если вы такой честный, объясните, почему ваши показания противоречат показаниям гражданина Иогана Фишера, он же Иван

Иванович Рыбаков? Гражданин Фишер-Рыбаков, например, утверждает, что это он убил красноармейца Сидорова?

– Это он сказал?

– Да. Он сознался. И не просто сознался. Он подробно описал и показал в ходе следственного эксперимента, с выездом на место происшествия, как он наносил удары пострадавшему Сидорову, а его свидетельство, кстати, подтверждает ваша, как вы ее называете, жена.

Желаете, я могу вам зачитать показания гражданина Фишера-Рыбакова?

– Нет, – сказал я.

– Ваше право. Тогда перескажу своими словами. Гражданин

Фишер-Рыбаков признался чистосердечно, что он давно замышлял убийство военнослужащего Сидорова, которого он, по его словам, всегда ненавидел. – Евгений Иванович оторвался от бумаг и спросил, глядя на меня сквозь угрожающе поблескивающие стекла: – А ведь были у него конфликты с военнослужащим Сидоровым, там, в эшелоне?

– Не помню, – отвечал я. – Может, и были.

– А ваша так называемая жена точно помнит, что были такие конфликты.

Военнослужащий Сидоров, например, принимал участие в поимке бежавшего из-под охраны преступника Скворцова, и обвиняемый

Фишер-Рыбаков из вагона через окно оскорбительно выражался в его адрес. Даже угрожал. Не так ли?

– Не помню, – повторил я.

– А как гражданин Фишер-Рыбаков наносил смертельные удары военнослужащему Сидорову, тоже не помните? А на винтовке, между прочем, найдены отпечатки его пальцев…

Я промолчал.

– Не хотите говорить?

– Нет. То есть да. Не хочу.

Евгений Иванович закрыл папку с бумагами и стал протирать стекла пенсне белым платочком. Глаза у него без пенсне были светло-голубые и совсем не милицейские.

– Послушайте, Антон! – произнес он почти дружески, перегибаясь через стол в мою сторону. – Вам, кроме побега, вменяется и соучастие в особо тяжком преступлении, то есть его сокрытии. Но, может, вы, и правда, о нем не знали?

– Как же я мог ничего не знать? – сказал я. – Когда я убил.

– А вот подследственный гражданин Фишер-Рыбаков, – тут Евгений

Иванович снова приоткрыл сероватую папку, – утверждает, что ни вас, ни вашей, как вы называете, жены в избе в момент убийства вообще не было. Как это понимать? Или это неправда?

– Неправда.

Евгений Иваныч, будто ничего не слыша, монотонно продолжал:

– А труп военнослужащего Сидорова, как выясняется, вы увидели после происшедшего и были, как говорят, не в себе. И даже… Вот-вот! -

Следователь поводил пальцем по строчке. – В приступе возбуждения вы хотели мертвому Сидорову чем-то помочь… Позвать людей на помощь. То же самое хотела сделать ваша, так называемая жена…

– Почему так называемая? – взорвался я. – Она жена! Жена! Жена!

– Ну, конечно, жена. Только успокойтесь.

Евгений Иванович сразу же согласился и оглянулся на дверь помещения, где происходил разговор. Комната была убогая, канцелярский стол, за которым сидел следователь, в пятнах чернил, старенький стул, на котором восседал сам следователь и железный, ввинченный в пол табурет для меня. Стены, местами облупившиеся, крашены в зеленый ядовитый цвет. Окошко с решеткой, грязно-рыжее, оно едва пропускало свет.

Я шарил глазами по стенам, а в лицо следователя, почему-то меня выгораживающего, да еще так примитивно, я старался не смотреть.

– Так и запишем, – заключил он между тем. – Увидев труп Сидорова, вы были не в себе и плохо помните, что было дальше. Вы подтверждаете, что хотели позвать людей на помощь…

Я не стал спорить со следователем. Не сказал, как надо бы сказать:

“Не так все было, Евгений Иванович. А все, что вы сейчас сказали, не похоже на правду”.

Но я промолчал. Меня увели.

В камере, где сидели еще четверо подследственных: один домушник, один щипач и двое так называемых спекулянтов – они перепродавали галоши, – мне очень наглядно разъяснили систему следования: “Прав не тот, кто прав, а у кого больше прав. Все равно напишут то, что им нужно. А не подпишешь – сделаешь себе же хужей!”

На следующий день Евгений Иванович пододвинул ко мне листок со своими записями, и я не читая подписал.

Даже мне, ничего не смыслящему в следовательских делах, было очевидно, что при желании любой судья мог бы увидеть массу противоречий в деле. Например, время, когда все произошло, и появление, куда позже совершенного убийства, в доме Ван-Ваныча. И пьяные бабы, при всей их загульности, могли бы подтвердить, что немец, как и сопровождающий его Сеня, от которого и вправду прок был невелик, – он ничего о той ночи вспомнить из-за потери памяти не смог, – сперва побывали в их доме. Но женщины, как выяснилось, говорили разное, цены их показания не было никакой. Тоже и наша певунья Ольга. Она якобы сама видела с сеновала Петьку-недоноска, выходившего на двор помочиться, а рядом с ним, по ее словам, был незнакомый ей мужчина, который, как ей кажется, был похож на Ван-Ваныча.

Все сходилось на том, что повесить убийство на меня с Зоей смысла нет, как и нет видимых причин. Приставание пострадавшего Сидорова к

Зое всерьез даже не обсуждалось. А вот образ немца, возможно, тайного агента, внедрившегося в нашу советскую жизнь, срабатывал на сто процентов. Скрытый враг, притворявшийся все это время лояльным гражданином и даже сменивший имя и фамилию, на самом деле ненавидел наш строй и особенно тех, кто этот строй защищал, то есть советских красноармейцев.

Подготавливая свое злодейство, он выжидал удобного случая, который, по нерасторопности штабного начальства из эшелона, ему представился в селе Зыряновка. Конечно, чтобы развязать себе руки, он подпоил сопровождающего его бойца, а потом застращал и двух свидетелей, то есть нас с Зоей.

Ну и все дальнейшее в том же роде, расписанное в самых что ни на есть жестоких, потрясающе натуральных, кровавых подробностях.

Это же, как мне потом рассказали, было распечатано в здешней областной и районной газете, а потом пересказано по радио. Статья называлась так: “Враг не дремлет”. Она заканчивалась призывом к бдительности, требовала устрожения режима ссыльных вообще, а для немцев, которые, как выяснилось, поддерживали контакты с бандой, той самой, которой руководил главный преступник Фишер-Рыбаков, – особенно. Банда, это понятно, тоже были мы.

Никакой встречи с врагом народа, опасным для любых контактов, как я ни просил, мне не позволили. А вот с Зоей благодушный следователь

Евгений Иванович свидание до суда разрешил. Понятно, встреча происходила в его присутствии и под охраной в той же комнате, где меня допрашивали.

Узнав о предстоящей встрече, я так разволновался, что сперва не смог даже стоять, и мне разрешили присесть. Зоя, которую привели, тоже нервничала, но она и здесь оказалась сильней меня. Она долго глядела на меня, потом перевела взгляд на следователя и спросила:

– Вам надо все слышать? Да?

– Мне положено здесь находиться, – чуть ли не оправдываясь, произнес он.

– Ну и находитесь, – сказала она. – Можете пока посмотреть в окошко.

– Вы теряете отпущенное время, – напомнил он.

Зоя вдруг испуганно оглянулась на него, и я понял, что вся ее дерзость происходит от страха. Не за себя, а за меня. Она торопливо заговорила, будто продолжала долгий мысленный разговор:

– Понимаешь, – сказала, – они обещали тебе не наматывать большой срок.

– А тебе?

– Меня не допрашивали… Почти. Ну один раз. Я все рассказывала, как надо, и мне объяснили, что меня должны освободить. Я прохожу как свидетель.

Я обратил внимание, что она не сказала, что говорила им правду, а именно так: “Рассказывала как надо”.

– А куда тебя освободят? – спросил я. – В вагончик?

Она кивнула. Но тут же, спохватившись, поправилась:

– Не знаю. Я туда не хочу.

Она не хотела напоследок меня огорчать. Я посмотрел на следователя, который рылся в своих бумагах и как бы нас не слушал. Но, конечно, он слушал и, уж точно, все запоминал. Однако какое это теперь имело значение, после того как мы все подписали?

– Ты меня не забудешь? – спросил я.

Не мог же я в присутствии постороннего спросить: а ты меня по-прежнему любишь?

Зоя отвечала так, как было возможно при постороннем.

– Я тебя никогда не забуду.

– Правда?

– Правда.

– И я.

Так закончилась наша встреча. О Ван-Ваныче вслух не было произнесено ни словечка. Хотя мы не могли не думать о нем. Через несколько дней мне принесут его прощальное письмо. Я думаю, это смог устроить следователь Евгений Иванович, пытаясь как бы в такой форме загладить перед Ван-Ванычем свою вину.

На школьном листе в клеточку аккуратным почерком было написано:

“Дорогие мои! Хочу, чтобы вы до конца поняли, и ты, Антон, и ты,

Зоя, что решение мое, какой бы исход ни имело, необходимо не только вам, но и лично мне. Мне, мне нужно, чтобы я исполнил хоть что-то стоящее в этой жизни! Каюсь, приехав в вашу страну созидать будущую счастливую жизнь для человечества, я крайне заблуждался. Теперь я осознал, что счастье можно приносить лично, и лишь тем, кого любишь.

Если я смогу помочь только вам двоим, я буду считать свою жизнь исполненной. А может, и продленной. Ваш Иван Рыбаков.

P.S. Если у вас будет сын, назовите, пожалуйста, Иваном”.

Фишера-Рыбакова судили, как я узнал потом, военным трибуналом, который в народе именуется “тройкой”. Он был приговорен к высшей мере наказания: расстрелу. Приговор приведен в исполнение 26 августа

1944 года.