Уолтер Воули работал в «Дейли рекорд» и считался одним из лучших репортеров. Пятнадцать лет назад он перешел в газету какого-то привилегированного еженедельника, а теперь ему поручали писать многие важные статьи о Лондоне, в том числе и те, что печатались на первой полосе. Жил он в уютном доме в Северном пригороде, с миловидной женой, подающим надежды сыном, на которого он обычно ворчал, и ленивой, дерзкой дочерью, которую обожал. Ему было под пятьдесят, он оброс жирком, целыми днями курил трубку и страдал от несварения желудка.

В былые годы он считал себя счастливым человеком, но теперь, хоть он и старался выглядеть жизнерадостным, от прежнего счастья не осталось и следа. Порой целыми днями, приезжая из дома в редакцию, кружа по центральному Лондону в поисках материала, возвращаясь на работу, чтобы облечь свои находки в слова, пропуская стаканчик-другой с коллегами, торопясь домой на ужин, а потом, укладываясь в кровать, он пребывал в унынии и растерянности. Разумеется, такое состояние ума и чувств знакомо многим мужчинам, которым перевалило за сорок, когда остались позади молодость и надежды, но еще не хочется смиряться с тем, что закат жизни не за горами. Проблема Воули состояла в том, что по роду своей деятельности ему приходилось вращаться в среде, где жизнь била ключом, а его самого происходящее вокруг совершенно не волновало. Нет, он, конечно, делал вид, что, как и все, переживает за дело, осознает, сколь важна вся эта суета, но втайне сердился и недоумевал. В Лондон прибыла голливудская звезда, чья свадьба недавно расстроилась; министр позволил себе резкие высказывания; ограбили квартиру известной актрисы; в Западном Лондоне один молодой человек вел себя непотребным образом; новый глава телевизионного канала намерен сделать важное заявление… «И что с того?» — восклицал про себя Воули. Иногда у него создавалось ощущение, что он попал в замкнутый круг. Возможно, было бы полезно сменить работу. Иной раз, когда особенно донимал желудок, Воули в отчаянии задавался вопросом, а какой во всем этом смысл, какое удовольствие могут принести беготня, телефонные звонки, торопливое печатанье на машинке и, наконец, статья под аршинным заголовком? Зачем все это? Неужели это действительно жизнь, то, к чему человек стремится, или всего лишь ее ложная имитация, которую каким-то образом ему навязали? Случалось, он спрашивал себя, а вдруг пресса, вынужденная каждое утро вываливать на читателя уйму якобы интересующей его разнообразной информации и оперативно сообщать о преступлениях и кризисах, приносит больше зла, чем добра. Его неудовлетворенность могла испортить жизнь и другим людям. Он многое о них знал, — такая уж работа, — так что мог сравнивать и делать выводы. Постоянная спешка, домашние дрязги, тревоги из-за денег, мышиная возня вокруг высокооплачиваемых должностей! Разве часто удавалось увидеть среди этой толпы блестящие, но не от жадности, глаза?

Первую статую он увидел солнечным апрельским утром, когда ехал на открытой площадке второго этажа автобуса по Бейсуотер-роуд к Мраморной арке. Перед этим он долго просидел в вонючем подвале на Ноттинг-Хилл: брал интервью у женщины, которая собиралась заявить свои права на крупное состояние, но с виду казалась полной идиоткой. Воули курил трубку и пытался собрать воедино задержавшиеся в памяти обрывки разговора с этой дамочкой, и случайно взглянул на парк. Она стояла там — гигантская фигура, выше самых высоких деревьев, кажется, отлитая из светлой бронзы. За те несколько секунд, что Воули просидел, как громом пораженный, он сумел разглядеть её огромные черты. Статуя изображала мужчину, и подобного лица Воули никогда не видел: благородное, строгое, необычное, словно мужчина этот принадлежал к какому-то доселе неизвестному народу. Он совершенно отчетливо видел эту статую, залитую ярким весенним солнцем. Как она там оказалась? Кто ее воздвиг? Почему в «Рекорде» ничего об этом не знали? Задаваясь этими вопросами, он уже спешил вниз, со второго этажа автобуса на первый, а потом с нетерпением дожидался остановки.

Он прибежал в парк, жадно хватая ртом воздух. И сразу же увидел, что никакой статуи нет и в помине, хотя пытался убедить себя, что это всего лишь игра света и тени. Воули бродил по парку несколько минут, но, конечно, ничего не нашел. И что его поразило, так это абсурдность галлюцинации. Еще бы, на возведение такого колосса, высотой никак не меньше восьмидесяти футов, потребовались бы недели, а то и месяцы; весь Лондон говорил бы только об этой стройке, и «Рекорд», как и другие газеты, посвятил бы ей десятки статей. Да уж, хороший он, видать, репортер, если вообразил, что такая статуя могла появиться в парке без ведома прессы! Так есть тут, о чем писать, или нет? Воули твердо решил, что нет. Ему что-то пригрезилось наяву, и не имело смысла объявлять об этом во всеуслышание. Уолтер Воули и его гигантская статуя! Да над ним все будут смеяться!

— Забавная история произошла со мной нынче утром, — начал он за обеденным столом тем же вечером.

Но в этот день немало забавных историй произошло и с другими членами его семейства, а они определенно обладали большим, в сравнении с ним, напором, и, во что бы то ни стало, желали завладеть вниманием собравшихся. Потом он только порадовался тому, что ему не хватило настойчивости. Воспоминание о статуе не поблекло, как обычно случалось со сном или грезой. Стоило Воули закрыть глаза и подумать о статуе, как перед его мысленным взором тут же возникала гигантская, возвышающаяся над кронами деревьев бронзовая голова. Благородство и безмятежность этого лица, обращённого, на запад, остались в его памяти, как остается на языке сладкий вкус рассосавшегося леденца. Привычный час отхода ко сну давно уже миновал, а он все размышлял о статуе, задавал себе вопросы, на которые не мог ответить. Если статуя ему пригрезилась, почему она оказалась в той части парка, мимо которой проезжал автобус? Откуда она взялась, если все остальное выглядело, как всегда? Как в его воображении могла возникнуть эта статуя, такая величественная, такая странная? Нет, ему с трудом верилось, что он ее выдумал. Разве у него сразу не возникло ощущение, что эта статуя запечатлела представителя неизвестного ему народа?

Последующие две недели он работал машинально, делая все, что положено, погрузившись в грустные мечты. Становилось все труднее вызывать из памяти образ статуи, но всё равно она оставалась с ним. Он чувствовал, где-то она стоит, обратив лицо к западу, и спокойно взирает на небо, и от этого он сам и его заботы казались еще более ничтожными, никчемными, нелепыми. Вновь и вновь, с нарастающим отчаянием, он задавался вопросом, почему у него такая жизнь, почему он должен бросать в нее свои дни, будто она — мусоросжигательная печь, а его время — мусор, который к ней свозят. В первые дни он, боясь разочарования, старался выбирать такие маршруты, чтобы не проезжать мимо парка по Бейсуотер-роуд, но прошла неделя, и он несколько раз специально заглянул в парк, чтобы посмотреть, не вернулась ли статуя. Само собой, ее там не было.

А потом он увидел вторую. Случилось это ближе к вечеру, по небу ползли тяжелые облака, собирался дождь. После деловой встречи в Сити он пешком возвращался в редакцию. На Ладгейт-Серкус случайно посмотрел вверх и направо, и его взгляд уперся в еще одну гигантскую статую, высившуюся там, где следовало быть виадуку Холборна, да только в положенном месте виадука не оказалось. Статуя была совсем другая, даже больше первой, из какого-то черного материала, и изображала мускулистого обнаженного мужчину, который отчаянно пытался освободиться от чего-то схватившего и душащего его. Секунду-другую статуя возвышалась над Лондоном, ясно различимая, незабываемая, потом, задолго до того, как сменился сигнал светофора и Воули смог перейти улицу, исчезла, а виадук вернулся на прежнее место. На этот раз Воули уже знал, что нет смысла подходить к тому месту, где он видел статую. Поэтому он медленным шагом двинулся дальше, унося с собой образ борющегося мужчины, лицо которого отражало неимоверные усилия и боль. И по пути Воули сказал себе: пусть статуи и значительно отличались друг от друга, обе принадлежали к одному историческому периоду, и соорудил их один и тот же народ, хотя Воули и не знал, что это за народ, и когда и где он жил.

— Ты чем-то расстроен, не так ли, Уолтер? — спросил его тем же вечером Фрайсон, редактор спортивного отдела, когда они сидели в баре за стаканчиком виски. — Это дождь нагоняет на тебя тоску?

— Да, немного, но дело не в этом, — ответил Воули. — Ты только не падай со стула, хорошо? Я вижу то, чего нет, чего не видят другие. Нет, — торопливо добавил он, — этого я утверждать не могу. Вполне возможно, что другие люди тоже это видят, но никому об этом не говорят, как молчал и я. Да, я знаю… ты понятия не имеешь, о чем я толкую. Так что, слушай. Дело в том, Артур, что я дважды видел гигантские статуи. — И он описал сначала первую, потом вторую, упомянув также и про обстоятельства, при которых это произошло.

К счастью, Фрайсон не стал отпускать шуток по поводу статуй и изложил свои соображения на сей счёт.

— Так вот, если ты спросишь меня, Уолтер, я скажу, что в первый раз, в автобусе, ты просто задремал, — со мной такое часто случается, — и во сне увидел статую в парке. А вторую ты выдумал, слишком часто думая о первой. Ты ведь уже ждал, что где-нибудь когда-нибудь увидишь еще одну, не так ли?

— Я бы с тобой согласился, — с жаром воскликнул Воули, — если б эти статуи были такие же, как наши, только больше размером. Но они не такие. Они отличаются от наших. Совсем на них не похожи. Если бы я их выдумал, они не выглядели бы такими странными.

— С тобой всё в порядке, Уолтер?

— Крыша у меня не поехала, если ты об этом спрашиваешь. Но в том, что со мной всё нормально, уверенности у меня нет, хотя, с другой стороны, в порядке ли ты или любой другой, можно ли быть уверенным, что с тобой или любым из наших знакомых всё в полном порядке? Меня это уже давно тревожит, а статуи только все усугубили. Артур, — в голосе Воули звучала непоколебимая уверенность, — мы не смогли бы воздвигнуть такие статуи. Это нам не по силам.

— Я могу придумать многое, что хорошо бы построить в Лондоне, но мысль о статуях в восемьдесят или сто футов высотой придёт мне в последнюю очередь. По мне, это напрасные материальные и физические затраты.

— Ты бы так не говорил, если бы увидел их, Артур. Впрочем, я видел их лишь несколько секунд…

— Если ты вообще их видел…

— Думаю, видел, и этого мне достаточно, — раздражённо воскликнул Воули. — И пусть я видел их всего несколько секунд, главное, что они — не просто некие вещи, на которые смотришь, а потом тут же о них забываешь. Они явно что-то значили, — только не спрашивай меня, что именно, — и человек, увидев их, не мог остаться к ним безразличным. Что же касается напрасных материальных и физических затрат… не этим ли мы постоянно занимаемся? Вырубаем целые леса только для того, чтобы печатать всю эту гали…

— Слушай, помолчи, а то кто-нибудь услышит.

— Но ты понимаешь, о чем я, Артур.

— Разумеется, понимаю, Уолтер. Однако эти статуи мне не нравятся, и на твоем месте я перестал бы их видеть. Когда у тебя в этом году отпуск?

— Если повезёт, в начале сентября. Но только не думай, что у меня не все ладно с головой, старина, и, пожалуйста… никому ни слова.

— Можешь не беспокоиться, — заверил его Фрайсон. — Но и тебе не стоит придавать этому такое значение. Ты наш надежный, закаленный в сражениях боевой конь. Один из лучших. И незачем тебе видеть то, чего нет.

Дома Воули так ничего и не сказал, но жена и дочь несколько раз делали ему замечания, что к старости он становится рассеянным. Однажды жена поинтересовалась, что с ним такое, по-видимому, заподозрила, что у него возникли проблемы в «Рекорде», о которых он ей не говорит. И хотя он заверил ее, что у него нет никаких проблем, несколько выигрышных статей, которые ему поручили написать, вышли не такими удачными, как хотелось. Он упускал важные моменты, а сами статьи получились такими вялыми и бесцветными, что потребовалась серьезное вмешательство редактора. И Воули пришлось признать свои недоработки. Не мог же он оправдываться тем, что Лондон без статуй, реальный Лондон (хотя иной раз он казался совершенно нереальным, привидевшимся в каком-то дурном, неприятном сне), не стоил того, чтобы о нем писать. Вот если бы в нем действительно стояли эти огромные статуи, тогда он написал бы роскошную статью!

Третья и последняя из статуй возникла перед его взором в конце мая, когда он вернулся в редакцию примерно в семь вечера, пробегав по городу целый день. Здание «Дейли рекорд» находится на одной из крохотных улочек между Флит-стрит и набережной, поэтому из репортерского зала, расположенного на верхнем этаже, можно, если посмотреть вниз и влево, увидеть реку. Сдав свой материал, Воули стоял у окна, набивал трубку и гадал, съесть ему поздний ужин дома или пойти в клуб. Солнце уже опускалось к горизонту и заливало Лондон золотым светом. Воули устало посмотрел на реку и увидел ее. Эта статуя при дневном свете была бы совершенно белой, но на закате стала кремово-золотистой. Она превосходила обе первые как размерами, так и необыкновенной красотой, и сердце Воули судорожно сжалось. Величественная, улыбающаяся женщина, одетая в простенькое длинное платье. Она поднимала к небу голенького, смеющегося ребенка. Несколько секунд он видел статую в мельчайших подробностях, от подола платья, вокруг которого несла свои воды Темза, до позолоченных заходящим солнцем кудряшек младенца.

— Святой Боже! — прошептал он хриплым от волнения голосом.

— Что такое? — раздался за спиной голос молодой женщины по фамилии Айкен, работавшей в отделе моды и светской хроники. — На Темзе что-то случилось? — И она подскочила к окну.

— Конечно, приятно посмотреть на старую добрую Темзу, — добавила она несколько секунд спустя, — но ничего интересного там нет. Я должна бежать, потому что знаю, где меня ждет кое-что интересное. Что с вами, мистер Воули?

— Она исчезла, — пробормотал он. — Не могу объяснить. Вы не поверите. А я видел.

— Мираж? Елизавету Первую на пути в Гринвич или куда-то еще, где она произнесла знаменитую речь об Армаде? Скажите мне… но только быстро, потому что мне действительно пора уходить.

Воули покачал головой.

— Вы недавно закончили колледж, мисс Айкен. Просветите меня… был ли город, страна, где возводили гигантские статуи… скажем, высотой в сто футов?

— А почему вы спрашиваете? Э… хорошо, только времени у меня нет. Ну… может, в Индии и ещё где-нибудь на Востоке. Нет? Как насчет Древнего Египта? Там любили всё огромное. Загляните в библиотеку. И при нашей следующей встрече расскажите мне о ваших находках.

Воули ей не рассказал, да она и не спросила, но он удивил старика Сандерса, попросив показать ему фотографии и рисунки древних египетских статуй. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что они совершенно не похожи на те, что видел он.

— Как по-вашему, в Лондоне когда-нибудь возводили такие же большие статуи, как в Египте? — спросил он Сандерса.

— Я уверен, что нет. А что, мистер Воули?

— Ну… — он замялся, — я понимаю, это звучит глупо… но заверяю вас, это не шутка. Я видел какие-то огромные статуи… всего три. Видел их ясно и отчетливо… а потом они исчезли. Очень красивые статуи. И я уверен, что не мог их выдумать. А если я их не выдумал, то что же я видел?

— Кажется, некоторые люди могут видеть прошлое, — неуверенно произнес Сандерс. — Полагаю, вы подумали об этом, не так ли?

— Не всегда, конечно, — рассеянно ответил Воули. — Впрочем, пожалуй, да. Хотя я могу заверить вас, мистер Сандерс, что никогда раньше не предполагал, будто обладаю такими способностями.

— С другой стороны, — мистер Сандерс задумчиво смотрел на Воули, — вы могли видеть будущее…

— Эй… что вы такое говорите? — воскликнул Воули.

— На несколько мгновений увидели Лондон, — невозмутимо продолжил библиотекарь, — каким он будет через пятьсот, а то и через тысячу лет.

— Но как я мог увидеть статуи, которые воздвигнут только через сотни лет?

— Возможно, они уже где-то существуют… я хочу сказать, где-то во времени. У нас есть одна-две книги на эту тему, я их прочитал. Очень сложные, я бы сказал, заумные, но интересные. Хотите взять, мистер Воули?

— Не сегодня, мистер Сандерс, благодарю вас.

И так тошно, решил он, без всяких фантастических теорий, понять которые нет никакой возможности. И действительно, непродолжительного созерцания третьей, самой красивой, статуи вполне хватило для того, чтобы повергнуть Воули в глубокую тоску. Словно одна половина его существа осталась в том, другом Лондоне, где стояли эти статуи. И то, что раньше казалось в работе и жизни никчемным и пустым, теперь стало просто невыносимым. Он напоминал человека, который остался в приснившемся ему дурном, бессмысленном сне. Сама газета и мир, который она отражала, отныне не стоили и одного часа потраченного на них времени. Дома настроение Воули тоже не улучшалось. Он отдалялся от жены и детей, хотя по-прежнему их любил. У него не возникало желания рассказать им про статуи, и он более не предпринимал попыток описать свои впечатления. Его жену полностью устраивал мир, от которого его самого медленно относило в сторону. В этом мире она чувствовала себя, как рыба в воде. Его дети жаловались на то, что им достаётся слишком малая доля этого мира, а они хотели получить никак не меньше того, о чем писали в «Рекорде». Когда Воули, призвав на помощь воображение, отправлялся взглянуть на статуи, с ним никогда не было его близких, и это вызывало у него негодование. Он чувствовал себя несчастным, потерянным, и домашние об этом знали, он иногда ловил на себе их жалостливые взоры или замечал, как они многозначительно переглядываются. Даже на работе некоторые из коллег, с которыми его связывали дружеские отношения, начали догадываться: с ним что-то неладно.

Кризис наступил на ежегодной вечеринке с коктейлем, которую мистер Блек устраивал для редакторов и репортеров «Рекорда». Мистер Блек занимал пост главного редактора и жил в прекрасном доме, окруженном садом, в Хайгейт-Виллидж. Мистеру Блеку нравилось приводить гостей на плоскую крышу своего дома и показывать лежащий внизу, подсвеченный заходящим солнцем, дымный Лондон. После нескольких стаканчиков Воули оказался в маленькой группе гостей, которых повели наверх. Случилось это в половине седьмого вечера ясного субботнего дня в начале июня.

— Я знаю, некоторые из вас здесь уже бывали, — воскликнул мистер Блек, который тоже пропустил несколько стаканчиков, — но думаю, этим зрелищем можно любоваться не один раз. Насколько мне известно, это лучшая смотровая площадка во всем Лондоне. Если есть вторая такая же, скажите мне, — и он обвел рукой панораму города, словно сам его и создал.

Воули в прежние годы поднимался на крышу и восхищался открывающимся с нее видом ничуть не меньше самого мистера Блека. Но теперь он об этом не думал, ибо содержимое выпитых им стаканчиков, крепостью значительно превосходящее пиво, которое он обычно пил в этот час, чудесным образом вызывало яркое воспоминание о статуях, о мыслях и чувствах, которые они вызывали, а потому вечеринка, со всем ее блеском и шумом, обратилась если не в сон, то в грезу наяву. Тем не менее он, как и остальные, подошел к поручню, который тянулся вдоль края крыши, и посмотрел на расстилающийся внизу огромный город.

Все три статуи, которые он видел раньше, вновь возникли перед ним, и он сразу их узнал, а кроме них заметил десятки других, форму и очертания которых не мог хорошо разглядеть, поскольку они стояли далеко. Статуи возвышались над почти незнакомым городом, потому что едва ли не все высокие здания, которые он раньше видел с этой самой крыши, исчезли. Изменилась вся панорама, и лишь реки и большие парки остались прежними. Конечно, это был Лондон, но Лондон, которого он никогда раньше не видел и, — Воули это знал, — не увидит потом. Ему хватило времени лишь на то, чтобы хорошенько разглядеть этот невиданный Лондон, залитый ярким солнечным светом, а потом огромные статуи, странные дома и улицы подернулись туманом, поблекли и исчезли. Вернулся мрачный город, по которому он бегал столько лет, и этот город ждал, что Воули станет, как прежде, описывать происходящие в нем бессмысленные события. И из затягивающей сознание Воули темноты вырвался громкий крик отчаяния.

Происшедшее с ним сочли нервным срывом, и прошло несколько месяцев, прежде чем он вернулся к работе. Потом, после долгих споров с семьёй, иногда вселяющих надежду, иногда ожесточённых, Воули, по его просьбе, перевели в провинциальную газету, «Берменли ивнинг рекорд», контролируемую издательским домом «Дейли рекорд», где он до сих пор пишет о заседаниях городского совета, промышленных ярмарках, праздниках на открытом воздухе и благотворительных базарах, — тихий, стареющий мужчина, который мало говорит и иной раз вдруг застывает, растерянно уставившись в никуда.