— Видите ли, я вхожу в некий комитет, — начал Харндин. — Его организовали еще в войну — министр труда поручил нам заниматься вопросами женской занятости, — и я уже давно хочу из него выйти. Но вчера я сходил на очередное заседание и пообщался там с одной дамой, некой миссис Чайлдс, которая представляет один из крупнейших женских профсоюзов. Эдакая железная кадровичка, ярая социалистка. Так вот, миссис Чайлдс спросила, нет ли у меня знакомых киношников, и я ответил, что как раз познакомился с несколькими в Корнуолле, где недавно отдыхал. Я упомянул ваше имя, сказал, что вы много лет проработали в Голливуде и вообще профи. Она тут же заявила — ох уж эти женщины, сразу загораются, — что я прямо-таки обязан вас познакомить. Ну, я вашего адреса не знал, но подумал, что наверняка где-нибудь с вами встречусь — поэтому она дала мне вот это. — Он вручил мне карточку с нацарапанным на ней телефоном. — Позвоните ей, пожалуйста, как можно скорей.

— Понял. — Я убрал карточку в карман. — Что ж, спасибо. И простите за беспокойство.

— Что вы, Доусон, какое беспокойство! Ладно, пойду искать жену. Надеюсь, вы как-нибудь с нами отужинаете. — С этими словами он ушел.

Время ужина еще не наступило, поэтому в вестибюле было относительно тихо. Я сел в кресло у входа, чувствуя, что не хочу надевать пальто и шляпу, покуда не разберусь в своих желаниях. Я уже начисто забыл про Харндина и миссис Чайлдс; я думал об Элизабет. Туман и волны между нами словно бы чуть разошлись, и в этом просвете я увидел ее: красивую и добрую женщину, великую звезду на единственном небе, с которого на меня еще может просыпаться манна. Она долгие годы была мне верным другом, вместе мы могли без малейшего труда заработать огромное состояние, и недавно она намекнула, что готова стать мне не просто другом. Но я отверг ее — ради чего? Чтобы сидеть и гадать о собственном будущем. У меня было чувство, что я не сам ушел с вечеринки, а меня выгнали. Я высмеял Бриджит, но она-то сейчас вовсю хлопочет над ужином для Шейлы и Джона, предвкушая их удивление и радость. А я чем занят? Даже лорд Малькольм Никси-Харндин, никогда по-настоящему не живший, может посещать заседания комитетов и водить жену по вечеринкам.

Я вытащил из кармана карточку и равнодушно ее рассмотрел. Наверняка у этой дамы какая-нибудь племянница ходит на курсы актерского мастерства и мечтает стать второй Элизабет Эрл. Или же с ее братом в Новой Зеландии приключилось любопытнейшее происшествие, которое стоит увековечить на кинопленке. И то и другое меня нисколько не интересовало. Мои пальцы, точно ими одними овладела ярость, разорвали карточку пополам. Видимо, этим действием я выпустил часть пара: мне сразу стало лучше, я сложил карточку и подошел к телефону на регистрационной стойке.

— Говорит миссис Чайлдс, — раздался четкий, строгий, деловой голос с легким северным акцентом — необычное сочетание.

— Меня зовут Грегори Доусон. Лорд Харндин только что передал мне ваш телефон. Вы хотели о чем-то со мной поговорить.

Несмотря на свою строгость, занятость и северное происхождение, миссис Чайлдс не на шутку обрадовалась — это я услышал сразу.

— О да, очень хотела! Как я рада, что вы позвонили!

— В чем дело? — спросил я. — Сразу говорю, если вы намерены замолвить словечко за красивую племянницу, мечтающую стать актрисой…

Она рассмеялась, и я тут же осекся.

— Нет-нет, ничего подобного! У меня нет красивых племянниц. Мы обсуждаем создание нового киноколлектива… большое и важное дело. Я собрала несколько молодых и талантливых кинематографистов, сегодня вечером у нас первая встреча. Вы не могли бы к нам прийти, мистер Доусон?

— Даже не знаю, — неуверенно протянул я, хорошо представляя себе эту молодежь. Начинающие волшебники-документалисты, помощники операторов и монтажеров, нечесаные девицы-сценаристки… все сидят на полу и обсуждают, как снять дерзкое левацкое кино за четыре пенса. — Я старый киношник, да к тому же циник. Сомневаюсь…

— Да-да, я знаю, — перебила меня миссис Чайлдс. — Именно вас-то мы и искали. Пожалуйста, приходите!

Ну что ж, хоть кому-то я нужен… пусть и для сущей чепухи. Я пообещал заглянуть, и она продиктовала мне адрес на Ганновер-сквер (спасибо, что не в Голдерс-Грине или Блэкхете). Как только мне наскучат их прекраснодушные мечтания, я смогу за несколько минут пешком дойти до дома — не придется сидеть до конца, надеясь, что меня кто-нибудь подвезет.

Она предложила встретиться в восемь часов, и я был на Ганновер-сквер около половины девятого. Миссис Чайлдс оказалась миниатюрной женщиной лет сорока, с рыжими волосами и грубоватым лицом; впрочем, я не успел толком ее рассмотреть, потому что она сразу увлекла меня в гостиную, полную табачного дыма и тех самых юношей и девиц, которых я так живо себе представил: они сидели на полу, спорили и громко смеялись. Не могу сказать, что я обрадовался виду этого прокуренного обезьянника. Однако я признал в одном из самых громкоголосых гостей одного весьма неплохого и увлеченного монтажера по фамилии Хинчклиф, который работал на студии Брента. Он вскочил и пожал мне руку.

— Смотрите, кто пришел! — закричал он. — Всем цыц! Джордж, Хильда, умолкните! Это Грегори Доусон, и лучше сценариста вы не найдете, миссис Чайлдс. Давайте введем его в курс дела.

Меня усадили в самое большое кресло (правда, на подлокотниках уже сидели две девицы), и следующие двадцать минут я молча слушал. Говорили в основном миссис Чайлдс и Хинчклиф, хотя время от времени пару слов вставлял кто-нибудь из присутствующих. Услышанное приятно меня удивило. Задумка была интересная, стоящая и разительно отличалась от того, что я так часто слышал от Брента, Адоная, Лео Блатта и всей шайки-лейки. Миссис Чайлдс — такая же деловая и строгая, как по телефону, — поведала мне, что ее и многих других в профсоюзе очень волнует, какое кино смотрят сейчас англичане — и не просто смотрят, а тратят на него деньги. Большинство этих фильмов несут миру совершенно неправильные ценности. Разумеется, в кино не место политической или экономической пропаганде, но фильмы должны отражать настоящую жизнь настоящих людей. Если они создадут новое производство, готовое снимать кино по этому принципу, необходимый капитал не заставит себя ждать, и многие профсоюзы готовы приложить все силы для распространения этих фильмов. Хинчклиф сказал, что самым талантливым киношникам давно надоело снимать бессмыслицу, и он запросто сможет собрать команду из достойных операторов, звукооператоров, монтажеров и прочих. Новую студию построить удастся еще не скоро, зато, насколько он понял, правительство хочет отменить реквизицию старой студии Уиллесдена. Он, Хильда и Тед недавно пробрались туда и все осмотрели: тесновато, конечно, многое устарело, но на первое время сгодится. Дальше Хинчклиф передал слово Теду, который должен был прочитать нам отчет об оборудовании — именно в оборудовании, понятное дело, была основная загвоздка. Тед — высоченный здоровяк в синем свитере и с бородой, — больше походил на рыбака, чем на работника кино (впрочем, работники кино никогда на себя не похожи). Краснея и заикаясь, он стал зачитывать свой отчет, весьма дельный, пока его не принялась добродушно дразнить одна веселая барышня, сидевшая в задымленном углу. Тогда к беседе подключилось одновременно полдюжины молодых людей. Миссис Чайлдс и Хинчклиф с трудом их утихомирили и повернулись ко мне.

Первым делом я поднял две проблемы: где в наше время найти приличное оборудование, если его не хватает даже на крупных богатых студиях, и как добиться адекватного проката в кинотеатрах. Затем я перешел к собственным соображениям на тему.

— Я сценарист, хотя в свое время успел побыть и продюсером, и режиссером. Конечно, я смотрю на все со сценаристской точки зрения. Есть тут еще сценаристы?

Бойкая девица, сидевшая на левом подлокотнике моего кресла, гордо заявила, что она сценарист, и два парня тут же подняли ее на смех. Миссис Чайлдс одарила меня улыбкой, мгновенно озарившей ее грубоватое лицо, и меня посетило какое-то смутное воспоминание.

— Тогда я буду говорить за нас обоих, хорошо? — спросил я девушку.

Та бурно закивала и едва не свалилась мне на колени.

— Много лет я пытаюсь доказать, что в основе любого хорошего кино лежит правильно построенный сюжет. Если сюжет никуда не годится, никакие актеры, никакая режиссура или затейливая операторская работа ничего не дадут. На основе сюжета пишется выверенный до мелочей режиссерский сценарий, который экономит всем время и деньги. — Я привел несколько примеров таких работ, снятых как на американских, так и на британских студиях. Не скрою, мне польстило их внимательное отношение и бурное согласие со всеми моими словами. — Если вам удастся запустить производство, — продолжал я, — то на первых порах, конечно, придется затянуть пояса. Тем не менее некоторые расходы неизбежны. Если попытаться их урезать, это приведет к катастрофе. Однако очень часто студии выбрасывают огромные деньги на ветер лишь потому, что люди, ответственные за финансовые вопросы, сами не знают, чего хотят, но настаивают на своем и в итоге останавливаются на дурацком сюжете, по которому написан совершенно непродуманный режиссерский сценарий. Да вы и сами знаете, как это бывает. — Все принялись громогласно соглашаться, миссис Чайлдс улыбнулась, — и вновь что-то кольнуло у меня в душе.

Настояв на важности первоклассного сценарного цеха и на том, чтобы его представитель обязательно вошел в правление новой студии, я предостерег собравшихся от роковой ошибки: ни в коем случае нельзя отказываться от накопленного Голливудом опыта.

— Такую ошибку допускали многие. Голливудские ценности — ерунда, от них можно и нужно избавляться. А вот голливудская техника — по возможности развлекательная подача, связный и понятный сценарий, никакой театральности в малых характерных ролях, внимание к мелочам, превосходные картинка и звук, которым нипочем плохое оборудование (в провинциальных кинотеатрах редко бывает хорошее), — все это очень важно, не отказывайтесь от этого, пока не найдете достойной замены. А теперь о финансах.

Тут началось. Все их приблизительные подсчеты никуда не годились; мне пришлось с пеной у рта доказывать этим воинственным юнцам, что за такие деньги невозможно снять достойное кино с известными актерами, даже при условии разумной экономии на методах производства. Однако я услышал и несколько блестящих идей, которые никогда не приходили мне в голову.

Пока мы обменивались мыслями, миссис Чайлдс и еще две девушки принесли пиво, кофе и кексы.

Хинчклиф отвел меня в сторону:

— Скоро все разойдутся. Вы не могли бы задержаться? Хочу кое о чем с вами поговорить. И миссис Чайлдс тоже.

Я согласился, но добавил, что вечеринка — а собрание превратилось в вечеринку, — вроде бы еще не подходит к концу. Он подмигнул и сказал, что они с миссис Чайлдс знают свое дело и все устроят. Примерно через пятнадцать минут (которые я проболтал с девицами на подлокотниках, испанским цыганом и рыбаком Тедом) два распылителя принялись за работу — добродушно, но эффективно. В считанные минуты от гостей не осталось и следа: я уже открывал окна, чтобы проветрить гостиную, а Хинчклиф и хозяйка понесли чашки и кружки на кухню. Пока их не было, я успел осмотреть комнату: над невысокими книжными стеллажами висели недурные акварели, и в целом мне здесь понравилось. Первым делом, решил я, надо составить представление о хозяйке дома, которая по-прежнему оставалась для меня загадочной фигурой — притом что загадочной женщиной ее никак нельзя было назвать. Мы сели возле камина и погрузились в атмосферу уюта и душевной близости, которая всегда воцаряется в доме после ухода основной массы гостей.

— Утром я слышал, что вы отвергли весьма выгодное предложение из Голливуда, — обратился ко мне Хинчклиф.

— Верно.

— Элизабет Эрл останется в Англии после съемок этого фильма?

Я приподнял брови:

— Понятия не имею! Маловероятно. Ее связывают контрактные обязательства, и Брент выпросил ее только на один фильм. А что?

— Просто спросил. — Он не переглянулся с миссис Чайлдс. — Вы планируете и дальше работать на Брента?

— Не планирую. Он этого хочет, но я пока ничего не сказал ему о своих планах.

— Послушайте… надеюсь, мой вопрос не покажется вам неуместным… но что вы собираетесь делать?

— Ваш вопрос вполне уместен. К сожалению, ответа на него я не знаю. Я только знаю, чего не хочу делать.

— На то есть какая-то особая причина? — тихо спросила миссис Чайлдс из глубин своего кресла.

— Вряд ли, — протянул я. — Разве что я слишком долго варился в этом котле, все надоело. Я уезжал на море, очень много работал и думал о себе.

— Продолжайте, — сказала она Хинчклифу, который взглянул на часы, подскочил и навис надо мной.

— Почему бы вам не поработать с нами? — с жаром предложил он. — Вы бы внесли неоценимый вклад! У вас такой огромный опыт! Давайте снимать настоящее кино. Конечно, больших денег мы вам предложить не сможем…

— О деньгах не беспокойтесь, — перебил его я. — Гонорары только душу травят: все равно после выплаты налогов почти ничего не остается. Да и содержать мне некого. Поэтому не переживайте насчет денег. Что вы можете предложить, кроме них?

— Вы войдете в правление, — ответила миссис Чайлдс.

— Будете писать, учить молодых сценаристов, продюсировать, искать режиссеров, звезд — словом, делать что угодно и как угодно! Никто вам слова поперек не скажет! — вскричал Хинчклиф. — Мне уже пора, я живу в Хэрроу и обещал не задерживаться. Поговорите с ним, миссис Чайлдс, нипочем его не отпускайте! Ну, я пошел.

Мы услышали, как хлопнули две двери, и в наступившей тишине обменялись неуверенными улыбками.

— Вы устали, — сказал я, привставая и давая понять, что тоже готов уйти.

— Я устала от толпы, — ответила она. — Сегодня три собрания провела. Но спать мне пока не хочется, если вы об этом, мне еще рано. Вы не пили ни кофе, ни пива, так ведь? Я тоже. Может, чаю? Виски у меня нет. Чаю? Хорошо, пойду поставлю чайник.

Пока она хлопотала на кухне, я начал лихорадочно думать, что ей сказать. В голове у меня была каша, но я снова почувствовал себя живым — даже очень живым.

Вскоре миссис Чайлдс вернулась с чайным подносом, и я наконец смог как следует ее рассмотреть. Ее никак нельзя было назвать хорошенькой, но, полагаю, многие близкие знакомые считали ее красивой. Красота миссис Чайлдс была совсем не такая, как у Элизабет — создания из дивного сна с золотой маской вместо лица, — нет, то была красота сильного человека с глубокими мыслями и жизненным опытом. Секунду-другую она тоже смотрела на меня, и в ее темно-янтарных глазах блестел вызов, как будто она говорила: «Что ж, вот она я. Думайте что хотите». Затем миссис Чайлдс погасила верхний свет, и мы остались в уютном полумраке торшера.

— Лорд Харндин, — начала она, передавая мне чашку чая, — сказал, что наверняка встретит вас на какой-то грандиозной коктейльной вечеринке в «Клэриджес». Хинчклиф тоже говорил, что вы там будете. Интересно, что вы подумали про наше шумное сборище после такого мероприятия?

— Я вам отвечу. — Я отпил из чашки и осторожно ее поставил. — Во-первых, мне ужасно надоели киношные вечеринки — слишком много их выпало на мою долю. Это и не работа, и не развлечение, а нечто среднее и совершенно бессмысленное. Что же до вашего сборища… как ни странно, оно мне приглянулось. Конечно, почти всю эту молодежь я уже встречал на студиях — лица не новые, — но посмотрел я на них по-новому. Когда поблизости нет начальства, все вместе они смело высказываются, горят желанием делать что-то стоящее и искренне радуются друг другу. Я получил не только удовольствие, но и пользу. — Тут я умолк, почувствовал, что заболтался.

— Говорите, не стесняйтесь, — тихо произнесла миссис Чайлдс.

— Я вдруг осознал, что эти юноши и девушки хоть и не очень-то похожи на меня в молодости — я говорю о самых молодых, почти детях, — все же в них есть что-то такое… Ох! Смесь восторженности, тепла, увлеченности, радости общения… я думал, всего этого уже не осталось в мире, а оказывается, мы просто не знали, где искать. Но вам мои речи ни к чему…

— А вот и нет. Вы забываете, что это я уговорила вас прийти. Это очень важное дело, часть моей работы.

— Понятно. Работаете сверхурочно? Время-то уже позднее.

Она рассмеялась:

— И все же мне любопытно. То, что вы сказали Хинчклифу — про выгодные предложения из Голливуда, скуку и закостенелость, — по-моему, вы имели в виду нечто большее. Словом, я заинтригована. Что же с вами происходит? Простите, если лезу не в свое дело…

— Мне тоже любопытно. Если я расскажу, вам это покажется сущим пустяком и ерундой. В Корнуолле, куда я уехал работать, я повстречал давних знакомых, и эта встреча заставила меня погрузиться в воспоминания о своей довоенной юности. — Миссис Чайлдс вдруг встрепенулась, но тут же осадила себя; поскольку мне хотелось скорей покончить с объяснениями, я продолжал: — Воспоминания не пошли мне на пользу. Конечно, чего я ждал? Я зашел в тупик, хотя мне и открылось несколько удивительных, неизвестных ранее обстоятельств. Возможно, мне в самом деле наскучила однообразная работа… так или иначе, полуночные визиты в прошлое лишили запаха и красок мое настоящее. Мне больше не хотелось писать сценарии, работать с теми же людьми… я даже испортил очень теплые и близкие отношения с одним человеком.

— С Элизабет Эрл?

— Проклятие! Неужели всем известно все, что происходит в мире кинематографа?

Она рассмеялась:

— Мне почти ничего неизвестно об этом мире. Догадаться несложно. И Харндин, и Хинчклиф рассказали мне, что вы большие друзья, а сегодня вы должны были пойти на вечеринку в ее честь. Вы ушли оттуда рано и больше не хотите работать с этими людьми… и вдобавок обмолвились об испорченных отношениях…

— Да, вы правы, догадаться легко. Словом, вот так обстоят дела — я предупреждал, что вам мои переживания покажутся чепухой. И вот почему встреча с вашими друзьями пошла мне на пользу. Последние два дня я чувствую себя не то покойником, не то старым привидением. И позвонил я вам после вечеринки не потому, что надеялся услышать что-то интересное и связанное с кино, а потому что не знал, куда еще себя деть.

Миссис Чайлдс кивнула, как-то странно посмотрела на меня — без улыбки, но тепло и по-доброму, — а затем сняла со стены напротив одну из картин. Она поднесла ее к торшеру, и я тоже подошел посмотреть. В этот миг передо мной словно распахнулось окно в другой мир, в солнечное утро, навек утраченное и почти забытое… На глаза тут же навернулись слезы. В руках у миссис Чайлдс была та самая акварель, которую Стэнли Мервин показывал нам с Джоком в балсденском пабе воскресным утром, перед приездом Никси: сверкающий ручей бежал под каменной аркой моста, а вокруг раскинулись горы и вересковая пустошь.

— Он показывал ее нам с Джоком в «Белой лошади»! — воскликнул я. — Он написал ее в то самое утро, перед нашей встречей. Помню, он еще сказал: «Я с утра был на пустоши, пытал удачу с тем живописным мосточком. Уж сколько я над ним бился, добрую дюжину холстов перепортил, никак мне цвета не даются. Но на сей раз, кажись, я его уговорил». А я, посмотрев на картину, сказал, что это — маленькое чудо. И вот оно… вот оно! Все, что осталось от золотого мая… Джок шел большими шагами, точно индейский вождь… стояла жара, а в пабе было темно и прохладно… старик Мервин улыбался, потягивая пиво… Элингтоны сняли маленький домик на пустоши, и мы с Евой, Джоан и Бриджит играли в крикет на зеленой лужайке… то было другое время, другой мир, навсегда забытый и утраченный.

Я сидел в кресле, глядя невидящими глазами на огонь в камине.

— Но ведь вы его не забыли, — сказала миссис Чайлдс.

Она тоже стояла возле камина и пристально смотрела на меня. Почему-то мне захотелось, чтобы она отвернулась.

— И мир этот никуда не делся. Даже мостик цел. Я видела его прошлым летом. Лучше в прошлое не возвращаться — это скользкая дорожка. Десять лет назад, потеряв мужа, я тоже увлеклась такими путешествиями. Мы были очень счастливы вместе, но наше счастье длилось недолго. Помню, как я твердила про себя: «Все пропало, пропало, ничего не вернуть!» А потом я одумалась и заставила себя вернуться к жизни, ведь смерть близких и перемены — тоже ее неотъемлемая часть. Замкнуться, замереть, сжаться в комок, не позволять жизни течь сквозь тебя — хуже этого ничего быть не может. Вы меня понимаете, Грегори? — Она осеклась и добавила уже совсем другим тоном: — Ваше имя недаром выскочило так запросто… мы с вами были знакомы. Но вы, конечно, меня не помните.

— Неправда. Память у меня превосходная. Ваши глаза и улыбка сразу показались мне знакомыми. Теперь я понял. Вы — Лаура Блэкшоу, не так ли?

— Мне было только десять! — воскликнула она. — И мы больше не виделись после того страшного пикника на утесе. Удивительно, что вы меня помните!

Она потянулась ко мне, я взял ее за руки и долго сжимал улыбаясь. Она тоже отвечала мне улыбкой и теперь выглядела совсем иначе, легче и живее, чем та деловая и строгая женщина, что впустила меня в квартиру.

— Наверняка я чудовищно вам надоедала в Силвердейле! А вы были очень добры и вели себя как настоящий джентльмен. Потом я напросилась с вами на пикник. Помню тот ужасный летний день, адское пекло… Но как же мне понравилось ехать в поезде с вами и Джоком Барнистоном! Остальное… остальное преследовало меня долгие годы.

Она села и уставилась на огонь.

— Простите. Для ребенка это страшное потрясение — стать свидетелем такой беды…

— Вы были очень добры! — воскликнула она с улыбкой. — Просто чудо для юноши вашего возраста… сколько вам было? Восемнадцать? Я потом еще много лет вас обожала.

— Я очень боялся, что вы не перенесете удара. В последнее время я много думаю о той поре.

Я рассказал Лауре про встречу с Джоан в 1919-м, когда та закатила истерику и призналась мне, что Ева совершила самоубийство.

— Удивительно, вчера я виделся с Бриджит — помните ее? От моего рассказа она сразу подскочила и заявила, что Джоан могла ляпнуть что угодно, лишь бы привлечь мое внимание.

— А что с ней стало… с Джоан? — настороженным тоном спросила Лаура.

— Умерла несколько лет назад. Как я понял, сошла с ума. Уже в 1919-м она была слегка не в себе.

— А Бриджит теперь какая?

Я рассказал про Бриджит и добавил:

— Мы стали совсем чужие… и не очень-то понравились друг другу. Глупая была затея. Хорошо, что не моя и не ее. Нашу встречу устроил другой человек.

Лаура кивнула и, к моему облегчению, не стала расспрашивать об этом человеке. Только заметила:

— А мне кажется, что затея была не так уж глупа.

Думаю, мы смотрели друг на друга примерно одинаково: с улыбкой, с любопытством. Она хотела что-то сказать, но промолчала. Я вопросительно приподнял брови. Она улыбнулась и покачала головой. В камине тихо шипело пламя. За стеной гремело радио. Чувство тягостного ожидания, словно все происходит в замедленной съемке, охватило нас обоих.

— Что ж, Лаура, — произнес я, разрушая чары, — объясните, почему вы заговорили про Элингтонов. На то должна быть особая причина, верно?

— Мне сейчас за сорок, — сказала она, — а тогда было всего десять. Не верится, что это по-прежнему может иметь какое-то значение. Дело, должно быть, в том, что я очень долго не будила воспоминания о том дне, закупорила их в бутылку и спрятала подальше.

— Вы имеете в виду пикник на утесе?

— Да. Я никогда и никому об этом не рассказывала. Но раз уж вы вспомнили ту пору и к тому же были так добры ко мне, пытались утешить, теперь я вам все расскажу.

А потом я увидел нечто необычайное: мне показалось, что я снова сижу в том поезде и растерянно смотрю на безмолвное перепуганное дитя. Выпущенный на свободу и давно погребенный в подсознании ужас словно бы стер на время все минувшие годы, и на лице Лауры появилась печать детского страха. Сердце защемило от боли за эту девочку.

— Видите ли, после того несчастья никто не задавал мне вопросов. А я была слишком потрясена, чтобы признаться самой. Помните, я тогда ушла от вас с Бриджит? Я почувствовала, что мешаю, и пошла дальше по ручью. Вскоре я заметила наверху, на том самом уступе, Еву и Джоан. Я слышала их голоса, но слов было не разобрать. Они начали ссориться. Ева влепила Джоан пощечину, та набросилась на сестру и… О, столько лет я убеждала себя, что ничего не видела, что мне показалось… Но нет. Джоан столкнула Еву с уступа.

— Так вот как все было!..

— Да.

Слезы покатились по ее щекам, и она с досадой вытерла их рукой. Маленькая Лаура, которая не пролила ни единой слезы за всю дорогу — и расплакалась лишь возле самого дома, когда вспомнила про забытый на утесе рюкзак, — на миг вернулась, чтобы наконец выпустить на волю затаенный ужас.

— Простите. Веду себя как дура. Ничего не могу поделать.

— Ах да к черту Элингтонов! — воскликнул я, вставая и не зная, как ее утешить. — Джоан всегда была немного с приветом. Теперь вы все мне рассказали и можете спокойно забыть. Покончим с этим, Лаура, и пойдем дальше!

Она на мгновение опустила глаза, а потом встала и улыбнулась. Я сделал шаг назад, и мы посмотрели друг на друга.

— Я ведь только что говорила вам то же самое, — пробормотала она.

— Так уж оно устроено. Люди иногда должны говорить друг другу разумные вещи. Сперва вы, потом я. — Я замолчал, надеясь на ответ, но Лаура ничего не сказала и лишь с надеждой смотрела на меня.

Я широко улыбнулся:

— Даже мой давний коллега, Малькольм Никси — а ныне лорд Харндин, — не зря коптит небо.

Она рассмеялась, и я сразу понял, что мы с ней примерно одного мнения о его светлости.

— Что вы хотите этим сказать?

— Когда-нибудь объясню. Недавно я обнаружил себя припертым к высокой черной стене. Ладно, допустим, я сам годами ее строил, потихоньку замуровывал себя, но лишь после случайной встречи с Малькольмом Никси в Корнуолле я принялся носиться туда-сюда в темноте и нашел эту стену. А сегодня вечером я осознал, что в этой стене нет ни единого глазка или щербинки, и тут же появился Харндин, рассказал мне про вас и дал мне карточку с вашим телефоном.

Я посмотрел на огонь, гадая, не слишком ли я заговорился. Но Лаура что-то прошептала, и я принял это за просьбу не останавливаться.

— Ваша карточка и стала первой трещиной в стене, — продолжал я распаляясь. — Последние два часа эта трещина растет, сквозь нее проникает все больше света, и теперь я точно знаю, что за стеной есть целый мир. Пусть не такой уютный и безопасный, каким я его запомнил, — ему здорово досталось в войну, он оголодал и обозлился, — но, если я смогу жить и работать в этом мире, однажды, быть может, он начнет приносить мне столько же радости.

Лаура нахмурилась. Я понял, что мои слова пришлись ей не по душе.

— Я говорю серьезно. Вы уж простите мне высокопарные речи, я так привык писать дешевые киношные…

— Так перестаньте! — вспыхнула она. — Чего я терпеть не могу, так это людей, которые сознательно и добровольно выполняют хорошо оплачиваемую и престижную работу, а потом в личных беседах язвительно отзываются о ней, показывая свое благородство и превосходство. Социалисты, пишущие колонки для тори… Вожди пролетариата, вспоминающие о своем происхождении только после вечернего стаканчика виски… Сентиментальные тетки, ведущие бухгалтерию для аферистов. Писатели…

— Хорошо, я вас понял, Лаура, — решительно перебил ее я. — Ваши чувства мне понятны, но не все так просто. Тут больше привычки, чем сознательного желания.

— Возможно, — ответила она. — Вы мне объясните и это, хорошо? Только не сегодня, — быстро добавила она.

— Верно. Я пошел. Вы устали. Но как же мне было приятно увидеть эту чудесную акварель старика Мервина… Кстати, где вы ее взяли?

— Мне подарила ее миссис Мервин. Я часто проводила у них летние каникулы, когда училась в университете. А что такое?

— Когда мы шли с ним по полю в то воскресное утро, он дал мне совет. Если я почувствую, что внутри что-то бьется и донимает меня целыми днями и ночами, надо все бросить и попытаться это выпустить. А если не выпущу, мне будет очень плохо. После войны я решил, что опыта и мудрости мне и самому хватает, не хватало еще слушать советы стариков с йоркширским выговором. Я думал, что уже все знаю об этой жизни.

Лаура кивнула:

— Простите, что не сдержалась, Грегори. Просто ваша метафора со стеной, трещиной и льющимся светом немного меня смутила. Я привыкла мыслить просто и буквально. — Она помолчала. — Вы будете с нами работать?

— Да, если я вам нужен.

— Очень. — Тут Лаура не сдержалась и зевнула. — Простите. Вы действительно очень нам нужны!

— Тогда нас ждет большое дело. Завтра я переговорю с Хинчклифом. У меня есть несколько идей, о которых сегодня упоминать не имело смысла. Надеюсь, вы согласитесь завтра со мной поужинать, Лаура?

— У меня собрание, но я постараюсь с него удрать. Дадите ваш телефон? Я не нашла его в справочнике.

Через две минуты я уже был на Ганновер-сквер. Стояла приятная ночь, сквозь тонкий зыбкий занавес облаков мерцали звезды. Спать не хотелось. У меня в голове, в ярком свете рамп и софитов, скакали и резвились на сцене идеи; в темном зале, откуда смотрели вечные зрители, стояла атмосфера священной и нежной любви к жизни. Этого чувства — радости созидания — я не испытывал уже много лет. Как знать, быть может, из него выйдет что-то хорошее.