I

В марте 1968 года в университете Аддис-Абебы, в зале Рас Маконнен в весьма напряженной обстановке проходил благотворительный показ мод. Мероприятие было организовано Линдой Тисл, добровольцем американского «Корпуса мира». Линда занималась общественной работой в женском студенческом общежитии и организовала мероприятие по образцу показа 1967 года, когда калифорнийская фирма представила модные изделия салонов «Salon Exquisite» и «La Merveilleuse», в том числе вошедшие в моду мини-юбки. Показ 1967 года поднял волну критики среди эфиопских студентов, особенно бурную реакцию вызвали мини-юбки. При том что многие замечания были явно националистическими (например, показ мод считали «антиэфиопским», «опиумом, который отравил Европу»), в отзывах также отчетливо звучали марксистские интонации. Такая риторика в то время стремительно распространялась в студенческих кругах. «Показ мод — не что иное, как… орган неоколониализма… инструмент создания удобного рынка для [западных] предметов роскоши» — говорилось в одной статье. Линда Тис ответила на критику тем, что исключила мини-юбки из показа и преобразовала мероприятие в первое африканское шоу мод, демонстрирующее только африканские ткани и наряды. Однако радикальных студентов было не так просто успокоить. Одни говорили, что ни одно шоу мод, каким бы националистическим оно ни было, не оправдано в такой бедной стране, как Эфиопия. Широко обсуждаемой проблемой стали вопросы тендерных отношений. Мужчины восприняли это мероприятие как подтверждение того, что эфиопские женщины, прельщенные западными ценностями и разлагающим образом жизни, пренебрегали более серьезными экономическими и политическими вопросами. Веллелин Маконнен объяснял: «Мозги наших сестер промыли западным мылом… Американская философия жизни ни к чему хорошему не приводит».

В конце концов дискуссия переросла в небольшую, но жестокую демонстрацию. Около 50 разгневанных студентов собрались перед входом в зал, оскорбляли и били женщин, толкали иностранцев, бросали тухлые яйца в некоторых посетителей, других насильно вытаскивали из машин. Прибытие полиции вызвало еще большую агрессию демонстрантов, некоторые студенты-радикалы были арестованы, в том числе редактор студенческого журнала «Борьба». Администрация университета во главе с вице-президентом Американского университета приняла решение закрыть учреждение. Некоторое время настроения эфиопских студентов были явно марксистскими и антиамериканскими. Американцы ассоциировались с ненавистным режимом императора Хайле Селассие. За несколько месяцев до показа мод обращение вице-президента США Хьюберта Хамфри к студентам было отменено из-за шумного марша протеста против войны во Вьетнаме. Однако события в зале Рас Маконнен послужили толчком к окончательному разрыву между студенческим движением и режимом Селассие. Многие студенты, выступавшие против режима, впоследствии сыграли важную роль в эфиопской революции 1974 года.

За несколько недель до этого в Нью-Йорке молодая выпускница университета Дона Фаулер зачитала петицию в защиту мини-юбки, которую подписали 66 человек. Она также угрожала организовать пикеты возле торговых центров с лозунгами «Долой макси!». Поколение американцев, таких как Тисл и Фаулер, протестовали против войны во Вьетнаме и «американского империализма», как их эфиопские ровесники (и не в меньшей степени, чем африканцы, использовали марксистские лозунги). Тем не менее у американской и африканской молодежи были совершенно разные проблемы и политические взгляды. Для Доны Фаулер и протестующих с ней девушек, мини-юбки символизировали личную и тендерную свободу, победу над строго маскулинной культурой, которая, по их мнению, господствовала в США после окончания Второй мировой войны. Веллелину Маконнену эти предметы одежды напоминали нездоровые вкусы и отношения, которые задерживали развитие Эфиопии. Стране, по его мнению, была необходима строгая дисциплина, а не легкомысленная свобода. Оба поколения выступали под марксистскими лозунгами, однако молодые эфиопы вернулись к радикальному марксизму, которому следовала Россия в 1920-е годы, и резко отличались по взглядам от американцев, придерживавшихся демократического романтического марксизма.

В 1968 году долго копившиеся народные чувства обиды и неприязни вылились в кульминацию революционного движения по всему миру. Ни раньше, ни впоследствии марксистские лозунги не были так популярны повсеместно. Активисты Глобального Юга объединились с западными в борьбе против империализма, расизма и патернализма. Количество марксистских режимов возросло, карта мирового коммунизма была красной как никогда. И все же, несмотря на кажущееся единство, коммунистические режимы никогда не были так разобщены и разнообразны. Приблизительно через десять лет после 1968 года возникло много новых форм коммунистического движения. Казалось, что вся история движения сжато повторилась за одно лихорадочное десятилетие: сталинизм конца 1920-х годов в Африке, маоизм времен Культурной революции в Камбодже, коммунистическая политика Народного фронта в Чили при режиме Альенде, романтический марксизм «парней 68-го», европейский коммунизм с чертами социальной демократии и партизанская война в духе Че Гевары в Никарагуа.

Однако ощущение свободы и демократии, возникшее в 1968 году, было мимолетным. Несмотря на то что поражение сил США во Вьетнаме придало смелости и бодрости многим радикальным политическим и общественным движениям, США и их союзники вскоре снова сплотились. Когда коммунистические движения оказались втянуты в соперничество сверхдержав и холодную войну, политика протестов, обсуждений и братских встреч уступила место политике оружия, бомб и гранат. Страны «третьего мира», «зона мира», как их называл Хрущев, превратились в кровавое поле битвы.

 

II

Летом 1964 года около тысячи американских студентов северных университетов (большинство из них были белые) отправились в южный штат Миссисипи бороться с расовой сегрегацией. Эта акция была организована «Студенческим ненасильственным координационным комитетом». Во время кампании «Лето Миссисипи» студенты жили группами в «домах свободы» или с местными семьями чернокожих, собирали подписи протестующих и преподавали в «школах свободы». Во многом эта крупномасштабная акция напоминала «хождение в народ» молодых русских идеалистов в 1874 году. В отличие от русских аграрных социалистов, американские студенты присоединились к уже давно существующему народному движению. Кроме того, у них были хорошие отношения с местными афроамериканцами. И все же, как и их русские предшественники, они столкнулись с репрессиями и жестким сопротивлением. Через десять дней пребывания в Миссисипи трое студентов были забиты до смерти сторонниками сегрегации (их поддержала местная полиция), многие становились жертвами нападений.

Опыт кампании «Лето Миссисипи» способствовал росту радикализма как ее организаторов, так и их противников. Студенты Беркли, вернувшись из Миссисипи в университет, обнаружили, что администрация университета запретила им использовать закрепленное за ними помещение, которое они употребляли для хранения и распространения политических листовок. Когда в университет прибыла полиция, чтобы помочь администрации университета выдворить студентов из их бывшего помещения, один из студентов Марио Савио организовал «сидячую забастовку» вокруг полицейской машины — прием, часто используемый во время демонстраций за гражданские права на юге. Попытки администрации университета Беркли наказать Савио спровоцировали новые «сидячие забастовки» и демонстрации, организованные активистами недавно сформировавшегося «Движения за свободу слова». По некоторым подсчетам, в них участвовали 10 5оо студентов из 27 000 обучающихся в Беркли. Эти события послужили образцом для студенческих протестов, распространившихся по всему миру. Беркли стал в некотором смысле эпицентром восстаний (или даже «революций»), которые охватили всю Америку, затем Европу и другие регионы.

Движение студентов Беркли (как их русских и китайских предшественников) было направлено против узаконенного неравенства, в данном случае этнического, а также против патерналистских силовых структур, особенно университетской администрации. Савио открыто связал борьбу за гражданские права и политику университетского руководства в речи, произнесенной в 1965 году: «В Миссисипи правит автократическое властное меньшинство, применяя насилие против слабого большинства. В Калифорнии привилегированное меньшинство использует университетских бюрократов и мешает студентам выражать свои политические взгляды. «Уважаемые» бюрократы — это враги «Дивного нового мира».

Речи Савио поражают своей категоричностью и радикализмом, однако до демонстраций 1964 года он не был настолько политизированным молодым человеком. Будучи американцем итальянского происхождения, Савио представлял этническое меньшинство, поддерживающее антикоммунистические кампании и многое получившее от «государства благоденствия» Трумэна и Эйзенхауэра. В университете (провозгласившем себя мультиверситетом) он посвятил себя исследованиям в области технологий (в основном для военных нужд) и общественному Движению за гражданские права американцев (сначала по крайней мере белых). Беркли, как и многие университеты западного мира, стремительно расширялся и теперь насчитывал многих студентов из простых семей, в которых до этого ни у кого не было высшего образования. Как и первое поколение студентов в России в 1860-e годы, они не всегда ценили и с уважением принимали иерархическую, а иногда отчуждающую культуру образования, с которой они сталкивались. Один студент вспоминал: «Мы говорили о Беркли как о заводе. Аудитории были огромные; казалось, встать рядом с профессорами было невозможно, так как они всегда находились высоко за кафедрой».

В последние годы студенческие восстания 1960-х все чаще рассматриваются как наивное движение, призванное защитить интересы и прихоти студентов, однако каким бы ни было наше мнение об их причинах, нельзя недооценивать их исторического значения. Как и их предшественники — студенты-романтики, они обозначили фундаментальную перемену в мировоззрении. Западные студенты 1960-х и 1970-х годов заняли позицию против всех «отцов»: в семье, в университете, в государстве. Студенческая жизнь сплотила молодых людей. Они объединялись в братские сообщества, оспаривали традиционный иерархический уклад и авторитеты, бросали вызов сложившемуся в обществе отношению к женщинам и гомосексуалистам и даже опробовали новую форму бытового уклада — жизнь в сообществах хиппи. В то же время движения за права женщин и сексуальных меньшинств бросали вызов традиционным патриархальным отношениям. Таким образом, в центре их мировоззрения находилась новая форма коллективной демократии. Многие аспекты этой борьбы с традицией стали последствием длительных изменений, затронувших общественное положение молодежи с 1950-х годов. Доходы возросли, высшее образование стало более доступным, поэтому молодежь казалась более независимой и уверенной, чем в прошлом.

Кроме того, подобно тому как университет стал восприниматься «заводом», критика половой и этнической дискриминации и патернализма могла вскоре перерасти в недовольство тем, что некоторые воспринимали как «военное государство благоденствия» послевоенной эпохи. Критики считали, что западные государства, хотя и не настолько регламентированные, как общества советского блока, устанавливали неприемлемую степень общественной дисциплины. Заводы и фабрики работали по образцу «фордистского» производства, корпорации достигли огромных размеров, стали более иерархическими и отчужденными. Сразу после Второй мировой войны, когда многие боялись распространения влияния сталинизма и осознавали настоятельную потребность перестроить расшатанную экономику и общество, строгая дисциплина казалась неизбежной оборонительной мерой. Однако, как и в советском блоке, когда реальная угроза войны исчезла, молодые больше не хотели придерживаться ограничений, которые были поставлены с целью не только роста благосостояния страны и увеличения производства потребительских товаров. Барбара Гарсон, редактор информационного бюллетеня «Движения за свободу слова», писала: «Все чаще от людей можно было слышать: “Я хочу что-то сделать со своей жизнью, я не хочу быть инструментом, который будет использован для достижения общего успеха”».

Таким образом, западные студенческие движения принципиально отличались от русских и китайских движений: они с подозрением относились к тем самым технологиям, машиностроению и организационной модернизации, которыми так восхищались их предшественники. В самом деле, они бросали вызов фундаментальному элементу прометеевской идеи, что, возможно, было неудивительно, учитывая тот факт, что они не считали свое общество «отсталым» и не были заинтересованы в конкуренции на международном уровне. В некоторых аспектах протесты 1960-х годов, нападки мятежных сыновей и дочерей на отцов «империалистов» и «милитаристов» были ближе к высмеивающим условности дадаистам времен Первой мировой войны, чем к Чернышевскому и Лу Синю. Европейские ситуационисты 1950-х и 1960-х годов признали этот долг. Они были уверены в том, что мещанское потребительское общество «отчуждало» западных мужчин и женщин. Ситуационисты также считали, что освободить их от задеревенелого самодовольства может провокация и «спектакль». Главный теоретик «Ситуационистского интернационала» Ги Дебор настаивал на том, что «пролетарские революции» должны осуществляться в форме «фестивалей», основанных на «пьесе» и удовлетворении «несдержанного желания». Книга Дебора «Общество спектакля», опубликованная в конце 1967 года, стала одним из культовых текстов западных студентов-революционеров.

Как и во время Первой мировой войны, по существу эстетическое разочарование в буржуазном мещанстве переросло в более политизированный романтизм, способствуя распространению влияния марксизма. Действительно, на волне этого влияния огромное значение приобрело сочетание марксистских идей Лукача и Франкфуртской школы. Герберту Маркузе, уже до войны ставшему корифеем Франкфуртской школы, а в 1934 году эмигрировавшему в США, было суждено стать философом-вдохновителем студенческих волнений 1968 года. Его книга «Одномерный человек», опубликованная в 1964 году, представляла собой переоценку романтического марксистского мировоззрения и в то же время в весьма изящной форме перекликалась с идеями Фрейда. Маркузе утверждал, что современный капитализм основывался на технократической рациональности, которая обусловила слияние черт «Государства Благосостояния и Государства Войны», что, в свою очередь, породило «общество тотальной мобилизации». Потребительство и иерархические институты (например, корпорации, военные структуры, политические партии) привели к появлению «механики конформизма», что обусловило отчуждение людей, подавление автономии и осуждение подлинно приятных, творческих и эротических аспектов жизни. В том, как Маркузе отвергает модернистский марксизм с его планированием и рациональностью, можно усмотреть возрождение идей фаланстеров Фурье и романтического «раннего Маркса». Учитывая тот факт, что Маркузе отвергал марксистский синтез модернизма и революции, неудивительно, что он так же громогласно, как и капитализм, осуждал советский коммунизм. Он считал, что индустриальный капитализм и коммунизм являются прямыми наследниками нацизма и представляют собой «тоталитарные» режимы, управляемые бездушными технократами.

Глубокое неверие Маркузе в технологию и науку, его отношение к нацизму, капитализму и советскому коммунизму как к режимам с «тоталитарным» синдромом оказали сильнейшее влияние на политику и культуру левого романтизма 1960-х годов. Господствующие отцы, нацисты и атомные бомбы стали яркими образами быстро сформировавшейся культовой поэзии американки Сильвии Плат. Технофобия 1960-х стала одной из главных идей культовых фильмов Стэнли Кубрика. Образ доктора Стрейнджлава из одноименного сатирического фильма, снятого в 1964 году, воплотил многие идеи Маркузе — немецкий ученый-нацист, одержимый применением атомной бомбы, советник американского президента, прикованный к инвалидному креслу, чья механическая рука постоянно вскидывается в нацистском приветствии. В фильме «Космическая Одиссея 2001», впервые вышедшем на экран в 1968 году, технологический прогресс показан как разрушительная сила, приводящая к насилию. Разрушительную силу прогресса символизирует компьютер-убийца HAL. Одно из самых известных выступлений Марио Савио на митинге в Беркли было пронизано риторикой романтизма: «Пришло время, когда операции машин стали такими отвратительными, что вызывают лишь боль в сердце, но человек ничего не может сделать. Ему остается собственным телом зацепиться за сцепление, за колеса, за рычаги, за весь корпус машины и остановить ее».

Так или иначе, Маркузе считается одним из самых выдающихся «Новых левых» мыслителей — эклектичной группы, к которой мы можем причислить американского социолога Чарльза Райта Миллса, британского историка Эдварда Палмера Томпсона и философа-троцкиста греческого происхождения Корнелиуса Касториадиса. Назвав себя «Новыми левыми», они противопоставили себя «старым» левым, как социал-демократам, так и советским коммунистам. Их претензии к старым левым были многочисленны: они не принимали одержимость «старых» партийной организацией и иерархией и, напротив, отстаивали принципы свободного обсуждения и коллективной демократии участия. Однако в своей основе конфликт между новыми и старыми левыми заключался в понятиях равенства и власти: для мыслителей 1960-х годов одного экономического равенства (главной ценности старых левых) было недостаточно. Самыми важными идеями стали отношения с властями, культурная революция и конец всех форм иерархии. Грегори Колверт, президент группы «Новых левых» в организации «Студенты за демократическое общество», объяснял: «революционные массовые движения не возникают лишь из-за желания получения материальных товаров… Революционное движение — это свободная борьба, рождаемая из-за ощущения противоречий между потенциальными возможностями человека и жестокой реальностью».

Оппозиция «экономическому» марксизму была связана с разочарованиями в индустриальном рабочем классе, который (по крайней мере в Северной Европе и США), по мнению радикалов, был давно подкуплен благами «государства войны и благосостояния». Новые революционеры представляли собой союз социальных групп, подвергавшихся законодательной, политической или расовой дискриминации в мире, где господствующее положение занимают США, — союз студентов, афроамериканцев, революционеров «третьего мира», женщин и гомосексуалистов. В 1960 году Райт Миллс в «Письме к новым левым» писал: «Забудьте викторианский марксизм [то есть технократический марксизм Каутского], пока он вам не понадобится; читайте Ленина и снова (только осторожно) Розу Люксембург тоже… Каким бы ни был марксизм, он не [утопический]. Расскажите об этом японским студентам. Расскажите об этом неграм, устраивающим сидячие забастовки. Расскажите об этом кубинским революционерам. Расскажите это людям из блока «голодных наций».

К началу 1960-х годов параллели движения за гражданские права афроамериканцев в США и американского антикоммунизма за их пределами казались очевидными разве что некоторым интеллектуалам и активистам. Однако после усугубления ситуации во Вьетнаме в 1965 году это сравнение использовалось повсеместно. Увеличение призыва в армию в два раза, несомненно, усилило радикализм студентов. Хотя и предусматривались условия отсрочки, избежать мобилизации обычно было трудно. В 1965 году в университетах начались протесты, преподаватели-радикалы отменили обычные лекции и организовали занятия по образцу свободных школ Миссисипи — семинары, на которых целый день обсуждали войну. Один из членов организации «Студенты за демократическое общество» вспоминал, какой важной для них была идея союза студентов, афроамериканцев и вьетнамцев: «1965 год стал для меня годом, когда я понял связь между официальной риторикой американских ценностей и тем, что происходит на самом деле. Связь между гражданскими правами и войной во Вьетнаме. Притеснением уязвимого меньшинства в моей стране и бомбардировкой крестьянского населения другой страны и культуры».

Все чаще от членов организации «Студенты за демократическое общество» можно было услышать радикальные антиимпериалистические высказывания. Активистка СДО, в будущем террористка Кэти Уилкерсон вспоминала, что в то время именно война во Вьетнаме и ощущение неослабевающего экономического неравенства привели ее от либеральных демократических взглядов к революционной идее о том, что «мы сами могли свергнуть старое правительство» и «любое «свержение» не обойдется без борьбы, учитывая жестокую природу нашего правительства». К 1967 году руководство СДО (следует отметить, что далеко не все рядовые члены) приняло революционный марксизм, поскольку, как объяснял Карл Оглсби, «не было и нет никакой другой последовательной, целостной и ясной философии революции».

Подобная радикализация происходила в движении за гражданские права. Вьетнамский конфликт стал причиной двойного негодования: средства и ресурсы, предназначенные на социальные программы, перенаправлялись на военные нужды, кроме того, количество чернокожих, подлежащих мобилизации, во много раз превышало количество белых. Ненасильственная стратегия Мартина Лютера Кинга, которую поддерживал Юг, не получила отклика радикальной молодежи северных городов, где летом 1967 года разгорелись жестокие восстания. Новое поколение политиков движения «Черная сила» многое заимствовало из риторики партизан-коммунистов, особенно революционера, вдохновителя деколонизации третьего мира Франца Фанона**, родившегося на острове Мартиника. Один из самых харизматичных идеологов «Черной силы» Стокли Кармайкл, произнося речь в Лондоне в 1967 году, цитировал Фанона и Че Гевару, оправдывающих политическое насилие: «Мы работаем над тем, чтобы расширить революционное сознание чернокожих американцев и объединиться с третьим миром. Не мы решаем, использовать насилие или нет, решает белый Запад… Мы больше не собираемся кланяться ни одному белому. Если белый только тронет хоть одного чернокожего гражданина США, его врагами станут все чернокожие Соединенных Штатов».

Революционное движение распространилось в странах Западной Европы, добровольно вошедших в «американскую империю». Основной причиной любых студенческих протестов стали события во Вьетнаме, особенно после того, как по телевидению показали разрушения, причиненные авианалетами и сухопутными войсками американцев. Антивоенная оппозиция разрасталась в странах, правительства которых поддерживали в данном конфликте американцев, например в Великобритании. Один британский студент вспоминал: «Мы видели бомбардировку, ужасы этой бомбардировки… Думаю, сейчас люди не осознают этого, но это было просто ужасно. Все, что считалось результатом прогресса, использовалось для разрушения… Мои чувства были такими острыми и сильными, что я сам боялся дойти до жестокости и насилия». Европейские элиты начали сомневаться в правильности поддержки США. Французский лидер де Голль отказался помогать операциям НАТО, а британцы заявили, что из-за финансовых трудностей вынуждены сократить военные расходы.

Разумеется, в США никогда не было марксистской революции, но 1968 год дал почувствовать ее вкус. Прокатившаяся по США и другим странам волна протестов, вдохновленных этническим национализмом и различными формами марксизма, представляла реальную угрозу американской «империи». Президент Джонсон, столкнувшись с «партизанским движением» не только во Вьетнаме, но и в Америке, продолжал строить благополучие дома и вести войну за ее пределами. Однако, как и во многих империях прошлого, сочетание внутренних волнений, внешних военных поражений и излишних расходов стало причиной кризиса.

Огромное значение имело поражение США во Вьетнаме. Джонсон, убежденный в том, что поражение подорвет доверие мировой общественности к США и придаст уверенности Москве и Пекину, в 1965 году решил ввести во Вьетнам американские войска. У него были на это причины: Вьетнам стал центром холодной войны. В 1954 году американцы успешно сдержали наступление северных вьетнамцев, что на некоторое время ослабило влияние Москвы и Пекина в странах третьего мира. Однако, как утверждали критики, Джонсон опасно повысил ставки, вмешавшись в конфликт, «американизировав» его. Предсказание заместителя государственного секретаря США Джорджа Бола о том, что военное поражение будет иметь гораздо более серьезные отрицательные последствия для американского авторитета на международной арене, чем мирный компромисс, оказалось пророческим. Москва и Пекин, с самого начала пессимистически оценившие перспективы коммунистов во Вьетнаме, теперь были решительно настроены противостоять американским войскам и стали помогать северным вьетнамцам оружием и деньгами.

В результате ситуация зашла в тупик. Тем временем бомбардировка США и распыление ими ядохимикатов с целью уничтожения растительности привели к тому, что многие южные вьетнамцы перешли на сторону Вьетконга.

В январе 1968 года войска Вьетконга, насчитывающие 67 тысяч человек, начали Тетское наступление (Тет — вьетнамское название Нового года), атаковав основные города Юга. Фактически эта операция была массовым самоубийством, однако, несмотря на то что Тетское наступление было поражением в военном плане, пропагандистский эффект событий, особенно захват коммунистами американского посольства в Сайгоне, был унизительным для Вашингтона и способствовал росту радикальных антивоенных настроений по всему миру. Один студент из Западного Берлина вспоминал: «Благодаря этому событию, потрясшему весь мир, я понял, какое значение для людей с социалистическими взглядами имела русская революция. После взятия американского посольства в Сайгоне война велась в каждом доме, в каждом здании, над городом Хюэ развевался флаг Вьетконга. Сообщалось, что город удерживают в основном студенты. Тогда никто не сомневался в том, что встречает зарю мировой революции».

Администрация Джонсона была повергнута в шок. Секретарь по делам обороны Кларк Клиффорд вспоминал, что «некоторое время казалось, что нас просто парализовало осознание того, что развитие событий вышло из-под контроля национальных лидеров». Руководители страны разошлись во мнении: военные настаивали на введении новых войск, а Клиффорд и другие чиновники призывали к выходу из конфликта. Кроме того, международный рынок потерял уверенность в том, что Вашингтон способен и дальше финансировать войну, и в марте, после того, как американскую экономику стали покидать инвесторы, позиции доллара значительно ослабли. Прежняя Бреттон-Вудскзя система, связывавшая доллар с золотом, оказалась под угрозой.

Джонсон был вынужден сделать первый шаг к отступлению. Война продолжалась, однако 31 марта Джонсон объявил, что эскалация конфликта окончена: бомбардировки будут использоваться ограниченно, сократятся расходы на содержание большого военного контингента, рассматривается возможность мирных переговоров. Кроме того, он был вынужден признать, что Бреттон-Вудская система, обеспечившая мировое экономическое превосходство США с 1945 года, потеряла былую эффективность. С крахом доллара пошатнулся авторитет США как сверхдержавы. Весна и лето 1968 года стали кульминацией протестов и антивоенных движений, так как враги американского господства почувствовали слабость США. Убийство Мартина Лютера Кинга в марте вызвало волнения населения в 126 городах, а в августе студенческие протесты и выступления во время Демократической конвенции (Чикаго, 1968) вынудили полицию применить жестокие меры.

За пределами США, в сфере влияния Запада, война во Вьетнаме и «американский империализм» (а также ужесточение действий администрации университетов) стали основными причинами студенческих демонстраций. Студенты вступали в столкновения с полицией по всему миру: от Рима до Токио, от Парижа до Западного Берлина. Однако некоторые протесты и волнения имели ярко выраженный националистический оттенок. В странах с фашистским прошлым — в Германии и Италии — студенты требовали, чтобы старшие поколения ответили за совершенные преступления, о которых, казалось, все забыли. В Южной Европе основную роль в протестах и массовых демонстрациях играли рабочие. В других регионах выступления в защиту гражданских прав и идей радикального марксизма перерастали в националистические протесты. В Бельгии студенты выступали против господства французского языка во фламандских университетах. В Северной Ирландии объединенные силы либеральных республиканцев, католиков и марксистов бросали вызов протестантскому господству и действовали по примеру американских борцов за гражданские права. Выступающие радикалы и противостоящие им власти ожесточались. В 1969 году республиканские марксисты возглавили движение в защиту гражданских прав в Ольстере, направив его в том числе на борьбу против империализма.

По всему миру, какими бы ни были особенности региона, идеи романтического марксизма вдохновляли людей, боровшихся с империализмом, которые противопоставляли их принципам советского марксизма, громко заявившего о себе после вторжения СССР в Чехословакию. В новом пантеоне левых героев рядом с Че Геварой занял место Хо Ши Мин. Людям запомнилось его открытое неповиновение США, а в особенностях его политики разбирались немногие. Сталин из этого пантеона однозначно был исключен.

Последствием многочисленных демонстраций 1968 года и вьетнамского конфликта стала черная полоса в карьере многих политиков и в судьбе отдельных правительств западных государств. Линдон Джонсон объявил о том, что он не собирается баллотироваться на очередной президентский срок, бельгийское правительство ушло в отставку в феврале, массовая забастовка во Франции негативно отразилась на репутации президента де Голля и вынудила премьер-министра Жоржа Помпиду пойти на 35-процентное повышение минимальной заработной платы. Однако последствия серии выступлений были более серьезными. Они подразумевали то, что молодежь Запада не хотела бороться за контроль над мировым Югом. Кроме того, они стали спусковым крючком повышения зарплаты, что подорвало экономический порядок, утвердившийся после Бреттон-Вудской конференции. В сущности, выступления «парней 68» ознаменовали начало конца послевоенного общественного уклада.

И все же ни в одном регионе движения 1968 года не сохранили длительного влияния. Во многом это был результат многообразия их целей. Студенты, озабоченные демократизацией повседневной жизни, и рабочие, которых прежде всего волновали экономические требования, не смогли сохранить долговременный союз. Достижение целей было затруднено еще и внутренним подозрением «Новых левых» в соглашательской «бюрократической» политике. Критикуя партийную организацию, сами они не смогли предложить последовательную программу или добиться политических побед.

Потрясения 1968 года способствовали многочисленным победам правых на выборах. Выборы во Франции выиграл де Голль, а консервативный республиканец Ричард Никсон стал президентом, пообещав прекратить «революционную борьбу и восстановить порядок в университетах этой страны». Запад пережил революционный кризис, похожий на неудавшиеся революции 1789-1815, 1848 и 1918-1919 годов. После этого кризиса, как после упомянутых выше революций, в политике последовал резкий уклон вправо. Как и раньше, старый порядок вернулся.

Подавление массовых выступлений, произошедших летом 1968 года, заставило левых радикалов пересмотреть свои революционные идеи. Некоторые протестующие теперь полагали, что «Новые левые» вели себя слишком демократично для такого жестокого времени. Возникли новые, ультралевые марксистские партии, в основном маоистского и троцкистского толка. Их особенности отличались в зависимости от региона. Некоторые партии были в большой степени децентрализованы, например «Пролетарские левые» (Gauche Proletarienne), сторонниками которых являлись многие известные представители французской интеллигенции: Жан-Поль Сартр, философ Мишель Фуко, режиссер Жан-Люк Годар. Дэниэл Сингер, очевидец парижских событий 1968 года, так описывал маоистов: «Есть что-то от русских народников [социалистов 1870-х годов] в этих молодых маоистах. Первые несли свои идеи крестьянам, вторые обращались к рабочим с целью служить народу, как гласило название их журнала. Высказывания из малого «красного цитатника» и культ Мао — не самый идеальный способ привлечь на свою сторону критически мыслящих студентов, однако их привлекала китайская Культурная революция, ее глубокие антибюрократические идеи и обращение к молодежи. Идеологический энтузиазм и самопожертвование позволили молодым маоистам заручиться поддержкой студентов многих университетов и колледжей».

Тем не менее маоисты даже в большей степени, чем троцкисты, ценили организацию и дисциплину. Одержимость радикальных марксистов идеологической целостностью и монолитностью привела к многочисленным расколам и спорам, что было талантливо высмеяно в библейской сатирической комедии «Житие Брайана по Монти Пайтону» (1979)» рассказывающей о нелепом соперничестве Иудейского народного фронта, Народного фронта Иудеи, Иудейского Национального народного фронта и Национального фронта Иудеи, включающего одного человека. Несмотря на то что в движении множились небольшие идейные группы, ультралевые приобрели необычайную популярность в некоторых странах. В Италии их поддерживало около ста тысяч активистов, а опросы в Германии показали, что 30% старших школьников и студентов разделяли идеи коммунистической идеологии, в основном взгляды «Новых левых» и ультралевых.

Убеждение в том, что демократия «Новых левых» не оправдала себя, ускорило переход к более радикальной политике заговоров и терроризма. Если вьетнамцы одержали победу с помощью партии марксистов-ленинистов и военной силы, то почему бы не применить такую же стратегию на Западе? Так думали террористы леворадикальной организации «метеорологов» (Weathermen), взявших название из строчки одной из песен Боба Дилана «Тебе не нужен метеоролог, чтобы узнать, откуда дует ветер» (You don't need a weatherman to know which way the wind blows). «Метеорологи» откололись от организации «Студенты за демократическое общество» в 1969 году. Активистка СДО Кэти Уилкерсон вспоминала, что основанием для такого решения стало желание создать партию марксистов-ленинистов, а «народная демократия останется роскошью, от которой мы должны отказаться до тех пор, пока в мире не наступит относительное спокойствие». Члены новой организации занимались восточными единоборствами и проводили маоистские самокритики. Они называли себя «америконг» и стремились «принести войну домой», чего обычно добивались жестокими акциями протеста и террористическими актами.

И все же подобных экстремистов было немного, особенно в Америке. Марксистские террористы пользовались гораздо большим влиянием. В Северной Ирландии Временная Ирландская республиканская армия (ИРА) отделилась от республиканцев-марксистов и развернула вооруженную борьбу за объединение Ирландии; во Франции «Пролетарские левые» также сформировали вооруженное политическое крыло. Однако самая благодатная среда для развития терроризма возникла в Западной Германии и Италии, где, как считали радикалы, новые правительства пошли на компромисс с совестью и с нацистским или фашистским прошлым. В обеих странах террористы в основном являлись представителями образованных кругов среднего класса, среди которых числилось много женщин. Одной из самых активных радикальных организаций была немецкая группа под названием «Фракция Красной армии» (РАФ), которую также знали как группу Баадера-Майнхоф (по фамилиям харизматичного, агрессивного сторонника насилия Андреаса Баадера и известной ультралевой журналистки Ульрики Майнхоф). Ульрика Майнхоф родилась в семье антифашистов. В 1958 году она стала членом запрещенной в ФРГ Коммунистической партии Германии, считая ее лучшим воплощением антифашистской традиции, а после увлеклась идеями «Новых левых».

Однако ни реальное, ни предполагаемое существование фашизма в современной Германии не было самой провокационной проблемой. Такой проблемой являлось официальное отношение немецких властей к проамериканским режимам «третьего мира». После того как во время визита в Германию иранского шаха в 1967 году один из студентов, участвовавших в демонстрации, был убит, все проблемы слились в одну. С 1970 года группа развернула «городскую партизанскую войну», продолжавшуюся до 1972 года, когда большинство членов группы было арестовано. Однако даже находясь в тюрьме, лидерам РАФ удалось организовать новую группу террористов и успешно управлять ими. Хотя группа была малочисленна, действия террористов поддерживала значительная часть населения (в 1971 году 25% жителей Западной Германии в возрасте до 30 лет высказывали одобрение, а 14% были готовы участвовать в их деятельности).

В Италии имелось гораздо больше террористических групп, причем более многочисленных и лучше укорененных в обществе. Как и немецкие террористы, они были уверены в том, что продолжают военную борьбу против квазифашистского государства. Террористы Италии могли опереться на традицию движения Сопротивления времен войны. Многие считали, что авторитарные итальянские власти с готовностью использовали насильственные меры против студентов и рабочих и что взрывы в Милане в 1969 году были организованы неофашистами в сотрудничестве с полицией и ЦРУ с целью оправдать жестокие меры борьбы с радикалами. Один террорист вспоминал, что взрывы «стали для меня поворотным пунктом, так как круг отношений между институтами, государством и правыми, ранее казавшийся открытым, замкнулся».

Итальянские левые экстремисты также использовали в своих целях волнения на производстве. Выступления рабочих сыграли более важную роль в движении 1968 года на юге Европы, чем в Северной Европе и США. В Италии наиболее радикальные выступления рабочих переросли в волну забастовок, продолжавшихся два года. Большое значение имели требования повысить зарплату, однако требования равноправия и самоуправления выдвигались в более радикальной форме. Молодые рабочие присоединялись к студентам в их требованиях «демократии участия». Работодатели были вынуждены пойти на серьезные уступки, в том числе организовать выборы в фабричные советы. Самая известная террористическая группа «Красные бригады» возникла из объединения радикалов, участвовавших в забастовках, охвативших города Северной Италии в конце 1960-х — начале 1970-х годов. Хотя с середины 1970-х годов из-за усилившихся репрессий «Красные бригады» были вынуждены уйти в подполье, их антигосударственная деятельность стала более жестокой. Италия переживала экономический спад, однако не только в этой стране происходили серьезные забастовки и волнения рабочих. Волнения во Франции в 1968 году привели к определенным результатам, потому что во всеобщей забастовке, продолжавшейся больше двух недель, участвовали рабочие и студенты. Снижение авторитета правительств после 1968 года придало смелости рабочим по всей Европе и в США, однако для их упорства были и другие причины. Низкая безработица в некоторых странах и возникшая после 1968 года инфляция укрепила позиции рабочих, кроме того, появилось новое поколение рабочих-радикалов. Предприниматели вкладывали средства в новые европейские заводы, построенные в 1940-е и 1950-е годы, извлекая выгоду из использования дешевой рабочей силы эмигрантов из Южной Европы (в случае стран северо-запада) или из сельской местности (внутри одной страны, чаще всего в странах Южной Европы). Как это часто бывает, представители второго поколения эмигрантов с меньшей охотой мирятся с трудностями, которые стойко выносили их родители. В таких странах, как Италия, рассчитывающих только на силы собственных граждан, большое влияние имел рабочий радикализм. Выходцы из села, ставшие городскими рабочими, все чаще выдвигали требования равенства и признания.

Вьетнамский кризис позволил студентам, этническим меньшинствам и рабочим громко заявить о своих радикальных взглядах и долго копившихся обидах. Однако если риторика марксизма-ленинизма приобретала все большее распространение и популярность, в действительности многочисленные выступления выражали протест против ортодоксального просоветского марксизма, модернизации и политического прагматизма. В 1968 году волнения студентов и рабочих на Западе и «Пражская весна» на Востоке бросили серьезный вызов всем ортодоксальным коммунистическим партиям, руководство которых боялось уступить свои позиции новым радикальным левым движениям. Некоторое время французская компартия осуждала вторжение СССР в Чехословакию, однако под давлением Советов вскоре признала политику «нормализации» Гусака. Руководство французской компартии также отказывалось признавать тот факт, что во Франции сложилась революционная ситуация. Вальдек Роше обвинил студентов в «типичном мелкобуржуазном радикальном поведении». Волнения внутри страны, а также «Пражская весна» привели к серьезному расколу в партии, хотя она получила 21,5% голосов на выборах 1969 года. Итальянская компартия, напротив, сохраняла критическое отношение к СССР (хотя никогда не шла на полный разрыв с КПСС) и таким образом сумела привлечь на свою сторону многих радикально настроенных студентов и рабочих, разделявших левые взгляды. Однако радикальное левое движение не было окончательно подавлено, десятилетие спустя коммунисты снова оказались вынуждены противостоять левым радикалам.

Волна студенческих и городских волнений и протестов в конце 1960-х годов прокатилась и по Латинской Америке под знаменем того же романтического марксизма. Крах партизанских революций в середине 1960-х годов заставил левых радикалов усомниться в успешности кубинской модели партизанского отряда (focu). Теперь партизанская война велась в городах. На смену книге Че Гевары «Партизанская война» пришел «Краткий учебник городской герильи» Карлуша Маригеллы (1969 год). Бразилец Маригелла, бывший лидер коммунистической партии, основатель (с 1967 года) террористической организации, писал: «обвинения в “жестокости” и “терроризме” больше не имеют того отрицательного значения, какое имели в прошлом… Сегодня быть “жестоким” или “террористом” означает обладать качествами, облагораживающими человека, так как это качества, достойные настоящего революционера, который с оружием в руках борется против позорной [бразильской] военной диктатуры и ее зверств».

Городской терроризм достиг самых серьезных масштабов в Уругвае и Аргентине, где левые боролись против репрессивных, консервативных военных режимов. Некоторые террористы были марксистами (например, члены аргентинской троцкистской Народной революционной армии), другие придерживались различных националистических и левых взглядов (например, аргентинская организация Монтонерос и уругвайские левые радикалы Тупамарос). Народная революционная армия и Монтонерос использовали в своих интересах воинственные настроения трудового народа, охватившие в этот период Аргентину, как и многие другие регионы Латинской Америки.

Политика левых все чаще облекалась в новые удивительные формы. В Перу военный режим, пришедший к власти в 1968 году, принял марксистскую теорию и риторику независимых стран «третьего мира», а также с готовностью поддержал Перуанскую коммунистическую партию. Другую удивительную группу марксистов составили римско-католические священники, среди которых был и колумбиец Камило Торрес, которого называли «Че в рясе». Торрес считал, что христианские принципы, особенно «возлюби ближнего твоего», «совпадают в теории и на практике с некоторыми методами и задачами марксизма-ленинизма». Торреса едва ли можно считать типичным священником: он решил присоединиться к группе колумбийских партизан, скрывавшихся в горах, однако был убит в 1966 году. Тем не менее католическая церковь оказалась так обеспокоена пристрастием к идеям Марксизма, что на встрече епископов в колумбийском городе Медельин в августе 1968 года было принято решение адаптировать христианство к актуальным социальным проблемам и бороться против «несправедливого неравенства между богатыми и бедными, простыми людьми и власть имущими». Разумеется, церковь не принимала марксизм, однако многие священники становились сторонниками «либерального богословия» и считали, что усвоение сочетания учений Карла Маркса и Иисуса Христа заменяло полный курс образования.

В тени таких соперников ортодоксальные просоветские коммунистические партии Латинской Америки казались весьма непривлекательными, учитывая также тот факт, что им с трудом удавалось адаптироваться к новым реалиям. Сконцентрировав все внимание на рабочем классе, они не заметили, как вырос новый «низший класс» — жители городских трущоб. Тем не менее они имели некоторый успех, например, в 1970 году вошли в состав Чилийского коалиционного правительства под руководством социалиста Сальвадора Альенде, который являлся сторонником Народного фронта Педро Серды, вдохновленного испанским Народным фронтом в 1930-е годы.

Кубинцы также потеряли сторонников на континенте, особенно после того, как экономические провалы и опасения по поводу избрания президентом США Никсона вынудили кубинцев снова обратиться за помощью к Москве. Кастро отказался осудить вторжение СССР в Чехословакию в 1968 году. Вскоре он уже не мог освободиться от давления СССР и отказался от амбициозного проекта экономической мобилизации, против которого выступили Советы. «Добровольный труд» и массовая мобилизация, применяемая с середины 1960-х годов, вызвали сильнейшую усталость и цинизм населения, и в 1970 году Кастро был вынужден перейти к модернистской экономической системе в советском стиле, предусматривающей трудовую дисциплину и финансовые стимулы. В 1972 году по особой кубинской модели социализма был нанесен серьезный удар после того, как Куба стала членом Комекона (СЭВ). Однако этот удар вовсе не означал конец независимой внешней политики Кубы. Потеряв революционное влияние в Латинской Америке, кубинцы совместно с советскими союзниками нашли новых последователей в Африке.

 

III

В январе 1966 года лидер партизанского движения в Гвинее-Бисау Амилкар Кабрал дал оптимистическую оценку современному положению мировой революции, одновременно осудив прежнее отношение Хрущева к «третьему миру» как к «зоне мира»: «настоящая ситуация национальных освободительных движений (особенно во Вьетнаме, Конго и Зимбабве) так же, как ситуация с постоянным применением насилия… в определенных странах, получивших независимость так называемым мирным путем, показывает… что компромиссы с империализмом невозможны… что единственно правильным способом национального освобождения… является вооруженная борьба» {1096} .

Харизматичный Кабрал произнес речь в Гаване на организованной Кастро Первой конференции народов Африки, Азии и Латинской Америки, получившей название «конференции трех континентов». Она задумывалась как громкий марксистский ответ конференции в Бандунге: прежний социалистический третий мир умер и заново родился в более военизированной форме. После многочисленных поражений середины 1960-х годов и массовых убийств коммунистов в Индонезии многие полагали, что для такой твердой уверенности нет причин. Однако Кастро согласился с Кабралом: американцы потерпели поражение во Вьетнаме, поэтому пришло время развернуть усиленную вооруженную борьбу по всему миру.

Однако ситуацию, сложившуюся в конце 1960-х — начале 1970-х годов, нельзя рассматривать только как новое распределение сил радикальных лидеров «третьего мира». В странах «третьего мира» большое значение приобретали марксистские идеи Запада, распространявшиеся благодаря связям с коммунистическими партиями Португалии, Франции и Италии или, как в случае с Эфиопией, благодаря студентам, обучающимся за рубежом. Большое значение имела смена поколений. Многие считали, что поколение Бандунга не сдержало своего обещания: умеренная форма социализма не принесла ускоренного экономического развития и повышения авторитета на международном уровне. Критики утверждали, что, отказавшись бросить вызов местным правителям и «племенам», социалисты позволили сформироваться новому влиятельному классу неоколониалистов, которые отстаивали интересны прежних империалистических сил. Как объяснял Кабрал в своем длинном обращении к товарищам-революционерам, пронизанном теоретическими аспектами, «подчинение местного «правящего» класса господствующему классу доминирующей страны ограничивает или полностью останавливает развитие производительных сил».

Кабрал никогда не был догматичным марксистом-ленинистом, однако его уверенное обращение к пафосу марксизма показывает, какое влияние оказывал марксистский образ мышления на африканских левых лидеров конца 1960-х годов. Разновидность марксизма-ленинизма, повлиявшая на африканцев, напоминала радикальный сталинизм 1930-х и представляла собой сочетание антиимпериалистического национализма, модели развития с центральной идеей «модернизации» и приоритета городской жизни над «традиционной» и сельской, а также убежденности в необходимости применения насилия. Разумеется, африканские сторонники марксизма-ленинизма понимали немногочисленность и слабость их «пролетариев», однако они по-прежнему верили в то, что смогут постепенно построить «диктатуру пролетариата», если будут придерживаться правильного политического курса. Различные прогрессивные классы объединятся, захватят власть и создадут тяжелую промышленность, а с ней возникнет революционный пролетариат. Марксисты-ленинисты заявляли, что они, в отличие от социалистов, понимали истинную причину слабого развития и знали, как ее устранить. Они утверждали, что только передовая партия сможет направить всю свою волю и силы на то, чтобы сбросить местные элиты, преступно задерживающие развитие собственных стран; приверженность «классовой борьбе» позволила им оправданно применить насилие, необходимое для сопротивления империалистам и победы над их внутренними буржуазными союзниками. Их марксистский интернационализм должен был привлечь внимание главного источника финансирования, Советского Союза, как раз тогда, когда Советы сами развивались в более «сталинистском» направлении.

По крайней мере в последнем расчете африканские коммунисты не ошиблись. С конца 1960-х годов идеологи Международного отдела ЦК КПСС (в том числе Карен Брутенц и будущие советники Горбачева Георгий Шахназаров и Вадим Загладин) взялись за серьезный анализ коммунистических провалов середины десятилетия. Они сделали вывод о том, что Хрущев слишком оптимистично и самонадеянно относился к политике «единого фронта» и к возможности мирного перехода от местных форм социализма к коммунизму. Частые вмешательства со стороны США убедили их в том, что только передовые партии, основанные на принципах ортодоксального марксизма-ленинизма, способны взять под контроль и защиту левые движения «третьего мира». Далекие от пессимизма, они заявляли о радужных перспективах коммунизма. Трудности, с которыми США столкнулись во Вьетнаме, ослабили влияние и престиж Запада, в то же время попытки Запада вмешаться в ход событий только способствовали укреплению позиций социализма. Они утверждали: «буржуазные» националисты, которым неоколониальный Запад отказывал в настоящей независимости, будут вынуждены объединяться в союз со все еще малочисленным, но разрастающимся рабочим классом, а также с крестьянскими движениями. Под руководством передовой партии прокоммунистические националисты будут вести борьбу с националистами-«реакционерами», а затем осуществят переход к социализму даже в «отсталых» крестьянских обществах. В некотором отношении реакция СССР на сбои в развитии стран «третьего мира» в 1964-1966 годах напоминала смягченную версию реакции Сталина на неудачи единого фронта 1927-1928 годов: коммунисты должны были сплотиться против многочисленных врагов; за пределами развитого Севера наступила эра «борьбы» между капиталистическим и коммунистическим миром; о мирном сосуществовании не могло быть и речи; казалось, пришло время стремительного перехода к социалистическим государствам и экономическим системам — все это имело место в аграрных обществах «третьего мира», как и в крестьянском Советском Союзе за сорок лет до этого.

Первым регионом, испытавшим на себе полную силу марксизма-ленинизма и восстания против поколения Бандунга, стал Ближний Восток. Победа, которую Израиль одержал над Сирией и Египтом* в Шестидневной войне в 1967 году, унизила арабских социалистов всего региона, как сирийских социалистов БААС — Партии арабского социалистического возрождения, так и социалистов Насера. После войны арабские государства потеряли влияние на Палестинское националистическое движение, которое они пытались контролировать, поддержав образование Организации освобождения Палестины (ООП) в 1964 году. Радикальная националистическая группа «Фатх» («Победа») под руководством Ясира Арафата постепенно вытесняла своих соперников, ведя партизанскую войну по идее Франца Фанона и по примеру борцов за свободу Вьетнама. В 1967 году к «Фатху» как части ООП присоединился Народный фронт за освобождение Палестины, объявивший себя марксистско-ленинской партией в 1969 году, и заручился поддержкой СССР в 197о году. Для этих палестинцев конфликт с Израилем, который поддерживали США, не ограничивался арабскими проблемами — для них это была часть мировой борьбы против империализма.

Поражение Насера также способствовало образованию первого в регионе режима марксистов-ленинистов — режима Юного Йемена. Члены одной из главных партизанских националистических организаций, боровшихся против британского господства, — поддерживаемого Насером Национально-освободительного фронта (НОФ) — уже с 1965 года начали разочаровываться в своем покровителе, когда Египет перестал оказывать им поддержку. НОФ называл себя радикальной партией, боровшейся против землевладельцев за права мелких крестьян. Когда Британия в ноябре 1967 году передала власть НОФ, Народная демократическая республика Йемен провозгласила себя марксистско-ленинским государством.

Пример Вьетнама вдохновил многие крестьянские партизанские движения, возникшие в ряде других регионов мира. В Западной Бенгалии к восставшим против землевладельцев крестьянам деревни Наксалюари присоединились студенты-марксисты из Калькутты, вдохновленные радикализмом Культурной революции в Пекине. Формально прокитайская Коммунистическая партия Индии (марксистская), которая недавно пришла к власти в Западной Бенгалии, подавила восстание, и в 1969 году бывший студент-радикал Чару Мазумдар основал Маоистскую Коммунистическую партию Индии (марксистско-ленинскую), известную под названием «Наксалиты».

В португальских колониях в Африке партизанские движения также двигались в сторону марксизма, и с 1970 года под руководством Саморы Машела Фронт освобождения Мозамбика (ФРЕЛИМО) объявил себя социалистическим движением. Машел, бывший медбрат, выходец из семьи с долгой антиколониальной традицией, не был догматичным марксистом-ленинцем, как Агостиньо Нето, однако он использовал риторику марксизма, критикуя португальцев. Как и другие антиколониальные движения Португальской Африки, члены ФРЕЛИМО вели маоистскую «народную войну». Стратегия «народной войны» подразумевала привлечение на свою сторону крестьян (партизаны основывали сельские школы и больницы), а также убеждение их в необходимости отстаивать принципы «массовой народной демократии». В освобожденных партизанами регионах все еще предпринимались радикальные попытки свергнуть старые родовые иерархии с устоявшимся предубеждением в отношении полов и поколений. Партизаны бросали вызов власти вождей и демонстративно поручали женщинам и молодежи ведущие роли в своих политических организациях и партизанских отрядах.

До сих пор спорным остается вопрос о том, насколько удалось партизанским движениям мобилизовать на борьбу крестьян. Коммунистам было очень трудно завоевать доверие крестьян, поскольку их политическая культура воспринималась как чуждая местному сельскому населению. Как в некоторых «освобожденных районах» Китая в 1930-е и 1940-е годы, некоторые крестьяне поддержали режим, так как извлекли личную выгоду из его принципов, однако большинство крестьян просто были вынуждены примириться с коммунистическим правлением. Партизаны применяли насилие, контролируя свои территории. Особо жестокий террор развернулся в Восточной Анголе, где МПЛА судила и наказывала предполагаемых предателей (и даже преследовала ведьм, несмотря на враждебное отношение марксистов к предрассудкам). В военном плане движение в Анголе было наименее успешным, как и в Мозамбике, где португальцы не видели особой угрозы военной победы ФРЕЛИМО. Только в маленькой и менее раздробленной Гвинее-Бисау организация ПАИГК стала настоящим «правительством в ожидании», к 1972 году удерживая под своим контролем почти три четверти всей территории страны. Несмотря на различия, все восстания вытекали из глубокого неудовлетворения и разочарования португальским правлением. Экономический рост еще больше подчеркнул различия между теми, кто сотрудничал с португальцами, и теми, кто на это не согласился. Многих отчуждали репрессии, применяемые португальским режимом. Разумеется, Португалии (маленькой и относительно бедной европейской стране) было все труднее вести изнурительные войны, на которые к 1968 году выделялось 40% бюджета страны.

Партизанское движение против апартеида в ЮАР к концу 1960-х годов находилось в гораздо худшем положении, чем освободительное движение в Мозамбике. У партизан появились причины действовать в интересах СССР после того, как Москва начала оказывать более значительную поддержку Африканскому национальному конгрессу (АНК) и его лидеру Оливеру Тамбо, чем непосредственно Коммунистической партии ЮАР, которую Москва считала слишком независимой (и слишком белой).

Соединенные Штаты, ослабленные другими конфликтами, не сразу ответили на волну левых движений на юге Африки и на готовность СССР и Кубы использовать их в своих интересах. Никсон и его влиятельный советник Генри Киссинджер отказались от попыток в духе Кеннеди распространить демократию. Они были уверены, что это не сработает. Как президент США, так и его советник относились к Глобальному Югу как к отсталому, безнадежно авторитарному региону, погруженному во мрак невежества и предрассудков, не затронутому историей. На встрече с министром иностранных дел Чили Киссинджер ошарашил своего высокопоставленного коллегу заявлением: «Юг не способен дать миру ничего значительного… Ось истории начинается в Москве, направляется в Бонн, затем проходит через Вашингтон и дальше в Токио». Главная задача американцев теперь состояла в том, чтобы ограничить, насколько это возможно, влияние СССР и Кубы, не повторив при этом ошибок Джонсона, и не применять прямое военное вторжение. Согласно этому решению, всё полномочия по борьбе с коммунизмом в странах «третьего мира» передавались верным США «жандармам» с различными политическими взглядами: авторитарному шаху в Иране, Анастасио Самосе в Никарагуа, Мухаммеду Сухарто в Индонезии, Эмилиу Медичи в Бразилии, режиму апартеида в ЮАР, демократам в Израиле и Турции. Все эти «жандармы» получали щедрое вознаграждение от Вашингтона. Были также предприняты попытки «вьетнамизации» Юго-Восточной Азии: США планировали вывести свои войска из этого региона и создать проамериканские режимы, которые будут укреплять власть собственными силами. Никсон надеялся, что миротворческий процесс возродит авторитет США и приостановит вмешательство Москвы в дела Глобального Юга.

Несмотря на оптимизм и большое количество энергии, Никсон и Киссинджер играли плохими картами: их жандармы не только не смогли остановить СССР, но и способствовали появлению в «третьем мире» многочисленного поколения недовольных интеллектуалов, больше чем когда бы то ни было распространивших марксистские идеи. Москва, со своей стороны, не понимала, почему из-за ослабления напряженности между СССР и США Советы должны прекратить распространение коммунизма за пределами Европы, особенно когда США изо всех сил старались задушить коммунизм (например, в Чили в 1973 году). Кроме того, получив вызов от Северного Вьетнама, Кубы, европейских коммунистических партий и Китая (теперь, правда, более слабого), советские власти еще решительнее стремились сохранить мировое социалистическое превосходство. Партийные интеллектуалы из ЦК КПСС ухватились за возможность разжечь пламя социалистического интернационализма в то время, когда режиму так не хватало идеологической искры в собственной стране. При этом военные режимы, одержимые принципами «реальной политики», рассматривали новую борьбу за Африку как возможность ухватиться за поддержку США в противостоянии двух сверхдержав.

Американская стратегия «жандармов третьего мира» имела свои недостатки. Сотрудничество с режимом апартеида принесло больше всего вреда, поскольку бросало тень на попытки Вашингтона сохранить высокий моральный авторитет в Африке и отталкивало от США африканских националистов. Тем временем во Вьетнаме провалились попытки США установить проамериканский режим под руководством Нгуена Ван Тхиеу, поскольку он не пользовался широкой поддержкой. Его режим потерпел крах в 1975 году, через два года после того, как США вывели свои войска из Вьетнама и страна объединилась под управлением коммунистического правительства.

Кроме того, «жандармам» не всегда можно было доверить действовать самостоятельно в тех регионах, где, по мнению США, коммунизм стремительно распространялся. Киссинджер считал очень опасным и привлекательным для других коммунистов чилийский режим Альенде, который намеревался свергнуть. Однако Киссинджер не мог положиться на местных союзников; он использовал экономические санкции и оказывал поддержку местной оппозиции. Альенде спровоцировал вмешательство своих оппонентов, когда его радикальная экономическая политика, распределение земли и национализация вызвали недовольство среднего класса и многочисленные забастовки. В 1973 году генерал Пиночет при поддержке правого крыла совершил государственный переворот, заявляя, что он спасает Чили от экономического кризиса. Он запретил партии левого толка, около 3200 человек были убиты, более 30 тысяч подверглись пыткам и истязаниям. Роль США в этом перевороте не ясна, однако, какой бы она ни была, опыт свержения демократично избранных правительств Народного фронта военными силами отчетливо напоминал опыт Испании 1930-х годов. Вашингтону был нанесен еще один удар по его позициям в «третьем мире».

И все же оставался один регион, где, казалось, политика «жандармов» отлично работала. Этим регионом был Ближний Восток. Когда в октябре 1973 года арабские войска атаковали Израиль, они были вытеснены при поддержке США, а Советы оказались вынуждены свернуть свои угрозы оказывать помощь Египту. США, используя Израиль, показали всему миру, что они являются настоящими хозяевами в этом регионе. Однако это была лишь временная победа, за которой последовало очередное поражение Запада, по своим последствиям сравнимое с поражением во Вьетнаме, если не более серьезное. Арабские производители нефти ответили тем, что подняли цены на 70% и наложили запрет на ввоз нефти в страны, поддерживающие Израиль, в том числе США. Шок от повышения цен на нефть продемонстрировал, насколько нерациональной была политика поддержки местных «жандармских» режимов. Произошло важное распределение мировых ресурсов, влияние перешло от потребителей нефти к ее поставщикам. Именно доходы от нефтяных продаж позволили финансировать кампанию СССР в Афганистане. Экономике Запада был нанесен серьезный удар, уровень инфляции вырос, что вызвало недовольство трудовых масс. Рабочие боролись за сохранение заработной платы. Казалось, капитализм оказался в глубоком кризисе. Удар по странам «третьего мира», импортирующим нефть, оказался более сильным. Все чаще звучала марксистская идея о том, что пришло время радикальных перемен в экономике.

Первой жертвой нефтяного шока стал авторитарный режим Марселу Каэтану в Португалии, а с ним и вся Португальская «империя» в Африке. Каэтану предпринял попытку либерализации старого режима, оказывая сопротивление консерваторам, однако в 1974 году, ослабленный экономическим кризисом, он был свергнут группой младших офицерских чинов, недовольных ситуацией в Африке. Бескровный переворот получил название «Революция гвоздик» (держа в руках гвоздики, выступающие против режима демонстрировали свои мирные намерения). Вместо того чтобы объявить о начале революции сигналом горна или выходом на улицы под знаменами, организаторы переворота использовали условный сигнал по радио, который представлял собой песню португальского номинанта на конкурс «Евровидения».

В результате «Революции гвоздик» к власти пришла новая многочисленная коалиция, в которую входили консервативные офицерские чины, молодые офицеры-радикалы — члены «Движения вооруженных сил», а также либералы и коммунисты. И все же лирические песни «Евровидения» уступили место военным мелодиям. На улицы вышли жители городских трущоб. Они занимали здания и требовали от государства полного обеспечения продовольствием и жильем, в то время как безземельные крестьяне выступили за ликвидацию крупного землевладения. «Движение вооруженных сил», ультралевые и коммунисты (которые были большими радикалами, чем их итальянские или испанские товарищи) развернули грандиозную кампанию по перераспределению собственности и узаконили захваты земли. На севере кампания сопровождалась насилием: околовоенные радикалы правого толка при поддержке местных мелких землевладельцев совершали нападения на левых. Португалия 1975 года сильно напоминала Испанию в 1936-м. Киссинджер на 50% оценивал возможности вступления Португалии в Советский блок.

Однако радикалы сдали свои позиции на апрельских выборах, победу в которых одержали умеренные социалисты. Было ясно, что большинство бедных добились, чего хотели — основных прав на собственность, которые, как они считали, у них были, — и больше не стремились к революционному преобразованию общества. Коммунисты попытались настроить бедные слои населения против социалистов, однако умеренные провели перегруппировку армейских сил, и угроза революции спала. Последняя европейская революция, инспирированная коммунистами, потерпела поражение.

Если в Европе коммунистическая эпоха завершилась окончательно, то в Африке она только начиналась. В 1975 году новое португальское правительство предоставило независимость своим колониям. ПАИГК стала руководящей партией в Гвинее-Бисау, ФРЕЛИМО — в Мозамбике. Путь к независимости Анголы был более трудным. Здесь за власть боролись несколько сил: МПЛА при поддержке СССР противостояла двум местным движениям, поддерживаемым в разное время США и Китаем, — ФНЛА и УНИТА. Когда МПЛА начала одерживать победу, в Анголу под давлением Вашингтона ввела войска ЮАР. В ответ на это (не получив одобрения СССР) Фидель Кастро отправил кубинские войска на помощь МПЛА. Когда, преодолев огромное расстояние, войска кубинской регулярной армии прибыли в Анголу, ЮАР отступила, и МПЛА на время сконцентрировала власть в своих руках. Затянувшиеся гражданские войны в Анголе и Мозамбике воспринимались как конфликт между двумя сверхдержавами, и все же это не остановило местных руководителей от попытки построить африканский социализм.

 

IV

В рассказе «Тайная любовь Деолинды», опубликованном в 1988 году, писатель из Мозамбика Миа Коуту пишет о молодой девушке из Мапуту по имени Деолинда, которая зарабатывает себе на жизнь тем, что чистит орехи кешью. Однако в ее жизни находится место приятным моментам. Однажды она возвращается домой, поигрывая значком, на котором изображено «вечно серьезное лицо нестареющего Карла Маркса». Ее отец недоволен: не узнав известного теоретика мировой истории XIX века, он предполагает, что это кто-то, с кем Деолинда недавно познакомилась, «один из тех иностранцев, которые сначала поддерживают интернационализм, а потом становятся подсобными рабочими». «Чтобы я больше не видел это рыло на твоей груди!» — говорит он дочери. Деолинда смиренно покоряется, снимает раздражающий отца значок с груди и прячет в коробочке под кроватью. Но каждую ночь перед тем, как лечь спать, она достает значок и «целует философа в кудрявую бороду».

Коуту, писатель с весьма критическим отношением к марксизму Мозамбика (который он называл «марксианизмом из уважения к Марксу»), относился к установлению его в Мозамбике как к разновидности культа «карго» — двусмысленный символ западной модернизации, которую боготворили, но не понимали. Разумеется, «бренд» марксизма, продвигаемый африканцами бывших португальских колоний, находился на модернистском полюсе вестернизации. Это оказалось неожиданно: учитывая историю партии ФРЕЛИМО, можно было ожидать, что ее лидеры скорее последуют радикальному маоистскому подходу и используют опыт партизанской войны за независимость в управлении своей страной. Однако они решительно встали на путь советского марксизма. Отчасти это решение стало результатом сотрудничества с Советами, но, как оказалось, это была также реакция на провал национальных форм социализма. Еще Мао в начале 1950-х годов пришел к выводу, что националистическая версия сталинизма открывала путь в современный мир развивающихся городов и промышленности. Казалось, она срабатывала везде, так почему же не применить ее и в Африке?

Во всяком случае, африканцы столкнулись с более серьезными трудностями, чем китайцы, попытавшись претворить этот проект в жизнь. Африканские государства были намного слабее. Ситуация усугублялась племенными, этническими и постколониальными разногласиями и проблемами. Как показано в рассказе Коуту, если марксизм-ленинизм и вдохновлял большинство населения, он все же оставался мечтой, еще более недостижимой, чем на его родине.

Следует отметить, что в Анголе и Мозамбике условия укоренения марксизма-ленинизма были весьма неблагоприятными. В отличие от колоний Британии и Франции, в которых после ухода империалистов сохранилась по крайней мере функционирующая законодательная база и административная система, новые режимы бывших португальских колоний после массового отъезда европейцев остались с горсткой образованных интеллектуалов и слабым государственным аппаратом. Кроме того, лидеры новых режимов были вынуждены национализировать большую часть промышленности и земельной собственности, чтобы заполнить вакуум, возникший после отъезда португальских промышленников и землевладельцев. Ангольский лидер Нето, закоренелый сталинист, в своих попытках преобразовать экономику действовал более осторожно, чем менее ортодоксальный Машел в Мозамбике. Машел считал, что независимость — прекрасная возможность превратить Мозамбик в модернизированное государство и преодолеть «отсталость», в которой лидер обвинял португальских эксплуататоров. В 1981 году он заявил: «Победа социализма — это победа науки, эта победа была подготовлена и организована с помощью науки. План — вот истинный инструмент научного достижения этой победы… Все должно быть организовано, все должно планироваться, все должно быть предусмотрено программой». Жители Мозамбика должны были стать жителями современного процветающего государства. Науке следовало прийти на смену деятельности шаманов и церемоний вызывания дождя.

ФРЕЛИМО попыталась внедрить план в экономику страны, которая была к нему готова еще меньше, чем Советский Союз в 1930-е годы. В Мозамбике, в отличие от других африканских государств, не имелось эффективного государственного аппарата. Эксперты по планированию из СССР и Восточной Германии помогали жителям Мозамбика, однако эксперты, работающие в Мапуту, столице страны, не могли учесть колоссальную нехватку опытных чиновников и администраторов на всех уровнях экономической системы. Даже самым крупным компаниям страны приходилось преодолевать большие трудности: «Петромок», государственная нефтяная компания, семь лет не могла привести в порядок документацию и отчетность. Тем временем большие деньги тратились на глобальные проекты, например на развитие черной металлургии. Планы ФРЕЛИМО в сельском хозяйстве были еще более глобальными. Режим создавал крупные государственные фермы, которые с увеличением продукции поглощали все больше средств и ресурсов. Режим также стремился расселить крестьян в новые, хорошо организованные деревни-коммуны с чистыми домами, построенными аккуратными рядами, школами, больницами. Лидеры ФРЕЛИМО верили в то, что смогут улучшить условия жизни крестьян, разрушить авторитет племенных вождей и построить новое социалистическое общество. Эти планы напоминали программы европейских коммунистов, начиная от «агрогородов» Хрущева и заканчивая «систематизацией» деревень Чаушеску, однако на их разработчиков гораздо большее влияние оказала общая тенденция — стремление к грандиозным преобразованиям, в том числе других режимов различного идеологического толка, например социалистической Танзании с ее программой строительства деревень нового типа. Если такие программы, несомненно, способствовали значительному успеху Мозамбика в развитии образования и здравоохранения, в экономическом плане они приносили немного результатов. Крестьяне, втянутые в такие программы, обычно относились к ним враждебно, поскольку их принуждали жить и работать в этих деревнях. К 1970-м годам экономическая ситуация была неблагоприятной во всех развивающихся странах, однако особый кризис в Мозамбике во многом объясняется упрямой приверженностью утопическому ортодоксальному модернистскому марксизму.

Политическая система, опирающаяся на марксизм-ленинизм, также не ускорила развитие Мозамбика. Как и предсказывали африканские социалисты, система, управляемая одной передовой партией, не сработала в особых африканских условиях. Чиновники ФРЕЛИМО, возможно, имели опыт разработки радикальных программ и проектов, однако им никак не удавалось привлечь все население к реализации этих проектов. В результате возник конфликт, который неизбежно приобрел этническую окраску. Ангола переживала этнические конфликты, продолжавшиеся со времен колониального режима, а авторитарное правление МПЛА (руководство которой было представлено в основном белыми и мулатами) только усилило конфронтацию между конфликтующими сторонами. Вскоре после прихода МПЛА к власти ей был брошен вызов в виде государственного переворота, организованного левыми под руководством Ниту Алвеша, поклонника Энвера Ходжа и выдающегося чернокожего командира периода партизанских войн, который без труда поднял на восстание жителей трущоб Луанды. Режим Агостиньо Нето устоял только благодаря вмешательству кубинцев, однако впоследствии он решил объединить марксизм-ленинизм, принятый МПЛА, с жесткими методами Сталина, насилием спецслужбами.

К концу 1970-х годов гражданские войны в Анголе и Мозамбике были близки к завершению, однако вскоре разгорелись с новой силой после того, как ЮАР и США возобновили свое наступление. Мозамбикское национальное сопротивление РЕНАМО, основанное в Родезии (управляемой белыми) спецслужбами ЮАР и сторонниками португальского правления, сначала не имело больших успехов. Однако после того, как в 1979 году к власти в Родезии (переименованной в Зимбабве) пришли африканцы, ЮАР проявила большую агрессию по отношению к Африканскому национальному конгрессу, который пытался атаковать режим апартеида из Мозамбика. ЮАР финансировала РЕНАМО, который успешно занимался дестабилизацией и саботажем. В Анголе после временного затишья война разгорелась вновь, во многом потому, что США возобновили поддержку УНИТА. Война продолжалась на протяжении 1980-х. Ангола стала площадкой борьбы сверхдержав за ангольскую нефть, а также сценой идеологического конфликта между марксизмом и апартеидом.

Ангола и Мозамбик пополнили ряды самопровозглашенных марксистко-ленинских режимов Африки. К 1980 году семь из пятидесяти государств континента, управляемых африканцами или арабами, провозгласили марксизм-ленинизм своей главной идеологией: Ангола, Бенин, Конго (Браззавиль), Эфиопия, Мадагаскар, Мозамбик и Сомали. Девять стран приняли одну из форм социализма (Алжир, острова Кабо-Верде, Гвинея, Гвинея-Бисау, Ливия, Сан-Томе и Принсипи, Сейшельские острова, Танзания и Замбия). Всего этим режимам было подчинено около четверти населения континента. Режимы Анголы, Мозамбика и Гвинеи-Бисау пришли к власти необычным способом — в результате антиколониальных партизанских войн — и строили серьезные планы преобразования общества. Другие лидеры, называвшие себя сторонниками марксизма-ленинизма, были военными и (кроме режима в Эфиопии) строили менее амбициозные планы. И все же они пытались управлять государствами, придерживаясь традиций модернистского марксизма: ресурсы сельского хозяйства направлялись на нужды урбанизации, городское население имело больше возможностей по сравнению с сельскими жителями. Государство финансировало форму «благоденствия», ориентированного прежде всего на высшее, чем на массовое, образование, в интересах элиты.

Социализм выглядел весьма напыщенным и риторическим во всех новых военных марксистских государствах, кроме одного. Исключение представляла Эфиопия, где произошла последняя «классическая» революция, похожая на Французскую революцию 1789 года и революцию в России 1917 года. В последний раз старый режим пал, уступив место политике радикального марксизма и напомнив о революции большевиков.

 

V

В сатирическом рассказе «Дело безграмотного диверсанта» (1993) эфиопский писатель Хама Тума описывает суд, где проходят несколько абсурдных политических процессов: «Над креслом судьи висела фотография Великого Лидера нашей страны. Ходили слухи, что особо рьяные чиновники, которым хватило наглости предложить повесить рядом с фотографией Великого Лидера портреты Маркса, Энгельса и Ленина, были осуждены за такие преступления, как искажение интернационализма и революционного национализма. Однако говорят, что Мудрый Лидер, чтобы угодить русским (у которых, как вы знаете, очень острый слух), распорядился возвести памятники Ленину и Марксу (а бедняга Энгельс до сих пор дожидается своего часа!)».

Отличие Эфиопии от других африканских коммунистических режимов состояло не в особенностях использования марксизма-ленинизма в интересах националистов и не в попытках угодить русским. Тем не менее между Эфиопией и Россией сложились особо близкие отношения, что отмечали многие марксисты того времени. Условия жизни революционеров Эфиопии отличались от условий жизни других африканских марксистов, которые пришли к марксизму через антиколониальную освободительную борьбу. Как и Россия начала XX века, Эфиопия представляла собой стратифицированную, распадавшуюся, православную старорежимную империю. Революционно настроенные эфиопы понимали, что старый режим задерживает развитие страны. Неудивительно, что история России показалась им близкой. Многие считали, что Эфиопия пойдет по пути большевиков, только ускоренными темпами.

В 1957 году на первой странице одной из студенческих газет было напечатано следующее заявление: «Вся Эфиопия, весь мир надеется, что наше поколение возьмет на себя ответственность за развитие Эфиопии и поставит ее на один уровень со всеми цивилизованными странами». В то время многие считали, что могли бы работать на благо Эфиопии и при императоре Хайле Селассие. Селассие, правивший с 1930 года с небольшим перерывом во время итальянского вторжения, был авторитарным лидером и приверженцем модернизации. Когда он пришел к власти, Эфиопия была аграрной страной, контролируемой аристократами, которые наживались на налогах и эксплуатации крестьянского населения. Эфиопия представляла собой православную империю, в которой доминировали северные амхарцы и (в меньшей степени) тиграи, покорившие неправославные южные народности. Селассие попытался реформировать режим, развивая промышленность, все еще игравшую незначительную роль в экономике бедного аграрного государства. Он также стремился к централизации государственной власти и ослаблению аристократии, способствуя развитию нового класса образованных чиновников и офицеров современной армии. Количество студентов в Эфиопии насчитывало 71 человека в 1950 году, а к 1973 году достигло 10 тысяч, не считая тех, кто обучался за рубежом (например, в 1970 году около 700 человек из Эфиопии получали образование в США). Разумеется, такая стратегия была очень рискованной: подразумевалось, что молодые люди с высшим образованием и современным мировоззрением должны были служить авторитарному лидеру, называвшему себя потомком царя Соломона и царицы Шевы (Вирсавии). Однако со временем режим Селассие становился более консервативным и репрессивным, окружал себя аристократией и наделял большой властью представителей старых знатных родов. Сторонники модернизации, особенно военные, начали осуждать императора за то, что Эфиопия значительно отстала в развитии от бывших африканских колоний, скинувших оковы империализма. В 1960 году они попытались организовать государственный переворот, который потерпел крах, однако обозначил глубину разочарования элит режимом. Как в свое время в России, авторитарный режим подвергся резкой критике со стороны образованных сторонников модернизации, крестьян и защитников этнических интересов, особенно в Эритрее.

Таким образом, кажется, что Эфиопии больше всего подходил традиционный марксизм с его критикой «феодализма». Многие студенты, сами происходившие из бедных семей, сочувствовали бедным крестьянам и ощущали вину за то, что имели некоторые привилегии, как и их русские предшественники. Однако популярность марксизма в Эфиопии возросла благодаря влиянию Запада, а не СССР. Режим Селассие был тесно связан с США. Новые формы марксизма обычно распространялись благодаря студентам, получившим образование на Западе, а также добровольцам «Корпуса мира».

В 1965 году студенты Аддис-Абебы развернули кампанию в защиту прав собственности. Они требовали отменить трудовые повинности, выступали под лозунгами «Землю — земледельцам» и «Долой крепостное право!». Как было сказано выше, к 1968 году студенческие движения уже связывали собственные интересы с борьбой против американской политики во Вьетнаме и против апартеида в ЮАР. К 1971 году все десять кандидатов на пост председателя Союза университетских студентов утверждали, что единственной подходящей идеологией для Эфиопии является марксизм-ленинизм. Один современник, не поддерживавший марксистов, вспоминал: «Марксизм считали неопровержимой истиной… любое несогласие молодых с режимом истолковывалось в терминах марксизма. Многие не разбирались в марксизме и не читали марксистских работ, однако это никого не волновало. Они были одержимы марксизмом».

Падение режима Селассие ускорил экономический кризис: голод 1973-1974 годов, с которым режим не мог справиться, а также повышение цен на нефть. Революция началась в феврале 1974 года с восстания младших офицерских чинов, недовольных плохими условиями службы и высокомерным, презрительным отношением со стороны старших офицеров. Военных поддержали рабочие и студенты, организовавшие забастовки. Несмотря на попытки нового либерального правительства Ындалькачэу подготовить конституционные реформы, беспорядки продолжались до тех пор, пока группа младших армейских чинов, так называемый «Дерг» («Комитет», Временный военно-административный совет), окончательно не захватила власть, свергнув императора в сентябре.

Сначала большинство членов организации «Дерг» придерживались африканского социализма в духе Ньерере, «эфиопского социализма», однако практически с самого начала влиятельная группа офицеров, куда входил и заместитель председателя Временного военно-административного совета «Дерг» майор Менгисту Хайле Мариам, стала прислушиваться к левым марксистским настроениям студентов. О происхождении Менгисту известно мало. По одной из версий, его отец был бедняк с юга, прислуживавший аристократу с севера.

Во многом из-за того, что его цвет кожи был гораздо темнее цвета кожи амхарцев, многие эфиопы считали его «рабом» по происхождению.

Менгисту отлично осознавал свое низкое происхождение, однако он добился значительных преимуществ в политике. Он хорошо оценивал политическую ситуацию, при этом скрывая свои истинные намерения и мысли. Французский журналист Рене Лефорт считал низкое происхождение Менгисту преимуществом революционера 1970-х: «В сознании любого крестьянина с юга или бедняка из столицы… он воплощает месть, которая оправдывает превышение полномочий, он был настоящим Робин Гудом, взошедшим на трон. Как те императоры прошлого, которые, как разбойники, захватывали корону, чтобы затем подарить людям справедливость».

И все же Менгисту, утверждавший, что отстаивает права бедных, вовсе не был популистом-романтиком. Возможно, он и испытал на себе, что такое низкое положение и плохое образование, однако он усердно пытался ассимилироваться со знатными амхарцами. Он обладал даром оратора и страстно поддерживал принципы эфиопского (амхарского) национализма. В некоторых аспектах его биография перекликалась с биографией Сталина: в многонациональной империи на него смотрели свысока как на представителя подчиненной южной народности, который хотел слиться с носителями «высокой», более современной культуры и таким образом проложить себе путь к власти.

Политика Менгисту была связана с его происхождением. Как в свое время Сталин, он осознавал силу народной мобилизации, однако он также стремился достичь «продвинутого уровня» модернизации с помощью централизованной власти и даже насилия, при этом он заявлял, что Эфиопская революция могла обойтись без насилия (в отличие от Славной революции в Англии в 1688 году, жертвами которой, заявлял Менгисту, стали сотни тысяч людей). Несмотря на то что он плохо разбирался в марксизме, он и другие радикальные члены группы «Дерг» стремились заручиться поддержкой студентов-марксистов.

Первые признаки радикализма членов «Дерг» проявились в марте 1975 года, когда ими было принято решение национализировать землю, передав ее в собственность тем, кто ее обрабатывал. План, разработанный группой радикальных чиновников еще при Хайле Селассие (многие из них получили образование в США), учитывал стремление левых марксистов Эфиопии упразднить «феодализм» и полностью игнорировал предупреждения либералов о том, что реализация этого плана приведет к насилию.

Как Сталин в 1920-е годы, «Дерг» объявил мобилизацию городских студентов, призванных нести революцию в село. Режим и студенты одинаково относились к этому проекту: они считали его военной кампанией, распространением просвещения среди отсталого сельского населения, борьбой с предрассудками, объединением нации. Слово «кампания» (zemecha) было использовано в названии проекта «Развитие через кооперацию, просвещение и трудовую кампанию». Это же слово употреблялось для описания походов северных христиан на юг в XIX веке. Несмотря на то что студенты были атеистами, они сохранили энергию и самонадеянность покорителей прошлого. Лидеры «Дерга» заявляли: «Веками люди в целом и лидеры в частности придерживались давно устаревших взглядов»; «эти разъединяющие идеи задерживали прогресс и просвещение».

Казалось, эфиопские студенты действовали с таким же энтузиазмом, какой был у их русских предшественников, однако в отличие от них эфиопы пользовались значительной поддержкой южных крестьян. Сами крестьяне стремились избавиться от господства северных феодалов, которые безжалостно их эксплуатировали. Студенческая кампания просвещения заставила крестьян вновь заявить о своих революционных требованиях и разожгла этнический сепаратизм, разделяемый студентами. Как раз этого руководство «Дерг» стремилось избежать, преследуя цели объединения Эфиопии. В результате режим применил насилие и вызвал разочарование студентов. Однако если студенты могли объединиться с южными крестьянами против северных землевладельцев, между ними могли возникать конфликты, поскольку студенты насаждали чуждое крестьянам «просвещение», как и их советские предшественники. Кроме того, этнические различия между студентами-просветителями и крестьянами приводили к еще более жестокому насилию. Однажды студент попытался подорвать авторитет одного из местных вождей, который оказывал большое религиозное и политическое влияние на соплеменников. В отчете очевидца-американца говорится: «Вождь-гераманджа (geramanja), которого считали полубогом и обычно возили в крытой повозке, нагло и бесцеремонно прошелся по улицам провинциального городка… студенты намеренно осквернили сакральные столовые приборы вождя, а после обеда посадили на его коня бедняка низшей касты manjo. Разъяренные сторонники вождя дождались, пока студенты собрались в здании школы по соседству. Тогда они окружили здание и подожгли его».

Официально «Дерг» придерживался «эфиопского социализма», однако он все отчетливее напоминал марксизм-ленинизм. Студенты-марксисты приветствовали земельную реформу. С сентября 1975 года лидеры «Дерг» начали формулировать принципы марксистско-ленинской доктрины и стремились заключить союз с марксистскими партиями. Однако эфиопский марксизм существовал в двух формах: в форме сталинистского модернистского марксизма Всеэфиопского социалистического движения (МЭИСОН), в основном включающего южан, и в форме децентрализованного марксизма «маоистской» Эфиопской народной революционной партии (ЭНРП), члены которой были в основном выходцами с севера. Неудивительно, что Менгисту в конце концов заключил союз с МЭИСОН. Отчасти из-за этого союза разгорелись конфликты как внутри «Дерг», так и среди лидеров марксистского движения. Режим подвергал преследованию членов ЭНРП, которые были вынуждены уйти в подполье и развернуть партизанскую борьбу. В результате наступил период жестокого «красного террора», продлившегося около года, начиная с 1977-го. Насилие отличалось особой жестокостью и происходило прямо на улицах. Самой запоминающейся стала жуткая расправа над членами ЭНРП, попытавшимися сорвать митинг в честь 1 мая в Аддис-Абебе.

Экстремизм режима Менгисту способствовал распространению сепаратистских движений — марксистов в Эритрее, маоистов-тиграев и сепаратистов в других регионах. Менгисту также угрожала опасность от членов его же организации «Дерг». Его позиции стали намного слабее после того, как США, под влиянием «реальной политики» Киссинджера продолжавшие спонсировать режим «Дерг», несмотря на насилие, резко сократили финансирование. Кроме того, администрация Картера поддержала врагов Эфиопии — марксистский режим Сомали. Тем временем Советы, также поддерживавшие сомалийцев, все ближе подбирались к Эфиопии. Сомалийцы, понимая, как ослабла Эфиопия без американской поддержки, вторглись в эфиопскую область Огаден. Однако война только способствовала консолидации эфиопского режима подобно тому, как результаты Второй мировой войны укрепили сталинский режим. Менгисту выглядел защитником нации и, что было особенно созвучно с советским сталинским прошлым, начал подчеркивать свою связь с православной церковью Эфиопии с целью сплотить нацию в борьбе с интервентами. Он также использовал идеологию высокого сталинизма во многих других ситуациях. Он с готовностью использовал военную силу для сохранения многонационального иерархического эфиопского государства, в котором амхарцы доминировали над другими народностями. Еще больше связывало его со сталинской традицией поведение в стиле монарха: во время военных парадов он все чаще восседал на позолоченном троне, покрытом красным бархатом.

К 1978 году Менгисту при поддержке советских и кубинских военных и южных крестьян одержал победу в войне за Огаден. Ему удалось расправиться с внутренними врагами и сдержать сепаратистов. После победы он продолжил преобразования в экономике: следуя Сталину, он установил высокую планку развития сельского хозяйства и промышленности. Крестьяне отреагировали на новые задачи пассивным сопротивлениям. Вред, нанесенный почвам, война тиграев и засуха стали причиной ужасного голода 1984 года. Режим игнорировал катастрофические последствия голода и предпринял попытки их устранить только после международного резонанса (поднявшегося после того, как по телевидению транслировали благотворительный рок-концерт), однако действия режима привели к еще более серьезной катастрофе. Кроме того, лидеры приняли решение переселить крестьян на новые места согласно разработанной ими программе «укрепления деревень», последствия которой привели крестьян на сторону партизанского движения, теперь представлявшего самую серьезную угрозу режиму.

Менгисту был одним из самых преданных учеников Сталина. Мир в очередной раз получил предупреждение о том, к каким разрушительным последствиям приводит такая жестокая форма государственного правления. Снова разваливающийся старый режим породил ненависть и вызвал к жизни озлобленного Прометея-разрушителя. Однако даже жестокость Менгисту не могла сравниться с жестокостью коммунистического режима, пришедшего к власти в другой стране через несколько недель после того, как лидеры «Дерг» развернули кампанию по преобразованию эфиопских деревень. В апреле 1975 года Коммунистическая партия Камбоджи (известная под названием «Красные кхмеры») заняла Пномпень. Красные кхмеры «исповедовали» коммунизм, значительно отличавшийся от городского афросталинизма Эфиопии. Это был маоистский вариант марксизма, использовавший крестьян, а не городских рабочих для достижения целей модернизации и национального величия. Красные кхмеры заставили Камбоджу (или Кампучию, как они ее называли) пережить еще больший кошмар, чем тот, который принесла Китаю Культурная революция, — кошмар, вызванный жестоким насилием, которое в конце концов убило все надежды на модернизацию.

 

VI

В 1971 году Франсуа Бизо, студент, сначала изучавший камбоджийский буддизм, а затем перебравшийся в камбоджийскую провинцию, был захвачен красными кхмерами, партизанами, боровшимися с режимом Лон Нола, пользовавшегося поддержкой США. Бизо заподозрили в том, что он может быть американским шпионом, и посадили в лагерь, о чем молодой человек позже написал захватывающую и проницательную книгу воспоминаний, в которой подробно передал беседы со своим тюремщиком, «Товарищем Дучем», бывшим учителем математики, который позже возглавил знаменитую своими пытками тюрьму Туол Сленг (S-21). Несмотря на обстоятельства, Бизо и Дуч создали странный отчет, вызвавший горячие споры о камбоджийском коммунизме. Бизо, энтузиаст традиционной камбоджийской культуры, бросал вызов Дучу, остро критикуя то, что принято было называть «прометеевским импульсом модернизации», исходившим от красных кхмеров. В частности, он обличал раболепное отношение режима к западным идеям, предубеждение против «отсталых» крестьян, желание принести в жертву простых людей во имя национального величия: «Разрушая традиционный уклад крестьянского общества, насаждая людям новые рациональные идеи — не унижаете ли вы своих соотечественников еще сильнее, чем это сделали бы враги?» — спрашивал он. Но Дуч не верил, что крестьяне будут сопротивляться созданию современного общества, и настаивал на том, что они одобрят программу красных кхмеров. «Совсем наоборот», — возражал он. «Потому что… мы знаем, что крестьяне — источник истинного знания, что мы собираемся освободить их от гнета и унижения. Они не чета ленивым [буддийским] монахам, которые даже не знают, как выращивать рис. Они знают, как подчинить себе свою судьбу… Это общество сохранит свои наилучшие черты и распознает все грязные пережитки нынешнего периода упадка… лучше иметь едва населенную Камбоджу, чем страну, полную дураков!»

В то же время он объявлял о своем стремлении помогать тем крестьянам, которые желали взять на себя определенные обязанности. «Мой долг — вернуть каждого из них к жизни, в которой есть простые радости: разве может кто-нибудь хотеть от жизни больше, чем велосипед, часы и радиотранзистор?»

Далее Дуч обвинял Бизо в лицемерии и в том, что он забыл, что Франция создала нацию в ходе кровавой революции, и говорил, что величественный и древний камбоджийский храм Ангкор-Ват также требовал массовых жертв: «Для француза ты какой-то мягкотелый. Разве у вас самих не было революции, в которую вы казнили многие сотни людей? Не потрудишься ли объяснить мне, не помешала ли вам когда-нибудь память об этих жертвах превозносить в своих учебниках по истории людей, которые в те Дни основывали новую нацию? То же самое — с памятниками Ангкора, архитектура и величие которых поражают любого… кто сейчас думает о цене, заплаченной за этот храм, о бесчисленных людях, умерших от непосильного труда в течение веков? Не так важен размах жертв — гораздо важнее, насколько великую цель ты перед собой ставишь».

Бизо был поражен бессердечностью Дуча, но и сам испытывал противоречивые чувства: «Вплоть до того времени я был уверен, что пишу о жестоком палаче. Теперь же я видел подвижника, смотрящего вокруг с выражением лица, в котором сочетались мрак и горечь, возникшие из его бесконечного одиночества. Он проявлял такую жестокость, а я с удивлением чувствовал к нему симпатию… Когда я смотрел на него, слезы наворачивались мне на глаза, как если бы я имел дело с опасным хищником, но не мог заставить себя ненавидеть его… Его разум был отточен, как зуб волка или акулы, но его человеческая психология была аккуратно законсервирована. Учителя использовали его, подготовленного таким образом, в качестве пешки уже очень долго, а он этого и не понимал».

Бизо мог как правильно, так и ошибочно толковать мотивацию Дуча, то же касается и его убежденности в том, что Дуч был жертвой своих бесчеловечных господ. Но записанные им взгляды Дуча помогают понять, почему лидеры красных кхмеров, как Дуч, были готовы творить такое насилие. Слова Дуча — и в особенности его восхищение достижениями древней цивилизации, создавшей храмовый комплекс Ангкор, — явно были более националистичными, чем убеждения большинства коммунистов, и, конечно же, основной причиной камбоджийских событий стал именно такой национализм. Но в его словах также слышится эхо тех радикальных волюнтаристических идей, которые были характерны для Сталина и Мао, — о том, что величие нации и экономический успех могут быть достигнуты только при том условии, что сами люди станут героями, готовыми к самопожертвованию, а тех, кто будет не готов стать героем и окажется ненадежен, следует устранить. Но красные кхмеры были скорее маоистами, чем сталинистами в своей вере в крестьянские добродетели, как минимум в теории; у них не было презрения к своей культуре и восхищения урбанизацией, как у сталинистов. При этом «коммунистическое государство № 1», как они называли свой режим, даже быстрее режима Мао прогрессировало в отношении повышения ценности радикализма по сравнению с модернизирующей стороной прометеевского синтеза и в своих усилиях мобилизовать нацию, превратить ее в крестьянскую партизанскую армию на время войны. Красные кхмеры также пользовались исключительной враждебностью села к городу. Последствиями стали массовые убийства и разрушительность.

Лидер красных кхмеров Салот Сар (более известный под псевдонимом Пол Пот) пришел к своей экстремистской версии марксизма в ходе всей жизни, которая была в некоторых отношениях похожа на жизни других азиатских коммунистических лидеров. Он происходил из богатого крестьянства (как и некоторые другие лидеры коммунистов в развивающихся странах); он уехал на учебу за рубеж, где и столкнулся с коммунистическими идеями, а затем вернулся в страну, разрываемую антиколониальными и постколониальными партизанскими войнами. Но на его мировоззрение также повлияли характерные черты этнической и социальной иерархии его родины. Камбоджа была аграрной частью французского Индокитая, и народ Камбоджи — буддисты-кхмеры — в основном занимался сельским хозяйством. Французы считали кхмеров менее развитыми, чем конфуцианцев-вьетнамцев, которые занимали в стране многие административные посты, и камбоджийские националисты испытывали все возраставшую враждебность к своему низкому статусу по сравнению с доминирующими китайцами и вьетнамцами. Дитя 30-х годов, Пол Пот имел тесные связи с более традиционными аспектами камбоджийской культуры: он несколько месяцев провел в качестве послушника в буддийском монастыре, где получил очень строгое и глубоко традиционное образование. Его семья имела родственные связи с королевским двором: двоюродная сестра Пола Мик была танцовщицей королевского балета и стала супругой короля, да и сам Пол бывал во дворце. Мы не знаем, что он думал о королевском дворе тех времен, но позже он очень жестко осуждал монархию и ее упадок. И если раньше он и не задавался этим вопросом, он должен был понять, какое место Камбоджа занимает в неофициальной этнической иерархии, когда пошел во французскую школу в Пномпене — городе, где заправляли французы, вьетнамцы и китайцы. Все это может послужить объяснением, почему он пришел к мысли, что повысить статус Камбоджи можно только путем устранения ее традиционной культуры.

Пол Пот достиг совершеннолетия во время националистических брожений, когда французы восстановили контроль над страной после окончания Второй мировой войны, но допустили в стране конституционную монархию во главе с принцем Нородомом Сиануком. Хотя Пол и был заурядным студентом, ему удалось в 1949 году получить стипендию для учебы во французском Институте радиоэлектроники в Париже, пусть эта область и не очень его интересовала. Гораздо сильнее его занимала французская история и националистическая политика, а одним из любимых авторов был Руссо. В те времена коммунистическая партия пользовалась во Франции очень сильным влиянием, и неудивительно, что Пол попал в коммунистические круги.

Пол посещал собрания марксистов и вступил в ряды Коммунистической партии Франции. Один из современников вспоминал, что Пола восхищала идея Сталина о конспиративной партии авангарда и сам Сталин; недаром он повесил его портрет на стене у себя в комнате. Когда Пол вернулся в Камбоджу в начале 1953 года, вьетнамские коммунисты распространили партизанскую войну против французского господства за пределы своей страны и контролировали около одной шестой части территории Камбоджи. Пол вступил в ряды Коммунистической партии Индокитая, основанной вьетнамцами, и некоторое время провел в партизанском отряде, хотя воевать ему, возможно, и не довелось. Вскоре после того, как Франция предоставила Камбодже независимость — это случилось немногим позже, чем через год, — он вернулся в Пномпень и стал секретным коммунистическим агентом, работая в то же время преподавателем. Он пользовался популярностью, и один из студентов так вспоминал о его мягком и представительном стиле: «Я до сих пор помню, как Пол Пот говорил по-французски: мягко и очень музыкально. Он явно разбирался во французской литературе, особенно в поэзии… В Париже много лет спустя я услышал по телевизору, как он говорит на родном языке… Он говорил отрывисто, монотонно, перебирая слова, но ни разу не оговариваясь, с полузакрытыми глазами, захваченный собственным лиризмом».

Монашеский поучающий стиль Пол Пота привлек в Коммунистическую партию многих монахов, учителей и студентов Пномпеня в то время, когда Сианук, авторитарный правитель и сторонник модернизации, расширил возможности образования. В 1962 году после загадочной смерти лидера Коммунистической партии Пол стал исполняющим обязанности секретаря партии. Студенческие восстания 1963 года вынудили его скрываться в партизанских отрядах на востоке и северо-востоке страны. Пол шел по тому же пути, который в 1927 году избрал Мао и другие китайские коммунисты, — пути из города в деревню.

К началу 1960-х годов Сианук, отчаявшись оградить Камбоджу от Вьетнамской войны, разорвал отношения с США и вступил в союз с Китаем и Северным Вьетнамом, позволив вьетнамским партизанам использовать его территорию. Таким образом, вьетнамцы не хотели бы, чтобы камбоджийские коммунисты нападали на режим Сианука. Это желание было отчетливо передано Пол Поту во время его визита в Ханой в 1965 году. Радикальный коммунист Пол искал поддержку своему движению, поэтому он остался недоволен покровительственным тоном вьетнамцев. В конце года он посетил Пекин и был рад более теплому приему. Китайцы также отказались поддержать Пол Пота в борьбе против Сианука, однако они вели себя намного вежливее, кроме того, Пол был восхищен радикальной атмосферой, царившей в Китае. Социалистическое просветительское движение набирало силу, до начала Культурной революции оставалось несколько месяцев. Визиты в Китай в 1965 и 1970 годах оказали сильное влияние на мышление Пол Пота и открыли для него новое мировоззрение. Вернувшись на родину, он первым делом заменил название коммунистической партии во вьетнамском стиле «Партия революционных рабочих» на название в китайском стиле «Коммунистическая партия Кампучии» и уехал из региона, испытывавшего вьетнамское влияние, в более отдаленные районы Камбоджи, на северо-восток, населенный «племенными» меньшинствами, — районы, напоминающие китайский Яньань. Красные кхмеры начали подготовку вооруженного восстания против Сианука, которое произошло годом позже.

Перспективы радикальных коммунистов Пол Пота стали выглядеть намного лучше в 1969-1970 годах, отчасти в результате новой американской стратегии во Вьетнаме. В 1969 году Вашингтон начал бомбить вьетнамские базы на территории Камбоджи, что продемонстрировало полный провал попыток Сианука не вмешиваться в войну. Это также ускорило его свержение в результате проамериканского переворота. Вьетнамцы, красные кхмеры и Сианук теперь объединились против режима Лон Нола, поддерживаемого американцами. К 1972 году красные кхмеры контролировали уже более половины территории Камбоджи, в основном сельской. Большинство отрядов красных кхмеров были сформированы из молодых бедных крестьян, управляемых учителями или горожанами других профессий. Чтобы превратить красных кхмеров в единую мощную силу, руководители использовали маоистские методы самокритики, учебные занятия и ручной труд. Именно с этого времени красные кхмеры развернули кампанию против «феодализма» в «освобожденных» районах: они искореняли буддизм и насаждали радикальные принципы эгалитаризма и коллективизма, символом которых стало их требование того, чтобы крестьяне носили одинаковые черные костюмы.

В 1973 году расстановка сил изменилась снова: вьетнамцы, выполняя обещание, данное американцам, покинули Камбоджу, красные кхмеры остались без поддержки, однако продолжили борьбу. 17 апреля 1975 года жители Пномпеня с волнением наблюдали за тем, как молодые крестьяне из отрядов красных кхмеров победно входили в столицу — подобную картину наблюдали и жители Пекина в 1949 году. Вскоре выяснилось, что причин для волнения у них было немало.

Партия, захватившая власть в Камбодже, была настолько необычной, что некоторые сомневались в правомерности отнесения ее к марксистским. Многие отмечали влияние буддийской школы тхеравада, ее идей коллективизма и фатализма, именно так объяснял необычные особенности движения красных кхмеров Франсуа Бизо. Он спрашивал обозлившегося Дуча: «Разве ты не защищаешь новую религию? Я посещал ваши занятия. Они не сильно отличаются от курсов доктрины буддизма: отказ от материальной собственности, семейных связей, которые делают нас слабыми и не дают нам целиком посвящать себя Ангкору [Организации]; отказ от родителей и детей ради служения революции. Подчинение дисциплине и признание собственных ошибок».

Красные кхмеры обучали своих рекрутов-крестьян, не обращаясь к идеям Маркса или Ленина, а до 1977 года они скрывали свою истинную коммунистическую направленность, требуя сохранять преданность «Революционной организации» (Ангка Падеват). Кхмеры действовали так во многом по националистическим причинам: они были ужасными ксенофобами и не желали признавать какую-либо иностранную доктрину, особенно ту, которую поддержали ненавистные вьетнамцы. В одном из своих выступлений Пол Пот заявил: «Мы одержали полную, неоспоримую, чистую победу, это означает, что мы победили без какой-либо помощи или вмешательства иностранцев». Однако красные кхмеры действовали скрытно и весьма осмотрительно. Убежденные в том, что у них очень мало времени на осуществление тотальной революции и подготовку к контратаке, они продолжали действовать так, будто вели революционную войну. Правительство было сформировано тайно, все лидеры имели кодовые имена: Брат номер один (Пол Пот), Брат номер два и так далее. Впервые население услышало имя «Пол Пот» во время «выборов» в апреле 1976 года, когда эта легендарная личность была представлена как «работник каучуковой плантации». Официальные представители партии красных кхмеров объявили иностранцам о том, что Салот Сар был мертв.

Война в сочетании с экстремальным национализмом способствовала усилению конспирации и ксенофобии, такое же действие оказывал на кхмеров пример их прежнего покровителя — Вьетнама. «Лига независимости Вьетнама» — Вьетминь — также провозгласила себя националистическим фронтом и никогда официально не признавала приверженность марксизму-ленинизму. В других аспектах красные кхмеры следовали маоистской традиции, например провозглашая крестьянство революционным классом. Тем не менее камбоджийцы пошли еще дальше. Как было сказано выше, Мао идеализировал крестьянские добродетели, однако он всегда признавал превосходство пролетариата. Красные кхмеры, напротив, видели в крестьянах «рабочий класс» и подвергали дискриминации городских жителей. Одним из первых решений, принятых режимом кхмеров, стала «эвакуация» Пномпеня и других городов — переселение их жителей (более 2 миллионов человек) в сельскую местность и принудительная работа в коллективных хозяйствах.

Непонятно одно: что именно толкнуло кхмеров на это решение. Во многом его приняли, учитывая ненависть крестьян по отношению к более благополучным горожанам. Это была своего рода политика мести. Как впоследствии партия объясняла своим сторонникам причины переселения горожан: «Жители городов наслаждались более легкой жизнью, в то время как крестьяне переживали трудные времена… Нравы горожан при Лон Ноле не отличались той чистотой, которой отличались нравы жителей освобожденных территорий». Действия партии напоминали преследования коммунистами своих врагов в других коммунистических странах, где режим одержимо следил за безопасностью идеологии. Вскоре горожан стали воспринимать как потенциальных врагов и идеологически «загнивших», так как они формировались в «грязи империалистической и колониальной культуры».

Однако во многих других вопросах политика красных кхмеров напоминала особо радикальную версию эгалитарного маоизма времен «Большого скачка вперед». Деньги отменили, все население, включая депортированных горожан, превращалось в трудовую силу коллективных хозяйств. Городская жизнь была разрушена, города опустели, школы закрылись. Страна превратилась в огромный сельскохозяйственный трудовой лагерь,

Они стремились к полному разрыву со старой социально-культурной средой и немедленному созданию «коммунистических» форм общества. жизнь каждого гражданина приносилась в жертву труду и политическому образованию. Режим стремился избавиться от всех форм иерархических отношений прошлого. Дети должны были обращаться к родителям не иначе как «товарищ отец» и «товарищ мать», запрещалось использовать обращение «мсье». Партия также давала согласие на брак. Пол Пот даже заявил, что «матери не должны сильно привязываться к своим отпрыскам», с целью разрушить семейный уклад и традиции строились огромные общие столовые. В то же время общество делилось по новому критерию — классовому и идеологическому: переселенцы из городов («новые люди») считались гражданами второго сорта, категория «основных людей» делилась на две группы — преданных власти бедных крестьян («полноправных членов») и тех, которым еще не полностью можно было доверять («кандидатов»). Распределение продовольственных пайков и привилегий осуществлялось на основе статуса человека в новой иерархии, хотя теоретически каждый гражданин мог подняться по социальной лестнице благодаря усердному труду и преданности партии.

Пол также следовал Мао и радикальной марксистско-ленинской традиции в своем стремлении осуществить «большой скачок вперед» к полному благополучию в сельском хозяйстве и, в конечном счете, к индустриализации. После того как красные кхмеры стали совершать регулярные вылазки во Вьетнам, незаконно пересекая границу, и конфликт с соседним государством обострился, Пол Пот объявил «четырехлетний план строительства социализма во всех сферах» в 1976 году частью стратегии защиты нации. Этот план был самым ненаучным из всех планов, разработанных в коммунистическом мире. Его составили небрежно: при сверхамбициозных задачах, предусмотренных планом, в нем отсутствовали подробные указания по их выполнению. План говорил о полном отсутствии экономических знаний руководства красных кхмеров, он основывался исключительно на их воле и желаниях. Один чиновник заявил: «Когда окончательно проснется политическое сознание народа, ему будет по силам любая задача»; «наши инженеры не могут сделать того, что может сделать наш народ». Высокомерный Пол Пот был убежден в том, что «Демократическая Кампучия» не только догонит своих соседей, но станет образцом для всех коммунистических государств. Она станет настоящим «Коммунистическим государством номер один».

Проекту индустриализации не было суждено осуществиться, однако согласно плану по увеличению урожая риса около миллиона рабочих (многие из них — бывшие горожане, а теперь «новые люди») были призваны превратить пустынные земли в новые сельскохозяйственные угодья. Десятки тысяч людей погибли от голода и болезней. Красные кхмеры безжалостно относились к своим классовым врагам, от них часто можно было услышать известную фразу: «Спасать вас бессмысленно, уничтожить вас ничего не стоит». К «новым людям» относились как к второсортным гражданам, их могли убить даже за мелкую провинность. Тем не менее кроме горожан на борьбу за урожай были брошены все крестьяне, которые также испытали глубокие страдания.

Однако в идеологии красных кхмеров имелось значительно больше аспектов сталинизма, чем можно было ожидать, учитывая тот факт, что серьезное влияние на ее лидеров оказала Коммунистическая партия Франции. Тесный контакт был также установлен с Северной Кореей. В Камбодже не произошло мобилизации в стиле китайской Культурной революции, но в то же время отношение к «врагам» напоминало сталинизм конца 1930-х годов: их не перевоспитывали, а уничтожали. Как и Сталин, Пол Пот утверждал, что успех в войне подразумевал проведение кампаний по выявлению внутренних «врагов», или вражеских «микробов», которые «просачивались в каждый уголок партии» и могли нанести «значительный вред». Он заявлял, используя язык, поразительно напоминавший сталинскую риторику: «Остались ли еще коварные, скрытые элементы внутри партии, или их больше не осталось? Из наших наблюдений, которые мы ведем уже более десяти лет, становится ясно, что они еще остались… Некоторые выглядят как преданные члены партии, другие колеблются в выражении своей приверженности. Враги без труда просачиваются в партию». Под подозрение попало большое количество людей, многие из которых были преданы партии. Около 14 тысяч репрессированных прошли через тюрьму S-21, в которой работал товарищ Дуч. Под пытками они признавались в участии в невероятных заговорах и приговаривались к смерти. Тем временем режим развернул серьезное преследование целых групп — как «классовых врагов», так и представителей этнических меньшинств.

Со временем масштабы применяемого насилия менялись, в одних регионах совершалось больше убийств, чем в других. Однако в целом количество погибших от голода и репрессий вызывает ужас: по разным оценкам, жертвами режима стали от 1,5 до 2 миллионов человек, или 26% всего населения. Разумеется, режим поручал совершать убийства своим исполнителям, применяя различные виды мотивации. Палачами становились в основном молодые крестьяне, которые сначала выступали за земельную реформу. Красные кхмеры создали благоприятную атмосферу для применения насилия против «врагов». «Подавление любых положительных чувств» по отношению к «врагам» революции, даже если врагами оказывались родственники, считалось великой добродетелью, убийство врага рассматривалось как способ достижения «чести» нового общества. Один «новый человек» вспоминал, что его начальник был убежден в следующем: «Если он выявил достаточно врагов, он успокоил бы свою совесть. Он исполнил свой долг перед Ангкой». Другие становились палачами по принуждению: если не будешь убивать, однажды тебя заподозрят в том, что ты враг.

Конец кошмара «Демократической Кампучии» наступил в начале 1979 года, после того как в Камбоджу вторглись вьетнамские войска, поддерживаемые СССР. Плохо подготовленная армия Кампучии не могла противостоять вооруженному соседу с колоссальным опытом ведения войны. Тем не менее красные кхмеры продолжали партизанскую войну при поддержке Китая на протяжении 1980-х годов, когда в 1989 году Вьетнам, лишившийся поддержки СССР, был вынужден вывести войска из Камбоджи.

 

VII

Опыт Камбоджи и Эфиопии серьезно навредил репутации коммунизма в странах «третьего мира», даже среди самих коммунистов. И СССР, и Китаю было видно, насколько эти режимы напоминали их военное прошлое — часть истории, которую они предпочли бы забыть.

Китай продолжал оказывать военную поддержку красным кхмерам, даже несмотря на то, что после смерти Мао китайцы изменили точку зрения по поводу радикализма, которому когда-то были всецело преданы; им требовалось заручиться поддержкой Камбоджи против Вьетнама. Таким же образом советские идеологи все больше разочаровывались в своих подопечных. Члены партии, такие как Брутенц, Шахназаров и Загладин, которые вначале с энтузиазмом относились к событиям в Африке, обнаружили, что их ставленники, например Менгисту, отказывались следовать их советам и не желали умерить свои амбиции. Будучи свидетелями чисток и кровопролитий, они подозревали, что эти якобы марксистко-ленинские передовые партии представлены лично заинтересованной элитой, которая пропагандирует реальный социализм не в интересах общества в целом и чьи чрезмерно амбициозные цели не учитывали уровень экономического развития.

События у южных границ СССР, в Афганистане, казалось, подтверждали этот грустный прогноз. Авторитарный модернизатор Мухаммед Дауд все время увеличивал раскол между левым населением городов и правыми, чья идеология была построена на племенных традициях и исламе. В апреле 1978 года, без советского вмешательства, левая фракция коммунистической партии* «Хальк» («Народ») захватила власть в результате переворота под руководством Нура Мухаммеда Тараки и Хафизуллы Амина. Называя себя «детьми истории», эти приверженцы модернизма и урбанизации, многие из которых были школьными учителями, старались распространить грамотность и донести прогресс до сельской местности, но действовали они равнодушно и все чаще прибегали к силе. СССР, для которого Афганистан был стратегически очень важен, поддерживал новый режим, однако пытался, хотя и безуспешно, управлять происходящим. Когда вспыхнуло восстание в Герате, возглавляемое исламистскими партизанами, Москва решила перейти к действию и попыталась снять Амина. Это привело к обратному — Амин убил Тараки. СССР пришлось иметь дело с враждебным правительством. В декабре 1979 года Леонид Брежнев принял судьбоносное решение ввести войска.

Советское вторжение было показателем слабости, а не силы, как многие тогда думали на Западе. Оптимизм 1970-х годов, когда Кремль оправдывал идеологические амбиции «третьего мира», закончился. Среди западных коммунистов тем временем военная конфронтация между блоками иногда порождала тревогу, особенно в компартии Италии, которую с 1972 года возглавлял осторожный аристократ с Сардинии Энрико Берлингуэр. Италия, как и большинство стран Западной Европы, переживала экономический кризис и проблемы в социальной сфере, но куда более важными были волнения рабочих; здесь действовали самые активные террористы в Европе, по большей части крайние левые, но также и крайние правые: в период между 1969 и 1980 годами в результате 7622 актов насилия погибло 362 человека, 172 человека пострадали. Берлингуэра беспокоили оба крыла экстремистов. Свержение Альенде, президента Чили, в 1973 году убедило его, что они столкнутся с угрозой переворота, так как коммунисты будут гораздо сильнее на выборах. Испанская коммунистическая партия, которой руководил Сантьяго Каррильо, придерживалась такого же взгляда, принимая во внимание революционный хаос, который они наблюдали в Португалии.

Берлингуэр был убежден, что коммунизм победит только в том случае, если конфликт между блоками, как и внутри стран, будет урегулирован. Решение он видел в «третьем пути» — чем-то среднем между социальной демократией и советским коммунизмом — в движении, которое стало известным как «еврокоммунизм». Такой строй позволил бы решить задачу по снятию напряженности, включая выполнение Хельсинских соглашений о правах человека, которые СССР подписал в 1975 году, но которые не соблюдал; он бы не принял милитаризм, характерный для холодной войны; он бы формально допускал многопартийные системы и «социалистический плюрализм». Больше всего итальянцев поддерживали испанцы, еще удалось заручиться помощью французов. В июне 1976 года на общеевропейской коммунистической конференции в Восточном Берлине все три партии заявили о своей политической независимости от Москвы и подвергли критике использование СССР военной силы при распространении коммунизма. В компромиссном документе, подписанном участниками, исчезли упоминания о «диктатуре пролетариата», а термин «марксизм-ленинизм» был заменен на «великие идеи Маркса, Энгельса и Ленина». Не было и критики НАТО, это сделали, чтобы защитить итальянцев, государство которых состояло в западном военном альянсе. В апреле 1978 года испанская партия стала первой коммунистической партией, которая формально отказалась от версии написания «марксистско-ленинский» в пользу варианта «марксистский, демократический и революционный».

И итальянская, и французская партии наладили контакт с оппонентами в своих странах. Берлингуэр начал претворять в жизнь свою концепцию «исторического компромисса» (compromesso storico), направленную на объединение с христианскими демократами для сопротивления угрозе фашизма и выхода Италии из кризиса. Во Франции коммунисты сотрудничали с социалистами Франсуа Миттерана в 1972 году на основе общих левых идей, далеких от ортодоксальной коммунистической программы. С 1940 года они впервые стали потенциальной правящей партией.

Тем не менее Берлингуэру не удалось создать новую, успешную форму коммунизма. СССР относился ко всему этому враждебно, опасаясь, что итальянцы создадут конкурирующий центр коммунизма, который сможет угрожать интересам СССР как в Восточной, так и в Западной Европе. «Сражаться с ленинизмом во имя марксизма — это непостижимо, — писала газета «Правда». — Нет ничего более абсурдного». У американцев это тоже вызывало подозрения, они до сих пор воспринимали еврокоммунизм как угрозу Западу. Тем временем итальянцы оставались более привержены еврокоммунизму, чем французы, чьи настроения и политическая культура были узкими и просоветскими.

Стратегии партий типа «Народного фронта» сталкивались с трудностями. Во Франции в выигрыше были социалисты, в то время как прежняя коммунистическая политика, в центре внимания которой находились интересы рабочего класса, казалась устаревшей. В 1978 году коммунисты, серьезно отстающие от своих социалистических союзников, стали отступать от прежнего одобрения принципов еврокоммунизма. Они приняли участие в социалистическом правлении, однако их неудача была неизбежна.

Итальянские коммунисты были изначально более успешными. Набрав 34,4% голосов на выборах 1976 года, они, конечно, не были самым крупным парламентским блоком, хотя именно им впервые со времен войны удалось лишить коалицию христианских демократов большинства голосов. Несмотря на то что до 1978 года коммунисты не занимали министерских должностей в правительстве, сформированном христианскими демократами, они поддерживали его извне и обладали значительным влиянием. Однако это были трудные в экономическом отношении времена. Партия вела себя как социал-демократические правительства стран Западной Европы: она старалась улучшить производительность за счет классового компромисса. Профсоюзы должны были сдерживать заработную плату, в то время как государство обязалось ввести справедливую систему налогообложения и направить экономику на освоение более продуктивных областей. Сначала профсоюзы шли навстречу партии, что помогло снизить инфляцию. Но в целом экономические реформы были неэффективными, отчасти потому, что не имелось взаимного доверия между социальными группами, а отчасти потому, что христианские демократы на самом деле не поддерживали этот союз.

Короткий период ответственности без власти итальянских коммунистов разочаровал их сторонников. Радикальная молодежь особенно враждебно относилась к поддержке коммунистами жесткого антитеррористического законодательства: коммунисты, к своему разочарованию, стали ярыми защитниками итальянского государства. Студенческие демонстрации и терроризм процветали, и, подавленная и разобщенная, итальянская коммунистическая партия закончила «исторический компромисс» в начале 1979 года. Коммунисты получили меньше голосов, и, в то время как уровень поддержки должен был быть достаточно высоким, они теряли силу до тех пор, пока железный занавес не упал.

Тем не менее еврокоммунизм был разрушен ухудшившимися отношениями между Востоком и Западом в конце 1970-х годов. Революции в странах «третьего мира» и советское вмешательство убедили американские политические элиты в том, что СССР пользовался спадом международной напряженности с целью распространения коммунизма. Даже президент Джимми Картер, который придерживался политики, направленной на улучшение отношений с СССР и странами «третьего мира» и ориентированной больше на соблюдение гражданских прав, чем на обеспечение безопасности, был озабочен политикой СССР. Его бескомпромиссный советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский особенно недоверчиво относился к намерениям Москвы, а вторжение в Афганистан укрепило его позицию против «миротворцев». Тем временем в Москве и не подозревали, какой вред разрядке наносила советская политика в странах «третьего мира». Жестокие и негибкие, они продолжали вести политику борьбы, в которой нельзя было выиграть.

В то время как напряжение между сверхдержавами росло, поддерживать такие «третьи пути», как еврокоммунизм, стало очень трудно. Отношения Берлингуэра с СССР ухудшались, последней каплей стал ввод войск в Афганистан; французская партия поддержала СССР, а итальянцы осудили вторжение. После введения военного положения в Польше в 1981 году Берлингуэр в последний раз выступил с критикой советского строя: этап социализма, который начался с Октябрьской революции, по его словам, «изжил себя».

Ухудшение положения на международном уровне усугубил еще один коммунистический режим «третьего пути» — сандинистский режим, который пришел к власти в Никарагуа после сандинистской революции в 1979 году. Коалиция сандинистов (СФНО — Сандинистский фронт национального освобождения) была так названа в честь антиамериканского партизанского лидера 1920-х годов Аугусто Сандино. Воспользовавшись крайним недовольством по отношению к режиму диктатора Сомоса Дебайле, сандинисты пришли к власти, призывая к независимости от Соединенных Штатов Америки и к формированию правительства, которое бы защищало интересы бедных. Движение состояло из трех фракций — одна опиралась на крестьян, другая — на городских жителей, а третья носила название «Terseristas», или «третья альтернатива», членами которой были братья Ортега — Даниэль и Умберто. Братья Ортега — марксисты, хотя не придерживались никакого особого варианта доктрины, в то время как большинство сандинистов выступали с популистских позиций. В некоторых вопросах сандинисты шли по кубинскому пути, призывая к национализации, земельным реформам и улучшению систем социального обеспечения и образования, но в отличие от кубинцев они одобряли политический плюрализм и смешанную экономику.

Как и ожидалось, режим пользовался популярностью среди бедных, но национализация настроила против него средний класс, к тому же и отношения с Соединенными Штатами оставались напряженными. Сандинисты были очень заинтересованы в развитии своей страны, но тем временем они принимали помощь от Кубы, а братья Ортега охотно поддерживали партизанские группы в Сальвадоре и других странах. Даже в этих условиях отношения между Вашингтоном и Манагуа нельзя было назвать враждебными; только с ужесточением холодной войны после победы Рональда Рейгана в президентских выборах в США в 1980 году Вашингтон развязал партизанскую войну против сандинистов, а Даниэль Ортега начал получать помощь из Москвы.

Так, к 1979 году СССР сильно разочаровался в своих попытках распространить коммунизм в странах «третьего мира», а военные вторжения — вместе с жестокими сталинскими методами некоторых ставленников — усиливали убеждение многих союзников в том, что марксизм-ленинизм слишком жесток и марксизм нужно совмещать с плюрализмом. Но, несмотря на недостаток уверенности в коммунистическом мире, многие на Западе, обеспокоенные политикой СССР, были уверены в том, что экспансия будет продолжаться. В конце 1978 года британский журнал The Economist («Экономист»), выступавший с позиций правого либерализма, опубликовал тревожный прогноз на ближайшие «особенно опасные семь лет». Описав высокий уровень «военно-политической воли» СССР, Кубы, ГДР и Вьетнама к распространению коммунизма по всему миру, издание заявило: «Невозможно удержать Советский Союз от распространения военного влияния … [Но] важно остановить советскую экспансию до того момента, как она дойдет до командных высот и сможет контролировать как ядерные, так и неядерные сферы». The Economist утверждал, что это было осуществимо, но пессимистически задавал вопрос, «могут ли американцы найти у союзников — или у самих себя — хоть немного воли, достаточной для того, чтобы остановить советскую экспансию до того момента, как она дойдет до командных высот и сможет контролировать как ядерные, так и неядерные сферы».