1

…А потом — и это была расплата, — он повернул так резко, что они угодили в канаву. Канава была неглубокая и никакой опасности не представляла. Но машина ни за что не хотела двигаться, а задняя ее часть, где в багажнике лежали все их вещи, ушла под воду. Машина накренилась, и выбраться из нее в кромешную тьму и дождь оказалось делом непростым. Наконец они поднялись на дорогу.

— И что теперь? — Голос Бетти срывался на визг — она еще не оправилась от испуга.

— Не будь полной дурой. К чему задавать бессмысленные вопросы? — Люк разозлился даже больше обычного. — Ты и так все видишь, разве нет?

В темноте, сквозь разделявшую их пелену дождя, они зло смотрели друг на друга. Конечно, глупее не придумаешь, но ничего не поделаешь.

— Если бы ты не взъелся на меня, когда я сказала, что ты не туда повернул, — вскричала она, почти плача, — то не заехал бы в эту канаву!

— Несомненно. А кто хотел ехать в эту сторону? Чего ради тебя сюда понесло? Может, объяснишь? — Он промок уже давно, потому что старый верх машины не вполне успешно защищал от дождя, но теперь вода стекала у него по спине ледяными струйками. — Так что меня винить нечего. Есть сигарета?

— Конечно же, нет. Разве не я просила тебя остановиться у того паба, чтобы купить сигарет, а ты не захотел?

— О, ради бога! — Он несколько раз переступил с ноги на ногу и понял, что в ботинках полно воды. Она противно хлюпала между пальцами. — У нас ни еды, ни глотка спиртного. На мили кругом ничего нет. А теперь выясняется, что даже сигаретой не затянуться.

— А кто виноват? — настаивала она.

— Какого черта, разве важно, кто виноват? Кончай вести себя как идиотка. — Он услышал, как голос его задрожал на высокой ноте, что нередко случалось, к его полному отвращению, когда он волновался. Почему он не может, оставаясь в басовом регистре, быть по-настоящему грубым и жестким? Чего ради вообще он должен сейчас здесь торчать с Бетти? Почему ей вздумалось ехать этой дорогой? Почему он пропустил поворот, резко развернулся и въехал в эту канаву? Почему — почему — почему? — Мы напрасно тратим время. Вопрос в том, что делать.

— Именно об этом я и спросила, когда ты посоветовал мне не быть круглой дурой — спасибо на добром слове. — Теперь Бетти действительно плакала, и это выглядело даже глупее чем обычно, если принять во внимание количество воды кругом. Она придвинулась ближе. — Ты можешь что-нибудь сделать с машиной? Или это безнадежно?

— Разумеется, безнадежно.

— А что с нашими сумками?

Было время, когда он преисполнялся гордости и счастья, становясь для Бетти чем-то вроде волшебника, теперь же ее беспомощные вопросы вызывали у него отвращение.

— Они находятся аккурат посреди канавы и, если ты хочешь знать мое мнение, там и останутся. А коли у тебя есть желание попытаться залезть в них под водой — вперед. Но предупреждаю, что все промокнет. Так что забудь.

— Ладно. — Из требовательной жены она превратилась в невозмутимую дикторшу. — Делать нечего. Пошли.

— Куда пошли? — проорал он.

Ливень стал хлестать с еще большей яростью, которой никак нельзя было ожидать от обычного осеннего дождя.

Бетти рассталась с амплуа спокойной дикторши.

— Откуда я знаю? И какая разница — куда? Мы ведь не можем торчать здесь всю ночь, мокнуть и орать друг на друга, как сумасшедшие. Нам нужно найти, где укрыться, разве нет?

Люк признал, что попытаться стоит. Неважно, в какую сторону идти, потому что, как он уже заметил, на мили кругом ничего не было. Он даже не мог с уверенностью сказать, в каком графстве они находятся. Нортхемтон, Бакс, Бедфорд? У ближайшего перекрестка, где, по ее словам, он перепутал поворот, она свернула направо, и он послушно последовал за ней. Под ногами чавкала грязь, они, как пара изгоев, брели вперед сквозь гулкую дробь дождя, терявшуюся в сумраке, и что-то бормотали себе под нос. Иногда их плечи сталкивались, но на этом все и заканчивалось, даже речи не было о том, чтобы взять друг друга под руку или взяться за руки, несмотря на то, что они были молоды, женаты всего три года и в данный момент не имели романов на стороне. Так могли бы идти любые выбранные наугад сотрудники компании «Нью Эра Актуалити Филм», работа в которой, собственно, и свела их вместе и в чьем штате они и числились до сих пор. Люк — в качестве режиссера, а Бетти — сценаристки и дикторши. Бредя по дороге с низко опущенной головой, теперь уже не только промокший, но и замерзший, Люк размышлял о съемке, с которой они возвращались. Обычная документальная короткометражка, на этот раз — о новом цементном заводе рядом с Ноттингемом. Несколько удачных кадров, в основном панорамы общего плана, туфта всякая. Он сам это знал, знали ребята из съемочной группы, а очень скоро узнают и рабочие с цементного, и широкий зритель, если таковой окажется.

— Я вижу свет, — заявила Бетти.

Он вышел из своей угрюмой задумчивости.

— Где? — Но тут же увидел сам. Едва заметный тусклый свет мерцал довольно далеко в стороне от дороги. — Не очень-то многообещающе.

— Эта грязная и темная дорога обещает еще меньше, — отрезала она. — С меня довольно. По крайней мере, они скажут, где мы находимся… И разрешат позвонить, если там есть телефон.

— За поворотом мы можем найти что-нибудь получше. — Однако сказал он это без особой убежденности, просто чтобы возразить.

— Не валяй дурака. Я уже почти утонула. По-моему, там должна быть какая-нибудь подъездная дорога.

Пока они препирались, свет стремительно замигал, разжигая в них холодную ярость. Не обменявшись больше ни словом, они весьма резво свернули на подъездную дорогу и, нагнув головы, почти вслепую зашлепали по ней по направлению к свету. Люк первым оказался между двух колонн, щелкнул зажигалкой и уже стучал в дверь массивным старым дверным кольцом, когда к нему присоединилась Бетти. Их била дрожь; по-прежнему молча, они стояли под дверью.

Позже, когда вспоминали обстоятельства того вечера, они сошлись в том, что в женщине, открывшей им дверь, не было ничего примечательного: невысокая, плотная, довольно пожилая, в чем-то черном. Пара принялась объяснять, кто они такие и что за нужда их сюда привела. Они все еще говорили что-то наперебой, когда обнаружили, что стоят внутри, а старуха, которая не произнесла ни слова, запирает дверь на ключ — скорее всего, желая отгородиться поскорее от ненастной ночи. Она подняла лампу, бросила на гостей еще один пристальный взгляд, пробормотала что-то неразборчивое и, оставив лампу, торопливо вышла из холла, закрыв за собой дверь. Холл был квадратный, не очень большой и почти без мебели. Вряд ли кто-либо заботился об уюте или украшении этого помещения, которое больше всего напоминало вход в музей.

— Надеюсь, она поняла, что мы ей сказали, — пробормотала Бетти, неуютно поежившись. — И пошла призвать кого-нибудь с нами разобраться. Боже, я чувствую себя мокрой крысой.

— Ты так и выглядишь, — сказал Люк без тени улыбки.

— А как, по-твоему, ты выглядишь? — вскипела она, повернулась к нему спиной и попыталась привести в порядок волосы, которые сейчас с успехом могли бы сойти за потемневшую от сырости паклю. Старый, насквозь промокший плащ, пурпурно-меланжевый свитер с твидовой юбкой и забрызганные грязью чулки завершали картину. Во взгляде Люка, устремленном на нее, сквозило отвращение.

— Кстати сказать, ты всю неделю выглядела не ахти, — заметил он. — Я хотел раньше сказать, просто времени не было.

— Зато у тебя было достаточно времени, чтобы распивать джин с Бертом и Маком. На себя бы посмотрел. Даже не позаботился о том, чтобы побриться, хотя сегодня у тебя был океан времени. О, поняла! Пытаешься сойти за режиссера, изнуренного работой, — голливудский шик.

— О, бога ради…

— Вот именно, — сказала она, все еще отвернувшись от него. — Давай продолжим диалог, а потом еще и поорем друг на друга. Только этого не хватает, чтобы нас выставили за дверь. — Ее передернуло. — Мне никогда в жизни не было так мокро, холодно и противно.

— Ну-ну, поной. Может, они тебя оставят, а меня из жалости к тебе выставят за дверь. — Это уже никуда не годилось, но он испытывал отвращение к себе, внезапно почувствовав приступ ненависти и к ней, стократ усиленный тем, что она заставила его ненавидеть самого себя.

Она повернулась к нему — ни дать ни взять баба-яга, только молодая.

— Я не собираюсь плакать. Мне кажется, если я начну, то не смогу остановиться. И дело не только в том, что случилось сейчас. Все остальное тоже. То, как ты вел себя со съемочной группой… Я уж не говорю, что работа, которую ты сделал, — туфта…

— О, так это была туфта, вот как?

— Да, туфта, туфта, туфта — и ты сам это знаешь. А потом, когда мы вернемся обратно, тоже ничего хорошего меня не ждет. Как будто нормально ютиться в той убогой квартирке, которую тебе пришлось унаследовать от Сони и Питера…

— Твоих друзей…

— Они мне не друзья. У нас нет друзей, — неистово продолжала она. — У нас ничего нет. Тебе — тридцать два, мне — двадцать семь, и вот к чему мы пришли. Почему, почему? Дело в тебе? Во мне? В чем-то еще? Я думала, все будет по-другому, и сначала все действительно было по-другому…

Он чуть было не сказал ей, что девушке не пристало показывать норов, когда она похожа на добычу домашней кошки.

— Ты не можешь отрицать, что я тебя предупреждал. С самого начала. Я говорил, что не представляю себя женатым. Хотя, по-моему, брак со мной ничуть не хуже сожительства со стариной Чарли Тилфордом. Уж тогда-то ты точно не могла заявить, что жизнь у тебя — сплошной праздник. Он тебе в отцы годился, а не в…

— Это значит меньше, чем ты думаешь. И Чарли всегда был добр ко мне.

— Он был постоянно в стельку пьян…

— Хорошо, он был постоянно в стельку пьян. И он был старым. — Она откинула назад мокрую челку и зло уставилась на него. — Но он был добрым и милым. Мы с ним не кричали друг на друга все время, как сейчас с тобой.

— Я не кричу, — возразил он. — Это ты кричишь. И если тебе так хочется вернуться к старине Чарли, ты знаешь, что делать. Конечно, если тебе удастся убедить нашу крошку Мейвис съехать от него. — Он закончил фразу смешком, хотя не получил от сказанного никакого удовольствия.

Бетти стояла перед ним, широко распахнув глаза. Волна безысходности накрыла ее с головой. Никогда ничего хорошего у нее уже не будет. Потом, сохраняя на лице эту трагическую маску, она медленно покачала головой. Это не было игрой на публику, и Люк почувствовал сильное беспокойство, как будто Бетти на его глазах превращалась в кого-то другого. То, что случилось потом, потрясло еще больше: она принялась поносить его самыми последними словами, которых нахваталась на студии, и все это без малейшего пыла или жестокости — говорящая кукла, извергающая потоки грязи и непристойностей.

— Ты сквернословишь, как потаскуха, — заявил он, когда она замолчала.

— Может быть, я именно такая и есть. — На этот раз тон ее был более нормален.

— Вот уж не удивился бы.

— Если я потаскуха, то ты сутенер. Это ты сделал меня такой, Люк.

— Сумей ты получить от этого хоть какой-нибудь прок, ты приписала бы эту заслугу себе. Но поскольку проку нет, — мрачно усмехнулся он, — то вина лежит на мне. С женщинами всегда так, я давно это заметил. — Истина, конечно, довольно сомнительная, но ему понравилось, как прозвучала фраза.

На самом деле, ее трудно было довести до подобного состояния.

— Кроме длины и формы ног ты никогда ничего в женщинах не замечал. Так что нечего притворяться. — Она нетерпеливо поежилась. — Боже, эта одежда! У меня сейчас начнется воспаление легких. Будь у тебя хоть крупица здравого смысла, ты бы знал, что преврати ты меня во что-нибудь, чем мы оба могли бы гордиться, эту заслугу я считала бы твоей целиком и полностью, я бы тебя обожала. Каждая девушка мечтает об этом. У Сони с Питером все именно так.

— Превосходный пример. — Он снова угрюмо усмехнулся, хотя на самом деле понимал, что она имеет в виду.

— Ладно, пусть тебе они не нравятся. Я тоже к ним особой любви не питаю. Но они хоть что-то сделали вместе.

— Что именно? Никогда этого не видел.

— Не видел, потому что никогда не давал себе труда обратить внимание на кого бы то ни было: я их знать не знаю и знать не хочу. Вот почему у тебя сейчас не ладится с работой — все, что ты снимаешь, сплошь состоит из штампов и отдает банальщиной…

— Кто говорит, что у меня сплошные штампы? — крикнул он в ярости, потому что его подозрения подтвердились.

— Я говорю. И не только я одна, — продолжала она, и глаза ее победно сверкнули. — Спроси у своих приятелей-собутыльников, если сможешь вытянуть из них правду.

Вернулась коренастая старуха в черном и снова что-то забормотала и замахала руками. Она протянула Люку наполненный бокал и знаками объяснила, что ему следует подождать в холле, а Бетти увела в дверь слева. Было очевидно, что их не выставят отсюда посреди ненастной ночи на улицу. Люк пригубил напиток и обнаружил, что это был превосходный выдержанный бренди. Через пару глотков у него внутри будто запрыгал солнечный зайчик. После придирчивого осмотра бокал тоже заслужил его одобрение — он любил изысканные вещи. По форме он напоминал тюльпан — именно в такие французы предпочитают наливать бренди — и был бесспорно старинным, редкого качества, как и его содержимое.

Проглотив последнюю каплю алкоголя, который наполнил его желудок давно забытым теплом, он почувствовал, что не на шутку опьянел. Сидеть в мокрой одежде было неуютно, и он кругами бродил по холлу, словно любознательный посетитель музея; иллюзию нарушал чересчур тусклый свет одинокой лампы. Он все еще злился на Бетти. Если бы ее с ним не было, если бы она не изливала на него свое раздражение и возмущение, тем самым провоцируя и его, он не видел бы в случившемся ничего плохого, это было бы всего лишь небольшим приключением, перебившим унылые будни. Но поскольку находишься с ней под одной крышей, это становится продолжением все тех же унылых будней. Если бы он не чувствовал себя таким опустошенным, не был таким промокшим и замерзшим, он, возможно, вернулся бы в ночь, бросил бы вызов ливню, тьме, пустоте на мили вокруг и насладился опытом, принадлежащим ему одному. Он с затаенной обидой медленно ворочал у себя в голове эти мысли, как ленивый, угрюмый фермер ворочает вилами.

Пожилая женщина вернулась и повела его за собой, как перед этим Бетти. Но на этот раз они вышли из холла через другую дверь, которая открывалась в коридор, холодный и тесный, как склеп. В конце коридора виднелась узкая лестница — наверное, для слуг и таких бродяг, как он. Комната, куда они вошли, первая у лестницы, была совсем небольшая и обставлена не лучше, чем холл. Ее освещали две высокие свечи, дрожавшие на сквозняке. На полу посреди комнаты он разглядел сидячую ванну, над которой поднимались клубы пара, затуманивавшие золотистый свет. Как только старуха, показав ему на мыло и полотенца, вышла, бормоча что-то себе под нос, Люк содрал с себя мокрую одежду и погрузился в пар. Никакой одежды на смену он не увидел, даже банного халата, но ему было на это наплевать. У него появилась возможность вымыть и согреть свою продрогшую шкуру. Подобно большинству молодых людей, обычно он лишь небрежно плескался в ванне, не трудясь как следует потереть себя намыленной мочалкой, но на этот раз он мылся тщательно, наслаждаясь горячей водой. К тому же в сидячей ванне делать это было гораздо удобнее, чем дома, в глубокой.

Он снова думал о Бетти, теперь уже без злости, хотя по-прежнему с долей раздражения. Мысленно он возвращался к их знакомству в студии. Вскоре они поженились. Были ли они счастливы в те первые месяцы после свадьбы — или просто слишком взволнованы? С ней ли было что-то не так — или с ним? Может быть, все было в порядке с ними обоими, просто они не подошли друг другу? Или это жизнь была всему виной? Теперь, когда он задал себе эти вопросы, его раздражение окончательно сошло на нет. Может, дело в том, что они готовились снимать грандиозную художественную картину в «текниколоре», а между тем все, на что могли рассчитывать, — это черно-белая документальная короткометражка с простеньким и дешевым звуковым рядом. Бюджет реальной жизни всегда занижен.

— Войдите! — не задумываясь прокричал он, когда услышал стук в дверь.

Ладно, если те, кто их приютил, не смогли выделить ему нормальную ванную, то вряд ли они будут ворчать, увидев его голым. В комнату вошел представительный мужчина средних лет, в руках у которого была аккуратно сложенная одежда.

— Я подумал, что кроме этого вам может понадобиться и бритва, мой дорогой сэр, — заявил он, протягивая ему старомодный опасный прибор. — Ужин примерно через полчаса. Вниз вас проводят. Жуткая погода — только послушайте. — Он махнул рукой в сторону закрытого ставнями окна, в которое колотил дождь. — Не торопитесь. Времени достаточно, времени всегда достаточно.

— Огромное спасибо. — Люк слегка запнулся. — С вашей стороны очень любезно проявить такую заботу о нас.

— Мой дорогой сэр, это самое малое, что мы могли для вас сделать. — Улыбка, величественный взмах рукой, и он удалился.

Люк еще некоторое время продолжал сидеть в ванне, не в силах оторвать взгляда от только что закрывшейся двери. Он пытался сообразить, какую шутку сыграл с его глазами, привыкшими к лампам в сто ватт, свет свечей. А как насчет одежды, что ему оставили? Он торопливо вытерся полотенцем, потом выпрыгнул из ванны и небрежно промокнул ноги. Взял одежду и поднес ее к подсвечнику. Да, то же самое: черные панталоны до колена, чулки, туфли, рубашка с гофрированными манжетами. За исключением темно-зеленого сюртука с разрезами — на мужчине, только что вышедшем из комнаты, был коричневый. В этом доме принято носить карнавальные костюмы. Наряд эпохи Регентства. Что ж, если кров, бренди, ванна, сухая одежда и предстоящий ужин было самым малым, что эти люди могли для него сделать, то самое малое, что мог сделать для них Люк Госфорт, — это нарядиться в маскарадный костюм, попытавшись сохранить при этом серьезный вид. Так что, еще раз вытерев ноги, он принялся натягивать длинные черные чулки.

— Хорошенькая замена, — бормотал он, коверкая слова на манер кокни. Он всегда так делал, когда случалось что-нибудь неожиданное и картина мира представлялась ему не вполне ясной.

2

Держа свечу в вытянутой руке, Бетти стояла перед высоким зеркалом, изучая свое отражение, — поначалу критично, стараясь убедиться, что все сидит должным образом, без досадных просчетов, потом отступила на шаг назад, чтобы насладиться зрелищем. Конечно, волосы оставляли желать лучшего — в прическе чего-то не хватало (впрочем, можно попытаться ее переделать), но общее впечатление было великолепным. Из зеркала на нее смотрела вовсе не Бетти Госфорт, и в то же время она чувствовала, что больше чем когда-либо похожа на самое себя, на ту, какой она всегда себя представляла. Слава богу, с ее руками и плечами она могла позволить себе декольте любой глубины (хотя это, пожалуй, было немного чересчур, особенно в незнакомой компании). Она повернулась в одну сторону, потом в другую, улыбаясь самой себе через соблазнительно обнаженное плечо. Потрясающе! В длинном платье с высокой талией она казалась выше и величественней, но в то же время оно делало ее более женственной и соблазнительной — настоящая дама наполеоновских времен. Но с этими ужасными волосами нужно было что-то делать. Она поставила свечу на туалетный столик и еще раз вытерла голову полотенцем и причесалась. В маленьком выдвижном ящике под зеркалом нашлись несколько широких лент. Как бы их приладить, чтобы достойно завершить туалет? Это занятие настолько поглотило ее, что она и думать забыла обо всем на свете, но, к сожалению, лишь на некоторое время.

Когда чуть позже Бетти, шурша юбками, спускалась вниз по широкой пологой лестнице, блеск маскарадного наряда резко контрастировал с ее душевным состоянием. Она с трудом подавляла замешательство и растерянность — ситуация, согласитесь, была довольно странная; кроме того, ей очень хотелось есть. Внизу стоял мужчина и, похоже, ждал именно ее. Бетти приблизилась, и он с улыбкой протянул ей руку. Не задумываясь, она вложила руку в его ладонь, и мужчина помог ей сойти с последних ступенек.

— Добро пожаловать, — сказал он, по-прежнему улыбаясь и не выпуская ее руки.

Он был средних лет, что-то, возможно, около пятидесяти, и в его густых вьющихся волосах проглядывала седина. Черты лица, вполне под стать довольно массивной фигуре, были тяжеловаты, но их оживлял быстрый, ясный взгляд, в котором она сразу почувствовала что-то очень мужественное. Ворот рубашки был повязан широким галстуком, из-под темно-коричневого сюртука виднелись гофрированные манжеты. Костюм довершали черные панталоны до колена и чулки, однако все это не создавало впечатления маскарадного костюма. Она была уверена, что это его повседневная одежда. И не успела она спросить себя, что происходит в этом доме, он, словно угадав ее замешательство, продолжил:

— Моя племянница сейчас к нам присоединится. Так же, как и ваш… э-э… компаньон, муж, любовник…

— Муж, — она улыбнулась в ответ. — С вашей стороны очень мило…

— Нет-нет, не стоит, мы счастливы, что в такой вечер вы составите нам компанию, — прервал он ее. — И не надо церемоний. Зовите меня сэр Эдвард, или даже Нед, если вам так больше нравится. Как мне обращаться к вам?

— Бетти.

Это вырвалось у нее прежде, чем она спохватилась. Ей хотелось сказать, что ее зовут миссис Госфорт, и еще раз извиниться, и объяснить, что случилось с машиной и так далее, но почему-то не получалось. А в следующую минуту он уже вводил ее, с видом крайне церемонным, в длинную, обшитую деревянными панелями комнату, где необычайно ярко пылал камин и несколько канделябров, наполняли помещение приятным рассеянным светом. В дальнем конце комнаты стоял обеденный стол, накрытый на четверых. Сэр Эдвард усадил ее на стул с высокой прямой спинкой рядом с камином.

— Надеюсь, — он немного наклонился вперед и глубоко заглянул ей в глаза, — вы не откажетесь разделить со мной бокал хереса, Бетти. Правда? Отлично! — Голос у него был властный, сочный, словно у какого-нибудь известного актера, но в то же время довольно своеобразный и волнующе мягкий — совсем не похожий на голоса Люка или его друзей, которые звучали намного выше, чем его, — и более агрессивно. Было такое впечатление, что этот человек — она отметила это, когда шла к буфету за хересом, — склонял свой голос и взгляд к собеседнику, а не швырял их в него, как это делали Люк и его друзья, и любая женщина неизбежно сочла бы эту обезоруживающую манеру в высшей степени привлекательной. Несмотря на свой возраст и причудливый наряд, этот сэр Эдвард казался ей одним из самых привлекательных мужчин, каких она знала.

— Позвольте заметить, — он окинул ее взглядом, когда они пригубили херес, — что это платье вам бесспорно к лицу.

— Я в восторге от этого платья. Только вот волосы все портят.

— Они непривычно короткие, Бетти. — Он снова ей улыбнулся. — Наверное, новая мода — бьюсь об заклад, что французская, — которая до нас еще не дошла. Но стиль восхитительный. При таком освещении ваша гладкая темная головка наводит на мысль о полуночи, в которой мелькают огоньки. Если бы у вас были темные глаза, — продолжал он, задумчиво ее разглядывая, — ваши волосы нравились бы мне меньше. Но, по-моему, глаза у вас серые…

— Да, они серые. — Ей вдруг пришло в голову, что никого уже давным-давно не волновало, какого цвета ее глаза. Словно глаз у нее вообще не было, и вместо них она обходилась какими-то электрическими приборами. Она улыбнулась наблюдательному сэру Эдварду, и глазами тоже.

— …глаза теплого серого цвета блистают, несомненно, так же, как и серый бархат на ярком солнце.

Речь его текла медленно, и тон ее был невообразимо мягок и насыщен. В глубинах его, казалось, скрыто желание, словно он уже много лет ждал, чтобы заглянуть именно в такие глаза, и знал, что это мгновение сделает его желание еще более острым.

Чтобы скрыть неловкость, хотя ее нельзя было назвать неприятной, Бетти поднесла к губам бокал. Херес казался намного крепче, чем любой подобный напиток, который она когда-либо пробовала. Теперь, когда сэр Эдвард хранил молчание, — хотя она знала, что он продолжает ее рассматривать, — наступил удачный момент объяснить насчет машины, въехавшей в канаву, и, может быть, задать вопрос-другой об этом доме, семье, которая в нем живет, и маскарадных костюмах. Но почему-то, когда этот момент настал, она не видела никакой особой причины пускаться в объяснения или расспросы.

— Я считаю себя джентльменом, — сказал он почти с сожалением, — и поэтому вы можете быть уверены, что я не нарушу законов гостеприимства. Но должен предупредить вас, Бетти, что у меня страсть к женщине, и когда она является передо мной, темноволосая и сероглазая, — о, небо! — мне трудно превозмочь себя. Так что имейте в виду, моя дорогая.

Она подняла на него глаза, спрашивая себя, не старается ли он банально соблазнить ее, и напряженно пытаясь понять, что ей делать, если дело обстоит именно так. Было бы просто нечестно по отношению к девушке, если такой утонченный мужчина вдруг превратился бы в серого волка. Но он всего лишь, — она не смогла бы сказать, доставило ли ей это облегчение или разочарование, — подарил ей долгую улыбку и медленно отошел к буфету, чтобы наполнить бокал. Вернувшись, он сел напротив, поставив бокал на колено. Он меньше всего походил на человека, одолеваемого страстью, и в тоже время, — Бетти это почувствовала, — какие-то искорки продолжали танцевать между ними, мешаясь с отсветами камина.

— Поговорите со мной, — попросила она, подождав немного. — Незачем думать о чем-то про себя, просто скажите. — Прозвучало так, будто они были знакомы целую вечность; но он сам был в этом виноват.

Его лицо оживилось.

— У вас необычайно резкая манера выражать свои мысли, Бетти…

— Простите…

— Нет-нет. В этом есть определенный шарм, хотя, если бы вы были старше и не такая красивая, я бы, возможно, так не думал. — Он улыбнулся ей из-за медленно поднятого бокала.

— Скажите мне, о чем вы думали, пожалуйста, сэр Эдвард. — И опять это вырвалось у нее прежде, чем она успела вспомнить, что они только что познакомились.

— Я думал, — медленно начал он, — что в середине жизни многие мужчины либо начинают умирать — у меня полно знакомых англичан, которые мертвы, но не похоронены, — или все больше и больше, с нарастающей страстью, умом, если не телом, обращаются к женщине. Подозреваю, что нам — за исключением, может быть, священников и философов, — другого выбора не дано: или смерть, или женщина. Вы поражены, я полагаю.

— Да. — Она серьезно посмотрела на него. — Я всегда считала, что мужчина особенно неистово желает женщину, когда он молод.

— В молодости мужчина желает женщину, как желают говядину и пудинг. И возможно, что именно это большинство женщин и предпочитают.

— Мне так не кажется.

— Но мужчины моего возраста, — продолжил сэр Эдвард, — те, которые все еще живы, а не превратились в обремененные плотью привидения, по ошибке ускользнувшие из могилы, смотрят на женщину как на воплощение высшей тайны. Она одновременно богиня и жрица неизвестного культа. Она — другая сторона вещей, обретающая изысканную форму и цвет, чтобы привлечь нас, и говорящая на нашем языке, чтобы мы могли ее понять. У нее дипломатический паспорт Луны. Она — последняя жительница Атлантиды и всех потерянных царств. В ней больше, чем во всем Китае, чуждого, но притягательного и очаровательного. Мужчины в молодости, не успев забыть вкус материнского молока, не могут все это воспринять. И только с возрастом мы понимаем, что женщина, даже юная, как весенний цветок, всегда старше нас.

— Вы не можете так на меня смотреть, — сказала Бетти, — и не можете верить всему, что сейчас говорите.

— Конечно, могу. И какая-то часть вас знает, что я прав. Та часть, которая не принадлежит вам всецело, Бетти. Потому что Бетти, просто как Бетти, может быть робкой, застенчивой, гадать, хорошо ли уложены ее волосы, волноваться, приятная ли она собеседница, может даже бояться того, что принесет ей эта ночь…

— Откуда вы это знаете? — воскликнула она, но без тени протеста в голосе.

— Но Бетти как женщина есть именно то, что я сказал. И когда вы сможете наслаждаться, как наслаждаюсь я, этим контрастом между простотой отдельно взятой девушки и гордостью, величием и тайной древней империи, имя которой женщина, вы будете очарованы вдвойне. Прибавьте сюда, — он посмотрел на нее с нарочитой строгостью, в которой, однако, была доля нежности, — волосы цвета полуночи с мерцающими огоньками и глаза цвета дыма и серебра — и представьте все разрушения…

В комнату вошла девушка. Бетти не могла точно сказать, рада ли она ее видеть. Присутствие еще одной девушки в этом странном доме успокаивало, но она бесцеремонно скинула Бетти с пьедестала Женщины, великой и таинственной, несмотря на то, что приходилась сэру Эдварду всего лишь племянницей. К тому же девушка, несомненно, отличалась красотой. У нее были золотисто-рыжие кудрявые волосы, искусно уложенные на прямой пробор, и большие тепло-карие глаза. Ее прелесть подчеркивало такое же, как и у Бетти, белое платье в стиле ампир, но отделанное изящной бледно-голубой сборчатой лентой, окаймлявшей ее обнаженные плечи. Концы ленты сходились под грудью в узел, по форме напоминавший перевернутое сердечко. Она была года на два — на три моложе Бетти, которой пришлось признать, что выглядит девушка очень мило. Впрочем, она показалась бы ей еще милее, если бы не производила такое сногсшибательное впечатление.

— Дядя Нед, — заявила она, мило улыбаясь, — ужин сейчас будет готов.

— Бетти, — сэр Эдвард поднялся со стула, — позвольте мне представить вам мою племянницу Джулию. Я обещал нашему второму гостю проводить его к ужину. Джулия, дорогая, он в маленькой комнате наверху. Сбегай, пожалуйста, и постучи ему в дверь.

Джулия упорхнула прочь, оставив Бетти и сэра Эдварда стоять у очага.

— Она просто очаровательна, — пробормотала Бетти, поднимая на него взгляд.

— Это правда. Она восхитительна. — Улыбаясь, он молча смотрел на нее. — Но, признаюсь, сейчас я бы предпочел, чтобы ее здесь не было. Хотя, конечно, как я мог забыть… Ваш муж тоже здесь.

Он нежно взял ее за подбородок и осторожно приподнял лицо.

— Вы влюблены в своего мужа, Бетти?

— Была. Но не думаю, что это продолжается до сих пор, — неуверенно ответила она.

— Какая жалость.

— Да, вы правы. И все же…

Она не продолжила, потому что понятия не имела, что тут можно еще сказать. Она боролась с желанием закрыть глаза, находившиеся теперь так близко от его глаз, в которых читался откровенный мужской вызов.

— Законы гостеприимства… — мягко произнес он. — Вовсе не обязательно так педантично им следовать, а?

— Ну… — Тут ее глаза закрылись сами собой. Дальнейшее происходило помимо ее воли.

Она почувствовала, как его руки осторожно, но вместе с тем умело сомкнулись у нее на спине. В последовавшем затем поцелуе не было ничего победительного или страстного, напротив, он казался скорее робким и беспомощным, и при желании она вполне смогла бы его избежать. Однако он потряс ее, показавшись самым сокровенным и дорогим, — ничего подобного она давно уже не испытывала. Этот поцелуй вернул ее самой себе, заставив ощутить себя невероятно живой и очень любимой. Бетти открыла глаза и мягко отстранилась, колени у нее слегка дрожали.

— Что такое поцелуй? Нечто среднее между небрежным приветствием и слиянием губ на пути в вечность, — заметил сэр Эдвард. — Но иногда мужчина и женщина обмениваются поцелуями, полностью осознавая друг друга и получая от этого внешнее наслаждение. Этим поцелуем они признают друг друга, принимают друг друга, воздают друг другу должное — это уже не дружеский поцелуй, но пока он не подгоняем и не ослеплен страстью. Это поцелуй любви, которая еще не готова разрушить себя во мраке ночи. В нем есть все, что может случиться, но оно не выходит за рамки индивидуального: личности этого мужчины и этой женщины. Вы согласны, Бетти?

Она была согласна, и стоило ей согласиться, как она обнаружила себя в плену коварной мысли, что все сказанное ей сэром Эдвардом она всегда хотела услышать от мужчины, хотя, быть может, выраженное немного другими словами, и что он вел себя именно так, как, по ее мнению, должен вести себя мужчина, хотя его действия несомненно удивляли ее. Непостижимо, но все выглядело таким образом, будто она сама его придумала, нарисовала в мечтах. В то же время и он, и дом, в котором они находились, не имели ничего общего со сновидением: она могла потрогать каждый предмет, ясно видела любую мелочь. Все было невероятно, фантастично, но совершенно реально. На самом деле то, что случилось раньше в этот день: утренняя суета, дурацкая поездка в никуда сквозь дождь и темноту, бессмысленные перебранки — все это казалось нереальным.

— Да, сэр Эдвард, — услышала она свой голос, — я всегда это чувствовала…

3

Одежда сидела неплохо, и Люку даже понравилось, как он выглядит в темно-зеленом сюртуке. Только галстук, или как там он еще называется, с которым он безуспешно сражался уже десять минут, сильно измялся, но никак не желал завязываться. Он держал его в руках, когда услышал стук и пошел открывать дверь. Стоявшая на пороге девушка была так красива, что у него захватило дух.

— Меня зовут Джулия, — представилась она, — и дядя прислал меня за вами, чтобы проводить к ужину. Вы, наверное, очень проголодались, правда?

Он перевел дыхание.

— Да, я… пожалуй, — запинаясь, промямлил он. — Э-э, меня зовут Люк Госфорт. Вы не знаете, как повязываются такие вещи? Я сдаюсь.

Она улыбнулась.

— Попытаюсь. Стойте спокойно.

Он стоял спокойно, но мысли его кружил бурный водоворот. Ему казалось, что все девушки, которых он когда-либо встречал, были всего лишь бледным подобием той, что стояла сейчас перед ним. Выходит дело, никогда прежде Люк не видел настоящей девушки. И это случилось с ним, тем самым парнем, который убеждал себя, что бюджет реальной жизни всегда невысок. На такую девушку не хватит никакого бюджета. Жизнь вытащила из своего мешка то, чего он никак не ожидал: «Я тебе покажу, Госфорт», — заявила она. Когда девушка закончила завязывать «вещь», закружив его в душистом калейдоскопе золотисто-рыжих кудрей, глаз, в которых вспыхивали зеленые и золотые искорки, округлых рук и плеч, он почти опьянел.

— Готово! — Она улыбнулась ему, словно императору. — Теперь пойдем вниз. Захватите свечу.

Пройдя половину коридора, который больше не казался ни холодным, ни тесным, как могила, он остановил ее.

— Постойте на минутку, Джулия, — начал он, держа зажженную свечу высоко между ними. — Я зову вас Джулией, потому что вы сказали мне только ваше имя, так что, я надеюсь, вы не против. Сначала я хочу поблагодарить вас за то, с какой заботой вы к нам отнеслись. Огромное спасибо, Джулия.

Она смотрела на него без улыбки. Ее глаза в дрожащем свете свечи казались огромными и почти черными.

— Вам не нужно благодарить меня, Люк. Мне кажется, вы хотели встретить нас, и вот вы здесь.

И тут по спине у него пробежал холодок. «Дом с привидениями», — мелькнула мысль, но он тут же отогнал ее, твердо решив держаться в рамках здравого смысла.

— С вашей стороны, Джулия, очень мило так говорить. Но позвольте мне задать вам вопрос. Возможно, будет неуместно расспрашивать вашего дядю — не хотелось бы нарушать ход действия. Поэтому прежде, чем мы присоединимся к остальным, не могли бы вы кратко объяснить мне суть постановки?

— Кратко объяснить… суть постановки? — Она явно была в замешательстве.

И снова в его сознании мотыльком промелькнул обрывок какой-то мысли, и снова он уцепился за здравый смысл, не пожелав расстаться с реальностью.

— Вы понимаете, что я хочу сказать, — сказал он извиняющимся тоном. — Согласен, это не мое дело. Но не хочется выставить себя на посмешище. Поэтому… скажите мне, почему мы все так одеты? Что здесь происходит?

— Что бы вы хотели, чтобы здесь происходило? — Ее замешательство прошло. — Разве так жить неправильно? Хотите показать нам какой-нибудь другой способ жизни? — Она замолчала, но так и не дождалась ответа. — Должна вам напомнить, что нас ждут.

Она протянула ему руку.

Когда он коснулся ее руки, то чуть не вскрикнул от радости. Пространство вокруг словно расширилось, мир наполнился смыслом и красками.

— Хорошо, Джулия, не надо ничего объяснять. Ничего не хочу знать. Но я все же скажу вам кое-что. Я не знаю лучшего способа жизни. Я вообще не знаю, как жить хоть сколько-нибудь пристойно. Я живу словно крыса в клетке. — Он чувствовал себя немного неловко. — Да, пойдемте. Извините, что задержал вас.

Но перед последней дверью он снова остановил ее.

— Послушайте, Джулия, — прошептал он, — не подумайте, что я лишился разума, — хотя, возможно, так оно и есть, да и лишаться-то особо нечего. Но я должен увидеться с вами наедине сегодня вечером. Я не могу уехать, не поговорив с вами. Если этого не сделать, завтра станет еще хуже, чем было сегодня и вчера.

— Я сразу поняла, что вы несчастливы, — мягко сказала она. — Почему так?

— Вот об этом я и хочу с вами поговорить. Так мы сможем побыть наедине, только вы и я? Если там будет еще кто-то, ничего не выйдет. Джулия?

Она кивнула.

— После ужина. А теперь нам пора.

Плотный господин в коричневом сюртуке стоял перед камином, а рядом с ним стояла еще одна красавица, одетая примерно так же, как и Джулия, но совсем на нее не похожая, темноволосая и таинственная. Бывают мужчины, которые, кажется, обладают правом находиться в окружении красивых женщин, и этот тип, очевидно, был одним из них.

— Легки на помине, — ликующе провозгласил он. — Еда на столе. Вино в графине. Люк, не так ли? Я — сэр Эдвард, или Нед, если вам так больше нравится и если мы не поссоримся. А теперь, Люк, предложите Джулии руку. Пойдемте, дорогая.

Говоря это, он предложил руку таинственной красавице, и когда она повернулась, улыбающаяся и грациозная, как юная королева, Люк понял, что это Бетти. Она бросила на него взгляд, который потряс его даже больше, чем перемена в ее внешности, потому что взгляд этот не был ни злым, ни озабоченным, ни вопрошающим, он не имел ничего общего с теми взглядами, которыми она награждала его в качестве жены. Он был безмятежным и даже дружелюбным, но начисто лишенным каких-нибудь эмоций, в нем отсутствовало даже любопытство.

Они церемонно проследовали к столу в противоположный конец длинной комнаты. Люк и сэр Эдвард сели друг против друга, причем Люк с Джулией оказались по правую руку от хозяина и немного ближе к нему, чем Бетти, — так был накрыт стол. Прислуги не было. Сэр Эдвард предложил густой суп и разрезал жареную курицу. Люк ел медленно, что было для него совсем нехарактерно, с удовольствием смакуя каждый кусок.

После того как сэр Эдвард церемонно попросил их выпить с ним вина и наполнил бокалы, он произнес речь, чему Люк вовсе не удивился, поняв, что они оказались в компании человека, которому очень нравится звук собственного голоса. Бетти не сводила с оратора глаз, и, казалось, готова была слушать его всю ночь. К радости Люка, как будто угадав его мысль и согласившись с нею, в какой-то момент Джулия повернула к нему свое персиковое лицо и состроила милую гримаску. Святая правда — ради таких минут и стоило жить!

— Мы с вами, мой дорогой Люк, — говорил сэр Эдвард, — мужчины, которым выпало счастье сидеть за одним столом с такими дамами. Но, как мне кажется, они здесь именно потому, что мы их заслуживаем. Конечно же, не всецело, потому что это невозможно, но лишь в той степени, насколько мужчина может заслуживать таких спутниц. У нас есть глаза, чтобы любоваться их красотой, разум, чтобы воздавать должное их чарам и хранить потом воспоминания о них. Если они — Эрос, то мы — Логос. Слово и дело за нами, поэтому мы тоже чародеи. Мы предлагаем им надежную руку и нежное сердце, а когда вино пройдет по кругу еще раза три-четыре, ум наш достаточно воспламенится, чтобы показаться им неотразимым. Потому-то они могут обойтись без нас не больше, чем мы без них.

— Нет, конечно, не можем! — дерзко воскликнула Бетти и протянула ему свой бокал.

— Скажите нам что-нибудь, мой друг Люк. — Взгляд сэра Эдварда был по-прежнему устремлен на Бетти. — Вы достойный молодой человек. В вас горит поэзия, я вижу это по вашим глазам. Так заставьте же наших дам воспылать нежной страстью. Верните мне незрелую горячность и безумство молодости, пока я окончательно не превратился в философа. Я не хочу, чтобы на этот стол и на сидящих за ним пахнуло холодом Гренландии. Джулия, прикажи ему.

Он не расслышал того, что она сказала, может быть, она не сказала вообще ничего, лишь насмешливо, но нежно пошевелила губами, однако ее пылающий взгляд приглашал в новую жизнь, будто неожиданно он стал наследником сказочного замка. В его голове пронеслись, словно крысы по коридору, знакомые отрывочные фразы, связанные с разочарованием и страхом — разговоры с двойным смыслом под двойной джин. Но когда он обнаружил себя стоящим перед столом с бокалом в руке, заговорил совершенно в другом духе. Казалось, слова приходили к нему сами собой, складываясь в округлые фразы помимо его воли.

— Дамы… сэр Эдвард, — услышал он свой голос, — всю свою жизнь я желал оказаться там, где нахожусь сейчас. Неправда, что я достойный молодой человек. Я — жалкий человек. Но сейчас я жалок в меньшей степени, чем когда бы то ни было, потому что я среди вас и говорю вам эти слова. — Он бросил взгляд на Джулию и то, что он прочитал на ее лице, заставило его сердце подпрыгнуть. — Я не подозревал, что хочу именно этого. Только знал, притворяясь, что не знаю, и ненавидя себя за это притворство, что дни, месяцы, годы проносились мимо, а я прозябал, вместо того, чтобы жить. Нарисовал вокруг себя заколдованный круг и существовал в нем, наблюдая, как бледнеют краски мира и тускнеет солнце. Я обескровил себя, обрек на голодную смерть. Я боялся радости, и радость обходила меня. Я верил, что прошлое — всего лишь погост, а будущее — угроза. И настоящее мое было пресным, как вода. В моей жизни не хватало воздуха и пространства, в ней не было места стилю, ритуалу, восхищению, глубоким чувствам и очарованию долгих дорог. Во мне жил художник, но я накинул ему на шею веревку. Во мне жил друг, но я отправил его в изгнание. Во мне жил любовник, но для него у меня недоставало веры в чудо. Я не мог ни любить Бога, ни отречься от него. Я был слишком порочен для рая и недостаточно весел для ада. Больше всего мне подходит сравнение с иссушенным карликом в бескрайней бетонной пустыне. Я был бы уже наполовину насекомым, растеряв все человеческое, если бы не сохранившаяся в моей душе искра негодования, сжигавшая меня. Нет, сэр Эдвард, друг мой, во мне горит не поэзия, а только негодование, хотя, может быть, оно и есть сопротивление умирающего во мне поэта. Я и все мне подобные обижены; и в нашем негодовании бездна отчаяния, потому что, зная, что мы обездолены и обмануты, мы знаем также, что обездолил и обманул нас не кто иной, как мы сами. Но в настоящий момент я именно там, где мог бы быть всегда. Я готов был ополчиться против вас, сэр Эдвард, — усомниться в вашей щедрости, посмеяться над дружбой, которую вы мне предложили, еще немного — и ваш ужин потерял бы для меня вкус, а вино прокисло, — но сейчас заявляю, что именно вы — тот достойный человек, звание которого так щедро предложили мне. Эта дама, красавица с темными волосами и нежным румянцем, — моя жена, и теперь я знаю, что никогда раньше не видел ее такой, какова она на самом деле — или какой может быть; и она права, что отвернулась от меня, чтобы созерцать и слушать лучшего мужчину, чем я, чьи глаза и язык не лишают ее присущей ей прелести. Что до Джулии — стоит ли мне скрывать свои чувства? Я любил ее всю свою жизнь. Не видя ее, даже не зная, что она существует, я любил ее. Она — сама красота и все, что есть в мире достойного. И теперь, когда я увидел ее и она заговорила со мной, мое сердце навеки принадлежит ей.

Он сел, осушил свой бокал и встретил обращенный к нему сияющий взгляд Джулии. Она протянула ему руку, и он поднес ее к губам. Маленькая рука осталась в его руке, неподвижная, но чудесно полная жизни, как птичка. Свечи ли теряли яркость, обращая пламя в дым, или солнечное сияние счастья, исходившее от него самого, заставило стол потонуть в сумраке? Вскоре его начали одолевать и другие вопросы. Действительно ли он произнес эту замысловатую речь, так непохожую на его обычные высказывания, или он просто сидел и представлял, что произносит ее? Поцеловал ли он руку Джулии, задержал ли ее в своей? Однажды ему снилось, что он видит сон. Может, и сейчас он видит сон во сне?

Да, действительно, свечи одна за другой оплывали и гасли, и над столом сгущалась тьма. Ему трудно было рассмотреть Бетти, кроме того, казалось, что она сидит где-то очень далеко, — но говорила сейчас именно она. Если это можно было назвать разговором, потому что ее слова, чистые и возвышенные, казалось, лились сами собой.

— Я — женщина, — донеслось до него, и он начал прислушиваться, чтобы не пропустить остальное, — и теперь, когда я уже почти смирилась с тем, что вся наша жизнь — сплошное надувательство и ничего хорошего не сулит, я встретила мужчину, и вот уже час живу, как должно жить женщине. Именно так, как всегда хотела. Не знаю, как это бывает у мужчин, — возможно, мы отличаемся друг от друга намного меньше, чем привыкли думать, — но женщины вырастают с надеждами, которыми мы меньше всего обязаны своим матерям, кормилицам, гувернанткам, — они уделяют слишком мало внимания подобным вещам. По воле природы мы должны расцвести, но очень часто так и остаемся бутонами, пока общество мужчины не заставит нас созреть. Мы постигаем этот скрытый закон нашего развития через обрывки снов: они дразнят и манят нас и повергают в пучину отчаяния, и тогда все остальное нас уже не заботит, пусть даже мы превращаем жизнь тех, кто нас окружает, в кошмар. Мы чувствуем заключенную в нас тайную сущность, которая жаждет вырваться на свободу, в которой есть все, чем может насладиться мужчина, в каком бы настроении он ни был, и все, чем можем насладиться мы сами. Но пока мы не созрели, мы — ничто. Мы — цветы и плоды, которым нужен садовник. Мы ближе к природе, чем мужчина, но знаем, что одной природы недостаточно. Мужчина должен завершить сотворение нас, и не только как любовник, но как создатель окружения и стиля жизни, в которых мы можем расти. И теперь я нашла такого мужчину. Расстаться с ним — немыслимо. Уйти из-под его крова хотя бы на полдня было бы маленькой смертью. Дорогой Нед, я никогда не позволю вам оставить меня.

Казалось, что все фитили в центральном канделябре задымили разом, и за этой пеленой лицо сэра Эдварда казалось всего лишь малиновым пятном — оно с успехом могло сойти не более чем за грубую маску в карнавальной процессии с факелами. Что говорил этот человек? Люк попытался сосредоточиться.

— Моя дорогая, — расслышал он, — я полагаю, самое важное, что мужчина может предоставить женщине, — это стиль, энергия и юмор. Энергия без стиля порождает варварство. Стиль без энергии ведет к разложению и смерти. Но даже стиль, соединенный с энергией, должны дополняться хорошим чувством юмора, иначе мы рискуем превратиться в азиатских завоевателей или Чезаре Борджиа. Я не ратую за святость, потому что говорю об этой жизни, единственно мне знакомой, а не о следующей, которой, может, и нет вовсе, а если даже есть, то мы вполне способны ее подождать. Я же прошу у женщины радости духа, неустанного терпения и доброты, без которых мы бы за шесть месяцев превратили землю в ад. Грустно, но чистая доброта представляет собой не слишком большую ценность. За ней должна стоять энергия, или она находится в спячке, ничем себя не проявляя. А чувство юмора и жизненная энергия неизбежно будут выражаться в утонченном стиле жизни.

— А еще нужен свет, если вы позволите мне добавить, — раздался голос Люка с противоположного конца стола, — во всяком случае, более яркий, чем мы располагаем сейчас.

— Не говоря уже о кофе и бренди! — воскликнул сэр Эдвард. И Люк увидел, как он торопливо поднялся. — Мы должны обходиться без слуг, но я отлично справлюсь со всем сам.

Бетти тоже встала.

— Я иду с вами, Нед. — В ее радостном голосе слышалось нетерпение.

— Почему бы и нет, моя дорогая Бетти, почему бы и нет? — Он весело потянулся за подсвечником. — Позвольте предложить вам руку.

— Но они вернутся, — сказал Люк Джулии, как только они остались одни. — Вы обещали. После ужина.

Она поднялась, такая белая, такая золотистая, — казалось, чтобы видеть ее, не нужен свет — она сама его излучала.

— Я не забыла. Дорогой Люк, пойдемте, вам лучше посидеть у огня, пока будете меня ждать. — Она повела его к камину. — Я тоже схожу за кофе и бренди — вы ведь хотите бренди, правда? Но я принесу их в библиотеку, где всегда тепло и где вы сможете говорить со мной сколь угодно долго. Чуть позже подниметесь наверх по главной лестнице — не по той маленькой, что ведет в комнату, откуда мы пришли, — повернете направо и пойдете по коридору. В конце слева вы увидите еще одну лестницу — поднимайтесь и окажетесь в библиотеке. Там двойные двери, внутренняя обита зеленым сукном. Будьте там через полчаса, не раньше, я должна закончить еще несколько дел. Вы хотите еще чего-нибудь, Люк?

— Да, — печально ответил он, — табаку. Я постоянно курю…

— Садитесь здесь, и вот вам табак! — воскликнула она. Казалось, возможность выполнить его просьбу делала ее счастливой. Невероятно, но она так же счастлива быть с ним, как и он — с ней. — Вот. — И она протянула ему табакерку и длинную глиняную трубку. — И не накуривайтесь до одури, прошу вас. И помните: в библиотеке через полчаса — наверх, по коридору, потом по маленькой лестнице.

После того как она ушла, он набил трубку, довольно неумело, потому что никогда не был курильщиком трубок, и раскурил ее угольком из затухающего камина. Подтянул стул с высокой спинкой поближе к огню, устроился поудобнее, скрестил ноги и начал попыхивать ароматным виргинским табаком. Он не был похож на обычного Люка Госфорта: совершенно по-другому вел себя, и, более того, — к изумлению своей неуловимо крошечной, но все замечающей сущности, которая, возможно, была истинным воплощением Люка Госфорта, — он больше не рассуждал так, как Люк Госфорт. Впрочем, возможно, этот анализ произвел безличный атом чистого разума, кроющийся в недрах его личности. Как бы там ни было, его сознание больше не напоминало бурный порожистый поток, скорее, его можно было сравнить с широкой безмятежной рекой. Обычные его отрывистые фразы — колкие, протестующие, испуганные, — которые проносились у него в голове, когда он затягивался сигаретой, слонялся по комнате или плюхался в мягкое кресло, больше не досаждали ему. Их место заняли сейчас безмятежные думы, плывущие по реке его сознания, словно выкрашенные в сдержанные цвета неторопливые баржи. Никаких заметных признаков мудрости он в себе не обнаруживал, но в то же время чувствовал себя мудрым. Жизненный опыт, который раньше сковывал его, лишая смелости, теперь мог принести ему пользу. Он почувствовал, что в эту минуту надо строить грандиозные планы на годы вперед, чтобы потом наполнять предстоящие годы творчеством. Он больше не был крысой в клетке, он был человеком, прожившим хороший день…

4

Бетти оставила сэра Эдварда, чтобы подняться к себе в комнату, где, как она помнила, была шаль, которая пригодилась бы ей сейчас. Сэр Эдвард просил ее не спускаться в столовую, а искать его в библиотеке — вверх по еще одной лестнице в конце коридора. С маленьким медным подсвечником в руке она довольно быстро нашла свою комнату. Никогда в жизни она еще не была так счастлива, как сейчас. В комнате оказались целых три шали, и она принялась развлекаться, повязывая их на разный манер. Остановив выбор на самой маленькой, но самой пушистой, она развязала ленту, придерживавшую волосы, и снова причесалась. Хотя и не слишком отчетливо при свете всего лишь одной свечи, в зеркале отражалось лицо, которое она всегда хотела видеть в каждом зеркале мира. Раньше оно почему-то не показывалось, ожидая в каком-то укромном уголке именно этого случая. Выражение его не имело ничего общего с рассерженной гримасой, искажавшей его совсем недавно. Она помнила, что случилось в машине, помнила неприятную сцену с Люком, когда они пришли в дом, но теперь все это казалось ей частью сна, одного из тех снов, сбивчивых и неправдоподобных, которые, тем не менее, повергают в отчаяние. Она не могла дать разумного объяснения событиям, произошедшим за последний час или два, но если на то пошло, она и не пыталась понять их, не испытывала желания руководствоваться той частью сознания, которая могла придать им повседневный смысл. Сейчас она была живой и хотела жить, в то время как несколько часов назад чувствовала себя почти мертвой. Стоит ли ей задаваться вопросами, почему из неприветливого, раздраженного создания она превратилась вдруг в фонтан радости? Всплыли какие-то смутные воспоминания о волшебных сказках, в которых чересчур любопытные и упрямые из-за своей назойливости лишались благосклонности добрых волшебников.

Теперь, когда она поправила прическу и не могла уже ничего добавить к своему туалету, она снова хотела быть с сэром Эдвардом, в чьем присутствии чувствовала себя красивой, обворожительной и почти мудрой. Она считала, что не раз была влюблена, конечно, и в Люка, но случалось это и до, и после того, как она вышла замуж. Влюблялась она в мужчин того же сорта, что и он, резких и требовательных, и каждый раз чувствовала, что ей приходится постоянно подогревать свой интерес, искусственно стимулировать возбуждение, чтобы продлить роман, так люди на вечеринке подогревают себя алкоголем. Легко было обнаружить: чтобы избежать всяческих сомнений и колебаний, она притворялась, что их не существует, и поэтому была далека от того, чтобы полностью погрузиться в свое чувство, раствориться в нем. С сэром же Эдвардом ей казалось, что чувство ее спонтанно и исходит из самых недр ее существа. Приятное волнение, которое ее охватывало, не нужно было создавать искусственно, и в то же время в сердцевине их отношений царило чудесное спокойствие, уверенное умиротворение. Неважно, каковы условия их встречи, но Бетти принадлежала ему.

На секунду или две она задержалась перед дверью своей комнаты, тщательно заслоняя свечу от сквозняка. До нее доносилась лишь барабанная дробь дождя и больше ничего, ни звука. Дом казался огромным, напоминая гигантскую пещеру с массой лабиринтов. Она спросила себя, поднялся ли уже сэр Эдвард в библиотеку. Не слышно было, чтобы он прошел мимо ее комнаты, но, опять же, он мог подняться и по другой лестнице. Дом вовсе не был небольшим скромным строением времен королевы Анны, как она решила, переступив его порог. С тревогой ей подумалось, что большинство особняков выдают себя за большие на первый взгляд, чем оказывается впоследствии, в то время как этот дом начал расти, причем самым неприятным образом, и чем дольше она в нем находилась, тем больше он казался. Лестница, спускавшаяся в темноту, была вовсе не той лестницей, что показала ей старуха, хотя и начиналась у той же комнаты. Что ей делать — идти в библиотеку или спуститься вниз и поискать сэра Эдварда там? Она нерешительно направилась вниз, остановившись у подножия лестницы в надежде услышать что-нибудь, подсказывающее ей, что он все еще на первом этаже. Не услышав ни звука и внезапно испытав прилив чувства, очень напоминавшего панику, она поспешила наверх. Правда, сделать это достаточно быстро ей не позволяли юбка со шлейфом и грозящее угаснуть драгоценное пламя свечи.

В коридоре что-то промчалось с пугающим шорохом, и снова все стихло, кроме ее сердца, бьющегося, как птица в клетке. Изношенные и неровные половицы не были покрыты ковром. Холодный воздух казался осязаемо густым от пыли. И хотя двери некоторых спален были открыты, она поспешила мимо, даже не подумав заглянуть внутрь. Вспомнив, что нужно повернуть налево и подняться по лестнице, она оказалась перед массивной полуоткрытой дверью, за которой была еще одна, закрытая, обитая зеленым сукном. Она постучала в эту вторую дверь, подождала секунду или две и распахнула ее, сразу же убедившись, что сэра Эдварда там не было. Там не было ничего, кроме холодной мглы. И такая же холодная мгла проникла в ее сердце. Она вернулась в коридор и за одной из приоткрытых дверей услышала жутковатый шорох. Ее счастье померкло — не осталось ничего, кроме одиночества и страха. Она пустилась бежать; пламя свечи, которое она прикрывала рукой, угрожающе подрагивало; ей пришлось остановиться, чтобы дать ему как следует разгореться. И тут свеча погасла, а она поняла, что окончательно заблудилась.

Стоя на верхней площадке главной лестницы, которая теперь казалась настолько большой, что наводила на мысли о разрушенном оперном театре, она принялась звать его, кричала, умоляя его вернуться к ней. Но к ней возвращалось лишь эхо, странное, насмешливое эхо. Наконец ее возглас перешел в пронзительный крик, захлебнувшийся рыданием. Потому что она поняла, с безутешной уверенностью, что напрасно зовет сэра Эдварда, что его нет больше ни в этом доме, ни в любом другом. В доступном ей пространстве и времени она никогда не сможет до него докричаться.

5

По прошествии первых пяти минут Люк подумал, что сэр Эдвард и Бетти вот-вот вернутся. Однако его ничуть не удивило, что они не возвращались, — наверняка обменивались пространными речами где-нибудь на кухне или в буфетной. Часов он не носил, и в этой длинной комнате их, по-видимому, тоже не было, так что ему пришлось прикидывать наугад, прошли ли уже те полчаса, которые Джулия просила его подождать. Наконец, решив, что по свечам вполне можно ориентироваться во времени, — а их сгорело уже две, — он поднялся и отправился искать библиотеку. Дважды повернув не в ту сторону и запутавшись в длинных узких коридорах, он вышел к большой лестнице, которую раньше не видел. Потом ему оставалось лишь следовать указаниям Джулии: повернуть направо и идти по коридору до маленькой лестницы наверх. Поднявшись, он без труда нашел двойные двери, про которые она говорила.

— Джулия, я здесь! — радостно воскликнул он, уже представляя, как они часами просиживают в этой библиотеке, такой уединенной и уютной, и никак не могут наговориться. Толкая дверь, он почти закричал:

— Я пришел! — звучало это, надо сказать, довольно по-дурацки. — Я пришел!

Комната была пустой и голой, и в ней царила промозглость бесконечной зимы. Когда-то здесь действительно была библиотека, что могли подтвердить все еще висевшие на стене пара полок, а в углу валялись несколько потрепанных книг. В камине лежала груда золы и полусожженные обрывки бумаги. Сырость въелась в стены и потолок, оставив на них бурые пятна. В комнате не было никакой мебели, только в углу валялся старый упаковочный ящик. Никто не читал здесь книг по меньшей мере последние тридцать лет. Эта комната забыла, как выглядят человеческие существа. От отчаяния Люка даже стало подташнивать.

С улицы доносился шум дождя, монотонно поскрипывали ставни. Не верилось, что комната, где он совсем недавно был с Джулией, находилась всего в двух лестничных пролетах отсюда. Ужасные подозрения, которые он даже не мог облечь в слова, мелькали в его сознании. Что если, выйдя из той длинной комнаты внизу, он повернул не туда и заблудился? Он заблудился во времени? Где Джулия? Где она ждет его с кофе и бренди? Он знал, хотя отчаянно хотел не знать этого, что она имела в виду именно эту библиотеку. Его начала бить ледяная дрожь.

Потом он услышал шаги, медленные, неуверенно приближающиеся шаги. Он стоял не в силах пошевелиться. Скрипнула половица. В дверном проеме показался силуэт. «Джулия!» — крикнул Люк. Это был крик надежды, противоречащей всякому здравому смыслу, и еще не затихло гулкое эхо, как эта надежда умерла.

— Люк, — сказала Бетти, подходя ближе. Бледное лицо, ввалившиеся глаза, вокруг которых размазалась тушь. Она была в том же наряде, что и за ужином, но куда девалась осенявшая ее красота? Бетти утратила даже элегантность: про нее смело можно было сказать теперь, что девушка ошиблась с выбором платья. — Люк, я была уверена, что это ты. — Она помолчала, оглядываясь кругом. — Да, я знала, что здесь все будет именно так. Наверное, поэтому я не вошла сюда в первый раз. Почему-то я это знала.

Она посмотрела на него.

— Ты здесь надеялся встретиться с ней?

— Да, — ответил он, глядя на пустые книжные полки. — Мы условились поговорить после ужина, и она велела мне подняться сюда.

— Он сказал мне то же самое. — Ее голос звучал абсолютно монотонно, без всякого выражения, так мог бы говорить лунатик. — Но я дошла только до двери. Думаю, я тогда уже знала.

— Что знала?

— Что его здесь нет сейчас. И ее, конечно, тоже нет. — Она медленно покачала головой. — Теперь я уверена, что здесь нет никого, кроме нас. Нет даже той старухи, хотя, конечно, она была совсем другая, чем они.

— Что ты хочешь этим сказать, Бетти? — Он не на шутку разозлился.

— Я хочу сказать, — она осторожно подбирала слова, — что ее мы, возможно, увидим утром. Но их мы больше не увидим. Никогда. Люк, не сердись. Я не смогу этого вынести.

— Успокойся. Я просто пытаюсь понять, что произошло, вот и все. Меня ожидал здесь тот еще сюрприз, ведь я надеялся увидеть ее… — Он прервался на полуслове.

Она кивнула.

— Можешь не рассказывать. Со мной было то же самое. По-моему, то, что это случилось с нами обоими, должно что-то значить. Мы должны это помнить. Это важно.

— Да, но что же случилось? И если мы собираемся говорить, то давай уйдем из этого морга. Спустимся вниз, туда, где ужинали. Там тепло.

Он прервался, пристально посмотрел на нее и продолжил уже другим тоном:

— Или… нет? Может быть, сейчас там тоже промозгло и сыро и нет ничего, кроме пары упаковочных ящиков. Но послушай… черт! — раздосадовано вскричал он, — на мне по-прежнему эта одежда, их одежда! И на тебе тоже. И мы ужинали вместе — разве нет? Мы ужинали вчетвером, ты же не будешь этого отрицать?

— Нет, не буду. — В ее голосе слышались слезы. — Только, пожалуйста, Люк, не злись. Давай не будем больше ссориться. Я действительно не смогу этого сейчас вынести.

— Хорошо, не буду, Бетти. Я, в общем-то, и не злюсь, а если злюсь, то определенно не на тебя. Ведь мы ужинали вчетвером — и мы с тобой говорили речи. Или не говорили? Я что, все это придумал?

— Вы с ним говорили, я нет. Как я могла?

— А мне казалось, что ты говорила — про желания женщины…

— Нет, я только слушала вас двоих. И немного разговаривала с ним. Но сейчас это уже не важно. Пойдем вниз. Не можем мы здесь оставаться.

Со свечами в руках они направились к двери, но Люк вдруг остановился.

— Посмотри туда.

— Что там? Я ничего не вижу.

Он ткнул пальцем в стену.

— Электрический выключатель. Раньше я его не заметил. — Он попытался включить свет, но ничего не вышло. — Здесь нет лампочки, да и электричество, наверное, все равно отключено. Давай побережем свечи. Держись поближе ко мне, я знаю дорогу.

— Тебе не показалось, что этот дом как будто делается все больше и больше? — спросила она, когда они спускались по лестнице. — Мне в какой-то момент так показалось, все стало таким зловещим и страшным. Думаю, это происходило в промежутке между тогда и сейчас.

— Подожди немного с этим. — Он уже несколько минут молчал, сосредоточившись на том, чтобы выбрать правильную дорогу. — Я верю тебе, когда ты говоришь, что их здесь нет. Теперь я тоже это чувствую. Но на нас до сих пор эта одежда, и мы ужинали в той длинной комнате, в этом я могу поклясться. Так что давай подождем с выводами, а займемся лучше сбором улик.

Они вошли в ту самую длинную комнату, где стоял стол. Люк воскликнул:

— Вот! Здесь ничего не изменилось: та же самая мебель, и камин еще не погас. Все именно так, как я запомнил. Когда я уходил, горели эти две свечи — они и сейчас горят. Надо как следует рассмотреть стол.

Стол был тот же самый, но кое-что изменилось. К нему были придвинуты только два стула, а не четыре, и было очевидно, что тарелками и приборами пользовались только два человека. На столе были остатки тушенки, кусок сухого сыра и полбуханки хлеба. Рядом с одной из тарелок стоял маленький чайник, кувшин молока, чашка и блюдце, а рядом с другой — пустая бутылка из-под пива в компании со стаканом, на стенках которого еще виднелись следы пены.

— Но я пил вино, — запротестовал Люк, — и ел суп и жареную курицу…

— А я — паштет и омлет! — воскликнула Бетти.

— Вовсе нет… — начал было Люк, но тут же осекся. — Давай подойдем к камину. Нет смысла на это пялиться.

— Стулья совершенно такие же, — заметила Бетти, когда они подошли к огню. — Здесь все совершенно такое же, как и было. Что ты ищешь?

— Круглую табакерку и длинную глиняную трубку. Они лежали здесь, и я ими пользовался. Но они исчезли. — Он с минуту оглядывал комнату, а Бетти молчала. — Ага! Вот оно.

— Что ты нашел? — Она посмотрела в сторону буфета.

— Пять штук сигарет в пачке. Прямо здесь лежали. Должно быть, уже давно — слишком сухие и пыльные, но все равно пойдет. Хочешь?

— Да, пожалуй. Надеюсь, это не воровство.

— Постараемся выяснить это у кого-нибудь завтра утром.

Какое-то время они молча курили, уставившись на тлеющие угла в камине. «Как уцелевшие после катастрофы», — подумала Бетти.

— О чем ты хотел с ней поговорить? — спросила она наконец.

— О чем угодно. Обо всем. Это было неважно. Я ничего не планировал. Мне просто хотелось быть с ней.

— А мне — с ним.

— Да, я знаю, — произнес Люк без особой теплоты в голосе. — Мы оба в одной лодке.

— И это немного обнадеживает, — сказала она. — Было бы гораздо хуже, если бы это случилось только с одним из нас. Ты ведь не ревнуешь меня к нему, нет?

— Еще нет, хотя, мне кажется, что мог бы, — признался он.

— Ты не ревнуешь, потому что не думаешь обо мне, — ты все еще думаешь о ней.

— А ты против?

— Нет, еще нет, — ответила она. — Как и ты. Мы оба чувствуем одно и то же. Мы их потеряли. И я уверена, что нам больше не встретиться. Вот к чему мы пришли.

Почти погасший камин, подрагивающие свечи… Комната, погруженная в полумрак, напоминала теплую пещеру. Снаружи по-прежнему доносился шум ночного дождя и ветра; легко было представить, что за стенами дома начинается новый Всемирный потоп.

— Знаешь, они не были похожи на привидения, — помолчав, произнес Люк.

— Они и не были привидениями, — последовал решительный ответ.

— А кто же они тогда, а? Люди из другого времени? О путешествиях в прошлое написано много историй.

— Именно об этом я и думала, — живо откликнулась Бетти.

— Но тогда мы могли бы их только видеть и слышать, — медленно продолжал он, — мы были бы зрителями. Они не участвовали бы в событиях. А мы ведь говорили, жали друг другу руки, вместе ужинали.

— Посмотри на то, что осталось от этого ужина. Просто кошмар! Ты не находишь, что эти убогие остатки напоминают нас и наше время?

— Послушай, Бетти, — горячо сказал он, — нам нужно в этом разобраться. Предположим, ты способна проскользнуть в четвертое измерение, или как там оно называется, — и не надо придираться, я не очень силен в этой области, — и даже видеть людей, живших сто пятьдесят лет назад. Но и в этом случае ты не была бы с ними в реальности, не смогла бы общаться с ними, как это сделали мы. В противном случае, это означало бы, что два отдельных времени — тогда и сейчас — пересекаются в третьем, совершенно ином времени, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Нет, по правде говоря, не очень, Люк. Все это слишком сложно.

— Я знаю, именно это я и хочу сказать. Это хуже, чем те две женщины в Версале. Но что же тогда случилось с нами?

Она помолчала немного, а потом заговорила, осторожно подбирая слова:

— Вот как я это понимаю. Эти двое, сэр Эдвард Какой-то и его племянница Джулия, когда-то действительно жили здесь и были точно такими, какими мы видели их сегодня вечером. Мы пришли сюда уставшие и измотанные, к тому же непонятно было, как с нами обойдутся, а потом мы расслабились, надели эту одежду — ну, тогда и появились сэр Эдвард и Джулия. Но, — нет, пожалуйста, послушай, Люк, это очень сложно, и если ты меня перебьешь, я потеряю мысль, — но в реальности мы никогда с ними не были. Я хочу сказать, что они не жили сами по себе, отдельно от нас, как настоящие, живые люди. Они выглядели так, как когда-то выглядели на самом деле — их внешность мы не придумали, — но то, что они говорили и делали, было воплощением наших желаний: мы хотели, чтобы они так говорили и делали. Мы как будто писали пьесу, а они были ее персонажами…

— Погоди минуту, Бетти, — запротестовал он, — ты же не хочешь сказать, что Джулия…

— Да, хочу, — отрезала она. — И сэр Эдвард тоже, хотя мне ужасно грустно так говорить. Разве они не вели себя, как нам бы того хотелось? Подумай, Люк, припомни все. Мне уже тогда это показалось.

— Ты хочешь сказать, что всегда хотела видеть рядом с собой сэра Эдварда? — спросил он. Вид у Люка был озадаченный и оскорбленный.

— Подсознательно, да, — ответила она, и в ее взгляде мелькнула насмешливая искорка. — Он, должно быть, воплощал то важное, чего я действительно хотела, пусть даже не зная об этом. То же самое с Джулией, которая наверняка ничего собой не представляла, — типичная безмозглая блондинка эпохи Регентства, — но тебе казалась изумительной и волшебной. Он заставил меня почувствовать именно то, что я хотела, какой я хотела себя ощущать. Пусть не постоянно — нельзя хотеть слишком многого — но хоть иногда. И то изумительное и волшебное ощущение, которое пробуждала в тебе Джулия, шло от тебя самого, рождалось твоим же разочарованием. Разве ты не понимаешь, дорогой, — продолжала она так, как давно уже с ним не говорила, — что мы пришли сюда не только замерзшие, промокшие и усталые, но еще и в полном отчаянии? Все, что от нас оставалось — только озлобленные, опустошенные до полусмерти оболочки. И те сэр Эдвард и Джулия, которых мы встретили, — не те, что жили здесь когда-то, — были утраченными составляющими нашей сущности, которыми мы пренебрегли и о которых забыли. Мы сами написали пьесу, а потом сами в ней и сыграли. Это началось, когда мы надели эту одежду, и нам пришлось по-другому себя вести. Но тогда мы не могли быть партнерами, поэтому нам понадобились еще двое, чтобы выйти из положения.

— Что-то не сходится, — возразил он, — хотя я понимаю, что ты хочешь сказать. Сэр Эдвард принес мне одежду. Или я подумал, что он ее принес. Говорил со мной — я был все еще в ванне. Правда, тогда он о стиле не говорил — это было потом. Ты это слышала?

— Да, — живо ответила она, — и все это, я уверена, было то, о чем я, может, и не думала как следует, но что давно уже чувствовала. Понимаешь?

— Что я понимаю, — заявил он с вызывающим видом, — так это то, что какому-то щеголю эпохи Регентства хорошо рассуждать о стиле и утонченном образе жизни. У него это получается гораздо лучше, чем у меня. Но, по крайней мере, я ни у кого не сижу на шее, сам себя кормлю, и никаким детям не приходится вставать ни свет ни заря, чтобы вкалывать на прядильных фабриках и угольных шахтах ради моего благосостояния. И если именно на этом основан его стиль, пусть он им подавится. Я же буду шататься по пабам и кафешкам в грязной рубашке и засаленных штанах. А ты будешь стоять в очередях за рыбой и дешевыми билетами в кино. Но никто не скажет, что мы живем за счет страданий других. Вот мой стиль!

— Да-да, конечно, мы не стали бы жить так, — вскричала она, — но он говорил совсем о другом, о твоем стиле. Вспомни: разговаривали мы. Ты сказал мне. Я — тебе. Это был единственный способ выразить то, что где-то в глубине души мы уже чувствовали о себе и своей жизни. И, Люк, пожалуйста, не будь таким колючим, когда говоришь об этом. Если мы начнем все сначала, то получится всего-навсего бездарная инсценировка. Просто помолчи и подумай пару минут, вспомни, в каком состоянии мы сюда пришли и что ты почувствовал потом.

— Мы промокли и заблудились, — медленно произнес он, — а потом все вдруг стало иначе.

Он честно пытался вспомнить, что произошло потом, но эти воспоминания большей частью были путаны и невероятны. Люк чувствовал на себе напряженный взгляд Бетти, хотя ее глаза были невидимы, а лицо в пещерном сумраке различалось всего лишь как бледный овал.

— Если когда-нибудь о нас вспомнят, я имею в виду о нашем поколении, и попытаются вынести нам приговор, — сказал он наконец, — будущим судьям придется признать, что, несмотря на все наши пороки, мы, по крайней мере, пытались быть честными. Никакого притворства, чего бы это ни стоило — вот наш девиз. Без сомнения, мы слишком далеко зашли…

— Слишком! — воскликнула она. — Меня тошнит от этой честности, которая с удовольствием выставит любого мелким, уродливым и подлым. Притворства тоже хватает — неврастеники прикидываются задирами, уставшие и трусливые добирают развязности и сексуальной прыти джином. А эта явная лень и распущенность — мужчины не дают себе труда бриться и менять рубашки, девушки норовят пореже принимать ванну и менять нижнее белье. Да, знаю, держаться на уровне непросто — не надо меня в этом убеждать, — но если бы мы только попытались не притворяться, отпуская колкости и превращая жизнь в дешевку, если бы мы добавили в нее энергию и чувство юмора, и чуточку стиля… — И тут она умолкла.

Он подошел и взял ее за руки — руки у нее были холодные, поэтому он принялся согревать их, растирая ладонями.

— У тебя пробежали тогда мурашки по спине? — мягко спросил он. — У меня тоже. Хорошо, что сегодня ночью мы оба испытали одно и то же. Если бы это случилось только с одним из нас…

— …надежды бы не было, — торопливо закончила она. — Именно потому, что это случилось с нами обоими, у нас есть надежда. Но любовь — не просто секс, когда хочется, и общая ванна и сковородка. Все женщины это знают. За любовью нужно ухаживать, растить ее.

— Беда в том, — ответил он, — что парням зачастую надо всего лишь перепихнуться по-быстрому, без всяких там усложнений. Да, Бетти, я понимаю, что потом они зря ожидают большего, чем то, на что имеют право. Нельзя одевать отношения в лохмотья и понукать ими, а потом требовать удовлетворения вдруг возникшей тяги к блеску и славе. Но если мы перестанем этого требовать, то скоро окажемся в муравейнике…

— О, Люк, я уверена, что ты сказал тогда что-то в этом роде! — вскричала она. — Разве не помнишь?

— Помню отчасти — как обрывок сна или воспоминание о времени, которое в действительности нам не принадлежит. Ты была прекрасным, очаровательным созданием, а я — достойным парнем, в котором горела поэзия и которому не терпелось проявить ум, чтобы ты восхитилась мной. Да, — продолжал он, — я помню все это и даже больше и постараюсь никогда не забыть. И потому что я знаю, что ты тоже это помнишь, ты навсегда останешься для меня особенной женщиной, не похожей на других…

— Да… да, дорогой, — именно это я пыталась сказать…

— Не знаю, что нам со всем этим делать, и определенно не намерен решать эту загадку сегодня ночью. Но совершенно точно, что отныне и навсегда имена Бетти и Люка Госфортов не будут замешаны в том, что называется мышиной возней. А сейчас — потому что я абсолютно уверен в том, что сейчас этот дом принадлежит нам, — я должен отвести вас в постель, моя дорогая миссис Госфорт…

— В комнате, где я одевалась, есть большая кровать, — сказала Бетти и поцеловала его.

Когда они поднимались по лестнице, она сонно пробормотала:

— Мне до сих пор непонятно, откуда здесь взялись эта одежда и старуха. Они-то уж точно относятся к этому миру.

— Несомненно, — подтвердил он, — и поэтому завтрашнее утро обязательно прольет хоть какой-нибудь свет на все случившееся.

6

Утро не пролило ни на что особого света; дождь перестал, но все вокруг было залито водой, и сырость была такая, что даже солнцу приходилось пробиваться сквозь атмосферу, с одинаковым успехом напоминавшую и воздух и воду. Но утро привело к ним миссис Роджерс, носатую женщину с птичьими глазками, одну из тех, в которых невероятное добродушие и желание помочь ближнему сочетается с внешностью фурии. Она пришла из деревни по своей собственной воле: просушила их одежду, снабдила горячей водой и даже приготовила им на скорую руку завтрак. Но при этом она сохраняла недовольную мину человека, которого заставили заниматься ненавистным делом.

— Ее послало само небо, — сказал Люк, принимаясь за вареное яйцо, — но нам никогда не удастся что-нибудь из нее вытянуть.

— Нет, удастся, — заявила Бетти, обладавшая богатым опытом общения со сложным миром лондонской прислуги. — Предоставь это мне, дорогой.

— Мне так или иначе придется это сделать. Через пять минут я пойду за сигаретами и постараюсь кого-нибудь найти, кто помог бы вытащить машину из канавы. И дай этой миссис Роджерс фунт — вот, держи, пока я не забыл, — но скажи, чтобы она разделила его с той старухой, если она отыщется. Кстати, ты поняла хоть слово из того, что она бормотала себе под нос?

— Не очень, — ответила Бетти. — Но я все про нее узнаю у миссис Роджерс, вот увидишь.

Час спустя они встретились в маленьком пустом холле, и, зажигая сигарету, которую она тут же потребовала, Люк сказал:

— Я достал сумки из машины и договорился, чтобы ее вытащили и перегнали в гараж. Послал телеграмму на студию. Через десять минут подъедет такси, чтобы отвезти нас на станцию. А у тебя какие новости, женщина?

— С пылу с жару от тетушки Роджерс, дорогой. Старуха, которую мы видели вчера вечером, — миссис Грашки или что-то в этом роде, чешка. Она присматривает за домом, но живет у дочери — дверь в дверь с миссис Роджерс. К счастью для нас, вчера она работала допоздна — разбирала старые вещи. Этот дом уже несколько веков принадлежит семейству Перитон — баронетам. Нынешний баронет — сэр Лесли — состоит на дипломатической службе, поэтому всегда за границей. Ну вот, миссис Грашки, та еще чудачка, подумала, что выглядим мы ужасно, и решила, что в тех старинных вещах, которые она разбирала, мы будем смотреться намного лучше. И подобрала для нас наряды. Потом, приготовив нам ванну — ни бойлер, ни электроустановка не работают — и собрав ужин, и, возможно, понаблюдав за нами в щелку и вдоволь посмеявшись, она вдруг поняла, что зашла слишком далеко и убежала домой. Конечно же, она до костей промокла, слегла с приступом ревматизма и послала «SOS» миссис Роджерс, которая великодушно откликнулась. Я как раз говорила, — повторила Бетти для миссис Роджерс, которая вошла в холл, — что вы великодушно откликнулись на призыв о помощи миссис Грашки.

— Сделала, что смогла, — сердито отозвалась миссис Роджерс, — но если вы меня спросите, то я скажу, что у миссис Грашки не все дома — выкидывать такие шутки в ее возрасте, и это у нее не впервой. Но сэру Лесли она нравится — ему-то что, он же все по заграницам. Вот это дедушка сэра Лесли — сэр Юстас, — она указала на один из портретов. — О нем тоже сказки рассказывали.

— Дорогой, посмотри! — дрожащим голосом воскликнула Бетти. — Она подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть сэра Юстаса. Люк стал рядом с ней и почувствовал, как ее ногти впиваются ему в руку. — Вот — видишь?

Действительно, портрет сэра Эдварда Перитона был великолепен, хотя коричневый домашний сюртук вышел не очень. Портрет мисс Джулии Перитон был меньше и не такой удачный, но каскад золотисто-рыжих кудрей выглядел восхитительно и вполне натурально, а белое платье в стиле ампир с бледно-голубой сборчатой лентой вокруг обнаженных плеч было выписано просто отлично.

— Да, — сказала миссис Роджерс с долей самодовольства и встала рядом, — здесь есть еще портреты. Я об этих Перитонах немало знаю историй.

— Я тоже, — ответил Люк.