1

За день или два до возвращения мистера Голспи мисс Мэтфилд, сидя в автобусе № 13 с каким-то скучным романом в руках и чувствуя, что у нее зябнут ноги, вспомнила вдруг, как от толчка, что Рождество совсем близко. Магазины на Риджент-стрит и Оксфорд-стрит, мимо которых она каждый день проезжала в автобусе, уже давно возвестили о празднике. Еще несколько недель тому назад витрины покрылись ежегодной малиновой сыпью ягод остролистника, снегирей, рождественских дедов. Магазины, а за ними иллюстрированные журналы так рано начинали трезвонить о наступающем Рождестве дружным хором объявлений и убранством витрин, что, когда оно наконец действительно наступало, о нем уже никто не помнил. Так думала мисс Мэтфилд и вспомнила затем, как ее мать неизменно каждый год восклицала: «Боже, ведь Рождество на носу! А я и не думала, что оно так близко! В этом году оно меня прямо-таки застало врасплох!» Да, каждый год она говорила это, и дочь так же неизменно подтрунивала над ней. «А теперь, — вздохнула про себя мисс Мэтфилд, — и я начала говорить так, как мама. Можно подумать, что и я уже становлюсь забывчивой и глупею от старости. Боже, как все ужасно!» Она неподвижно смотрела в окно. На протяжении двух миль мимо все мелькали витрины рождественских подарков, щедро залитые электрическим светом, убранные искусственными ветками остролистника и снегом из ваты. Начинается предпраздничная суета, спасайся, кто может! Проделана огромная работа, чтобы заставить каждого потратить деньги на покупку бесполезных вещей для всех окружающих.

Мисс Мэтфилд опять принялась читать свой роман:

«Проходил месяц за месяцем, а от Джефри не было вестей. Он не простил ее. С отчаяния Джинифер приняла приглашение Мэйнуорингов приехать к ним на Мадеру, по возвращении оттуда лихорадочно веселилась две недели в Челси (где за ней повсюду следовал Джон Андерсон), а затем появилась в Антибах, по-прежнему веселая, по-прежнему задорная, но с какой-то смутной тоской в глазах. И здесь-то она узнала, что Джефри встречали в Майами. „И не одного, дорогая моя, а с Глорией Джадж“».

Нет, с нее довольно! Кого интересует судьба Джефри и Джинифер, этой пары идиотов? И почему в романах пишут всегда о людях, которые только разъезжают по модным курортам и решают вопрос: с кем жить? В этих романах никто никогда не работает.

Мисс Мэтфилд опять вернулась к мыслям о Рождестве и решила, что «все это, в общем, безобразие». Вы дарите людям всякую дребедень — альбомы, календари и тому подобные лишние вещи или вещи полезные, но ненужные тем, кому они подарены, — перчатки не того размера, чулки не того цвета. (Кстати, пора и ей подумать о подарках, а с деньгами у нее сейчас очень туго!) На праздниках поневоле объедаешься (даже такой сторонник диеты, как ее отец, утверждал, что на Рождество все разрешается) и сидишь в гостях, притворяясь веселой, на самом же деле осовев от еды и скуки, сонная, с головной болью, и ощущаешь настоятельную потребность выпить соды. А когда сидишь дома, то зеваешь, стараешься убедить мать, что у тебя нет от нее никаких тайн, и от нечего делать разбираешь домашнюю библиотечку. Если идешь куда-нибудь, потом приходится дома врать, что чудесно повеселилась, а веселье состоит в том, что надеваешь бумажные колпаки, извлеченные из хлопушек с сюрпризами, или играешь в разные игры («Название реки на букву „В“. Постойте-ка!»). И самое обидное то, что легко вообразить себе подлинно веселое Рождество, которое может заменить взрослым волшебные праздники детства, такое Рождество, какое всегда ожидают люди и каким оно никогда не бывает.

Автобус остановился, заглотал в свое нутро двух женщин, нагруженных разными свертками, игрушками, бумажными колпаками, внесших с собой суетливое оживление (верный признак близости Рождества, ибо в другое время вы никогда не увидите таких женщин с игрушками и свертками), и покатил дальше. А мисс Мэтфилд вызвала из тайного уголка души свою давнюю мечту о настоящем Рождестве. Она видела себя в старой усадьбе где-то за городом. Огонь камина и свет зажженных свечей отражаются на полированной поверхности мебели. Подле себя она видела неясную фигуру — обожающего ее мужа, высокого, статного, может быть, и не красавца, но благородной наружности, двух или трех детей, также безликих, — только звонкий смех и золотой блеск кудрей, — и друзей, приехавших погостить, милейших людей. «Ах, Лилиан, как у вас тут чудесно!» Суетятся приветливо улыбающиеся слуги. Трещат поленья в камине, за окном падает снег. На обеденном столе красного дерева сверкает старинное серебро. Тень мужчины говорит низким, проникающим в душу голосом: «Милая, как ты хороша в этом платье…»

«Да перестань ты, дура!» — мысленно одернула себя мисс Мэтфилд. Такие бессмысленные фантазии только расстраивают человека. Она старательно напоминала себе, как смешна бывает иногда. Это помогает взять себя в руки.

Да, она, как всегда, поедет на Рождество домой, дорогой будет с удовольствием думать о праздниках, воображая, что на этот раз они пройдут очень приятно. А приехав, будет удивляться про себя, как она могла думать, что будет что-нибудь, кроме гнетущей скуки. Да, каждый раз одно и то же. Но все же это вносит какое-то разнообразие, размыкает заколдованный круг существования в конторе и Бэрпенфилде. Никогда еще оно не казалось ей таким тоскливым, как сегодня. В Бэрпенфилде становилось все неуютнее. Эвелина Энсделл (счастливица!) уехала со своим нелепым отцом, и в их общежитии не появлялась ни одна новая сколько-нибудь занятная девушка. Мисс Мэтфилд казалось, что она уже целый век не встречала ни одного интересного человека. На улице Ангела жизнь ее с тех пор, как уехал мистер Голспи, единственный веселый человек в конторе, сводилась к механическому стучанию на машинке. С непривычной для нее искренностью мисс Мэтфилд признавалась себе, что мистер Голспи, несомненно, интересный человек, самый интересный человек из всех, кого она знает, и она будет рада его возвращению. Было бы забавно (если бы только у нее хватило на это мужества и смелости) пригласить мистера Голспи в их клуб, познакомить с Тэттерс, сказав: «Мисс Тэттерс, вот единственный веселый человек из всех, кого я знаю». Нет, Боже упаси, Тэттерс надо держать подальше… В клубе с утра до ночи только и разговору, что о Тэттерс.

Она имела случай лишний раз убедиться в этом, когда добралась наконец до клуба, ибо на площадке перед ее комнатой ей попалась навстречу мисс Кэрси.

— Это вы, Мэтфилд? — простонала Кэрси, как всегда унылая и какая-то отсыревшая. — Ох, не подходите вы сегодня к мисс Тэттерс, Боже вас упаси сунуться к ней! Я зашла к ней поговорить насчет моей комнаты, а она чуть не вцепилась мне в волосы и даже не дала мне сказать, когда и кому я хочу передать комнату. Поверите ли, Мэтфилд, она так на меня накинулась, как будто меня уличили в воровстве или в чем-нибудь еще похуже. Ужасная женщина, правда? А между тем, когда я зашла к ней в прошлый раз, она была со мной мила и любезна и даже расспрашивала о сестре — той, которая уехала в Бирму. Нет, теперь я к ней целый год и близко не подойду! — добавила она, с наслаждением смакуя это событие. — Я ей буду теперь, как другие, писать заявления. Не подходите к ней сегодня!

Мисс Мэтфилд ответила, что у нее и не было такого намерения, и поспешила уйти к себе. Переодеваясь, она думала о том, что, в сущности, именно свирепая Тэттерс делает Бэрпенфилд более или менее сносным для несчастных старух вроде Кэрси, скрашивая их существование тем, что вносит в него элемент опасности и драматизма.

Обедала мисс Мэтфилд за одним столиком с Изабел Кэднем, томной Морисон и новой жилицей, которая поселилась в комнате Эвелины Энсделл и была неприятна мисс Мэтфилд именно оттого, что она — не Эвелина. Впрочем, новенькая и без того была несимпатична. Звали ее Снэйрсбрук. Ее темные волосы были жирны и причесаны неаккуратно, большие неподвижные глаза сильно подведены, белые рыхлые щеки отвисали. Она была чувствительна, склонна к излияниям, истерична. В Бэрпенфилде она пользовалась большим успехом, потому что говорила всем только приятное, предлагала погадать и обожала разговоры «по душам». Но мисс Мэтфилд была не так податлива, как другие, и упорно избегала ее. Когда она пришла в столовую, все три соседки уже сидели за столом и беседовали о службах.

— Уверена, что ты со мной согласишься, Мэтти, — сказала мисс Кэднем.

— В чем? — спросила мисс Мэтфилд.

— Я только что говорила им, что в мире все шиворот-навыворот и оттого так гнусно. Вот, например, почти все девушки нашего клуба служат не там, где бы им хотелось. В девяти случаях из десяти они вынуждены заниматься не тем делом, которое им нравится. Вот я сейчас узнала, что Снэйрсбрук служит в конторе по прокату кинофильмов, а между тем она ненавидит это…

— Это не совсем так, — мягко остановила ее мисс Снэйрсбрук своим слащавым контральто. — Я ни к кому не питаю ненависти. Я считаю, что это дурное чувство…

— А я ненавижу! — вставила мисс Морисон. — Да, ненавижу почти всех. По-моему, мир полон мерзких людей.

— Не могу сказать, чтобы я ненавидела ту публику, с которой мне приходится сталкиваться на работе, но я чувствую, что это люди не моего типа. Они не вызывают во мне настоящей симпатии, и я чувствую, что меня ждет другое, более достойное дело. — Мисс Снэйрсбрук обвела сидевших за столом своими большими выпученными глазами, напоминавшими автомобильные фары.

— Так это же самое и я говорю, — воскликнула неугомонная Кэдди. — Я, например, ужасно хотела бы работать в такой конторе, как ваша, и встречаться с киноартистами, а вместо этого я — секретарь Лиги Божественного Лотоса. Вы бы с радостью ухватились за такое место, не правда ли, Снэйрсбрук? А по-моему, — вы меня извините, — по-моему, все эти поклонники Божественного Лотоса — просто слюнтяи, непригодные для жизни, и стоит им заговорить, как они немедленно действуют мне на нервы. Если я еще долго прослужу у них, я тоже стану такой слабоумной, начну молоть чепуху о мантиях, и мистических звездах, и Мудрости с Востока. Я дошла до того, что готова визжать при одном слове «Восток». Как приятно было бы после этого очутиться в атмосфере кино, в компании толстяков с вечной сигарой в зубах! И ходить на просмотр фильмов, когда только вздумается!

— Вам следовало бы поменяться службами, — заметила мисс Мэтфилд. — И обе вы были бы довольны. Что ты на это скажешь, Кэдди?

— Вот в том-то и вся гнусность! Они ни за что не возьмут тех, кого следует. И такую же историю вы услышите от каждой девушки в Бэрпенфилде. Если вы мечтаете о Вест-Энде, судьба обязательно ткнет вас продавщицей в оптовый магазин дешевых шляп где-нибудь в Сити…

— Ужас! — пробормотала мисс Морисон.

— А если вы убежденная социалистка или что-нибудь в таком роде, как, например, наша Коленберг, то вы попадаете секретарем к леди Томсон-Греггс в Беркли-сквере и, конечно, недовольны, потому что считаете эту должность лакейской. Вчера вечером я говорила об этом с Айвором, и он сказал, что мне следовало бы написать статью в газету.

— А почему бы и нет? — заметила мисс Снэйрсбрук. — Я уверена, что вы сумеете написать хорошо. У вас дар слова. Я, кажется, еще не смотрела вашу ладонь? Наверное, на ней можно прочитать и это тоже.

Мисс Мэтфилд перехватила презрительный взгляд сидевшей против нее мисс Морисон, серые глаза которой также обладали «даром слова» и весьма красноречиво говорили, что эта Снэйрсбрук — удивительно противная особа.

— Ну, а я от своей работы не в восторге, но не могу сказать, чтобы мне так уж сильно хотелось поменяться с кем-нибудь из вас, — сказала мисс Мэтфилд. — Все наши службы — порядочная дрянь, и в этом-то все горе. Никому из нас не дают возможности делать в жизни какое-нибудь настоящее, важное дело. Мы занимаемся дурацкой, мелкой, механической работой. Будь мы мужчины, мы бы делали что-нибудь настоящее. А женщине разве дадут дорогу? Только болтают разную чепуху о женском равноправии. А на самом деле мужчины отлично знают, кому достаются все хорошие места. И мы тоже это знаем.

— Вот это истинная правда, мисс Мэтфилд, — подхватила мисс Снэйрсбрук, открывая разом все шлюзы сочувствия и симпатии. — И я нахожу, что это особенно несправедливо по отношению к вам. Женщина с таким сильным характером, как у вас, имеет право занимать важный и ответственный пост. Да, нам предстоит долгий путь. Мужчины всё еще не дают женщинам дороги, хотят, чтобы мы занимали низшее положение. А как они с нами обращаются! Какие вещи мне приходилось выслушивать от этих киношников! — Она вздохнула и включила свои фары.

— Да, я знаю, что они — народ грубый и непокладистый, — весело заметила Кэдди. — Но это-то и делает их занятными. С мужчинами легче иметь дело, а женщины бывают ужасны! У нас в «Лотосе» есть несколько таких злющих старых кошек. Они вечно лезут ко мне, суют свои длинные носы в мои дела и распространяют самые чудовищные сплетни. Нет, мне подавайте мужчин! Жаль, что их нет в нашем клубе.

— Мисс Кэднем, вы, конечно, шутите, — укоризненно остановила ее мисс Снэйрсбрук.

— Нет, она не шутит, и я с ней согласна, — вмешалась мисс Морисон, сразу выходя из своей презрительной апатии. — И вы тоже будете жалеть о том, что их здесь нет, когда проживете в Бэрпенфилде столько времени, сколько мы. Я лично не такая уж любительница мужчин, большинство из них, насколько я знаю, — порядочная дрянь, но если бы здесь поселить несколько человек, это внесло бы приятное разнообразие. Те, которые приходят сюда в гости, почти все безнадежно скучны. А все-таки я люблю, когда они обедают вместе с нами, делая вид, что им не противна та гадость, которой нас кормят. Здесь слишком много женщин. Слишком много сентиментальной глупости и нытья. Слишком много пудры, губной помады, кольдкрема. Слишком много чулок и шелковых джемперов, термосов и ночных туфель. Слишком много дурацкой суеты, истерического веселья, хныканья и чувствительных излияний. Когда я слышу на лестнице тяжелые шаги мужчины или вижу, что в гостиной усаживается какой-нибудь солидный, толстый дядя, я прихожу в восторг, хотя бы это было форменное пугало, все равно. Слишком много женщин вокруг. Это убийственно!

— Браво! — закричала Кэдди. — Продолжайте, милочка, продолжайте!

— Толкуют о том, что девушки теперь живут своей собственной, самостоятельной жизнью! — продолжала мисс Морисон, вся красная от негодования. — А для меня загадка, как после такого существования год или два, с перспективой жить здесь до седых волос и стать похожей на этих несчастных старух…

— Ох, перестаньте! — простонала мисс Мэтфилд.

— Повторяю: для меня загадка, как мы при таких условиях не выскакиваем замуж за кого попало, за первого встречного мужчину или, если это не удается, не пускаемся во все тяжкие. Такие места, как наш клуб, попросту толкают на безрассудные браки и рискованные приключения. И знаете, почему мы этого все же не делаем? Вовсе не потому, что мы все такие примерные и хорошо воспитанные девицы, а просто потому, что нам не часто представляются случаи уйти отсюда.

— Вы в этом уверены? Говорите только о себе, Морисон, — обиделась Кэдди.

— Я говорю не о себе и ни о ком из вас…

— И конечно, не обо мне, мисс Морисон, — вставила мисс Снэйрсбрук с широкой, слащавой, всепрощающей улыбкой. — Я люблю общество мужчин, но люблю и общество девушек. Кто бы они ни были, они меня интересуют, и у нас всегда есть о чем поговорить, мы очень часто поверяем друг другу свои маленькие тайны. Разумеется, не скрою, некоторая моя прозорливость, — я бы даже сказала, дар ясновидения, — очень помогла мне найти близких, дорогих друзей среди девушек, которые, может быть, раньше думали, что у нас нет ничего общего. И я уверена, что мне будет очень хорошо в Бэрпенфилде. — Мило улыбаясь всем, она встала из-за стола.

— И надеюсь, тут тебе и конец будет, — пробурчала мисс Морисон ей в спину, когда она уходила. — Честное слово, из всех, которые появлялись у нас за нынешний год, эта — самая противная.

— Не знаю, право, — протянула мисс Кэднем. — Она, в сущности, не плохой человек.

— Это потому, что она обещала погадать тебе по руке и отыскать на ней дар слова, — вставила мисс Мэтфилд.

— Ну конечно, — отозвалась мисс Морисон. — Какая вы наивная, Кэдди! Я сразу заметила, что вы по своей наивности попались на ее удочку.

— А вы не забыли, девушки, что Рождество на носу? — сказала мисс Мэтфилд, когда они шли наверх, где разрешалось курить.

— Ах, Мэтти, милочка, — воскликнула мисс Кэднем, — неужели ты только сейчас это открыла? Я уже купила для всех подарки и успела половину разослать. Если некоторым из моих родственников не послать подарков пораньше, то они ни за что не догадаются, в свою очередь, подарить мне что-нибудь.

— Рождество, да, — сказала мисс Морисон с вялым неудовольствием. — Какая неприятность! Я еще не купила ничего, даже списка не составила. К тому же у меня нет денег. Ненавижу Рождество, даже несмотря на то что в эти дни мы не работаем. Что толку нам в свободных днях? Вы поедете домой, Мэтфилд?

— Да, как всегда.

— И я тоже. Это скучно. Было еще ничего, пока мой брат не уехал в Судан. С ним мы довольно весело проводили праздники.

— Но у вас, кажется, есть еще другой брат, Морисон? Помнится, я встречала его здесь.

— Да, Энтони. Он в Кембридже, занимается научными исследованиями. Кстати, он намерен приехать в Лондон в начале будущей недели со своим товарищем по фамилии Джиггс, или Хоггс, или что-то в этом роде и приглашает меня и кого-нибудь из моих приятельниц провести с ними вечер. Воображаю, что в лабораториях Кембриджского университета называется «провести вечер»! Если кто-нибудь из вас умирает от желания так повеселиться, то пожалуйста, милости просим! Но я и вам не советую и сама постараюсь отделаться от этого приглашения.

— А вы ведь жаждали мужской компании, Морисон?

— Не такой! Я уже раз испытала это удовольствие. Мой брат Энтони совсем не похож на Тома, того, что в Судане. Он довольно угрюмый и молчаливый малый. Ну, а его товарищ, Джиггс или Хоггс — это что-то невозможное! Громадного роста, в очках, нескладный увалень с гладко остриженной головой и длиннущим носом. Когда пробуешь завести с ним разговор, он думает, что от него требуются какие-нибудь научные разъяснения. Если он не знает чего-нибудь, он просто отвечает «не знаю», зато если знает, то начинает все объяснять, прочтет целую лекцию, а потом опять молчит, как немой. В его обществе мне казалось, что я опять в школе. Ужас что такое! Энтони его, конечно, боготворит и думает, что он делает мне невероятное одолжение, когда приводит это чучело. В прошлый раз он мне сказал: «Когда-нибудь ты будешь гордиться тем, что разговаривала с Джиггсом (или Хоггсом?)». А я ему ответила, что я не тщеславна и рискну пренебречь этой великой честью. Нет, знаете что, никто из нас не поедет с ними! Я решительно намерена от них отделаться. Когда я заговорила о Джиггсе, мне слишком ясно вспомнилось все!

— Ого! — воскликнула мисс Кэднем, посмотрев на часы. — Мне пора бежать.

— Айвор?

— Да, Айвор, слава Богу! У нас назревает новая ссора, но я знаю, что он все равно будет меня ждать.

— И нелепая же пара! — сказала мисс Мэтфилд с улыбкой, провожая Кэдди глазами.

— Кто? Кэдди с ее Айвором? Да, настоящие сумасброды, если верить всему, что я о них слышала. Но все же, — добавила осторожно мисс Морисон, — он помогает ей коротать время, правда?

— О, гораздо больше! Кэдди живет чудесной, разнообразной жизнью. Впрочем, не будь у нее Айвора, с которым можно ссориться и потом мириться, она бы нашла что-нибудь другое. Она да вот еще Эвелина Энсделл — единственные люди в Бэрпенфилде, которым я иногда завидую, потому что обе они хоть и глупенькие, а умеют жить весело. Не завести ли и мне какого-нибудь милого мальчика вроде Айвора? — Мисс Мэтфилд отрывисто засмеялась.

— А вы, Мэтфилд, не ведете двойную жизнь… или как это называется? — спросила мисс Морисон с легкой грустью.

— О Господи, конечно, нет! Что вы этим хотите сказать?

— Знаете что, давайте выкурим еще по одной папиросе, кутить так кутить!.. А спросила я потому… ведь это для вас только лестно…

— Не нахожу.

— Я спросила это потому, что вы кажетесь мне человеком, который ведет где-то другую, более интересную жизнь. Вы ходите на службу в Сити (ведь контора ваша в Сити, кажется, — да, вы мне говорили, помню), а к вечеру возвращаетесь сюда, и это как будто все. А между тем у вас такое живое лицо, как будто с вами происходит еще что-то.

— Нет, ничего со мной не происходит, — усмехнулась мисс Мэтфилд, закуривая папиросу. — А жаль! Все так скучно, прилично и обыкновенно. Все так, как полагается в Бэрпенфилде!

— Черт бы его побрал!.. Нет, право, Мэтфилд, вы меня разочаровали. Одно время я подозревала вас в скрытности. Расскажите мне, какого сорта мужчины имеются у вас в конторе. Говорила я вам когда-нибудь, что тоже служила в Сити? Я просто умирала там с тоски. Мне думается, та контора была совсем не типичная контора Сити, да я и работала в ней только одну неделю. Там было четверо мужчин: двое молодых с полипами в носу и пискливыми голосами (они всегда называли меня «мисс») и два постарше, краснорожие, с нафабренными усами. Эти двое то орали на меня во весь голос, то начинали ко мне подъезжать, наклонялись близко, дышали мне в затылок, клали мне на плечи горячие руки. Фу, мерзость! Не говорите мне, что все мужчины таковы! А у вас в конторе какие?

Они сидели в тихом углу «комнаты отдыха», которая сегодня вообще была почти пуста. И мисс Мэтфилд неожиданно для самой себя пустилась в подробное описание своих сослуживцев, закончив новым пришельцем, мистером Голспи. Она рассказала о своем посещении «Леммалы», об иностранцах-моряках, о кают-компании, о водке, описала все романтические подробности. Рассказывала она хорошо, и мисс Морисон, забыв о своей привычной позе томного презрения к миру, слушала с жадным вниманием.

— Милая моя, — воскликнула она, когда мисс Мэтфилд кончила, — ведь это просто увлекательное приключение! Мне нравится этот человек, несмотря на то что он пожилой и все такое. Если бы я на службе встречалась с подобными людьми, я бы никогда не жаловалась на судьбу. Но мне не везет: где я ни работала, и в Англокатолическом обществе, и в дамских кружках любительниц бриджа в Бейсуотере, — повсюду только одни ехидные старые сплетницы. Надо будет все же снова попытать счастья в Сити. Я и не знала, что там можно встретить таких интересных, загадочных мужчин пиратского типа.

— Это вы верно сказали, в мистере Голспи есть что-то разбойничье.

— Нравятся мне такие! Вам бы следовало зазвать его сюда и познакомить со мной. Но сначала скажите ему — пусть сбреет усы.

— С какой стати? Мне это все равно. Я целоваться с ним не собираюсь, — добавила скороговоркой мисс Мэтфилд, не думая о том, что говорит.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказала мисс Морисон медленно. — А кстати, он этого добивался?

— Ну конечно, нет! Не говорите глупостей! По-моему, вас донимает какой-то комплекс, Морисон. С какой стати вам это пришло в голову?

— Не знаю. Мне почему-то кажется, что он такой. Впрочем, не будем больше говорить об этом. Так он уехал из Лондона, этот человек-загадка? А когда же он вернется? Скоро? Ну хорошо, Мэтфилд, вы должны рассказать мне подробно все, что будет. Непременно! Я заинтересована — это в первый раз в моей молодой, но горькой жизни. Расскажете?

— Мне нечего будет рассказывать, — возразила мисс Мэтфилд небрежно. — Сегодня я, пожалуй, напишу домой, займусь списком рождественских подарков, приму ванну и пораньше лягу спать. Покойной ночи, Морисон.

Нет, разумеется, ей не о чем рассказывать. А если бы и было о чем, Морисон это не касается. (Впрочем, она славная девушка, гораздо лучше, чем казалась до сих пор.) Нет, рассказывать будет нечего. Все это глупости.

 

2

— Прочитайте его, пожалуйста, еще раз вслух, мисс Мэтфилд, — сказал мистер Дэрсингем. И, с довольным видом прослушав до конца письмо, спросил: — Ну что, как вы находите? Я хочу послать им, знаете ли, очень резкое письмо. Они сами на него напросились, честное слово!

— Мне кажется, оно написано в слишком мягком тоне, — ответила мисс Мэтфилд. Она не питала к мистеру Дэрсингему никакого уважения: очень уж он слабохарактерный, нерешительный, рыхлый! Он слишком походил на множество мужчин, которые бывали когда-то в доме ее родителей. Мистер Дэрсингем ее нисколько не интересовал. Таких вокруг были сотни, тысячи. Она знала, что он, ее работодатель, в сущности, побаивается ее. Как же уважать такого? Человек он, несомненно, порядочный, но, Боже мой, окружающий ее мир кишит скучными и добропорядочными людьми. Несколько обаятельных мошенников внесли бы немножко разнообразия.

— Нет, не думаю, мисс Мэтфилд, — сказал мистер Дэрсингем. — По-моему, оно на них подействует. А что именно вам не нравится?

— Я бы изменила вот это. — Она показала какое-то место в письме. — И тут. Вы не согласны со мной?

«Каково быть его женой?» — подумала она и решила, что быть миссис Дэрсингем хлопотливо днем и скучно ночью, но, в общем, приятнее, чем быть Лилиан Мэтфилд в Бэрпенфилде. Впрочем, она согласна была бы быть миссис Дэрсингем, только без мистера Дэрсингема. Выйти замуж за такого — Боже упаси! Она посмотрела на его нос — нормальный нос, немного похожий на луковицу, от лба блестящий и розовый, а на тупом кончике красноватый. По совести говоря, ничего в нем нет безобразного, тем не менее этот нос ее раздражает, у него преглупый вид. Что думает в душе миссис Дэрсингем о носе своего супруга? Находит его прелестным? Или ей все равно? Или он так давно ее раздражает, что она готова кричать при одной мысли об этом носе?

В счастливом неведении того, какие мысли проходят в темноволосой голове, наклонившейся так близко к его собственной, мистер Дэрсингем, наморщив лоб, перечитывал письмо, на которое нужно было ответить, — уклончивое, хитрое, скользкое письмо таинственной личности, стоявшей во главе фирмы «Александер».

— Знаете, мисс Мэтфилд, он настоящий мазурик, — размышлял он вслух. — Это его четвертое письмо с объяснением, почему они не платят, — и каждый раз он выдумывает другой предлог. Кстати, напомните мне, чтобы я послал Сэндикрофту записку с приказанием не ходить к ним больше… Ну, хорошо, я напишу другое письмо, короче и еще резче… «Если наш счет не будет оплачен в течение ближайших двух недель, мы будем вынуждены принять… как это… принять меры». Что-нибудь в таком духе, да? Ну хорошо, перечеркните все, и начнем снова.

Продолжалось это недолго. Написать записку Сэндикрофту было поручено мисс Мэтфилд. Кроме того, ей же поручили написать несколько писем, которые потом проверит мистер Смит, и таким образом мистер Дэрсингем покончил со всеми делами на сегодня.

— Я ожидаю мистера Голспи, — сказал он. — Он, вероятно, тоже захочет продиктовать вам несколько писем. Вчера вечером он сообщил мне по телефону, что приехал и сегодня будет в конторе. Пожалуйста, захватите с собой всю эту кучу бумаг… Одну минуту! Я хочу еще раз просмотреть письмо Северо-Западного общества. Будьте добры подождать минутку.

Мисс Мэтфилд ощутила радостное волнение при мысли, что так скоро увидит мистера Голспи, хотя это не было для нее сюрпризом — приезд мистера Голспи ожидался со дня на день. И трех недель не прошло с тех пор, как она стояла с ним рядом на палубе парохода на Темзе, но за это время мистер Голспи — его лицо, фигура, голос стали как-то странно нереальными, туманными, и присутствовал он постоянно в ее мыслях (особенно в последние дни) не как живой, знакомый человек, а скорее как ярко запомнившийся герой пьесы или недавно прочитанного романа. Было странно и радостно думать, что он может войти каждую минуту.

— Пожалуй, лучше мне сначала потолковать насчет этого письма с мистером Смитом, — сказал мистер Дэрсингем, откладывая письмо. — Скажите ему, мисс Мэтфилд…

Но тут стремительно распахнулись одна за другой две двери и тотчас с треском захлопнулись. Прибыл мистер Голспи.

— Алло, Дэрсингем! — загудел он, потирая руки. — Алло, мисс Мэтфилд! Брр, какой у вас здесь дьявольский холод! Я продрог до костей. Удивительное дело — здесь в Лондоне холоднее, чем в тех местах, которые славятся холодным климатом, двадцатиградусными морозами и всем прочим. Это из-за сырости, вероятно. Десять лет жизни здесь свели бы меня в гроб. Ну, как дела? Зашибаете деньгу?

— Спасибо. Мисс Мэтфилд, вы можете идти, — сказал мистер Дэрсингем.

Мисс Мэтфилд не могла решить, преувеличивала ли она в своих воспоминаниях длину усов мистера Голспи, или же он их подстриг. Во всяком случае, они казались ей теперь гораздо короче. Так же несомненно было и то, что она испытывала разочарование. Да, она вышла из кабинета с чувством необъяснимого разочарования. Это было совершенно нелепо, но она ничего не могла с собой поделать.

Это чувство не оставляло ее весь день. Мистер Голспи пришел в общую комнату, громогласно и весело поздоровался со всеми. Позднее, когда ушел мистер Дэрсингем, он продиктовал ей несколько писем, но почти не говорил с нею и ни в этот, ни в последующие дни, до самого Рождества, ни разу не упоминал о ее посещении «Леммалы». Конечно, не было никаких оснований ожидать этого, но все же мисс Мэтфилд испытывала разочарование, и мистер Голспи перестал ей нравиться, и все было не так, как ей хотелось.

Последние дни перед Рождеством были так мучительны, что она все с большим и большим нетерпением ожидала поездки домой, мечтала о поезде, который умчит ее в канун праздника из ослепляющей, шумной толчеи Лондона. Мистер Голспи, который собирался провести Рождество с дочерью в Париже, и мистер Дэрсингем, которого воодушевляла близость каждого праздника, были оба в прекрасном настроении, а все остальные в конторе необыкновенно мрачны. У мистера Смита, правда, вид был не мрачный, а озабоченный и суетливый, словно что-то тревожило его серый, ограниченный умишко. Тарджис, всегда не слишком веселый, теперь был просто невозможен: он или слонялся по конторе, или сидел за своим столом и неподвижным взглядом смотрел в окно на черные крыши. Мисс Мэтфилд вынуждена была несколько раз очень резко отчитать этого невежу. Маленькая Селлерс утратила свою обычную задорную живость — быть может, оттого, что Тарджис теперь бывал или холоден, или груб. И даже Стэнли, всегда готовый горячо приветствовать Рождество и вообще всякий свободный день, в последнее время так страдал от дурного настроения мистера Смита и Тарджиса, несправедливо обвинявших его в отлынивании от работы, что постепенно превращался в угрюмого, озлобленного мальчика. И мисс Мэтфилд, считавшая себя не более как гостьей на улице Ангела (она работает на этой улице, но она не с этой улицы), всегда державшаяся особняком, должна была тем не менее сидеть весь день в одной комнате со всеми этими людьми, работать с ними вместе и невольно испытывать на себе влияние чужих настроений и общего положения дел. Это ее угнетало.

Вне конторы все было не лучше, а то и хуже. Нужно было закупать подарки, и она как угорелая носилась по лавкам во время перерыва и в тот короткий промежуток времени, какой оставался ей после работы до закрытия магазинов. Всюду была сутолока, и, конечно, невозможно было найти то, чего хочешь, а если она приходила поздно, то продавцы, которым за весь день не удавалось дух перевести, смотрели на нее с ненавистью и не хотели помочь ей выбрать что-нибудь. Наступали дни торжества для армии издателей, печатающих рекламы, рисовальщиков, людей, украшающих витрины, расклеивающих афиши, всех тех, кто уже много недель вопил: «Покупайте, покупайте! Рождество подходит! Покупайте, покупайте, покупайте!» Лондон грабил сам себя. Сырые, темные дни изливали дождь людей на те улицы, где были большие магазины. Все окраины хлынули на Оксфорд-стрит, Холборн, Риджент-стрит. Магазины были полны, на тротуарах — давка, на мостовой — затор автомобилей и автобусов, которым мешали двигаться толпы людей. Никогда еще мисс Мэтфилд не видела столько ящиков фиг и фиников, бесстыдно оголенных кур и гусей, всевозможных сыров, пудингов, перевязанных лентами тортов и коробок печенья, столько сафьяна, и замши, и шведской и свиной кожи, столько календарей, альбомов, нарядных тетрадей для дневников, вечных перьев, счетчиков для бриджа, карандашей, патентованных зажигалок, мундштуков, несессеров, домашних туфель, сумочек, пудрениц и «последних новинок». Витрины были загромождены целыми бригадами дедов морозов, десятками тонн искусственного остролистника, а на елочные украшения ушло такое количество ваты, которого хватило бы всем больницам Лондона на десять лет. Мимо празднично убранных витрин, вдоль ряда уличных торговцев, музыкантов, нищих проходил миллион женщин, таща за собой миллион детей, которые после недолгого пребывания в волшебной стране чудес были утомлены, ошеломлены множеством впечатлений, капризничали, им хотелось спать и есть. Из миллиона сумочек всевозможных форм и цветов плыли деньги — пачки чистеньких банковых билетов только что из банка, засаленных, скомканных бумажек, вынутых из вазочки на камине, монет в полкроны и флоринов из жестяной копилки, которая хранится в спальне; деньги, украденные, заработанные, выпрошенные, скопленные по грошам, теперь лились потоками, как дождь из синевы небес, их протягивали через прилавок, подавали в окошечки касс, а затем они, как по волшебству, превращались в пакеты, пакеты, пакеты, на упаковку которых каждую минуту требовались целые акры коричневой бумаги и мили бечевок. Сотни таких пакетов (среди которых было особенно много больших треугольных) врывались в каждый автобус, куда удавалось вскочить мисс Мэтфилд, после того как она долго ждала на остановке, потом бежала, догоняя автобус, потом возвращалась и снова ждала. Она чувствовала себя как дрожащий от холода, полураздавленный муравей. Никогда еще Лондон не был ей так ненавистен, как в эти дни. Она готова была вопить от ненависти. Когда она добиралась до Бэрпенфилда, у нее оставалось только одно желание — долго лежать в горячей ванне. Но этого самого хотелось и всем другим обитательницам клуба, так что приходилось ходить взад и вперед мимо ванной комнаты и ждать. Опять ждать! Сначала ждешь окончания занятий в конторе, потом — автобуса, потом ждешь в магазинах, пока продавец займется тобой, потом — у кассы, потом ждешь пакета, потом опять автобуса. А потом приходит Керси и говорит: «Вы сегодня вечером куда-нибудь идете, Мэтфилд? Нет? Ну, разумеется, нельзя же каждый вечер кутить, правда, милочка?» О, ад!

Наступил канун Рождества. Мистер Голспи — счастливец! — еще утром отбыл в Париж. Мистер Дэрсингем пожелал своим служащим веселых праздников и рано ушел из конторы. Мистер Смит выдал всем наградные — недельное жалованье — и выразил надежду, что они хорошо проведут Рождество. Мисс Мэтфилд, проделав чудеса быстроты и ловкости, поспела в Пэддингтон как раз вовремя, чтобы занять три четверти места для сидения (а ноги девать было решительно некуда) в поезде, отходившем в 5 час. 46 мин. Пэддингтон в этот день имел такой вид, как будто бы в Лондон вторглась неприятельская армия и уже атакует банк, как будто на Гайд-парк уже падают бомбы и правительство переехало в Бристоль. Но вот огни Уэстборн-парка и Кензал-Грин сверкнули в окна вагона, мигнули ей — и остались позади. Слава Богу, на несколько дней она избавилась от кошмарной жизни в Лондоне! Быть может, в этом году Рождество среди своих пройдет веселее. Во всяком случае, дома будет сносно и спокойно, отец и мать обрадуются ей, да и она будет рада их повидать.

В то время как поезд, прибавляя ходу, миновал западные предместья, она с нежностью думала о родителях. Ей ненадолго стала опять близка и понятна та девочка, какой она некогда была, девочка, которая считала отца и мать необыкновенными, замечательными людьми, а Рождество — самой счастливой, чудесной неделей в году. Она сидела, закрыв глаза. Складка недовольства у губ незаметно разгладилась, выражение лица смягчилось. Улица Ангела едва ли узнала бы сейчас мисс Мэтфилд.

 

3

— Здорово, Мэтфилд! Ну, как вы провели Рождество?

— О, как всегда. Довольно скучно.

— Развлекались как-нибудь?

— Нет. Обжиралась. Сидела и зевала. По утрам завтракала в постели и вставала только к ленчу. Это, пожалуй, было самое лучшее за все праздники. А вы?

— Ах, ужасно! — отвечала ее собеседница, мисс Престон, служащая Левантийского банка, претендовавшая на особое внимание к себе в клубе на том основании, что ее брат (носивший другую фамилию) был известный актер. Этот брат дважды посетил клуб, и каждое его посещение сильно повышало авторитет мисс Престон. — Не успела я приехать домой, как схватила сильнейший насморк, и к тому же Арчи — мой брат, актер, вы ведь его знаете — обещал приехать на Рождество, но в последнюю минуту телеграфировал, что не может.

— Как обидно! — заметила мисс Мэтфилд довольно равнодушно. В Бэрпенфилде приходилось так часто выражать сочувствие, что это делалось уже чисто механически, и случись здесь что-нибудь действительно страшное и трагическое — например, смерть десятка девиц от отравления птомаинами, — оставшиеся в живых, вероятно, молчали бы, как немые, потому что все слова, существующие для выражения жалости и ужаса, были ими затрепаны до последней степени.

Теперь все обитательницы Бэрпенфилда рассказывали друг другу, как они провели Рождество. Самые молодые, которым, вероятно, было очень весело, больше всех жаловались и выкрикивали: «Мерзко! Абсолютно ужасно, дорогая!» Самые старые и одинокие, любительницы грелок и кипятка, видевшие, наверное, только насмешливый призрак Рождества, старались с вымученной, натужной веселостью уверить других, что они чудесно провели время. А такие девушки, как мисс Мэтфилд, занимавшие, так сказать, среднюю позицию между этими двумя группами, честно говорили правду. В вестибюле, приемной, на лестнице и в коридорах наверху — жужжало, как в улье, от этих рассказов. Жизнь в Бэрпенфилдском клубе возвращалась в нормальное русло. Мисс Тэттерс с достойной восхищения предусмотрительностью вывесила с полдюжины новых объявлений в самом энергичном и саркастическом тоне, — и эти объявления (в особенности одно, очень язвительное и безапелляционное, относительно стирки чулок и носовых платков) уже давали пищу для разговоров и раздували огонь возмущения. «Милочка, читали последнее сочинение Тэттерс?» — перекрикивались девушки через площадку или из комнаты в комнату.

Мисс Мэтфилд поднялась к себе, выбрала на стене место для двух гравюр в рамках, привезенных ею из дому, сняла с крохотной этажерки несколько книг, которые она брала у соседок и забыла вернуть, и поставила на их место другие, добытые за время праздников. Тут были две книги путешествий и три романа. Во всех романах действие происходило в таких местах, как Борнео или Южные моря. Это не было случайностью: мисс Мэтфилд всегда выбирала романы, где говорилось о джунглях, коралловых рифах, плантациях, лагунах, цветах гибиска, пахнущих ванилью, о шхунах, о необозримом Тихом океане, о ночах под тропиками. Если автор в начале книги показывал ей героя в белом костюме отдыхающим на веранде, в то время как безмолвная коричневая фигура, бесшумно двигаясь, несла ему прохладительное питье, она готова была читать до конца историю его любви. Если любовной истории не было, но обстановка была достаточно экзотическая, она все же дочитывала книгу, но, в общем, предпочитала романы, где на первом плане любовная интрига. Нельзя сказать, чтобы у нее был дурной вкус. Если книга написана Джозефом Конрадом — тем лучше. Но она читала, хотя и с меньшим увлечением, и авторов другого сорта, если только они в своих романах преподносили ей джунгли, и лагуны, и коралловые рифы, и загадочные смуглые лица. Самый плохой роман, где действие происходило на Малайском архипелаге, был для нее интереснее самого лучшего романа о Мэрлебоне. Читала она в автобусе, на пути в контору или из конторы, в кафе во время завтрака, вечером в постели, и так как ей хотелось только одного — забыть об автобусах, кафе, спальнях женского клуба, то эти рассказы о событиях на другом конце света, о местах неведомых, диких и прекрасных были как раз то, что ей было нужно. Она не признавалась никому в своей страсти к приключенческим романам. Страсть эта выражалась лишь косвенно — в том, что, просматривая романы иного рода, романы о Лондоне и Уорстершире, она презрительно фыркала. Долголетнее знакомство с героями бунгало, шхун, китайских притонов постепенно определило ее отношение к мужчинам, хотя она в этом не сознавалась даже себе. Ее поклонение этим далеким героям выражалось лишь в том, что она резко критиковала тех мужчин, с которыми встречалась и которые совсем не походили на ее любимых героев. Идеалом мужчины, тайно ее волновавшим, был сильный, отважный скиталец на фоне чуждой природы, кораблей, фантастических притонов. Если бы она вышла замуж за такого человека, она, может быть, захотела бы его приручить и заставила бы осесть для мирной жизни в той красивой старинной усадьбе, где она столько раз в своем воображении проводила Рождество. Но сначала он должен был быть вольным и диким, а не рожденным в неволе.

В ее тесной комнатушке трудно было переставить и изменить что-нибудь. Но все же мисс Мэтфилд всякий раз, когда возвращалась после отлучки из Лондона, делала такие попытки. Это было все равно, что переставлять три-четыре игрушки в коробке из-под туфель. Но и на этот раз она сделала, что могла. Она вернулась после Рождества с твердым намерением «бороться, не поддаваться атмосфере Бэрпенфилда». Она не станет больше падать духом, ныть, ожидать, авось что-нибудь случится, отлично понимая, что не случится ничего! Она не хотела больше уныло плестись по жизненному пути! Нет, она будет жить своей собственной, настоящей, веселой жизнью, полной приключений. Не в первый раз, увы, возвращалась она в клуб с таким решением и немедленно принималась переставлять и передвигать все в своей комнате (эти внешние перемены должны были знаменовать собой внутреннюю). «Но теперь, — говорила она себе, — теперь другое дело». Она стала старше, опытнее, теперь ее решение твердо. К тому же она получает уже не четыре с половиной, а пять фунтов в неделю — ей в конторе прибавили жалованье, и когда она сказала об этом отцу, он только поздравил ее (с той усталой и немного иронической улыбкой, которая часто бывает следствием многолетней врачебной практики, этого вечного круговорота рождений и смертей) и не пожелал урезать ту сумму в шесть фунтов, которую он ей посылал ежемесячно. Каждая девушка в Бэрпенфилде сразу же оценит великую разницу между пятью фунтами в неделю и четырьмя с половиной! Имея четыре с половиной фунта в неделю, вы должны быть бережливы и расчетливы, а при пяти фунтах уже можно немного баловать себя.

— Ну, Мэтти, — сказала мисс Кэднем (она только что заглянула в комнату, и мисс Мэтфилд немедленно поделилась с ней своим новым решением), — теперь ты можешь как сыр в масле кататься. Я получаю всего только четыре фунта (вместе с тем, что присылают из дому — когда они не забывают послать) — и все же, если бы я получила вдруг лишний фунт, я бы закутила вовсю. Вот Айвор зарабатывает только шесть фунтов в неделю, и ни пенни больше. Только не говори об этом при нем, он был бы просто взбешен, если бы узнал, что я кому-нибудь разболтала, — мужчины ужасно глупо смотрят на такие вещи, правда? Они из всего любят делать секреты. Но честное слово, он больше ничего не зарабатывает, а между тем тратит деньги так, как будто у него их куры не клюют.

Мисс Мэтфилд с грохотом задвинула ящик комода и, обернувшись, весьма решительно посмотрела в лицо гостье.

— Я всегда находила, что это время года — январь и февраль — самое неприятное. Погода ужасная, холод, слякоть и все такое, а весна и Пасха далеко, и ничего интересного не предвидится. В это время года, если не держать себя крепко в руках, раскисаешь до невозможности.

— Я совершенно с тобой согласна, — вставила Кэдди серьезно.

— Ну вот, я и решила на этот раз не поддаваться… Если то, чего хочется, не приходит, я его заставлю прийти. Если кто-нибудь попросит меня пойти с ним куда-нибудь или сделать что-то — вполне приличное — я соглашусь. Я буду чаще бывать в театрах и на концертах, и всюду, где можно потанцевать, я буду танцевать. Кстати, мама подарила мне платье, по-моему, очень миленькое. Я тебе сейчас его покажу. Меня только смущает, что оно длинно спереди. Как ты думаешь?

Наступила короткая пауза, во время которой платье было вынуто, расправлено, осмотрено и, наконец, одобрено.

— Во всяком случае, такова моя программа, Кэдди, — продолжала мисс Мэтфилд, когда платье было убрано в шкаф. — Я пришла к заключению, что мы слишком легко сдаемся, — к тебе это не относится, дорогая, ты одна из тех немногих, которые держатся стойко. В атмосфере Бэрпенфилда есть что-то такое, что высасывает из нас энергию, запугивает нас, и если ей поддаться, тогда конец. А я поддаваться не намерена. Это мое последнее твердое решение.

— Вот и отлично. Со мной тоже так иногда бывает. Понимаешь, вдруг я чувствую, что необходимо все начать сначала, — вести веселую жизнь, или, наоборот, тихую, или еще что-нибудь другое — только бы было по-новому, не так, как раньше.

В дверь постучали, и она приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить голову мисс Морисон.

— Здорово, Мэтфилд! Здорово, Кэднем! Что, у вас очень секретные разговоры? Можно? Наверное? — Она вошла в комнату. — Я пришла вам сообщить, что переменила комнату, и теперь я ваша соседка, живу на четыре двери дальше, по той стороне коридора.

— А, это комната Спилсби, — заметила мисс Мэтфилд.

— Была, а теперь моя. Спилсби не вернется. Она уезжает не то в Новую Зеландию, не то в Австралию, не помню. Ну, да все равно, туда ей и дорога. Я сегодня открыла тайный порок Спилсби: она зачитывалась американскими иллюстрированными журналами — знаете, теми, что продаются по дешевке у Вулворта и в других местах.

— Знаю, еще бы! — воскликнула мисс Кэднем. — Но неужели Спилсби…

— Да, представьте. Она покупала их сотнями. Я только что раскопала целые залежи и выкинула вон. Из-за них в комнате нельзя было повернуться. Все про Запад, да про Великий Дикий Северо-Запад, да про отважных и сильных людей Юкона, целые пачки этих «захватывающих» романов. Спилсби была просто одержима Западом — этакая дура! А что, Мэтфилд, разве вам не хотелось бы познакомиться с этими героями, пока они еще не все перевелись? У вас сегодня такой воинственный, прямо-таки свирепый вид.

— Это верно, — вмешалась мисс Кэднем. — Она только что говорила мне, что вернулась в Лондон с самыми грандиозными планами.

— Ох! — Мисс Морисон сделала кислую мину. — Не говорите мне, что вы решили посвятить все вечера изучению итальянского и немецкого языков или чего-нибудь в этом роде.

— Вы не угадали!

— Ничего подобного!

— Слава Богу! — сказала мисс Морисон. — Это было бы совершенным идиотством. Для этого вы недостаточно молоды и недостаточно стары — понимаете, что я хочу сказать? Когда я была моложе, я после каждых каникул возвращалась домой с кучей благих намерений и планов, — решала то изучать испанский коммерческий язык, то поступить на бухгалтерские курсы, то еще что-нибудь. Всех моих сумасбродств и не упомнишь. Это бывает со многими после отдыха. А у вас какие сейчас новые планы?

Ей стали объяснять, а она слушала с недоверчивой усмешкой на гладком бледном лице.

— Эх, дети мои, — сказала она наконец, — люблю ваш пыл. И я в свое время переживала это. Ничего у вас не выйдет.

— В свое время! Да полно вам, Морисон, я по меньшей мере на два года старше вас! — воскликнула мисс Мэтфилд.

— А я уже почти ваша ровесница, — подхватила мисс Кэднем. — Я ужасно быстро старею!

— Дело не в возрасте, девочки. Дело в жизненном опыте. Я чувствую себя старухой, когда вижу, как вы еще полны очаровательных иллюзий молодости. Впрочем, Мэтфилд, я всецело одобряю ваш план вести бурную жизнь. Вы молодец, что решили пуститься во все тяжкие. А кстати, как это делается? Мне приходилось слышать много неопределенной болтовни об искушениях, которые в Лондоне на каждом шагу подстерегают бедных девушек. Где они? Меня никто никогда не искушал. Меня ничто не соблазняет — разве вот хочется иногда украсть страшно дорогие соли для ванны, когда мне разрешается мыть руки в ванной комнате моей почтенной хозяйки… Нет, должно же быть еще что-нибудь!.. Да, вот еще: у меня бывает искушение не платить кондуктору автобуса за проезд, если он не спрашивает у меня денег. Как же я могу после этого стать настоящей праведницей или настоящей грешницей? Я знаю, Мэтфилд, вы другая. Во-первых, вы служите в великом Сити, встречаетесь с загадочными мужчинами на романтических кораблях…

— Когда это было? — встрепенулась мисс Кэднем. — Это правда, Мэтти, или она сочиняет?

— Тише, деточка! Узнаете в свое время. Да, дорогая Мэтфилд, и, кроме всего прочего, у вас и наружность заметная… Не скажу, чтобы вы были красавица…

— Я на это и не претендую, — вставила мисс Мэтфилд.

— Но у вас в лице есть что-то, какой-то намек на так называемые сильные страсти. Право, я не думаю, что они вам свойственны, но вид у вас именно такой. Вот этим вы счастливее меня. В моем лице ничего такого нет, а между тем если бы люди знали, какова я на самом деле… Ну, да все равно, что об этом говорить. А у вас наружность выигрышная, вот только на вашем месте я бы немного изменила прическу, особенно теперь, когда вы решили себя показать. Надо больше начесывать волосы на одну сторону. Я вам сейчас покажу как. Вы смотрите, Кэднем, я уверена, что и вам понравится.

— Да-а, пожалуй, вы правы, — сказала в заключение мисс Мэтфилд. — Так лучше.

— Кстати, у нас здесь под Новый год будет вечер с танцами, — вспомнила мисс Морисон. — И так как я никуда не приглашена, то думаю потанцевать здесь. Может быть, мне удастся убедить парочку знакомых мужчин прийти на этот вечер. Они не бог весть какие интересные, но веселые и безобидные, и, во всяком случае, лучше, чем ничего. А вы будете, Мэтфилд? Танцы в Бэрпенфилде вряд ли достойное начало беспутной жизни, но все же, знаете…

— Да, я тоже буду, — сказала мисс Мэтфилд.

Но она не была на этом вечере.

 

4

Впоследствии мисс Мэтфилд много раз задавала себе вопрос, умышленно ли мистер Голспи задержал ее в конторе после работы в канун Нового года. Она не спросила его об этом и сама никак не могла ответить себе на этот вопрос. Но в тот вечер она не сомневалась, что это чистая случайность. Мистер Голспи заглянул в контору утром, но очень скоро ушел и вернулся только в шесть часов, когда все спешно заканчивали работу и мистера Дэрсингема уже не было.

Мистер Голспи прошел через общую комнату в кабинет и по дороге окликнул ее.

— Мне очень жаль, мисс Мэтфилд, — начал он, — но придется вас просить сделать для меня одну работенку.

— Как, сейчас?

— Да не смотрите на меня так, мисс Мэтфилд, это выражение портит ваше красивое лицо. Ничего не поделаешь, — нужно, и от лишнего часа работы вас не убудет, как вы думаете?

— Думаю, что нет, мистер Голспи. Но… ведь сегодня канун Нового года.

— Ах да! Совсем забыл. Последний вечер старого года, как мы всегда называли его. Но у вас еще будет достаточно времени его отпраздновать после того, как мы кончим.

— Что ж, хорошо… Но дело-то в том, что я сегодня собиралась на бал!

— Ого, веселая жизнь! — прогудел он с усмешкой. — Теперь я припоминаю, что и моя дочка сегодня едет на бал. Наверное, там будут танцы с воздушными шарами, конфетти, приставные носы и всякие такие штуки. А в полночь — шампанское, а?

— Нет, я не такая счастливица, как ваша дочь. Это только танцы в женском клубе, где я живу… очень скромная вечеринка.

— Танцы в женском клубе? Ну, это чепуха. Здесь со мной вам будет не скучнее, чем на вечеринке в женском клубе. Когда она начнется?

— Да около девяти, наверное.

— Я так долго не задержу вас, если вы сами не пожелаете. Теперь идите, кончайте то, что делали, и скажите остальным, что они могут идти, они мне не нужны. А потом приходите сюда со своей тетрадкой, и мы засядем за работу. Мне сегодня непременно нужно отправить несколько писем. Кому-нибудь надо же добывать деньги для этой фирмы.

Когда она воротилась в кабинет, мистер Голспи (он размышлял, покуривая сигару и время от времени делая какие-то вычисления в своем блокноте) указал ей на стул и минуту-другую ничего не говорил. Она слышала, как стукнула несколько раз дверь в передней за уходившими домой сослуживцами, слышала хлопанье и других дверей, шум шагов на лестнице. Затем внезапно наступила тишина.

— Ну, — сказал мистер Голспи, — давайте начнем. Можете записать все письма сразу, а то, если хотите, я продиктую вам два-три, вы напечатаете, а потом вернетесь и запишете остальные. Как вам удобнее? Мне важно только одно — чтобы они были отосланы сегодня.

Она записала под его диктовку несколько писем и ушла переписывать их на машинке, а мистер Голспи тем временем просматривал свои цифры и обдумывал следующие письма. Было странно работать в пустой конторе, где сидел мистер Голспи, почти скрытый облаками табачного дыма, потом снова возвращаться к машинке, над которой горела единственная лампочка. Прошло каких-нибудь четверть часа, и за это время целый ряд привычных звуков с улицы сменился безмолвием, и мисс Мэтфилд уже казалось, что она работает в совершенно незнакомом месте. Как только прерывался знакомый (и теперь ободряющий) стук машинки и ее сигнальные звонки, все сразу начинало казаться призрачным и пугало, пока она не возвращалась опять в кабинет, где было совсем не страшно. В мистере Голспи не было решительно ничего призрачного.

— А ведь их надо еще скопировать? — воскликнула она вдруг, когда письма были готовы, подписаны и оставалось только вложить их в конверты.

— Обойдется без этого, — ответил мистер Голспи.

— Но вы же знаете, у нас все письма копируются.

— Ну, а на этот раз вы отправите их, не скопировав. Не стоит возиться. Я буду помнить, что писал этим людям, и письма мои, а не Дэрсингема. Помогите мне вложить их в конверты и принесите сюда марки, больше ничего не надо… Ну, вот и готово, и отлично все сделано. Большое вам спасибо, мисс Мэтфилд. Другие девушки подняли бы целую бучу, а потом сделали бы работу черт знает как, чтобы доказать свою независимость. Который час? Ого, скоро восемь. То-то я уже проголодался.

Мисс Мэтфилд испуганно ахнула.

— Чего это вы? Что такое?

— Я не думала, что уже так поздно, хотя и мне тоже страшно хочется есть. К обеду в клуб я уже не поспею… Ну, да авось там найдется что-нибудь…

— Вы тоже голодны? А что вы ели утром за завтраком?

— Немного. Яйцо, булку с маслом и кофе.

— А потом еще чашку чаю с печеньем, и это все за целый день! А сейчас уже около восьми, и у вас только одна надежда — если будете бегом бежать всю дорогу, то еще успеете получить в клубе какой-нибудь кусочек. Ну нет, это никуда не годится! Вот так вы, девушки, себя в гроб вгоняете. Это идиотство — морить себя голодом. Если вы в этом городе, да еще в такое время года не поедите хорошо, по-настоящему, хотя бы раз в день, можете сразу послать за доктором и считать себя мертвецом. Послушайте, мисс Мэтфилд, — он встал и положил ей руку на плечо, — вы же не такая, как эти заморенные, высохшие мартышки, которые теперь сходят за девушек. Вы девушка красивая, видная, одним словом — женщина что надо. Так незачем вам проделывать над собой такие фокусы. Вот что: сегодня вы обедаете со мной. Оба мы потрудились, оба проголодались — и будем обедать вместе.

— Вот как? — В эту минуту мисс Мэтфилд больше не нашла что сказать.

— Да, если вы мне окажете такую честь, — продолжал мистер Голспи. — Сегодня последний вечер старого года, а я должен обедать один? Вы так же голодны, как и я, и мы работали вместе, и после всего этого вы не захотите поехать со мной и немного развеселить меня? Как же так?

Она расхохоталась.

— Ну хорошо. Спасибо. Но только в таком виде я не могу ехать с вами ни в один шикарный ресторан.

— Вы можете в таком виде обедать где угодно, уверяю вас, — возразил мистер Голспи. — Но вы, вероятно, хотите сказать, что одеты не совсем парадно. Это не важно. Мы пойдем не туда, где осыпают друг друга конфетти, а туда, где хорошо кормят. Подите оденьтесь, а я пока наклею марки.

Вечер был светлый и холодный. Но улица Ангела была как-то особенно темна и пустынна — черная пропасть, а над нею тусклое мерцание звезд.

— Знаете, каким образом я попал в вашу контору? — спросил мистер Голспи, когда они шли по улице. — Я просматривал список фирм, торгующих фанерой, и Твигг и Дэрсингем привлекли мое внимание не именем своим, а адресом. Улица Ангела! Это название так меня прельстило, что я подумал: «Надо первым делом взглянуть на эту контору». И не подумай я так, я бы не был здесь и вы бы сейчас не семенили рядом со мной.

— Разве вы раньше не слыхали о нашей фирме? — спросила мисс Мэтфилд.

— Никогда. Я в своей жизни брался за самые различные дела и еще до сих пор не бросил этой привычки. Но торговлю фанерой я не считаю настоящим солидным делом. Это — так, между прочим. Тут негде развернуться. Это все равно, что торговать шахматами да игрушечными лошадками. Такое дело не может расти, расширяться, в нем не может быть размаха, понимаете? Это занятие для таких, как Дэрсингем, ему оно как раз по плечу. Впрочем, он ведь и этим делом по-настоящему не занимается. Он в нем стоит одной ногой, вместо того чтобы уйти в него с головой. Он разыгрывает из себя аристократа, который развлекается коммерцией. Слишком много развелось в Сити таких молодчиков. Вот оттого-то евреи и американцы здесь преуспевают. Они-то не дураки, будьте покойны!

На широкой улице, куда они теперь свернули, еще кое-где светились окна контор, там регистрировали последние документы этого года, подбивали последние итоги в книгах. На тротуарах еще мелькали иногда запоздавшие клерки и машинистки, спешившие домой. Но по сравнению с обычной шумной суетой дня и ранних сумерек улица казалась теперь каменной пустыней, залитой огнями.

Мимо, грохоча, пронесся трамвай с таким видом, словно ему больше ждать нечего. До странности бесшумно и быстро проскользнул автобус. Мисс Мэтфилд и мистер Голспи дошли пешком до конца главной улицы, миновав узкие пролеты переулков и тупичков, уже погруженных в полный мрак, и зияющие перекрестки широких улиц, ярко освещенных и пустых. В конце главной улицы повернули направо. Тут с ними поравнялось такси, мистер Голспи немедленно подозвал его, бросил шоферу: «К Бандлю!» — и, усевшись, близко придвинулся к мисс Мэтфилд.

— Я думаю, лучше всего нам ехать к Бандлю, если вы не возражаете, — сказал он. — Бывали там?

— Слышала о нем, конечно, но не была ни разу. В этом ресторане бывают, кажется, все больше мужчины?

— Конечно, там всегда встретишь больше мужчин, чем женщин, но и женщины тоже ходят туда. И если бы они были умнее, ходили бы чаще. Бандль — самое подходящее место для тех, кто действительно голоден и хочет поесть вкусно и основательно. Это настоящий английский ресторан, и оттого я люблю его. Там готовят отличные традиционные блюда. Не думаю, чтобы сегодня там было много народу — у Бандля давка только в часы ленча. И если ехать туда, то нет надобности переодеваться.

— Вот и слава Богу! — обрадовалась мисс Мэтфилд.

— Но вы не думайте, что это какой-нибудь второсортный дешевый ресторан, вовсе нет, — продолжал мистер Голспи, видимо, желая дать ей понять, что он не намерен скупиться на угощение. — Этого вы не воображайте. Там все просто, но так же дорого, как в лучших ресторанах, где вам подают десять блюд, где есть оркестр, и хлопушки, и конфетти, и бог знает что еще. У Бандля вы всего этого не найдете, но там и еда и напитки — первый сорт.

— Я вам откровенно скажу, мистер Голспи, что сейчас готова отдать честь и тому и другому. Даже, — прибавила она лукаво, — если обед будет стоить вам уйму денег.

— Это меня не беспокоит, мисс Мэтфилд, — возразил он, прижимая к себе ее руку. — Я только сказал, что у Бандля недешево. Что же касается уймы денег, так я, честно говоря, не верю, чтобы вы, если и захотите, могли проесть много у Бандля. Вы объедитесь раньше, чем съедите все, что вам подадут, и будете пьяны задолго до того, как все будет выпито. Я водил туда недавно — перед самым Рождеством — одного человека, вот тот мне действительно стоил больших денег. Он открыл, что там имеется бренди «Ватерлоо», и вообразил, что его всякий может пить безнаказанно после ленча…

— А если я тоже захочу этого бренди, — сказала мисс Мэтфилд в то время, как мимо окна такси мелькал собор Святого Павла, — что тогда?

— Что же, я угощу вас им, но скажу вам прямо, это значит только тратить понапрасну великолепное питье, потому что я уверен, что вы неспособны его оценить. И больше одной стопки вы от меня не получите. Если бы вы выпили больше, вы бы потом меня же ругали, что я вас напоил пьяной. Нет, нет!

— Не говорите глупостей, ведь я же шучу. Я не люблю бренди, его вкус всегда напоминает мне о болезнях. И виски тоже терпеть не могу. Но может быть, вам будет приятно услышать, что вино я люблю и, если оно хорошее, могу выпить его много, не пьянея.

— Отлично. Теперь я все знаю. Скорее бы он доехал! Мне все больше и больше хочется есть.

— И мне тоже. Если бы я поехала теперь домой, в клуб, мне бы никак не удалось поесть досыта. Там кормят не так уж плохо, но все какое-то ненастоящее, понимаете? Вот так же, как в дешевых гостиницах.

— Знаю, — сказал мистер Голспи свирепо. — О дешевых гостиницах и дрянной пище я знаю побольше вашего. Вы хотите сказать, что все блюда одинаковы на вкус и никогда не насыщают как следует. У Бандля как раз наоборот. А вот и он!

Мистер Бандль, кто бы он ни был, не забывал того простого факта, что человек — одно из самых крупных carnivora. К Бандлю приходили есть мясо. На кухне готовились приличные супы, овощи, пудинги, торты, острые закуски и тому подобные вещи, но все это было ничто в сравнении с мясом. Ресторан Бандля был кошмаром для вегетарианца. Казалось, здесь постоянно праздновал свои победы какой-нибудь средневековый барон. Ежедневно в его честь резали целые стада. Если вы у Бандля требовали ростбиф, вас ловили на слове и немедленно доставляли вам красную, кровавую половину жареного быка, и лакей умолял вас осмотреть ее, с торжественной серьезностью задавал вам ряд вопросов — не слишком ли жирен ростбиф, или не слишком тощ, не пережарен ли он, или недожарен. Потом он отрезал вам фунтика два тут, фунтика два там. Заказ на баранину принимался, пожалуй, не с такой помпой, но и тут вам везли со всех сторон ноги и лопатки, и затем перед вами на тарелке оказывалось несколько фунтов отборного мяса. Лакеи и сами имели какой-то жареный вид, но в большинстве своем были тощи и пережарены, тогда как гости большей частью были жирны и недожарены, страдали от грандиозно высокого кровяного давления, делавшего сильный скачок вверх всякий раз после посещения этого ресторана. Мисс Мэтфилд сроду не видела столько мяса и подумала, что, не будь она так голодна, ее бы наверное стошнило. Но в первые минуты ее тешил его вид и запах, и к тому же она наслаждалась специфически мужской атмосферой ресторана.

Ей подали баранину, а мистеру Голспи — бифштекс, и пока служки подавали овощи, первосвященники важно толковали о жирном и тощем, пережаренном и недожаренном. Потом отрезали куски своими замечательными ножами, длинными и тонкими. Мистер Голспи после короткого совещания со своей дамой заказал хорошее, крепкое бургундское. После того как он, достойный завсегдатай Бандля, дочиста уничтожил свою гигантскую порцию жаркого, а мисс Мэтфилд съела приблизительно третью часть своей баранины, он заказал себе какую-то закуску, а мисс Мэтфилд — яблочный торт и крем.

— Мы покончим с вином до кофе, — сказал мистер Голспи, наклоняя бутылку над ее опустевшим стаканом. — Хорошее бургундское!

— Только полстакана, пожалуйста! Да, вино чу дное. И красивое. Золотое, как солнечные лучи. Но я боюсь пить много. Уф! У меня такое ощущение, словно я съела по крайней мере пятнадцать наших клубных обедов. Не верится, что я еще когда-нибудь после этого захочу есть.

— Вы сейчас хорошо выглядите, — заметил мистер Голспи, который и сам выглядел хорошо, даже чуточку слишком хорошо. — Вы разрумянились, мисс Мэтфилд, и глаза у вас блестят, вы полны веселья и задора. И вообще, должен вам сказать, вы слишком хороши для улицы Ангела.

— А ведь это верно! — воскликнула она шутливо.

Жизнь вдруг показалась ей веселой и чудесной.

— Конечно. Я подумал это, как только вас увидел. «Вот девушка с головой и характером, — сказал я себе. — Она — живой человек, не то что все эти ничтожества кругом. Она из другого теста». Вот оттого-то вы и были у меня все время на примете. А вы догадывались, что вы у меня на примете?

— Гм… да. — Она посмотрела на него, надеясь, что глаза ее еще блестят. — По временам мне казалось, что в вас много человеческого.

— Человеческого! — проревел мистер Голспи так, что лакей подпрыгнул на месте. — Да, во мне достаточно человеческого, будьте уверены. Слишком много!

— В Сити этого никогда не бывает слишком много, мистер Голспи. Чем больше, тем лучше, — во всяком случае, таково мое мнение. Мне уже много месяцев не приходилось встречать настоящего человека. Там все невозможные субъекты. Или люди вроде мистера Смита, бесцветные, засушенные. Они хотя и не плохие, но жалкие.

— Да, Смит не плохой малый. Но он вовсе не жалок. По крайней мере у меня он не вызывает слез жалости. Ему одного только нужно — прочного благополучия. Все, что угодно, только бы себя обеспечить — вот что для него самое важное. Платите ему фунт или два в неделю, дайте возиться с какими-нибудь кассовыми книгами, уверьте его, что ему нечего бояться за завтрашний день, и он будет счастлив, как король. Но все же он лучше, чем тот мрачный юноша, который работает у вас в конторе, — как его? Да, Тарджис.

— О, этот безнадежен, вы совершенно правы!

— Не в вашем вкусе, а?

— Кто, Тарджис? Я думаю!

— Вот типичный образец той породы людей, которая здесь развелась в последние годы, — ни ума, ни характера и силы воли, ничего. Я даже не могу припомнить его лицо, несмотря на то что вижу его почти ежедневно. Из этого можете заключить, какое сильное впечатление он производит! Он — просто тень, мелькающая по конторе.

— Это верно. А между тем, представьте себе, эта забавная девчонка, Поппи Селлерс, без ума от него. Я давно заметила, что она его обожает. Не странно ли, что один и тот же человек каждому кажется другим?

— Ну, знаете, такой парень, как этот Тарджис, не только на мой взгляд, ничего не стоит, он и других, наверное, интересует не больше, чем соломинка или бумажка, которую ветер гонит по улицам, — сказал мистер Голспи.

Лакей все еще стоял в нескольких шагах от стола. Мистер Голспи подозвал его.

— Кофе будете пить? А я — бренди, но не «Ватерлоо». Не хотите ли ликера к кофе? Выпейте, вам принесут сладкого. Какого вы мнения о бенедиктине, например, или кюмеле? Вот карточка, выбирайте.

Она просмотрела карту вин.

— Какие красивые названия у этих ликеров! Не знаю, право, стоит ли?.. Ну хорошо, тогда я выпью, пожалуй, зеленого шартреза.

Мистер Голспи закурил сигару и за кофе с ликером отвечал на вопросы мисс Мэтфилд о его недавней поездке за границу, а потом пустился в воспоминания о прибалтийских странах и других местах, которые казались ей еще более таинственными и романтическими. Ей было очень весело. Она доверчиво слушала его отрывистые, грубоватые фразы, словно открывавшие ей ряд окошечек в волшебный мир, о существовании которого она знала только понаслышке. Даже облик мистера Голспи, казалось, заиграл яркими красками от синих и золотых огней, сверкавших сквозь эти оконца. Мистер Голспи говорил так, как, по ее мнению, и должен говорить настоящий мужчина. Он был так восхитительно и освежающе не похож на бэрпенфилдцев! К тому же видно было, что она его интересует, что он пригласил ее не из одного только желания провести с кем-нибудь свободный час. Его влечет к ней, это чувствуется, его уже давно влечет к ней. Как все это приятно и весело!

— Без четверти десять, — сказал вдруг мистер Голспи. — Как же будет с вашим балом?

— Ах ты Господи!.. Не знаю. Вряд ли стоит уже сейчас идти… Какая досада!

— Ага, вы, я вижу, любите танцы.

— Обожаю.

— Ну так вот что. Я сейчас припоминаю, что получил приглашение от нескольких членов Англо-Балтийского общества. Встреча Нового года будет не у них, а у какого-то их знакомого, и я знаю, что там соберется много людей. И танцы будут тоже. Мы с вами махнем туда, чтобы вы потом не говорили, что из-за меня не встречали Новый год. Согласны? Отлично. У меня записан в книжке номер телефона, и я сейчас позвоню к ним, так будет вернее. Одну минутку!

Он вернулся, улыбаясь, с известием, что вечер только что начинается.

— Знаю, знаю, что вы сейчас скажете. Опять насчет туалета? Не беспокойтесь, там любой туалет сойдет. Это не такая публика, чтобы по платью встречать человека. Им все равно, хоть совсем без платья приходите. По дороге мы остановимся и купим чего-нибудь — парочку бутылок и какой-нибудь еды. Привозить с собой угощение не обязательно, но все же это им понравится. Для вас это будет разнообразием, подобных людей не встретите в женском клубе. И если вы такая девушка, какой я вас считаю, они вас развлекут.

У нее даже не было времени спросить, какой же девушкой он ее считает.

 

5

Они отправились туда в такси. Место, куда ее повез мистер Голспи, находилось, по-видимому, где-то по дороге в Ноттинг-Хилл, но ближе, чем она думала. Она могла, конечно, расспросить мистера Голспи, но предпочла ехать, не зная куда, так было занятнее. Улица, где они наконец сошли, судя по ее виду, была одной из типичных грязноватых улиц запущенных аристократических кварталов, но мисс Мэтфилд даже и в этом не была уверена. Они прошли по садовой дорожке, и, вместо того чтобы подняться по ступеням к главному подъезду, повернули направо вдоль стены, и дошли до освещенной двери, за которой слышался шум. Очевидно, гости собирались в одном из больших флигелей, выстроенных отдельно от дома.

Через минуту мисс Мэтфилд здоровалась с миниатюрной дамой в кричащем платье пурпурного цвета. У дамы были завитые черные волосы, черные глаза-изюминки, так и прыгавшие, так и впивавшиеся в каждого, и до смешного длинный нос. После дамы ей пожал руку очень высокий белокурый мужчина, этакий отставной Зигфрид. Это, очевидно, были хозяин и хозяйка дома, и оба, несомненно, иностранцы — фамилии их она не расслышала. Было ясно, что на этом рауте имена роли не играют. Большинство гостей, наполнявших зал, производили впечатление иностранцев. Ни одного мужчины во фраке или смокинге, а женщины, к удовольствию мисс Мэтфилд, поражали разнообразием своих туалетов, так что ее собственный не привлек ничьего внимания. Мистер Голспи встретил здесь множество знакомых и представил ей некоторых из них, все больше — моложавых мужчин неописуемо иностранного вида. Все они сначала резко выпрямлялись, на минуту делали серьезное лицо, затем неожиданно улыбались, широко раскрыв глаза, как бы говоря: «Меня знакомит с дамой мой друг, мистер Голспи. Это очень важный момент. И как эта дама прелестна, как обворожительна!» Приятно было знакомиться с мужчинами, у которых такие хорошие манеры. Один из них, самый молодой, улыбающийся юноша с блестящими карими глазами, фамилия которого оканчивалась на «инский», уговорил ее выкурить длинную папиросу и угощал каким-то неизвестным ей зелено-желтым напитком. Мистер Голспи, который для себя добыл виски с содовой, посматривал на нее, широко ухмыляясь, и обменивался многозначительными репликами на каком-то смешанном жаргоне то с одним, то с другим из мужчин, а те хлопали его по плечу, толкали в бок и получали в ответ такие же знаки расположения. Маленькая хозяйка, примчавшись откуда-то, завопила на незнакомом языке, обращаясь к двум молодым людям в углу — низенькому, скрюченному, почти горбатому еврею и худощавому, рыжему, серьезно смотревшему из-под громадных очков. Когда она кончила и умоляющим жестом протянула к ним обе руки, молодые люди встали, важно поклонились, и еврей сел за рояль, а рыжий в очках — за что-то вроде барабана. Они заиграли — играли очень хорошо, — и вмиг середина комнаты была очищена для танцев.

— Вы будете танцевать? Прошу вас, — сказал юноша, фамилия которого оканчивалась на «инский». Он говорил с сильным иностранным акцентом.

Танцевал он отлично, и хотя мешало то, что он был ниже ее ростом, они с мисс Мэтфилд были подходящей парой. Он вел ее, искусно лавируя между танцующими (так как почти все гости танцевали и было очень тесно), и болтал без умолку.

— Я учусь в Лондонском экономическом институте, — сообщил он и очень долго и серьезно рассказывал о своих экономических науках, но из его слов трудно было что-нибудь понять. Скоро он перешел на более интимные темы. — Да, англичанки мне очень нравятся. Но теперь я очень несчастен, очень, очень несчастен, — говорил он, а светло-карие глаза его прыгали от удовольствия. — Я живу в Хай-Гейт, и в Хай-Гейте у меня есть девушка, английская девушка, очень красивая, Флора. Флора тоже живет в Хай-Гейте, и у нее голубые глаза, а волосы золотистые. Но видите ли, две недели тому назад мы поссорились. О да, это очень глупо, но и очень печально тоже. Раз вечером я хотел идти в кино. Прошу Флору пойти со мной, а она не может. Ну я и пошел один. Стою у входа и вижу знакомую девушку, одну девушку из Хай-Гейта. Очень милая девушка, но… она для меня ничто. Я вежлив, и я говорю: «Добрый вечер, мисс, и вы тоже пришли смотреть фильм?» Я один. Я веду ее с собой в кино. Ничего не было, ничего решительно, но она потом рассказывает Флоре: «А я была с вашим иностранцем в кино». Флора бежит ко мне, и у нас выходит большая ссора. — Он сжал руку мисс Мэтфилд, словно говоря, что умрет, если в такую минуту не найдет сочувствия. — Да, большая ссора. Вот уж две недели я не видел Флору. И я очень несчастен.

Мисс Мэтфилд сказала, что ей его очень жаль, а про себя подумала, что такая смесь Хай-Гейтского с чужеземным, в сущности, производит весьма нелепое впечатление и как-то объясняет всю обстановку этого вечера. В зале все, кроме нее и мистера Голспи (да и относительно него она не так уж была уверена), казались не совсем обыкновенными и непонятными. Юноша с фамилией на «инский» и его приятели были очень милы, но все же мисс Мэтфилд почувствовала облегчение, когда подошел мистер Голспи, самоуверенный и важный, и сказал:

— Как вы насчет того, чтобы потанцевать со мной? Не возражаете?

— Конечно. А я думала, что вы не танцуете. Ведь вы еще ни разу не танцевали сегодня, правда?

— Нет, я ждал вас. Вы — как раз подходящая для меня дама. Танцевать я умею, но имейте в виду, я не так ловок, как некоторые из этих молодцов. Выпьете чего-нибудь раньше?

— Если я еще выпью, я совсем опьянею. У меня уже и сейчас в голове туман.

— Не беда, если он еще немного сгустится. Я за вами присмотрю, не беспокойтесь.

Но она покачала головой. Снова зазвучала музыка, черные кудри маленького еврея летали над клавишами, а его товарищ важно склонялся над своим инструментом. Мистер Голспи властно обхватил ее за талию. Он явно не был блестящим танцором, а если бы даже и был, то не имел возможности показать себя в такой тесноте — теперь число танцующих, казалось, увеличилось вдвое.

— Как вам нравится это сборище? — спросил он с улыбкой.

— Очень нравится. Здесь весело.

— Рад, что вы так думаете.

— Вы сказали это таким тоном, как будто вам тут не очень нравится.

— Нет, здесь недурно. Но слишком много народу. Я бы предпочел быть где-нибудь с вами наедине.

В перерыве между танцами гости ели, пили, курили и болтали, всё разом. Одна девушка, служившая секретарем в каком-то посольстве, подошла к мисс Мэтфилд и мистеру Голспи с «инским» и другим мужчиной постарше (девушка эта была очень весела и, видимо, сильно подвыпила, но в ее поведении не было ничего неприличного), а затем к ним подсела еще другая гостья, молоденькая иностранка в какой-то безобразной, обшитой мехом жакетке, и они вшестером сидели в уголке, пили, ели, курили и болтали так же усердно, как остальные. Через некоторое время хозяйка опять что-то прокричала, а высокий хозяин на этот раз тоже издал дребезжащим тенором какие-то удивительные звуки, потом изобразил на лице широчайшую улыбку — и тотчас все уселись, где попало, и люстры потушили. Только тот угол, где еврей все еще сидел за роялем, остался ярко освещенным. У рояля появился низенький толстяк с громадной лысой головой и желтым мясистым лицом. Он стоял, неопределенно улыбаясь всем, кто ему аплодировал. Еврей взял несколько звучных и заунывных аккордов. Коротышка поднес руку ко рту, словно для того, чтобы нажать невидимую кнопку, и, когда он опустил руку, лицо его стало неузнаваемо: улыбка исчезла, брови поднялись по меньшей мере на полтора дюйма, глаза смотрели трагическим взором из глубоких орбит. Мисс Мэтфилд все это приметила. Она почему-то теперь видела все словно сквозь туман, но стоило ей сосредоточить на чем-нибудь внимание, и каждая подробность (как, например, рот и брови коротышки) выделялась выпукло и отчетливо. От этого все становилось уморительно-забавным, и мисс Мэтфилд было очень весело. Коротышка запел густым, сочным басом, и этот бас немедленно привел мисс Мэтфилд (обожавшую сочные и низкие голоса) в мечтательное упоение. Толстяк пел одну песню за другой, то изливая глубочайшую меланхолию и смертельную горечь, то переходя к непонятному взрыву восторга, бурному и неудержимому, как революция. Не сводя глаз с его лунообразного, желтого лица, мисс Мэтфилд слушала чарующие звуки, и ее душа уносилась вдаль по изменчивым волнам музыки, а тело покоилось на могучем плече и руке мистера Голспи. Ей было жаль, что это скоро кончилось и толстяк стал с удивительной быстротой попеременно то кланяться и улыбаться, то хмуриться и трясти головой, а потом отошел к столу, где съел полную тарелку сандвичей, запивая их легким пивом; набивая рот, он беседовал с пятью людьми одновременно.

Успели еще протанцевать только один танец, потому что время подошло к двенадцати. На миг все притихли, потом, с боем часов, и женщины и мужчины повели себя так, как люди, которым у самой виселицы объявили о помиловании (может быть, некоторым из них и мерещился иногда призрак виселицы). Никогда в жизни мисс Мэтфилд не видела, чтобы так дружно поднимали бокалы, чокались, жали руки, хлопали друг друга по спине, обнимались и целовались. «Инский» поцеловался с маленькой девушкой в обшитой мехом жакетке и с секретаршей посольства, а у мисс Мэтфилд раз двадцать поцеловал руку. Потом девушка в жакетке, неожиданно залившись слезами, поцеловала ее в щеку. Мистер Голспи потряс ей руку, затем крепко обнял ее. В эту именно минуту произошел единственный за весь вечер неприятный инцидент. Еще раньше мисс Мэтфилд пришлось несколько раз ускользать от какого-то долговязого субъекта с мутными глазами (одного из немногих англичан в этом зале), который был сильно пьян и непременно желал потанцевать с ней. Теперь он неожиданно затесался в середину их маленькой группы, бормоча какие-то пожелания к Новому году, и пытался обнять мисс Мэтфилд. Но мистер Голспи храбро выступил вперед и одним движением своего массивного плеча заставил нахала отлететь в сторону.

— Я думаю, мне пора домой, — сказала мисс Мэтфилд мистеру Голспи. — Уже очень поздно.

— Хорошо. Я еду с вами. — И, не обращая внимания на неприятного субъекта, бормотавшего им вслед угрозы, он взял ее под руку, проводил через толпу, чтобы она могла проститься с хозяевами, затем повел к выходу. У дверей они расстались и пошли одеваться. Когда мисс Мэтфилд воротилась в маленькую переднюю, ее пьяный поклонник был уже тут. К счастью, вернулся и мистер Голспи.

— Ну, в чем дело? — сказал пьяный хрипло и воинственно и сделал попытку положить руку на плечо мистеру Голспи.

— Дело в том, что вам надо отправляться домой и лечь спать, — ответил тот, окинув его презрительным взглядом.

— Домой! Спать! — фыркнул пьяный. — Что за идиотский разговор! В постель! — Он приосанился. — Я хотел только поздравить эту молодую леди с Новым годом — и больше ничего. — Он неожиданно обнял мисс Мэтфилд.

На этот раз мистер Голспи сразу схватил его за обе руки и скрутил их с такой силой, что тот вскрикнул.

— Идиотский разговор, да? — сказал мистер Голспи, приближая к нему лицо. — Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, Новый год начнется для вас так скверно, как вам и не снилось никогда. Понятно? — Он встряхнул пьяного. — Слышали? — И он толкнул его так, что тот отлетел назад.

Потом мистер Голспи подошел ближе, чтобы убедиться, понадобится ли дальнейшее воздействие, но, увидев, что долговязый больше не намерен с ним связываться, вернулся к мисс Мэтфилд.

— Я вызвал по телефону такси, — сказал он спокойно. — Там, где я одевался, есть телефон. Машина будет здесь через минуту. Хотите, подождем на улице и подышим свежим воздухом?

Мисс Мэтфилд была не то испугана, не то приятно возбуждена только что происшедшей сценой. Вино, танцы, музыка, поцелуи и общее шумное веселье в течение всего долгого вечера привели ее в совершенно сумбурное состояние. Утомленная, взволнованная, робеющая и в то же время полная восторженной отваги, вышла она из флигеля вслед за своим кавалером («грубое животное или герой?») в тень большого дома. Как раз там, где эта тень кончалась, мистер Голспи остановился.

— Мы можем и здесь подождать, — промолвил он.

Она не возразила, что разумнее ждать на улице у ворот. Она остановилась, не говоря ни слова.

— Ну что ж, вечер был неплохой, — начал он. — Но к тому времени, когда вы захотели уйти, мне тоже успело все надоесть. А те будут веселиться до утра, пока не придет молочница. Впрочем, и я не ушел бы так рано, если бы не вы. По-моему, мы с вами хорошо проводили старый год. Нам следует встречаться почаще.

— Вы так думаете? — В том состоянии, в каком находилась мисс Мэтфилд, трудно было сохранить подобающую сдержанность и насмешливый тон, но она старалась изо всех сил.

— Да, разумеется, — ответил он спокойно. — Вы — девушка в моем вкусе, а я таких не часто встречаю.

— Благодарю за комплимент, — сказала мисс Мэтфилд и тут же рассердилась на себя за то, что сказала так мягко.

— Так вот, мисс Мэтфилд… нет, черт возьми, не могу я величать вас «мисс Мэтфилд», — во всяком случае, вне конторы не буду. Как ваше имя?

— Лилиан, — ответила она едва слышно.

— Хорошее имя. Лилиан. Так вот, Лилиан, теперь, когда мы выбрались из этого обезьянника, где все сейчас обнимаются и целуются, я могу как следует поздравить вас с Новым годом. — И без дальнейших церемоний он привлек ее к себе, несколько раз поцеловал и обнял так крепко, так крепко, что она едва дышала.

Она не могла решить, приятно это ей или неприятно. Ощущение, которое она испытывала, нельзя было отнести ни к одной из этих простых категорий. Его невозможно было анализировать, объяснить, описать другим, как большинство переживаний. Это было как пожар, наводнение, землетрясение. Ее закипевшая кровь откликнулась на могучие мужские объятия, в потрясенной душе замерли все другие чувства.

— А вот и такси, — сказал мистер Голспи, тяжело дыша, но довольно спокойным тоном. — Скажите ваш адрес.

Очутившись в такси, Лилиан внезапно ощутила большую усталость, ей совсем не хотелось разговаривать. Она в изнеможении прислонилась к мистеру Голспи и способна была только твердить про себя, что это ужасно глупо, хотя в глубине души отлично понимала, что это — все, что угодно, но только не глупость. Мистер Голспи молчал тоже, в этом тесном замкнутом пространстве он казался существом гигантской жизненной силы, совершенно иным, чем она, какой-то громадной живой машиной.

— Мы, кажется, уже у вашего дома? — осведомился он, когда такси стало подниматься вверх по холму.

— Да, нужно доехать до середины подъема.

— Мы будем видеться с вами иногда по вечерам, да? Но не так, как сегодня, имейте в виду. Только вдвоем. Поездим по городу, побываем в театрах и все такое. Что вы на это скажете?

— Да я не прочь… По правде говоря, я буду очень рада. — Она посмотрела в окно такси и затем постучала шоферу. — Мы как раз у моего дома. Нет, пожалуйста, не выходите. Нет, нет, не надо больше!.. Ну хорошо… До свиданья и… и спасибо за великолепный обед.

В клубе танцевальный вечер кончился, и большая часть ламп была потушена, но некоторые девушки еще слонялись внизу или тихонько болтали на лестнице, по дороге наверх.

— А, Мэтфилд! — крикнула одна из них. — С Новым годом!

Неужели это в самом деле было?.. Как странно это началось! Теперь, когда она очутилась снова в привычной и ненавистной обстановке Бэрпенфилда, приключения этой ночи должны были бы представляться ей еще более веселыми и чудесными, а мистер Голспи — этаким забавным, толстым, сказочным принцем, придумывавшим их. Но — странное дело — все вспоминалось совсем не в таком виде, и она ловила себя на том, что гонит прочь эти воспоминания. Медленно взбираясь по темной лестнице, она дрожала, как в ознобе. Она устала, озябла, у нее болела голова. А в душе уже всплывала, уже неслась на девственно-белых парусах утешительная мысль об аспирине и бутылке с горячей водой.

 

6

Когда мистер Голспи два дня спустя попросил ее опять провести с ним вечер, она охотно согласилась, хотя за эти два дня не раз твердила себе, что, если он ей это предложит, она откажется. Потом они стали очень часто встречаться. Обедали вместе, а потом посещали всякие зрелища по выбору мистера Голспи. Посмотрели новую музыкальную комедию Джерри Джернингема и постановку «Кривого Зеркала»; два раза ходили в «Колладиум»; побывали в звуковом кино, а раз он, к ее восторгу, повез ее на большое состязание боксеров. Она по-прежнему знала о нем очень мало. Иногда он рассказывал какие-нибудь любопытные случаи из своей жизни, но все еще оставался для нее загадкой. Она ничего не знала о его планах, и по временам у нее мелькало подозрение, что он не намерен долго оставаться в Англии, но подозрение это было основано только на его случайных, неопределенных замечаниях. Она ни разу и близко не подходила к его квартире, не встречалась с его дочерью и никогда не слыхала от него ни единого слова об умершей жене (если эта жена умерла). Но несмотря на все, она воображала, что знает его так, как не знала до сих пор ни одного человека. Временами он обращался с ней просто, по-дружески, как старый дядюшка, и, прощаясь, трепал ее по спине или стискивал руку у плеча. Иногда же бывал циничен, грубо заигрывал с ней, и когда пытался ее облапить, а она отталкивала его, он ухмылялся и говорил вещи тем более отвратительные, что в них была доля жестокой правды. В такие минуты она видела в нем просто старого хама и пьяницу, он становился ей противен, и она презирала себя за то, что встречается с таким человеком. А иногда, когда после блаженного вечера вдвоем он тянулся к ней в порыве страсти, в ней тоже ответно загоралась кровь, и где-нибудь в темном уголке или в такси по дороге домой они целовались, обнимались крепко, с жадным напряжением. Однако ни единого слова любви не было сказано между ними, и после таких вспышек Лилиан, потрясенная, задыхающаяся, не могла решить, что же она собственно — женщина, влюбленная в этого чуждого ей, ни на кого не похожего человека, или взбалмошная дурочка, которая сегодня слишком много пила и веселилась и которой следует скорее идти домой, принять горячую ванну и вспомнить о здравом смысле и приличиях. Так все и шло, больше между ними ничего не было, но мисс Мэтфилд понимала, что долго это продолжаться не может. А пока, в промежутках между этими экскурсиями, она по-прежнему болтала и брюзжала в клубе, раз в неделю писала домой обычные письма и продолжала как ни в чем не бывало работать в конторе, где никто не знал о том, что с нею происходит.

Однажды вечером, провожая ее обратно в клуб, мистер Голспи сказал небрежно, как будто между прочим:

— А на южном побережье, я думаю, можно чудесно провести время. Какого вы мнения насчет того, чтобы прокатиться туда на будущей неделе, Лилиан? Можно заказать машину.

— Да, поедем! — воскликнула она не задумываясь, так как всегда мечтала о возможности проводить свободные дни вне Лондона, хотя бы и в январе.

— Значит, договорились? — спросил он поспешно, и в голосе его звучало торжество.

Но тут она вдруг поняла тайный смысл его вопроса.

— Нет, нет. Извините, я сказала, не подумав.

— Ах, она сказала, не подумав! Как это вам нравится! Вы слишком много раздумываете, мисс. Девушкам, особенно красивым, много думать не полагается. До того, как мы с вами встретились, вы только и делали, что раздумывали, — и я не заметил, чтобы вам от этого было очень весело.

Лилиан не отвечала. Она злилась — отчасти из-за того, что за этой шутливой колкостью не могла не видеть правды. Говоря с ней таким небрежным, грубоватым тоном, он умел как-то особенно выпячивать неприятную истину. Он домогался своей цели с необузданным упорством, но где-то в душе у Лилиан, как набат, звучал предостерегающий голос.

На сей раз он переменил тон:

— Ну-ну, никто вас не собирается обижать! Мы просто повеселимся, пока можно.

— Нет, спасибо, — возразила она спокойно, хотя против такого призыва ей устоять было гораздо труднее.

Он настаивал.

— Нет, не поеду. В другой раз, быть может, но не теперь. Нет, я серьезно говорю.

— Право, я в вас разочаровался. Ну что ж, попробую в другой раз. Иначе вы когда-нибудь пожалеете о своем упрямстве. Да, смейтесь, смейтесь…

— Как тут не смеяться? Мужчины несносны, право. Вы хотите добиться своего, чего бы это ни стоило… мне. А так как вам это не удается, вы обижены и разочарованы. И, слушая вас, можно подумать, что все делается исключительно ради моего блага.

— Так оно и есть, — сказал мистер Голспи весело, и она, не глядя на него, знала, что он улыбается. — Именно так. Оттого-то я и разочарован.

— Оттого-то я и смеюсь, — задорно сказала она, хотя ей было совсем не до смеха. — Смеюсь над вашим наглым эгоизмом. Хорош, нечего сказать!

— А я вам говорю, сударыня, что вы когда-нибудь пожалеете о своем упрямстве. Я спрошу вас еще раз. Подумайте.

— Нет, и думать не буду.

Но она думала об этом и, на беду свою, в ту же ночь, так что часы шли за часами, а она не могла уснуть. Возбужденная и требовательная плоть не хотела успокаиваться. Голова превратилась в громадную раскаленную арену, на которой, поднимая пыль, бешено галопировали мысли. И, беспокойно ворочаясь в темноте, она слышала вдалеке гудки ночных такси, тоскливые и навязчивые звуки в глубокой ночи, подобные зловещим сигналам бедствия.