Первые несколько месяцев Малькольм Никси главным образом работал с Крокстоном, и в комнате для образцов мы его практически не видели. Должен признаться, поначалу я не испытывал к нему неприязни. В целом он мне даже нравился. Подтянутый, щеголеватый человек лет тридцати: узкое лицо, волосы по моде гладко зачесаны назад, подстриженные усы, бегающие глазки. Он много улыбался и часто смеялся отрывистым механическим смехом, свойственным людям, у которых всегда наготове какая-нибудь плоская шуточка, но чувство юмора отсутствует. Одевался он модно и аккуратно, а когда договаривался с кем-нибудь о встрече, записывал время и место золотым карандашиком в изящный блокнот. В нем сразу угадывался столичный житель. Наконец-то я познакомился с настоящим светским львом! Даже в Браддерсфорде он умудрялся вести вест-эндский образ жизни: то и дело куда-нибудь «забегал», транжиря деньги на новые развлечения и кушанья. Неудивительно, что этот яркий человек меня покорил.

Он был обходителен и любезен со всеми без исключения, даже с Джо Эквортом, который не скрывал своей неприязни к «столичному хлыщу». Остальные конторские служащие — плаксивая Берта, тусклый Гарольд Эллис и мальчишка Бернард — были заворожены Малькольмом. Со мной, мелкой сошкой, он был не просто учтив, а прямо-таки чрезвычайно любезен и добродушен.

— Послушай, старина, — говорил он, входя в комнату для образцов (Джо Экворт бросал мне какой-нибудь совет и демонстративно удалялся), — я не очень соображаю, что тут к чему. Объяснишь?

Поскольку я и сам был новенький — да к тому же не местный, — своим поведением Малькольм как бы намекал, что мы с ним в одной лодке. А раз я работал в комнате для образцов, он, видимо, решил, что я знаю о торговле шерстью куда больше, чем знал на самом деле (по этому вопросу Крокстон вполне мог его просветить, однако Малькольм вряд ли верил каждому слову Крокстона). С мистером Элингтоном он всегда держался очень спокойно и почтительно, как с человеком старше и опытнее себя, директором браддерсфордского филиала, но при этом явно считал себя ровней Элингтону и знал, что за ним — вся лондонская штаб-квартира и некие загадочные могущественные силы. Все это беспокоило мистера Элингтона, и оттого при Никси он никогда не был самим собой. Атмосфера в конторе полностью поменялась. Мы все почувствовали, что за нами наблюдает чужой человек.

Когда Никси приходил помочь с образцами — однажды мистер Элингтон сказал Экворту, что так распорядилось лондонское начальство, — он быстро все схватывал и беседовал с нами очень уважительно, никогда не притворяясь, что знает больше, чем на самом деле. Джо Экворту с его огромным опытом он готов был поклоняться. Но мы всегда чувствовали, что его мысли на самом деле не с нами. От прежней непринужденной обстановки в конторе не осталось и следа. А как-то раз в конце лета Экворт проводил Малькольма Никси недовольным взглядом (тот отправился на первую встречу с нашими браддерсфордскими партнерами) и впервые поделился со мной своими соображениями.

— Знаешь, малый, — сказал Экворт, глядя на то место, где только что стоял Никси, и громко затянулся пустой трубкой, — этот прохвост что-то задумал.

— Никси?

— Он самый. И если у него добро на уме, то я — мартышка. На месте Джо Элингтона, — продолжал он бубнить себе под нос, — я бы поставил лондонскому начальству ультиматум: либо я, либо он. И плевать я хотел, чей он племянник. Джон уж очень мягкотелый. — Тут до него дошло, что он сболтнул лишнего. — Ну, чего рот разинул? Тащи сюда мериносов и принимайся за дело, а то весь вечер тут просидим.

Несколько дней спустя мы закончили работу около половины седьмого, и я собирался поехать в город: дядя с тетей были в отъезде. Сходив с Бернардом на почту (нужно было отправить большой груз с образцами, поэтому мне потребовался помощник), я вдруг вспомнил, что оставил на работе книжку Джока Барнистона. Поскольку я хотел почитать ее перед сном, а делать все равно было нечего, я решил вернуться. Открыв дверь между комнатой для образцов и конторой, я увидел Никси и Крокстона: они сидели за столом, заговорщицки склонив головы, и курили.

Крокстон испугался, потом рассердился.

— Кой черт ты тут делаешь, Доусон? — проорал он.

— Да забыл кое-что. Услышал голоса, решил заглянуть.

Вспышка Крокстона отвлекла мое внимание от Никси, поэтому я не заметил, испугался ли он. Теперь он с улыбкой шагнул мне навстречу.

— Я сижу без работы, вот и решил рассказать мистеру Крокстону про Лондон.

— Да, и мне уже пора, — пробормотал Крокстон и собрал со стола все вещи, сделав это чуть более тщательно, чем следовало.

— Чем займешься? — спросил меня Никси.

— Да ничем… Еще не решил.

— Я тоже. Не хочешь ли отужинать со мной, а потом… ну, не знаю, сходить куда-нибудь? — Он, видимо, заметил мою неуверенность и сразу же разгадал ее причину. — Угощаю! Сегодня я в настроении промотать немного денег. Пойдем в «Маркет-гриль»? — Никси обернулся к Крокстону. — Не забудь, что я рассказал тебе про Южную Африку. Такие вещи полезно знать. Мне рассказал это дядя, а он всегда в курсе дел — умный бес! Пошли, Доусон. Доброго вечера, старина Крокстон.

В «Маркет-гриль» богатые и плотные браддерсфордцы приходили за таким же богатым и плотным ужином. Ресторан славился своими стейками и бараньими отбивными. (Я таких кусков мяса не видал много лет и сейчас вряд ли справился бы даже с одним.) Мне много рассказывали об этом заведении, но сам я здесь никогда не бывал: ужин в «Маркет-гриле» был мне не по карману. Никси, очевидно, вполне мог себе позволить такой ужин и слыл здесь завсегдатаем. Сделав заказ, он предложил посетить девятичасовое представление (мы называли его «ночным») в мюзик-холле «Империал». Я согласился, и тогда Никси сразу попросил официанта позвонить туда и забронировать два места — именно так в моем представлении вели себя столичные светские львы.

Никси был радушен и щедр — особенно с такой мелкой и зеленой сошкой, как я, — но все равно его компания пришлась мне не по душе (хотя я, разумеется, был признателен и восхищен). Казалось бы, с таким-то человеком можно отлично провести время — и он наверняка думал, что мне весело. Однако его мысли постоянно где-то блуждали, а само его присутствие имело некое плоское, тонкое и непостоянное свойство. Например, хоть мы и ужинали в шикарном ресторане, к еде он почти не притронулся, только ковырял вилкой в тарелке и постоянно бегал взглядом от одного столика к другому. Время от времени Никси замечал какого-нибудь знакомого, кивал, улыбался и махал рукой. Он задавал мне много вопросов (и это не могло не льстить), но, стоило мне разговориться, быстро терял интерес. Сейчас-то я знаю немало подобных людей, а тогда его поведение было мне в диковинку. Он уже где-то прослышал, что я печатаюсь в местной газете, и рассказал мне о двух лондонских журналистах да еще об одном знакомом, который «собаку съел на комедийных скетчах». Юношеская интуиция подсказала мне, что не стоит и пытаться рассказывать Никси о своих взглядах на литературу — вот я и не пытался. Время от времени он сводил разговор к «Хавесу и компании» и неустанно давал понять, что мы оба здесь чужие и скоро покинем Браддерсфорд.

— Расскажи мне про Экворта, — сказал Никси. — Ты с ним уже давно работаешь. В Лондоне ему бы ничего не светило, но здесь, как я понимаю, такие типы пользуются уважением. Правильно я говорю?

— Кто-то мне говорил, что он самый известный и уважаемый торговец на рынке шерсти, — ответил я. — И он это знает. Его неотесанность напускная, уж такого персонажа он решил играть. Многие здесь выбрали себе эту роль.

— Терпеть меня не может, — произнес Никси. — И что я ему сделал?

— Да он со всеми такой, — пожал я плечами, хотя прекрасно понимал, что к Никси это не относится. — Вот узнаете его получше и сразу поймете, что он достойный человек.

— Крокстон работает с ним много лет. И до сих пор они не ладят.

Поскольку Никси и Крокстон явно спелись, я не хотел отзываться плохо о последнем и лишь пробормотал:

— Просто они друг друга недолюбливают.

— На то есть особая причина, старина?

Его излюбленное словечко «старина» тоже имело мимолетное свойство. Оно не предполагало, что вы давние друзья, а лишь указывало на легкие, ни к чему не обязывающие приятельские отношения, делая и вас таким же светским львом.

— Что ж, — осторожно ответил я, — Экворт считает, что Крокстону не следует лезть в торговлю, пусть занимается бухгалтерией. Мы несколько раз повздорили, когда Крокстон пытался давать мне поручения насчет образцов. Перед Рождеством я из-за этого едва не уволился.

Никси тут же заинтересовался — я увидел это по его глазам. Наконец-то он целиком и полностью был со мной.

— А что случилось? Между нами, разумеется, старина…

Рассказывать не хотелось, но Никси все-таки был старше и к тому же угостил меня превосходным ужином, да еще собрался вести в «Империал», поэтому я чувствовал, что обязан с ним поделиться. Слушал он очень внимательно.

— Значит, мистер Элингтон извинился, — подытожил он, когда я закончил свой рассказ. — Видать, ты ему действительно нравишься.

— Думаю, да, — ответил я. — Я часто провожу вечера у них дома. Помните, я гостил у Элингтонов и в тот день, когда приехали вы с миссис Никси? Но извинился он не поэтому. Просто он понял, что напрасно вспылил. Он бы извинился перед кем угодно. Такой человек.

Это не произвело впечатления на Никси.

— А конфликт между Крокстоном и Эквортом он уладил? Проблем с тех пор нет?

— Пару раз мы снова чуть не поссорились, — неохотно отвечал я. — Вот и недавно такое было, помните? В общем, это основная причина, почему Крокстон и Экворт не ладят. Лично я на стороне Экворта. Крокстон мне тоже не по душе. — Нет, я не забыл, что Никси в хороших отношениях с бухгалтером. Просто мне было все равно, что он подумает.

— Крокстон неглупый малый, — промолвил Никси. — И если уж хочешь знать, что я думаю (между нами, старина, между нами), так я бы позволил ему заниматься не только бухгалтерией. Впрочем, это только мое мнение. Но я не премину поделиться им с мистером Элингтоном, если представится удобный случай. — Никси быстро обвел взглядом зал и улыбнулся. — Я так понял, конкуренция на шерстяном рынке становится все более жесткой, особенно по части экспорта, и требования к торговцам растут. Элингтон хорош — достойный человек, сообразительный, толковый, — но годится ли он для этого дела? Сомневаюсь. Между нами, разумеется. Очень сомневаюсь. Пока у меня складывается впечатление, что делу он не помогает. Даже наоборот. Все это между нами, старина, договорились? Ну, пора идти.

Он не дал мне возможности ответить: мы тут же встали из-за стола и пошли в «Империал», а позже мне показалось неправильным снова поднимать эту тему. Я бы сказал ему, что он ошибается насчет мистера Элингтона, однако, шагая по Маркет-стрит, я с горечью сознавал, что Никси вполне прав, особенно если смотреть на дело с точки зрения лондонского начальства. Чтобы положить конец своим терзаниям, я спросил его о миссис Никси. Он непринужденно ответил, что его супруга прекрасно себя чувствует и весело проводит время неизвестно где.

— Мы не висим друг у друга на шее, как принято здесь, — добавил Никси. — Мы можем отдыхать и вместе, и порознь — по обстоятельствам. Кажется, сегодня она собиралась в театр с этим вашим писакой… Керри.

— С Беном Керри? — удивился я.

— Ну да. А что такого?

— Ну… не знаю. Вроде бы он практически обручен с одной из сестер Элингтон. С Евой, если помните — такая хорошенькая блондинка.

— Неужели? — В голосе Никси проскочила и сразу исчезла резкая нота. — Что ж, я его понимаю, выглядит она сногсшибательно… Впрочем, отчего бы им не пойти в театр? Элеонора любит театр, а я терпеть не могу — мне подавай водевили. Будем надеяться, что эта девица Элингтон не начнет ревновать. А то моя женушка может и разозлиться. — Он засмеялся. Я надолго запомнил этот смех.

Я так часто ходил в «Империал» и сохранил столько ярких, но разрозненных воспоминаний о тех концертах, что практически ничего не помню о выступлении того вечера. Я полностью увлекся происходящим, чего нельзя было сказать о моем спутнике: он лишь смотрел пустыми глазами на сцену и почти не слушал. Я вообще люблю отдаваться развлечениям, выжимать из них все, что можно, тем самым выражая свое уважение к выступающим; если же шоу не стоит и столь малого усилия, я обычно покидаю зал. Никси же, казалось, вообще не мог полностью увлечься чем-либо. Он то и дело отпускал комментарии, озирался по сторонам или норовил удрать в бар. Это меня раздражало, поскольку, хотя выступление меня и захватило, я постоянно чувствовал рядом присутствие Никси и не мог его игнорировать. Я решил, что не гожусь ему в спутники и никуда больше с ним не пойду.

В финале, как обычно, включили старый мерцающий биоскоп — о как бы я удивился, если б кто-нибудь сказал мне, что долгие годы я буду писать сценарии для его собрата! Никси шепнул: «Ну, пошли отсюда. Смотреть все равно уже не на что, зато хоть выйдем спокойно, без толкучки». Мы покинули полный дыма зал и очутились посреди огромной и безмятежной летней ночи.

— Недурно, очень недурно, — сказал он. — Видал я и похуже. Не хочешь ли заглянуть ко мне и пропустить стаканчик? Мы тут рядом живем, в пяти минутах. Сняли комнаты в одном из здоровенных старых особняков на Леггетт-лейн.

Я сказал, что должен поймать последний трамвай, но поблагодарил за приглашение и вообще за прекрасный вечер, после чего быстрой и легкой походкой удалился. Домой я все равно пошел пешком: хотелось подышать воздухом и размяться. Пока я шел по царственным и нежным ночным улицам, половина моего разума, еще не одержимая мрачными тайнами, была занята мыслями о Никси. В нем не было ничего откровенно дурного, однако, что бы он вам ни предлагал — в своей щеголеватой и приятной манере, — все представлялось каким-то порочным или неправильным. Мысли его витали; он словно был повернут к вам лишь единственной тонкой гранью своей души. Его глаза ничего не говорили. И если его душа была в каком-то другом месте, то где? И что там творилось? Загадка.

Тут я усилием воли заставил себя вернуться в гостиницу «Ройял оушен» и вспомнил, что внизу играет в бридж или все еще ведет пустую беседу с Элизабет некий пожилой господин, лорд Харндин — тот самый Малькольм Никси, что угостил меня ужином в «Маркет-гриле» и сводил на концерт в «Империале». Мною завладело желание броситься вниз, вывести его из бара, приволочь сюда или вытащить в холодную мокрую ночь и сказать: «Сейчас — конец лета 1913 года, мы только что покинули „Империал“, и я отверг ваше приглашение в гости, весьма лестное для юноши моего возраста. И вот вы идете домой один, думая… О чем? Что вы чувствуете? Дайте мне взглянуть на вас, увидеть вашу суть — хотя бы в те пять минут, и больше я не задам вам ни единого вопроса. Отвечайте, Никси, черт вас дери!» Разумеется, ничего подобного я не сделал. Я снова закурил трубку, походил пару минут по комнате, а затем вернулся в Браддерсфорд и лето 1913-го, последнее лето эпохи.

Что тогда происходило с Элингтонами? Мне пришлось изрядно покопаться в памяти. Наконец я вспомнил: была пора каникул и отпусков, Оливер уехал куда-то с однокурсниками, Бриджит исчезла с подругами из музыкальной школы, а Еву я почти не видел — ей тем летом нездоровилось. Я и сам уехал на две недели в Силвердейл с тетей и дядей, где они сняли меблированный домик, окна которого выходили на устье реки и безграничные песчаные пляжи. Вместе с нами в доме поселилось семейство дородного и серьезного мистера Блэкшоу: миссис Блэкшоу, неукротимая и неопрятная дама с рыжими волосами и веснушками; их сын, мой ровесник, неохотно покинувший на лето технический колледж, где он лелеял свою страсть к электротехнике (мы с ним невзлюбили друг друга с первого взгляда — к вящему разочарованию его матушки и тети Хильды); венчала же это сомнительное сборище девятилетняя девчушка с совершенно неподходящим именем Лаура, в которой объединились серьезность отца и рыжая неукротимость матери. Она бегала за мной, как хвостик, и угощала липкими конфетами. (В дождливые дни мне приходилось играть с ней в настольные игры.) Несомненно, мы проводили время с большой пользой для здоровья (в чем клятвенно уверяла меня тетя Хильда), однако в семействе Блэкшоу никакого волшебства я не видел. Впрочем, настала середина сентября, и разъехавшиеся по всему свету Элингтоны возвращались домой.

На следующий день после нашей встречи с Никси я отправился в испытательный центр; сбежав по темной лестнице к выходу из конторы, за стенами которой царил яркий золотой полдень, я едва не сшиб с ног Бриджит Элингтон, загорелую и оттого похожую на зеленоглазую цыганку.

— Вот это да! — с восторженной улыбкой воскликнул я. — Ты вернулась! Очень рад. Мистера Элингтона еще нет.

— Знаю, — с достоинством ответила она, словно за время каникул очень повзрослела и твердо решила мне это доказать. — Между прочим, я пришла не к нему, а к тебе.

— О… надо же! Ну вот он я, Бриджит. — Представляю, какой радостный и глупый у меня был вид.

— Да что с тобой? Чего ты разулыбался? — строго спросила она. — Надо мной, что ли, смеешься?

Я заверил Бриджит, что просто вышел из душного темного офиса на яркое солнце да еще вдруг встретил ее — все это самым естественным образом вызвало у меня улыбку.

— Ну хорошо. Помнишь того странного господина, с которым мы познакомились на Рождество у мистера Экворта? Ну, который блестяще играл на рояле? Мистер Литон? Так вот, мы с Оливером сегодня идем к нему в гости — я буду играть, — и мы решили тебя тоже пригласить. Не хочешь — не иди, — высокомерно добавила она. — Но мистер Литон сказал, чтобы мы тебя позвали, и Оливер был «за». Встречаемся там около половины девятого. Вот адрес.

Я взглянул на клочок бумаги с адресом, а когда поднял глаза, Бриджит уже торопливо шагала вниз по Кэнэл-стрит — походкой, которую можно назвать деловой и величественной. Что-то в Бриджит изменилось: юбки стали длиннее, волосы убраны выше, а сама она, по-видимому, превратилась в юную леди. Я глазел на нее сквозь золотистую дымку Кэнэл-стрит с восторгом и нежностью.

Герберт Литон жил в перестроенном фермерском доме на краю лощины, неподалеку от Джо Экворта. Бриджит с Оливером уже приехали, и их развлекала обеспокоенная миссис Литон: маленькая тревожная женщина, которая выглядела так, словно до сих пор не сумела оправиться от шока, что вышла замуж за такого странного человека. (Впрочем, подобно большинству женщин, связанных с несговорчивыми, упрямыми и загадочными мужчинами, она была предана ему всей душой.) Сам мистер Литон ненадолго куда-то вышел. Мы вчетвером столпились в крошечной гостиной, набитой претенциозными безделушками, — жуткое было место. Миссис Литон сыпала скучными банальностями, нервно улыбаясь, а в ее глазах проглядывало попеременно то замешательство, то отчаяние. Оливер, славный малый, всячески пытался спасти положение (с моей помощью), а вот у Бриджит на лице уже читались тоска и смятение. Она явно гадала, не почудился ли нам тот мистер Литон, с которым мы познакомились на празднике у Джо Экворта. Наконец она пробормотала Оливеру:

— Доддерит! — и сокрушенно добавила: — Мамбоди!

— Прошу прощения?! — растерянно спросила миссис Литон.

Бриджит покраснела, но Оливер тут же пришел ей на помощь.

— Ох уж мне эти музыканты! — сказал он миссис Литон. — Разве мистер Литон не такой? Сестра может часами напролет бормотать какую-то чепуху про аллегро и рубато. Почему нельзя то же самое говорить по-английски? Не понимаю.

Миссис Литон с облегчением закивала:

— Я в этом ничего не понимаю, но мне нравится слушать, как Герберт играет, особенно если мелодия приятная. Он надо мной смеется, но я не возражаю. Не всем же быть музыкантами, верно? Впрочем, хобби достойное, ничего не скажу.

Бриджит в ужасе глазела на нее, однако миссис Литон уже увереннее и веселее спросила:

— Сварить вам кофе сейчас или подождете? Герберт хотел выпить кофе попозже, вы же его знаете… Хорошо, позже так позже. Словом, да, музыка стала для него прекрасным хобби, но на жизнь ею не заработаешь. Я так ему и сказала, когда он спросил мое мнение. Конечно, он спрашивал! «Ты, — говорит, — гораздо практичнее меня, вот и решай, чем мне заниматься». А я и сказала: «Знаешь, что бы там люди ни говорили, Герберт, страхование верней будет». И он выбрал страхование.

— А, так вот почему он не стал профессиональным музыкантом! — довольно враждебным тоном произнесла Бриджит. — Это вы его отговорили!

— Да, я, — важно ответила миссис Литон. — И снова отговорю, если придется. В музыке я не разбираюсь, зато Герберта знаю хорошо. Он очень независим. Вот я и сказала ему: «Если музыка будет только твоим хобби, ты сохранишь независимость, а страхование нас прокормит». Конечно, музыка и сейчас приносит нам неплохой доход — я прямо диву даюсь, — но полагаться на нее нельзя. Я считаю, мы все сделали правильно. Наш жизненный уклад идеально подходит такому человеку, как Герберт. — И она кивнула Бриджит, словно этот аргумент разбивал любые доводы противника.

— А вот и я, Энни! Гости приехали? — услышали мы громогласный зов мистера Литона из передней. В следующий миг он ворвался в гостиную — надо сказать, в этой крошечной комнатке он выглядел еще более высоким и костлявым, чем мы запомнили. — Простите, что задержался. Надо было срочно переговорить с Сэмом Экройдом. Как дела? Как поживаете? Рад знакомству, молодой человек. — Последняя фраза была адресована Оливеру. Затем мистер Литон повернулся к Бриджит. — Надеюсь, вы сегодня в форме, юная леди, потому что мне так и хочется устроить кому-нибудь головомойку. А что это вы тут расселись? Так дело не пойдет, здесь Энни угощает чаем с плюшками своих подруг. Нам подавай что-нибудь попросторнее. А ну идем, идем! — И он, потирая огромные костлявые руки, повел нас куда-то по коридору. До его прихода мы все важничали, но сейчас безропотно засеменили следом, точно дрессированные мыши.

— Вот моя берлога, проходите, — объявил он.

Мы очутились в длинной комнате в задней части дома, пустой, за исключением великолепного концертного рояля «Стейнвей», нескольких стульев и пюпитров, да полок с нотами.

Бриджит мигом просияла.

— То, что надо! — воскликнула она, оглядываясь по сторонам.

— Конечно! — проорал Литон. — Конечно! Мне пришлось повоевать за эту комнату. Ну, ребятки, рассаживайтесь. Если хотите курить, здесь есть сигареты и недурной табак, угощайтесь. И поройтесь на полках, выберите, что сегодня будем играть. Мне приятель как раз привез новой музыки из Лейпцига.

Он направился прямиком к роялю, щелкая пальцами, а Бриджит жадно набросилась на ноты. Мы с Оливером, строя из себя настоящих мужчин, уселись курить.

— Я как футболист: перед игрой обязательно разминаюсь, — провозгласил Литон, усаживаясь за блестящий «Стейнвей». — Прямо рук не чую, пока как следует не разогреюсь. — И он тут же, с места, на всех парах принялся за вариации Брамса на темы Паганини, закружив нас в водовороте звуков.

— Вот это да! — вскричал Оливер и вытаращил глаза сначала на меня, а потом на Бриджит, которая торжествующе кивнула, словно бы говоря: «Ну, теперь понял?»

В комнату прокралась миссис Литон и села: спина у нее была прямая, как у гордой обладательницы выступающих на сцене дрессированных слонов.

Литон играл, временами гримасничая от напряжения, а временами поглядывая на нас и кивая, снова и снова закладывая виражи на ледяных склонах Брамса-Паганини.

— Музыка для позеров, — объявил он в конце, — но разогревает хорошо. А теперь сыграем что-нибудь основательное. Бриджит, доставай скрипку!

Мы разошлись после полуночи, напившись кофе и пива и наевшись кексов и йоркширских овсяных пряников. Голова у всех кружилась от музыки. Впрочем, самые яркие воспоминания оставила даже не музыка, а именно наше возвращение домой. Дорога была совершенно пуста (автомобилисты в те годы еще не решались ездить по ночам), и мы заняли ее целиком. Стояла сентябрьская ночь — последняя из беспечных ночей, что мы провели вместе, ведь то был уже 1913-й, — и на темно-синем фоне неба чернели хребты Пеннинских гор. Было безветренно и тепло. Наверху мерцали белые звезды, а внизу — желтые созвездия уличных фонарей на склонах холмов. Оливер нес скрипку сестры, я взял папку с нотами, а Бриджит скакала между нами, держа нас за руки. Большую часть пути мы просто дурачились или строили планы на будущее: грандиозные и неопределенные, как ночь. Бриджит совсем разошлась, поскольку весь вечер провела в напряжении, пытаясь не ударить в грязь лицом перед мистером Литоном, и ликовала, поскольку заслужила его искреннюю похвалу. Мы с Оливером тоже веселились напропалую, потому что весь вечер слушали музыку — хоть и самозабвенно, как слушаешь только в юности, — и теперь чувствовали, что пришел наш черед. Бриджит собиралась пожить годок тут, годок там — Лейпциг, Одесса, Брюссель, — а потом покорить весь мир. Я мечтал перепробовать себя во всех возможных жанрах и превзойти в литературном мастерстве всех когда-либо живших писателей. (О том, что в итоге все свелось к сценариям для Сэма Грумэна и Брента, я промолчу.) Оливер — из тех умных и восторженных юношей, что с энтузиазмом хватаются за самые разные науки и ремесла, но настоящей творческой жилки не имеют, недавно внес лепту в создание очередной студенческой газеты. То была помпезная сатира с гневными передовицами ни о чем и мрачными стихами о замеченных издалека проститутках. Теперь Оливер видел себя редактором и издателем, дерзко экспериментирующим с форматами и открывающим новые и неожиданные грани идеализма, объединяющим под одной обложкой (каждая будет все более яркого оранжевого цвета, чем предыдущая) творения его избранных знакомых (включая меня), готовых в любой момент взорвать наш запыленный и дряхлый земной шар.

— Шлямпумпиттер! — заорал Оливер. — Говорю вам, душечки, мы с Форбсом и Эриком Сидом все продумали как нельзя лучше, до последней мелочи. До зари сидели! А было это, чтобы вы знали, в конце учебного года, когда мы на праздничном балу напились шампанского, и Форбс вдруг заявил: «Слушай, Элингтон, ну и тоска смертная! Давай поймаем Эрика и пойдем в мою комнату пить пиво и болтать!» Так мы и сделали, проболтали до пяти утра — или до шести? — и все-все продумали. Эрик будет заниматься оформлением, а мы с Форбсом — содержанием. Печатать будем все исключительно новое, включая рекламу. Говорю вам, у нас столько потрясающих идей, вы ахнете! У Форбса есть средства — на все не хватит, но он меня заверил, что запросто сможет привлечь спонсоров, — а Эрик знает отличное место для редакции… Напомни мне, Грегори, как-нибудь рассказать все поподробней. И ты, Бриджит, если тебе интересно. Начнем с ежемесячного издания, потом напечатаем несколько книжек — и тогда уж нас никто не остановит!

Минуту или две Оливер что-то напевал, затем умолк, чтобы перевести дух, поднял лицо к звездам и закричал:

— Жизнь, братцы мои, вот она, жизнь! Никаких компромиссов, полный вперед! Большинство людей сидят в своих норах и дрожат от страха. Но я хочу жить полной жизнью, ясно вам? Вкусить все ее плоды, черт побери! Слышите? — проорал он планетам и мерцающим солнцам, черным безднам, где притаились неведомые вселенные. — Вы дьявольски чудесны! Шлямпумпиттер!

Да, тот вечер запомнился мне именно словами и поведением Оливера, а не Бриджит — наверно, потому что больше я никогда его таким не видел. Времени у нас оставалось совсем немного. Жизнь Элингтонов очень скоро пошла прахом; а нас с Оливером в следующем году (мы оба записались добровольцами) разлучила война. Его убили под Живанши в конце мая 1915-го, о чем мне рассказал одноногий капитан, служивший с Оливером в одном батальоне, — мы вместе лежали в военном госпитале. «Наш сволочной командир его терпеть не мог, — сказал капитан. — Считал его чудаком и ненадежным малым, но все остальные знали: он наш человек. Сестрички у него были прехорошенькие, я видел фотографии. Им мы не стали говорить, что от него только горстка фарша и осталась…»

Больше я об Оливере Элингтоне ничего не слышал и ни разу даже не вспоминал его имя до того вечера с Джоан, в начале 1919-го. Однако теперь, сидя в номере гостиницы «Ройял оушен» много лет спустя, я вновь увидел Оливера: обратив лицо к звездам, он кричал: «Шлямпумпиттер!»

Прошло немало времени после нашего визита к Литонам, когда на Кэнэл-стрит произошло нечто неожиданное и повлекшее за собой большие перемены. Однажды утром, когда Бернард умчался по каким-то делам, а я сторожил дверь, в контору вошел молодой иностранец в светло-сером тесноватом костюме. Он не удостоил меня даже взглядом и надменно представился мистером Альбертом Харфнером. Я понял, что он имеет какое-то отношение к крупной немецкой фирме — нашим важнейшим зарубежным клиентам. Я часто слышал из уст Экворта и мистера Элингтона имя старика Юлия Харфнера — директора-распорядителя этой фирмы и давнего друга мистера Элингтона. Я догадался — и потом убедился в своей правоте, — что передо мной стоит сын старика: рослый, с покатыми плечами, еще не толстый, но румяный и гладкий, как яйцо, подобно многим немцам. Хотя он носил очки без оправы, его лицо казалось неприлично голым, словно он сознательно решил его оголить. Я сразу его невзлюбил, в ту же секунду, пока объяснял, что мистера Элингтона нет на месте. И тут началось.

Из конторы выскочил Малькольм Никси, а из комнаты для образцов тут же вырвался, отдуваясь и краснея, Джо Экворт. Заговорили они хором, однако Харфнер повернулся к Никси и приветствовал его со всем радушием, на какое только способны подобные типы. Видимо, они познакомились еще в Лондоне и успели подружиться. И когда Экворт, на которого гость совершенно не обращал внимания, впервые на моей памяти растерялся, Никси быстро подхватил Харфнера под руку, увлек в кабинет мистера Элингтона и закрыл за собой дверь.

Экворт, громко топая и пыхтя, вернулся в комнату для образцов. Даже волосы на шее у него встали дыбом. Я молча пошел следом. Он обернулся и прогремел:

— С какой стати ты позволил этому прохвосту увести его в контору?!

— А что я мог сделать? — спросил я. — При чем тут вообще я? Они с Никси давно знакомы, вот он и обратился сперва к нему, а не к вам.

— Так-то оно так, да только ты мог бы меня предупредить, что Харфнер явился!

— Я не успел. Вы с Никси сразу прибежали…

— Знаю, знаю, — пророкотал Экворт. — Помолчи, мне надо подумать. — Он втянул дым и погрузился в размышления, а потом тихим заговорщицким тоном молвил: — Открой-ка вон ту дверь. — Экворт показал пальцем на дверь из комнаты для образцов в небольшую переднюю, где несколько минут назад разыгралась сцена с Харфнером. — Хочу поймать мистера Элингтона прежде, чем он пройдет в свой кабинет и увидит там эту парочку.

Через десять минут в дверь вошел мистер Элингтон. Экворт успел его перехватить и отвел в дальний угол комнаты для образцов, а я тем временем не торопясь закрывал дверь. Услышал я немного, однако успел понять, что так тревожит Экворта. Мистеру Элингтону не нравился Альберт Харфнер: он был совсем не похож на своего отца, и иметь с ним дело оказалось неприятно. Однако мистер Элингтон не придал большого значения тому, что сын занял место отца: старику последние годы нездоровилось. Да, теперь сотрудничать с их фирмой станет труднее, а уж о дружбе и речи быть не может, но ничего страшного не случилось. Однако Джо Экворт — его хриплый шепот было очень легко разобрать — разволновался не на шутку. Ему не давало покоя внезапное прибытие Харфнера (совпавшее с появлением Никси), а также то обстоятельство, что они с Никси добрые приятели. Экворту виделась за всем этим какая-то афера.

— Брось, Джо, — услышал я мистера Элингтона. — Всюду ты видишь заговоры! Я знал, что Альберт Харфнер приезжал в лондонскую контору; они мне говорили незадолго до прибытия Никси.

— Вот-вот, — проговорил Экворт.

Мистер Элингтон рассмеялся:

— Ну и что с того? Почему они не могут быть друзьями? Никси, наверное, показал ему Лондон… они примерно одного возраста и наверняка вкусы у них одинаковые, как у нас с Юлием. В этом нет ничего предосудительного, хотя признаю, что Никси повел себя нехорошо: заперся с Харфнером в моем кабинете…

— Именно! — вскричал Экворт, даже не пытаясь говорить тише. — Я такого нахала в жизни не видал! Малый вольготно устроился: ни черта не знает о шерсти, проработал здесь пару недель, а уже тащит наших лучших клиентов в твой кабинет и чувствует себя здесь как дома! Хотя… — мрачно добавил Экворт, — он небось так и думает… что скоро контора ему отойдет.

— Джо, я ведь уже говорил…

Но Экворт в большом душевном смятении, какого я за ним прежде не замечал, перебил его:

— Нет, Джон, ты меня выслушай, пожалуйста, а потом я закрою рот и больше ни слова не скажу. Мы с тобой проработали вместе много лет, ты меня знаешь, а я знаю тебя. Сгоряча я могу ляпнуть гадость и потом пожалеть, но сейчас я выложу все как на духу — и жалеть не буду. Это серьезно, Джон, предупреждаю! Никси сюда не просто так прислали. И у него, и у них дурное на уме. Скоро ты сам увидишь, что мы ни одного заказа без Никси получить не сможем. Потом лондонское начальство начнет спрашивать, с какой стати мы теряем лучших зарубежных клиентов, а потом…

Тут он умолк, потому что я услышал шаги Никси и Харфнера и вынужден был прервать их разговор. Мистер Элингтон бросился встречать гостя, и Никси вернулся в контору. Пробыл он там недолго, потому что Экворт, все еще багровый от гнева и ощетинившийся, криком позвал его в комнату для образцов. На сей раз он не пытался что-либо от меня скрывать (а может, просто забыл о моем существовании). Никси вошел в комнату с улыбкой на губах, но я заметил легкую настороженность в его поведении.

— Так, слушай сюда, мистер Никси, — загрохотал Экворт, с трудом пытаясь обуздать свой гнев. — Не знаю, кто ты и чем занимаешься в Лондоне — мне плевать, — но сюда ты приехал учиться делу, о котором знаешь не больше, чем наш мальчик на побегушках.

— Верно, и я очень стараюсь, — спокойно ответил Никси. — Что в этом дурного?

Экворт взорвался, а Никси как будто был только рад.

— Что в этом дурного?! А на кой черт ты поволок Харфнера в кабинет мистера Элингтона? Ты кем себя возомнил? Когда мы решим доверить тебе дело и наших лучших клиентов, мы тебе сообщим, но произойдет это не скоро, имей в виду.

Никси побелел и сощурился.

— Мой дядя, мистер Бакнер, купил большую долю акций этой фирмы и устроил так, чтобы я приехал сюда учиться вашему ремеслу. Так уж вышло, что мы с мистером Харфнером хорошо знакомы, а повел я его в кабинет мистера Элингтона потому, что там никого не было. Если мистер Элингтон возражает, пусть сам мне скажет. Это его кабинет, а не ваш. Вы закончили?

— Нет, — злобно отрезал Экворт. — Имей в виду, ты сюда приехал учиться, а не мешать. И лучше держись от меня подальше. — Он отвернулся от Никси. Тот уже взял себя в руки, едва заметно мне улыбнулся и вышел вон.

Днем Харфнер снова явился в контору и вместе с мистером Элингтоном и Джо Эквортом изучил образцы шерсти. Никаких сделок они не заключили. Я видел, что манера Харфнера — надменная и снисходительная — разозлила Экворта и встревожила мистера Элингтона. Немец провел в Браддерсфорде меньше недели, и, разумеется, у него было много других дел. Мистер Элингтон, желая проявить радушие и гостеприимство, пригласил его на ужин, однако Харфнер довольно сухо отверг приглашение, сославшись на занятость. Он не производил впечатления человека, который работает по вечерам и отказывает себе в развлечениях, поэтому я догадался, что развлекать его будет Никси.

Как-то раз после отъезда Харфнера, когда я убирал образцы, мистер Элингтон вошел в комнату и замер, потирая подбородок. Экворт был занят составлением списков для отправки и молчал. В воздухе повис какой-то печальный дух упадка и поражения. Мистер Элингтон бросил через стойку несколько тихих замечаний и тяжело облокотился на нее.

— Мне всегда нравился старый Юлий Харфнер, Джо, — уже громче и медленней произнес он. — Иногда он бывал скуповат, конечно: дай ему волю, без гроша тебя оставит. Но слово свое он держал, и, закончив с делами, мы чудесно проводили время: ходили в театры, на концерты, просто беседовали — о политике, философии, да о чем угодно. У нас было много общего. Не знаю, почему я говорю о нем в прошедшем времени — он не умер, просто состарился…

— Для нас, считай, умер, — мрачно проговорил Экворт.

— Надеюсь, это не так. Я очень люблю Юлия — и старую Германию, старую либеральную Германию: немножко ограниченную, скучноватую, но культурную, благородную и добрую. А его сын… Альберт… это новая Германия, Джо. Люди начинают ее бояться и, возможно, не зря. Мы со стариком Юлием понимали друг друга почти во всем, а что не понимали — просто принимали. Этот же… причем таких теперь очень много… этот не видит во мне ничего, а я ничего не вижу в нем, кроме своенравного характера, грохочущего в пустом ведре души. Мне, конечно, было досадно, что он не нашел для моей семьи свободного вечера, но одновременно я испытал облегчение… Я бы не знал, что с ним делать и как его развлекать. В молодых немцах есть какая-то надменная пустота, сонная оцепенелость, они похожи на лунатиков: как будто бы в их голове живет одна-единственная завораживающая, гипнотическая мысль. Конечно, их не большинство… это, как правило, военные или зажиточные офицеры запаса вроде Альберта Харфнера. Ты понимаешь мои чувства, Джо?

— Более или менее, — ответил Экворт. — Только не думай, что у этого малого нет приятелей. Еще как есть — вот хотя бы Никси. Держу пари, уж для Никси-то он нашел свободный вечерок — и не один. Попомни мои слова.

Мистер Элингтон не поверил. Однако наша с Эквортом догадка подтвердилась: в последующие вечера Никси и Харфнера не раз видели вместе. Позже, когда мистер Элингтон и Экворт ушли, а я чистил стойку, Никси непринужденно вошел в комнату для образцов с таким видом, словно собирается уходить. Он задал мне несколько вопросов о самых дорогих наших кроссбредах, и, хотя я не понял, зачем ему это надо, причин не ответить ему не нашел.

— Спасибо, старик. Я люблю быть в курсе дела, а Экворт в последнее время молчит как рыба и только сверлит меня злобным взглядом. Кстати, помнишь молодого Харфнера? Я завтра устраиваю для него небольшую вечеринку у себя дома — так, ничего особенного, посидим да выпьем, попробуем забыть, что это воскресный вечер в Браддерсфорде. Не хочешь заглянуть? В любое время после восьми. Наш адрес — Леггетт-лейн, 14, мы занимаем первый этаж. Жена будет тебе рада, старина.

Я не заметил особых признаков радости в Элеоноре Никси, когда увидел ее следующим вечером на крыльце дома. Сперва она вся просияла, но потом разглядела, кто пришел, и ее лицо слегка омрачилось, словно она ждала кого-то другого. Выглядела она прекрасно, в ярком красно-черно-белом наряде, блистательная и неподражаемая. Элеонора весело пригласила меня в гостиную, где собралось около двадцати человек: все они ели, пили и болтали, а толстяк за фортепиано играл регтайм. Никси переходил от одного гостя к другому, улыбаясь, кивая и предлагая напитки; глаза его, как обычно, бегали туда-сюда, он не получал истинного удовольствия от вечеринки и думал о чем-то своем. Харфнер, разумеется, тоже был там: гололицый и еще более румяный, чем тогда в конторе, он уже явно пропустил несколько рюмок. Я к нему не подходил. «Пиликай, скрипач, пиликай», — пел толстяк, и крашеные кудри у него на затылке лоснились от пота. Стоявшая рядом со мной огромная дама, больше похожая на мягкий диван, вдруг отошла в сторону, и за ней обнаружился мистер Крокстон, утонченный как никогда, но уже с характерным пьяным блеском в глазах. Две девушки, явно подражавшие во всем Элеоноре Никси, только ниже ростом и проще, подошли к роялю и запели хором с толстяком: «Давай же, скрипач, хватай свою скрипку и пиликай, пи-ли-кай!» Тут Крокстон узнал в робком юноше с кружкой пива молодого Грегори Доусона и дважды кивнул. Затем ко мне подошел мужчина в клетчатом твидовом пиджаке и с иссиня-черными усами, удивительно похожий на киношных злодеев той поры, свирепо уставился на меня и спросил: «Ты Джимми Марчисон? Отвечай!» Когда я заверил его, что нет, он обознался, злодей вновь удивил меня, дружески подмигнув, словно все страшные тайны Марчисонов остались под его надежной защитой. Два господина за моей спиной быстро и тихо о чем-то переговаривались: «…Я предложил ему пятьдесят три… Последнее предложение… А потом говорю: „Ну тогда пусть будет семьдесят восемь“… Так мы избавились от старика Джимми». Дама, похожая на перезрелый персик, попросила меня принести ей бокал шампанского. Я принес, и тогда она погладила меня по щеке пухлой белой рукой в бриллиантовых кольцах и проворковала, что я хороший мальчик. «Солнце, глянь-ка, глянь-ка, глянь-ка ты сюда», — пел толстяк, а две девушки по бокам от него пропели в ответ: «Что такое, милый, что такое?» Усач в клетчатом пиджаке поймал мой взгляд и снова медленно подмигнул. Примерно в это время я осознал — и потом убеждался в этом не раз, — что на таких вечеринках надо стараться как можно быстрей проникнуться общим настроением, иначе происходящее будет казаться унылым сумасбродством. Вечеринка Никси не совпадала с моим внутренним настроем; хотя было еще рано, я начал подумывать о том, как бы улизнуть домой.

В следующий миг толстяк и девушки умолкли, чтобы промочить горло, и во внезапной тишине раздался звонкий девичий смех. То была Элеонора Никси, я сразу узнал ее голос, но сам смех очень меня удивил: слишком веселый, искренний и самозабвенный для этой женщины и этой вечеринки. Она стояла в дверях и беседовала с новым гостем — Беном Керри, который тоже смеялся. Интересно, кто так удачно пошутил? Не сразу до меня дошло, что никто не шутил, просто они чему-то рады — возможно, рады видеть друг друга. Не попрощавшись с Никси (тот о чем-то болтал с Харфнером и двумя девушками), я пошел к выходу.

— Добрый вечер, Керри!

Он удивился встрече не меньше моего. И по-моему, немного смутился.

— Привет, Доусон! Не ожидал тебя тут увидеть.

Я напомнил ему, что работаю вместе с Никси. А потом как можно более непринужденно спросил:

— Давно не был у Элингтонов?

— Давненько. Они ведь все разъехались на лето. Ева точно уезжала. А ты смог куда-нибудь выбраться? — Не дождавшись моего ответа, он затараторил: — Кстати, видел на днях твой последний очерк — по-моему, это лучшее из того, что ты пока написал. — Керри повернулся к миссис Никси, которая подошла к нам с двумя стаканами виски в руках. — Знаете, Грегори Доусон пишет для нас очень неплохие штучки. Советую вам следить за его работой. Если, конечно, вы любите читать… Но вы не любите.

— Люблю, — ответила Элеонора. — Читаю запоем!

Они оба рассмеялись: чуть тише, чем первый раз, однако так же искренне и самозабвенно. Смеясь, они смотрели друг на друга. Оба были обворожительны: Керри моложе на несколько лет, рослый, румяный, со слабинкой внутри, но могучий и крепкий снаружи; Элеонора Никси — жизнерадостная, сухощавая и грациозная, похожая на огненное колесо с цветными искрами по краям и дымящейся серединой. Что-то было неладно, разбалансированно в этой двоице, да и не следовало им так друг на друга смотреть. Я попрощался, но они как будто не услышали.

Спустя столько лет нелегко расставить во времени самые яркие события той поры. Возможно, целые недели канули в забвение, навек растворились в дыму и дожде той осени. Когда я пришел в гости к Джоку Барнистону и его сестре? Сразу после вечеринки у Никси? Не помню. Зато на мерцающей сцене моей памяти теперь возникла и полностью ее заняла чудовищная женщина, которая появилась в моей жизни лишь однажды, но запомнилась навсегда: сестра Джока Барнистона. В ту пору мы с Джоком виделись один-два раза в неделю, даже если не договаривались о встрече, и вскоре после воскресного приема у Никси Джок меня удивил (и удивил бы любого своего знакомого), как ни в чем не бывало пригласив меня поужинать с ним и его сестрой. Ее будто бы заинтересовал один мой очерк, вот она и попросила меня привести, чего на моей памяти не случалось еще ни разу. Ни Элингтоны, ни прочие его друзья не были знакомы с сестрой Джока. Все знали, что она немного не в себе, заботится о Джоке и ведет хозяйство, а он вынужден заботиться о ней, оттого и никогда не уезжает из города надолго. Из дома она не выходила — по крайней мере никто об этом не знал. Джок не распространялся о сестре. (Впрочем, он всегда шел своей дорогой, сочувствуя и помогая каждому, но неизменно оставаясь в стороне: создание с другой планеты, более древней и мудрой, чем наша.) И вдруг он пригласил меня познакомиться с этой таинственной особой. Я был поражен, польщен и сгорал от любопытства.

Они жили в мрачном особнячке на площади, что располагалась слишком близко к центру растущего города, и оттого этот район постепенно лишился респектабельности: мелкие фабриканты и торговцы соседствовали здесь с дешевыми зубными врачами, мастерами по изготовлению корсетов и гастролирующими актерами. Коридор и комнаты на первом этаже тонули в полумраке и были набиты громоздкой мебелью: огромные буфеты и массивные книжные шкафы так и норовили тебя раздавить. Я сразу решил, что Джок тут ни при чем: это его сестра, заставшая лучшие времена, не желала расставаться с фамильным богатством. Она вышла к нам не сразу, и я подумал, что она на кухне помогает готовить ужин. Однако позже я понял, что ошибался: ее невозможно было вообразить ни на одной кухне.

— Дороти, — сказал Джок, спокойный и веселый, как всегда, — познакомься, это Грегори Доусон. Помнишь, тебе понравилась его статья в «Ивнинг экспресс»?

— Конечно. — Она взяла мою протянутую руку и минуту-другую держала ее, буравя меня взглядом. — Одно или два предложения в вашем очерке меня заинтересовали… да, они мне очень понравились… весьма. — Все это она проговорила без улыбки, низким рокочущим голосом, похожим на пение далекой виолончели, глядя на меня странными темно-фиолетовыми глазами.

Мне она показалась едва ли не дьяволицей. Если бы мы встретились при каких-нибудь иных обстоятельствах, я бы дал деру. Мне было трудно допустить мысль, что эта женщина приходится кому-то сестрой (даже Джоку) и зовется Дороти. Она была высоченной и тощей, как жердь, завернутая в ярды и ярды бледно-желтой материи, — словно мы собрались на некий невообразимый викторианский пикник. В те годы женщины носили пышные прически, но Дороти даже не попыталась прикрыть свои жидкие седеющие кудри, похожие на завитки, венчающие высокую конструкцию. Это создание нельзя было представить не только на кухне, но и в любой другой комнате любого дома: она пришла из иного мира, просочилась сквозь трещину в обыденной реальности. Особенно пугало то, что при всех необыкновенных своих чертах, включая темно-фиолетовые глаза, Дороти была практически копией Джока, только удлиненной, без пола и возраста, обретающейся в дурных снах. В глубинах нашего подсознания есть дверь, которая на закате дня отворяется, чтобы впустить вот таких созданий: странных, непропорциональных, живущих на обратной стороне Луны и что-то бормочущих нам на ухо, но при этом дьявольски похожих на наших друзей.

Весь вечер, дом, обстановка, наш разговор сразу приобрели характер сновидения. Мы сели ужинать; чем угощали, я не помню — думаю, я и тогда не обратил внимания на еду. Джок разговаривал обычным непринужденным тоном, мне же было не под силу отделаться от стеснения и страха, когда напротив возвышалась чудовищная мисс Барнистон. Некоторое время она молчала, ковыряясь вилкой в тарелке, и только изредка смотрела на меня глазами, похожими на тропическую ночь.

Наконец она тихо произнесла:

— Ваша мать… она умерла, не так ли?

— Д-да… — выдавил я. — В Индии, два года назад. Отец тоже.

— Я была знакома с вашей мамой… Давным-давно. Я ее видела.

Вообще-то Дороти вполне могла быть знакома с моей матерью, в этом не было ничего странного; однако мне стало не по себе. И что значит она ее «видела»? Когда, где, как?

— А вы ведь пишете для нее, — продолжала мисс Барнистон размеренно, низким голосом, который словно доносился издалека. — Я узнала ее в ваших статьях… Помнишь, Джок? Хотя еще ничего о вас не слышала. — Она снова уставилась на меня. — Когда вы пишете… бывает ли так, что на вас находит неожиданное вдохновение… словно некая сила помогает?

Даже тогда, в юности, мне не нравился такой подход к писательству; меня страшно раздражали две категории людей — прагматики, которые при знакомстве сразу выпрашивали «экземплярчик», как они это называли, и романтики, которых интересовало, подолгу ли я «жду вдохновения». Мисс Барнистон оказалась из последних, если не считать одного нюанса.

— Даже не знаю, — промямлил я. — Еще не успел разобраться. Конечно, иногда мне пишется легко, а иногда… ну, не очень.

— Поверьте, все обстоит совершенно иначе… — проворковала она. — С живыми и мертвыми тоже… Некоторые живые на самом деле мертвы… А мертвые — живы.

— Ну хватит, Дороти, — остановил ее Джок, но не резко, а веселым любящим тоном, словно ее речи могли не напугать меня, а скорее утомить. Тем временем я пытался отогнать навязчивую картинку: весь Браддерсфорд кишит роботами, и между ними снуют по своим неведомым делам незримые улыбающиеся мертвецы. Поскольку ко всему этому примешалась мысль о моей матери, фантазия разбередила еще незажившие раны.

— Да, дорогой, — с неожиданной покорностью проговорила Дороти и умолкла, предоставив нам с Джоком беседовать о своем до конца ужина.

После еды, развалившись в креслах у камина, мы курили и болтали, а она сидела, прямая, как штык, за маленьким столиком в углу и раскладывала пасьянс. В душной, заставленной громоздкой мебелью, тускло освещенной комнате с темными углами у меня было ощущение, что мы далеко-далеко от всего мира. Браддерсфорд с его трамваями, пабами и разносчиками газет крохотной точкой мерцал где-то внизу. Старые часы неумолчно тикали, словно двигатель, уносящий нас неведомо куда. Все это было очень странно и ничуть мне не понравилось, хоть я и делал вид, что весело болтаю о всякой чепухе.

Вдруг мисс Барнистон испуганно вскрикнула. Я обернулся: она смотрела на карты так, будто гадала по ним, а вовсе не раскладывала пасьянс. Дороти виновато взглянула на брата.

— Полагаю… я должна погадать Грегори Доусону, — объявила она.

— Вряд ли он захочет, Дороти.

Она посмотрела на меня, а я сказал, что нисколько не возражаю, напротив, буду очень рад. Я помешал колоду, затем по ее просьбе снял сверху несколько карт, а Джок тем временем молча курил, глубоко погрузившись в свои мысли. Мне не впервые предсказывали судьбу, и я был относительно знаком с чепухой о пиковых королях, червовых дамах, дорогах, казенных домах и мелких неприятностях. Все это казалось мне обыкновенным салонным трюком.

Однако здесь, в отсутствие хихикающих девушек и прочих атрибутов веселья, все виделось иначе. То была не вечеринка, а сеанс гадания у великой прорицательницы мисс Барнистон. Пусть она выжила из ума, пусть она была бормочущим созданием из другого мира, но мне стало страшно и вовсе не до шуток. Я поглядывал на нее с тайным ужасом, а она смотрела на карты, и ее узкое костлявое лицо и худые руки словно бы удлинялись и уходили в перспективу. Старые часы в углу грохотали, а не тикали, унося нас в неведомую и грозную даль.

— Всюду одно и то же, — вдруг отчетливо проговорила мисс Барнистон. — Одно и то же! На кого ни гадай… Перемены, конец… Большие перемены… конец и потом снова начало. К нам текут реки крови… реки крови.

Джок не выдержал, видимо, потому что в ее голосе зазвучали пронзительные нотки.

— Не волнуйся так, Дороти. Ты мне это уже говорила, а Грегори не желает знать.

— Желает, — не глядя на меня, возразила мисс Барнистон. — И он должен знать… чтобы подготовиться… Нет, к такому не подготовишься… слишком страшные перемены… какая-то часть его души навсегда останется позади, хотя сам он будет жить… да, он будет жить… в отличие от многих других… но он изменится… потеряет веру… потеряет часть души…

Наконец я обрел дар речи:

— Вы можете сказать, что со мной произойдет? Я останусь в Браддерсфорде? А если нет, то куда поеду и что буду делать?

— Нет, не останетесь, — уверенно заявила мисс Барнистон. — Меньше чем через год вы уедете… навсегда… вас будут часто подстерегать опасности… очень часто. Но ваша жизнь переменится еще раньше… То, к чему вы привязаны, будет раздавлено и уничтожено… Близится смерть… конец любви и доверию. — Она мрачно посмотрела на брата. — Я вижу в его судьбе то же, что и в твоей, Джок. Только ему придется гораздо хуже… естественно.

— Почему «естественно»? — вырвалось у меня.

Она улыбнулась впервые за вечер:

— Потому что Джоку все нипочем. Вы ведь это знаете, не так ли?

Поскольку я в самом деле знал или по крайней мере смутно догадывался, я уставился на нее с разинутым ртом.

— Несмотря на беды и опасности, — быстро проговорила мисс Барнистон как бы в заключение привычного ритуала, — вы проживете долгую жизнь. Да, и будете много писать, хотя и не то, что думаете. Вы отправитесь на другую сторону света и заработаете там большие деньги, которые не принесут вам счастья. Утратив нечто важное, вы будете глубоко несчастны. Лишь много лет спустя вы обретете… покой… выполните свое предназначение.

Мисс Барнистон встала во весь рост, и я тоже поднялся, сообразив, что она нас покидает. Она сделала шаг вперед и положила руки мне на плечи. Вид у нее был изможденный, она вдруг превратилась в обычную женщину, и я с потрясением увидел в ее глазах слезы.

— Я все расскажу вашей маме, Грегори, — тихо произнесла она. — Очень рада нашему знакомству. Ведите себя хорошо. Мы больше никогда не увидимся… здесь.

С этими словами мисс Барнистон стремительно вышла.

Она оказалась права, мы больше не виделись, и я даже не знаю, когда и как она умерла. Воцарилось тягостное молчание, и я сел обратно в кресло. Джок все молчал, и тогда я не выдержал:

— Эти часы меня с ума сведут!

Джок ухмыльнулся:

— Правда? А мне они даже нравятся. Чем они плохи?

— Не знаю. Мне все время чудится, что тиканье уносит нас прочь.

— Такого не может быть. — Он курил медленно и с удовольствием, отчего всегда складывалось впечатление, что его табак гораздо лучше вашего, хотя в действительности ему было все равно, что курить. — Я не рассказывал тебе прежде о Дороти, потому что ты бы отнесся к ней с предубеждением, и она бы это почувствовала. Она… особенная, как ты уже понял, и иногда ведет себя еще хуже, гораздо хуже, чем сегодня. Примерно пятнадцать лет тому назад она пережила страшный удар, который навсегда… как бы повернул ее боком к остальному миру, если ты меня понимаешь. Одна Дороти долго не протянет, да и я без нее уже не могу.

— То есть ты никогда ее не покинешь?

— Здесь она без меня жить не сможет, — ответил Джок, — но, если мне придется уехать, у нее есть подруга в Ворфдейле. Возможно, мы расстанемся уже очень скоро.

Я удивился:

— А куда ты уезжаешь, Джок? Часом не жениться надумал?

Он рассмеялся:

— Нет, я никогда не женюсь. Но скоро начнется война… да, я знаю, что думают об этом Элингтоны, однако война в самом деле не за горами.

Для меня это было новостью: не сама вероятность войны, а то, что он так твердо в нее верит.

— Допустим, но ты-то здесь при чем?

— Мы все будем воевать, Грегори, все. И ты тоже. Вот что имела в виду Дороти. Может, она это почерпнула из моей головы, или я набрался от нее, или мы узнали из разных источников. Так или иначе, это правда. Примерно через год или даже раньше начнется война. — Он произнес это спокойно (Джок никогда не пытался произвести впечатление на собеседника), просто констатируя факт.

Я принялся спешно вспоминать другие предсказания его сестры.

— Значит, вот что она имела в виду… Прости, Джок, но я ей не верю.

— Вот и славно, Грегори. — Он широко улыбнулся. — Что нынче дают в «Империале»?

Браддерсфорд, ждавший меня за стенами особняка, тоже не поверил Дороти: даже уличные фонари, казалось, говорили, что я провел вечер в компании чудаков. Но часть моей души — та, что с опаской вглядывалась в темные углы, ожидая, что в любую минуту луч света выхватит из мрака создание из ночного кошмара, — вовсе не была так уверена. «Да ведь она чокнутая!» — говорил я этой части своей души. «Я тоже», — шептала в ответ она.

На следующий же вечер, это я четко помню, я отправился в гости к Элингтонам, хотя и не знал, кто из них будет дома. Погода была скверная, с порывистым ветром и моросящим дождем. Но мне было необходимо с кем-нибудь поговорить и желательно с кем-нибудь из Элингтонов. Дверь открыла Джоан. Она сказала, что внизу сейчас только она и маленький Дэвид. У Евы разболелась голова, и она легла спать; Бриджит где-то репетирует; мистер и миссис Элингтон наверху собирают вещи — утром мистер Элингтон отправляется в командировку на материк. (Оливер, понятное дело, был в Кембридже.) Мы вошли в длинную гостиную, и Дэвид на четыре секунды оторвался от книги, чтобы спокойно и четко со мной поздороваться. Мы сели, однако Джоан явно не сиделось.

— Как там на улице? — спросила она.

— Темно, ветрено и мокро, — ответил я.

Она вскочила.

— Давай прогуляемся. Умираю, как хочу подышать воздухом. Пойдем, у тебя хороший плащ, у меня тоже.

Спустя тридцать с лишним лет я по-прежнему вижу, как мы собирались на прогулку: Джоан застегнула плащ и надела твидовую шляпу с мягкими обвислыми полями, которая придала ее красивому бледному лицу этакую разнузданную притягательность; мутные желтые пятна уличных фонарей; мерцание влажных листьев лавра и бирючины; рокот далеких трамваев, ползущих по дорогам подобно золотым жукам. Я вновь ощущал руку Джоан на своей руке, когда мы, борясь с непогодой, сворачивали за углы, и щеки мне жег ледяной ветер с черных гор.

— Ты бы лучше гулял с Бриджит или Евой! — прокричала Джоан с напускным весельем, что было совершенно на нее не похоже. — Только не забывай, из всех Элингтонов мне одной по-настоящему есть до тебя дело, Грегори.

— Конечно, — ответил я, чувствуя, что она говорит правду — хоть и не всерьез. — Я пришел, потому что очень хотел поговорить с кем-нибудь из вас, и теперь понимаю, что лучшего собеседника и пожелать было нельзя!

— Между прочим, ты прав, — уже почти всерьез произнесла Джоан. — Я тоже давно хочу с тобой поговорить. — На нас вновь набросился ледяной ветер. — Давай найдем какое-нибудь тихое место!

— Куда пойдем? — проорал я.

— В лес Уэбли? — предложила она. Ей опять пришлось кричать, потому что вся улица воинственно грохотала под порывами ветра.

— Быстрей!

Взявшись за руки, мы двинулись дальше наперекор буре.

Когда мы свернули к лесу, ветер немного утих, зато редкие крупные капли воды, которые он то и дело швырял в нас, сменились настоящим дождем.

— Это уж слишком, — сказала Джоан. — Если не найдем укрытия, придется возвращаться! От деревьев в это время года никакого проку.

— Чуть дальше близ дороги стоит полуразрушенная хижина, — вспомнил я. — Если там никого нет, сможем укрыться и поговорить. Бежим!

Я взял ее за руку, и сквозь дождь мы помчались к темной лощине впереди. Там мы сошли с дороги и уже через минуту нашли укрытие, о котором я говорил. Оно было свободно. Вокруг нас капала черная ночь, а мы стояли рядышком, прислонившись к листу гофрированного железа, и радостно отдувались. Через пару минут я закурил и в свете спички успел заметить ласковый блеск серых глаз Джоан. Дождь барабанил по крыше и плевался, но нам было уютно в этом крошечном убежище: нас грело новообретенное чувство близости и предвкушения тайн.

— Грегори, — начала Джоан, как только я раскурил трубку и мог больше не отвлекаться, — помнишь, ты обещал рассказывать мне о делах в конторе? Когда я сказала, что очень волнуюсь за отца? Ты обещал, так ведь? Ну вот, сейчас я волнуюсь за папу еще больше, а ты ничего не рассказываешь. Нет, погоди, дай договорю. Я слышала, как он сказал маме, что не хочет опять срываться в Германию, но выбора у него нет. Что происходит? И кто такой этот Никси — ах да, и еще Харфнер, только другой Харфнер — прежний-то был замечательный старичок. Что там творится?

— Ладно, сейчас расскажу. Я знаю, что обещал, и уже очень давно хочу с тобой поговорить.

— Так что же ты не приходил? Да, наедине мы остаемся нечасто, но это легко можно было устроить. Так нельзя, Грегори!

— Прости, Джоан, в конторе столько разного происходило в последние дни… у меня было чувство, что надо еще немного подождать и тогда уж рассказать про все сразу. Во-первых, Никси…

— Какой же он мерзкий! — перебила меня Джоан. — Никому из нас он не нравится. Надеюсь, тебе тоже? — Она пихнула меня в бок, словно бы наших голосов в такой темноте было недостаточно. — Ну же, отвечай. А потом расскажи о нем все, что знаешь.

— Мне он тоже не по душе, — ответил я. — Хотя ничего дурного, признаться, он мне не сделал. Напротив, всегда очень дружелюбен, если про его поведение вообще можно так сказать. Богатый дядя, выкупивший большую долю акций нашей фирмы, прислал его сюда изучать азы торговли. Самого дяди мы ни разу не видели, но твой отец, думаю, с ним встречался. Еще я думаю, и Экворт тоже в этом убежден, что Малькольм Никси приехал вовсе не учиться ремеслу, а потом работать в лондонской конторе. Он хочет заполучить нашу или по крайней мере стать здесь начальником. По-моему, Никси интриган и аферист, он задумал прибрать к рукам все, что плохо лежит. Причем каждую минуту своей жизни он помнит об этой цели и из любой ситуации пытается извлечь выгоду.

— Не сомневаюсь! — вскричала Джоан. В ее тоне я услышал голос Бриджит: видимо, они уже не раз перемывали косточки Никси.

— Я слышал, как Экворт несколько раз предупреждал об этом твоего отца…

— А папа его не слушал!

— Похоже на то. Но сейчас и он забеспокоился, ты права. Здесь стоит рассказать о Харфнере. Старший Харфнер заболел и прислал к нам своего сына, Альберта. Они с Никси проводили вместе каждый вечер. А потом Харфнер уехал, так и не сделав заказа, причем его фирма — чуть ли не крупнейший наш клиент. Твой отец решил, что он просто хочет обсудить все условия с отцом: старик Юлий по-прежнему заправляет их фирмой. Затем мистер Элингтон написал им письмо и отправил свежую партию образцов…

— Постой, Грегори, — перебила Джоан, — только не надо рассказывать мне про образцы, цены, кроссбреды и всякую чепуху, я все равно ничего не понимаю и только запутаюсь.

— Я и не собирался. Суть в том, что вчера мы получили письмо от фирмы Харфнера: в этом сезоне они ничего у нас не купят. Это, конечно, был страшный удар, потому что твой отец и Джо Экворт очень надеялись на их заказ. Экворт сказал, что дело дрянь, и даже назвал Никси прохвостом. А когда они обсуждали письмо от Харфнера, в комнату вошел Никси, и я увидел его лицо. Клянусь, на секунду, даже на долю секунды в его глазах мелькнуло злорадство. Я уверен, что он заранее знал о письме.

— Ясно, Грегори, — тонким слабым голосом произнесла Джоан. — Это все? Ой, я не в том смысле, что этого мало, но… в общем, ты понял.

— Нет, это еще не все. Сегодня утром твой отец сказал, что вынужден опять ехать в Германию разбираться, что случилось, и велел нашему бухгалтеру Крокстону, приятелю Никси, подготовить для него деньги. А потом в комнату для образцов (мистер Элингтон проработал с нами все утро) вошел Никси и заявил, что тоже должен поехать в Германию, мол, Альберт Харфнер предпочел бы повидаться с ним, а не с мистером Элингтоном. Разгорелась жуткая ссора. Экворт, разумеется, вышел из себя, но он с Никси всегда такой, твой отец тоже потерял терпение, я еще никогда не видел его таким злым…

— Он весь побелел… да?

— Да.

— Он всегда белеет, когда по-настоящему рассердится. Бедный папа! Никси тоже разозлился?

— Нет, в этом его хитрость, — ответил я. — Он всегда держит себя в руках. А если и перестает улыбаться, то в худшем случае выглядит огорченным, оттого его собеседник сразу чувствует вину. Он сказал, что вынужден сообщить об этом лондонскому начальству, а твой отец велел ему катиться и рассказывать что угодно и кому угодно: в Браддерсфорде он главный и не потерпит, чтобы Никси здесь распоряжался. «Либо немедленно вернитесь в контору, либо уходите навсегда и езжайте обратно в Лондон», — заявил мистер Элингтон. Никси минуту сверлил его взглядом — ладно, не целую минуту, но ужасно долго, — а потом кивнул и вернулся в контору. Когда я сегодня уходил, они с Крокстоном все еще были на месте и вряд ли работали.

— Плевать на них, — сказала Джоан. — Что было с отцом? После ссоры?

— Ну… — Я помедлил. — Он был очень подавлен. Экворт предложил ему уйти домой пораньше, но он отказался.

— Вот, значит, как… — медленно проговорила Джоан. — Я чувствовала, что-то неладно. И мама тоже. Это ужасно…

— Погоди-ка, Джоан…

— Нет-нет, меня не твой рассказ напугал… Хотя ничего хорошего это не сулит… особенно если ты и сам так думаешь. Мне страшно не поэтому… мне кажется, к нам подступает какое-то зло, грядут какие-то страшные перемены… Что такое?

Она спросила это, потому что я невольно вскрикнул, мигом вспомнив речи Дороти Барнистон. И сейчас, в темноте, вчерашний сеанс гадания на картах дома у великой и ужасной пифии приобрел глубину и целую бездну самых невообразимых смыслов, которые в дневной сутолоке стерлись и потерялись. Однако объяснить это было невозможно, не стоило и пытаться, поэтому я лишь отмахнулся:

— Ничего, ничего. Так, мысль одна пришла. Продолжай.

Ее рука скользнула под мою, и тонкие пальцы ухватили меня за рукав. Снаружи вновь поднялся ветер: он отогнал дождь, и черный лес теперь трещал и шелестел под его порывами. Кромешный мрак немного рассеялся, стало хоть что-то видно, однако и серая даль, и черные ветви — все казалось сырым, блеклым и бесприютным. Джоан содрогнулась.

— Пойдем обратно, если хочешь, — произнесла она монотонно. — Дождь почти перестал.

— Давай еще подождем, — сказал я. — Или ты замерзла?

— Я дрожала не от холода. Ох, Грегори… — Джоан умолкла.

— Что?

— Не знаю… — прошептала она. — Не знаю.

— Ну, тогда и волноваться нечего, — решительно заявил я. — Знаешь, я ведь был на вечеринке, которую Никси устроил для Харфнера. Решил за ними немного пошпионить. Там один толстяк с потными кудрями играл регтайм и пел: «Пиликай, скрипач, пиликай!» — Я попытался вспомнить остальные слова.

Она рассмеялась и стиснула мою ладонь.

— Ты очень милый, Грегори, и будь ты хоть на пару лет старше… нет, лет на пять-шесть… я бы точно в тебя влюбилась. Но сейчас ты в безопасности. И кто был на этой жуткой вечеринке? Она ведь была жуткая, я надеюсь?

— Хуже некуда.

Я рассказал ей немножко про вечеринку, не упомянув встречу Бена Керри и миссис Никси. Хватит с бедной Евы и одной головной боли.

— А теперь, — сказала Джоан, чем немало меня удивила (я тогда еще не знал, что от женщин так просто не отделаешься), — расскажи, почему ты вскрикнул, когда я сказала о своем недобром предчувствии. Ну же, не таись!

— Вчера я познакомился с сестрой Джока Барнистона, — начал я.

— Господи! И какая она? Скорей рассказывай, я уже много лет сгораю от любопытства.

— Ну… она необычная, — осторожно начал я.

— Сумасшедшая, верно? — прошептала мне на ухо Джоан.

Там, в темноте, я описал вечер в гостях у Барнистонов, фантастическую Дороти, сеанс гадания и наш разговор с Джоком после того, как его сестра нас покинула. Закончив, я вдруг заметил, что плечом Джоан крепко прижалась ко мне, а вот бледного овала ее лица больше не видно. Она отвернулась. Она плакала. И тогда я понял, что она в самом деле влюблена в Джока, а мой рассказ про надвигающуюся катастрофу лишил ее последней надежды выйти за него замуж.

— Прости, я не должен был рассказывать, — выпалил я, заглядывая ей в лицо. Мне хотелось утешить Джоан, поэтому я обнял ее и крепко прижал к себе.

Жалким сдавленным голосом она пробормотала что-то, а я только и смог сказать, чтобы она не переживала так и не плакала. Одной рукой я обнимал ее за талию, а второй попытался отнять ее ладони от лица и повернуть его к себе. Я поцеловал сперва ее мокрые соленые щеки, а потом и губы. В следующий миг Джоан обвила руками мою шею и прильнула ко мне бархатистыми губами: у них был странный аромат моря, и вот, вспыхнув, в них уже занялась дикая безудержная жизнь, похожая на огонь, который я не мог не разделить. Так вот к чему все шло, наконец понял я в исступленном напряжении. Но где-то в глубине души, плененной двойным таинством кипящей в жилах крови и огромной черной ночи вокруг, которая нарочно нас сблизила, я сознавал, что целую не Джоан Элингтон, а сладко-соленые губы любой абстрактной девушки, а она целует не меня, а образ другого мужчины.

Вдруг, словно тоже осознав эту губительную истину, Джоан отвернулась, и я ощутил на губах вкус мокрого твида. Она резко отстранилась и с силой оттолкнула меня обеими руками.

— Не глупи! — гневно закричала она, словно последние пять минут мы не целовались, а дрались. — Ох, хватит, глупый мальчишка! Мне надо домой.

— Хорошо, — пробормотал я, рассердившись не меньше Джоан. Впервые в жизни я понял, почему с женщинами иногда так скверно обращаются: во мне поднялась волна страшной силы, которую надо было каким-то образом выпустить. Я отстранился и сунул руки в карманы плаща. — Пойдем. Я тебя не останавливаю.

Сквозь черные мокрые деревья мы выбрались на дорогу. Хотя час был не поздний, мне казалось, что уже глубокая ночь: ясная и холодная, присыпанная блестками звезд. Какое-то время мы шагали молча.

— Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, — наконец произнесла Джоан, — клянусь, я никогда не буду с тобой разговаривать.

— Зачем мне это? — громко и презрительно спросил я.

— Ты разозлился?

— Да, я зол. Почему-то я не люблю, когда меня называют глупым мальчишкой, особенно если это девушка, которая только что сама меня поцеловала…

— Ох, молчи! — воскликнула она.

— Конечно, — произнес я напыщенно и благородно, как умеют только юнцы.

До самого дома Элингтонов я не раскрыл рта, а потом Джоан меня удивила. Она заговорила почти виновато:

— Знаешь, я ведь не на тебя рассердилась, а на себя. Грегори, я не понимала и не слышала, что несу, просто мне надо было как-то остановиться. Я не считаю тебя глупым мальчишкой. И ты был очень добр ко мне… наверное, слишком добр.

— Ладно, — проворчал я.

Вообще-то я уже не обижался, но сменить тон так быстро не смог. Это свойственно юношам; с возрастом мужчины все же осваивают несколько полезных приемов. Джоан остановилась в зеленоватом свете фонаря, склонила голову и печально мне улыбнулась. Она была бледна, красива и одухотворена, почти как Джоан Элингтон, к которой я привык, но еще не совсем. Мне снова стало хорошо, однако в глубине души теплился огонек гнева, который не потух до нашей новой встречи пять лет спустя.

— Давай все это забудем, хорошо? — тихо попросила она.

— Хорошо, — ответил я, не желая ссориться. Больше всего мне хотелось вернуться домой и целый час непрерывно писать.

— Мир?

— Конечно, Джоан, о чем речь, — доброжелательно ответил я. Видимо, чересчур доброжелательно, потому что она тут же пробуравила меня подозрительным взглядом.

— Ну, дальше не ходи, возвращайся домой, — выпалила она. — Спасибо за прогулку. Спокойной ночи.

Было уже поздно, когда я добрался до дома: даже дядя Майлс, который любил на ночь обменяться со мной парой острот, лег спать. Прогулка, непогода и волнения очень меня утомили, однако спустя много лет, сидя в номере гостиницы «Ройял оушен», я вспомнил это со всей ясностью: я заставил себя сесть за стол и писал целый час, как умею делать по сей день. «И в этом, дружище Доусон, — сказал я себе, разминая затекшую спину, — твое большое преимущество перед бедняжкой Джоан».

Минуту или две я мерил шагами номер: Браддерсфорд 1913-го постепенно удалялся и таял. Так бывает, когда приходишь в себя после яркого и насыщенного событиями сна: в первые секунды помнишь все очень хорошо, а затем тонкий расписной занавес распадается на блеклые дразнящие нити. Вот и теперь, раскурив очередную трубку и вернувшись в кресло, я помнил, как после расставания с Джоан писал, не разгибаясь… но что было дальше?.. Короткие дни и работа на Кэнэл-стрит… отъезд мистера Элингтона… тайное ликование Никси… Я как мог избегал Джоан — скорее ради нее, чем ради себя, а потом, когда мы все-таки встретились в обществе, она даже бровью не повела, словно нашего поцелуя в лесу Уэбли никогда и не было. Ссора с Бриджит?.. Когда это случилось и почему? Впервые моя память выдала абсолютно чистый лист. Зато я вспомнил одну вечеринку, которую совсем не хотел вспоминать. Странно, что я, даже в юности не любивший вечеринок, регулярно их посещал: причем не только посещал, но и запоминал во всех подробностях, тогда как более важные происшествия, как, например, ссора с Бриджит, стирались из моей памяти. Вечеринка, о которой пойдет речь, случилась вскоре после нашей прогулки с Джоан, за неделю или две до Рождества.

То была театральная вечеринка воскресным вечером в отдельном зале на втором этаже «Короны», большого и шумного бара напротив мюзик-холла «Империал», где часто бывали гастролеры и артисты эстрады. Как ни странно, на это фееричное и богемное мероприятие я попал благодаря дядиным друзьям — любителям виста.

Кроме почтенных Блэкшоу, Варквудов и Данстеров, наш дом, как я уже говорил, посещали Джонни Лакетт и его супруга; у Джонни было две сестры-актрисы, да и сама миссис Лакетт время от времени пела на сцене. Они ходили на все спектакли и представления в Брэдфорде, Лидсе и прочих окрестных городах, постоянно общались с актерами и певцами, знали все театральные сплетни, частенько напивались и опаздывали на поезда. (Мне их жизнь казалась чудесной; даже сейчас я отнюдь не уверен, что это было не так и что современный кинематограф смог бы их чем-нибудь удивить. В первый же год войны Джонни — беспечный владелец табачной фабрики — обанкротился, и вскоре после этого в Мертон-парке нашли его труп. Но все же в отличие от многих из нас он успел пожить в свое удовольствие.) В тот воскресный декабрьский вечер я случайно встретил Джонни Лакетта на улице: он тоже вышел прогуляться, чтобы растрясти плотный ужин и восемь порций виски. Огромные черные усы, яркий клетчатый костюм и властный взгляд придавали ему сходство не то с подгулявшим фокусником, не то с дрессировщиком львов. Он приветствовал меня так сердечно, словно мы были две одинокие баржи в тумане.

— Так-так-так! Юный Грегори Доусон! Издалека видно писаку! Слыхал, ты теперь сочиняешь для газет?

Я кивнул и не стал распространяться на эту тему: я все равно не смог бы объяснить ему разницу между моими высокими литературными устремлениями и «сочинительством».

— Ну-ка, ну-ка… — Он вытащил из кармана длинную черную сигару — такую же, какую курил сам. — Угощайся!

— Спасибо, мистер Лакетт. Хорошие?

— Прислали образец из Южной Африки. Хуже не бывает, черт подери! — Он расхохотался. — Я сегодня сам по себе, благоверную в последний момент позвали в Лидс петь ораторию, кто-то у них там заболел. Господи, ненавижу оратории, они мне попортили кровь! Так, малыш Грегори, — он с серьезным видом поправил мне галстук, обдав резкой вонью сигар, виски и напомаженных усов, — раз ты сочиняешь для газет, то небось должен всякое в жизни повидать и попробовать. Как насчет веселой пирушки?

Я пробормотал что-то о встрече с друзьями, но Джонни Лакетт только отмахнулся.

— Повидаешься с друзьями в другой раз, мой мальчик. Сегодня одна известная личность устраивает вечеринку в «Короне» — закрытый банкет на втором этаже. Неплохая компания подбирается, скажу я тебе. Будет несколько актеров пантомимы, они недавно приехали из Лондона (там выступали в Королевском театре) и еще даже не начали репетировать, ну и несколько местных придет. В общем, ты понял. Они будут рады видеть любого моего приятеля, особенно если он сочиняет для газет. Ну, где встречаемся? Давай прямо в баре «Короны» ровно в восемь. Костюм оставь этот, а галстук надо поменять, уж больно скучный. И не кури эту сигару. Скажи дяде, чтобы угостил ею Блэкшоу. А я пойду домой, вздремну малость. Ну, будь здоров! Увидимся в восемь!

Не знаю, вздремнул Джонни в тот вечер или нет, но перед нашей встречей в «Короне» он явно успел выпить еще несколько порций виски. Нельзя сказать, что он был вдрызг пьян — такого с ним вообще не случалось, — скорее он был менее трезв, чем обычно. Джонни познакомил меня с комиком по имени Табби Фуллер и громко прошептал: «Стабильно получает восемьдесят в неделю — и недаром. Обхохочешься!» Чуть позже он столь же громко прошептал на ухо Табби: «Умнейший юноша в городе, сочиняет для всех газет на Севере, очень влиятелен». Это удивительное заявление, с которым я не мог поспорить, поскольку оно не предназначалось для моих ушей, выставило меня в ложном свете. По-видимому, Табби сообщил своим коллегам, что любому артисту достаточно со мной побеседовать, чтобы его имя появилось во всех газетах. С той минуты мне не давали прохода.

— Послушай, дружище, — говорил какой-нибудь незнакомец, — рыбак рыбака видит издалека. Мы оба — звезды первой величины, верно? Каждый в своей области, ясное дело. Ну так вот, в Шеффилде меня на коленях умоляли остаться еще на сезон, это, притом что я уже три года подряд там отыграл в рождественской пантомиме, но я наотрез отказался: «Нет уж, ребятки, в этом году меня позвали в Браддерсфорд, там мои друзья (именно так я и сказал), вы уж не взыщите, но я еду в Браддерсфорд, в старый добрый Браддерсфорд». Можешь так и написать, старина.

Огромные белокурые Королевы Фей едва не протыкали меня душистыми сверкающими бюстами, воркуя:

— У вас прекрасный музыкальный вкус, мистер Доусон, я всегда читаю вашу колонку. Не мне вам говорить, что попытка исполнить настоящую оперную арию в пантомиме — это гораздо больше, чем просто новшество, хотя и новшество, конечно, тоже, можете так и написать. Когда я сказала об этом старику Томми Спарку — ах, что бы мы без него делали? — он ответил: «Ну, дорогуша, раз это новшество, давай рискнем». А вы ведь знаете, какой зритель в Халле — очень консервативный, мистер Доусон, — так вот, они все были в восторге, полные залы собирались даже на дневные спектакли! Если вам нужны фотографии, напишите мне, я пришлю.

Словом, благодаря Джонни Лакетту я стал чуть ли не гвоздем программы и чувствовал себя одновременно обманщиком и болваном.

В те дни, которые уже были сочтены, гастролирующие актеры и артисты эстрады не пытались притворяться обыкновенными гражданами и налогоплательщиками. Во-первых, они совершенно иначе выглядели. С точки зрения респектабельных буржуа они одевались чудовищно и вульгарно: слишком толстый твид, слишком броские узоры, слишком глубокие вырезы и слишком яркие галстуки, пальто слишком длинные и свободные, шляпы просто невозможные. Даже мужчины не до конца смывали грим: оставались голубовато-серые разводы вокруг глаз, щеки алели и лоснились не от крепкого здоровья, но от смеси румян и какао-масла. Среди мужчин все еще была мода на удлиненные вьющиеся волосы, очень пышные с боков. Дамы красились так густо, что ни у кого не возникало сомнений в роде их деятельности. Сегодня, вероятно, такой макияж не привлек бы моего внимания, но в те дни он выглядел в высшей степени вульгарно: я никак не мог оторвать глаз от их лиц и вместе с тем не испытывал никакого желания приближаться к этим раскрашенным и жеманным созданиям. Представители обоих полов держались то с огромным профессиональным достоинством (совершенно чуждым местным фабрикантам и коммерсантам), то вели себя развязно, грубо выражаясь и рассказывая весьма скабрезные анекдоты в смешанной компании. Впрочем, благодаря своей наивности и простоте они не вызывали отвращения. Несмотря на все эти странности, актеры и актрисы тогда нравились мне куда больше, чем теперь, когда я проработал с ними много лет, и вовсе не потому, что я был молод и глуп, а теперь стар и мудр. Нет, мне кажется, что артисты были здоровее духом, когда сознательно подчеркивали и утрировали разницу между собой и публикой. Теперь же они тщательно скрывают свои знаки отличия, выглядят и ведут себя как обычные адвокаты, зубные врачи, домохозяйки и дочери священников: то, что не может выйти наружу, со временем пробирается глубоко внутрь, тайком разрушая сердца и рассудки.

Словом, на том банкете в «Короне» у меня было ощущение, что я очутился среди иностранцев и цыган, которые зарабатывали восемьдесят фунтов в неделю. Ясное дело, я чувствовал себя мошенником: эти чужеземцы подходили ко мне один за другим и делились всевозможными материалами для моих воображаемых колонок. И все же тогда мне было проще и легче с ними, чем было бы теперь. Придя к такому выводу, я решил не вспоминать подробности банкета в «Короне», а припомнить похожие вечеринки в Голливуде. Может, уговорить Элизабет хоть раз проанализировать свои чувства и сравнить их с собственными?

Нет, так не пойдет. Надо быть осторожней, не то разноцветные нити окончательно распадутся. Почему, интересно, я вообще вспомнил о том банкете? Ведь я думал не об актерах, а хотел лишь заново пережить свою юность в Браддерсфорде и дружбу с Элингтонами. Я пробился обратно в тот дымный и шумный банкетный зал, переполненный энергетикой театра, вновь окружил себя гримасничающими комедиантами и улыбчивыми субретками 1913 года и принялся с серьезным видом слушать их рассказы, которым было не суждено выйти в печать. Я ел пирог с телятиной и ветчиной, пил крюшон и ждал, что будет дальше. Не зря же я вспомнил именно эту вечеринку!

Я покосился на выход. В дверях стояла Элеонора Никси, блистательная и веселая, готовая в полной мере насладиться банкетом (при этом она тонко демонстрировала, что оказалась здесь случайно и никакого отношения к собравшимся не имеет), а с нею — Бен Керри, румяный, запыхавшийся и уже немного пьяный. Мне стало ясно, что именно он пригласил ее на вечеринку, ведь иногда он писал колонки светской хроники для местных газет, и его просто не могли не позвать на такое мероприятие. Конечно, в этом не было ничего дурного — подумаешь, Керри захотел развлечь миссис Никси, однако я сразу же сообразил, что они часто бывают вместе. Пусть они еще ничего не затеяли, обожаемый Евой Бен и беспокойная красотка из Лондона явно воображали себя парой: что-то связывало их и одновременно отделяло от остальных. Меня они не заметили; минуту спустя я сам к ним подошел. К тому времени Бена уже поймали две актриски, и он с несколько раздраженным видом слушал то же самое, что я выслушивал целый вечер. Элеонора Никси стояла рядом и даже не пыталась делать вид, что слушает, а смотрела на актрис с холодной усмешкой.

— Здравствуйте, миссис Никси! — воскликнул я, широко улыбаясь (к тому времени я уже выпил несколько чашек крюшона и весь светился).

— О… добрый вечер! — с улыбкой ответила она на мое приветствие. — Как странно, опять мы случайно встретились! Вам нравятся такие вечеринки?

— Когда как, — ответил я, строя из себя светского льва. — Слишком уж явный профессиональный налет у этого мероприятия, не находите?

Она кивнула:

— Ну и сборище! Терпеть не могу второсортных актеришек, но Бен сказал, что ему обязательно надо сюда заглянуть, а мне, возможно, будет весело.

Еще неопытный в таких делах, я сразу понял: ей прямо не терпелось вовлечь его в разговор, даже звук его имени доставлял Элеоноре радость. И ей было решительно все равно, что я подумаю.

Иначе обстояло дело с Беном. В этот миг он повернулся, увидел меня, и первая реакция его выдала: лицо сразу омрачилось, и он ожег меня яростным взглядом. Напрасно я попал на эту вечеринку, говорил его взгляд. Затем Бен отвернулся, словно актриски рассказывали ему что-то невероятно любопытное, и едва заметно пожал плечами. Миссис Никси была спокойна и весела.

— Я слышал, Еве Элингтон нездоровится, — сказал я.

Она приподняла брови:

— Да что вы! Это такая белокурая девочка? У нее, должно быть, анемия. Выглядит она анемичной. Впрочем, я уже давно не видела сестер Элингтон. Меня они не так интересуют, как вас.

Я не спасовал:

— Возможно. А вот Бена я частенько видел в их обществе.

— Да, он большой друг семьи. Отец у них душка, хотя Малькольм и говорит, что коммерсант из него вышел неважный. Впрочем, меня это не волнует, — продолжала она с улыбкой, — коммерция вообще мне не интересна, равно как и коммерсанты. Все это тоска смертная, не правда ли?

Ответить я не смог, гейм пришлось бросить на счете 30:30, поскольку Бен уже вновь был с нами и буравил меня взглядом рассвирепевшего быка.

— Мы отойдем на минуту, Элеонора, — сказал он и утащил меня в укромный угол рядом с дверью. На миг мне показалось, что сейчас он вышибет из меня дух. — Я слышал, что ты говорил миссис Никси, — начал Бен, по-прежнему сверля меня злобным взглядом. — Что с тобой такое, Доусон? Эх, расквасил бы я твой любопытный нос! Не лезь в чужие дела, ясно?

Я сказал, что никуда не лезу.

— Мы с тобой познакомились у Элингтонов, — добавил я. — С ней тоже. Вот я и упомянул наших общих знакомых…

— Упомянул, как же! — прорычал он. — Я все слышал. Вижусь я с Евой или нет — не твое дело.

— Я и не говорил, что мое. Да я и не знал, что вы не видитесь…

— Ладно, не лезь, куда не просят — и все дела.

Я до сих пор помню, как он смотрел на меня тогда, как его красивое лицо пылало от спиртного, растерянности и гнева; по сей день я чувствую тот укол страха — все-таки Бен был намного выше и крепче меня. Наконец он отошел. Бен относился к той категории мужчин, которые всегда были мне не по душе: в молодости эти жгучие мощные красавцы купаются в женском внимании, а позже становятся жертвами алкоголизма и высокого давления.

Однако теперь, заново переживая ту встречу с Беном, почти забытым, но по-прежнему грозным персонажем, я заметил, что думаю о нем с состраданием. Его разрывали на части две красавицы: любвеобильная, бледная, изысканная Ева, с которой наверняка часто бывало скучно, и хитрая, искушенная светская львица, чужая жена. У него было много забот, помимо бесконечной борьбы с собственными желаниями и совестью; ему хотелось работать и наконец обрести собственный почерк (трудная пора для любого писателя). Еще, возможно, Бен хотел жить насыщенной жизнью и набираться опыта: его сознание раздирали ошеломляющие и противоречивые порывы, а подсознание уже нашептывало, что время на исходе. Дни Бена Керри были сочтены. Однажды утром в 1916 году в битве на Сомме враг разотрет в пыль два браддерсфордских батальона: среди убитых младших офицеров окажется и Бен. А потом некоторые люди — политики, газетчики, влиятельные работодатели и им подобные — начнут скорбно удивляться, куда подевались умные и бойкие молодые люди. Искать их надо в прахе войны, среди окопов.

Впрочем, все это не помогло развеять туман между мной и Рождеством 1913-го. Я так и не вспомнил, почему поссорился с Бриджит, хотя знал, что ссора была неожиданная и жестокая, затеяла ее она, но вскоре мы помирились. Произошла она перед Рождеством. Итак, я очутился на пороге последнего Рождества старого мира, однако память мою застилал столь густой туман, что я не мог разглядеть даже мишуру в витринах магазинов. Несколько недель моей жизни, полные событий, вероятно, судьбоносных событий, повлиявших позднее на все принимаемые мною решения, исчезли, испарились, канули в Лету, не оставив мне ни единой подсказки. Я не устал вспоминать, дело было вовсе не в этом. Посмотрев на часы, я увидел, что еще не поздно, только близится полночь. Мучить и насиловать память нельзя, я это прекрасно знал, однако в нетерпении и раздражении все-таки предпринял такую попытку: несколько минут я мрачно расхаживал по комнате, когда вдруг услышал, что кто-то скребется в дверь.