1994 год. 12 декабря

Я уже не помню, с чего все началось. Кажется, сначала погас свет. Когда это случилось впервые, я даже обрадовалась. Моя мать сидела за кухонным столом и заворачивала фарш из баранины в виноградные листья. Она неспешно скручивала колбаски своими грубыми, никогда не знавшими маникюра пальцами и укладывала их по кругу в большой казан. Я предложила ей помощь, но она отмахнулась: «Успеешь еще побыть домохозяйкой, Лусо-джан. Лучше посиди рядом».

Я покорно опустилась на стул. Нет, она заботилась не обо мне. Приготовление пищи, равно как и остальная работа по дому доставляли ей удовольствие, наполняя безрадостное существование жены нелюбимого мужа хоть каким-то смыслом. Я догадывалась, что она специально растягивает работу: каждый день тщательно пылесосит квартиру, чистит ванну и туалет, вытирает пыль с бессметного полчища гипсовых статуэток, вазочек и шкафов и часами возится на кухне, чтобы ночью рухнуть от усталости в свою холодную постель и забыться сном без сновидений.

Мой младший брат Гор брился в ванной комнате и насвистывал какой-то ритмичный народный мотивчик. Я знала, что, закончив бритье, он пойдет в свою комнату, наспех вытащит из вороха одежды первый попавшийся свитер и брюки и уйдет из дома, придумав очередную нелепую отмазку. Вернется глубоко за полночь, тихо откроет дверь и, крадучись, проберется к себе, чтобы, подобно моей матери, избежать общения с тем, кого я вынуждена называть отцом.

В тот вечер отец сидел в гостиной и смотрел телевизор. Вальяжно устроившись в кресле, он лениво наблюдал за снующими по зеленому полю фигурками футболистов и стряхивал пепел мимо пепельницы, полной тлеющих окурков. Но стоило одной из команд пойти в наступление, как он сжимался, подобно готовящемуся к прыжку тигру, замирал на мгновение и подпрыгивал: «Мать вашу, ну кто так играет!»

Когда он в очередной раз с силой стукнул кулаком по столу, Гоар вздрогнула и покосилась на старенький сервант, в котором зазвенели хрустальные бокалы.

– Гоар, принеси новую пепельницу, – раздался голос отца из гостиной.

Мать вскочила со стула, вытерла руки полотенцем и побежала к нему. Внезапно погас свет. Послышался грохот, звук падающего тела и ее тихий стон: «О, Господи!»

– Мать вашу! Кто там со светом балуется?

– Не кричи ты так, во всем микрорайоне свет погас, – равнодушно ответила я, рассматривая сквозь тюлевую занавеску сереющие за окном здания.

– Мать вашу! – повторил он и, шаркая стоптанными тапками, стал пробираться в коридор. – Гоар, ты что тут разлеглась?

– Я упала, – прошептала она.

В тот вечер мы ужинали при свечах. На ужин были вчерашние макароны с мясной подливой.

Он молча стучал ложкой по тарелке и лишь в конце ужина бросил недовольно:

– Ты бы еще в два часа ночи затеяла долму готовить.

– Кто ж знал, что свет выключат, – вздохнула мать.

– Никто, – резко ответил он. – Я спать пойду.

Когда он ушел, я облегченно вздохнула. Нет света – нет проклятого футбола и его бесконечных претензий.

Свет дали только под утро, но вечером выключили снова. Сначала электричество выключали на два часа, потом на три, на четыре. И пока мы привыкали к новому ритму жизни: запасались свечами и керосином, учились готовить впрок и распределять работу по дому так, чтобы она не совпадала с графиком веерных отключений, – пропали газ, отопление и горячая вода. Тогда я впервые услышала слово «блокада». Достала из шкафа томик со стихами Ахматовой и несколько раз перечитала ее стихотворение, посвященное блокадному Ленинграду:

Тогда у меня еще не было милого, разве что не в меру назойливый поклонник Хачик – сын нашей соседки, который уехал в Карабах вместе с отрядом фидаинов и пообещал, что вернется с кучей медалей и придет просить моей руки. Спустя три месяца я вышла из подъезда и увидела крышку гроба, которая зловеще чернела бархатом на фоне обшарпанной панельной стены. Я заплакала и поняла – он вернулся. На похоронах его мать гладила меня по голове и причитала: «Как он тебя любил, как любил…» Я тоже плакала. Вспоминала наш последний разговор и плакала, плакала, плакала…

– Скажи, что хоть немного любишь меня. Ну хоть немного.

– Не люблю. Отстань.

– Ты же знаешь, что я уезжаю на войну. Меня могут убить.

– Отстань, я тебе говорю. Тебя ни одна холера не возьмет, не то что пуля.

Даже сейчас, сидя в полутемной, холодной комнате, я сжимаю что есть сил шариковую ручку и вместе со слезами пишу слова, которые продавливаются сквозь бумагу. Мысленно я возвращаюсь в тот день и переписываю прошлое.

– Скажи, что хоть немного любишь меня. Ну хоть немного.

– Люблю. Возвращайся, я буду ждать тебя.

Иногда я вижу его во сне. Он идет по дороге от остановки. В форме фидаина. С тремя блестящими медалями на груди. Возмужавший, с густой рыжей щетиной. Он улыбается мне, а я, раскинув руки, бегу навстречу и кричу: «Хачик, черт тебя дери, ты вернулся. Вернулся!»

Сегодня он снился мне снова.

– Как ты? – спросила я.

– Все хорошо.

– Зачем ты поехал туда, скажи, зачем? Помнишь нашего соседа с третьего этажа? Так вот, он вернулся из Карабаха. Теперь носится со своей национальной идеей и пулевым ранением в живот, призывая всех встать на борьбу с врагом. У него была цель, а у тебя? Зачем ты поехал?

– Не знаю. Наверно, я хотел казаться взрослым. Я хотел, чтобы ты меня полюбила.

– Я любила тебя.

– Не ври, Лусо. Ты не умеешь врать, – он усмехнулся и провел ладонью по моей щеке. – Ты любишь другого.

От его прикосновения стало холодно. Я вздрогнула и проснулась. Судя по расчерченному инеем оконному стеклу и наростам льда вдоль деревянной рамы, ночью были сильные морозы. Я вылезла из-под одеяла, накинула шубу и пошла на кухню. Вот уже второй день у нас нет ни света, ни холодной воды. Два дня назад я постирала свой последний свитер, повесила его сушиться за окном и напрочь забыла о нем. Он замерз, и тогда я осторожно перенесла его в комнату и повесила над печкой-буржуйкой. Вчера вечером Гор принес разбитые аккумуляторы и какую-то старую обувь: затолкал куски пластика и чьи-то полусгнившие ботинки в печку и стал растапливать ее. Из печки пошел такой едкий и удушливый дым, что нам пришлось срочно открывать все окна и проветривать и без того холодную квартиру. Мой белый свитер покрылся копотью, и вряд ли я теперь его отстираю. Мне не в чем идти в институт. Абсолютно не в чем.

За завтраком отец сказал, что деньги закончились. Попросил маму позвонить ее брату Карену в Москву:

– Твой брат бесится с жиру, не обеднеет, если пошлет родственникам лишнюю сотню. И еще, надеюсь, он не забыл, что Лусине скоро сдавать экзамены? Думаешь, ей просто так хорошие оценки поставят? Напомни ему!

Гоар пообещала пойти на почту и позвонить. В эту минуту мне захотелось схватить ее за плечи, встряхнуть как следует и крикнуть:

– Прекрати унижаться, слышишь, прекрати! Скажи ему, что ты никуда не пойдешь! Хоть раз в жизни ответь, что не будешь просить помощи у брата! Мы обойдемся без этих чертовых денег. Я уйду из института, устроюсь на работу и буду помогать вам! Буду, только не унижай себя этими просьбами. Не унижай нас!

Но я промолчала. Я прекрасно понимаю, что не устроюсь на работу, потому что ее просто нет. Город вымирает. Многие уже уехали за границу, а те, кто остался, живут на деньги, которые им присылают родственники. Нет, я не найду работу. Я буду ходить в институт. Еще целых пять лет я буду ходить на учебу и каждые полгода ждать подачки от дяди. Я чувствую себя жалкой попрошайкой и постоянно думаю о том, кто, черт подери, принял решение отдать меня Гоар, а мою сестру – Карену? Как определили, кого из нас кому отдавать? Почему он выбрал ее, а не меня? Может, в тот момент я скорчила гримасу, а сестра улыбнулась? Почему моя мать не разбилась в автокатастрофе двумя, тремя месяцами раньше и не забрала нас с собой? Каждый вечер я думаю об этом и не нахожу ответа на свои вопросы. Моя родная сестра живет в Москве, я прозябаю здесь.

Я достала из корзины с грязным бельем все свои вещи, перенюхала их и выбрала более или менее чистые свитер и юбку. Попросила у Гоар денег на проезд. Она открыла кошелек, выгребла мелочь и протянула мне с таким выражением лица, будто я ее ограбила. Я вышла из дома и купила на всю сумму пачку сигарет и пластинку мятной жвачки. Дошла до остановки и стала ждать маршрутку.

На остановке было полно людей. Сбившись в компании по интересам, люди обсуждали последние политические новости и прогнозы на будущее. Вдоль тротуара пестрой лентой выстроились маршрутные такси. Таксисты с тоской смотрели на пассажиров и громко переговаривались: «Чего эти люди ждут? Вы слышали, что автобусов сегодня не будет?»

После таких слов некоторые доставали кошельки, пересчитывали деньги и, обнаружив необходимую сумму, садились в маршрутное такси на зависть тем, кто не мог позволить себе такое удовольствие.

У меня не было денег на маршрутку, но я прекрасно знала, что, если в одну из них сядет кто-то из соседей, он всенепременно оплатит мой проезд, потому что настоящий армянский мужчина всегда заплатит за женщину, пусть даже едва знакомую. Главное, забиться подальше и ехать до конечной остановки. Я пропустила три маршрутки, пока не заметила, как наш сосед Рубен юркнул в одну из них.

Я вскочила следом и плюхнулась на заднее сиденье.

– Привет, Рубен, как дела?

– Привет, хорошо, – вздохнул Рубен и вышел из маршрутки.

Видимо, у него тоже были проблемы с деньгами.

Я ждала, пока маршрутка заполнится людьми, и молила бога, чтобы в нее сел хоть один знакомый мужчина. Когда дверь за последним пассажиром захлопнулась, я вскочила с места и стала пробираться к выходу.

– Остановите, мне надо выйти. Я забыла дома конспект.

Маршрутка остановилась, я вышла и бросила осторожный взгляд на остановку. Рубен увидел меня и усмехнулся. Конечно же он все понял.

– Я забыла дома конспект, – сказала я, поравнявшись с ним.

– Бывает.

Пришлось добираться до института пешком. Почти полтора часа по хлюпающему крошеву из снега и грязи. Я неспешно брела по тротуару, рассматривая то, что осталось от спиленных почти вровень с землей деревьев – одинокие пни в окружении полусгнивших прошлогодних листьев. Судя по влажной, с желтоватым отливом древесине и свежим опилкам, некоторые деревья спилили недавно. Может быть, даже этой ночью какой-нибудь отчаявшийся житель вышел из подъезда ближайшего дома и спилил дерево, которое посадил его отец или дед.

Я прошла мимо очередной остановки, на которой толпились такие же горемыки. Увидев меня, пожилой мужчина в клетчатой кепке махнул рукой и крикнул:

– Девушка-джан, ты не с конечной остановки случайно идешь?! Там автобусов не видать?!

– Не видать. Говорят, что сегодня только маршрутки работают.

Мужчина вздохнул и двинулся следом за мной.

Я шла, всматриваясь в окна домов, из форточек которых торчали трубы печек-буржуек. Некоторые источали клубы дыма, по внешнему виду которого я могла легко определить, чем топят печь. Черный густой дым с хлопьями означал, что в раскаленной жестяной утробе плавится пластмасса или резина. Белый, с легким сероватым оттенком – топят дровами, паркетом или книгами. Тоненькая черная струйка – тщетно пытаются растопить печь чем-то непригодным для топки.

Вскоре пошел снег. Мокрый, с примесью сажи, он прилипал к лицу и стекал вниз, оставляя на щеках грязные разводы. Но меня это мало волновало. Главное, что у меня была пачка сигарет, мятная жвачка и деньги на чашку кофе.

На пороге института я столкнулась с деканом. Он стоял возле крыльца и что-то внушал дворнику, который сбивал сосульки с козырька над входом, ловко подгребал их лопатой и отбрасывал в сторону.

– Умные слова вы говорите, господин Симонян, вот только, не обижайтесь, слова и есть слова, кхе-кхе, – дворник закашлялся и покосился на декана.

– Вы ошибаетесь, Левон Айрапетович. Я считаю, что сейчас, как никогда, важно относиться друг к другу с пониманием. Верните, пожалуйста, украденный стол.

– Не верну. – Дворник с размаху ударил по самой большой сосульке, та разлетелась на мелкие осколки, часть которых посыпалась на голову декана.

– Осторожнее, Левон Айрапетович. Так и убить можно.

– А вы не стойте над душой, господин Симонян, – бросил дворник, подгреб очередную порцию льда и, поднатужившись, отбросил ее в сторону.

– Я не буду стоять, если вы пообещаете мне, что вернете стол. Пожалуйста, – в голосе декана слышались нотки мольбы. – Я все понимаю. Вы вернете стол, и мы навсегда забудем об этом инциденте.

– Тьфу ты! – плюнул в сердцах дворник и бросил лопату. – Я не могу его вернуть, господин Симонян. Никак не могу, уж не злитесь.

– Почему?

Левон Айрапетович шмыгнул носом и с видом нашкодившего мальчишки жалобно посмотрел на декана:

– Я сжег его.

– То есть как это сожгли?

– Ну как-как, а то вы не знаете, как столы жгут? У меня жена болеет, а у сына ребенок маленький. Я разобрал стол на части, отнес домой и сжег. Стола вам жалко, что ли? Все равно студентов меньше, чем этих клятых столов.

Декан махнул рукой:

– Эх-эх, Левон Айрапетович. Ну что мне с вами делать? Разве что отругать и уволить?

– Я и сам уволюсь, не переживайте. Мы скоро в Россию уезжаем. Квартиру уже продали. Недолго нам осталось мучиться.

Я пыталась прошмыгнуть мимо, но декан заметил меня в ту самую минуту, когда я почти скрылась за мраморной колонной.

– Опять ты опоздала, Лусине. А с тобой что прикажешь делать?

– Опять. Извините, вы знаете, как сейчас сложно с маршрутками, а я живу на окраине города.

– Я все знаю, но ты выходи пораньше, что ж теперь из-за маршруток занятия пропускать? Пошли, проведу тебя в аудиторию.

Преподаватель истории Армении долго возмущался и не хотел пускать меня на занятие.

– Во всем Ереване проблемы с транспортом, но почему-то только она пропускает лекции!

– Проходи в аудиторию, мы сами разберемся, – сказал декан, осторожно взял преподавателя под локоть и вывел его за дверь.

Я не знаю, о чем они беседовали, но когда преподаватель вернулся, то покосился на меня и пригрозил:

– Арутюнян Лусине, я не знаю, почему он тебя защищает, но клянусь солнцем своего отца, ты не сдашь экзамен!

Я молча достала тетрадь и приготовилась записывать. Я не знаю, почему декан защищает меня. Мне кажется, что он единственный человек, который понимает, каких невероятных усилий мне стоит приходить в институт и сидеть за одной партой с теми, чьи родители, именно родители, а не добрые родственники, оплачивают обучение, наряды и походы в кафе. Он знает, что я курю, но почему-то не исключает меня из института. Когда-то он сказал, что я особенная, что у меня большое будущее, но что он имел в виду – неизвестно. Какое будущее может быть у девушки из бедной семьи, которая обматывает ноги целлофановыми пакетами, прежде чем обуть сапоги с отклеившейся подошвой? Какое будущее может быть у девушки, чье приданое заключается в золотой медали и красном дипломе об окончании музыкальной школы? Какое вообще будущее может быть в этой некогда обласканной, а ныне забытой Богом стране?

Нет, у меня нет будущего, потому что его нет в принципе. А те жалкие крохи, которые остались, уже поделены между моими более обеспеченными сокурсниками.

После пары я пошла в туалет – покурить. Туалет, кафе, темные закоулки и дома подруг, чьи родители достаточно лояльны, – немногие места, где я могу достать из пачки сигарету и жадно затянуться первой затяжкой. Мне нравится курить в туалете института. Боязнь быть пойманными на «горячем», потрескавшийся кафель и стойкий запах фекалий уравнивают всех, кто предается пагубной привычке, опускаясь до уровня женщин легкого поведения. Всех без исключения. И кутающуюся в норковое манто Диану – дочь владельца цеха по производству тортов, девушку со стеклянным левым глазом и тонкими, как ниточки, губами. И стриженную под мальчика, одетую по последней моде Кристину, чей отец известный художник и общественный деятель. И даже Ашхен – дочь владельца мясокомбината, которая носит в ложбинке между пышными грудями массивный, усыпанный драгоценными каменьями крест. Только в туалете мы говорим на равных. Стоит нам услышать в коридоре голос декана, как мы забиваемся в тесные кабинки и стоим, прижавшись друг к друг. Утыкаясь носом в пропахший дорогими духами норковый мех, я слышу мятное дыхание Дианы и на миг забываю о разделяющей нас пропасти, которая простирается за дверью с табличкой, на которой изображен черный женский силуэт.

Сегодня Диана чем-то недовольна. Она вихрем влетела в туалет, уселась на подоконник и стала нервно рыться в сумочке:

– Черт, сигареты дома забыла, дайте кто-нибудь одну! – истерично взвизгнула она.

– Держи, – ответила я, протягивая ей пачку «Мальборо».

Диана выпустила в потолок свои фирменные три кольца дыма и посмотрела на Кристину, которая занималась привычным делом – сидела на подоконнике, закинув ногу на ногу, курила и одновременно красила губы ярко-красной помадой.

– Кажется, мы разводимся, – сказала Диана тоном скорее хвастливым, нежели раздраженным.

– Я давно говорила, что твоего студентишку надо гнать взашей, – равнодушно ответила подруга и сжала губы кровавым бантиком: – Что на этот раз?

– Он сказал, что мы должны пожить отдельно, без родителей. Представляешь?

– Дурак. На что он собирается жить?

– Не знаю, говорит, что устроится на работу. На какую работу он может устроиться? Знаешь, Крис, это ты во всем виновата. Зачем было тащить меня в мастерскую твоего отца? Не пошла бы, не встретила этого гения-недоучку.

– Ах-ха, – Кристина посмотрела на подругу как на сумасшедшую и повертела пальцем у виска. – Я тебя, что ли, к нему в постель пихала? Мой отец уже тридцать лет как художник, однако я с его учениками не сплю.

– Ой, девочки, а ко мне сваты приходили, представляете? Сын заместителя начальника уголовного розыска нашего района. Такой красивый, такой красивый… Татосом зовут. Я как увидела, так вздрогнула. А папа сказал, что еще подумает, отдавать меня или нет. Я всю ночь плакала. Знали бы вы, как я его люблю, – вмешалась в разговор Ашхен.

– Дура ты, Ашхен, как ты можешь его любить, если видела всего один раз? – фыркнула Кристина и протянула руку к моей пачке сигарет, которая лежала на подоконнике. – Можно? Мои закончились.

– Да бери.

– Я поговорила с отцом, – продолжала Диана, доставая из моей пачки новую сигарету – теперь уже без спроса. – Он сказал, что надо гнать его взашей. Толку от него никакого.

– Гони, – зевнула Кристина.

– Ой, девочки, что же мне теперь делать? Я так решила – если он будет настаивать, убегу с ним. Возьму и убегу, – решительно сказала Ашхен и с надеждой посмотрела на подруг. – Девочки, ну что же вы молчите? Ну скажите же хоть что-нибудь!

– Ха, одна уже убежала! – прыснула Кристина, покосившись в сторону Дианы.

– Много ты понимаешь! Сама-то с тремя одновременно встречаешься.

– Мне можно, я из богемной семьи. Мой отец – продвинутый человек, он выше ваших идиотских обычаев и предрассудков.

– Повезло тебе с отцом, – вздохнула я. Кристина, – единственная из этой троицы, кому я завидую. Завидую внаглую, самой черной завистью. Только Кристина может носить короткие до неприличия юбки, менять любовников как перчатки и знать, что никто ее не осудит.

Отец Кристины – известный художник, а сама она обручена с американским дизайнером и собирается уехать в Америку в следующем году. Именно Кристина была первой закурившей в туалете и сплотившей вокруг себя курящих подруг. Все втайне завидуют ее дерзости и легкому отношению к жизни.

– А вдруг я его прогоню, а меня потом никто замуж не возьмет? – задумчиво пропела Диана.

– Возьмут, не переживай. С твоими-то деньгами найдешь себе еще одного студента. – Кристина промокнула губы бумажной салфеткой и отшвырнула ее в дальний угол.

– Какая-то ты сегодня недобрая. Что-то не так?

– Все так. Отец бунтует. Сказал, что я трачу слишком много денег и сократил мои карманные расходы. Я возьму у тебя пару-тройку сигарет, ладно? – спросила она и, не дождавшись ответа, достала из пачки пять сигарет. – Пошли в кафе, обсудим твой побег, – подмигнула она Ашхен.

– Пошли! – радостно воскликнула Ашхен, на которую наконец-то обратили внимание. – Ой, девочки, мне так страшно, так страшно! Дело было так…

– Ты с нами? – спросила меня Диана, лихо спрыгнув с подоконника.

– Да.

У меня есть деньги на чашку кофе и еще немного сигарет, а это значит, что я смогу просидеть часок-другой в компании подруг.

В кафе девушки заказали десерты, капучино и коктейли, а я – чашку самого обычного кофе.

– Закажи себе капучино, он вкусный, – предложила Диана.

– Нет, спасибо, я его не люблю.

Я никогда не пробовала новомодный капучино. Он стоил в пять раз дороже, чем обычный кофе.

Наблюдая за тем, как Ашхен складывает губы трубочкой и с наслаждением втягивает в себя белоснежную молочную пену, я сглатывала слюну и думала, что когда-нибудь накоплю денег и куплю себе этот чертов капучино. Даже если ради этого мне придется неделю ходить в институт пешком и воровать дешевые сигареты у приемного отца. Я куплю кофе и буду, причмокивая от удовольствия, наслаждаться напитком.

В кафе подруги забыли об очередной трагедии Дианы и стали обсуждать предстоящий побег Ашхен. Диана на правах единственной девушки с опытом семейной жизни давала подруге ценные указания:

– Сопротивляйся до последнего. Но если он набросится на тебя и сделает свое дело, то обязательно сохрани простыню, а то потом ничего не докажешь. А еще лучше, скажи, что подашь на него в суд за изнасилование. Тогда точно женится.

– Да-да, слушай ее, она именно так и поступила, – прыснула Кристина.

– Не твое дело, как я поступила. Зато я честная женщина и замужем, а ты – нет, – бросила Диана, побагровев от ярости.

– Да ладно тебе, – махнула рукой Кристина и сочувственно посмотрела на Ашхен: – Не переживай. Ты же знаешь, все отцы так говорят. Нельзя сразу соглашаться, надо немного поломаться, набить себе цену, сделать так, чтобы сваты поняли, какое сокровище им достается. Все уладится. Он же не мальчик с улицы, а сын большого человека.

– Думаешь, согласится? – в голосе Ашхен прозвучала надежда.

– Уверена. – Кристина махнула рукой официанту. – Принесите мне еще коктейль.

– Ба-а-а, смотрите, кто к нам идет! – воскликнула Диана, показывая пальцем на вход.

Мы повернулись как по команде. По ступенькам поднимался Сергей – муж Дианы. С этюдником на плече, в потертых джинсах, черной кожаной куртке и черных военных ботинках. На долю секунды его взгляд задержался на мне, но этой доли хватило, чтобы мне стало нестерпимо больно.

Мы познакомились в середине лета на пороге института. В том году вышел указ об общих экзаменах. Абитуриенты могли выбрать пять вузов и сдать экзамены по всем полагающимся предметам. В зависимости от набранных баллов они проходили либо в святая святых – Ереванский государственный университет, либо в менее престижные заведения. Те, у кого не было от пяти до десяти тысяч долларов на взятку, уходили в коммерческие вузы. Процент тех, кто поступал своими силами, был ничтожно мал, особенно если речь шла о престижном факультете.

Я стояла, прислонившись к колонне, и листала сборник диктантов по армянскому языку. Мне не было никакого дела до тех размалеванных, одетых по последней моде девиц, которые толпились возле входа в институт. Мужская половина меня тоже не интересовала. Вчерашние школьники пыжились изо всех сил, стараясь казаться взрослыми. Но ни сигарета в зубах, ни элегантные костюмы, ни ключи от машины, которые поблескивали в руках некоторых, не могли скрыть страха. Детского страха. Я знала, что у меня практически не было шансов поступить в государственный вуз бесплатно. Дядя Карен уже отправил моим родителям энную сумму, а мой репетитор позаботился, чтобы меня внесли в секретные списки. Но, несмотря на это, крохотная искорка надежды теплилась в моей душе. А вдруг я поступлю сама?

Я так была занята своими мыслями, что не сразу заметила молодого человека, который пристроился рядом и уткнулся носом в мой сборник. И только резкий женский голос вывел меня из раздумий, заставив вздрогнуть и выронить книгу.

– Привет-привет, красавчик. К девушкам пристаешь?

Это была Кристина – моя будущая однокурсница. Я повернулась и встретилась взглядом с худощавым черноволосым парнем с челкой на пол-лица. Красивый парень, я бы сказала, очень привлекательный.

– Я не пристаю, мы тут предмет изучаем, – улыбнулся он и обратился ко мне. – Меня зовут Сергей.

– Лусине.

– А это моя приятельница Кристина.

Кристина поджала губы и отвернулась. Я безошибочно определила в ней легкомысленную стерву, которая мысленно уже поступила в институт, благополучно прогуляла пять лет и купила себе красный диплом в дерматиновой корочке.

– Ой, это кажется моя подруга Диана! Я побегу, встретимся после экзамена. – Кристина испарилась, оставив после себя запах дорогих духов и ощущение злости.

Сергей поднял книгу, которая валялась у моих ног, быстро пролистал ее и ткнул пальцем в диктант на двадцать третьей странице.

– Продолжим?

– Нет, если хочешь – читай. Я уже не могу. И так мозг взрывается.

– И кем собирается стать такая обворожительная девушка?

– Журналисткой.

– Хорошая специальность.

– А ты?

– А я в художку поступаю. Я художник. Кстати, Кристина – дочь моего учителя живописи, известного художника. Это я так, чтобы ты ничего не подумала.

– А почему я что-то должна думать? – хмыкнула я и почему-то покраснела. – Я, пожалуй, пойду.

После экзамена я села на лавочку и быстро-быстро пролистала страницы книги. Я нашла свой диктант и с ужасом схватилась за голову. Три ошибки! Целых три, а это значило, что мне не светит бесплатное обучение. Но меня расстраивал не факт собственной невнимательности, а то обстоятельство, что я в очередной раз оказалась жалкой попрошайкой, зависящей от щедрости своего дяди. Я низко опустила голову и закрыла лицо руками. В эту минуту мне хотелось провалиться сквозь землю.

– О! А я тебя искал. Что-то случилось?

Я опустила руки. Передо мной стоял Сергей.

– Кажется, я завалила экзамен.

– Сколько ошибок?

– Три.

– А в сумме с остальными предметами?

– Пятьдесят семь.

– Это не страшно. На журналистику можешь не попасть, но если ты указала другие факультеты, то шанс есть.

– Я попаду. Дело не в этом, – отмахнулась я. – Ладно, поеду домой.

Я встала с лавочки, спрятала книгу в сумку и направилась к остановке.

– Слушай, а не хочешь пойти со мной на вечеринку? Будет весело. Мы в мастерской моего учителя отмечаем последний экзамен. Ты не подумай чего плохого. Там будет Кристина с подругами.

– Нет. Извини. Может, как-нибудь в следующий раз.

– Жаль. Ну хоть до остановки тебя можно проводить?

– Да, конечно.

И мы пошли на остановку. По дороге разговорились и прошли мимо первой остановки. Потом мимо второй, третьей. На четвертой он замедлил темп и сделал шаг в сторону маршрутки, но я схватила его за руку.

– Может, еще одну пройдем?

– А давай!

Он довел меня до дома. Стоя перед подъездом, я чувствовала, что все мои переживания по поводу дядюшки и его денег остались где-то далеко-далеко, на той самой первой остановке, которую мы миновали.

– Ты потрясающая девушка. Может, все-таки пойдешь со мной на вечеринку?

– Нет, уже поздно. Да и вряд ли меня отпустят.

– Тогда оставь свой номер телефона. Завтра я уезжаю в деревню. Вернусь через месяц и позвоню тебе. Ты на каком этаже живешь?

– На шестом, вон мои окна.

– Ну, теперь я уж точно тебя найду.

Добежав до дома, я выглянула в окошко и увидела его. Он все еще стоял возле трансформаторной будки и смотрел вверх. Я открыла окно и помахала ему рукой.

Он не позвонил. Ни через месяц, ни через два. Вскоре я узнала, что на той вечеринке он напился, переспал с подругой Кристины – одноглазой Дианой и, как честный человек, женился. Третьего сентября мы столкнулись с ним в институте на ступеньках, ведущих на третий этаж. На его безымянном пальце предательски блестело массивное обручальное кольцо.

Он посмотрел на меня взглядом виноватой собаки, которая стащила со стола кусок мяса.

Я ответила ему взглядом, полным презрения.

– Я хотел объясниться.

– Не стоит.

Он не настаивал. С того дня меня преследовали его взгляды – мимолетные, незаметные окружающим. Я собирала эти взгляды с упорством коллекционера, записывая каждый из них в каталог памяти. По ночам, кутаясь в холодное, пропахшее отсыревшей овечьей шерстью одеяло, я закрывала глаза и листала страницы. Я делала это каждый вечер, словно боялась, что забуду хоть один из них. На празднике Эребуни, куда мы отправились всем курсом, он купил мне длинные бусы из боярышника. Его взгляд словно говорил: «Я все еще помню тебя, Лусине».

Когда ударили первые морозы, а он в очередной раз поругался с Дианой, я увидела его в парке. Он сидел на лавочке, рисовал мертвые деревья и на их фоне здание, напоминающее обглоданный кукурузный початок. Он посмотрел на меня, и мне показалось, что взгляд его сказал: «Лусо, что случилось с нами? Почему это случилось?» Я захотела сказать, что ненавижу его, но вместо этого сухо поздоровалась и быстро прошла мимо.

Неделю назад он поймал меня в фойе института и спросил:

– Ты не видела Диану?

– Нет, – ответила я и поняла по глазам, что он искал не Диану, а меня.

Тысячу раз я обещала себе, что еще один взгляд – самый незначительный, самый робкий, и я подойду к нему и признаюсь в своих чувствах. Но армянской девушке не пристало признаваться первой, тем более женатому мужчине. Поэтому я молчала и избегала его. И на этот раз, поймав его взгляд, который словно кричал: «Лусо, помоги мне!», я отвела глаза и посмотрела на подруг:

– Мне пора, папа будет ругаться.

– До встречи, – зевнула Диана. – Сергей, закажи мне еще кофе.

Я расплатилась с официантом и ушла. На обратном пути мне повезло. Возле станции метро «Еритасардакан» я встретила своего соседа Араика, который оплатил мой проезд в маршрутке. Для приличия я сделала вид, что роюсь в сумке в поисках кошелька, но Араик схватил меня за руку и обиженно засопел:

– Ты что, перестань.

– Спасибо.

Я села в лифт, вышла этажом раньше и спрятала пачку, в которой осталось три сигареты, за мусоропровод, после чего закинула в рот две пластинки мятной жвачки, поднялась по лестнице и постучала в дверь. Дверь открыла Гоар.

– Свет дали, быстрее иди в ванную, я нагрела тебе тазик воды, – сказала она и метнулась в глубь квартиры, откуда доносился звук работающего пылесоса.