На этот раз никаких шариков и поздравительных открыток. Никаких плюшевых зверей, гипсовых статуэток, чашек с дурацкими надписями, духов и купленной не по размеру одежды. Ничего из тех подарков, которые годами пылятся в шкафах и на антресолях, вызывая чувство стыда за их дарителей.
Ей всегда было сложно выбрасывать ненужные вещи. Еще сложнее смотреть на них и вспоминать людей, которые с интересом наблюдали за тем, как она шуршит оберточной бумагой, вызволяя из целлулоидного плена очередную Анну Павлову. Нет, она решительно не любила свой день рождения. Повторяющиеся из года в год тосты настолько предсказуемые и банальные, что ты успеваешь мысленно закончить фразу задолго до того, как человек произнесет: «От всей души желаю тебе…»
Дежурные улыбки: заразительные, как икота, и такие наигранные, что становится немного жаль тех несчастных, которые вынуждены весь вечер растягивать губы, стоит им встретиться взглядом с именинником. Нелепый, искусственно созданный праздник, которого нет в душе.
– Тебе нравится мой подарок, Анна?
– Да, очень, спасибо.
Она долго искала повод избежать этого бессмысленного мероприятия, пока не поняла, что повода не будет. Никогда не будет, потому что во все века люди отмечали и будут отмечать день, когда ребенка вытолкнули из его уютного мира, ознаменовав рождение новой жизни шлепком по мягкому месту. Анне казалось, что, спустя тридцать два года, она все еще чувствует этот шлепок. В каждом звонке. В каждом слове. В каждой улыбке. Словно кто-то незримый шлепал ее, приговаривая: «Живи, девочка, живи».
Накануне своего тридцатидвухлетия она почувствовала, что устала от этих бесконечных шлепков. Сослалась на неожиданную командировку, купила две бутылки вина, сыр, виноград, выключила мобильный телефон и как ни в чем не бывало села дорабатывать статью. Несколько раз звонил городской телефон. Звонок, пауза, щелчок автоответчика:
– Анна, поздравляю тебя. Позвони, когда появишься. Целую, Игорь.
– Анька, ты куда пропала? Перезвони мне. Поздравляю, желаю! Твоя Катька.
– Анна Кареновна, вас беспокоит Артур Седракович. От имени сотрудников газеты «Арарат» поздравляем вас с днем рождения. Наше предложение о сотрудничестве остается в силе. Перезвоните нам, когда сможете.
Она словно не слышала этих звонков и подняла трубку лишь единожды, услышав голос бывшего мужа:
– Ани, я знаю, что ты дома, возьми, пожалуйста, трубку!
Звонивший был из той породы людей, которым легче ответить, чем после объяснять причину отказа. Когда-то Анна называла его ласково Левушкой, отмечая явное сходство Левона Мансуровича Серопяна с одним из самых больших представителей семейства кошачьих. Сильный, красивый, благородный, целеустремленный – на первый взгляд, он производил впечатление человека, рядом с которым мечтает оказаться любая женщина. Спустя годы она поняла, что, кроме всего прочего, он обладает еще одной львиной повадкой – умением часами ходить вокруг жертвы, подкрадываясь все ближе и ближе, чтобы потом в мощном броске повалить ее на землю таранным ударом. Этот разговор не стал исключением. Сначала он уморил Анну разговорами ни о чем и, почувствовав в ее голосе расслабленность, перешел в наступление:
– Возвращайся ко мне.
Анна не сразу сообразила, что он имел в виду. Она полулежала на диване и придирчиво изучала развевающиеся на ветру тюлевые занавески, в складках которых жужжала оса.
– Возвращайся ко мне, – повторил он, так и не дождавшись ответа.
– Вылетела! – вскрикнула Анна, наблюдая за осой, которая наконец-то освободилась из своего плена и скрылась за окном.
– Куда вылетела? Кто вылетел?
– Оса. Она в занавесках запуталась, а теперь вылетела. Ты же знаешь, я их боюсь.
– Ты в своем репертуаре. – В голосе мужа послышались нотки недовольства. – Ты хоть слышала, что я тебе сказал?
– Да, вернее, нет. Мой ответ – нет. И хватит об этом.
– Подумай, пожалуйста. Мне кажется, что мы могли бы начать все сначала, если бы ты забыла то досадное недоразумение.
– Я уже забыла и не обижаюсь, просто настроение ни к черту. Извини, давай как-нибудь потом созвонимся.
– Хорошо, я перезвоню на днях. Поздравляю тебя!
– Спасибо.
Анна знала, что он перезвонит. Ровно через год и то исключительно потому, что она родилась в один день с его матерью. А может, и не позвонит, если «досадное недоразумение» наконец-то подарит ему долгожданного наследника.
В шесть часов вечера она выключила ноутбук, достала из холодильника тарелку с сырной нарезкой, виноград, вино, сервировала журнальный столик и устроилась поудобнее в кресле напротив, но вдруг, вспомнив что-то важное, улыбнулась, подошла к туалетному столику и достала из коробки инкрустированный бирюзой серебряный браслет. Анна защелкнула его на запястье и вернулась к столу.
Перед тем как откупорить первую бутылку, она позвонила единственным людям, чей голос ей важно было услышать в этот день.
– Вот я и родилась, папа, – сказала она тоном, в котором угадывалось скорее сожаление, чем радость.
– Поздравляю, доченька. Поздравляю, дорогая. Позвать маму?
Голос отца был приветлив и спокоен. Щемящее чувство любви сжало ее грудь и подкатилось к горлу тяжелым удушающим комом.
– Не надо, ты же знаешь, я не люблю этот день. И кажется, сейчас расплачусь, – всхлипнула она, чувствуя, как в уголках глаз дрожат слезы, готовые хлынуть по щекам, едва она услышит голос матери.
– Хорошо, доченька, созвонимся завтра. Счастья тебе, Аре… Анна-джан.
– Сегодня ты мог бы назвать меня моим настоящим именем. Тебе тоже счастья, пап. Поцелуй за меня маму, я заеду на днях.
Анна опустила трубку, откупорила бутылку вина и наполнила бокал: «С днем рождения, Анна! Чин-чин».
За окном шумел вечерний город. Пропитанный выхлопными газами, дышащий пылью и раскаленным асфальтом, вечно суетливый и куда-то спешащий, но от этого не менее притягательный и родной. Город, приютивший ее шестнадцать лет назад: вцепившийся в ее тело щупальцами улиц, проросший в самое сердце корнями деревьев, влившийся в душу Москва-рекой.
Лето в этом городе было совершенно не похожим на ереванское лето, которое начиналось в середине мая и до конца сентября накрывало раскинувшийся в горной котловине город раскаленной крышкой. Московское лето было другим. Не таким жарким и солнечным, все больше дождливым, душным и пыльным.
Но даже в это время года она предпочитала оставаться в городе, как будто боялась, что, уехав однажды, уже никогда не сможет вернуться обратно. Анна любовалась им, словно видела впервые. Всматривалась в каждый дом, каждую улочку, каждую витрину – до боли знакомую и родную. Она знала, что если выйти из подъезда и завернуть за угол дома с колоннами и лепниной, являющими собой торжество «сталинского ампира», то можно увидеть старого шашлычника Ованеса, который курит у входа в новое армянское кафе, тяжело дыша выпирающим из-под белого фартука, круглым как арбуз животом. А если пройти чуть дальше, то попадешь в продуктовый магазин, в котором продают самые вкусные в городе пирожки с вишней и капустой. А если отправиться в противоположную сторону, то через каких-то десять-пятнадцать минут можно выйти к аллее, сесть на лавочку и просидеть на ней целый день, наблюдая за тем, как, в зависимости от времени суток, соседние лавочки оккупируют то студенты, то мамы с детьми, то пенсионеры. Она могла сидеть там часами, всматриваясь в лица прохожих и делая заметки в своем блокноте. Вытянув руки вперед, она закрыла глаза и сделала глубокий вдох.
Раскаленный воздух обжег легкие и вырвался наружу резким, сухим кашлем. Анна затушила сигарету, достала из ящика комода старую тетрадь и перевернула первую страницу. Пожелтевшие от времени, взлохмаченные по краям листы мягко зашелестели под ее пальцами. Девятнадцатую страницу она перевернула с особой осторожностью, будто за ней крылось нечто неизведанное и пугающее. Посередине листа в клеточку была вклеена фотография, а ниже выведена подпись: «1992 год. 20 июля. Ереван».
Судя по нажиму ручки, которая в нескольких местах насквозь процарапала бумагу, человек, написавший это, испытывал приступ ярости или боли.
На фотографии были изображены две шестнадцатилетние девушки. Похожие друг на друга как две капли воды, они улыбались фотографу, прижимая к груди букеты белых роз. Анна провела пальцем по щеке одной из девушек и усмехнулась: «С днем рождения, Лусине».
Она хорошо помнила тот день. Шестнадцать лет. Первый день рождения с размахом: в одном из лучших ресторанов города Еревана, с музыкантами, трехэтажным праздничным тортом и толпой веселых родственников, которые съехались со всей Армении, чтобы поздравить внучек бабки Вардитер с шестнадцатилетием. Девушки в Армении взрослеют рано. Шестнадцать лет – идеальный возраст, чтобы показать людям прелестных в своей свежести красавиц, а заодно присмотреть им достойных женихов. Собственно, на это и рассчитывала Вардитер, когда уговаривала своего старшего сына Карена отметить день рождения так, чтобы он запомнился девочкам на всю жизнь.
Накануне Анна с матерью купили два одинаковых платья. Два черных платья с широкими атласными поясами и легкими, почти невесомыми юбками, которые спадали воздушными складками до середины икры. Анна старательно выбирала одежду, памятуя, что ее сестра не любит светлое, облегающее и блестящее. Она волновалась, но когда мать сказала ей, что Лусине уже выбрала это платье, успокоилась и одобрительно кивнула:
– Пусть будет это, хотя, если честно, оно какое-то взрослое.
– Так и вы уже не девочки, – улыбнулась Лилит и погладила дочь по голове. – Но если оно тебе не нравится – выбери для себя другое. В конце концов, кто сказал, что близнецы должны носить одинаковые платья?
– О нет, мама, пусть лучше будет это, – ответила Анна, с ужасом подумав, какую истерику закатит ее сестра, если выбранное ею платье понравится собравшимся больше, чем этот траурный наряд.
Празднество было назначено на шесть часов вечера, но родственники, приехавшие из самых отдаленных уголков Армении, оккупировали банкетный зал с раннего утра. Женщины пили кофе и гадали на гуще, мужчины, как это водится, обсуждали последние политические новости, разношерстная толпа детей носилась по залу, сметая все на своем пути. То и дело раздавался грохот или звон бьющейся посуды и истеричный женский визг: «Серо-о-о-о-оп! А ну иди сюда! Сядь рядом!» Голоса сливались в единый хор, проникая в самые отдаленные уголки ресторана и наполняя его атмосферой шумного семейного торжества. Организатор банкета – бабка Вардитер металась по кухне и наблюдала за тем, как ловкие поварята украшают праздничные блюда фигурками из овощей и фруктов. Ее черные как смоль зрачки хищно смотрели из-под кустистых, седеющих бровей, наводя страх не только на поварят, но и на шеф-повара, который то и дело интересовался, довольна ли Вардитер Вазгеновна сервировкой блюд и нет ли у нее каких-либо пожеланий? «Пока нет», – сухо отвечала Вардитер, но стоило кому-то из поварят вырезать фигурку недостаточно тщательно, как она подскакивала к нему, резко вырывала из рук нож и, бесцеремонно оттолкнув, ворчала:
– За что вам только деньги заплатили! Смотрите, как надо!
Старуха явно нервничала и, несмотря на активное участие в процессе подготовки, пристально следила за бархатной сумочкой, которую оставила на стуле вместе с расшитой серебряными нитками шалью. «Господи, помоги мне. Подай мне знак. Я сама не справлюсь. Они и так недолюбливают друг друга. Что, если я ошибусь?» – думала Вардитер, словно проникая взглядом сквозь черный бархат.
Тайные знаки преследовали старуху всю жизнь. И она повиновалась им, даже в тех случаях, когда ее личное мнение не совпадало с мнением Господа. Наблюдательный повар заметил, что стоит Вардитер посмотреть на сумку, как она начинает злиться на его подопечных. Желая хоть как-то разрядить напряженную обстановку, он похлопал ее по плечу:
– У вас, Вардитер Вазгеновна, наверно, в сумке драгоценности?
– А ты откуда знаешь, что у меня в сумке?! – вспылила Вардитер. – Проверял, да?
– Господь с вами, Вардитер Вазгеновна, разве я похож на человека, который проверяет чужие сумки? Просто вы так пристально за ней следите, словно чего-то опасаетесь. Не переживайте, люди у нас порядочные, ничего не пропадет.
– Я знаю, что не пропадет, я по другому поводу переживаю!
– По какому же? – с неподкупным интересом спросил повар, стараясь отвлечь внимание старухи от работы поварят.
Вардитер села на стул, подперла подбородок ладонью и посмотрела в окно. Увидев, что она отвлеклась, поварята как по сигналу бросились быстро-быстро вырезать фигурки и украшать ими блюда с салатами и мясными нарезками.
– Ну так что же вас тревожит? – Повар наклонился и участливо посмотрел ей в глаза.
– Все тебе знать надо! Ты лучше следи за своими работниками!
– Я и слежу. Не переживайте, Вардитер Вазгеновна. Мы самому президенту банкет организовывали, и все были довольны. И министру внутренних дел организовывали. Тот даже благодарность написал в книге. Хотите, покажу вам? – заискивая перед старухой, он незаметно махнул рукой своим помощникам: «Поторапливайтесь, я не могу ее весь вечер отвлекать!»
– Не хочу, какое мне дело до министра? У меня поважнее дела есть. Я жду знака от Бога.
Но Бог упорно молчал. Окинув повара оценивающим взглядом, Вардитер махнула рукой: «Э-э-э-эх», и решила обратиться за помощью к земному существу:
– Ладно, слушай меня. Вот представь, что у тебя есть подарок, который надо разделить между двумя девушками. Как ты его делить будешь?
– А что за подарок?
– Какая тебе разница? – разозлилась Вардитер. – Подарок себе и подарок. Допустим, что это украшение. Одно большое, а другое чуть поменьше. Как его делить?
– Сложная задача, – повар нахмурился и почесал затылок. – А зачем вы купили одно большое, а другое маленькое?
– Тьфу ты, дурак какой! Пошел вон! Пользы от тебя никакой. Пошел, пошел!
Но повар не спешил уходить. Его подопечные закончили сервировку блюд и приступили к нарезке фруктов. Пропустив мимо ушей оскорбления старухи, он расплылся в улыбке и прошептал:
– Зависит от характера девушек. Большой подарок отдал бы более достойной, а маленький – менее.
– Тьфу на тебя, тьфу! Не хочешь ли ты, дурак несчастный, сказать, что одна из моих внучек – недостойная девушка? – Вардитер подбоченилась и, сдвинув брови, посмотрела на своего собеседника таким устрашающим взглядом, что тому стало не по себе.
Повар понял, что ляпнул глупость и поспешил реабилитироваться:
– Ну что вы, Вардитер Вазгеновна, ваши внучки самые достойные девушки во всей Армении. Я хотел сказать, что может одна из них не слушалась бабушку: игрушки там разбрасывала, ела плохо, а другая во всем слушалась.
– И-и-и-щ, дурак ты все-таки! Какие игрушки в шестнадцать лет? Они что, по твоему мнению, полоумные?
– Ах, шестнадцать! Тогда… Тогда… Вы бы сказали, Вардитер Вазгеновна, что у вас в сумке. Глядишь, я бы дал дельный совет.
– Наклонись, – прошептала старуха и поманила пальцем. – Наклонись поближе.
Повар согнулся и уперся рукой в спинку стула, на котором сидела Вардитер. Горячее сухое дыхание ударило в гладковыбритую, холеную щеку, вызвав приятную щекотку в ухе.
– Тут вот какое дело. Это драгоценности, которые достались мне по наследству от моей матери, а я передала их матери девочек – моей покойной дочери. У меня есть браслет и колье. И, клянусь богом, я не знаю, как разделить этот подарок.
– Хм. Сложная задача. А нельзя было заказать еще один гарнитур? У вас же сын ювелир, Вардитер Вазгеновна. Его же весь город знает, говорят, руки золотые. Заказали бы еще один, а то ведь действительно непонятно, как делить?
– Э-э-э-эх, глупый ты человек все-таки. Моя мать из Карса бежала. Ничего с собой не взяла, а это сохранила. Да мой Карен сделает украшение в сто раз лучше, но будет ли в нем душа того доброго человека, который сделал его для моей матери и которого убили проклятые турки? Будет ли на нем пыль тех дорог, по которым шли мои родители, оплакивая свою участь? Будет ли боль моей матери и меня? Будет ли в нем смех моей несчастной дочери, которая так мечтала надеть его на свою свадьбу? Нет, не будет. Будет новое украшение, новая жизнь и новая память. Другая память, но не эта. Понимаешь меня?
Повар молча кивнул. Впервые за вечер он проникся глубокой симпатией к ворчливой старухе, в ссохшейся груди которой пульсировало разрываемое болью сердце. Ему даже стало стыдно, что он изображал заинтересованность и отвлекал ее, а еще что пересолил и переперчил лахмаджо, что скинул часть своей работы на поварят, и за половину туши, которую спрятал в холодильнике, чтобы унести домой. Он вдруг вспомнил все свои мелкие прегрешения, и ему стало невыносимо стыдно и горько. Сжигаемый изнутри, он не нашел иного выхода, как обрушить свой гнев на поваренка, который лениво резал лук.
– Асатур! Ты так медленно будешь у себя на свадьбе лук резать! А ну соберись, а не то выгоню! – рявкнул он и погладил старуху по плечу. – Я вас понимаю, Вардитер Вазгеновна. Знаете, что я думаю. Отдайте колье Лусине. Я слышал, что у нее не очень легкий характер. Пусть большая часть подарка достанется ей.
– Пусть будет так, – Вардитер улыбнулась, обнажив ряд белых, не по возрасту крепких зубов. – Нравится мне твой ответ. Очень нравится. Пойду-ка я, пожалуй.
Возле двери она остановилась и пригрозила пальцем:
– И смотри мне, если твои оболтусы сделают что-то не так, клянусь могилой мужа, я сама оторву им руки.
Шурша подолом длинной юбки, старуха удалилась.
В шесть часов началась торжественная церемония. Две сестры-близняшки Арев и Лусине сидели во главе стола, приветливо улыбаясь гостям и смущенно опуская глаза, когда поднимали тосты за их будущее и желали им удачного замужества и выводок здоровых детей. По левую сторону расположились приемные родители Арев – Карен со своей женой Лилит, по правую – родители Лусине – сестра Карена Гоар с мужем Артуром и сыном Гором. Звучали веселые тосты за здравие и благополучие сестер вперемешку с грустными – за упокой души их родной матери. Гости с легкостью перескакивали с одной темы на другую, периодически изображая то беспечное веселье, то безграничную скорбь.
На этот раз родственники были особо щедры на подарки. Постельное белье, расшитые бисером ночные рубашки, шелковые покрывала ручной работы, наборы посуды и кухонная утварь, золотые и серебряные украшения, хрустальные бокалы и графины – вещи, которые традиционно дарят юным армянским девушкам, чтобы те откладывали их в качестве приданого. Последней на очереди была Вардитер. Под шквал аплодисментов и восхищенное аханье она извлекла из сумки серебряный гарнитур – инкрустированные бирюзой колье и браслет.
– Дай мне свою руку, Арев-джан. – Эти слова Вардитер произнесла так торжественно, что даже галдевшие без умолку дети замолчали как по команде.
Арев протянула руку. Литой браслет щелкнул на ее руке и тяжело сполз к косточке на запястье. Лусине улыбнулась, поправляя на шее колье, но Арев не могла не заметить, как на долю секунды по ее лицу скользнула язвительная ухмылка.
Вечер плавно перетекал в ночь, музыканты лениво наигрывали незамысловатые мотивы, а веселые гости и не думали расходиться. Устав от шума, Арев вышла на веранду и села на мягкий диван. Следом за ней вышла сестра.
– Я уже устала от этого балагана, – шумно выдохнув, Лусине плюхнулась рядом, сняла с шеи колье и опустила его на ладонь. – Легкое. А в детстве казалось таким тяжелым. Зачем она отдала украшения нам?
– Потому что это фамильные драгоценности.
– А-а-а, точно. А почему мне колье, а тебе браслет?
– Спроси у нее, – ответила Арев.
Присутствие сестры пугало ее. Она знала – Лусине не упустит случая уколоть ее побольнее, щедро сдобрив язвительными замечаниями даже самый невинный разговор.
– Жарко сегодня. – Лусине закинула ногу на ногу и приподняла подол платья, обнажив круглую коленку, которая в сумерках показалась ослепительно белой. – Я слышала, тебе наняли репетитора, чтобы подготовил к поступлению в университет?
– Наняли.
– Значит, и мне скоро наймут. Не могу же я отстать от своей сестры? Ты куришь?
– Нет.
– Ах, извини, дурацкий вопрос. Ты ведь у нас правильная. А я пробовала пару раз. Ничего так.
Арев промолчала. Лусине тем временем разложила колье на ноге и провела указательным пальцем по камням.
– Ну и с чем мне носить эту бабушкину радость? Покажи-ка браслет.
– На.
– Еще радостнее, а впрочем, он подойдет к моим джинсам. Давай меняться.
– Давай, – равнодушно ответила Арев, нащупывая застежку.
– Хорошая девочка, послушная, – усмехнулась Лусине.
Арев посмотрела на сестру. Та сидела расправив плечи, такая гордая, такая красивая и сильная, что ей вдруг стало невыносимо обидно за свою слабость и безотказность. «Не отдам! Хоть раз в жизни проявлю характер!» – подумала она и посмотрела на сестру в упор:
– Я передумала. Это мой браслет.
– Да ладно тебе. Жалко, что ли? Ты ведь все равно не будешь его носить. Твой папочка сделает тебе кучу золотых браслетов. Или, может, он дорог тебе как память о нашей матери?
– Дело не в этом. Я не могу всю жизнь отдавать тебе то, что ты хочешь. Пора прекратить это.
– Я так и думала, – хмыкнула Лусине и придвинулась к ней вплотную. – Лучше отдай по-хорошему. Ты же знаешь, что я сильнее. Могу и ударить. Мало я тебя в детстве била?
– Не отдам.
– Значит, я сама его сниму. – Лусине схватила ее за руку и дернула на себя.
– Отпусти! – крикнула Арев и неожиданно влепила сестре пощечину.
Лусине не ожидала такого поворота событий. Она отшатнулась, приложила руку к покрасневшей щеке и с ужасом посмотрела на сестру. Правда, спустя пару секунд самообладание вернулось к ней – она бросилась на свою жертву и повалила ее на пол.
– Отдай, гадина, как же я тебя ненавижу, отдай! – зашипела она, раздирая ногтями лицо, шею и обнаженные плечи сестры.
Арев закричала. Сопротивляясь из последних сил, она звала на помощь, но звуки музыки и громкий грудной голос певицы заглушали ее отчаянные крики. Арев каталась по полу, пыталась лягнуть сестру ногой, плевалась и отбивалась одной рукой, прикрывая второй лицо и шею.
Но Лусине была сильнее. Она оседлала Арев, прижала коленкой одну руку и стала сдирать с другой браслет. Застежка не поддавалась. Обезумев от злости, Лусо схватила ее за волосы и со всей силы ударила головой о кафельный пол. Последнее, что Арев увидела, прежде чем потерять сознание, искаженное в приступе ярости лицо сестры, которая сжимала ее запястье, пытаясь расстегнуть застежку браслета.
– Я тебя ненавижу! – услышала она и провалилась в темноту.
Догоревшая до фильтра сигарета обожгла пальцы, Анна сморщилась, затушила ее и закрыла тетрадь. Призраки прошлого, дремавшие на листах старой тетради, медленно воскресали и расползались по серым углам комнаты. Анна спрятала тетрадь в ящик комода и пошла в ванную. Посмотрев в зеркало, она увидела привычный тоненький белый шрам под глазом и еще один – идущий через левую щеку от скулы к подбородку. Это был прощальный подарок сестры на последний день рождения, который они отмечали вместе.
«Интересно, есть ли у нее морщины?» – подумала она, проведя указательным пальцем по едва заметным «гусиным лапкам» в уголках глаз. Глядя на себя в зеркало, Анна пыталась представить, как теперь выглядит Лусине, некогда похожая на нее, как две капли воды. Выщипывает ли она брови? Какого цвета у нее помада? Пользуется ли румянами? Какая у нее прическа? Вспоминает ли свою сестру? Все так же ненавидит?
Резкий звонок телефона прервал ее размышления. Что-то подсказывало ей, что не стоит поднимать трубку. «А вдруг этот папа?» – подумала она и подошла к журнальному столику.
– Алло!
В трубке послышались шипение, обрывки фраз и короткие гудки. Анна пожала плечами и налила себе еще вина. Через несколько секунд телефон зазвонил снова.
– Алло?
– Здравствуй, Арев.
Она сразу узнала голос. Все тот же – холодный, требовательный и резкий. Такой же, как шестнадцать лет назад.
– Здравствуй, Лусине… – запинаясь, ответила она и плавно сползла на пол.
Призраки прошлого стали медленно выползать из углов, сжимаясь вокруг нее плотным кольцом. В какой-то момент она снова почувствовала себя беспомощно лежащей на полу с окровавленным лицом. «Я дома, все хорошо, все в прошлом», – мелькнуло у нее в голове. Анна встала и нащупала на стене выключатель. Комната залилась ярким светом.
– Отмечаешь день рождения? – В трубке послышался тяжелый грудной кашель.
– Да, а ты?
– Я тоже отмечаю, если можно так сказать.
Кашель усилился.
– Ты больна?
– Есть немножко. А ты как всегда здорова и счастлива, дорогая сестричка?
Последняя фраза была сказана таким тоном, что даже сквозь тысячи километров Анна почувствовала силу безграничной ненависти, вложенную в эти слова.
– Чего ты хочешь?
– У меня для тебя две новости.
В трубке снова послышался тяжелый, надрывистый кашель.
– Новость первая – сегодня я умру.
– Нет, ты не больна, ты, видимо, пьяна?
– Нет, что ты, курю все так же, но с выпивкой завязала. Нельзя. Хотя какая теперь разница? Скажи мне, Арев, какая мне теперь разница?
– Никакой, – машинально ответила Анна.
– Вот и я думаю – никакой. Ну да ладно, я действительно умираю. Ты конечно же не в курсе, но у меня опухоль мозга.
– Ты все-таки пьяна. Если бы ты была больна, мы бы знали об этом. По крайней мере, мой отец.
– Ну вот, теперь знаете.
– Я тебе не верю.
– Это уже неважно, совершенно неважно. Слушай…
И снова на другом конце провода послышался кашель вперемешку со смехом.
– Все, что ты сейчас скажешь, я знаю наперед, поэтому просто молчи и слушай.
– Хорошо.
– Вот и славно. Ты помнишь, как умерла наша мать?
– Да, конечно, она погибла в автокатастрофе вместе с отцом спустя месяц после нашего рождения.
– Точно, и после этого наша мудрая бабушка Вардитер решила отдать тебя старшему сыну Карену, а меня – его сестре Гоар. Так ведь?
– Да.
– А ты никогда не думала, почему мы ходили только на одну могилу – матери?
– Я думала. Папа сказал, что нашего родного отца увезли в Арташат его родственники. А поскольку они изначально были против его брака с нашей матерью, то всякая связь с ними прервалась.
– О да, конечно, для тебя она прервалась. Зачем тебе было искать своего настоящего отца, когда под боком был такой богатый и добрый дядя Карен?
– Он мне не дядя, а отец!
– Да-да, отец. И тем не менее наш настоящий отец жив. Ну, по крайней мере, в той ужасной катастрофе он не погиб. Да и матери нашей не было в голубенькой машинке с большими фарами. Она выбросилась из окна роддома спустя пару часов после нашего рождения.
Пальцы Анны непроизвольно сжались, бокал лопнул под натиском и впился в ладонь мелкой, острой крошкой. По серебряному браслету потекли тонкие струйки крови. Но она не заметила этого, не почувствовала боли. Боль, во сто крат сильнее физической, обожгла ее изнутри, пульсируя во вздувшейся на виске жилке.
– Ты врешь, врешь! Все это порождение твоего больного сознания. Ты всю жизнь врала, злобная лгунья! – крикнула она.
– Да-да, я злобная, но не лгунья. Послушай, у меня мало времени. Сегодня я умру, а нашей бабушке придется оплатить этот чертов телефонный счет.
– Я могу перезвонить тебе, если ты, конечно, хочешь.
– Нет, не хочу. Мы не общались шестнадцать лет и не общались бы еще столько, если бы я была здорова.
– Ты сама не желала общаться со мной.
– Да, это так. Нам не о чем говорить, Арев. Разве что о нашем отце. О чудовище, которое породило себе подобных и уничтожило нашу мать. Хочешь найти его?
– Нет.
– Узнаю нашу маленькую трусишку Арев, – усмехнулась Лусине. – Все так же боишься всего на свете?
– Ничего я не боюсь. Просто не хочу никого искать. Мне это не нужно.
– Ну как хочешь. Упрашивать я тебя не буду, но на всякий случай оставлю-ка я тебе свой дневник. В нем есть кое-что интересное. О нашем отце в том числе. Я хотела написать книгу о своей никчемной жизни в блокадной Армении, но теперь уже вряд ли напишу. Я спрячу тетрадь в комнате нашей матери – на верхней полке за книгами на тот случай, если ты приедешь на мои похороны. Прощай, Арев, прощай! – простонала Лусине, и Анне показалось, что, произнеся последнюю фразу, сестра заплакала.
– Погоди! – крикнула Анна. – Не бросай трубку!
– Поздно… – вздохнула Лусине. – Поздно что-либо менять. Прощай, Арев. Если ты приедешь, остерегайся Сергея. Наверняка ты окажешься в его вкусе. Арев, прос…
– Какого Сергея? Алло, Лусо, ты меня слышишь?
В трубке послышались короткие гудки.
Анна опустила руку и на мгновение оцепенела, не в силах пошевелить даже пальцем. Боль достигла своего пика. Чувствуя, как в ее тело словно впиваются тысячи мелких игл, она съежилась, прижала колени к подбородку и завыла тонко и протяжно, как воет раненый зверь, чья рана глубока и мучительно болезненна, но не настолько смертельна, чтобы убить его сразу. Перед внутренним взором один за другим проносились фрагменты ее прошлой жизни. Могила матери, искаженное в приступе ярости лицо Лусине, папа – всегда добрый и улыбчивый, снова лицо Лусине, мама – самая любимая, самая ласковая и нежная, ворчливая бабушка Вардитер, вечно сопливый Гор, снова Лусине. Внезапно она почувствовала на губах солоноватый привкус. Анна посмотрела на руки и увидела кровь. Медленно, слегка пошатываясь, она побрела в ванную, открыла дверь и вскрикнула. В зеркале над раковиной отразилась женщина с окровавленным лицом.