I

21 августа 1968 года танки СССР и других стран Варшавского договора вошли в Чехословакию. Румынский лидер Николае Чаушеску обратился к стотысячной толпе с балкона здания Центрального комитета партии в Бухаресте. Он обвинил СССР в агрессии и заявил, что Румыния, несмотря на то, что она является членом Варшавского договора, не станет отправлять войска, чтобы поддержать союзников-коммунистов. Его заявление было встречено одобрительными криками. Позиция Чаушеску требовала большого мужества, так как ставила Румынию под угрозу советского вторжения. Чаушеску, как и Александр Дубчек, управлял одним из самых популярных коммунистических режимов в Восточной Европе. Тем не менее его союз с чехословацкими реформистами казался странным в идеологическом отношении. Участники «Пражской весны» стремились перейти к более либеральной форме коммунизма, а Чаушеску за год до этого решительно отклонил пакет менее либеральных реформ. Через несколько лет ему предстояло возглавить один из наиболее авторитарных режимов в Восточной Европе. Рукоплескания и похвалы вовсе не были наградой за его шаг к либерализации, они лишь выражали признание его патриотизма и мужества, которое он проявил, защищая маленькую Румынию от превосходящего ее по всем параметрам грозного соседа — СССР.

Августовская трагедия 1968 года выявила кризис коммунистического блока. Это была еще одна неудачная попытка возродить мощь коммунизма, последовавшая за провалами Тито, Хрущева и Мао. Они пытались найти новую марксистскую форму демократии с элементами милитаризма, радикализма и партийной мобилизации. Что произошло после этого? Блок начал разваливаться. Одна группа стран, включая Румынию, придерживалась принципов высокого сталинизма, мобилизации и жесткости, хотя и придавала этим принципам национальные черты. Другие коммунисты, такие как Дубчек, стремились к более прагматичному, даже либеральному марксизму, который допускал рыночную экономику и плюрализм. В середине 1960-х годов Москва предприняла весьма ограниченные попытки либерализации экономики, однако этот эксперимент длился недолго. Кроме того, события «Пражской весны» дискредитировали любые подобные эксперименты. К концу 1960-х годов проходящие по улицам Праги танки стали самым ярким символом коммунистического блока, раскрывающим его истинную природу. Коммунистическая система лишилась своего былого динамизма. Теперь ее лидеры пытались добиться стабильности любой ценой.

 

II

В 1974 году Эдгар Папю, румынский литературный критик, опубликовал статью в бухарестском журнале «Двадцатый век», в которой изложил основы весьма пространной теории. Он ввел новое понятие «румынский протохронизм». Папю утверждал, что на протяжении истории все литературные движения и стили, по общепринятому мнению появившиеся в Западной Европе (барокко, романтизм, идеи и стиль Флобера и Ибсена), на самом деле впервые возникли в румынской литературе. Идея протохронизма приобрела широкую популярность и, одобренная самим Чаушеску, глубоко укоренилась в румынской культуре 1970-х и 1980-х годов.

Разумеется, протохронизм проявлялся и ранее, например в заявлениях СССР конца 1940-х годов о том, что русские изобрели телефон и электрическую лампочку. В Румынии эта идея возникла неслучайно. Фактически политический и общественный Уклад в Румынии принимал одну из форм высокого сталинизма, при которой политика, основанная на иерархии и дисциплине, была связана с экономикой индустриализации и идеологией национализма. Данную стратегию поддержала Албания, расположенная на другой стороне Балкан. Румыния и Албания представляли собой неславянские аграрные страны, обе относительно далеко располагались от «очагов напряженности» в Центральной Европе, и небольшая вероятность вторжения СССР в эти страны дала им возможность для маневрирования. Партии обеих стран видели в хрущевском СССР новую империалистическую силу, угрожающую их национальной независимости.

Почему же они придерживались таких странных, парадоксальных взглядов? Разумеется, Сталин, а вовсе не Хрущев был империалистом. Без сомнения, Хрущев изо всех сил старался придать сталинской империи новый дух братства. Прежний диктат уступил место относительной свободе, которая была предоставлена местным коммунистам. К лидерам партий Восточной Европы Сталин относился как к вассалам патримониального двора. Их неофициальные визиты в Москву редко освещались в прессе. Теперь же в отношениях появилось больше равноправия. Посещение партийных лидеров Москвы теперь рассматривалось как официальный визит главы государства. Они больше не испытывали унижение, им не приходилось участвовать в послеобеденных танцевальных вечерах, которые раньше устраивал Сталин. Хрущев также отменил сталинский ночной режим работы. Разумеется, Советы продолжали оказывать влияние на дружественные государства, их государственные службы и армию. Они ясно дали понять, что их свобода ограничена: о капитализме и многопартийной системе не может быть и речи. Однако примирение Хрущева с Тито в 1956 году ознаменовало главную перемену в курсе СССР: Советы окончательно признали, что от-казались от идеи Сталина создать единый монолитный блок.

Теперь они заявили: «пути социалистического развития отличаются в зависимости от государства и преобладающих в нем условий».

Экономический курс, применяемый в блоке, также изменился при Хрущеве и стал менее империалистическим. На смену прежним принципам эксплуатации пришла система субсидий. К концу 1950-х годов СССР поставлял различные блага в страны-спутники, а не наоборот. Например, Хрущев выделил Яношу Кадару помощь на 860 миллионов рублей с целью предотвратить крах венгерского режима во время антикоммунистических выступлений 1956-1957 годов. Со временем субсидии росли и к 1970-1980-м годам существенно истощили советскую экономику.

В то же время Хрущев стал серьезнее относиться к экономике советского блока. Он не разделял сталинского отношения к этим государствам как к буферной зоне. Вдохновленный примером Европейского экономического сообщества, основанного в 1957 году на основании Римского договора, Хрущев стремился создать нечто подобное. В начале 1960-х годов он попытался ввести «социалистическое разделение труда» в Совет экономической взаимопомощи (СЭВ). Согласно этому принципу, национальные экономики должны концентрировать особое внимание на тех отраслях, которые до этого времени были относительно успешны. Но в глазах более бедных народов такая политика представала настоящим империализмом. Возможно, развитые государства Северо-Восточной и Центральной Европы считали Сталина империалистом-мародером, однако аграрным странам Юго-Восточной Европы он предложил путь к благополучию и независимости — путь командной экономики. Хрущев, наоборот, приговаривал их к бедности и зависимости от богатого Севера, куда они должны были поставлять сельскохозяйственную продукцию. С точки зрения неиндустриальных государств, требования Хрущева производить продовольствие и сырье для экономики СССР загнали бы их в вечную кабалу и зависимость от сверхдержавы.

Национализм казался румынским коммунистам, имеющим весьма неглубокие политические корни, очень притягательной идеей. Большинство румынских коммунистических лидеров в межвоенный период были представителями этнических меньшинств Румынии (в основном евреи). Когда они приходили к власти, им нужно было прилагать немало усилий, чтобы заручиться поддержкой большинства населения. «Местный» коммунист, этнический румын Георгиу-Деж, бывший железнодорожник и ярый макиавеллист, в конце концов пришел к власти, отстранив от руководства Анну Паукер, еврейку по происхождению, ставленницу Москвы. При жизни Сталина Георгиу-Деж покорно следовал советской политической линии. С началом десталинизации его позиции ослабли, и он обратился к национализму в надежде укрепить режим. Из-за нехватки преданной группы коммунистов, занимавших средние чиновничьи посты, румынская компартия была вынуждена положиться на чиновников с сильными националистическими взглядами. Румыния еще не оправилась от самого драматичного периода истории: страна сильно пострадала от бомбежек, большая часть еврейского населения была уничтожена, страна потеряла сотни тысяч мужчин, воевавших на стороне Германии, и значительную часть территории, включая Бессарабию, отошедшую СССР. Неудивительно, что вопросы национального единства и государственного статуса стали центральными политическими вопросами даже для коммунистов.

Георгиу-Деж постепенно начал отдаляться от Советского Союза. В 1958 году он начал переговоры о выводе советских войск из Румынии, а позже отказался поддержать СССР в расколе китайско-советских отношений. Окончательный разрыв произошел в 1962 году, когда Хрущев попытался провести через СЭВ новую идею разделения труда. В 1964 году в Румынии была обнародована «декларация об автономии». Страна начала проводить самостоятельную внешнюю политику (хотя и оставалась членом Варшавского договора), укрепляя связи с Югославией, Францией и даже США. После смерти Георгиу-Дежа в 1965 году его преемник Чаушеску встал на новый националистический курс, подкрепленный его во многом шовинистской идеологией.

Чаушеску родился в 1918 году в бедной румынской крестьянской семье. С 11 лет он работал подмастерьем у сапожника. Чаушеску получил только начальное образование. Тем не менее к 15 годам он уже был избран в антифашистский комитет коммунистической организации. С 1933 года его не раз арестовывали. Отбывая наказание в разных тюрьмах, он познакомился с принципами марксизма и примкнул к фракции Дежа. Когда он стал первым секретарем компартии Румынии в 1965 году, казалось, Чаушеску объединит новые принципы национализма с некоторой формой культурной и экономической либерализации. Он действительно пытался заручиться поддержкой румынской интеллигенции, сняв некоторые ограничения в культурной сфере. Но послабления всегда оказывались временными. Чаушеску стремился развивать в Румынии тяжелую промышленность. Он цитировал историка XIX века А.Д. Ксенополя: «оставаться только аграрным государством… означает навсегда стать раба-Ми иностранцев», и многие с этим соглашались. Тем временем события «Пражской весны» убедили Чаушеску в опасности проведения либеральных политических реформ. Поддержка всеми его противостояния СССР продемонстрировала силу румынского национализма.

Десятый съезд партии 1969 года, на котором Чаушеску произнес речь, сравнимую с марафонской дистанцией (речь продолжалась пять с половиной часов, каждые полчаса официант подносил Чаушеску стакан с водой), ознаменовал начало тотального контроля партии над обществом и введение нового культа лидера. К 1974 году Чаушеску начали сравнивать с Юлием Цезарем, Александром Македонским, Периклом, Кромвелем, Петром Первым и Наполеоном. Во многих отношениях этот культ был более экстремальной версией многообразного культа Тито, при котором лидер являл собой образец революционера-аскета для партийцев и нового короля-защитника для крестьян. Основное различие состояло в том, что Чаушеску продвигал на высокие посты родственников, а его супруга Елена Чаушеску даже приобрела культовый статус. Все это напоминало монархический режим. В Румынии была известна шутка: Сталин построил социализм для одной страны, а Чаушеску — для одной семьи. Елена тем не менее демонстрировала качества не только преданной жены, но и ученого. Она сделала блестящую карьеру химика-исследователя. С 1970-х годов ее стали называть «выдающимся представителем румынской и мировой науки», «академик, доктор-инженер Елена Чаушеску» (сокращенно, с презрением ее называли Ади). Ей приписывалось изобретение нового полимера. Когда ее просили публично рассказать о проводимых ею исследованиях, она становилась удивительно немногословной.

Как и другие коммунистические лидеры балканских государств, Чаушеску разработал и применял эклектичное сочетание различных политических принципов: монархических, научных, коммунистических. Некоторое время он «заигрывал» с маоизмом и в 1971 году посетил Китай, хотя он совершил этот визит в основном для того, чтобы продемонстрировать свою независимость от Москвы. Однако любые несоответствия румынской коммунистической идеологии советскому образцу превзошел этнический национализм. В 1970-е годы Чаушеску начал строительство этнически однородного государства. Евреям и немцам (ценой усилий правительства Западной Германии) было разрешено покидать страну, предпринимались попытки ассимиляции непримиримых венгров. Шовинизм было тяжело объединять с марксизмом, хотя румыны добились в этом значительных успехов: они нашли сомнительные выдержки из Маркса, якобы оправдывающие права Румынии на Бессарабию. Тем не менее эти идеи пользовались большой поддержкой у населения. Румынскому режиму удалось привлечь на свою сторону многих интеллектуалов.

На другой стороне Балканского полуострова албанские коммунисты избрали не такую жесткую форму национализма. Их, например, мало интересовали права косовских албанцев как этнического меньшинства Югославии. Но, как и румыны, они приветствовали сталинскую модель как основу укрепления национальной силы.

Энвер Ходжа родился в 1908 году в семье мелкого землевладельца на юге Албании. Он всегда говорил, что его дядя, старый албанский патриот, внушил ему страстную веру в независимость Албании. На государственную стипендию Ходжа учился на факультете естественных наук в университете Монпелье во Франции, но вскоре отправился изучать философию в Сорбонне. Он был одним из многих коммунистических лидеров развивающегося мира (таких, как Хо Ши Мин, Чжоу Эньлай и Пол Пот), которые пришли к коммунизму благодаря Коммунистической партии Франции. Именно под ее влиянием он стал считать, что преодолеть отсталость Албании можно только с помощью сталинизма. Вернувшись в Албанию, он некоторое время преподавал французский язык. Во время итальянской оккупации Ходжа отказался вступать в Албанскую фашистскую партию, за что был уволен. Он открыл небольшую табачную лавку, которая стала местом встреч подпольных коммунистов.

Он был очень самоуверенным, умел хорошо выражать свои мысли и любил хорошо одеваться, как и Тито. На самом деле, проблема моды была связана с конфликтом, возникшим между ним и таким же надменным Тито: когда он посетил Тито в июне 1946 года, Ходжа был потрясен его высокомерием и даже позавидовал его экстравагантности, интерьеру дворца, золотому мундиру и гордой манере. Ходжа и другие представители албанской делегации почувствовали себя униженными. Пока Тито жаловался на советское империалистическое высокомерие, Ходжа разглядел империалиста в самом Тито. Попытки Югославии установить контроль над всем регионом еще больше ухудшили отношения с Албанией, которая с восторгом встретила новость о разрыве отношений между Тито и СССР в 1948 году. Следовательно, советско-югославское сближение в 1955 году испортило отношения СССР с Албанией. Кроме того, Ходжа был зол на Хрущева за его попытки навсегда закрепить за Албанией статус сельскохозяйственного гетто стран СЭВ. С 1960-х годов отношения между Албанией и СССР начали ухудшаться серьезнее. Официальный разрыв произошел в 1961 году, когда Ходжа оскорбительно высказался в адрес Хрущева, назвав его «величайшим шарлатаном контрреволюции и самым смешным клоуном, которого мир когда-либо видел». В том же году началась третья пятилетка, на которую было запланирована стремительная индустриализация Албании. Объемы промышленной продукции в 1960 году составляли 18,2% национального дохода. В 1985 году этот показатель составил уже 43,3%.

Ходжа добавил к ортодоксальному сталинизму несколько новых элементов. Первым элементом, привнесенным лидером, стала этническая и клановая политика Албании. Партийная система предоставляла большинство привилегий тоскам, представителям этнической группы на юге Албании, некоторое время сопротивлявшимся власти сюзеренитета северных албанцев — гегов. Тоском являлся и сам Ходжа. Будучи тоском, Ходжа был тесно связан с группой кланов. В 1961 году в Центральный комитет партии, включающий 61 человека, входили в том числе пять семейных пар (в частности, Ходжа и его жена), еще 20 человек были родственниками (зятья, двоюродные братья и другие). Резкий контраст традиционной «племенной» политике создавала приверженность маоизму, возникшая в 1960-е годы, когда Албания установила связи с Китаем. Это был один из наиболее странных союзов эпохи. Тем не менее албанский маоизм по духу напоминал скорее поздний сталинизм, чем китайский коммунизм. Ходжа использовал труды Мао, чтобы оправдать пытки, он также разделял талант Мао к бранным речам и поношению. Однако все его кампании проходили под строгим контролем и практически не имели признаков популизма кампаний Мао.

И все же самым централизованным государством эпохи позднего сталинизма была Северная Корея. После окончания Корейской войны и смерти Сталина непосредственное влияние СССР на Корею уменьшилось, и Ким Ир Сен продолжил политику высокого сталинизма в сочетании с местными и японскими традициями национализма. После Корейской войны осталась одна глубокая кровоточащая рана — граница, разделяющая Север и Юг. Ким Ир Сен постоянно ощущал угрозу со стороны Юга, поддерживаемого американским блоком, а сам мечтал о воссоединении Кореи под его властью. После войны в руководстве появилась группа правых технократов, которые выступали за более сбалансированную экономику, ориентированную на потребителя, однако технократы были побеждены и стали жертвой чисток. Ким настаивал на индустриальном и военном развитии под лозунгом «В одной руке — ружье, в другой — серп и молот!». Было непонятно, как одной рукой можно было работать и серпом, и молотом. Но в 1958 году, когда Китай начал «Большой скачок вперед», Ким верил в то, что стремительное развитие в духе «Большого скачка» может преодолеть любые препятствия. Ким назвал кампанию движением Чхоллима в честь волшебного крылатого коня из корейских мифов, способного на большой скорости преодолевать огромные расстояния.

Ким Ир Сена волновала угроза, исходившая не только от капиталистического Юга, но и от коммунистических соседей с Севера — СССР и Китая. Он решил укрепить обороноспособность в неспокойные годы (конец 1950-х — начало 1960-х годов), когда хрущевская критика Сталина ставила под удар и его самого. Намереваясь стать независимым от капризов советской политики, в 1955 году Ким начал отходить от марксизма-ленинизма. Новой идеологией режима становится философия чучхе (обычно переводится как «самобытность»). Чучхе означает национальный дух. Главным врагом национального духа, согласно философии чучхе, является sadae juŭi, «низкопоклонство» (дословно «служение великому») — подчинение иностранцам и их культуре. Это напоминало преступление «низкопоклонство перед Западом» эпохи высокого сталинизма, однако на этот раз «отрицательным персонажем» стали сами русские. Ким осуждал «поэтов, боготворивших Пушкина, и музыкантов, восхищавшихся Чайковским»; «низкопоклонство было таким безудержным, что некоторые художники писали иностранные пейзажи вместо наших красивых гор и рек». Он был вне себя от ярости, когда в одной из местных больниц увидел картину, изображающую сибирского медведя. Его связи с Советами и Красной армией больше не имели значения. Официальная биография Ким Чен Ира была исправлена: объявлялось, что он родился в Корее, а не в СССР. Юрий Ирсенович Ким никогда не существовал.

Ким начал распространение идей чучхе в начале 1960-х годов во время напряженных отношений с СССР. Однако позднее, в период Культурной революции, основную угрозу стал представлять Китай. В 1967 году радикальные «красные охранники» усмотрели в Северной Корее «феодальный» коммунизм, который они стремились искоренить, и обвинили Ким Ир Сена в том, что он был недостаточно искренним антисоветчиком. Китайцы назвали режим Кима «ревизионистским» и коррумпированным. На китайско-корейской границе вспыхнул конфликт.

В ответ Ким перенял некоторые аспекты культа личности Мао. Теперь северные корейцы открыто демонстрировали сильнейшую эмоциональную привязанность к «Великому Вождю», какую «красные охранники» проявляли по отношению к Мао. Однако Ким никогда не применял принципы хаотичной народной мобилизации, свойственные Китаю при Мао. В стране сохранился жесткий иерархический порядок. Согласно мрачной, язвительной корейской шутке, все население можно было разделить на несколько категорий: «помидоры» были «красными» до мозга костей, «яблоки» были красными лишь на поверхности и могли подвергаться идеологическому влиянию, а те, кого называли «виноградом», не имели шансов на прощение. В корейском обществе большую роль играла наследственность и классовое происхождение (сонгун): верхушку «передового класса» составили выходцы из рабочих, крестьян и коммунистов 1940-х и 1950-х годов, именно им достались лучшие рабочие места; «колеблющийся класс» имел возможность карьерного роста, возможно, даже военного; представители «враждебного класса» стали изгоями, занимавшимися в основном черной работой. Однако некоторые наблюдатели имеют противоположное мнение относительно силы принципа сонгун и возможности людей его обходить, как и относительно многих других аспектов этого загадочного закрытого общества.

Общественный иерархический порядок был усилен идеологическим контролем. Население рассматривалось как трудовая армия. Жизнь была и до сих пор остается тяжелой. Корейцам обычно следовало идти на работу в 7 часов утра, посещать политические занятия и собрания между 8 и 9 часами, работать 8 часов с трехчасовым перерывом на обед, а после работы посещать дополнительные политические занятия и собрания по самокритике до 10 часов вечера (от этого освобождаются только женщины с маленькими детьми) и возвращаться домой только в 22.30 или в 23 часа. Милитаризм проникал во все сферы жизни. Раз в году, в день рождения Ким Ир Сена, каждому человеку выдавалась одежда, соответствовавшая рабочему и общественному статусу человека. При том что различия в статусе являлись незначительными, стиль у всех похожий, униформистский. Одежда отличалась невысоким качеством, она изготавливалась в основном из виналона, синтетической ткани местного изобретения, получаемой из известняка. Продовольствие выдавалось ограниченно. Постоянные засухи, а также ошибки в управлении сельским хозяйством и экспорт зерна ради иностранной валюты становились причиной дефицита и голода.

Несмотря на серьезный кризис, режим устоял. После завершения Культурной революции отношения с Китаем улучшились, и Северная Корея почувствовала себя более защищенной на международном уровне. Внутри страны все было стабильно. Эмигранты и беженцы рассказывали о недовольстве, которое испытывали социальные группы, считавшиеся враждебными по системе сонгун. Тем не менее существовала привилегированная группа, довольная режимом. Национализм, принципов которого придерживался режим, его намеренная изоляция от внешнего мира, вмешательство государства во все сферы жизни, а также сила культа лидера (теперь Ким Чен Ира) — все эти факторы способствовали укреплению жизнеспособности режима, несмотря на значительное ухудшения условий жизни.

Лидеры трех режимов на периферии Евразии обнаружили, что могут использовать собственную версию высокого сталинизма для достижения националистических целей. Однако Центральная и Восточная Европа шла по противоположному пути. Когда с 1960-х годов отношения между Востоком и Западом стали постепенно улучшаться, а хрущевский романтический коммунизм потерпел крах, они попали под влияние рынка и капиталистического мира.

 

III

Во второй части «Шутки» Кундеры действие происходит в 1960-е годы. Людвик давно освобожден от работ в штрафном трудовом батальоне. Он становится успешным ученым одного из исследовательских институтов. К нему на работу приходит журналистка, чтобы взять у него интервью. Оказывается, это Гелена, жена Павла Земанека, партийного активиста, по вине которого Людвик был в молодости изгнан из «коммунистического рая». Помня обиду, Людвик решает отомстить: соблазнить Гелену и разрушить его семью. Несмотря на то что Гелена влюбляется в него, ему не удается отомстить Земанеку, так как у того давно есть любовница и он только рад разрыву с Геленой. Людвик также обнаруживает, что Земанек стал популярным коммунистом-реформистом. Его жестокая шутка, направленная на старого врага, обернулась против него самого. На псевдонародном празднике «Шествие королей» Людвик видится со своим старым другом Ярославом, собирателем фольклора. Этот праздник показывает, что народная славянская традиция теперь глубоко пронизана коммунистическим влиянием и лишена своего былого значения. Он превратился в безвкусное, вульгарное зрелище, на которое глазеют ничего не понимающие подростки. Людвик и Ярослав отдаются временному воодушевлению, услышав народную музыку, но идиллия длится недолго — у Ярослава происходит инфаркт.

Людвик снова становится жертвой непонимания окружающего мира, человеческой неспособности контролировать происходящие события. Его первая шутка оборачивается против него, так как он не понимает строгие нравы конца 1940-х годов. Вторая «шутка» заканчивается неудачей потому, что он не осознает, насколько прогнили эти идеалы к 1960-м годам. Брак Гелены и Земанека, который начинался как идеальный союз двух коммунистов, оказался фикцией. Народная традиция испорчена государством. Людвик понимает, что мир без ценностей так же отвратителен, как фанатичный восторг масс.

Кундера писал роман в 1965 году и показал перемены, произошедшие в Восточной Европе со времен высокого сталинизма. В большинстве стран устрашающий энтузиазм идеалистов конца 1940-х годов уступил место менее репрессивной, но более циничной эпохе. Массовые протесты середины 1950-х годов добились некоторой стабильности. Однако когда они отказались от своих былых целей, появилась опасность того, что со временем они превратятся в репрессивные режимы, неудачные версии западных систем.

Оправившись от шока 1956 года, мир ожидал, что Восточный блок развернет новые кампании революционных чисток. Хрущев учел критику китайцев. После московской конференции коммунистических партий в 1957 году началась новая волна коллективизации после небольшого перерыва. Большинство восточноевропейских стран завершили коллективизацию к началу 1960-х годов, кроме Польши, где Гомулка ликвидировал все коллективные хозяйства. Тем не менее это был последний всплеск идеологического оптимизма в этом регионе. Здесь больше никогда не суждено было повториться подобному согласованному шагу на пути к коммунизму.

Ослабление «имперского» контроля принесло большое разнообразие в Восточную Европу в конце 1950-х и в 1960-е годы. Если Югославия, Румыния и Албания полностью уклонились от советского контроля, то в сфере влияния СССР не наблюдалось единого подхода: на одном полюсе был либерализм Венгрии, на другом — застой Болгарии. Но в одном все страны блока были похожи: во всем регионе коммунистические партии теряли свои позиции, они отступали и вынуждены были вести себя по-разному. Ни всенародное ополчение, ни партизаны, ни первая советская пятилетка, ни китайцы в 1950-1960-е годы не годились в качестве модели развития Восточной Европы, но и организованные «армии» эпохи высокого сталинизма больше не казались подходящими для этого региона. Один венгерский партийный чиновник в интервью 1988 года сформулировал проблему так: «Мы получили в наследство время, когда поддерживать стабильность в стране было так же трудно, как вести войну. Любое новое начинание требовало от партии большой концентрации воли и сил и было возможно только в том случае, если партия работала с военной точностью и дисциплиной. Теперь самой трудной задачей партии является поддержание мира. Больше нет задач. Мы настоящее войско, а войны нет… Пытаясь решить современные проблемы, партия ведет себя как слон в посудной лавке. Она нападает, хочет драться, бороться, и так далее, а проблемы уже долгое время совершенно другие».

Оставшиеся радикальные принципы высокого сталинизма уступили место технократии и медленно развивающемуся рынку. Теперь среди коммунистов было больше специалистов и руководителей, чем рабочих. В 1946 году среди югославских коммунистов было только 10,3% «белых воротничков»; к 1968 году этот показатель возрос в четыре раза и достиг 43,8%. В рядах коммунистов остались тайные агенты и доносчики, но их присутствие стало менее заметным.

Коммунистические режимы все меньше усилий прилагали к преобразованию населения и созданию нового социалистического человека. Они скорее стремились к конструктивному диалогу с той частью общества, которая их не поддерживала. Первым изменился вектор отношений с индустриальным рабочим классом, самой мятежной, опасной силой. Коммунисты отказались от свойственных Сталину попыток силой заставить рабочих увеличить производство. Рабочим пошли на значительные уступки: теперь влиятельные опытные рабочие тяжелой промышленности получали почти столько же, сколько зарабатывали «белые воротнички». Вскоре рабочая риторика режима начала хоть что-то значить по сравнению с очевидным лицемерием сталинского периода. Однако в дальнейшем стало понятно, что эти уступки не пошли на пользу режимам. Производительность фабрик снизилась, оппозиция рыночным реформам только укрепилась. Уступки рабочим вызвали недовольство специалистов, которые полагали, что их достижения в образовании остаются незамеченными.

Коммунистические партии отступили и перед возрастающим значением крестьянской культуры. В Югославии и Польше коллективизация была отменена навсегда, но даже там, где коллективизация считалась нормой, прилагались огромные усилия к тому, чтобы объединить ее принципы с традиционным крестьянским укладом. Личные подсобные хозяйства и огороды расширялись и вскоре превратились в значительных поставщиков продовольствия.

Привыкнув к нововведениям, регион расцвел. Теперь не утверждалось, что антикоммунизм присущ церквям и (в Боснии) мечетям. После кризиса 1956 года свой авторитет восстановила Польская католическая церковь, главная автономная некоммунистическая сила. В Венгрии Кадар заключил соглашение с Ватиканом в 1964 году, а в 1958 году власти Восточной Германии попытались наладить контакт с протестантскими церквями. Тем не менее коммунисты так никогда и не примирились с Богом. Отношения с церковью всегда оставались напряженными, церкви всегда ассоциировались для коммунистов со шпионами и информаторами. Только в православной Румынии Георгиу-Деж последовал сталинской стратегии времен войны и сотрудничал с церковью. К 1971 году при его преемнике Чаушеску в Румынии вышли почтовые марки с изображением св. Стефана.

Больше всего пользы и привилегий, по крайней мере на время, нововведения коммунистов принесли городскому среднему классу. Начало 1960-х годов считается одним из самых свободных периодов коммунистической эпохи. Второй доклад Хрущева, в котором он развенчал культ личности Сталина, на XXII съезде партии в 1961 году имел еще большее значение для всей сферы советского влияния. Некоторое время даже в ортодоксальной Софии, где режим был наиболее конформистским, можно было свободно читать Солженицына и Кафку. Только Польша сопротивлялась этой тенденции. После либерального периода 1956-1957 годов, когда Гомулка даже допустил предвыборное «соревнование» кандидатов на выборы в парламент, партия раскололась и стремилась вернуть позиции с помощью антисемитизма и противостояния интеллектуализму.

В этой ситуации появился закономерный вопрос: если товарищи коммунисты больше не стремятся построить коммунизм, для чего они тогда нужны? Как они могут оправдать перед населением или перед собой свою монополию на власть? Разумеется, в репертуаре коммунистов всегда имелся национализм. Польский режим обратился к национализму после 1956 года. Однако такое обращение было сопряжено с опасностью. Например, польский национализм был тесно связан с антикоммунистической католической религией и настроениями против всего русского; венгерский национализм было трудно отделить от реваншистских требований вернуть территории, принадлежавшие Венгрии до Первой мировой войны, — требований, на которые современные социалистические соседи никогда бы не пошли. Национализм ГДР навсегда был запятнан нацизмом. В таких многонациональных странах, как Югославия, Чехословакия и СССР, национализм мог оказаться губителен, так как он был далек от того, чтобы добиться единства нации. Словенцы и хорваты воспринимали Югославию как сербский проект и с 1960 года все чаще стали выступать за еще большую либерализацию. Недовольство словаков чешским господством в 1968 году способствовало началу событий, известных как «Пражская весна».

В такой ситуации альтернативой радикальной и романтичной мобилизации под знаменем коммунизма в странах советского блока стали обещания увеличить потребление. Коммунистические лидеры, отказавшиеся от обетов коммунистической утопии, стремившиеся оправдать самопожертвование и жесткие меры, теперь утверждали, что только они способны повысить уровень жизни населения, поровну распределяя все блага. Тот коммунизм, который Хрущев обещал построить к 1980 году, теперь трактовался очень широко — как общество материального благополучия, а не как идиллия творческого общества, о которой писал Маркс.

Попытки задобрить потребителя начались в 1950-е годы. Именно тогда восточные европейцы узнали, что такое свободный рынок, созданный в США еще до войны и оказывающий помощь Западной Европе в период плана Маршалла. В Варшаве в 1959 году небольшие современные магазины самообслуживания в американском стиле («суперсамы») потеснили огромные сталинские магазины в стиле неоклассицизма. Изобретатели супермаркетов в эпоху Великой депрессии в Америки оказались правы: они принесли либерализацию и независимость. Покупатели могли ходить по магазину и выбирать то, что они хотят. Теперь не требовалось обращаться за помощью к неприветливым продавцам и выстаивать долгие очереди возле каждого прилавка. Однако, как могут подтвердить жители и гости стран Восточного блока тех времен, американская потребительская культура так и не стала нормой, а огромные супермаркеты и принцип самообслуживания остались скорее исключением.

Символом стремления режимов удовлетворить потребителя стал социалистический автомобиль. ГДР, вынужденная под давлением СССР соревноваться с Западом, была первой страной региона, которая попыталась построить машины для своего рынка. Это были машины марки «Трабант» (в переводе «спутник», в честь запущенного СССР искусственного спутника Земли). Впервые выпущенные в 1958 году «Трабанты» были экологически неблагоприятными: в производстве кузова использовался пластик. К концу 1980-х годов около 40% семей имели машины — этот показатель был самым высоким среди стран советского блока, но так и не приблизился к показателю ФРГ. СССР последовал примеру в 1960-е годы: крупная сделка на 900 миллионов долларов была заключена в 1966 году с компанией «Фиат». Согласно этой сделке, в городе Тольятти на Волге был построен автомобильный завод, производивший автомобили «Жигули» (на внешнем рынке «Лада») на основе модели «Фиат 124». До этого времени в СССР ежегодно появлялось 65 тысяч машин. Этот показатель возрос в десять раз: к началу 1980-х автомобиль имели 10% советских семей.

Коммунистические лидеры надеялись, что автомобили станут символом способности социалистического мира обеспечить такой же уровень жизни, как на Западе. Однако им суждено было стать символом провала. В июне 1989 года контрразведка ГДР Штази докладывала: «Многие граждане видят в решении (скорее, в неспособности решить) “автомобильной проблемы” меру успеха экономической политики ГДР». Машины были дорогие, списки ожидающих покупателей росли: в 1989 году «Трабанты» выдавались людям, вставшим на очередь в 1976 году. Ситуация зашла слишком далеко: режим не мог выполнить данные им обещания.

Почему проблема удовлетворить потребителя стала такой трудной для социалистической экономики при том, что ее лидеры, несомненно, стремились к этому? Разобраться в этом поможет история, которую рассказал Майкл Буравой, американский социолог, который в 1985 году работал сталелитейщиком в бригаде имени Октябрьской революции на огромном сталелитейном заводе имени Ленина в венгерском городе Мишкольц. В феврале объявили, что завод посетит премьер-министр. Производство на несколько дней прекратилось: Буравой и его коллеги-рабочие чистили и красили завод. «Толпы молодых ребят с соседних предприятий помогали нам», солдаты расчищали снег. «Казалось, вся страна была мобилизована, чтобы подготовить завод к визиту премьер-министра». Буравой должен был раскрасить один из станков желтой и зеленой краской, но на заводе не хватало кистей, и ему поручили бесполезное занятие — раскрашивать лопаты черной краской единственным имеющимся инструментом — ершом. Рабочие относились к этому мероприятию с большим цинизмом как к типичному примеру расточительности и бесхозяйственности системы: «Увидев, как рабочие растапливают лед газовым пламенем, Дьюри [знакомый рабочий] в ужасе качал головой: “Деньги не имеют значения, ведь приезжает премьер-министр!”».

Дьюри был прав: в социалистической экономике, даже при наличии элементов рынка, как в Венгрии в 1980-е, политика имела большее значение, чем деньги и доход*. Успешными руководителями считались те, кто расширял свои «империи» (разумеется, при этом выполняя план), а также стремился задобрить партийных боссов, от которых зависели финансовые ресурсы. Было очень важно организовать настоящее шоу для премьер-министра, чего бы это ни стоило.

В борьбе за ресурсы (особенно в тяжелой и оборонной промышленности) выигрывали те, у кого были связи и влияние в политических кругах. Следовательно, после смерти Сталина, когда прекратилось стимулирование экономики нереальными планами, государство все еще игнорировало потребителя. Не боясь стать банкротами, предаваясь жадности, промышленники оставались ненасытными, преследуя свои интересы, высасывая из производства все ресурсы, создавая жуткий дефицит любых товаров: от кисточек для Буравого до «Трабантов» для всего населения.

Таким образом, основным недостатком коммунистической экономики являлась вовсе не уравниловка и плохое стимулирование рабочих, как многие полагают (в самом деле, в экономике СССР и ГДР с 1970-х годов стимулирование рабочих было очень слабым, но существовали и другие страны, например Венгрия, где рабочие получали очень высокие стимулы). Одной из главных проблем системы был способ распределения капитала: многое зависело от того, направлен он в производственную или непроизводственную сферу. Отсутствие демократии в сочетании с централизованным управлением экономикой и планированием позволило сильным и влиятельным группам сесть на денежный мешок. Произошло именно то, что предсказывал известный австрийский правый либерал, экономист, влиятельный критик коммунизма Фридрих фон Хайек.

Разумеется, все это нанесло вред коммунистическим инновационным начинаниям. Заинтересованные в прибыли лица следили только за тем, как бы не упустить свою долю ресурсов, тем самым подрывая предприятия и отрасли, жизненно важные для экономики. К началу 1980-х годов огромная часть национального бюджета СССР (от 20 до 30%) уходила на оборону. Тем временем советский блок неуклонно терял позиции в развитии главной отрасли будущего — информационных технологий. К началу 1970-х годов 25% ученых мира, 50% инженеров, 30% всех физиков проживали в СССР, но численность кадров не была решающим фактором развития экономики высоких технологий. В советском блоке появилась серьезная компьютерная система, созданная по модели IBM, но, как обычно, больше энергии было потрачено на выпуск компьютеров, чем на внедрение их в производство и помощь потребителям. В 1980-е годы количество компьютеров в СССР составляло лишь 1% количества компьютеров в США: 200 тысяч и 25 миллионов соответственно.

Еще одним препятствием развития потребительской экономики (по крайне мере, в странах с медленным реформированием) был план, строго задающий объемы производства. Предприятия выбирали самый легкий путь: производили большие объемы товаров низкого качества, которые никто не хотел покупать. В результате низкопробные дешевые товары пылились на магазинных полках, а люди искали дорогие товары высокого качества на черном рынке. В 1987 году российский экономист Николай Шмелев объяснял: «Мы производим больше обуви, чем любая другая страна в мире, но эта обувь плохая, она никому не нужна. Мы производим в два раза больше стали, чем США… за этот беспорядок должны отвечать бюрократы и административная тирания. Они мешают производителям следить за качеством товаров, которые они производят, и, соответственно, сбывать их на рынке».

Несмотря на попытки совершенствовать экономику потребления, предпринятые в 1970-е и 1980-е годы, предприятия продолжали ориентироваться на плановиков, а не на потребителей. Именно партийные чиновники определяли, что будет продаваться, однако хладнокровные бюрократы были плохими маркетологами. Один из работников дрезденской мэрии (ГДР) вспоминает, что хорошо понимал свои недостатки, но при этом был вынужден предугадывать потребности граждан, разбирающихся в моде: «Волей-неволей любой человек всегда задается вопросом: что сейчас модно? На последней встрече владельцев магазинов и производителей одежды в Дрездене представители розничной торговли высказали мнение о том, что выбор одежды слишком многообразен и не хватает стандартной одежды. Как определить, объективное это мнение или субъективное? Разумеется, мы не можем прямо ответить на этот вопрос… [Но] соотношение стильной и стандартной одежды должно быть 50 на 50».

К середине 1960-х годов стало ясно: экономика советского типа стремится угодить потребителю, а высокие объемы производства постепенно снижаются. С 1950 по 1958 год рост производительности на единицу ресурсов в СССР составил 3,7%, а с 1959 по 1966 год упал до 2%. Что можно было сделать? Экономисты усиленно думали над тем, как объединить план с рынком, и неудачи Хрущева им помогли. Хрущев легкомысленно относился к рыночным реформам и начал очень ограниченно их вводить только в 1964 году. Но он был искренним сторонником коллективистской экономики и с большим подозрением относился к индивидуальному и рыночному стимулированию. В отличие от Хрущева, Брежнев меньше беспокоился об идеологии, хотя и не был либералом. Казалось, неуклюжая хрущевская комбинация технократии и радикализма уступает место новой эпохе прагматизма.

 

IV

1970-е годы и начало 1980-х годов стали самым удручающим периодом в истории советского блока, однако именно по этой причине этот период можно назвать золотым веком коммунистического анекдота. Два самых известных хорошо передают образ Леонида Брежнева начала 1980-х годов:

Брежнев произносит официальную речь на открытии Московской олимпиады 1980 года. «О!» (взрыв аплодисментов), «О!» (взрыв аплодисментов), «О!» (взрыв аплодисментов)… Его помощник прерывает его и шепчет: «Речь начинается ниже, Леонид Ильич! Это олимпийские кольца!»

— Леонид Ильич в операционной.

— Снова плохо с сердцем?

— Нет, ему делают операцию по расширению грудной клетки. Он наградил себя еще одним орденом Ленина.

* * *

Ни один обед москвичей в 1970-е и 1980-е не обходился без анекдотов о брежневской глупости и высокомерии, все пародировали его старческую речь с украинским акцентом. В 1970-е годы в СССР кундеровский Людвик не имел бы никаких проблем. Даже самому Брежневу было все равно. Когда ему рассказали анекдот о расширении грудной клетки, он сказал: «Если обо мне рассказывают анекдоты, значит, меня любят». Тем не менее многие бывшие коллеги Брежнева утверждают, что он только в начале 1970-х годов превратился в бездарного лентяя, который не терпит критики, и объясняли это резким ухудшением его здоровья, случившимся в 1968 году. До этого времени Леонид Брежнев и Алексей Косыгин, председатель Совета министров, казались энергичными, целеустремленными реформаторами, стремившимися порвать с хрущевской идеологией. По воспоминаниям чешского реформатора Зденека Млынаржа, немногие коллеги-реформисты из КПСС скучали по Хрущеву. Они приветствовали Брежнева как лидера, который будет управлять «рациональной политикой, основанной на компетенции».

Леонид Брежнев родился в 1906 году в семье русского рабочего в городе Каменское (ныне Днепродзержинск, город был переименован в честь Феликса Дзержинского, основателя ЧК) в Восточной Украине. Родители возлагали на него большие надежды, он учился в классической гимназии. Революция и Гражданская война прервали его учебу, но и открыли перед ним новые возможности: если бы не большевики, он, безусловно, пошел бы по стопам отца и поступил бы работать на сталелитейный завод. Он вступил в комсомол, получил техническое образование по специальности инженер-металлург. В 1936 году он был избран в городской совет Днепродзержинска, впоследствии координировал производство металла для оборонной промышленности Украины. В это же время он присоединяется к группе важного партийного начальника Никиты Хрущева, первого секретаря ЦК Компартии Украины. Во время войны Брежнев выполнял партийные поручения, применяя свои технические знания и административные навыки, руководил демонтированием предприятий на западе СССР и их эвакуацией на восток. Он также был бригадным комиссаром: вдохновлял бойцов и следил за дисциплиной.

По протекции Хрущева Брежнев попал в Кремль, однако его стиль правления был полной противоположностью манеры Хрущева. Брежнев долго был связан с техникой до того, как стал партийным активистом. Он стал комиссаром в период подъема наиболее националистической и наименее идеологической формы марксизма. Он с большей готовностью шел на компромисс и уступки, чем Хрущев. Он был типичным чиновником своего поколения, обязанным партии необычайной социальной мобильностью. Как Дроздов Дудинцева, он мало интересовался идеями, не любил кино и книги — его советники читали ему даже официальные бумаги. Его любимое занятие было весьма незатейливым: поиграть в домино с охраной и посмотреть футбол по телевизору. Тем не менее в анекдотах про Брежнева есть доля истины: он был чрезмерно тщеславным, любил церемонии и отличался развязностью. Он накопил больше государственных наград, чем все его предшественники вместе взятые: военных наград у него имелось больше, чем у маршала Жукова, который руководил взятием Берлина. Среди его недостатков можно также назвать такие пристрастия, как быстрые машины и коммунистический «спорт» постсталинской эпохи — охота на медведей (Сталин не позволял стрелять в зверей). И хотя Брежнев и не жил в роскоши, доступной современной элите России (или элите Запада того времени), его образ жизни все же отличался от жизни миллионов советских людей и, естественно, вызывал неодобрение, выраженное в том числе и в анекдотах. Один из них звучит так:

Мать Брежнева приезжает навестить сына на даче. Он с гордостью показывает ей дачу: «Это мой дом. Это мои машины, это мой бассейн». Мать смотрит на все с изумлением и гордостью, а потом с волнением говорит: «Ты и правда хорошо живешь, Ленечка. Но я беспокоюсь за тебя. Что же будет, если большевики снова вернутся?»

Как станет ясно позже, анекдот оказался пророческим. Революционно настроенным большевикам (в некоторых отношениях) действительно было суждено вернуться, и их главной мишенью станет брежневский порядок продажности и коррупции.

Отсутствие строгой привязанности к идеологии и добродушный характер помогали Брежневу успешно вести переговоры по всему миру. Однажды он признался: «Обаяние — очень важный фактор в политике». Он не любил партийных идеологов в стиле Мао, настроенных против Запада, — их он называл «советскими китайцами». В отличие от раздражительного и неустойчивого Хрущева Брежнев нравился государственным деятелям Запада. Его главным достижением стало совместное миротворчество с США и целый ряд договоров по контролю над ядерным вооружением и других соглашений, подписанных в начале 1970-х годов.

Идеологическая гибкость Брежнева и его заинтересованность в хорошей жизни способствовали его более терпимому отношению к экономическим реформам в советском блоке. Если в СССР экономические реформы не пошли далеко, то в целом в советском регионе в 1960-е годы осуществились самые смелые экономические эксперименты. Три коммунистические партии (в Восточной Германии, Венгрии и Чехословакии) приняли программу, предусматривающую значительную экономическую либерализацию, как и югославы, не входившие в блок. Первым реформистом неожиданно стал Вальтер Ульбрихт. Немногие могли предположить, что сталинист старой закалки, член Коммунистической партии Германии с 1920-х, изменится в свои шестьдесят. ГДР находилась на передовой в экономической борьбе с капиталистическим миром: до возведения Берлинской стены в 1961 году недовольные советским режимом могли свободно уезжать на Запад. Этим правом воспользовалась примерно шестая часть населения (2,5-3 миллиона человек). В 1960 году Ульбрихт сказал Хрущеву: «Мы не можем выбирать соперника, с которым мы бы хотели соперничать. Мы просто обязаны выступить против ФРГ». В 1970 году Ульбрихт искренне верил в то, что ГДР может превзойти своего западного брата в таких высокотехнологичных отраслях, как электроника и машиностроение, и что для этого вовсе не обязательно было наверстывать уровни экономического развития — отсюда сюрреалистический партийный лозунг «Перегнать, не догоняя».

«Новая экономическая система», введенная Ульбрихтом в 1963 году, представляла собой типичную для того времени реформу, отчасти инициированную экономистом Евсеем Либерманом. Это был технократический проект, подразумевающий введение элементов рынка в плановую экономику без перехода к свободному рынку. Были предприняты попытки настроить предприятия на то, чтобы они улавливали рыночные тенденции, совершенствовали производство и отвечали потребностям потребителей. Предполагалось, что решение о статусе предприятия и оказании ему финансовой помощи будет приниматься не в соответствии с объемами продукции, а в соответствии с рентабельностью предприятия. В то же время Ульбрихт изменил кадровую политику в партии, продвигая по служебной лестнице и отмечая технически способных, образованных специалистов, а не «красных» с низким Уровнем образования. Однако его реформа вскоре столкнулась с серьезными трудностями, которые тормозили все рыночные реформы в советском блоке: объективная сложность перехода от старой системы к новой, политическая оппозиция, опасения возможных волнений среди рабочих. Экономические бюрократы жаловались на то, что от них все еще ожидалось выполнение плана, однако их полномочия заметно сократились. Предприятия тратили много денег на повышение зарплат рабочих, производительность снизилась. У режима не хватало смелости поднять цены, однако это была необходимая мера для того, чтобы конкурировать на рынке. Хотя Ульбрихт и говорил о необходимости закрыть нерентабельные предприятия, это невозможно было сделать, так как предприятия имели покровителей в партийных кругах. Ульбрихт также понял, что децентрализация лишила его тех полномочий, которые были ему необходимы для осуществления амбициозных высокотехнологичных проектов. Он начал постепенно сворачивать реформы. Пока одержимость Ульбрихта развитием высоких технологий приводила к дефициту и перебоям в экономике, в партии возник мощный оппозиционный блок во главе с Эрихом Хонеккером. В конце концов экономический кризис, недовольство населения и неодобрение Брежневым несанкционированного перемирия Ульбрихта с ФРГ привели к тому, что Хонеккер заменил Ульбрихта на посту партийного и государственного вождя ГДР и положил конец рыночным реформам.

Масштабные реформы не получили развития и в СССР. В 1965 году Косыгин в очень ограниченном варианте попытался реализовать некоторые предложения Либермана, но эти попытки не увенчались успехом. Брежнев стойко защищал интересы бюрократизма, а самые «ненасытные» экономические отрасли — военная и тяжелая промышленность — не уступали ни малейшей доли своих ресурсов.

Самая длительная либеральная реформа осуществлялась в Венгрии под руководством коммунистической партии. В это верили немногие, особенно после жестоких репрессий 1956-1957 годов. Когда Кадар восстановил в стране коммунистический порядок, он выбрал промежуточную позицию между сторонниками жесткого курса и либералами и стал искать поддержки для режима. Введение «нового экономического механизма» в 1966 и 1968 годах привело к сведению плановых задач к минимуму, освобождению цен, постепенному устранению строгого контроля над экономикой. В результате к 1980 году венгерская экономика стала одной из самых свободных в советском блоке. Возникла двойная экономическая система, напоминавшая советскую экономику 1920-х годов: кооперативам и (относительно малому) частному сектору в экономике было разрешено конкурировать с государственными предприятиями. Реформа наделила потребителей большой властью, по крайней мере тех, у которых были деньги. Старая социалистическая дилемма «дефицит товаров при избытке денег» превратилась в капиталистическую проблему: «нехватка денег при изобилии товаров». Различия в заработной плате стали заметнее и, разумеется, вызвали недовольство. Венгрия построила собственный «гуляшный коммунизм»; по коммунистическим стандартам это был потребительский рай, промышленное производство значительно возросло. И все же это был далеко не капитализм. Рыночные принципы работали слабо, нерентабельные предприятия не закрывались, государство сохраняло за собой большую часть полномочий и власти.

Пока реформы способствовали улучшению настроения масс без угрозы партийному укладу, Кремль не препятствовал их проведению. Однако опасность все же существовала. После кризиса середины 1950-х годов коммунистические режимы успокоили бунтующих рабочих с помощью выгодных экономических Условий. Либерализацию должны были поддержать «белые воротнички» и крестьяне, однако она наносила удар по рабочим, а также по более бедным регионам. После советского вторжения в Венгрии появилась единая организованная партия, которая могла бы справиться с этими проблемами. И все же большинство коммунистических государств оказались не такими твердыми и не смогли справиться с проблемами, обусловленными либерализацией. Примеры Югославии и Чехословакии (стран с более длительной коммунистической традицией, чем Венгрия, при этом переживающих этнические конфликты) продемонстрировали, какую угрозу для коммунистического режима представляет рынок.

К середине 1960-х годов рыночный механизм принес больше всего проблем Югославии. Прежние попытки объединить принципы романтического марксизма, рабочих советов и рынка давно были забыты. Вместо этого был заключен союз в духе Фауста: деньги для финансирования социализма Югославии брались в долг у капиталистического Запада. Эта сделка ставила Югославию в зависимое положение и все больше втягивала ее в капиталистический мир. Чтобы расплатиться с долгами, Югославия должна была экспортировать все больше и больше товаров, что неизбежно приводило к снижению качества и цен товаров, а также к повышению уровня безработицы. К 1968 году почти 10% населения Югославии были безработными — уникальная ситуация для коммунистического государства. Вспыхнули конфликты между консерваторами, поддерживающими планирование и централизацию, и либералами, связанные также с конфликтами между югославскими республиками, что представляло самую большую опасность. Хорватия и Словения выступали против оказания финансовой помощи более бедным республикам: Черногории, Македонии и Боснии и Герцеговине, особенно в период сокращения расходов, и выступали за дальнейшую либерализацию и децентрализацию. Белград постепенно терял контроль над ситуацией. В 1963 году полномочия республиканских властей были расширены, в 1965 году централизованный контроль государства над экономикой стал еще более слабым. В 1966 году главный сторонник и защитник старой централизованной системы, глава службы государственной безопасности Александр Ранкович попал в опалу. Однако рыночные принципы не заменили государственный контроль. Из-за давления местных партийных органов закрытие нерентабельных предприятий было затруднено, при этом их руководители продолжали повышать зарплату и занимать все больше денег, что привело к увеличению долгов и инфляции. К 1970-м годам Югославия оказалась в глубоком кризисе: экономика не работала, долги выросли, кроме того, стране грозил распад.

Проблемы, с которыми столкнулась Югославия, должны были предупредить Брежнева об опасности перехода к рыночной экономике и интеграции экономики Восточной Европы с капиталистическим Западом. Но не вся экономика советского блока была зависима от долгов: проблемы Тито вызвали лишь злорадство партийных чиновников Москвы. Тем не менее Брежнев не мог проигнорировать кризис Чехословакии. Компартией Чехословакии руководил Антонин Новотны, старый партиец сталинской закалки. По словам Млынаржа, он соединял в себе «искреннюю веру в безошибочность коммунистической доктрины и ее преимуществ для рабочих с политической навязчивостью и талантом вести бюрократические интриги». Он принимал непосредственное участие в сталинских показательных процессах начала 1950-х годов и был очень жестким человеком: известно, что он спал на простынях, некогда принадлежавших Владо Климентису, коммунисту, которого Новотны отправил на скамью подсудимых (собственность осужденных часто распродавалась чиновникам по низким ценам). И все же Новотны наладил связи с Хрущевым и был готов пойти на ограниченные реформы, призванные преодолеть экономический кризис: экономический рост снизился с впечатляющего показателя в 11,7% в 1960 году до 6,2% в 1962-м и полностью прекратился в 1963 году. Новотны провел либерализацию в культуре и реабилитировал экономиста Оту Шика, который предложил несколько либеральных реформ. Однако когда пришло время для их осуществления, консервативный Новотны медлил с окончательным решением, рабочие, которые страдали от реформ, были недовольны. С ухудшением экономической ситуации стало расти недовольство интеллигенции: появилось множество романов, в которых в самых резких формах высказывалось осуждение аппаратчиков. В партийных кругах возникли серьезные идеологические и этнические разногласия. Словакия, экономика которой была малопродуктивной и полностью зависела от Чехии, требовала либерализации, хотя на практике это принесло ей еще больше вреда. И все же началу глубокого кризиса способствовали пражские студенты: в декабре 1967 года они выступили с протестом против плохих условий в студенческих городках и общежитиях. Полиция жестоко подавила выступления. Москву охватило сильное беспокойство.

Брежнев полетел в Прагу на 48 часов. Сначала он не планировал смену руководства в Чехословакии, он просто хотел оказать давление на чешских партийных лидеров. Вскоре он понял, что Новотного было трудно в чем-либо убедить. Казалось, он не осознавал, насколько серьезна ситуация, оставался непреклонным и не представлял, «как успокоить народ». Брежнев заявил чехам, что они должны сами справиться со сложившейся ситуацией: «это ваше дело». При этом Брежнев отказался открыто поддержать Новотного, что окончательно способствовало краху старого режима. Словацкий лидер Александр Дубчек сменил ушедшего в отставку Новотного на посту первого секретаря партии в январе 1968 года и поддержал «Программу действий» — новую программу реформирования, разработанную его соратниками-марксистами.

В отличие от венгров, предложивших реформы в 1956 году, чешские реформисты не стремились к ликвидации партии-государства и выходу из советского блока. Дубчек провел детские годы в СССР и очень любил русских. Один из самых близких его советников Зденек Млынарж писал в 1980 году: «Я был коммунистом-реформистом, а не антикоммунистическим демократом. Я не скрывал этого тогда и не вижу причин для того, чтобы скрывать это сейчас». Он верил, что многопартийная демократия вызовет протест консерваторов и поставит реформы под угрозу срыва. И все же перед реформистами вставала прежняя дилемма: как объединить принципы истинной демократии с сохранением лидирующей роли партии.

Хрущевское решение в духе романтического марксизма представляло собой программу морального обновления, укрепления бюрократического аппарата чистками и контролируемыми выборами на партийные должности: таким образом, у чиновников появилась бы возможность привлекать к работе простых людей. Однако реформисты отвергли этот взгляд «сверху». Они соглашались с Хрущевым в том, что коммунистическая элита была способна к гибким переменам, однако они были убеждены, что такие перемены должны быть результатом демократического давления народных масс. Партии следовало вновь заслужить свое «лидерство», действуя в интересах народа.

Реформисты оправдывали стремление к демократическому социализму связанным с ним возвращением к несталинской форме марксизма, одновременно романтической и ревизионистской. Постсталинская оттепель обусловила новый взгляд интеллектуалов на марксизм, отличный от ортодоксальной доктрины, преобладавшей с середины 1930-х годов. Млынарж, входивший в одну из первых групп молодых людей, уехавших покорять высоты Московского университета на Ленинских горах, вспоминает, в какой искаженной форме им преподавался марксизм: «Только в конце 1950-х годов я наконец-то изучил то, чему любой университет, ориентированный на марксизм, должен обучать своих студентов». Когда у него появилась возможность прочитать раннего Маркса и Грамши, а также Каутского и Бернштейна, «мое прежнее видение марксисткой идеологии рухнуло».

Ранние взгляды Маркса стали очень влиятельными. Новое поколение с большой долей истины утверждало, что молодой Маркс был заинтересован прежде всего в творческом потенциале человека. Однако с конца XIX века марксизм стал развиваться в другом направлении благодаря Энгельсу, его технократическому мировоззрению и вере в неотвратимость законов истории. Чувства и творческие порывы были принесены в жертву модернизации и рациональности. По их мнению, Сталин просто продолжил этот путь: он допускал любую меру человеческого страдания, если оно было необходимо для модернизации. Пришло время для «социализма с человеческим лицом», который позволяет людям реализовать их творческий потенциал.

Разумеется, все эти идеи созвучны классическому романтическому марксизму. Тем не менее важно отметить, что в воспоминаниях Млынаржа не видно никакого противоречия между идеями раннего Маркса-романтика и прагматичными взглядами Каутского и Бернштейна. Противоречия между различными формами реформистского марксизма четко не осознавались, например, в Югославии в начале 1950-х годов. Некоторые нововведения, предложенные чехами (в частности, самоуправление рабочих), были, в сущности, созвучны романтическому марксизму. Разумеется, их трудно совместить с рыночными реформами, открывающими широкие возможности руководителям предприятий. Проекты других реформ появились под влиянием прагматического марксизма, поддерживающего либеральный рынок и плюрализм. Реформисты настаивали на проведении выборов и участии в них нескольких кандидатов. Утверждая, что это единственный способ узнать общественное мнение, они отрицали, что таким образом планируют отстранить коммунистов от власти. Идею выборов с участием нескольких кандидатов поддерживала большая часть населения. Однако возникал важный вопрос: не ослабят ли выборы позиции коммунистической системы? Согласно опросам населения, подавляющее большинство отвечало на этот вопрос отрицательно и не допускало никаких фундаментальных преобразований. Только 6% опрошенных видело определенный смысл в противостоянии многих политических партий системе. Тем не менее это не стало поводом для беспокойства Коммунистической партии Чехословакии. На вопрос, за кого бы они проголосовали в ходе свободных выборов, 39% опрошенных (большинство) выбрали ответ «Коммунистическая партия», 11% высказались за другую, но неопределенную партию, 30% людей отказались дать ответ или просто не знали, как ответить. Однако, если посчитать ответы только беспартийных, коммунистическая партия получила бы лишь 24% голосов.

Несмотря ни на что, реформисты были уверены в том, что они наконец открыли философский камень — путь к объединению всего народа под покровительством коммунистической партии. Дубчек так описывал свои глубокие впечатления от парада в честь Первого мая, который он наблюдал с трибуны (демократично невысокой): «Я никогда не забуду празднование Первого мая 1968 года в Праге… После многих лет принудительных постановок впервые люди сами шли на праздник. Никто не выстраивал людей в колонны, не заставлял маршировать под искусно сфабрикованными лозунгами. Люди пришли сами, с собственными транспарантами, собственными лозунгами — веселыми, критичными, иногда смешными. Всеобщий настрой был радостный, не было никакого напряжения… Меня переполняли эмоции, я чувствовал поддержку людей, проходящих мимо трибуны, где стояли лидеры, в том числе и я».

Большинство лидеров советского блока все же не разделяли этой радости. В мае все выглядело прекрасно, но что же будет в сентябре, когда, согласно «Программе действий», должны пройти свободные выборы? Казалось, это приведет к краху коммунистического режима. Гомулка задавался вопросом: «Почему бы не сделать выводов после того, что произошло в Венгрии? Там все начиналось подобным образом». Брежнев (известный сторонник компромиссов) стремился смирить советскую агрессию и нехотя поддержал «Программу действий». Но со временем в Москве стали понимать, что Гомулка и другие приверженцы жесткой линии оказались правы. Плюрализм Дубчека, казалось, вызвал волну критики режима. Кремль был сильно обеспокоен манифестом «Две тысячи слов», подписанным известными интеллектуалами, в котором говорилось, что партия, состоящая из аморальных «властолюбивых эгоистов», никогда не станет чистой, гуманной силой.

Страхи внезапного краха коммунистической партии и повторения венгерских событий 1956 года были преувеличены, однако СССР как будто вынуждали совершить вторжение, оказывая давление, предупреждая о том, что настроения передаются другим регионам. Петр Шелест, лидер украинской компартии, сообщил Брежневу о том, что «Пражская весна» вызвала волнения в его республике. Брежнев боялся, что перед ним не что иное, как падающие по цепной реакции кости домино. Состояние его здоровья резко ухудшилось, наступил кризис, который обозначил начало его продолжительной борьбы с недугом, бессонницей, пристрастия к транквилизаторам и снотворному. Вскоре он принял судьбоносное решение. В августе «братские» силы СССР, Польши, Венгрии, Болгарии и Восточной Германии «спасли» беспомощного младшего брата от зла контрреволюции. Эти силы были встречены несколькими маршами протеста, серьезного сопротивления чехи не оказали. Как и в Венгрии, в Чехословакии начался период жестоких репрессий. Новый лидер чешских коммунистов Густав Гусак, который, как и Кадар, при Сталине находился в заключении, согласился выполнить требования СССР. Тысячи людей уехали на Запад, были осуждены или смещены со своих должностей и принудительно переведены на черную работу. Самого Дубчека отправили в Словакию, где он стал руководить лесничеством. В отличие от Венгрии, здесь период репрессий не был коротким, и за ним не наступил период послаблений со стороны режима. Компартия Чехословакии сохраняла мощный контроль над обществом до самого распада государства в 1989 году.

Оглядываясь в прошлое, мы воспринимаем пражские события 1968 года как предзнаменование для всего советского блока и, возможно, для старой системы социализма по всей Европе. Венгерские события 1956 года, как и польское движение «Солидарность» 1980-1981 годов, поставили под угрозу советскую систему, но это были примеры антиимпериалистических выступлений. В обеих странах националистическое и идеологическое противостояние Советам объединяло общество. Однако рабочих можно было подкупить, оппонентов посадить в тюрьму или запугать, как это случилось в Венгрии. «Пражская весна», напротив, продемонстрировала внутреннюю слабость советского блока, так как это движение зародилось внутри партии, с ее укладом, культурой, среди ее элиты, в отличие от более националистических движений сопротивления в Венгрии и Польше, зародившихся вне партии. Движение только крепло от попыток ярых сторонников коммунизма использовать реформы и преобразовать партийную мораль для справедливого управления обществом. Оставаясь по сути марксистским, оно стремительно приближалось к либерализму, в отличие от более радикальных протестов, охвативших Запад в 1968 году, с которыми часто сравнивают «Пражскую весну». Как написал М. Кундера, один из участников движения, «Парижский май был взрывом революционного лиризма. Пражская весна была взрывом постреволюционного скептицизма». Эти коммунисты, в отличие от националистов и диссидентов, знали, как прийти к власти и использовать ее. Именно такие коммунисты, а не националисты окончательно разрушили советский коммунизм.

Существует еще одна связь чешского кризиса с крахом коммунистической системы: одним из самых близких друзей Зденека Млынаржа в Московском университете в начале 1950-х был студент юридического факультета Михаил Горбачев. Зденек и Михаил принадлежали к студенческому поколению, поддерживающему несталинистский марксизм. В 1967 году Млынарж прилетал в гости к Горбачеву, в то время видному партийному функционеру в Ставрополе. Млынарж узнал, что его старый друг признает право Чехословакии на собственные реформы, хотя взгляды Горбачева были не такими радикальными, как взгляды Млынаржа. Горбачев посетил Прагу в 1969 году и собственными глазами увидел ненависть чехов к советским оккупантам. Советские власти усматривали потенциальную опасность связей Горбачева с чехами. В 1968 году друзей и однокурсников Горбачева допрашивали в КГБ, пытаясь получить больше информации о его дружбе с чехом, но так и не смогли получить никаких доказательств его идеологической ненадежности. Через два года он стал первым секретарем Ставропольского крайкома и избавился от необходимости отчитываться перед органами государственной безопасности. Любопытно предположить, как повернулись бы события, если бы сотрудники КГБ действовали согласно своим подозрениям. Подобно цензорам царизма, пропустившим «Капитал» в печать, они позволили проскользнуть наверх человеку, на которого в будущем ляжет ответственность за крах системы, которую они были призваны охранять.

Вторжение в Чехию оказало моментальное влияние на ситуацию во всем коммунистическом мире, гораздо быстрее, чем события 1956 года. Оно обозначило конец оттепели 1950-х и 1960-х годов. Былая терпимость Москвы по отношению к различным национальным путям к социализму исчезла. В ноябре 1968 года Брежнев впервые официально озвучил принцип, согласно которому СССР имеет право совершить военное вторжение в государство, если национальная коммунистическая партия отклоняется от «принципов марксизма-ленинизма и социализма». Он озвучил так называемую доктрину Брежнева.

«Пражская весна» также возвестила конец экономических реформ и культурной либерализации в советском блоке. Брежнев стоял во главе порядка, консервативность которого усиливалась. Разумеется, лед был не таким крепким, как в период ДО 1953 года, однако вода в прорубях застыла. Конечно, репутация советского блока серьезно пошатнулась еще в 1956 году, но многие коммунисты все еще верили в то, что система сохранила свой динамизм и подлежит реформированию. В период с 1945 по 1968 год в советском блоке были предприняты три глобальные реформы коммунизма: высокий сталинизм, хрущевское сочетание радикализма и романтизма и технократические и рыночные реформы 1960-х годов. Все они провалились и были объявлены вне закона везде, кроме Венгрии, где сложился гуляшный коммунизм. Что же теперь оставалось предпринять?

Установившуюся систему Брежнев назвал «развитым социализмом», а Хонеккер — «реально существующим социализмом». За этими мягкими выражениями скрывалось глубоко консервативное послание: социализм был «развитым», а не «развивающимся», он был «реальным» и «существующим», следовательно, не нуждался в дальнейшем совершенствовании. Слова Хрущева о том, что эгалитарный коммунизм наступит в 1980 году, были забыты. Возможно, лучше всего систему того периода описывает выражение «отцовский социализм». Она была одной из форм высокого сталинизма, так как даже при снижении экономического неравенства политическая иерархия значительно укрепилась. Однако партийный аппарат стал менее отчужденным и жестоким, чем его сталинский предшественник. Партия отказалась от излишнего милитаризма и мобилизации населения с целью увеличения объемов производства. СССР все еще сохранял милитаристские амбиции, однако коммунисты стремились в первую очередь добиться повышения уровня жизни.

 

V

В 1979 году Леонид Брежнев удостоился очередной награды, самой престижной советской награды в области литературы — Ленинской премии. Никогда еще мир не видел такого сочетания государственного деятеля, военачальника и литератора. Премия была присуждена Брежневу за вышедшую под его именем трилогию воспоминаний, включающую его воспоминания об участии в обороне Малой земли (книга «Малая земля») недалеко от Новороссийска. Роль Брежнева как политического комиссара в обороне Малой земли была незначительной, однако преувеличена в многочисленных рассказах, которые стали частью официальной истории Второй мировой войны. Дети пели песни об этом героическом сражении, экскурсионные группы партийцев лениво слонялись по новому мемориальному комплексу «Малая земля».

Разумеется, люди отреагировали на культ Малой земли обычной иронией и новым жанром анекдотов. Но этот культ многое прояснил в сущности позднего советского правления. Для партийной культуры брежневской эпохи была характерна одержимость наградами, кроме того, впервые война стала центральным источником идей пропаганды режима. В стране возводили множество мемориалов, среди них огромная скульптура «Родина-мать» в Киеве. Военные мемориалы появились во всех странах советского блока, многие из них сохранились до сих пор, несмотря на попытки националистов-русофобов избавиться от них.

Сам Брежнев восхищался Сталиным как военачальником. Он не реабилитировал Сталина, но жесткая критика вождя была приостановлена. О Великом терроре просто не упоминалось. Тем не менее Брежнев перенял некоторые черты сталинского стиля. Он присвоил сталинский титул «генерального секретаря» партии, а к концу 1970-х о нем говорили как о Вожде. Его претензии на великие литературные достижения созвучны с претензиями Сталина на роль ведущего марксистского философа, лингвиста-теоретика и «корифея науки».

Брежнев, возможно, ближе всего подошел к позднему Сталину в привязанности к иерархии. После хаотических попыток Хрущева «выровнять» общество Брежнев стремился восстановить линии партийного командования. Была воссоздана сталинская этническая иерархия. Как во время и после Второй мировой войны, партия вела к замене марксизма-ленинизма одной из форм русского национализма. К русской националистической интеллигенции стали относиться снисходительно, в практику на официальном уровне вошел антисемитизм, в Центральном комитете КПСС стало больше русских.

Наибольшую выгоду из брежневской системы извлекли так называемые кадры, аристократия на службе социализма. В 1965 году Янош Кадар сказал Брежневу о том, что неприемлемо действовать согласно старому советскому принципу «сегодня — герой, завтра — никто», но, похоже, он ломился в открытую дверь. Сам Брежнев провозгласил принцип «стабильности кадров», защищая их от демократических кампаний, угрожавших бюрократам при Хрущеве, а в ГДР технократический вызов бюрократам был снят. В результате лидирующие позиции вновь заняла стареющая политическая элита: средний возраст членов Политбюро СССР вырос с 58 лет (1966) до 70 (1981).

В отличие от политики начала 1950-х годов, укрепление политической иерархии теперь сочеталось с экономическим равноправием и готовностью идти рабочим на уступки, не свойственной сталинским чиновникам. На смену эпохе строгого отца народов пришло время отеческого государства, заботившегося о материальном благополучии своих граждан. Зарплаты рабочих выросли во всех странах советского блока, разница в доходах «белых» и «синих воротничков» сократилась. По крайней мере, в СССР разница коэффициентов оплаты труда инженера и рабочего уменьшилась с 2,5 (1940) до 1,11 (1984). В 1970 году протесты польских рабочих против повышения цен на продовольствие, которые привели к отставке Гомулки и формированию правительства под руководством Эдварда Терека, заставили о многом задуматься всех лидеров коммунистического блока. В ГДР субсидии на основные товары, например продовольствие и детскую одежду, поднялись с 8 миллиардов марок (1970) до невероятной суммы 56 миллиардов в 1988 году. В 1970-х годах уровень жизни вырос в большинстве стран блока, что объясняет ностальгические настроения по тому периоду, сохранившиеся до сих пор. Откуда же брались финансовые средства на улучшение уровня жизни при общем спаде производительности? Ответ на этот вопрос можно было найти в двух местах: под землей и в банках Нью-Йорка и Лондона. Повышение цен на нефть в 1973 году принесло СССР, главному поставщику нефти, непредвиденный доход. Естественно, Советский Союз мог позволить себе и повышение уровня жизни, и более амбициозную внешнюю политику, хотя, по некоторым оценкам, во второй половине 1970-х годов экономический рост составлял лишь 1%. Для импортера нефти — Восточной Европы — повышение цен на нефть, наоборот, было настоящей катастрофой. СССР обнаружил, что теряет в доходах, экспортируя дешевое сырье (особенно нефть) в Восточную Европу. По некоторым подсчетам, в 1980 году по условиям торговли с СЭВ государства Восточной Европы получили от СССР субсидий на 42,8 миллиарда долларов (по ценам 2007 года). Несмотря на это, нефть также принесла спасение: мир наводнили арабские нефтедоллары, проходившие через коммерческие банки Запада. Именно благодаря нефтедолларам выросли свободные мировые финансовые рынки, до сих пор господствующие в мире экономики. Постепенно система финансового регулирования 1930-х годов разрушалась.

Хайек и его последователи утверждали, что частные банкиры, не подчинявшиеся государственному контролю, идеально подходили на роль распределителей капиталовложений и, разумеется, действовали эффективнее и профессиональнее партийных бюрократов. С целью получить более высокий доход банкиры будут вкладывать деньги в наиболее перспективные проекты по всему миру, поощряя инновационное производство и тяжелый труд и обходя стороной глупых и ленивых. Однако первые шаги новых управляющих мировым капиталом должны были восприниматься как предупреждение о том, что банкиры Уолл-стрит могли действовать так же легкомысленно, как разработчики Госплана: банкиры стремились разбогатеть в предельно короткие сроки, поэтому, не прельщая себя длительной перспективой успеха, они вкладывали деньги в разваливающуюся, испорченную планом экономику просоветской Восточной Европы.

Правительства западных государств стимулировали развитие банковской системы. Они хотели, чтобы их собственные отрасли, переживающие производственный спад, экспортировали товары в Восточную Европу. В свою очередь, коммунистические лидеры поступились идеологическими принципами и с удовольствием принимали наличные. Это давало им возможность направлять финансовые средства на повышение уровня жизни недовольного режимом населения и удовлетворять дикий аппетит государств, стремившихся выгодно вложить капитал. Внутренние ресурсы истощились, теперь источники капитала требовалось искать в других странах. Одним из самых ненасытных государств была Польша. На кредиты Герек строил сталелитейные и автомобильные заводы, выпускавшие машины под западными марками (например, польский «Фиат»), которые Герек надеялся продавать в страны советского блока. К 1975 году инвестиции в ГДР составляли 29%, во многом из-за неспособности партии контролировать потребности промышленности в иностранном капитале. Чаушеску также планировал грандиозные проекты, разработанные прихлебателями-экономистами и его собственными детьми. Он брал в долг в надежде создать современную (хотя все еще плановую) экономику и поставлять нефтепродукты на западные рынки. Как заметил один эксперт, цели Адама Смита достигались средствами Иосифа Сталина. Как и югославы, румыны при всей недееспособности экономической системы стремились конкурировать с другими странами на мировом рынке. К концу десятилетия почти весь коммунистический мир (Восточная Германия, Северная Корея, Куба и коммунистическая Африка) стал должником западных банков, как и большая часть некоммунистических развивающихся стран. Долги Восточной Европы были особенно велики. В период с 1974 по 1979 год польский долг вырос в три раза, венгерский — в два. В 1980-х годах эти долги стали причиной серьезного кризиса, а до этого времени были направлены на поддержание патерналистского социализма зрелых коммунистических режимов.

К концу 1960-х годов стало ясно, что коммунизм больше не служил радикальной преобразовательной силой, по крайней мере в Европе. Ряд коммунистов и обычных граждан многих государств все еще сохраняли уверенность в том, что их система лучше капитализма, но они больше не ждали от нее выстраивания равноправных общественных отношений или создания новой динамичной экономики, способной конкурировать с капитализмом. Как достижение равенства радикальными методами, так и переход к динамичной экономике было очень трудно согласовать с партийными принципами диктата и командной экономикой. Следовательно, ставились более реальные цели: коммунизм должен был сохранить стабильность, экономическое благополучие и социальную справедливость. Подобные тенденции можно проследить на примере Китая. Хотя Китай оставался более эгалитарной системой, чем весь советский блок, до смерти Мао в 1976 году, уже в 1968 году Мао начал понимать, что радикализм Культурной революции нерационален. Когда руководство отказалось от прежнего радикализма, Китай начал двигаться к собственной форме социалистического патернализма. Во многих уголках коммунистического мира система обрела относительное равновесие. Это произошло там, где руководство коммунистических режимов научилось жить в мире и согласии с большинством населения.

 

VI

Осенью 1968 года венгерским социологам Агнеш Хорват и Арпаду Саколчаи, враждебно относившимся к правящим коммунистам, дали разрешение на осуществление проекта, который многие считали невозможным: независимый научный анализ личности партийных чиновников Будапешта, стиля их работы, их ценностей, составление их психологического портрета. Но одержимость конспирацией, присущая коммунистам, привела к тому, что исследование завершилось еще до того, как началось. Коммунисты тревожно спрашивали: как же можно доверять беспартийным изучать и судить их партийных товарищей? В конце концов маленькая возможность реализации такого проекта все же появилась: либерализация достигла того момента, когда партия даже стремилась услышать внешнюю критику, а после этого момента конец партийной монополии стал бы делом нескольких месяцев. Тем не менее осмотрительная исследовательница Хорват и ее коллега Саколчаи передали результаты предварительного исследования на хранение нескольким венгерским академикам, опасаясь их конфискации и ликвидации.

Результаты исследования их очень удивили. Когда группе партийных «инструкторов» (средних и низших партийных чиновников, занятых на работе полный рабочий день) задали вопрос «Что вам особенно помогло стать политиком?», ответы в основном были похожи. Один чиновник ответил: «Я в любой сфере очень легко схожусь с людьми и завожу связи. Мне нравится решать проблемы людей»; другой дал следующий ответ: «Я думал, что эта работа будет временной службой. Я чувствовал, что легко иду с людьми на контакт. Я умею сопереживать» (курсив автора. — Прим. ред.). Разумеется, эти ответы нельзя рассматривать буквально и изолированно, они тесно связаны с результатами опроса о личности и ценностях каждого чиновника. Исследователи ожидали, что чиновники будут обладать качествами типичных политических лидеров: решительные, независимые и осторожно рациональные люди, решающие чужие проблемы. Вместо этого они воспринимали себя гибкими, эмоциональными, сочувствующими другим людям. Кроме того, когда их спрашивали о ценностях, они были склонны больше, чем другие образованные люди, ценить индивидуальную ответственность, трудолюбие, терпимость и творческое мышление. С другой стороны, они в меньшей степени, чем другие люди, были склонны рассматривать правила и ограничения (как внутренние, например самоконтроль и честность, так и внешние — подчинение, вежливость) как добродетель.

По данным исследования, венгерские политические инструкторы выглядят скорее как группа социальных работников или психотерапевтов, а не как старые коммунисты в кожаных куртках. Тем не менее эти результаты не являются сенсационными, если учесть то, как радикально изменились коммунистические режимы советского блока с начала 1950_х годов (в Китае — с середины 1970-х). В отличие от более технократических государственных организаций, партия всегда высоко ценила эмоциональные навыки, способность наладить контакт с «массами». Эти качества были очень необходимы тем, кто стремился убедить в чем-то людей или мобилизовать население. Теперь, когда героическая эпоха осталась в прошлом, партия все чаще стала видеть своей задачей заботу о благополучии граждан, хотя при этом она сохраняла особый взгляд на благополучие: моралистический, патерналистский, эгалитарный в экономическом плане и консервативный в социальном. Ценности, перечисленные венгерскими чиновниками, были очень полезны организации такого типа.

Они хотели помогать людям, высоко ценили личные отношения, воздерживались от абстрактных правил и указаний и с готовностью применяли дискриминацию, поскольку считали, что одни заслуживают больше, чем другие. В отличие от предыдущего поколения чиновников, функционеры 1980-х годов имели лучшее образование, коммунистические партии все чаще подавали себя как организации ученых, профессиональных экспертов. Они не были рациональными бюрократами, описанными Максом Вебером; они уже не одобряли формальные или рутинные методы работы. Как сказал один чиновник: «Я считаю, что самая важная вещь, которую мы должны делать… это — уметь говорить. [Информация] на бумаге — эта информация и пахнет бумагой».

Таким образом, за пределами периферии сталинизма коммунистические партии больше не относились к населению как к партизанской армии; от граждан больше не требовалось быть «героями труда»; людям перестали навязывать равноправные социальные и тендерные отношения. Партии больше не волновал вопрос о преобразовании внутренних убеждений населения, хотя некоторые режимы (например, в Китае и Восточной Германии) придавали больше значения идеологии, чем другие (например, Венгрия и СССР). Появились патерналистские партийные государства, заботящиеся о населении и использующие принуждение, когда нужно убедиться, что никто не выделяется из общей массы. По словам одного ученого, такие государства представляли собой «диктатуры благосостояния». Они предоставляли привилегии в соответствии с тем, как люди «послужили» на благо государства и общества. Это можно назвать своего рода немилитаристской версией «служивой аристократии» при царизме и сталинизме, только теперь «служба» стала рассматриваться делом не только элиты, но общества в целом. Режимы некоторых государств позволяли сравнивать страны с «хорошо организованными полицейскими государствами», модель которых была перенесена в Россию из Центральной Европы в XVII и XVIII веках. «Полиция» (в современных условиях партия) несла ответственность за закон и порядок, а также за обеспечение повышения уровня моральности граждан и производительности труда.

Однако такая патерналистская структура имела и свои недостатки. Достижение справедливости в вопросе вознаграждения за «службу» было очень трудной задачей, а возможно, и вовсе невыполнимой. Коррумпированные чиновники, отвечающие за распределение товаров, прежде всего помогали своим семьям и друзьям. Если они и проявляли альтруизм (в целом некоторые партии, например в Восточной Германии, отличались более низким уровнем коррупции, чем остальные), это никак не влияло на систему, в которой чиновники решали, кто есть кто, кто хороший, а кто плохой, и которая была неизбежно подвержена критике. Как это ни парадоксально, капитализм критиковали меньше, так как неравенство, существующее при нем, могло быть оправдано в некотором роде как «естественное», объективное явление — результат жестких законов рынка.

Стиль и степень патернализма отличались в зависимости от региона и зависели от местной партийной культуры и социальных условий. Пример навязывания партийной культуры представлял собой Китай. Огромные резервы трудовой силы в сельской местности давали китайскому режиму больше власти и контроля над трудовыми ресурсами, чем в советском блоке, где руководители не могли справиться с текучкой трудовых кадров. В Китае большое влияние оказывал опыт правления Гоминьдана, а также конфуцианская патерналистская культура. Соседские общины играли более значительную роль во всех аспектах жизни, чем муниципальные органы в странах советского блока. Они скорее походили на японскую участковую полицию (каждый полицейский лично знал каждого жителя своего участка), чем на местные советы СССР. Самым нижним звеном политической иерархии было объединение небольшой группы жителей, включавшее обычно от 15 до 40 семей, руководители которого доносили до жителей приказы сверху, заботились об их благосостоянии и обеспечивали охрану порядка. На рабочих местах данвей (рабочая группа), аналог советского коллектива, обеспечивал рабочих и служащих жильем, предоставлял возможности медицинского обслуживания, детские учреждения, столовые для рабочих. По сравнению с советским коллективом данвей наделял полномочиями даже низших заводских чиновников, которые имели право распределять жилье, абонементы на велосипед и другие блага. Чтобы получить привилегии, рабочие должны были действовать «правильно», по одобренной схеме. Даже личная жизнь подвергалась тщательному контролю. Один рабочий в интервью Эндрю Вальдеру объяснял: «Обычно рабочих наказывают за воровство, плохое отношение к работе, опоздания, отсутствие на работе без разрешения и за половые связи [внебрачные]. Установленных видов наказаний за определенные провинности нет. Внебрачная половая связь считается серьезной провинностью, минимальное наказание за нее — формальное предупреждение…»

Любопытно, что наказание за плохую работу было менее строгим, хотя и во многом зависело от отношения рабочего и от его классового происхождения. Как объяснял один рабочий: «Если человек признает вину и проходит процедуру самокритики, коллектив проявит снисхождение и окажет человеку помощь, вразумит его. Обычно этого достаточно, потому что при этом человек испытывает смущение и стыд».

В странах советского блока вмешательство в личную жизнь распространялось, наоборот, только на членов партии. Местные советы были далеки от того, чтобы налаживать тесный контакт с населением, администрация предприятий имела еще меньший контроль над своими рабочими. Однако даже при этом советская система после 1964 года была строго патерналистской, хотя социалистический патернализм был далек от патернализма хорошо организованного полицейского государства XVIII века. Предполагалось, что граждане будут не только лояльными партийному руководителю, директору завода или председателю колхоза, но и станут жить в соответствии с социалистическими принципами: добросовестно работать, быть добродетельными, участвовать в жизни коллектива, вести «общественную работу». В случае рабочих это означало, что они должны были дополнительно (и бесплатно) трудиться на благо общего дела, например выполнять некоторые обязанности в профсоюзном комитете. В случае академиков и профессоров «общественное поручение» состояло в чтении вечерних лекций для рабочих. Так, «общественная работа», порученная Александру Зиновьеву, профессору, философу, диссиденту, автору критических произведений о советском обществе 1970-х годов, заключалась в том, что он должен был рисовать карикатуры для общественной стенгазеты и ездить с лекциями по деревням в составе отрядов агитации и пропаганды.

«Общественная работа», безусловно, выполнялась не всеми. Как и партийная культура в целом, она коснулась верхних эшелонов общества в большей степени, чем других его слоев: в 1960-е и 1970-е годы в СССР выполнение общественной работы считалось обязательным для членов партии, какую бы должность они ни занимали, при этом общественную работу выполняли от 6о до 80% людей с образованием, 40-50% рабочих и 30-40% колхозников. Мотивы были разные. Многие считали общественную работу (особенно заседания общественных комитетов) бессмысленной и участвовали в ней только по принуждению или в надежде получить привилегии. А. Зиновьев объяснял: «Если кто-то уклоняется от общественной работы, этот факт фиксируется, и тут же применяются меры. Меры могут быть разными, начиная от повышения заработной платы до решения проблем с жильем, возможности заграничной поездки или публикации».

При этом Зиновьев отрицал, что «общественная работа» всегда представляла собой пустую формальность, что людей принуждали ее выполнять или подкупали взятками и обещаниями привилегий. Он утверждал, что очень многие воспринимали ее серьезно. Люди выполняли общественную работу потому, что она была нравственна по своей сути и поднимала репутацию всего коллектива. Иногда за нее брались, чтобы не выполнять другую работу. Например, многие старые академики и преподаватели, потерявшие интерес к научному исследованию, с большей готовностью брались за общественную работу, чем их более молодые коллеги.

Как «служивые аристократы» прошлого, некоторые люди трудились как за вознаграждение, так и за идеалы. Многие видели в этом основную идею зрелого социализма. Один молодой человек, работавший в начале 1980-х годов комсомольским организатором, рассказал в интервью этнологу Алексею Юрчаку (при этом сохраняя критическое отношение к скучным и бессмысленным собраниям): «Что касается меня, то я уверен, что по сути государственная политика была правильной. Она в основном состояла в заботе о простых людях, в том, чтобы предоставить бесплатное медицинское обслуживание и хорошее образование. Мой отец — пример приверженца такой политики. Он был главным врачом области и многое делал для того, чтобы совершенствовать медицинские услуги для населения. Моя мама тоже врач, она тоже работала очень много. У нас была хорошая государственная квартира».

Однако не все верили в справедливость системы. Среди недовольных была фрау Хильдегард Б. из Магдебурга (ГДР). В 1975 году после долгого ожидания она наконец получила участок земли, но должна была заплатить за него более высокую цену, чем ожидала. В гневе она подала протест властям, поскольку считала, что заслуживает большего, добросовестно и долго прослужив государству на должности главы исполнительного комитета заводского профсоюза. Председатель местного отделения Ассоциации садовников, дачников и мелких животноводов отписал ей ответ, в котором не соглашался с тем, что с ней обошлись несправедливо. Он подчеркнул, что все, кто получили участки до нее, также были добросовестными «активистами» и заслуживали привилегий. При этом он все же пошел на компромисс и выделил ей участок подешевле.

Растянутые ответы чиновников показывают, как одержимо режим стремился поступать справедливо. Любое подозрение в том, что привилегии предоставлены недобросовестному гражданину, нарушало общественное спокойствие и готовность «играть по правилам». Однако чем решительнее государство отказывалось от идеи преобразования общества, тем труднее было обеспечить прямую связь службы и вознаграждения. Режим все более приближался к патернализму жадных начальников и их подчиненных, отдаляясь от модели заботливых отцов и послушных детей. В то же время подчиненные понимали, что они получают награды скорее за стабильную преданность режиму и низкопоклонство, чем за абстрактные социалистические добродетели. При том что партия больше не стремилась мобилизовать рабочих на строительство социалистической утопии, ее начальники и чиновники пользовались большим влиянием в повседневной жизни.

Когда в 1983 году Майкл Буравой поехал работать в Венгрию на автозавод, его поразило то, насколько это предприятие отличалось от такого же завода в Чикаго, где он работал десятилетием ранее. Очень различались отношения между руководителями и простыми рабочими. В США не гарантировалось сохранение рабочих мест, зато гарантировалась регулярная зарплата. В Венгрии было все наоборот. Уволить людей было очень трудно, зато рабочим платили в зависимости от объемов производства: если кто-то выполнял только 50% «нормы», ему выдавали 50% зарплаты. В США независимые профсоюзы добились того, что для рабочих была установлена минимальная фиксированная заработная плата, меньше которой нельзя платить, сколько бы работы ни было выполнено. Венгерская система наделяла руководителей завода, начальников цехов и старших мастеров большими полномочиями, они могли устанавливать любые рабочие нормы и платить в соответствии с выполнением нормы, а кроме того, отдавать лучшие станки и самые легкие задания своим друзьям и знакомым. Боровой, как «незваный гость» из-за рубежа, получил старый станок и трудную работу, при этом он выполнял 82% нормы и зарабатывал 3600 форинтов, в то время как его знакомый рабочий, имевший связи в руководстве, зарабатывал 8480 форинтов. Венгерский поэт и левый диссидент, впоследствии поклонник политики Маргарет Тэтчер Миклош Харашти, который в начале 1970-х годов работал на тракторном заводе «Красная звезда», так описывал полномочия начальника цеха: «Начальник цеха не просто организует нашу работу: прежде всего он организует нас. Начальники цеха распределяют нашу зарплату, нашу работу, в том числе сверхурочную, наши премии, вычеты из зарплаты за брак. Они решают, когда у нас отпуск, они пишут на нас характеристики для любой государственной организации, которая может их потребовать…»

Полномочия руководителей различались в разных странах советского блока. В Китае предприятия пользовались правом контроля над распределением продовольствия и жилья, поэтому рабочие старались сохранить хорошие отношения с руководством. В 1970-е годы продолжался период «групповщины», сложившейся во время Культурной революции, однако позже он стал зависеть не от соблюдения принципов идеологии, а от личных связей. В Венгрии в 1970-е годы руководители больше контролировали доходы, нежели распределение жилья. В ГДР, напротив, система сдельной оплаты в соответствии с объемами труда была слабее, однако тут руководители использовали структуры стимулирования при распределении смен и комплектации бригад. Если рабочие и протестовали, то это были отдельные, изолированные выступления, которые редко перерастали в забастовку всего предприятия.

Однако неверно делать вывод о том, что везде начальство было всесильным. Как в большинстве патерналистских обществ, «отцы» и «дети» были связаны многочисленными внутренними правилами, традициями и взаимными обязательствами. Это означало, что руководители не могли абсолютно во всех ситуациях делать то, что им вздумается. Один рабочий описывал необычную ситуацию, когда руководители оказывались в сильнейшей зависимости от личных связей: «Настоящая сила и власть зависели от этого рода связей. Распоряжения нового заместителя директора нашего завода никто не выполнял, так как этот человек не имел связей. Ему понадобилось очень много времени на то, чтобы построить эти связи, до того, как люди стали выполнять его распоряжения. Выполнение приказов зависело от наличия дружественных отношений: вроде как друзья помогали тебе тем, что выполняли твои просьбы».

В поздних социалистических обществах возникли более фундаментальные причины слабого авторитета руководителей. Возможно, они и сохраняли контроль над заработной платой и распределением благ, однако проблема состояла в том, что в странах советского блока был дефицит рабочей силы, и недовольным ничего не стоило уволиться и найти новую работу. Руководители также полагались на сплоченность рабочих и их готовность гибко действовать в условиях экономики, сопровождающейся сбоями в производстве и дефицитом. Если рабочие не станут взаимодействовать и трудиться сообща, предприятие не выполнит план, и руководители будут наказаны. Председатели колхозов находились в похожей ситуации. Один из председателей колхоза в румынском жудеце (административном округе) Олт объяснял, как ему было сложно заставить крестьян работать в колхозе, когда появилась возможность трудиться на местных малых промышленных предприятиях или на собственных огородах. Особенно тяжело было заставить людей брать на себя ответственность: «Самая трудная часть моей работы — заставить людей работать. Постоянно не хватало бригадиров, и я слонялся от дома к дому, повторяя одни и те же обещания сделать людей начальниками. Одним нужен был газ в баллонах, другим мясо. Я не мог удовлетворить их запросы, а руководители нам были по-прежнему нужны».

Эта картина (чиновники с ограниченными полномочиями, вынужденные идти на компромисс со своими подчиненными) подкреплялась сатирическим описанием советской системы русского философа Александра Зиновьева в книге «Зияющие высоты» (1976). Согласно Зиновьеву, главная сила советской системы заключается не в Кремле, а в коллективе как таковом, будь это заводской цех, колхоз, академический институт или жилой дом. Хотя руководители и чиновники назначались сверху, они отождествляли себя с коллективом, а не с начальниками. Хотя руководители часто превышали полномочия, стремились увеличить свою власть, их всегда сдерживал тот факт, что их карьерный рост напрямую зависел от работы их подчиненных, от контроля местной партийной ячейки и «от рядовых сотрудников, которые пишут жалобы и анонимные письма в разные инстанции». Таким образом, власть руководителей только и позволяла, что набить собственные карманы, а также карманы их «прихвостней и подхалимов». Фактически изменить организацию предприятия было невозможно: «даже самая малая инициатива стоит руководителям огромных усилий, и очень часто результатом становится сердечный приступ».

К описанию Зиновьева следует относиться очень осторожно. Так, например, жизнь академической элиты была совершенно другим миром по сравнению с жизнью обычного рабочего или крестьянина. Однако, несмотря на это, он помогает понять парадокс зрелой социалистической системы: ее законность постоянно оспаривалась в многочисленных жалобах людей на несправедливость и лицемерие, однако она сохраняла поразительную стабильность (кроме некоторых ситуаций, например, в Польше).

Одной из причин стабильности служило чувство защищенности в коллективе: уволить человека с должности было очень трудно. Кроме того, Зиновьев обоснованно говорил об относительной «простоте жизни» по сравнению с Западом. Как это ни парадоксально, в этих якобы бюрократических обществах люди были в меньшей степени связаны канцелярщиной и бюрократической волокитой, чем в условиях современного капитализма. Все можно было решить на рабочем месте, без необходимости обращаться в целый ряд частных организаций (например, банки, страховые и энергетические компании). На то, чтобы достать желаемый товар, уходило много времени и энергии, тем не менее в большинстве социалистических стран во все времена можно было рассчитывать на минимальный стандартный уровень жизни. Кроме того, обычно людям не надо было много и трудно работать (хотя в тех странах, где возникла широкая «черная» экономика, люди оказывались вынуждены работать много). И все же коллектив вовсе не был косной, статичной структурой, в нем присутствовал дух соперничества. Усердная работа и открыто выраженные амбиции, возможно, не приносили желаемого результата, однако существовало немало возможностей продвинуться по службе, используя политиканство и хорошие связи с начальством.

Относительно свободный, нетребовательный режим работы позволил людям больше времени уделять личным отношениям. Как написали Хорват и Саколчаи в 1992 году, если партия «отучила многих людей правильно устраивать личную жизнь, выражать свое мнение, обсуждать общественные проблемы и их собственные интересы в цивилизованной форме», то неспособность партии привить людям трудовую этику высвободила время и пространство для личных отношений: «Люди здесь не работают», — высказались западные эксперты. Но именно это отчуждение [от внутренней трудовой этики], привычное к 1970-м годам, позволило людям сохранить нормальный уклад повседневной жизни, которая оставалась нетронутой официальными отношениями, уклад с нормальными дружескими связями, доверием, непосредственным общением, внутренней гармонией, независимостью, возможностью жить и чувствовать. «Война всех против всех», которая сегодня характеризует ментальность всех слоев общества, в то время была присуща только тем группам населения, которые боролись за власть в своих коллективах.

Наряду с официальным коллективом существовал неофициальный: друзья и семья. В самом деле, вмешательство коммунистических режимов в жизнь людей, стремление превратить дружбу в политически приемлемое «товарищество» только повышали значение дружбы как последнего пристанища. Друзья — это люди, которым человек мог доверять, они никогда не передали бы другим его слова, не рассказали бы о его поступках партийным активистам. Дружба приобретала особое значение в периоды радикальной политики, например во время Культурной революции. Некоторые китайцы, вспоминая свои школьные годы в эпоху Мао, рассказывают, что на собраниях-самокритиках друзья упоминали только «мелочи» и «несерьезные ошибки». Даже в более спокойные времена дружба, возможно, имела большее значение в социалистическом обществе, чем в любом другом. В 1985 году на вопрос о том, какая организация или общественный институт пользуется наибольшим авторитетом в жизни человека, 23% белорусских и эстонских молодых людей (из 3500 опрошенных) назвали коллектив, 33% — друзей и 41% — семью. Дружба в СССР ценилась гораздо больше, чем на Западе, и для развития дружеских отношений у советских людей было больше свободного времени: 16% людей встречались с друзьями каждый день, 32% — один или несколько раз в неделю, 31% — несколько раз в месяц. Одинокие американцы встречались с друзьями в среднем 4 раза в месяц.

И все же, сколько бы времени и сил человек ни уделял неформальному «коллективу», значение официального коллектива не снижалось. Существовало явное противоречие между принципами справедливости и эгалитаризма, на которых должны были строиться отношения в коллективе, с одной стороны, и, с другой стороны, административной и партийной иерархией, которая действовала только в интересах верхов. Рабочие считали власть и привилегии руководства несправедливостью. Миклош Харашти обнаружил, что рабочие (как и рабочие СССР в сталинскую эпоху, особенно в 1930-е годы) осознают четкую разницу между собой и привилегированным слоем управленцев: «Они, им, их: я не верю, что любой, кто работал на заводе или имел хотя бы один поверхностный разговор с рабочими, может сомневаться в значении этих слов… руководство, те, кто отдает распоряжения и принимает решения, принимает на работу и выплачивает зарплату, руководители и их прихлебатели, которые за все отвечают, но все же остаются недосягаемыми, даже когда оказываются в нашем поле зрения».

Как отмечал Харашти, если рабочие и отделяли себя от руководителей, они необязательно относились к ним враждебно. Некоторые понимали, что руководители как технические специалисты очень ценны, однако на большинстве предприятий было распространено отношение к руководству в духе радикального марксизма. Руководителей, особенно тех, кому явно не хватало компетенции, считали паразитами, наживавшимися на излишках, производимых рабочими. Один молодой рабочий (в солидарность ленинским идеям, высказанным в труде «Государство и революция») утверждал, что административную работу мог выполнять любой грамотный рабочий, причем выполнять гораздо лучше, потому что рабочие были честнее: «Тот объем работы, который они выполняют, я имею в виду то, что они реально выполняют, мог бы выполнять любой неопытный рабочий, причем самостоятельно… если бы кто-нибудь научил его считать. Каждое утро он бы справедливо распределял трудовые задачи согласно очередности и сам отводил рабочих к их станкам…»

Не только рабочие на производстве и колхозники считали, что другие наживаются на несправедливо распределяемых привилегиях. «Белые воротнички» все чаще стали обращать внимание на несправедливое к ним отношение (особенно начиная с 1970-х годов), когда разница в зарплатах простых рабочих и специалистов с образованием заметно сократилась. Как вспоминал Фридрих Юнг, учитель из ГДР: «в трудном положении оказывался тот, у кого не было ни денег, ни связей»; он считал, что рабочие крупного успешного завода находились в значительно лучшем положении, так как они зарабатывали больше учителей и имели льготы на продовольствие и жилье.

Таким образом, даже при более-менее равных зарплатах недовольство несправедливыми экономическим привилегиями было повсеместным, как показали результаты нескольких независимых опросов, проведенных в 1970-е и 1980-е годы. По данным опроса в Польше в 1981 году, 86% населения находили разницу в зарплате «возмутительно несправедливой», а большинство населения Венгрии считало, что партия действовала «в большой степени» в интересах партийной верхушки и небольшой группы аппаратчиков. Кажется, что с уравниванием зарплат люди почувствовали, что привилегии стали еще более несправедливыми. Исследование общественного мнения в СССР в эпоху Брежнева показало, что молодое поколение в большей степени, чем старое, считало эту эпоху самой несправедливой.

Майкл Буравой ясно понимал, что недовольство неравенством среди рабочих коммунистического мира было гораздо сильнее недовольства капиталистических рабочих. Рабочие сталелитейного завода имени Ленина в венгерском городе Мишкольце и их коллеги на заводе в Чикаго жаловались на закупорку старых сталеплавильных печей. Но если американские рабочие теряли рабочие места, «они все равно не обвиняли в этом капитализм». В то же время, «как ни парадоксально, плавильщики бригады имени Октябрьской революции, более-менее защищенные от разрушительных тенденций мирового рынка и не способные понять, что значит потерять работу, тем не менее только и умели, что критиковать собственную систему» и много времени тратили на обличение лицемерия социализма. Решение этого парадокса заключается в другом парадоксе: несмотря на политическую секретность и пропаганду, искажающую реальность, коммунистические режимы были все же намного прозрачнее, чем капитализм. Золя справедливо описывал Капитал как таинственное божество, спрятанное в храме, святость которого никогда не оспаривается и которое недоступно простым людям. В коммунистических режимах, наоборот, рабочим постоянно разъясняли принципы социализма через пропаганду, социалистическое соревнование, «добровольную» общественную работу и производственные кампании. Рабочие всегда имели возможность сравнивать реальность с идеалом. Кроме того, экономические механизмы социализма также были понятны: государство финансировало предприятие, рабочие производили «излишки», которые государство забирало и, как предполагалось, справедливо распределяло их среди населения ради блага всего общества. Разумеется, когда рабочие видели, как их начальники несправедливо наделяют себя привилегиями, они понимали, что их бессовестно используют. При капитализме очень трудно понять, куда уходит прибыль и насколько справедливо она распределяется. Неудивительно, что рабочие часто критиковали социалистические системы за то, что они были недостаточно социалистическими.

Однако, как и в прошлом, появлялось противоречие не только между патерналистским стилем коммунистических режимов и принципом равноправия. Коммунистический патернализм противоречил также «современным» ценностям, которые режим якобы защищал. Если учесть, что «традиционные» общества обычно строились на неэгалитарных, иерархических общественных отношениях подчинения, почитания и неподвижности, а в «современных» обществах каждый человек признавался независимой личностью, которую оценивали только по ее достижениям, то мы обязательно обнаружим элементы «традиционного» порядка в коммунистическом обществе. Патерналистские отношения лежали в основе коллективов; люди зависели от начальства, а в некоторых социалистических обществах коллектив был своего рода капканом: например, в Китае после периода «Большого скачка» и в СССР система внутренних паспортов затрудняла перемену места жительства или простые поездки. Кроме того, несмотря на пафос официальной риторики, продолжалась дискриминация женщин. Милитаристская мессианская партия могла оправдывать свою культуру собственной ролью в строительстве социализма и в борьбе с классовыми врагами, однако когда эта задача была выполнена, роль партии стала менее понятной. Она все чаще выглядела традиционной организацией, в меньшей степени способной управлять страной, чем настоящие специалисты.

И все же можно утверждать, что коммунистические режимы построили в некотором роде «современные» общества: они способствовали урбанизации, массовому образованию и росту благосостояния граждан. Социалистические режимы поощряли развитие «современного» отношения к жизни и обществу, в котором отдельные личности и семьи стремились к самосовершенствованию ради совершенствования национального сообщества, частью которого они являются. По утверждению антрополога Дэвида Кидекела, крестьяне румынского административного округа Олт создали широкую и разнообразную сеть хозяйственных отношений, охватывающую большую территорию, чем они имели до войны, при этом они прекрасно осознавали важность самосовершенствования. Понятие «готовности» (рум. pregătire), подразумевающее хорошую успеваемость в учебе и интерес к работе других людей, приобрело более серьезное значение при социализме, чем имело до него. Как объяснял один рабочий: «В прошлом pregătire была только у лидеров, рабочие и крестьяне не имели об этом представления. Теперь все наоборот». Прежнее стремление, практически присущее только аристократам, стать господином — щедрым, изящным, харизматичным человеком, который не должен работать, — все еще присутствовало, однако оно сочеталось с новыми моделями поведения. У крестьян также появилось более прагматичное, утилитарное отношение к жизни. Антрополог Марта Лампланд обнаружила, что в межвоенный период венгерские крестьяне в окрестностях города Шарощд (к югу от Будапешта) были мало заинтересованы рынком; осознание статуса пришло с получением независимости, и теперь крестьяне стремились получить как можно больше земли, чтобы сохранить статус, — цель, для достижения которой многие крестьяне были слишком бедны. Таким образом, социализм не пользовался поддержкой крестьян, поскольку он ставил их в зависимость от чиновников. Однако благодаря социализму изменилось их отношение к жизни. Теперь, когда оценивали и платили за труд, у крестьян появилось коммерческое отношение к труду. К 1980-м годам венгерская деревня превратилась в центр «бурного развития экономики и утилитаризма».

Разумеется, такое отношение устраивало коммунистические режимы до тех пор, пока крестьяне ставили коллективные интересы выше индивидуальных. Они стремились создать новый тип современной личности — рациональной, свободной от «общественных оков» прошлого, с развитым духом коллективизма. И они добились в этом стремлении определенных успехов. В некоторых ситуациях казалось, что граждане стран советского блока обладали более сильным духом коллективизма, чем их современники, живущие на Западе, кроме того, многие жители стран советского блока имели более эгалитарные взгляды, чем жители Запада (об этом речь пойдет в главе 12). Несмотря на это, существовали силы, подрывающие коллективизм. Результаты опросов общественного мнения в Польше показали, что принцип самопожертвования ради коллектива приобрел меньшее значение Для простых людей, чем принцип равноправия в период между 1966 и 1977 годами. Преданности коллективу угрожал новый враг: потребительство. Коммунистическим обществам еще было Далеко до западного потребительского бума, однако во многих из них статус человека начали оценивать не по его службе на благо государства, а по тем товарам, которые он может себе позволить.

 

VII

В 1983 году в советский кинопрокат вышла новая романтическая комедия, содержащая мощное идеологическое послание. Фильм «Блондинка за углом» рассказывает историю романа астрофизика Николая, который становится грузчиком в большом московском универсаме, и главной героини — продавщицы Нади, способной достать все что угодно на московском черном рынке. Образ жизни и связи развивают в ней способность добывать «дефицитные» товары. Своих друзей она представляет Николаю не по именам, а по тем товарам и услугам, которые они могут предоставить: одного она называет «театральными билетами», другой зовется «отдых на Черном море» и так далее. В параллельном реальности мире потребления настоящим начальником является прагматичная Надя, а вовсе не партийный секретарь. Она так уверена в силе своего влияния, что даже пытается выяснить, получится ли обеспечить Николаю Нобелевскую премию, подкупив членов нобелевского комитета икрой и другими дефицитными товарами. Легкая комедия заканчивается тяжелым моральным выбором: Николай, сперва увлеченный новым миром, бросает Надю накануне свадьбы, которая символизирует начало эгоистического и мелочного существования в мире потребительства.

Фильм «Блондинка за углом» отразил обеспокоенность коммунистического мира началом эпохи потребления: это была конкурирующая вселенная со своей иерархией и ценностями, полностью противоположными ценностям коммунизма. К 1970-м годам во всех странах советского блока процветала черная экономика; в некоторых странах (СССР, Польше, Венгрии) на нее смотрели сквозь пальцы, в Восточной Германии, например, к черному рынку относились менее либерально, и все же он процветал. Черные рынки покрывали большой процент всей экономической деятельности: исследования показали, что в 1980-е годы в СССР 60% услуг по ремонту машин, 50% услуг по ремонту обуви и 40% услуг по ремонту жилья оказывались посредством черного рынка, в основном в виде халтуры в ущерб основной работе. Социалистические государства узаконили губительную потребительскую культуру тем, что учреждали специальные магазины, где можно было купить предметы роскоши. Например, магазины «Эксквизит» и «Деликат» продавали такие товары по более высоким ценам, чем обычные, а некоторые магазины реализовывали товары только за валюту западных государств, полученную, например, от родственников.

Потребительство породило новый мир. Люди тратили много времени в поисках «дефицитных» товаров и модной одежды, особенно западного производства. Неудивительно, что в 1970-е годы большой популярностью пользовались профессии, открывающие доступ к потребительским товарам. Социологи показали, что работа продавщицы (как у Нади), считавшаяся непрестижной в 1960-е годы, теперь привлекала все большее количество женщин, а высшее образование потеряло свое былое значение. Высококвалифицированные специалисты все еще зарабатывали больше, чем рабочие, а некоторые профессии (например, высшие армейские чины и партийное руководство) оплачивались очень высоко и пользовались льготами и привилегиями. Однако новые иерархические отношения, основанные на доступе к потребительским товарам, составили серьезную конкуренцию прежней патерналистской системе, основанной на результатах службы государству и коллективу. Результаты опроса советских подростков в 1987 году показали, что они считали спекуляцию на черном рынке самой прибыльной работой в советском обществе, второе место по престижу занимала военная служба, затем следовали услуги по ремонту автомобилей и утилизация бутылок; низкие позиции занимали профессии пилотов, актеров и университетских преподавателей. Похожая ситуация была в ГДР, где огромное значение играла иностранная валюта, присылаемая родственниками из-за рубежа. Здесь ходила шутка про то, что немецкий социализм достиг новой фазы по марксистской схеме: «от каждого по способностям, каждому в зависимости от места жительства тети».

Как показано в фильме «Блондинка за углом», новый вызов прежнему порядку был отвергнут теми, кто не имел доступа к потребительским товарам. В Польше партийные аппаратчики были инициаторами и главными действующими лицами черного рынка, что нанесло большой ущерб их авторитету. В других странах партийным чиновникам среднего звена было гораздо труднее наладить контакты с заграницей, потребительская культура отталкивала от себя тех, кто не имел возможности или желания участвовать в параллельной экономике; если при старом порядке эти люди имели престижный статус, то при новом они приобретали более низкое положение.

Естественно, потребительские товары заняли центральное место в жизни людей, когда доступ к ним расширился. Большинство людей в большинстве обществ стремится повысить свой социальный статус. Однако этот статус стал ассоциироваться с потребительством только тогда, когда официальная социалистическая иерархия потеряла свою значимость и, что более важно, когда потребительские товары стали доступны обычным людям. Теперь люди соревновались с равными себе; когда блага были доступны только партийной верхушке, далекой от народа, простым людям было не так важно их иметь, однако с 1950-х годов в коммунистических государствах постепенно стали создаваться идеальные условия для развития одержимости потребительскими товарами. Прилагались большие усилия к тому, чтобы распространить эти товары, однако производить достаточно продукции для удовлетворения потребностей населения не удавалось.

Степень одержимости потребительскими товарами ясно показала, что многие жители стран советского блока постепенно попадали в сферу влияния Запада. Молодежная культура складывалась на основе западной моды и музыки; несмотря на то что в социалистических государствах было налажено производство собственной одежды (некоторые товары выпускались под западными марками, например Marlboro или Levi-Strauss), модной считалась одежда иностранных производителей. Однако не следует преувеличивать силу потребительства: все же авторитет коммунизма был подорван не ковбоем Мальборо. Исследование отношений к общественному престижу, проведенное в Венгрии (социалистической стране с наиболее развитой рыночной экономикой), показало, что наиболее престижными считались профессии, связанные с высшим образованием и специальным знанием (например, профессия врача). Торговля и другие сферы высоких доходов считались менее престижными.

Кроме того, интерес к потребительским товарам вовсе необязательно приводил к антисоциалистическим взглядам. На черном рынке действовала малая часть населения (по некоторым оценкам, 15% населения СССР), представителей которой обычно считали материалистами, в отличие от обычных людей. Таким образом, несмотря на бесконечные нападки официальной пропаганды на молодежь, увлекающуюся западной модой, на обвинения в материализме и уклонении от работы, сами молодые люди судили о мире не в манихейских, черно-белых категориях. Комсомольские активисты с таким же удовольствием, как и диссиденты, носили джинсы, приобретенные на черном рынке.

Все это относится еще к одной влиятельной ценности, импортируемой с Запада, — рок-музыке, ставшей причиной серьезного беспокойства коммунистов. Безусловно, рок-музыка ассоциировалась с молодежными восстаниями и маршами протеста 1960-х, а тексты песен были пронизаны идеями жизнелюбия и романтизма, противостоящими принципам как государственного социализма, так и технократического капитализма. В некоторых странах рок-музыканты открыто поддерживали оппозиционные движения. Польская панк-группа «Перфект» в начале 1980-х годов написала саундтрек для пропаганды движения «Солидарность», а творчество чехословацкой группы «Пластиковые люди вселенной», образовавшейся после вторжения СССР, было откровенно диссидентским. В одной из их песен 1973 года были такие строки:

Некоторые члены группы были арестованы. Их судили по обвинению в «чрезмерной грубости, пропаганде антисоциалистических и антиобщественных идей, связанных с нигилизмом, декадентстве и клерикализме». На суде защита не отрицала наличия грубости в текстах подсудимых, при этом остроумно утверждая, что они всего лишь следовали ленинской большевицкой прямоте, цитируя предположительно ленинский афоризм 1922 года «бюрократия — это дерьмо». Тем не менее им не удалось убедить судью. Музыкантов приговорили к заключению, их громкое дело имело международный резонанс. Оно привело к созданию Хартии-77, группы диссидентов, целью которой было заставить режим действовать в рамках закона и конституции. Самым известным членом Хартии-77 был драматург Вацлав Гавел.

Однако не все поп- и рок-группы открыто выражали антикоммунистические взгляды, многие режимы советского блока в 1970-е годы были вынуждены мириться с их творчеством, учитывая огромное количество людей, слушавших западные радиостанции. В ГДР партия вкладывала деньги в развитие «социалистического реалистического рока», а у советских коммунистов был свой анальгетик — политкорректные ансамбли, например «Веселые ребята» (группа была названа в честь одноименного фильма 1930-х годов в духе соцреализма). Комсомол формировал длинные списки запрещенных групп. Так, группа «Black Sabbath», исполнявшая тяжелый металл, обвинялась в пропаганде «насилия» и «религиозного мракобесия», а эстрадный исполнитель Хулио Иглесиас странным образом был причислен к распространителям идей «неофашизма». Тем не менее отсутствие в списке говорило о благонадежности группы или исполнителя, и комсомольские организации часто сами выступали в роли организаторов рок-концертов. Алексей Юрчак рассказывает об Александре, который был комсомольским секретарем одной из школ Якутска, а впоследствии стал студентом Новосибирского университета, стороннике коммунистического идеала и поклоннике прогрессивного рока и британской группы «Uriah Heep». Он самонадеянно писал своему другу, чей преподаватель философии осудил рок-музыку: «Передай своему профессору эстетики, что на окружающий мир нельзя смотреть с позиции доисторических взглядов… “Битлз” — беспрецедентное явление нашей жизни, которое по влиянию, которое оно оказывает на человеческое сознание, может сравниться с полетами в космос и ядерной физикой».

Таким образом, идеи коммунизма вовсе не обязательно вступали в противоречие с современной массовой культурой, однако коммунистические партии реагировали на ее новые веяния с позиции «доисторических взглядов». Хрущев и его поколение сохранили коммунистический режим в космическую и ядерную эпоху, однако мир не стоял на месте, и стареющие коммунистические лидеры стали казаться настолько «доисторическими», насколько консервативной казалась их политика.

 

VIII

«Я люблю правых». Так обратился непревзойденный представитель коммунистического радикализма Мао Цзэдун к известному антикоммунисту, президенту США Ричарду Никсону во время их встречи в Пекине 21 февраля 1972 года. Так же неожиданно Никсон, раньше не замеченный в пристрастии к теории, выразил желание обсудить с Мао «философские проблемы». Всего за два года до этого едва ли кто-то мог представить такую странную форму примирения между самым радикальным режимом коммунистического мира и «пугливым вождем американского империализма», как назвала Никсона китайская пресса.

Три месяца спустя, 29 мая, Никсон встретился с другим лидером коммунистического блока, Леонидом Брежневым, в подчеркнуто нереволюционной обстановке Екатерининского зала ремля, отделанного золотом и хрусталем. Они увиделись с целью подписать ряд соглашений, включая Договор об ограничении стратегических вооружений (ОСВ) и документ, определяющий новые принципы советско-американских отношений.

Готовность Брежнева заключить мир никого не удивляла, учитывая его характер и изменения в советском образе мышления после Карибского кризиса. В 1972 году Брежнев достиг многого из того, на что надеялся Сталин в 1945 году. Мир был формально разделен на сферы влияния сверхдержав. Теперь Восток и Запад еще больше приблизились к равенству, по крайней мере в военном и геополитическом отношении. Брежнев добился признания коммунистической империи в Восточной Европе, право на существование которой американцы долгое время отрицали.

Перевоплощение Мао в миротворца, разумеется, оказалось более неожиданным. Однако оба коммунистических лидера столкнулись с похожими трудностями: ослабление власти режима в результате взрыва революционных настроений конца 1960-х годов и стратегическая уязвимость. Как и Брежнев, который пытался стабилизировать ситуацию в советском блоке после «Пражской весны» 1968 года, Мао стремился восстановить порядок после им же введенной Культурной революции, при этом опасаясь военного нападения со стороны США и Индии.

Тем не менее больше всего причин для компромисса было у Никсона. После очевидного успеха в странах «третьего мира», где американцам в середине 1960-х годов удалось задушить не одну революцию, американская мощь пошатнулась в результате сопротивления Вьетнама. Как в 1945 году (а также в 1919Х переговоры государственных деятелей в роскошных дворцовых залах не могли навязать волю мятежному Югу. Больше всего Вашингтон был обеспокоен тем, что его враги из третьего мира находили все больше сторонников в самой Америке — в американских студенческих городках и среди городского населения в целом. В 1968 году по всему миру — от Вашингтона до Стамбула, от Парижа до Мехико — политики с волнением наблюдали за тем, как на улицы выходит новое поколение революционеров.