А ехать-то надо

К девяти часам Вахромеев идет на работу. Что ни говори — первый день, надо бы волноваться, но волнения что-то нет. Может быть, и к лучшему: очень это нехорошо, когда руки дрожат. Правда, Вахромеев не с неба свалился. Конечно, у него не семь пядей во лбу, но кое-что он уже видел. Видел то, что положено по курсу, видел и сверх того. В институте четыре года из шести работал по «скорой помощи». Ну, конечно, сравнивать нельзя — медбрат есть медбрат, — но будем надеяться, что человек ко всему привыкает. И к ответственности тоже.

А вообще-то, Вахромееву пока везет. Город большой, чистый. Сносный город. Есть большая библиотека и театр. Можно жить. Конечно, пока это чужой город, но это уже дело второе, привычное. Тут нужно сказать спасибо отцу. Они много лет жили вдвоем. Отец не обременял себя вниманием к сыну, и время от времени отправлял его к родственникам. А родственников было много. И в Ташкенте, и в Москве, и в Харькове. И Вахромеев привык к встречам и разлукам. Привыкнет и к этому городу.

Повезло и с работой. Его направили сюда терапевтом, но в горздраве предложили «скорую помощь» и комнату в придачу, и Вахромеев согласился. И то сказать: день работай, два отдыхай. Сиди себе в библиотеке, если думаешь о будущем. А будущее — оно всегда не за горами. Оно, как птица, — жди, когда сядет на плечо, чтоб схватить его за хвост. Три года пройдет — а там что бог пошлет. Бог, наверное, пошлет ординатуру. А если расщедрится, то и аспирантуру. И это будет великолепная птица. Фазан, канарейка, павлин. А пока надо держать синицу в руках. Конечно, можно посматривать и на журавля в небе.

Есть еще одно очень приятное везение — коллега по смене. Это везение зовут Аллой Николаевной. Везение имеет открытую улыбку и сто пятьдесят сантиметров роста.

Вахромеев познакомился с Аллой Николаевной в общежитии больницы. Он вышел на кухню, чтобы подогреть чай. Молодая женщина чистила рыбу.

— Вы новый врач «скорой помощи»? — спросила она.

— Да. А разве видно?

Женщина радостно улыбнулась. На носу и щеках ее блестели чешуйки. От ее улыбки стало весело.

— Видно. Новый врач и дали комнату — значит, «скорая помощь». А я Алла Николаевна.

— А! — обрадовался Вахромеев. — Мне о вас на «скорой» сказали. Я буду с вами работать.

— Да-да, это Нина, наша главная, попросила меня.

— Это для обмена опытом, да? «Если б молодость знала»? А вы в хороших ходите?

— Ну, какой тут опыт, я сама два года работаю. Но я, и правда, в хороших оказалась. Ну, наша Нина и поставила меня с вами. Но это завтра. А сейчас я жарю рыбу, а вы через полчаса придете в седьмую комнату ее есть. Мы договорились, правда?

— Нет, давайте по-другому сделаем. Вы сегодня бездельничаете?

— Бездельничаю.

— Вам придется за себя работать и мне помогать. Я хочу сделать первую рыцарскую атаку. Пойдемте сегодня в кино.

— Пойдемте. А как вас звать, рыцарь «скорой помощи»?

— Сергей Васильевич. Так как, по-вашему, вы со мной справитесь?

— Справлюсь, Сергей Васильевич. Вон вы какой резвый. А в нашем деле это половина успеха. Быстро бегать и быстро думать. Я с вами справлюсь, Сергей Васильевич.

После кино они сидели в «Мороженом» и пили шампанское. Разговаривалось легко. Словно они давно знакомы.

Окна выходили на центральную площадь. Площадь блестела. В асфальте отражались буквы лозунгов и слово «телеграф». Проезжали редкие машины. Было очень тихо. Лето кончилось. Белая ночь давно умерла, а темные осенние вечера еще не подступили. Но они впереди.

— Мама боялась отпускать меня, — тихо, как бы жалуясь, сказала Алла Николаевна. — Я у нее одна. Думала, без нее пропаду. А я ничего, привыкла. Что ни письмо от нее, то слезы. Наверное, мама стареет. Раньше не плакала. — Она долго молчала, опустив лицо на ладони.

— У нас будет хорошая смена, Сергей Васильевич. Вы, я, Мария Алексеевна — фельдшер. А Алексей Иванович в другой смене. Он наш самый знающий фельдшер. Но когда не пьет. А пьет он часто. Вы не бойтесь, мы сработаемся.

А потом они медленно шли в общежитие.

— До завтра, Сергей Васильевич. Вы не бойтесь.

— Я и не боюсь. До завтра, Алла Николаевна.

В дверях «скорой помощи» его догоняет Алла Николаевна.

— Я вас сейчас со всеми познакомлю, — говорит она.

На диване сидит молодая женщина. Она курит. Затягивается глубоко, с тяжелым вздохом. Видны металлические ее зубы. Вахромеев знает ее — заведующая «скорой помощью» Нина Михайловна.

Вахромеев здоровается со всеми. Очень почтительно здоровается, но не суетясь. Слегка склонившись, пожимает подаваемые руки. Да, он не суетится. Он врач, и хоть работает первый день, но неопытность, как и молодость, — это тот недостаток, что со временем проходит.

— Вы вовремя приехали, — сухо говорит Нина Михайловна. — Мы с Аллой замотались. Семьи у вас нет. Значит, и грудных детей нет. Великолепная погода. Золотая осень. В парке листопад. Вы Первый медицинский кончали? Мы здесь все из Первого. Прекрасное время. Сухая осень. Дежурите первого, четвертого и седьмого. А там будет видно. Но какой сырой «беломор». У вас что, Алексей Иванович?

— «Север», — отвечает сидящий за столом мужчина. У него землистое лицо и тяжелые, вялые мешки под глазами.

— Что же, за работу, Сергей Васильевич, — роняет Нина Михайловна. — Нет, от «севера» я кашляю. Замучили нас ночью, Аллочка. Машина с грибниками разбилась. И часа не поспала. Тетя Даша, дайте Сергею Васильевичу халат.

И вот Вахромеев в халате. Халат хрустит. Нет, хорошо себя чувствовать доктором. Едешь спасать людей. Красивые машины. Оперативность, быстрота мысли. И персональный халат.

— Только одно, Сергей Васильевич. Чувствуете, что сами не справитесь, — не рискуйте. Нам это не нужно. Везите сюда. Здесь узкие специалисты, и я, и Алла. Не рискуйте. А остальное будет хорошо. — И она ободряюще улыбается. Это так принято — напутствовать нового работника улыбкой. Но какая-то у нее улыбка нерадостная, холодная улыбка.

До десяти часов вызовов нет. А потом за десять минут вызывают шесть раз. Три вызова берет Алла Николаевна, два — Вахромеев и один — Мария Алексеевна, фельдшер. И что же — за работу. Оказывается, ничего страшного — Вахромеев со всем справляется. И его благодарят. Вот если бы не вы, доктор. А такой молодой. А такой внимательный. А потом еще два вызова. И еще два. И Вахромеев справляется. Да, он эскулап и спаситель людей. Он избавляет от страданий. Если человеку нужна помощь, срочная, безотлагательная, так вот он, Вахромеев. И быстро летит время.

В больничной столовой Вахромеев поспешно глотает обед. Его ждет Алла Николаевна. Она пойдет обедать после него. А он останется один. Вот она, самостоятельность. Только от него будет зависеть спасение той части человечества, которая проживает в этом городе. И Вахромеев спешит. Он уже не выходит из машины, а выбегает, и дает указания сестре не просительно, но отрывисто. Дело-то такое, что промедление смерти подобно. И он деловито хлопает дверцей машины. Громко хлопает. Может быть, чуть громче, чем следует, чуть громче, чем другие врачи. И когда едет по городу, он прикрывает глаза. Он устал, Вахромеев: он не бездельник, он труженик. Он страж здоровья, Вахромеев. И нет-нет да и посмотрит на себя со стороны. И что же: со стороны он неплохо смотрится. Даже хорошо. Гладко брит, сух, прям, метр восемьдесят роста. Блестит белая рубашка. И крахмальный халат. Вот только разве что очень уж молод. На студента похож. Доверие не то. Но молодость — не порок. А если порок, то быстропроходящий. А это так хорошо — чувствовать себя врачом. Вот ты едешь, а люди смотрят вслед. Люди многого боятся, но больше всего «скорой помощи» и пожарной машины. И потому смотрят на тебя. И спрашивают: а кто же это поехал? И отвечают: а это наш новый доктор поехал.

В три часа Вахромеев входит в «скорую помощь». Он подвижен, возбужден, он сгусток энергии. Мало работал он сегодня, мало. Выезжал лишь девять раз. И больше вызовов нет. И это так досадно. Только включился в работу — и вот вынужденное безделье. Вахромеев не знает покоя. Он то стол потрогает, то на диван сядет.

Алла Николаевна и Нина Михайловна переглядываются и улыбаются. Они только сели, чтобы поболтать о последних новостях, а тут на их головы свалился Вахромеев. Ну что делать, он такой, Вахромеев, он не знает покоя, если людям нужна помощь.

— Вы присядьте, Сергей Васильевич, присядьте, — просит Нина Михайловна, — отдохните. Уделите и нам долю внимания. Расскажите о своих успехах. — И она улыбается. Глаза ее холодны, лишь углы рта ползут книзу.

— Да что рассказывать, — отнекивается Вахромеев. — Обычные случаи. Ничего особенного. — Ему и не терпится рассказать о выездах, да нельзя выплескивать на коллег свой восторг.

— Ну хорошо. Я пойду, Алла. Вы справитесь и без меня. Еще несколько дней привыкайте, Сергей Васильевич, а потом будете работать с Аллой Николаевной наравне. Счастливо вам. — И Нина Михайловна уходит.

— Вы выносливый, — говорит Алла Николаевна. — А я уже устала. Это значит, что один рабочий день кончился. Отдохнем и начнем второй день. Смотрите, — вскрикивает она и подсаживается к окну. — Дождь пошел. Значит осень. Солнце, сухой день, и сразу дождь. И сразу осень. А я люблю осень. Я осенью очень спокойная. Мне бы спать и спать. А в конце сентября ко мне на неделю приедет мама. И мы вас обедать пригласим. Вы совсем худой. А нашей «скорой» нужны розовощекие врачи, солидные. Им доверия больше.

Звонит телефон.

— Да, «скорая», — отвечает Алла Николаевна. — Где? Да, я. Здравствуйте, Василиса Федоровна. Хорошо. Я сейчас еду. — И она кладет трубку. — Нужно ехать, Сергей Васильевич. В Пеньки. Это тридцать километров. Вы уж тут управляйтесь сами. Это часа на два. Не скучайте без меня. — И она на прощание улыбается.

Нет, и правда, она очень хорошо улыбается. Улыбка как бы вырывается на лицо, и погасить ее нельзя. И Вахромеев снова чувствует, что улыбается в ответ.

— А может мне поехать?

— Нет, я сама. Я обещала Василисе Федоровне. Я сама. До свиданья.

Вскоре Вахромеева вызывают. И он едет. А потом вызывают еще два раза. Так проходит час.

Когда Вахромеев возвращается, он видит в больничном дворе милиционеров и много белых халатов. Во дворе сутолока.

Он выбегает из машины и сталкивается с Ниной Михайловной. Ее сухое лицо схвачено судорогой.

— Что случилось? — кричит Вахромеев.

— Сволочная жизнь, — вскрикивает Алексей Иванович и долго ругается, запрокинув лицо. — Сволочная работа.

— Кто? — внезапно задыхается Вахромеев.

— Алла Николаевна.

— Что — Алла Николаевна?

— Все — Алла Николаевна. Нет ее. Вдребезги. На дороге. Спешила на вызов. «Человек умирает». Не спеши, голову сложишь. И сложила. Пошли на обгон. А там обрыв крутой, овраг, машину занесло… В прозекторскую свезли Аллу Николаевну.

Неестественно согнувшись, плачет на скамейке маленькая седая женщина. Это главный хирург. Ее голова спрятана в локти. Кисти рук обращены к небу. Видна сухая, тощая фигура главного врача больницы. Сыплет мелкий дождь. Нелепая смерть. Нечем дышать — словно кто-то ударил в солнечное сплетение. Это первый день работы. Лицо Вахромеева мокро. От дождя и липкого пота рубашка прилипла к телу. Это был его вызов. И нет Аллы Николаевны.

Вахромеев входит в «скорую помощь».

Неподвижно смотрит в угол Нина Михайловна. Плачет Мария Алексеевна, фельдшер.

Надрывно звонит телефон.

— «Скорая помощь», — говорит Вахромеев.

— Почему нет врача? — спрашивает далекий женский голос. — Полтора часа ждем. Сердечная астма.

— Где?

— Пеньки. Алла Николаевна обещала приехать, но почему-то ее нет.

— Сейчас будем, — отвечает Вахромеев. — Из Пеньков звонят, — говорит он Нине Михайловне. — Алла Николаевна не доехала.

— Так что вы хотите? — сухо роняет Нина Михайловна.

— А ехать-то надо. Так я поеду.

— Ну, поезжайте. Мало нам Аллы Николаевны.

— Но ехать-то надо, — уже настаивает Вахромеев.

— Ну и поезжайте, — отрезает Нина Михайловна.

Вахромеев берет сумку и направляется к выходу.

— Подождите, — останавливает его Нина Михайловна. — Простите меня, Сергей Васильевич. Ехать действительно надо. И поезжайте.

— Едем! — говорит Вахромеев шоферу. — Только скорее. Если можно.

— Это можно, — улыбается шофер, но сразу понимает, что улыбаться нельзя, и сводит брови к переносью.

Машина срывается с места. Скоро будет шоссе.

Асфальт под колесами ровен, потен, наг. Мелькают деревянные домики, автобусная станция, бензоколонка. Город позади.

Должен был ехать он, Вахромеев, и это могло случиться с ним. И тогда после него поехала бы Алла Николаевна. Сыплет дождь, мелькает заброшенный собор, и лишь сиротливо, потерянно смотрят его купола, и все было бы таким же, но по дороге ехала бы Алла Николаевна, а не он.

Перед подъемом шоссе сужается. Шофер включает фары. Свет перерезает мелкие струйки дождя. Дождь летит от света прочь. Обгоняют молоковоз. Шофер сбавляет скорость. В кювете развороченная машина «скорой помощи».

— Это здесь, — бросает шофер, не поворачивая головы.

Промелькнуло и это место. Теперь ближе к тем, кто ждет помощи. Хоть немного ближе. Так должно быть всегда. Помощь идет волнами. Если захлебнется первая волна, будет вторая. И так будет всегда.

— Пожалуйста, скорее, — говорит Вахромеев и сжимает ручку сумки.

— И так уже сто десять!

— И все-таки скорее! Человеку в самом деле плохо. Скорее, если можно. Скорее!

 

Батрак

Виктор Максимович увидел Антонину Петровну на автобусной остановке и рукой обозначил — подвезу. Нет, не вполне незнакомые люди, дачи неподалеку, но вот так конкретно, я — Виктор Максимович, а я, соответственно, Антонина Петровна — это уже в машине.

Ой, выручили, так выручили, а то будет автобус, нет, неизвестно, да еще иной раз рейсы сдваивают, так если и влезешь, так потом парься в этой душегубке. Вот спасибо так спасибо. Раньше сын возил на дачу, сам и работал, а три года назад женился, съехал к жене, теперь ему на дачу плевать, будет он тратить единственный выходной, чтоб свезти маманю на дачу: а не нанимался, ты вот что, маманя, завязывай ты с этой бодягой, лучше по парку погуляй, дешевле все покупать, чем удобрять наши малые черноземы и надрывать пупок все выходные. А я привыкла, все же два дня на свежем воздухе.

Аналогично, Антонина Петровна, аналогично. Тоже — много ли одному надо, рынок под боком, но не брошу, все сам строил, от первого бревнышка. А дочь с зятем и внучкой сюда не затянуть. Хотя на сборе урожая присутствуют. Особенно ягодного. У нас разделение труда: варенье и прочее изготавливает дочка, а мне на зиму подбрасывают.

Ну, ехать минут сорок. Кто да что? Много чего можно о себе рассказать. С другой-то стороны, о чем и говорить, если не о себе. Не о погоде же, верно? Она и так видно, что хорошая: накал лета, жара, две недели нет дождей, а пора бы.

Машина у вас хорошая, мягко идет, да, машина еще ничего себе, хоть и “Жигули”, и восемь лет, но покуда безотказная. Кормилица! Вечерами людей возите? Нет. Я вообще-то военный пенсионер. Прапорщик (вот! не стал изображать из себя офицера на пенсии, нет, прапорщик — да!), рядом с домом в подвальчике магазин, его так все и называют — “подвальчик”, так я вроде как экспедитор, ну, несколько раз в неделю мотаюсь туда-сюда, товар привожу. Товар не тяжелый, привез, разгрузил — свободен. Если внезапная поездка, вызывают — я рядом живу. Прибавка к пенсии. А что еще нужно, Антонина Петровна? Если не жаться из-за каждого рублика, если решена жилищная проблема (один в двухкомнатной квартире), если руки-ноги действуют, а голова помнит, какое с утра число, так что еще нужно, Антонина Петровна? Да если лето жаркое, да если тебе не сто лет, а только пятьдесят пять.

Ну, если Виктор Максимович о себе поговорил, то ведь Антонина Петровна тоже должна что-нибудь о себе рассказать, воспитанная ведь женщина. Вам хорошо, вы — пенсионер, а мне до пенсии еще три года кувыркаться, сейчас времена такие неровные, что заглядывать вперед можно на неделю, месяц, но не на три же года.

Значит, так. Она в отделе кадров при большой конторе, нет, не заведует, что вы, а дела производит, да, но что характерно, контора при администрации, так что платят нормально. Жилье как у вас, и тоже одна живу. А муж где? Ой, мы так давно разошлись, что я даже не помню, был ли он. Вспоминать не буду — настроение портится.

А у меня жена семь лет назад умерла. Слушайте, сорок три года и рак легкого. Слушайте, не старая ведь, сорок три года. Дружно хоть жили? Да, жили дружно. Очень жалею. Хорошая была женщина, не забываю, нет.

Да, но жизнь ведь идет, так, Антонина Петровна? Она ведь на прошлом не останавливается, она ведь продолжается. А почему? А потому, что она всех умнее: и познакомит, и удалит, если ты ей надоел, и все по своим местам расставит.

Странное дело: Виктор Максимович говорил и говорил и не боялся показаться болтуном.

Тут такое: эта женщина ему понравилась. За пятьдесят (правда, чуть-чуть), а стройная, волосы светлые, некрашеные, и, что удивительно, совсем без седины. Но что больше всего понравилось Виктору Максимовичу — глаза. Зелено-голубые и блестят. Да, и вот еще что — очень мягкая улыбка.

А внуки у вас есть? Нет, вздохнула, этих молодых сейчас не поймешь. Вроде бы у них все есть: и машина хорошая, и жилье, и магазинчик (косметикой торгуют). Хотим еще малость для себя пожить. Вот расширим магазин, а там будет видно. Сейчас многие деловые обходятся без детей. Вот вы жили для нас, а мы теперь для себя поживем. А может, и не получается, сами не говорят, а вламываться я не хочу.

Так и доехали. Ну, вот и мой дом. До свидания, Антонина Петровна. Спасибо, Виктор Максимович. В дом не звала. И это даже понравилось Виктору Максимовичу: только познакомились, и сразу в дом — это все же перебор.

Значит, в следующую субботу стойте на том же месте. Подвезу.

И подвез. И в этот раз Антонина Петровна пригласила его к себе — небось голодные, малость поужинаем. Это хорошо. А я даже бутылочку припас. Только вот машину куда-либо приткну.

Нет, хорошо так это посидели. Она пару рюмок приняла, и он несколько, и заклевали очень даже неплохо.

А вечер был ясный, солнце светило вовсю, небо было жаркое и выцветшее, и от этого вечера, от принятого и съеденного, а также от того, что против него сидит женщина, которая ему нравится, было у Виктора Максимовича какое-то даже переполнение счастьем. Нет, правда, даже и петь хотелось.

Ну, он так это и заметил: а не пора ли нам поближе познакомиться, исключительно для полноты счастья. Ну, если мужчина и женщина не противны друг другу, а они ведь не противны.

И тут Антонина Петровна удивила Виктора Максимовича, даже и сразила: а знаешь, мне это неинтересно, мне это не нужно. Нет, ты не обижайся, Максимыч, ты приятный мужчина, но мне это не нужно, нет, не сегодня, а я вообще без этого спокойно жила и живу.

Ну, Виктор Максимович засобирался — поздно уже. А знаешь, Антонина Петровна, давай я тебя в субботу с собой захвачу. Да и помогу маленько.

На такое предложение Антонина Петровна согласилась, и в субботу Виктор Максимович работал на ее участке. На свой даже и не заглядывал — все же пятьдесят пять, не мальчик двойную работу делать.

И уже в этот раз они не только выпили и закусили, но Антонина Петровна разрешила ему остаться на ночь, ты же, Максимыч, устал, вот и отдохни. То есть Виктор Максимович понимал так: ей это не нужно, но если человек хороший и поработал на тебя, отчего же не уступить в такой малости. Ну, если для полноты его счастья.

Она ему как раз понравилась своим спокойствием: и то сказать, не молодые же люди, чтоб орать, как в американских фильмах, и кувыркаться, что акробаты. Спокойные немолодые люди.

Между тем Антонина Петровна нравилась ему все больше и больше, и он постоянно хотел, если сказать точно, услужить ей.

Да, а был Виктор Максимович человеком рукастым, ну, то есть, он абсолютно все умел делать. И вот он отладил ей водопроводную систему и все починил, что нужно было чинить, и какую-то полку на кухне повесил (а без этой полки, уверял, ну никак).

Словом, так. Месяца два Виктор Максимович целиком был при Антонине Петровне. На свою дачу даже не заглядывал. Как бы махнул рукой: один раз живем, нравится ему эта женщина, так и пусть простаивает дача без него. Живой человек дороже дачи, так ведь? Уже и на неделе забегал к ней — а просто посидеть, соскучился.

Как-то даже намекнул, а что я прыгаю туда-сюда, что блоха. Может, и не прыгать? То есть так ему эта женщина нравилась, что хотел бы он все вечера быть при ней, то есть телек вместе посмотреть, побалакать, да и баиньки.

Но Антонина Петровна так это уклонилась, мол, много лет жила без мужчины, и давай, Максимыч, не ускорять события, сам же говорил: жизнь умнее нас, так не будем ее подгонять.

Все это так! Но какое дело: Виктор Максимович начал понимать, что они не совсем одинаково расположены друг к другу. Он бы с ней не расставался вовсе, а она — только когда нужны были мужские руки.

На даче повкалывать — это да, ужин и оставайся у меня, или что отремонтировать (дом без мужчины был запущен) — это тоже да. А если на дачу ехать не надо (сильный дождь), то ты, Максимыч, сегодня не приходи, иду к подруге, она заболела.

То есть у него проклевывалось понимание, что Антонине Петровне трудно жить без мужских рук, вот держит она при себе Виктора Максимовича. Ну, может, это у него от излишней обидчивости: вот он все более и более к ней располагается, то есть ему бы подольше понежничать, а она терпеливо ждет, когда же мужчина справит нехитрое свое дело.

И однажды Виктор Максимович с горечью сказал своему другу: я для нее батрак. Может, ей проще было бы деньгами расплачиваться, но знает, что я не возьму. Да, я батрак. И хоть нравится она мне, такой красивой и душевной женщины у меня никогда не было, но придется, видать, расставаться.

Для души — это одно, а если просто найти женщину — это уже вопрос житейский. То есть мужчина вполне еще может рассчитывать на постоянное лицо противоположного пола. Есть жилье, здоровьишко покуда не подводит, роста среднего, да, лысоватый, но ведь и возраст уже, белесый, тугой, что хорошо накачанный мячик. Главное же, напомнить, есть жилье и здоровье.

Я всю жизнь отбатрачил в армии, и еще в пожилые годы батрачить — это все же перебор. Но главное — обидно.

Это очень короткая история. А потому, что лето кончилось, урожай с дач собран, пошли дожди, и так-то, если разобраться, особой нужды в Викторе Максимовиче больше и не было.

Да, обижался. Да кто ж не будет обижаться? Более в нем нужды нет, ну, так обойдется и без Виктора Максимовича. Разве не обидно? Хоть ты Виктор Максимович, хоть не Виктор Максимович, а все одно обидно. Обижаться-то обижался, но и понимал Антонину Петровну — вот как оно. Жила много лет одна, а проживет и далее. А, говорят, некоторым женщинам в одиночестве жить спокойнее. И она вовсе стала уклоняться от субботних встреч: то к сыну надо съездить, то у подруги день рождения, это все понятно, женщина ведь человек изобретательный, особенно если ей существо противоположного пола не так уж дорого и ненаглядно.

Терпел сколько-то времени, а однажды, уходя от Антонины Петровны, пропел песню своего раннего детства: “Прощай, Антонина Петровна”, ну да, то самое — неспетая песня моя.

Нет, не то чтобы он навсегда уходил, нет, пару недель подождем, а вот потом уже будем жить так, словно бы летне-осенних встреч и не было.

Но! Ты думаешь: я сделаю так-то и так-то, а потом будет то-то и то-то. А жизнь-то проще нас! Ну, не так она проста, типа пареной репы или вареного яйца, но что она попроще наших планов, а тем более ожиданий, тут и говорить нечего.

Короче. Выждал Виктор Максимович две недели и пошел к Антонине Петровне вовсе попрощаться (ну да, расставаться вы расстаетесь, но поговорить-то надо. Поговорить-то надо, а как же!).

Звонит в дверь — никто не открывает. Вдруг слышит слабый голос: входите, дверь открыта.

Антонина Петровна лежит в постели бледная и, главное, шелохнуться не может. Представляешь, Максимыч, вчера всю спину прострелило. Шелохнусь или кашляну — кол в поясницу вгоняют. Ну, это радикулит, уверенно сказал он, у меня такое бывало. И не раз. Тепло, мази, и пройдет.

Так-то оно так, пройдет еще когда, а шелохнуться она не может сейчас. И Виктор Максимович напрочь забыл, что пришел он прощаться. Ну да, хоть он и батрак, но человека в беде бросать не привык. Спросил про лекарства, да, доктор сегодня был, соседка сбегала в аптеку.

Короче, Антонина Петровна лежала неподвижно две недели. Ну, ее лечили, это все понятно. Днем Виктор Максимович ездил по своим рабочим делам, но все вечера неотлучно был при Антонине Петровне.

Ну, приходила подруга, это все понятно — днем выхаживала. А самую трудную работу, перестелить постель, к примеру, оставляли Виктору Михайловичу. А перестелить — это как? Это взять Антонину Петровну на руки и, осторожно прижимая к себе, перенести на диван, а потом уже и обратно.

Однажды заметил, что Антонина Петровна обняла его, и он отличил, что это она не боль облегчает, но благодарит его. Ничего друг другу не сказали, но непонятным образом Виктор Максимович понял: что-то стронулось в Антонине Петровне, и он уже не нужный человек, не батрак, а кое-кто поболее.

Да, вот еще что: Виктору Максимовичу нравилось держать ее на руках: она такая легкая и беззащитная, что сердце его, рассказывал, буквально поднывало от жалости.

Потом она месяц пролежала в больнице, и, когда выписывали, сказали: вам нельзя наклоняться и поднимать за один раз больше двух килограммов.

Ездил в больницу, это понятно, а когда выписали, приходил каждый вечер. Ну, поужинают, телевизор посмотрят, Виктор Максимович что-либо поделает по дому (покуда хозяйка не может наклоняться и поднимать тяжести), и как-то оно так складывалось, что ему покуда удобнее вовсе сюда переселиться. А хотя бы до полного выздоровления Антонины Петровны.

Но однажды Виктор Максимович не пришел. День, два — нет Виктора Максимовича. Может, заболел. Позвонила — нет никого. Тогда она пошла в “подвальчик”, магазин, где работает Виктор Максимович.

Нет больше нашего Виктора Максимовича. “КамАЗ” раздавил его машину, что букашку. Без вариантов и восстановления. А Максимыча как раз сейчас хоронят. Мы бы все пошли, хороший был человек, но надо же кому-то работать.

И это все! Взяла такси, успела бросить ком земли на могилку.

К ней подошел друг Виктора (однажды они что-то ремонтировали на ее кухне). Виктор очень хорошо к вам относился. Она горько заплакала, а потом внезапно оборвала рыдания и улыбнулась застенчивой, как у девочки, улыбкой. Да, вот именно застенчивой улыбкой предпенсионной девочки.

А вы знаете, месяцы, которые мы были с Виктором, и есть лучшее время моей жизни. Я ведь всю жизнь, как и положено, о ком-нибудь заботилась. А обо мне не заботился никто. Вот только Виктор. И она снова, и уже безнадежно, заплакала.

 

Вторая жена

Ну, тут счет очень простой: если есть вторая жена, значит, была когда-нибудь и первая. А если б не было первой, то вторая жена называлась бы первой, вернее даже сказать, просто женой. Да, счет очень простой.

И все по порядку. Начинать надо, конечно же, с первой жены. Звали ее Тамарой.

Нет, надо еще на три года время отмотать. Именно три года назад семья купила квартиру и, соответственно, въехала в дом (третий этаж, дом-корабль, трехкомнатная квартира). Состав семьи: Тамара, муж ее Николай и их сын (имени его никто не знал, он здесь всего год и прожил, а потом женился и переехал к родителям жены).

И вот почему никто не помнит имени сына — это была какая-то нелюдимая семья, с соседями в контакт не входили, даже и не замечали их, казалось даже, что они сделали большое одолжение, переехав в этот, будем прямо говорить, вшивый и довольно-таки грязный дом — в подвале крысы. Да такие нахальные, что иной раз и по лестницам шустрят, а лестницы загажены и убираются не так уж и часто.

Чем занимается Николай, никто не знает. Если он чего-нибудь хозяин, то очень небольшой. Машина хоть и иностранная, но маленькая, и потом — будь он большим хозяином, купил бы квартиру не в таком зачуханном доме.

А так, пожалуй, он жил на вырост. Вот сейчас перекантуемся здесь, а когда поднасочатся денежки, купим что-нибудь получше.

Они переехали в Фонарево из города и смотрели, видать, на это жилье как на временный, почти маневренный фонд.

И в этом случае зачем с соседями здороваться, зачем их вообще замечать, если у нас жизнь будет улучшаться, а они навсегда останутся здесь.

Это относится, главным образом, к Николаю. Тамара, та была малость попроще, она все-таки отвечала на “здравствуйте” соседям по площадке. Работала Тамара, не работала, неизвестно. Утром, днем и вечером она выгуливала собак.

Об этом поподробнее. Одна собака, ухоженная, длинношерстная и рыжая, была любимицей, ее Тамара никогда не отпускала с поводка, зато вторая, пудель, но очень большой, черный, хвост калачиком, была существом вольным, носилась по кустам, держа, однако, хозяйку в поле зрения. То есть одна собака ценная и под постоянным контролем, а вторая — существо иного сорта и пусть бегает самостоятельно.

И вот однажды Тамара вышла с пудельком, без второй, поднадзорной собаки. Вот какое горе, ответила на удивленный вопрос соседки: под машину попала, и слезы. Почти родное существо, но не уберегли. Этот вольный, и ему хоть бы что, а та поднадзорная, и вот какое горе.

Да, а соседи замечали за Тамарой маленький недостаток — запашок по утрам. Женщина не молоденькая, а вполне средненького возраста — и запашок по утрам. Нехорошо. Хоть зажуй, выходя на прогулку. Но нет. А ей, видать, было плевать, что о ней подумают соседи. Выгуливала собак в домашнем халате, волосы не всегда мытые, косметики практически никакой. То есть худенькая неухоженная женщина вполне средненького возраста.

А после смерти любимой собаки Тамара усилила напор, и тут уж не в запашке дело, а уже речь стала помаленьку спотыкаться, и тут мнение соседей сложилось вполне: да, Тамара попивает.

Но однажды она пропала. Нет ее и нет. Пуделька рано утром и поздно вечером выводит Николай. А Тамары нет. Месяца три прошло, пока кто-то осмелился спросить: а где ваша жена? “Она болеет и в больнице”, — холодно и на ходу ответил Николай.

Общее недоумение — сколько же можно болеть (нет, болеть можно хоть всю оставшуюся жизнь), а только в каких это больницах в нынешнее время держат по три — пять месяцев. Если только в психушках. Всякое бывает, и больше приставать к человеку не надо, ему, может, и без нас тяжело.

Но! Через какое-то время приехали две женщины, подруги Тамары, сказали, вместе учились в институте, Николая они не застали и зашли к соседке — ну, дверь в дверь с Николаем и Тамарой. Они беспокоятся, что Тамара не звонит и никто не подходит к телефону, приехали узнать, все ли в порядке. Дождемся Николая.

Дождались. Николай встретил их не так уж чтобы приветливо. Коротко: Тамара утонула. Ездили в гости, Тамара выпила, проезжали мимо какого-то озерца, место малолюдное, хочу искупаться, я пытался спасти, но не смог.

Так женщины рассказали соседке Николая.

Ну, новая загадка для соседей: зачем же было скрывать, зачем кивать на больницу. А это он не хотел, чтобы мы его жалели, какое горе, хорошая была женщина, все такое. Нет, все равно непонятно.

И тут кто-то наиболее сообразительный твердо сказал: да он Тамару утопил. Даже, и это понятно, появились подробности: Тамара купалась, а Николай поднырнул и резко дернул ее за ноги. И все — ни следов, типа ссадин, ничегошеньки. Есть человек — нет человека.

И как-то в это сразу поверили, и вот почему. Взглянешь на Николая и сразу подумаешь — этот может. Всегда мрачный, круглый год в темных очках, мордастый, с усишками и сквозь человека соседского взглядом протекает, как сквозь место пустое.

Да, а время себе идет и идет. И месяцев через несколько к Николаю въехала женщина с ребенком и собакой.

Тут подробнее. Валентина. Красивая, блондинистая, лет на десять моложе Николая, мягкое, светлое лицо и приветливая улыбка. То есть так казалась, что она рада видеть даже незнакомого соседа.

Мальчик. Нет, сперва собака. Черная, рубленый хвост, огромная башка, шерсти нет вовсе. Всегда на поводке и даже, что большая редкость, в наморднике. То есть серьезная собака. Ну и, конечно же, воспитанная хозяйка.

Да, мальчик. Лет четырнадцати, малость рыхловатый и тоже (в маму) приветливый.

Так-то, вообще говоря, не очень большие изменения и произошли: вместо одной женщины появилась другая, вместо погибшей под машиной собаки на прогулку выводят другую, под машиной покуда не побывавшую.

Да, и плюс рыхловатый мальчик. Но и минус. Как только у Николая появилась Валентина, его сын вовсе перестал приезжать к отцу.

Да, а Валентина, видать, была женщиной общительной, и она подружилась с соседкой, ну, вот которая дверь в дверь. Ну, может, не так уж сразу и подружились, но забежать друг к другу и малость поболтать они могли. Да, а соседка при этом никаких расписок о неразглашении тайн не давала, это понятно.

Словом, так. Была Валентина замужем, нет ли, неизвестно. Жила с родителями и незамужней старшей сестрой в двухкомнатной квартире, то есть там была густая населенность, это важно подчеркнуть.

С Николаем знакома давно. Уж как они познакомились и где встречались, абсолютно их личное дело.

Тогда многое прояснилось: Николай, получается, любил другую женщину, а это, всякому известно, долго продолжаться не может (в смысле разом и жена, и любимая женщина), расставаться с Валентиной он, видать, не собирался и, как только подвернулся случай (а он обязательно подвернется, если ты его ищешь), дернул жену за ноги. Подождав немного, вытащил ее на сушу.

А дальше, нетрудно себе представить, все шло в законном порядке: милиция, следов на ногах нет, в крови алкоголь, тут загадок нет — женщина выпила, пошла купаться, хватанула огурца. Тихие похороны. Все!

Понятна и мрачность Николая. Жена попивала, и он ее стеснялся. То есть счет простой: от одной женщины только огорчения, от другой только радость. Так и зачем, спрашивается, мучиться, когда можно только радоваться.

Понятно стало, почему Тамара попивала. Она или знала, или догадывалась, что у мужа есть другая женщина. Как-то уж жены об этом узнают, а кто не узнает, значит, и узнавать не хочет.

Произошло маленькое чудо — изменился Николай. Он стал приветливым и даже веселым. По утрам, спускаясь к машине, улыбался, а то и курлыкал под нос какую-нибудь песенку. Даже и пошутить мог.

Пример. Стоит человек на площадке и курит (дома не разрешают — дети малые), так Николай спросит: дыхательной гимнастикой занимаетесь? Да, это шутка.

К ним стали приезжать друзья, шумно отмечали дни рождения. То есть постоянную тишину в квартире сменило веселье.

И что же получается? А получается хоть и новая, но вполне счастливая семья. И все помаленьку стали забывать Тамару. Тем более жильцы в доме часто менялись.

Правда, напомнить надо, сын Николая так ни разу и не приехал. Видать, не мог смириться, что место мамы заняла какая-то чужая тетка. А молодой еще, не понимает, что папа — нестарый покуда человек и он не может всю оставшуюся жизнь тосковать по утонувшей жене.

Но счастье, и это каждому известно, не бывает долгим.

Однажды они, видать, как-то очень хорошо отнеслись друг к другу, в смысле понежничали, и Валентина вдруг сказала мужу: ну, какими люди все-таки бывают недобрыми, представляешь, они говорят, что ты свою жену утопил.

Пожалуй, добрые люди, а хоть бы и соседка, почти подруга, просветили ее не вчера и не сегодня, но она, как всякая любящая жена, не поверила и этим нелепым слушком мужа не огорчала.

А тут, видать, подошел какой-то особый момент близости и даже неразрывности, ну, она и сказала, в том, пожалуй, смысле, что вот ты добрый, а другие люди какими бывают злыми, и чего они только ни напридумывают.

Ну, и как же я ее утопил, это даже интересно? Она-то, конечно, не сомневалась, что муж ни в чем не виноват, и потому сказала: а ты ее за ноги дернул, ну, какой только бред не приходит в злые головы, так ведь?

И тут Николай повел себя самым непонятным образом. Мог ведь сказать: она утонула, а я и не заметил — дремал на песочке под солнышком, а когда хватился, Тамары уже не было. И подробности вспомнить (хоть и тяжело, конечно), как искал жену под водой да как ему помогала случайно подошедшая супружеская пара. И продолжалась бы дальше спокойная, а может, даже и счастливая его жизнь с Валентиной. Нет, не понять, ну кто тебя за язык тянул.

Нет, даже и не нужно подробности вспоминать, а скажи коротко, но твердо: нет, я ее не утопил. И все! Лети дальше счастливая жизнь до последней остановки, желательно, разумеется, одномоментной.

Перед тобой всего-навсего жена, а не священник, и что это тебя потянуло каяться? Вперед забегая, священник отпустил бы грехи, а жена не отпустила.

Нет, человека понять невозможно. Видать, тоже чувствовал момент неразрывной близости и рассказал, как было дело. Да, пожалуй, надеялся, что жена у него такая, что отпустит все грехи. Ошибка!

Нет, Валя, я Тамару не топил. Я, Валя, не убийца, а трус. Я хотел ее спасти и подплыл к ней, но она, безумная от страха, вцепилась в меня. Я отбился, но больше близко не подплывал. Она утянула бы меня. Хотел ухватить ее за волосы, но они у нее короткие. То есть он сделал только одну попытку, а больше — побоялся. И это понятно: тонущий, когда он в последнем страхе, непременно ухватится за спасителя и утянет его за собой.

Это как? Кто-то бросается на амбразуру, но он молоденький, и, помимо жизни, ему нечего терять. А кто-то, постарше, ждет, когда амбразурный пулемет заткнут каким-то иным способом: у человека, к примеру, трое детей, и он думает прежде всего о них.

Мог бы и Николай сказать: а я думал о тебе и не хотел собой рисковать, но это была бы совсем никудышная ложь.

Все! Разговор закончился, да на этом, собственно, закончилась их счастливая семейная жизнь.

Пропало веселье, и Валентина стала постоянно грустной. Нет, Николай не убийца, никого за ноги не дергал, он просто не очень смелый человек. Так она говорила соседке.

Нет, не понять этих людей. Никто твой язык клещами не прихватывал. А Валентина! Ты ведь живешь в нашем боевом времени, а не в каком-нибудь позапрошлом веке, ну, поуговаривай себя, он не трус, просто он постоянно помнил, что есть я и он мне очень нужен. Ну, поуговаривай себя, это же так просто!

Но она все время была печальной, а Николай, как в прежние годы, стал мрачным, и, понятно, никаких шуток про дыхательную гимнастику — а трави себя хоть до позеленения, мне на это тьфу и растереть.

Куда-то пропала у меня любовь, а без нее я жить с человеком не могу. Ну, месяц, ну, год, но не всю оставшуюся жизнь. На возражения, что все люди почти поголовно терпят, ответила: да, люди почти поголовно терпят, а я не могу.

А дальше коротко и совсем уж неправдоподобно. Можно спросить: что сейчас вопрос номер один? Жилье. Вот вопрос номер один на все времена.

Вообще-то говоря, получается не история о второй жене, но исключительно сказка. То есть так: муж оказался трусом, я не могу труса любить и потому жить с ним не буду.

Да! Однажды Валентина с сыном и башкастой собакой возвратилась в родительский дом. Где, надо напомнить, высокая народонаселяемость. Отец, мать, старшая сестра (незамужняя, а за сорок и, значит, без надежды к кому-либо законно отселиться) и Валя с сыном. Плюс башкастая собака. Нет, правда, тут даже и загадка: отец, мать плюс старшая дочь — в одной комнате, а в другой Валентина с сыном. Или же все наоборот: сестры неразлучны, а у отца с матерью своя комната. Ладно, это их дело, уже невыяснимо. А некоторое время жила вполне нормально: у сына своя комната, у них с Николаем своя и общая гостиная. Все! Вопрос закрыт.

Николай остался один в трехкомнатной квартире. Рано утром и поздно вечером выгуливает пуделька. В субботу к нему приезжает сын. На день привозит дедульке внучку.

 

Воля

Это была очень маленькая семья, да чего там, меньше и не бывает — муж Володя и жена Света (он ее Светиком называл). Без детей. Да, очень маленькая семья.

Света когда-то давно сходила замуж, но неудачно — муж пил и поколачивал ее и, что характерно, не только выпивши, но и на почти трезвую голову. Это хорошо, что без детей обошлось. А Володя, ну, это совсем другое дело, выпивает как все и не более того и, что удивительно, во всем слушается жену. О том, чтобы крикнуть на нее, поднять руку в желании поставить фингал, — да речи быть не могло.

Жили дружно, по субботам могли выпить, но и закусить же как следует. А это совсем другое дело — вместе выпить и закусить как следует. Это семью не разрушает, а, напротив того, даже и укрепляет.

Лет им чуть за сорок — сорок ли один, сорок ли два. Семь лет вместе, а детей не было. Света говорила, а нам и без детей хорошо. Володя же на подобные вопросы отвечал — а не получилось. Все как у людей, а не получилось.

До Светы Володя женат не был. Он всегда говорил, а зачем мне жена, если у меня мама хорошая.

А уж когда мама умерла — дело другое. Одному скучно, это конечно, и надо, чтоб кто-то ждал его, когда он приходит после суточной кухонной жары.

Роста он был невысокого, жилистый, волосы черные, коротко стриженные, одежды носил обычные, всегда чистые (то есть Света была хорошей женой, если следила, чтоб муж был в чистых одеждах).

Володя закончил ПТУ для поваров, отслужив армию, успел поработать в хорошем ресторане (в город ездил), потом ресторан стал китайским, и его турнули, набрали других людей, может, и не китайцев, но которые хоть отдаленно представляют, как готовить змей и тараканов. А Володю этому в ПТУ как раз и не учили.

Его сразу взяла к себе хозяйка кафе под красивым названием “Мираж”. Почти забегаловка. Полустекляшка-полудеревяшка для простых людишек. Восемь столов, пиво, водка. Работает круглые сутки. Можно пообедать-поужинать, а можно просто выпить и закусить. На первое — щи, солянка, на второе — котлеты, кусок мяса. Пара салатиков. Вечерние люди пьют пиво, курят и ведут свои разговоры. Ну да, для самых простых людишек. Цены соответственные.

Хозяйка была Володей довольна — раньше работал в хорошем ресторане и не пьет. Называла Володей, но на “вы”, то есть уважала. Платила нормально и без задержки. Сутки работает (там ночью можно было полежать на топчане — народ же главным образом пьющий, а не жующий), двое суток свободен.

Когда Володя познакомился со Светой, он уже работал в “Мираже” и иной раз любил вспоминать о прежнем своем месте, но это так, словно бы человек листает странички прежней красивой жизни.

Теперь Света. Она говорила, что когда-то была воспитательницей в детском саду (может, нянечкой, как думал Володя, хотя ни разу при ней не засомневался, воспитательница так воспитательница, то есть, получается, человек с образованием). Потом работала в ларьке (там хозяин был противный и платил плохо, не говоря уж о том, что приставал, а я не такая). Потом сидела в магазине на кассе, и тут ей сразу не понравилось (народишко у нас, ты знаешь, очень противный, я вон сколько прожила, а этого не знала), а потом она на долгие года (и на текущий момент) нашла выход — уборщица в нескольких местах.

К примеру, к семи прибежать в больницу и там в терапии протереть лестницы и комнаты для врачей и сестер, затем бежит в другое место и еще в одно. Платят соответственно, но ведь в трех местах. И потом каждому известно, как курочка питается — а по зернышку клюет. Да, рано вставать, но часам к двенадцати свободна.

Была не худа, а вот именно стройна. Волосы светлые, причем собственного окраса, следила за текущей модой, ну, в том смысле, все покупают вот такие куртки и сапоги, и она покупала. Ходила шустро, словно бы девушка, а не сорокалетняя тетенька.

Теперь о самом главном в жизни нынешнего человека. Жилье! Тут уж никто спорить не будет, что это самое главное.

Так вот у них с жильем все было неплохо. Однокомнатная квартира.

Да еще кухня странно большая — а метров двенадцать. Это уже вечерне-ночное время для Володи. Он установил маленький такой телевизор, поставил диванчик и вечерами смотрел телик, главным образом футбол из дальних стран. Да так на диванчике и заснет — это чтобы Свету не будить, ей же рано вставать, чужой сон надо уважать, это Володя, сменный работник, понимал хорошо, к тому же любил жену и потому жалел ее сон.

Теперь маленькое уточнение. Да, Света — законная жена, но здесь не прописана (квартиру приватизировала Володина мать еще в самом начале всех этих перемен). Прописана же Света в прежнем своем жилье, там трехкомнатная квартира, мать и сестра с двадцатилетней дочерью. А Света, ведь правда же, не дурочка дарить свои законные метры, а хоть бы и самым близким людям. А вдруг придет время и мамочка помрет, вот тогда и будут с теми метрами разбираться.

Ну, вот все и понятно. И с жильем, и с Володей, и со Светой (Светиком). Вот теперь вся история и начинается.

Как-то Володя пришел с работы, завалился в законный сон, а когда проснулся, Света говорит, сегодня у меня радостный день — брат в гости придет. Какой брат, у тебя же только сестра? Нет, это двоюродный, с Украины, сюда строителем приехал, я про него мало слышала, это по отцовской линии (отец же нас рано бросил), так это сын его сестры.

Ладно. Вечером приходит здоровенный такой мужчина, улыбается, лет на пять моложе Володи (и Светика, понятно). Да, Света и сестру позвала, ну братик все же, хоть и не самый родной. Ну, посидели, выпили-закусили, сестра ушла рано (чем-то ей новый дальний братик не понравился), а вечером Светик говорит, а знаешь, Вовик (это когда она ласковая, мужа Вовиком называет, это ему нравится — значит, она им довольна), Коля приехал к нам по строительным делам, вроде их гастролерами называют, ну, там азиаты, кавказцы, украинцы-молдаване. Наши ведь не за всякую работу берутся — все самое черное и тяжелое оставляют гастролерам. У них там, видать, совсем плохая жизнь, работы нет, а у Коли двое детей. Если угол снимать, что семье останется?

Ну да, добрая и жалостливая женщина. Ну как же, братик, хоть и двоюродный, уж он-то не виноват, что отец нас довольно подло бросил. И где же он разместится? Ой, а я все продумала, а на твоем диванчике. А я? Ой, а вместе футбол и посмотрите. В крайнем случае футбол в комнате посмотришь, ты его и без звука понимаешь. Все ж таки брат. Ну хоть на короткое время. Володя согласился. Ошибка? Да, ошибка. Но кто ж это наперед свою жизнь просчитать может. А хоть бы и никто.

Ну вот. Потекла себе жизнь далее. Ночевал Коля на кухне, дома питался мало, давал какие-то денежки, но Света кормила его почти бесплатно — а пусть деткам побольше останется. Нет, добрая у Володи жена — приютила двоюродного брата, которого раньше не видела, и кормит почти забесплатно. Да, повезло Володе — какая жалостливая у него жена.

Но! Ведь всегда в жизни что-нибудь да случается. Однажды вечером Володя забежал с работы домой (уж что ему надо было, он и не помнит). Звонит. Никто не открывает. Да, он звонит, а никто не открывает. Попробовал ключом — не открывает. Наконец выходит Света в ночной рубашке. Буквально остолбенела — Володя ведь никогда домой с дежурства не приходит (в рабочее, понятно, время).

Глянул в комнату, а в кровати, точнехонько на Володином законном месте, лежит братик Коля. И что любопытно, голенький. То есть совсем голенький. Что и понятно, лето, и человеку жарко.

Володя ничего не сказал, но ушел. Он даже дверью не хлопнул.

Нет, но так-то если разбираться, какие разные люди бывают. Другой бы, увидев голого мужика в своей койке, поколотил бы его (и свою жену заодно), выпер бы мужика, а может, и жену, а уж потом стал бы разбираться, дальше-то что делать, простить ли жену, разводиться ли. Но уж скандал устроить — это обязательно, с мордобоем ли, без мордобоя, но уж с громкими криками Володи и воплями Светы, это уж обязательно.

Но нет. Молча ушел. Посидел на скамейке во дворе. На работу не пошел. Долго смотрел, как уходит вечер белой ночи и надвигаются сумерки. Потом сестре рассказывал, что-то разом в нем сломалось. Вот именно что разом. Будто кто-то когда-то завел часы его жизни, и он, хоть и не слышал тиканье этих часов, что-то все время делал — учился, служил в армии, работал, жил с женой Светой, ни разу не задумавшись, правильно ли идут его часы. Не спешат? Не отстают? Словно бы кто-то невидимый завел часы и подтолкнул в спину — живи.

А вот теперь разом завод сломался, и Володя не знал, что ему делать.

И вдруг окончательно понял — а не делать ничего. Он лег на скамейку и продремал до утра. Было ясно, домой он не вернется, на работу не пойдет. Завод кончился, так и зачем что-то делать, к примеру стоять у жаркой печи.

Ему малость повезло — были деньги, хозяйка как раз выдала зарплату.

Володя раньше жалел бомжей — грязные, голодные, с одной заботой выпить и что-нибудь пожевать. А сейчас он думал, зато они вольные и никому ничего не должны. Да, голодные, грязные, но ведь никому ничего не должны.

И Володя исчез.

Потом сестре рассказывал, что его впустил в свой подвал друг-водопроводчик: на ночь запирал, утром выпускал. Да. Тут Володе повезло.

Значит, пропал человек. Дома его нет, на работе нет. Да, пропал. Ну, жена подала заявление — ищите моего мужа, хоть в каком виде, но найдите. Над ней малость посмеялись, вы не мужа ищите, а женщину, у которой он кантуется. Но заявление взяли — будем искать.

Но нашла Володю не милиция, а родная сестра. Встретила на улице и буквально обомлела — братик грязный, бородатый и какой-то черный.

Ну настоящий бомж. Привела его к Свете — это еще что такое, у человека собственное жилье, причем его, а не твое, Светка. Иди, братик, отмывайся, новую одежду надень, а старую выбрось на помойку. А ты, парень, не прикидывайся братом, а лучше вали отсюда к таким же гопникам, как и ты. Так-то я посмотрю, ты ловко пристроился, но закон у нас отменен не вполне, имей это в виду.

Видать, бомжевать Володе не больно понравилось, и он ни разу не пытался рассказать, где и как он прожил это время.

Света уговорила не выпирать брата, потерпи его маленько, он тут только до конца осени, до начала зимы. А на Володю бомжевание так подействовало, что оно вроде навсегда погасило его волю и всю оставшуюся жизнь плыть ему по течению и никогда против.

Далее жили так. Братик спит на диванчике, а Володя на своем месте, рядом с женой. Нет, конечно, давал себе слово, что больше никогда не дотронется до этой гадины, но жизнь ведь умнее и хитрее всех, и когда Володя лег на чистое белье, а рядом теплая и законная жена, все свои прежние обещания забыл и, понятное дело, дотронулся. А Света и не сопротивлялась, все правильно, все как положено — муж вернулся на свое законное место. Тут, пожалуй, так: проходила она педучилище, не проходила, но арифметику-то знала, а она простая — два лучше, чем один. А Володя так свое понимание устроил, что вроде бы и не задумывался, чем занимаются Света и ее брат, когда он, Володя, на работе. А может, и ничем. Да, пожалуй, и точно — ничем.

Да, хозяйка взяла Володю на прежнюю работу, чего там, повар-то он хороший, да, прогулял сколько-то времени, так она и не собирается оплачивать его прогулы.

Но тут начались в семье пьянки. Когда Володя работает, они не пьют, ждут хозяина. А так два вечера семейных посиделок. Это уж потом Володя сообразил, что они его спаивали. Ну да, у тебя два выходных, пей себе да закусывай, а нам завтра рано вставать.

Да еще хозяйка всех в отпуск отправила — кратковременный ремонт, и тут уж Володя мог пить без оглядки на завтрашний день.

Но однажды он почувствовал — все, больше не могу. По утрам всего трясет, руки дрожат, но главное, на душе тоска, буквально хоть давись. Света ласково подсказывала — ты похмелись, легче будет. Нет, не могу, иначе сдохну.

Но не сдох, а вот головная коробка немножко сдвинулась с привычного места. Сперва он вшей с себя стряхивал, потом ловил мышей, а потом за ним ходил какой-то черный зверь и очень страшно рычал.

Ну, тут все понятно: особая машина, санитары в грязных халатах и дальняя дорога в спецказенный дом.

Вши и черный зверь исчезли довольно быстро. Вскоре Володе даже разрешили выходить в больничный двор. А куда он денется?

Да, но на Володю обратили внимание санитарки: какой-то особенный больной, на удивление не бездельник, а давайте я вам помогу, ведра ведь тяжелые, особенно если нести их из кухни в отделение. Такой он санитар-доброволец. Ну очень старательный и услужливый мужчина. И уговорили заведующего оставить Володю еще на один срок. Да какие законы, если работать некому.

Вы его спросите, хочет он домой? Володя подтвердил — не хочу домой. И это очень странно: не бомж, постоянная работа, свое жилье, законная жена.

Короче, Володе предложили остаться в больнице разнорабочим при кухне. Все как положено — заявление, зарплата. Работа понятная: котлы почистить, вынести объедки, помочь чистить картошку, морковь, прочее.

И со временем даже каморку при кухне выделили — топчан, столик, табуретка. Даже окошко было, хотя и маленькое. Ему здесь нравилось: спокойно, волен, никто не обижает.

Когда его навестила сестра (Свете он запретил приезжать, оказалась послушной женой — ни разу не приехала), Володя попросил привезти кухонный телевизор. Теперь он был вовсе вольным человеком: днем работаешь, вечером телик посмотришь, или сходишь в поселок, купишь нормальной еды и сигарет, или пойдешь гулять в лес.

И когда сестра привезла зимние вещи и стала уговаривать вернуться в прежнюю жизнь (тем более Светкин брат или кто он там ей уехал домой — тут нет работы), Володя отказался. А пусть она живет с кем хочет. Не этот брат, так другой появится.

Я же смотрю телевизор: все время кого-то убивают, горят дома со стариками, деревни спиваются, на бедных плевать, никто никому не нужен.

Здесь меня хотя бы никто не унижает, не плюет в душу и не пытается споить.

Теперь смотри: повар запил, и меня попросили заменить его, уж такую-то еду — перловая каша, борщ, котлеты — я всегда сумею сварганить, нет, в ту жизнь я не хочу, и покуда в душе у меня покой, поживу я здесь, на воле.

А дальше видно будет.

Наперед загадывать никак нельзя — разве что-нибудь сбылось?

 

Доктор Кузин

Когда двадцать лет назад он появился в городке, все думали, не приживется, вернее, не удержится. Причина: да, одет чисто, белая рубашка с галстуком, но лицо помятое, если не сказать потасканное. А ведь почти молодой человек — тридцать пять. Значит, понимали так, новый доктор — человек попивающий, если не вовсе пьющий.

Приехал он откуда-то издалека, с Урала, что ли, и главный врач, принимая его на работу, рассуждал, видать, привычным манером: участковых терапевтов не хватает, этот молодой и уж точно не уйдет в декрет, я ничем не рискую, если окажется пьющим и пойдут жалобы, предложу по собственному желанию. И даже пообещал: будете хорошо работать, годика через два-три пробью вам жилье. А пока можете пожить в нашем общежитии. Нет, я буду снимать комнату. Ну, это ваше дело, Николай Алексеевич.

И ведь все ошиблись — доктор Кузин прижился. Начальство было им довольно. За долгие годы он ни разу не брал больничный (про декрет повторно шутить не следует), был безотказен, в случае болезни или отпусков своих товарищей брал их участки (что характерно, без скрипа — надо, значит надо, больные ведь ни в чем не виноваты), и два, и даже три участка, работая с раннего утра до позднего вечера (иногда с девяти до девяти).

Если вернуться к первым опасениям, закономерен вопрос — выпивал ли? Да. Однозначно. Как правило, принимал на самом последнем вызове, где, конечно, его ждали, он так и выстраивал ходьбу по квартирам, чтоб этот вызов, где его ждут, оставить напоследок. И покормят. Примет с хозяином несколько рюмашек и расслабится. Придет домой, сразу в койку и до утра в беспробудный сон.

Но ни разу за долгие годы не входил в запой. Не принимал и с утра, объясняя так, что сил на долгий трудовой день не хватит. А легких дней у него почти и не бывало. Начальство говорило: доктор Кузин — наша трудовая лошадь (не лошадка, заметим, а вот именно лошадь).

Через три года ему дали однокомнатную квартиру, он наладил быт — ну, мебель, холодильник, стиральная машина.

Что там вышло у него с прежней семьей, неизвестно. Вообще-то Николай Алексеевич Кузин говорлив, и очень говорлив, но про прежнюю семью помалкивал. Словно бы ее и не было.

Но! За последние пять лет Кузин дважды ездил к сыну во Францию (тот не то физик, не то химик, видать, способный паренек, если на заработки поехал во Францию). Значит, сын звал отца, и не на свои же лекарские денежки Кузин ездил во Францию, значит, у сына не было обиды на отца, а может, совсем наоборот, была любовь.

Да, не забыть. Однажды Кузина уговорили стать небольшим начальником — заведовать отделением в поликлинике, но через год он буквально взмолился: отпустите обратно в участковые терапевты, чисто кабинетная работа не по мне.

А как же насчет первого впечатления — помятости и даже потасканности лица? А никак. Если человек много работает и выпивает, с годами лицо не разглаживается, нет.

Вот если бы он помаленьку толстел, то, глядишь, лицо, может, малость и разгладилось бы. Но он не толстел. Да и вообще за двадцать лет Кузин изменился мало.

Ну, рост небольшой — это понятно, после тридцати пяти люди, как правило, не растут. Был худощав и даже жилист. Аккуратно одевался. Даже летом носил костюм. Только в самую жару короткорукавка, но непременно с галстуком. Рубашки и башмаки всегда чистые. А галстуков у него было много — штук пять или шесть.

Общее мнение было такое: доктор Кузин не академик и не профессор, он может чего-то не знать и даже ошибаться, но, во-первых, ошибаются все, а во-вторых, доктор Кузин если и ошибся, то это не от зловредности и не от невнимательности.

У него была такая слабость — он любил поговорить. И о жизни вообще, но больше всего любил объяснить человеку его болезнь с научной точки зрения, и людям это нравилось — внимательный доктор.

Более того, мог зайти к больному, даже если не было вызова, — а дайте гляну, как идет лечение. И людям это, конечно, нравилось — вот именно свой, участковый доктор. Отсюда понятно, почему Кузин был занят с девяти до девяти (даже если на него вешали не три участка, а только полтора — меньше не бывало никогда).

Всегда давал больничный, если просили выручить (человек или прогулял работу, или нужно несколько дней, к примеру, на свадьбу дочери). Когда благодарили — денежкой или бутылочкой — благодарность принимал. Сам, конечно же, ничего не просил.

Если на вызове люди готовились к обеду и приглашали к столу, не отказывался. Всегда приговаривая, что вот в деревне пастушка, который пасет стадо, каждый дом кормит по очереди.

И это большинству людей как раз нравилось. Свой. Не намекает, мол, я белая кость, я доктор. Нет, свой.

Значит, человек любил свое дело, пахал с утра до вечера и знал всего два удовольствия, которые, объяснял, расслабляют, а потому не мешают, но исключительно помогают работе. В смысле — должен ведь человек отдыхать.

Одно удовольствие — значит, выпивка. А второе, нетрудно догадаться, — женщины.

И об этом надо рассказать подробнее, поскольку эта история как раз с женщиной и связана.

Причем Кузин не искал себе женщину, все как раз наоборот — они его находили. Казалось бы, небольшого роста, помятенький, тощий, уже и в возрасте, а отбоя от женщин не было. Ну, тут еще важно, что вот если женщина хочет, чтоб ты с ней сблизился, отказать ей в такой малости — большой грех. Так объяснял своему другу Кузин. Хорошая старая песня — "снегопад, снегопад, если женщина просит". Ну, разумеется, если не очень старая и не совсем уж крокодил.

Даже и формулу высказывал: женщины взаимозаменяемы, и у меня такого в жизни не было — вот без этого существа противоположного пола я жить не смогу, нет, такого у меня никогда не было.

Несколько раз он даже как бы и женат был: нет, без загса, конечно, семейной жизни нахлебался, и в каждом случае Кузин жил у своей подруги два или три года. В одном случае это была хозяйка небольшого магазина, в другом — работница банка. И в это время Кузин, как правило, отступал от своего принципа, ну, то самое, снегопад, снегопад, если женщина просит. То есть он был почти мужем и почти постоянным. И про женщину, у которой жил, говорил — моя жена. Нет, нет, все общее, семья как семья, хотя и на не очень долгий срок. Потом появлялась другая женщина, и он уходил к ней.

Что характерно, с прежними женами сохранял хорошие отношения. К примеру, если они заболевали, Кузин лечил их сам (даже если они жили не на его участке), устраивал в больницу и навещал их.

На тот момент, в который будет происходить вот эта история, женат Кузин не был.

Может появиться вопрос: а чем он, собственно говоря, привлекал женщин? Ответ прост: маленький город, и если у хозяйки магазина (бывшей продавщицы) спрашивают, а кто твой муж (или хотя бы друг), той приятно ответить — доктор Кузин. Не вышибала, не мафиозник, а вот именно доктор и именно Кузин.

Ну, а теперь к делу.

Частенько доктор Кузин ходил к одной бабульке. Восемьдесят два года, три или четыре инфаркта, из дому не выходила, поскольку задыхалась даже при ходьбе по квартире. И старушка любила своего доктора. Пример: вы назначили мне уколы, и раз уж вы пришли, то сделайте укол сами, а то ваша сестра неумеха и совсем мне вены порвет. И он делал укол. Что характерно, не только этой бабульке, но и на других вызовах, если, разумеется, просили. Все понимали, что это работа не доктора, а его медсестры, и благодарили — денежкой или бутылочкой. Как любил говорить Кузин, денежки небольшие (публика на моем участке в основном бедная), но ведь дают, а не отнимают, и уже это приятно.

И у этой бабульки он часто видел молодую женщину — внучку старушки. Почему-то из всех родственников бабулька признавала только внучку. Жила внучка в городе и приезжала к бабушке в субботу или воскресенье и один раз в будний день. Когда же бабушке становилось хуже, внучка ездила каждый вечер. Бабушка внучку любила и прописала в своей однокомнатной квартире. Чтоб, значит, это жилье, хоть и казенное, досталось близкому человеку, а не ридной грабительской власти.

И эта внучка нравилась Кузину. Во-первых, всегда приятно, когда внучка любит бабушку, а во-вторых, она была красива.

Лет на двадцать моложе Кузина, густые светлые волосы, мягкое круглое лицо. Словом, пухлявенькая беляночка. Она всегда носила брюки. Даже летом. Кузин понимал, что у нее тяжелые лодыжки и она прячет этот недостаток.

Глупенькая, хотелось сказать, крепкие лодыжки — это хорошо, это значит, у тебя широкие бедра (впрочем, это было и так заметно), а широкие бедра Кузин как раз любил. То есть молодая пухлявая беляночка с крепкими лодыжками и широкими бедрами — это было именно во вкусе доктора Кузина.

И однажды они сошлись. В смысле Кузин и бабулькина внучка. Тут подробности неважны. Нужно только подчеркнуть: Кузин никогда не отважился бы приставать к внучке своей больной — этого еще не хватало.

Все было как раз наоборот. Вроде того что они пили на кухне чай, и внучка как-то особенно взглянула на доктора (вообще-то говоря, спасителя своей любимой бабушки) и коснулась его руки, а он в свою очередь погладил ее щеку, ну, пожалуй, в том смысле, что бабушка еще малость поживет. А потом словно бы толчок, и они судорожно обнялись, ну, не здесь же, вроде бы сказала внучка, да уж, конечно, не здесь, охотно согласился Кузин и оставил свой телефон и адрес.

Внучка не обманула и пришла к нему в установленное время.

Они встречались месяца два. Собственно говоря, раз пять или шесть. К примеру, внучка приезжала к бабушке в воскресенье, уходила чуть пораньше и забегала к Кузину.

И она все больше и больше нравилась ему. Странно даже представить, но Кузин скучал по ней и нетерпеливо поджидал следующей встречи. То есть рассыпался главный его принцип о взаимозаменяемости существ прекрасного пола. Нет, теперь ему нужна была не просто женщина, а конкретно вот эта пухлявая беляночка.

Да, по всему судя, и ей было с ним хорошо, и он склонен был верить, что такого, что она испытывает с ним, никогда прежде с ней не было. Да и опыта у нее никакого — первая любовь, а потом, спустя несколько лет, муж, с которым она разошлась пять лет назад. Кузин, пожалуй, с недоверием слушал про двух всего мужчин в жизни молодой красивой женщины, а вот в то, что ей с ним хорошо, как ни с кем прежде, он как раз верил. Причина проста: молодые мужчины все куда-то торопятся, считая, что количество непременно перейдет в качество. Кузин же делал упор исключительно на качество, уделяя ему почти все отпущенное время.

Что он знал о своей подруге? Инженер в НИИ, живет в двухкомнатной квартире с отцом, матерью и десятилетним сыном. То есть напряги с жильем, как почти у всех людей, но впереди маячит надежда на бабулькино жилье. Главная сложность ее жизни — родная мать, женщина, судя по всему, истеричная и, соответственно, стервозная. В доме постоянные скандалы, крики и унижения. Ничего, утешал Кузин, потерпи, бабушка едва дышит, будет у тебя собственное жилье.

Однажды она пришла и горько и безнадежно разрыдалась: вчера мама была особенно агрессивной — за то, что внук не вытер ноги, схватила его за ухо и так крутанула, что ухо опухло, и весь вечер лютовала, как только меня не обзывала, я больше так не могу, не знаю, что делать, и за себя и за сына боюсь. Не знаю, что будет дальше: ушла бы из этой треклятой жизни, но ведь у меня сын.

Потерпи, как-то все уладится, привычно уговаривал Кузин. Да мне и бабушку жалко, ей так тяжело, она много раз говорила, что хочет поскорее помереть.

Тут Кузин отчетливо понял, на что именно намекает бабулькина внучка. Главное, ему было так жалко свою подругу, что он неожиданно для себя сказал: ладно, я что-нибудь придумаю. Этими словами он сразу успокоил внучку, и они долго и подробно доказывали хорошее отношение друг к другу.

На прощанье Кузин сказал: завтра вечером я навещу твою бабушку, а утром ты позвони ей и, если она не ответит, сразу приезжай.

Следующим вечером Кузин зашел к бабульке, та, понятно, обрадовалась ему — какой внимательный, зашел без вызова, что бы я без вас делала, давно бы померла, да и пора, обрыдла мне такая жизнь, нет, это не разговоры, лучше давайте я сделаю вам сердечный укол, и вы спокойно поспите.

И он сделал тот же укол, что делали бабульке ежедневно, но не привычную порцию, а в несколько раз больше. И ушел, пожелав спокойной ночи.

А днем на прием пришла внучка — бабушка ночью умерла. Да, сказал Кузин, восемьдесят два, три или четыре инфаркта, умерла во сне — неплохая смерть. Давайте ее паспорт. Выписал свидетельство о смерти и подробно объяснил, что делать дальше.

Вышел ее проводить. Примите мои соболезнования. Спасибо, сказала внучка. И ушла. Ничего более. Только короткое спасибо.

Это все. Внучка исчезла. И навсегда. Не звонила и тем более не приходила к Кузину. А он-то скучал по ней. Ждал звонка. Впервые в жизни ему нужна была не вообще женщина, а конкретно вот эта бабушкина внучка. Более того, он опять же впервые в жизни страдал, что беляночка исчезла. И говорил другу: нет, раньше жить было легче, и зачем люди сами себе жизнь затрудняют, типа любовь, разлука, хотя без всех этих глупостей жить гораздо проще. Но ничего не мог с собой поделать. Да, скучал, пожалуй даже, и страдал.

Месяц прошел, другой — нет внучки. Сперва Кузин объяснял это похоронами и горем своей подруги, потом додумался до того, что внучка, зная, что он помог ее любимой бабушке быстрее взлететь на небушко, сердится и не может его простить.

Странно даже, но в эти месяцы у Кузина не было женщин, он не замечал их призывных взглядов, он все надеялся, что беляночка вернется к нему. Более того, когда внучка переедет в бабулькину квартиру, они встретятся, поговорят, все наладится, и они снова будут вместе. А может, и почаще, чем раньше, — ведь теперь внучке не нужно будет спешить.

И несколько раз, проходя мимо бабулькиной квартиры, он звонил, но квартира была нежилая.

Но однажды, идя с вызова, он увидел, что дверь в квартиру распахнута. Кузин осторожно заглянул — в квартире шли активные ремонтные работы. А хозяйку можно? — сказал он рабочему. Тот кого-то кликнул, и вышел сравнительно молодой приятный мужчина. Я участковый терапевт, сказал Кузин, много лет лечил хозяйку этой квартиры, шел мимо и вот убедился — жизнь продолжается.

О, я много слышал о вас, обрадовался мужчина, вы — доктор Кузин, вас любила бабушка моей жены.

Так вы переселяетесь? Нет. А зачем. У нас неплохое жилье. Вот закончим ремонт, а потом будем думать — продавать квартиру или сдавать. А как родители вашей жены? Да ничего, более-менее здоровы, к сожалению, мы их редко видим — они живут в другом конце города.

Он был раздавлен, доктор Кузин. В пятницу он от души выпил. В субботу и воскресенье продолжил. Он пил не так с горя, что более не увидит свою подругу, как от обиды, что его так ловко надули. Он-то скучал, он-то маялся, если не сказать страдал, а ведь это была простейшая сделка: я тебе даю, что у меня есть, а ты за это сделаешь, что мне нужно.

Непонятно, зачем она так спешила освободиться от бабушки. Терпела много лет, потерпи еще самую малость. Значит, устала ездить и нужны деньги.

Как же он ругал ее, выпивши. Это даже и повторять не стоит. Ну, вот как назвать женщину, которая сходится с лечащим доктором бабушки ради однокомнатной квартиры?

Ладно. Но и ругая ее, на высоте обиды — ну, тертый калач, и как же его надули, провели, словно младенца, — Кузин все равно скучал по ней. Приди она к нему, он ей все простит.

Через полгода Кузин понял, что не придет никогда. И пора ее забыть и завести другую женщину. Что он, разумеется, и сделал.

Все. Конец истории? Нет. Вот и продолжение.

Однажды на лавочке перед поликлиникой его поджидал средних лет мужчина. Уделите мне пять минут, Николай Алексеевич. На вашем участке есть такой-то больной. Кузин кивнул. Парализованный старичок, лежит, что безмолвная колобашка. Мочится в постель, пролежни. Моя жена вовсе извелась. Вы хотите, чтоб я отправил его в больницу? Но его нигде не возьмут, он нуждается в домашнем уходе. Но жена — гипертоник (Кузин кивнул — он это знает), у нее недавно был криз (Кузин снова кивнул — ему ли этого не знать). Спасите мою жену, ведь ее в ближайшее время парализует, да и от запахов в квартире жить невозможно, и тесть сам просил, чтоб ему помогли закончить страдания. Да, он и мне это говорил, но так все говорят, а на самом деле лишний прожитый день воспринимают как Божий подарок. Именно поэтому медики должны бороться за жизнь больных до их последнего вздоха.

А вот в некоторых странах таким людям помогают, настаивал мужчина, и идут им навстречу. Но мы живем не в этих странах, и у нас такого закона нет. Появится закон, вернемся к этому разговору.

И Кузин взялся за ручку двери — он опаздывал на прием. И тогда мужчина сказал: нам посоветовала обратиться к вам — и он назвал имя вот как раз бабулькиной внучки.

Кузин отпустил ручку двери. Внимательно посмотрел в глаза мужчине. И что же такое она вам говорила? Если его будут брать за горло и пугать, знал точно, он развернеется и молча уйдет.

Но, видать, мужчина был умен: она говорила, что вы на редкость внимательный и добрый доктор. Да мы это и сами знаем.

Кузин хотел спросить: а откуда вы знаете эту женщину, но подумал: а какая разница, главное — знает, и именно она присоветовала доктора Кузина.

Он молча смотрел в глаза этому мужчине, и вдруг разом всплыли все обиды, ну как же ловко надула его беляночка, бабушкина внучка, и если этот хорошо одетый и сытого вида мужчина думает, что доктора Кузина можно обмануть за несколько приятных и ничего не стоящих слов, то он ошибается, и все эти соображения сложились в одно короткое слово:

— Сколько?

 

Старшая сестра

Да, две сестры — старшая и, соответственно, младшая. И обе, что понятно, Степановны — ну, родные ведь сестры. Старшая Мария Степановна, а младшая Анна Степановна. Анна Степановна могла бы сестру называть даже сестренкой, десять лет разницы, — если бы не их возраст. Шестьдесят два года. Нет, это Анне Степановне, а Марии Степановне так и вовсе, любой арифметик скажет, семьдесят два. То есть одна почти пожилая, а другая, чего там, почти старенькая.

Вот удивительно: родные сестры, но какие же они разные. Даже не верится, что именно родные. Даже и непохожи. Ну, в пожилом возрасте десять лет разницы — это о-хо-хо, но непохожи сестры были всегда.

Что характерно: живут в одном доме, даже на одном этаже, только в разных подъездах. У каждой по однокомнатной квартире.

Но все по порядку. То есть о каждой сестре отдельно.

Сперва, понятно, Мария Степановна. Старшенькая ведь. Всю жизнь учила детишек географии. Работала именно всю жизнь — до шестидесяти с чем-то. Но пришли очередные летние каникулы, и она вдруг сказала — все, сил никаких не осталось, больше в школу ни ногой. Нет, не то чтобы ее из школы подталкивали — дай дорогу молодым — нет, даже уговаривали, ну, потерпите еще годик-другой, как и все мы терпим. Но нет. Видать, и в самом деле детишки все силы высосали, и у меня более не наблюдается ни желания, ни терпения рассказывать им, где какая страна находится и что за народец там проживает.

Да, но такую смелость можно и объяснить: к тому времени у Марии Степановны уже не было опасения, что ей придется куковать на необзорную учительскую пенсию, не говоря о том — а как я буду помогать деткам и внукам. Да, жила она одна, муж к тому времени помер, а детишки, нет, не те, которые вытягивали последние силы на уроках, но собственные, не только выросли, но уже растили своих детишек и очень прочно стояли на ногах. Так прочно, что чувствовалось: ни легкий, ни средний ветер их с ног не повалит.

Вот дети как раз и настояли, чтоб мама ушла из школы: мы теперь на ногах стоим почти прочненько и тебе всегда поможем.

Сын хозяйничал в филиале какой-то большой иностранной компьютерной фирмы, а дочь была заместительницей хозяина банка. Пусть небольшого, но ведь банка, а не ларька. То есть вполне успешные и новые люди.

У каждого, даже говорить смешно, отдельное жилье, у сына девочка, у дочери мальчик, машины, соответствующие их работе, и зарплаты, тоже соответствующие.

Оно конечно, все кругом колотятся, чтоб свести концы с концами и маленько выжить, но значит, не абсолютно все, вовсе не абсолютно. Простая учительница вырастила и обучила детей, которые не делают контрольную дырку в черепе, но пашут с утра до вечера как папа-карлы и, соответственно, не ломают каждый собственную голову: а как бы это мне до зарплаты дотянуть. Напротив того, даже маме помогают. Да, а мама с возрастом требует особой заботы.

Тут так: конечно, в семьдесят два нельзя быть совершенно здоровенькой. Да и просто здоровенькой быть нельзя. И Мария Степановна, конечно, не исключение. Вот давление малость прыгнуло, вот и сахарок чуть излишний, вот и ночи сплю на редкость плохо. То есть всего помаленьку. Главное: чего-то одного, что конкретно угрожало бы жизни Марии Степановны в ближайшее обозримое время, не было.

И все-таки у Марии Степановны постоянно было плохое настроение. Со стороны-то глянуть — устала в школе за долгую, почти безразмерную жизнь, это понятно, но сейчас ты вольная птаха, мечтала ведь когда-то: стану вольной птахой, хоть маленько успею полетать, пусть не в поднебесье, это понятно, соки не те и давно высосаны школой, ну, пусть хоть над землей, книжки буду читать, какие собиралась, но не смогла прочитать, не менее двух часов стану гулять по парку, вольный ведь человек. Никому ведь ничего не должна.

Но нет. Вовсе совсем нет.

По магазинам ходила, квартиру убирала, белье стирала (дети купили хорошую технику), но вольно погулять по парку или книжку почитать, не говоря уж про съездить в музей, этого не было. Дети считали, что, выйдя на пенсию, мама просто-напросто стала ленивой. И с годами, это понятно, ей все больше и больше нравится быть ленивой.

Поест от души и телик смотрит. И толстеет, хотя и помаленьку.

До смешного доходило. Не ешь ты с утра вот этот кусок сала, это неполезно, вся заграница от сала наотрез отказалась. Но нет. У меня без хорошего куска сала энергии на день не хватает.

Или вот. Сын подарил хороший японский телевизор. Так мама весь день лежит на диване и переключатель чикает. Мама, да отложи ты эту чикалку, лишний раз с дивана встанешь, чтоб программу сменить. Но нет.

Но главное. У нее был какой-то ноющий характер. Постоянно на что-нибудь жаловалась. На здоровье, на детей, что любят ее недостаточно и заходят не каждый день. Да, но ведь мы каждый день звоним. Нет, техника не может заменить живое человеческое общение.

Зануда ваша мама — так говорила Анна Степановна своим племянникам, и они соглашались со своей тетенькой.

Ну, а теперь про Анну Степановну. О, это совсем другое дело — про нее и вспоминать-то приятно.

Сухощава, пожалуй даже стройна, всегда весела, всегда модно стрижена и модно же одета, прошла трех мужей (это зарегистрированных), в текущий момент живет с очередным, незарегистрированным, но живет шесть лет, так что его смело можно считать мужем. И что характерно, он моложе на шесть лет, но любит и даже обожает свою почти жену. У Анны Степановны, значит, однокомнатная квартира (которую она завещала племяннице), у мужа тоже однокомнатная квартира, но не съезжаются, хотя все вечера проводят вместе. Ну, и ночи, это конечно. Значит, людям нравится именно так жить, и это исключительно их личное дело.

А племянники любят приходить к тетеньке. Устанут на работе, а она развеселит, потому что буквально клокочет энергией.

Да, и любит красиво жить. К примеру, выпьем, ребята по чашечке кофе. И как в заграничных фильмах, примет маленькую — с наперсток — рюмашку очень хорошего коньяка, причем не заглатывает сразу, но проследит, чтоб коньячок равномерно растекся по всему рту, затем сделает пару глотков кофе (сама варила, растворимый не признавала) и закурит длинную-длинную сигарету, и руку с сигаретой держит на отлете — вот именно так пили кофе и курили сигареты в давних заграничных фильмах о красивой жизни.

Причем хорошо жила тетенька всегда. Причина проста: Анна Степановна много лет заведовала столовой в туберкулезном санатории.

Нет, нет, говорила себе Мария Степановна, младшая сестра не тягает сумками еду от туберкулезников (о том, что сестренка обкрадывает больных людей и просто-таки воровка, Мария Степановна никогда и подумать не смела), но если ты насытишься на работе, считала она, то ведь от зарплаты денежки остаются — вот как раз на красивые платья, драгоценности и шубы.

Да, хоть Анна Степановна и прошла трех мужей (о четвертом говорить в этом случае не стоит — он появился поздно), но детишек у нее не было. Тут никто не знает, может, просто не получилось с детишками, но Анна Степановна говорила всем (и даже старшей сестре), что дети ей не нужны, а жить нужно для себя самой, и открою тебе тайну, моя старшая сестра, жизнь одна, пролетает она быстро, и надо жить так, чтобы она пролетела хотя бы весело и легко.

То есть расклад уже вполне ясен.

Старшая сестра учила детей географии, с большим напрягом ставила на ноги детей собственных (муж ее был простым инженером), долгие десятилетия сводила концы с концами, от такой жизни притомилась и потому залегла на диване, с трудом отрываясь на хождение по магазинам и мелкие домашние работы. Из удовольствий у нее остались лишь телевизор, лежание на диване и жалобы на собственную жизнь.

Младшая же сестра и в молодые годы, и в нынешние, вполне, можно считать, зрелые, была легка, весела и умела красиво пожить. Ездила в театры и на концерты знаменитых заезжих звезд. И в любом случае никогда не унывала.

И за это ее любили племянники и охотно забегали к тетеньке, хотя бы на полчаса. То есть более охотно, чем к родной матушке. Все же приятнее слушать веселую болтовню тетеньки, чем занудные жалобы матушки, хотя и очень родной, это конечно.

Мария Степановна это знала и обижалась на детей. То есть это даже смешно: она ревновала детей к своей родной сестре.

А надо сказать, хоть жили сестры в одном доме, но виделись редко. Нет, общие праздники, дни рождения — это понятно. А такого, что вот мы родные сестры и ни на мгновение не разлучаемся, — нет, такого не было. И виной тому была, пожалуй, все-таки Мария Степановна.

Потому что надо прямо сказать — Мария Степановна всю жизнь завидовала младшей сестре. Называла попрыгуньей-стрекозой. Да, она всегда была легкой и веселой, по театрам ездила, вон сколько мужей сменила, а мы всю жизнь вертелись, как могли, воспитывая как собственных детей, так и несметное число чужих, жили угрюмо и натужно, и лишь под занавес увидели осколочек сносной жизни, а вот сестренка младшая всю жизнь пропорхала (подумаешь, что та не в столовой большого санатория работала, а действительно порхала с цветочка на цветочек).

Так теперь еще и дети любят тетю больше, чем родную мать. Нет, несправедлива была Мария Степановна к своей сестре, но ничего не могла с собой поделать. Как-то забывалось, что в трудные года младшая сестра помогала племянникам — тому куртку купит, а той сапоги. Да ведь и квартиру завещала не приходящему мужу, а племяннице. У той свое хорошее жилье, но кому может помешать лишняя квартира.

Нет, никак не могла Мария Степановна сказать себе раз и навсегда: жизнь моя вполне удалась, я занималась самым достойным на земле делом, вырастила детей, которые не тянут из матушки последние соки, как это сейчас принято, но помогают, и внуки почти взрослые и помаленьку становятся на ноги, и с мужем прожила дружно, ни разу Мария Степановна не пожалела, что прожила именно с этим, а не с каким-нибудь другим мужчиной.

Нет, иной раз она себя именно так и уговаривала, но это не очень-то помогало. Зависть к сестре не проходила. Поскольку она вела счет не с собственной жизнью, но с жизнью своей сестры. Смешно сказать, но у нее не проходила обида, что родители Аню любили и баловали, а ее, старшую дочь, держали в строгости и нелюбви. Нет, все ей понятно: десять лет разницы, младшенькой вся любовь, но обида никогда не проходила. Хотя и понимала, что дело это очень уж давнее — родителям сейчас было бы под сто.

То есть, напомнить надо, вот какой был расклад, вот что всего более угнетало Марию Степановну, вот от чего, не отрываясь от дивана, день напролет чикала переключателем телевизора. Анна жила правильно (хоть и потягивала продукты у туберкулезников), а я неправильно. Надо было жить не натужно, перебираясь с кочки на кочку, а легко, весело, порхаючи. И тогда бы меня все любили: мужчины, ученики (а меня ведь ученики не любили — уважали, боялись, но не любили), родные дети. А так, родные дети любят не меня, а свою тетеньку.

И главное, Мария Степановна понимала, что ничего уже изменить нельзя, это до ее последних дней. Конечно же, она улетит раньше младшей сестры, и это справедливо. Анна на десять лет младше, да и жизнь прожила не такую уж тяжелую. И ничем, кроме мелких простуд, не болела. Так что сносу ей не будет.

Но вышло не так. Чту все наши расчеты! Да тьфу на все наши расчеты.

Первой умерла именно Анна Степановна. Пошла в лес за грибами и, уже набрав полную корзину грибов, легла отдохнуть под сосной. То есть получается, ей и тут повезло: сосновый лес, солнце, и даже успела набрать полную корзину грибов.

Горевали все, кто ее знал. Но больше всех убивался ее муж, вроде почти молодой человек, и муж не вполне законный, а убивался так, словно бы у него никогда уже другой женщины не будет.

На похоронах дети поддерживали Марию Степановну, чтобы мама все же перенесла такую утрату и не рухнула бы на могилку родной сестренки. Несправедливо, говорила Мария Степановна, нарушен порядок, сперва должны уходить старшие, а уж потом младшенькие. Нет, ну как же все несправедливо.

Мария Степановна как-то не сразу осознала, что она никогда больше не увидит свою младшую сестру. Но только через несколько месяцев, когда она вдруг осознала, что спор, какой она вела долгие десятилетия, завершен. И если брать не качество жизни, но исключительно ее продолжительность, то в этом споре все ясно. И получается, что трудности, дети, повседневные напряги, странно сказать, вовсе не укорачивают жизнь.

И как только закончился счет, что-то в Марии Степановне изменилось. Это даже и странно, но она стала как бы повеселее, стала менее занудистой. Нет, правда, это странно: ушел ближайший человек, а другой ближайший человек не загибается от тоски, а вроде бы даже и повеселел.

И даже помаленьку Мария Степановна начала менять свою жизнь. Пример: перестала по утрам есть сало. Вообще стала есть поменьше. Так что даже малость похудела.

Далее. Однажды Мария Степановна вышла из дому. Нет, в том-то и дело, не в магазин пошла, а вот именно бесцельно — на прогулку. Сперва квартал обошла, а потом помаленьку-помаленьку начала выходить в парк. И до того дошло, что она стала выходить на ежедневные — почти двухчасовые — прогулки.

И внимательно по радио и телику следила, какие дни для здоровья неблагоприятные, чтоб, значит, именно в эти дни здоровьем рисковать поменее. То есть получается, что спор с сестрой вовсе не завершился: вот на сколько лет я переживу Анну, вот точнехонько на столько я и была права.

Однажды Мария Степановна вспомнила, как они всей семьей ездили смотреть, как разводят мосты. Аня сидела на шее отца и спала, щекой привалясь к его голове. И Мария Степановна подумала, что это, пожалуй, самое счастливое воспоминание ее детства. Свези меня, сынок, с той поры я ни разу не видела, как разводят мосты. Видать, хороший сын, не стал говорить — у меня с утра на работе напряженка. Свез. Не выходя из машины, Мария Степановна дождалась развода мостов, коротко сказала "красиво", и они уехали.

На следующий день она умерла. Причем так же внезапно, как младшая сестра. Пришла домой с прогулки и у родной квартиры рухнула мертвенькой.

На лице ее была легкая улыбка. Такая улыбка бывает у людей, которые в этой жизни понимают себя победителями.

 

Кинолог

Нет, кинолог — не в смысле человек, который любит кино, это каждый будет себя называть кинологом, а исключительно в смысле человек, который понимает в собаках.

Вот именно так могла бы отвечать Алина, если бы кому-нибудь пришло в голову поинтересоваться, а чем она, к примеру, занимается. Ну да, молодая незамужняя женщина, к тому же красивая, к тому же модно и дорого одевается. Нет-нет, все в порядке, я — не валютная женщина, могла бы ответить Алина, я кинолог.

Хотя кто ж это сейчас интересуется, чем человек зарабатывает, так что — кто такой кинолог, объясняла мамаша Алины, живущая в соседнем доме.

Но все по порядку. Алина — красивое имя, правда ведь? Да и сама Алина, значит, красивая — высокого роста, стройная, ходит, гордо вскинув голову. Нет, пожалуй, никто на улице не приставал к ней с глупостями типа: а подскажите, пожалуйста, который сейчас час. Во-первых, такая гордая женщина недоступна для подобных заигрывающих вопросов, а во-вторых, никто бы и не отважился заигрывать: всегда рядом с Алиной, точнехонько у правой ноги, шел красавец дог, огромный, пятнистый, на прохожих — ноль внимания. Без намордника и поводка. Да ему на тебя тьфу и растереть, покуда, разумеется, ты не полезешь к хозяйке с глупостями типа: а подскажите, пожалуйста, который сейчас час.

Жила Алина с восьмилетней дочерью в однокомнатной квартире. Правда, дочь в основном жила у бабушки, молодой пенсионерки. И всех это устраивало: бабушка внучку обожала и не была такой строгой, как мама (что устраивало внучку), а сама Алина весь день могла крутиться по делам.

Был у Алины друг — Виталий Алексеевич, школьный учитель. Даже как-то и странно, здоровый рослый мужчина, а школьный учитель. Причем учил детей не физкультуре, а истории. И дети — все это знали — его любили. Был женат, но развелся. Есть десятилетний сын, часто встречаются, хотя живут в разных местах. После размена двухкомнатной квартиры Виталию Алексеевичу досталась двенадцатиметровка в коммуналке (там еще две семьи, правда, без особой пьяни и вечерних разборок — все нормально). Чего они развелись? А неизвестно. Видать, жена ушла к другому, поскольку у сына очень уж резво появился отчим.

Виталию Алексеевичу тридцать шесть лет. Алина года на четыре помоложе. Все нормально. Метр восемьдесят, худощавый, светлое, мягкое лицо. Нет, правда, очень приятный мужчина. Когда здоровается, то тебе отчего-то кажется, что он рад тебя видеть. Ведь не знает, большой или малой пакости от тебя ожидать, но на всякий пожарный рад тебя видеть.

Когда они только сходились, Виталий Алексеевич привел Алину к себе, но та сразу сказала, что в коммуналке встречаться нельзя, я все время буду ожидать, что соседи постучат и что-нибудь попросят, типа спичек. А встречаться будем у меня (дочка ведь живет у бабушки).

Поначалу Виталий Алексеевич побаивался дога, и Алина уводила собаку на кухню, но потом они привыкли друг к другу (в смысле Виталий Алексеевич и собака), и дог ночевал, где привык — у кровати хозяйки.

Так несколько лет они и прожили. Субботу-воскресенье непременно проводим вместе, иногда и на неделе. Ну, как муж и жена, только живут порознь и не ведут общего хозяйства. Вполне свободные люди. Он был женат, и это ему не понравилось (ну да, если жена ушла к другому), и Алина успела сходить замуж, и об этом говорила коротко: "Чем такой, так лучше никакого".

Все ясно. Люди хорошо относятся друг к другу, видать, детей заводить не собираются, время от времени доставляют друг другу удовольствие и даже радость, так и зачем испытывать судьбу, типа брак, совместное хозяйство, прочее.

Теперь вперед!

Когда они познакомились, Алина была не кинологом, а научной сотрудницей в большом, но закрытом НИИ, так-то она биолог, в НИИ они ставили опыты на водолазах, и Алина писала диссертацию.

Нет, чего там, Алина — женщина умственно прогрессивная, хорошо знала английский язык, любила старую музыку, и они с Виталием Алексеевичем часто ездили в город вот именно на концерты старой музыки, а также в театры. То есть не только красивая, но и умная пара — английский язык, старая музыка, наука, история.

Но! Но внутренним своим устройством они очень отличались друг от друга. Нет, не как мужчина и женщина, нет. Внутренние характеры у них были разные.

Алина всегда была женщиной активной. Я не люблю, когда меня обижают и не отдают положенное. Пример. Вот в таком же НИИ за секретность платят столько процентов, а нам столько же, но поменьше. Или же — в таком-то НИИ премии квартальные, а у нас только в конце года и с задержкой. Тут не так важно, отдавали положенное или нет, тут важно, что Алина — женщина активная и не любила, когда ее обижают.

Виталий же Алексеевич — совсем иное дело. Он никого, и даже начальство, не только не умел брать за горло, но даже и желания такого не испытывал.

И если в школе устраивали забастовочный комитет, и мы не пойдем на выпускные экзамены, и не дадим аттестаты, покуда с нами не рассчитаются под ноль, Виталий Алексеевич непременно доказывал, что без аттестатов наши ребята не смогут поступать в институты и загремят в армию.

Или вот если они не рассчитаются с нами за летние каникулы, мы с первого сентября школу не откроем. Это конечно, но я первого сентября в школу приду и свои уроки проведу. Учитель, который из-за денег приходит или не приходит на уроки, кто угодно, но только не учитель. А им с нами можно так обращаться? Это вопрос интересный. Но если мной управляют бандиты, я вовсе не обязан действовать бандитскими же методами.

Странно, но учителя ему все прощали. То ли единственный красивый мужчина в школе, то ли и в самом деле хороший учитель, сказать трудно. Ну, вот он у нас такой, и что тут поделаешь, приходится мириться, как с плохой погодой.

Да, но Алина иной раз упрекала своего друга — все-таки ты у меня слишком мягкий. Конечно, она имела в виду характер, а не что другое. Иначе стала бы терпеть друга несколько лет? Нужно прямо сказать, при Виталии Алексеевиче никто иной противоположного пола у Алины замечен не был. То есть дружная и верная пара. Мы хоть живем каждый в своей норке, но постоянно помним — мы всегда вместе. Но упрекала — ты у меня слишком мягкий. Близкие ведь люди, имеет право. Никому ни в чем отказать не можешь. И ничего не хочешь менять в своей жизни.

Такая вот постановка вопроса не обижала Виталия Алексеевича, нет, но удивляла. А что я, собственно говоря, должен менять в своей жизни? Стать вышибалой? Пойти в торговлю? Научиться контрольные дырки в черепе делать? Учитель, он и есть учитель. Уроков я беру под завязку — у меня сейчас две нормы. Да и вообще мне хватает. Деньги на сына отдаю, кормлен, есть ты, крыша над головой и костюм.

Заметить следует, даже тройка. Тут надо сказать, Виталий Алексеевич ходил в школу только в костюме (а иногда даже в тройке) и непременно при галстуке, их было несколько, и он их часто менял — в отличие от костюма, который, напомнить надо, был один.

Нет, правда, приятно посмотреть: учитель идет в школу — костюм, галстук, брюки глажены, башмаки чищены, в руках отчего-то не портфель и не дипломат, но папочка, да, а рост высокий, спина прямая, идет неторопливо, а лицо мягкое и улыбчивое. Да, это учитель истории, он и не должен суетиться, его предмет — века и века, если не сказать тысячелетия.

Но продолжим. У меня есть зимние сапоги, осенние и летние туфли, которые, что характерно, покуда не текут. Да, и ты это знаешь, меня звали в частную школу, но это два часа в один конец. Скажу прямо: если бы я мог за несколько лет решить вопрос с жильем (то есть обменять коммуналку на однокомнатную квартиру), я бы потерпел и несколько лет поездил, но таких денег за учительский труд нигде не предлагают. Так что меня устраивает текущий момент. Да, я не могу съездить к теплому морю и за границу, и я, видать, отношусь к большинству. Зато теперь я иной раз покупаю книжки по истории и философии, которых десять лет назад не было.

Вот таким человеком был Виталий Алексеевич.

Совсем другое дело — Алина. Что и понятно. Ее текущий момент устраивать не мог — забот поболее. Мать — пенсионерка, дочка, которую нужно одевать в современные одежды, учить музыке (английскому Алина учила сама — экономия), собака. Да и сама сравнительно молодая женщина, и надо одеваться, как положено красивой, сравнительно молодой женщине.

А ей не то что премии задерживают, но теперь еще и зарплаты. Да еще постоянные разговоры, что, поскольку армия у народа — что кость в горле и такому народу армию никак не снести, будут большие сокращения и НИИ разгонят.

И помаленьку пришло соображение, что диссертацию, которая почти готова, на хлеб не намажешь и платье из нее не сошьешь.

Может, потому они и не поженились, что такие разные люди? Может, Виталий Алексеевич боялся, что если сейчас Алина кротко его упрекает, то в дальнейшем начнет ежедневно пилить. А Алина, может, думала: а зачем мне такой непробойный муж. Нет, уж лучше как есть — доставляем друг другу удовольствие, а иногда и радость, ездим в театры, мы всегда вместе, но лучше по своим норкам.

Алина все время что-то искала. Давала уроки английского языка, но это заработок неверный, тем более в маленьком городке, а нужно что-то постоянное и надежное. Соображение стать челноками — Виталий Алексеевич таскает тяжести, а она со своей энергией и находчивостью двигает дело — Алина отбросила сразу, зная характер Виталия Алексеевича. Даже и не предлагала.

Но искала. А кто ищет, тот, как в песне поется, иной раз что-нибудь да находит.

Повезло. Стала кинологом (ну, который по собакам, а не по кино). Ученая ведь женщина, биолог же, то есть понимает в животных, и в собаках в том числе (да, с собаками знакома с детства — у отца была настоящая овчарка). Книжки специальные читала. И повезло.

В Губине — между Фонаревом и городом — много лет был центр по обучению собак. Ну, это каждый знает: фас! пробеги по бревну, залезь на второй этаж и погаси пожар, хозяина охраняй, а постороннего человека куси.

На каких условиях пошла туда работать Алина, сказать трудно — коммерческая тайна. Вроде бы она предложила какие-то особые методы обучения, и не то хозяин взял ее в долю, не то просто хорошо платил.

И как-то помаленьку Алина начала жить получше: одежду сменила, купила красивую шубку, сделала ремонт, сменила сантехнику. И даже начала ходить на автомобильные курсы. То есть человек смело смотрит в будущее. Собаки у людей будут всегда, их нужно учить, собак водят дорогих, а таких и учить стоит дорого.

Поначалу Алина стеснялась своей новой работы, что и понятно: почти кандидат наук — и вот, собачий учитель. Приходя домой, подолгу отмокала в ванне, чтоб в кожу не впитался собачий запах.

Разумеется, Виталий Алексеевич беспокоился, не опасно ли работать, не покусают ли собаки, да ты не бойся, это же не я надеваю толстый ватный халат и убегаю от собак. У меня иные задачи: я разрабатываю новые методики и общаюсь с хозяевами собак. Это понятно: богатым людям приятнее иметь дело с красивой, модно одетой женщиной, чем с мужиком, у которого запашок после вчерашнего. Сейчас появилось много людей, которым есть что терять, и они заводят собак дорогих и злых. Обучать их надо быстро и надежно. То есть методами нетрадиционными. Это и есть моя работа.

Правда, в подробности своих методов Виталия Алексеевича она не посвящала, догадываясь, что тому эти подробности могут не понравиться.

Но! Человек ко всему привыкает. А жить, презирая свое дело, довольно утомительно. И твоя душа непременно так развернется, что дело, которое кормит, начнет казаться не вполне зловредным и бессмысленным.

Видать, и душа Алины помаленьку разворачивалась в удобном для хозяйки направлении. Ну, тут все понятно: любое дело необходимо, и если общество помаленьку звереет, то человек вправе защищать себя от бандитов, тем более власть на корню скуплена этими самыми бандитами. Тут как раз собака и становится защитником и другом, и не просто человека, но исключительно своего хозяина.

И видать, помаленьку Алина не только смирилась со своей работой, но и была довольна, если удавалось придумать что-либо новенькое в деле защиты человека от внезапных нападений.

Виталий Алексеевич несколько раз просил Алину взять его с собой, ну, мне интересно, как собаки из неумех становятся учеными. Но Алина отговаривала, нужна привычка, неопытному человеку наши методы могут показаться жестокими, у нас ведь бойцовые собаки, и они в обучении очень злые. Правда, хозяева такими и хотят их видеть, за что соответственно платят.

Но однажды Алина, видать, сказала себе, а чего я стесняюсь показать дело, которое сама и придумала, дело ведь это хорошее — ничто не заменит собакам боевой опыт, и если мой дорогой человек хорошо ко мне относится, он оценит мой методический вклад. А может, это будет ему и полезно: сейчас побеждают не мягкие, а железные, не манная каша на молоке, а жестокий клык. Ну, так, не так она думала, сказать трудно, но пожалуй, что именно так.

И однажды Алина взяла с собой Виталия Алексеевича на какую-то самую главную тренировку. На собачий выпуск, вот что. Ну да, последний звонок и школьный бал.

Подробности сообщить трудно. Виталий Алексеевич не очень-то любил вспоминать про этот выпускной бал. Но можно представить, как собачки бегали по бревну, как гонялись за человеком в ватном халате, как летели от халата клочья. Это все понятно.

Потом подошел главный момент выпускного бала. Для самых злых собак, которые тупорылые и похожи на свиней, или с большими круглыми головами, или бесшерстные, со складками на шее, или черные, мелкие, похожие на пиявок.

Там была огороженная забором площадка, и зрители были хорошо защищены этим высоким забором.

И вот на поле выпустили разнокалиберных и беспородистых собак, бомжей, сказать просто, их люди центра отлавливают на помойках и в бесхозных местах, эти собачки сбились в кучу, прибиваясь к загородкам, они еще не знали, но только догадывались, какую подлянку задумали люди, стоящие над высоким забором. И тут со свистом, с гиканьем запустили злых собак, уже ученых, знающих, что надо делать, чтоб сдать экзамен на отлично.

Ну, тут подробности можно опустить. Сказать коротко: все собаки сдали экзамен успешно.

Но это еще не все. Вот что случилось. Забор, значит, был очень высокий. И проходя под этим забором, собака, похожая на свинью, сорвалась с хозяйского поводка, выпрыгнула над забором и, надо же, хватила за руку именно Алину. Невероятно, чтобы собака так высоко прыгнула. Это как человек возьмет планку на пяти метрах (без шеста). И это еще счастье, что собака была на излете и лишь слегка хватила руку Алины, иначе вовсе бы откусила — это именно такая собака.

Правда, рана оказалась неглубокой, крови было много, но нервы и сосуды уцелели.

То есть это что ж получается? А это урок истории: ты натравливаешь одно существо на другое, и оно тебя же и загрызет. Ну да, надо напомнить, что Виталий Алексеевич историк.

А с Алиной он расстался, нет-нет, она мне нравится, я ее, пожалуй, и любил, но теперь я ее боюсь. Это бред какой-то, но я ее боюсь. Не укусит же она меня, в самом деле, но боюсь. Видать, я не из тех, кто грызет, а из тех, кого грызут. И если уж иного выбора не будет, так пусть уж я буду собакой-бомжом.

 

Кочегар Николай

Нина Васильевна выперла своего законного мужа Николая и сошлась с другим.

Нет, тут надо уточнить. Конечно, она его не выперла, мол, вали отсюда и чтоб я тебя никогда больше не видела. Нет, женщина деликатная, она сказать не могла, мол, вали отсюда и чтоб я тебя никогда больше не видела, но сообщить, что у меня теперь другой и он придет сюда, вот именно на твое место, это она, пожалуй, сообщила.

Тут так. На отшибе Фонарева, в Желтой Слободе (черт знает, почему она не Белая, к примеру, и не Красная, а вот именно Желтая, там десяток двухэтажных домов, квартир на двадцать каждый, может, когда их строили, они были желтого цвета, это они уже сейчас грязно-розовые, а в начале, может, действительно, были желтыми, но это не так важно), помимо двухэтажных казенных домов, пара десятков домиков частных. И вот это как раз важно.

Потому что в одном таком домике и жила Нина Васильевна с мужем Николаем. Да, а домик тещин. Значит, жила в нем и теща. Да, а у Нины Васильевны был младший брат, по-умному говоря, шурин Николая. А у шурина была жена и двое детей. Да, а дом, сразу надо обозначить, был небольшой, всего две комнаты. Так что народонаселение здесь было довольно густое. Шурин с женой и двумя детьми жил в одной комнате, а Николай с женой и тещей в другой. Да, густое народонаселение. И это притом, что семь лет назад вышло послабление: сын Нины Васильевны (родился до Николая и без брака) ушел в армию. И уходя, он твердо заявил: обратно не вернусь, женюсь, где буду служить, и обязательно с жильем. Слово сдержал.

Правда, вот этот расклад, кто где располагался, дается на зиму. Есть времянка — домик-сарайчик и есть банька. Так что во времянку на лето перебирались Нина Васильевна и Николай. Да чего там, лето вообще время просторное, это уж зима сгоняет всех под тесную крышу.

И вот, значит, Нина Васильевна объявила Николаю, что теперь у нее будет другой. Смотрела ли она при этом в глаза мужу, с которым прожила двадцать лет, или взгляд ее был устремлен в какое дальнее пространство, сказать затруднительно.

Да, но она и благородство проявила. Замуж я выходить не собираюсь, поскольку не могу с тобой развестись.

Тут никак нельзя без подробностей.

Другого жилья у Николая не было, это понятно. В армию его забрали из глухой псковской деревеньки, уже перед самой демобилизацией он познакомился с Ниной Васильевной (да, у нее малый ребенок без брака, она на пять лет старше, но такая красивая, что Николай ее сразу полюбил). И женился. Ну да, и прописался у тещи. В псковской деревушке жила мама, Николай ездил к ней, пока она была жива, а схоронив маму, домик наглухо заколотил, просил соседей написать ему, если кто захочет домик купить, и больше на родину не ездил. Соседи так и не написали.

Словом, так. Николай оставался мужем, и в паспорте обозначено было, что он не бомж и что у него есть кусочек жилплощади.

Хотя, понятное дело, не станешь же ты права качать насчет кусочка жилплощади — дом-то тещин. Не выписали тебя — уже скажи спасибо. И Николай ушел.

А у Нины Васильевны появился другой мужчина. Сперва приходящий — пару раз в неделю, вечером приходил, утром уходил, а потом переселился насовсем. Была ли у него семья и жилье, сказать трудно. Да это и не так важно. Поскольку дело не в нем, а в Николае.

Николай ушел в единственное место, куда мог уйти, — на работу. Все эти двадцать лет он был кочегаром. Ну да, Слобода на отшибе, и кочегарка отапливала двухэтажные дома и небольшую воинскую часть. Все обещали, на газ переведем, он дешевле и чище угля, но так и забыли перевести.

И Николай, странно даже сказать, прожил в кочегарке три года. То есть проводил в кочегарке и свои смены, и смены своих товарищей.

Нормальная была кочегарка, почти благоустроенная. Ну, зал с котлами, и если подняться по лесенке, будет второй этаж, а там раздевалка, комната для кочегаров (даже со стареньким теликом), душевая, кухонька и, понятное дело, кабинет начальника.

Да, а к Николаю на работе относились хорошо, ну, двадцать лет на одном месте, уже редкость, и выйдет в чужую смену, если кто заболеет или запьет. А сам выпивал в меру, что даже и странно, то есть, конечно, мог выпить, но вот чтобы смену пропустить или заснуть у погасших котлов — такого с ним не было.

И когда начальник уходил в отпуск, он оставлял за себя Николая. Так и говорил, я ухожу в отпуск, а на хозяйстве за себя оставляю Николая. То есть получается не просто кочегар, но — старший кочегар.

Все время Николай проводил в кочегарке. А это, как известно, место теплое, и туда забиваются все хозяйственные службы округи — водопроводчики, электрики, — и они рубились в домино или выпивали, понятно, шумно, весело. Не отказывался и Николай, но делал он все как-то неяростно, скучно. Все понимали, он с ними только потому, что некуда деваться.

Вечером посмотрит телевизор. А так-то куда идти? Не в ресторан же, в самом деле, идти? Не в кино. Правда, по воскресеньям ездил в баню.

Ладно, чего там. С жильем, без жилья, с женой, без жены, но жить ведь как-то надо, жизнь, если уж высоко хватать, продолжается, не спрашивая тебя, продолжаться ей или нет.

Да, а на работе, понятно, все про Николая знали, и что жена выперла, и что жить негде, и поначалу удивлялись, а чего это она его выперла. Да, в самом деле, чего она его выперла? А черт его знает чего! Пожила с одним двадцать лет, потом другой понравился, теперь, может, и с ним двадцать лет проживет. А прежний? Ну, не вытурила из прописки, пусть спасибочки скажет. Будь у них общие дети или внуки, может, и разговор был бы подлиннее. А так: человек себе не враг, он что рыбка, ищет где поглубже. Чего же отказываться от другого, если он поновее и побольше нравится. Как-нибудь вот так.

И на работе очень удивлялись на житье Николая: ты здоровый мужик (что правда, ни разу не болел, высокого роста, жилистый, в нем сразу ощущалась скрытая, но большая сила), тебе всего сорок с небольшим хвостиком, найди ты себе бабу с жильем, ну, пусть малость постарше (но ведь и твоя старше тебя), и живи по-человечески.

Нет, правда, здоровый жилистый мужик, незапойный, неужели не найдет одинокую женщину с жильем. Их вон сколько, одиноких.

Начальник кочегарки однажды предложил: у меня есть соседка, хорошая, аккуратная, сын взрослый, живет одна.

Николай признался: так я же люблю Нину. И тут начальник удивленно спросил: так что, у тебя, помимо Нины, никого не было (то есть прежде подобное соображение и в голову начальнику не приходило)? И Николай, видать, понимая, что выглядит придурком, все же признался, что да, я Нине никогда не изменял.

Да, а начальник хорошо относился к Николаю, и он только изумленно промолчал. Нет, хороший начальник. Он разрешал Николаю спать в своем кабинете. То есть вечером Николай ставил раскладушку, а утром убирал в шкаф.

Значит, и жил и работал Николай в кочегарке, и от этого была некоторая чумазость. И это понятно, пыль, а как иначе, въедается в лицо, в руки и в одежду.

Тем более носил Николай всего два наряда: на смене комбинезон, в свободное же время старый тренировочный костюм (это летом), ватные штаны и серое пальто, соответственно, зимой.

Остальные вещи остались в прежнем доме, поскольку девать их было некуда, да они и не были ему нужны.

Нет, правда, кочегары, да и все прочие, удивлялись, чего он нашел в этой бабе: в молодости, может, она и была ничего, но это когда было, а сейчас, если посмотреть посторонним взглядом, пожилая усталая тетка, небольшого росточка, почти кругленькая, желтые безжизненные волосы (красит, видать, думает, желтые лучше седых).

Да! Сколько бы ни говорили Николаю: да найди ты себе бабу, он только смущенно улыбался и молчал. Словно бы знает какую тайну, но не откроет ее, поскольку вы, с вашим соображением, никогда этого не поймете.

Видать, штука была в том, что он по-прежнему любил вот эту пожилую и усталую тетеху. Видать, он и обижался на нее, но и смириться не мог, что оставшуюся жизнь проведет без своей Нины Васильевны. Но ведь проведет же, куда он денется. Но Николай все чего-то вроде бы ждал.

Ровно в пять часов Нина Васильевна проходила мимо кочегарки. Что в пять, это понятно — расписание автобуса. А что мимо кочегарки, так Нина Васильевна, может, и рада была бы пройти другим путем, чтобы не видеть своего бывшего, но другого пути не было. Можно проехать лишнюю остановку, но это потом топать три километра по узкой тропинке.

Нина Васильевна всю жизнь работала в школьной столовой, потому всегда несла две сумки. Потяжелее, полегче, но всегда две сумки.

И в это время Николай выходил из кочегарки, чтоб посмотреть на свою бывшую (хотя почему бывшую, они ведь не разводились). Если Нина Васильевна была в хорошем настроении, она словом-другим могла перекинуться с Николаем, правда, не замедляя шаг; а если в плохом, то молча проходила мимо, словно бы никакого Николая и нет на свете. Но он был, и он в любом случае стоял у кочегарки и долго смотрел ей вслед жалобно-побитым взглядом.

То есть, получается, день его как бы делился на две части: до пяти часов и после. Иначе не получается. Иначе чего выходить в пять часов да в любую погоду. Главное, у него не было надежд, что Нина Васильевна кликнет его обратно. Нет! Она честно ему говорила — отстань! Обратная жизнь не возвращается, забудь, и далее устраивайся как можешь. Без меня.

Но нет. Но нет! Он все на что-то надеялся. А на что? А кто ж его знает, на что человек надеется. Вот, глядишь, этому-то точно надеяться не на что, ему бы только дождаться, когда он испарится окончательно, но нет, но вовсе нет, что-то лепечет про жизнь впереди, которая будет полегче и посчастливее. Да не будет ничего полегче и посчастливее. Не будет! Но кто ж отважится с этим смириться?

Но Николай все чего-то ждал. К примеру, Нина Васильевна однажды выпрет сожителя, а законного мужа кликнет на прежнее место.

Но вышло все не так.

Однажды Нина Васильевна не прошла мимо кочегарки в положенное время. И на следующий день. И на следующий. Да, а к тещиному дому дважды приезжала медицинская машина. Николай решил сходить: теща заболела, и Нина не отходит от нее.

Во дворе встретил тещу, как раз здоровенькую, она подошла к Николаю и ткнулась ему в грудь лицом. Горе у нас какое, Нину парализовало.

Ну да, горе как оно и есть, в неприкрытом виде. Говорила ей, лечи давление, вот оно и рвануло кверху, доктор сказал, лопнул сосуд в голове.

В общем, так. Большая парализация: правая рука и правая нога не двигаются и вовсе нет речи. То есть вовсе. Даже мычать не может. Но понимать — все понимает. Нина, у тебя что-нибудь болит? Головой кивает. А что болит? Левой рукой показала на грудь. Сердце, что ли? Показала головой — нет, не сердце. А что же еще может быть? Душа, что ли? Нина Васильевна кивнула — вот именно что душа.

Главное, что поразило Николая, глаза Нины Васильевны. Вот именно грустно-виноватые. Это чего же не понять: когда человек догадывается, что ему недолго осталось, небось, у него будут грустные глаза. А виноватые — тут Николай точно понимал, что Нина Васильевна просит у него прощения. Ладно, чего там, сказал Николай, ты вот выздоравливай, остальное — тьфу.

А чего ж в больницу-то не взяли? А мест нет, сказали, берем, если парализация на улице или на работе, или ухаживать некому, а у вас полный дом народу — будет ездить сестра и делать уколы. Ездит, делает. И таблеток гору навыписывали, моя пенсия ушла без остатка.

А где друг ее? Взял манатки и ушел — вот где. Ну, это чего ж не понять, кровать-то одна, не будет же человек спать рядом с парализованной. Ушел, надо сказать, навсегда. Больше не появлялся.

Николай сходил в кочегарку за раскладушкой и бритвенными мелочами. Потому что ведь что получалось: вроде в доме полно народу, а ухаживать за Ниной Васильевной конкретно некому — шурин и его жена днем на работе, а теще скоро восемьдесят. Покормить, попоить — это она сможет, но ведь восемьдесят, нужна хоть какая-нибудь сила.

И Николай переселился ухаживать за своей женой. Вот для этого и нужна сила. К примеру, перестелить. То есть взять Нину Васильевну на руки, перенести ее на тещину кровать, а потом перестелить постель Нины Васильевны.

Но Николаю больше нравилось, когда меняла белье теща, он в этих случаях держал Нину Васильевну на руках. То есть жена вовсе беспомощна, и он ей необходим, и вот такое понимание, что он незаменим, ему, видать, нравилось.

В том месяце он был как бы повеселее, поразговорчивее, докладывал, к примеру, моей стало получше, рукой шевельнула и даже пытается что-то сказать.

Четыре месяца он ухаживал за женой, уходя из дому только на работу. Да несколько раз забегал и на смене — сделать тяжелую работу, да и вообще узнать, все ли в порядке.

Однажды сказал теще: пусть хоть так (они понимали, что ходить Нина Васильевна вряд ли будет, ну да, если полная парализация), но только пусть всегда будет с нами.

Но! Через четыре месяца новый удар, и Нина Васильевна, не приходя в сознание, через два дня умерла.

И эти два дня Николай сидел возле жены, днем и ночью он сидел и смотрел на нее. Ну да, прощался.

После похорон и поминок (друг-то на похороны приходил, на девять дней — тем более, на сорок не приходил, а на похороны приходил, это уж чего на человека зря грешить) теща спросила: может, он здесь поживет, а то ей страшно после смерти Нины. А какая разница, где жить, ответил Николай. Вот что всех тогда поразило — у него были пустые глаза. Нет, если его о чем-то спрашиваешь, он ответит правильно, но глаза вовсе пустые. Словно человек хоть и ходит по земле, но уже отсутствует.

Он вернулся в кочегарку, исправно работал, сходил на девять и на сорок дней.

Все смотрели по телику какой-то главный футбольный матч. Смотрел и Николай. Но ему, видать, стало скучно, и он опустил голову на грудь. Ну да, человеку скучно смотреть футбол после сорока дней, и человек задремал. Его кто-то окликнул, но Николай не ответил. Кто-то слегка дотронулся до него, чтобы разбудить, и Николай повалился на бок, уже совершенно и непоправимо мертвенький.

Ну, "скорая", милиция. Увезли. Оказалось, разорвалось сердце и душа мгновенно отлетела. Не вскрикнул, не ойкнул.

Да, странная история. Никогда и ничем не болел, а сердце оказалось такое слабое, что человек не успел ни вскрикнуть, ни ойкнуть, но в одно мгновение и согласно улетел на небушко.

 

Малыш

Семья Федосеевых — муж, жена, две дочери и сын. Сын не младший, а вот именно младшенький: он на двенадцать лет младше сестры Надежды и на десять сестры Анны. Боря, Борисик, он наш младшенький Братишка. Малыш. Как с детства пошло — Малыш, так навсегда и осталось. Школу заканчивал, в армии уже служил, а все Малыш. Так и спрашивали: нет ли писем от Малыша.

Что это значит — вот такой разрыв между младшей сестрой и братиком?

А это значит, что родители, видать, хорошо относились друг к другу. Ну да, мы за довольно долгую совместную жизнь убедились, что любим друг друга, девочки растут — это опора в старости, а сыночек (они так, пожалуй, и планировали: вот именно сыночек), а сыночек будет утешением в старости. Ну, так не так, кто ж это знает, но, пожалуй, именно что так.

Муж и жена не расставались ни дома, ни на работе. Он был редактором районной газеты, а она в этой же газете секретарем (и не просто секретарем, но исключительно ответственным, то есть тоже почти начальница).

Трехкомнатная квартира, и, что характерно, все комнаты изолированные. Когда жилье получали, это было не так и важно, но позже жизнь показала, что изолированность — спасение во многих трудностях. Да и в печалях тоже.

Теперь по порядку о детях. Старшая — Надя. Отец потом в шутку объяснял, почему назвал дочь именно Надеждой. А мы будем воспитывать в том ключе, что главная задача ее жизни, счастье, если хотите, — заботиться о родителях, когда придет их старость. То есть главный смысл ее жизни не муж, не дети, а папа-мама, — если им хорошо, то и она счастлива. (Шутка, конечно: жизнь — она ведь всех умнее и хитрее, как ты ее ни планируй, но не объедешь ни на какой козе, ни на трезвой, ни на пьяной.)

Поухаживать за родителями Надежде пришлось, но за вовсе не старенькими. Однако не нужно забегать вперед.

Значит, Надежда. Росточка небольшого, стройненькая, светловолосая и сероглазая. Родителей только радовала; училась не просто хорошо, но лучше всех в школе. Даже медаль получила.

Вот тут некоторая странность. Перед девушкой с медалью лучшие институты открыты, а она пошла в финансовый. Словно бы чувствовала, что придут времена, когда ее знания будут нарасхват. Хотя нет, обычная девушка, как она могла знать наперед, что все в стране перевернется и деньги станут главным предметом круговорота веществ в природе. А может, с цифрами ей было интересней иметь дело, чем, к примеру, с людьми.

После института Надежда была экономистом на каком-то заводике, а когда завод накрылся, она даже не успела пристроиться к бирже труда: ее пригласил хозяин новенького предприятия: поверьте, со мной вы не проиграете. И не проиграла. Сперва была экономистом, потом главным экономистом, а потом заместителем хозяина по экономике.

И дела шли так, что она зарабатывала больше, чем все остальные члены семьи, причем вместе взятые. Вот так. Тихая, скромная, небольшого росточка, а попала в нужное место и, главное, в нужное время.

Был у нее кто-либо из существ противоположного пола, не был, сказать трудно. Замуж не вышла. Может, собиралась исполнить то, к чему в шутку готовили ее родители — ухаживать за ними в их старости. Но не получилось.

Теперь вторая сестра, Анна. Тоже тоненькая, светловолосая. Почти всегда смеющиеся голубые глаза. И голос у нее был тихий и певучий, очень добрая улыбка. Училась она похуже старшей сестры, закончила медучилище, долгие годы была участковой сестрой, и больные ее любили. Ну да, улыбчивая, голос певучий и успокаивающий, и руки у вас, сестричка, очень легкие.

Замуж вышла рано, в двадцать лет родила дочку, отселилась от родителей в двухкомнатную квартиру, с мужем прожила восемь лет, покуда он не ушел к другой — видать, покрупнее, пожестче и не такой улыбчивой. Но оказался мужчиной нестервозным: жилье не делил, дочке помогал и, когда нужно было уколы поделать, обращался только к бывшей жене.

Нет, все-таки странно, как быстро летит время. Вот вышла замуж, вот родилась дочка, а вот уже в их квартиру поселился зять, а вскоре и внучка появилась, до изумления похожая на бабушку, и, когда Анна вывозила коляску в парк, все спрашивали: у вас дочка или сынок, — ответив, Анна непременно добавляла: а вообще-то маленькая собачка всегда щенок. Да, время летит как-то неоправданно резво, но ведь с этим не поспоришь, верно?

Да. А теперь о беде семьи, о ее горе — о Борисике, младшеньком братике, о Малыше.

Ну, что говорить о его детстве? Малость балованный (оно и понятно, младшенький ведь), малость хулиганистый (но без приводов в милицию, правда, отца пару раз вызывали к директору школы, это было). Учился средненько, но школу закончил. Даже в институт пытался прорваться, не не получилось, и он загремел в армию. И это было страшно: их Малыш, их Борисик, попал в Афганистан. Нет, ничего там с ним не случилось, попал почти под самый вывод, полгода всего там и пробыл, а потом где-то в средней полосе дослуживал.

Ну, все понятно, радость в семье: Малыш вернулся, и целехонький, и теперь вся жизнь перед ним распахивается — хоть учись, хоть работай, да и новые времена надвигаются, и это надо чувствовать и заранее изготовиться.

Да, но тут вот что получилось: в армию уходил один человек, а вернулся почти что другой. На сестер покрикивает, да и с родителями разговаривает как бы сквозь зубы. Про учебу и заикаться не следовало. Но все же понимал — что-то в этой жизни делать надо: не хочешь шевелить мозгами, шевели руками. Туда-сюда потыркался на простых работах (даже озеленением города занимался), а потом устроился в охрану, друзья помогли: есть какой-никакой боевой опыт. Сперва ларьки охранял, а потом, получается, в рост пошел: охранял большое какое-то заведение.

Там что удобно было: сутки ты с оружием и на посту, а двое суток без оружия и вольная птаха. Вот это больше всего Борисику и нравилось — быть вольной птахой. Поддать с друзьями от души, а хоть бы и под завязку, да на дискотеку сходить, да с девушками познакомиться.

А девушкам он, пожалуй что, нравился: жилистый, как сестры, светловолосый, но, не в пример сестрам, рост за метр восемьдесят.

Да, а время себе летело и летело. Ну, сойдется с кем-нибудь, поживет немножко у подруги — чтоб не слушать упреки родителей и не мозолить им глаза, когда приходишь ночью не вполне ровной походкой. Нет, правда, не пьянчужка же он был, а птица вполне вольная. Как-то бы оно помаленьку все и разрешилось в жизни — ну, попорхал, погулял малость, на то она и отпускается, молодая жизнь, чтоб малость покуролесить, а там, смотришь, понравилась какая-то женщина, да и решил бы дальнейшие поиски хоть на время прекратить, а может, чего на свете не бывает, а хоть, так это к примеру, любовь, а там, глядишь, и чудо великое (это если брать, опять же, к примеру, детей).

И в этом случае надо что-то придумывать, понадежнее охраны. Тем более новые времена пришли, и они именно для молодых, жилистых и горлохватистых.

Но нет. Может, для кого-то на небе и есть счастливая звезда, то светила она не для Борисика. Ему, видать, досталась тусклая и несчастливая звезда.

Словом, горе. Спору нет, ребята приняли хорошо и брели домой не без труда, они могли никого не встретить, и жизнь текла бы себе привычным путем, пока, напомним, не встретилась женщина, которая сказала бы: “А я от тебя, Борисик, жду маленького”, — и он стал бы думать, а чем, интересно, кормить теперь семью, а не только себя самого.

Но нет. Влезли в пьяную драку, Борисик не помнил, как в руке оказался нож, очень неаккуратно поднял руку и очень неаккуратно опустил ее. И ножик очень неаккуратно попал незнакомому человеку в сердце.

Шесть лет. Недалеко — в Вологодской области.

Но главные потери были впереди. Конечно, родители понимали, что это все случайность. Но ведь это же не кто-то иной, а их Малыш, их Борисик, будем прямо говорить, убийца.

Через год от рака умер отец, а еще через год — мать: не выдержало сердце. Да, одно неосторожное движение, и какие платы.

Надежда уговорила тогда Анну перебраться к ней, то есть в их родительский дом: мне без тебя одиноко и страшно. Твои обойдутся и без тебя. Ну, будешь им помогать. А я нет, я без тебя не обойдусь. Ездили на свидание к Борисику, слали посылки.

Ну что тут скажешь, время летит и летит, и, что характерно, исключительно вперед.

Борисик отсидел свое от звонка до звонка — никаких сокращений за хорошее поведение.

Вышел он человеком с тусклыми и даже безнадежными глазами, так что понятно было: ничего особенно интересного и красивого он впереди не видит.

Работал на самых разных, но всегда простых работах: неудобно было сидеть у сестер на шее.

А потом сошелся с уборщицей большого дома, так что у сестер почти не показывался. Это был как бы семейный подряд: она убирает лестницы, а потом вывозят на дорожку перед подъездами зеленые ящики, подъезжает машина и опрокидывает мусор в свое нутро.

Платили им, видать, не так и плохо. Ну, в чем они работали, это понятно, но после работы ходили в чистых и вполне нормальных одеждах. Даже мусорного запаха не было.

Жил Борисик у своей напарницы. Она лет на восемь старше, у нее замужняя дочь, которая живет у мужа. Да, дружная почти семья. Днем работают, а вечером поужинают и от души поддадут.

Ну что, работа как работа, и жизнь как жизнь, может, и не о такой мечтали для своего младшенького родители и сестры. Но что поделаешь, если жизнь бывает самой разной. Тем более если над человеком светит не яркая, но исключительно тусклая в тумане звезда.

Словом, однажды Борисик пошел в гости к другу (напарница, к несчастью, не пошла: я устала и лягу пораньше). И вот друзья крепко выпили, и Борисик поплелся домой (почему не остался у друга, не понять). И чего-то его в парк занесло, и вдруг почувствовал: нет сил идти дальше, а полежу я в сугробе, крепкий будет сон, а не проснусь, так хоть конец красивый будет: сугроб, сосна, морозец! Нет, красиво!

Его нашли утром с отмороженными руками и ногами и отвезли в больницу.

И там мужчину за метр восемьдесят роста превратили буквально в колобашку: отрезали обе ноги почти под корень и левую руку до локтя. Уцелела только правая рука — ну да, чтоб было чем поднести хлеб и ложку ко рту.

Сестры сидели возле братика поочередно, плакали, во что превратился их младшенький. Сожительница один раз пришла, поняла, что новые ноги у напарника не вырастут, и ушла навсегда.

Когда пришло время выписки, вопрос, куда девать обрубленного человека, даже не ставился, а по месту жительства, под пригляд, а главное, уход сестер.

Начинается новая жизнь: двум не очень-то молодым и крепким женщинам ухаживать за своим неподвижным братом. И кто же знал, сколько такая жизнь продлится.

Значит, потекли годы ухода за братиком. Тут подробности не так и важны. Сестры не любили жаловаться на свою жизнь, но иной раз отвечали коротко: трудно. Да, тут еще одно: характер у брата сложный. Он часто буянил, кричал на сестер, иной раз мог даже палкой замахнуться (правая-то рука уцелела).

Жалели брата и все молча терпели. Да, был вольной птицей, а теперь прикован к койке. А может, и выпить хотелось, но потом помаленьку смирился, что жить ему без этой привычной влаги.

Правда, курить разрешили: ну, должно же быть у человека хоть какое-то удовольствие.

Сидела с ним главным образом Анна. Надежда убедила ее бросить работу: без моей зарплаты нам не прожить, а без твоей как раз можно.

И вот Анна ходит по магазинам, готовит еду, сидит с братом, а вечером бежит к дочери и внучке — ну ей же необходимо видеть любимых людей.

Ну что подробности рассказывать про уход за братом. Да, трудно. Тут все понятно: судно, утка, все такое, перестелить, протереть, покормить, раз в неделю на спецколясочке докантовать до ванны — это было самое трудное — погрузить и вытащить из ванны. Но как-то уж справлялись. Да, ухаживали хорошо, за пять лет ни одного пролежня. Но что здесь всего удивительнее — ладно, сестры понимали цель своей жизни вот именно как уход за братом, но он-то, братик их младший, Борисик, ничего не сменил в своем характере, его гнев на сестер так и не смягчился. И это странно: твоя жизнь целиком зависит от сестер, ручки бы им целовать, хотя что об этом говорить, даже смешно, но будь хоть благодарным. Но нет! Он подолгу мог ругать сестер: вы никогда меня не любили, всегда презирали, я для вас был что черное пятно на новом белом платье. Ну, так вот: я вас тоже презираю, трудитесь, как пчелки, а что такое вольная жизнь, даже не догадываетесь. Вы — рабы!

Но что неизменно на белом свете, а все когда-нибудь кончается. Закончилась жизнь Борисика, закончились, соответственно, и годы ухода за ним. Сгорел Борисик за два дня. Видать, долго проветривали прокуренную комнату, и он простудился: полыхнуло отчаянное воспаление легких, и за два дня спалило Борисика. Может, он не очень-то и сопротивлялся, может, хотел поскорее испариться, кто ж это знает. Лечили, даже в больницу звали, но он отказался.

Все! Нет у них младшего братика.

Да, но что-то случилось с Надеждой, она все время плакала, не спала и ничего не ела. Это мы с тобой во всем виноваты. Разве мы любили его в детстве, как положено любить младшего братика? Мы заботились больше о себе, а не о Борисике. Он не знал нашей любви, и от этого все его беды. А нам нет прощения.

И это не день, не неделя, а несколько месяцев. И Анна видела, что старшая сестра угасает, и боялась, что Надежда угаснет вовсе. И тогда она однажды встала перед старшей сестрой на колени и, плача, стала говорить, что любит ее больше всего на свете и, если с ней что случится, она, Анна, не сможет жить. Это неправда, у тебя есть дочь и внучка. И все-таки ты хорошенько вбей в свою голову: без тебя мне жить невозможно.

— Но, Анюта, эти пять лет я нужна была Борисику, а теперь я ведь никому не нужна.

— Но ты необходима мне, — упрямо повторяла Анна.

Странное дело — впервые за несколько месяцев в глазах Надежды мелькнула искорка интереса — к сестре ли, к яркому ли закату за окном.

Ну, то есть, если ты хоть кому-то нужен, хорошо ли, плохо ли можно свою жизнь терпеть и далее.

 

Переселение

Баба Дуся переселилась из собственной квартиры в коммуналку. Причем добровольно.

Но по порядку.

В двухкомнатной квартире жили баба Дуся, ее дочь и внук. Да, а бабу Дусю все так просто и называли — баба Дуся, нет, когда-то она была, пожалуй, и просто Дусей, и даже, может быть, Евдокией, к примеру, Андреевной, но последние лет пятнадцать исключительно баба Дуся (кроме, конечно, дочери, внука и ровесниц).

Внук женился и привел молодую жену. Все нормально: комната у молодых, комната у бабы Дуси с дочерью. Затем у молодых появилась дочечка.

И вот тут начинаются сложности с протекающим моментом жизни.

Да, а надо сказать, баба Дуся была в городке человеком приметным. Во-первых, она очень шустро ходила, почти бегала, во-вторых, круглый год в трениках (тонких, стирала их редко, что и понятно, если они одни, ну, пожалуй, зимой что-то под них поддевала). В теплые времена на ногах тапочки, в дождливые — резиновые сапоги, в морозы — валенки. Но треники оставались неизменными.

Но ладно. Сложности не в трениках, сложности были в кошках, которых баба Дуся любила и, понятно, держала дома. А еще в квартире жила трехногая собака.

Тут особая история. В трудовой жизни баба Дуся была сборщицей на военном заводике, что она там собирала, судить трудно — военная же тайна. Как срок пришел, ушла на пенсию (сама ли ушла, малость ли подтолкнули — загадка).

Сколько-то лет жила сравнительно вольной птахой, но подошли новые времена, и пенсии стало хватать точнехонько на один зубок. Да ведь зубок не один, а их несколько. Нет, конечно, жили они общим котлом, но понимать себя нахлебницей баба Дуся не хотела. Тем более ноги не просто ходят, а несут. И она устроилась сторожем в парки и дворцы. Маленький такой дворец охраняла. Но хоть и маленький, но все же дворец.

И вот однажды к ней приползла собачонка, явно бесхозная и с отстреленной задней ногой. Ну, какие люди у нас пошли — ничего хорошего не настреляли, так дай хоть по собачонке шмальнем. Да так ловко попали, что ножку отстрелили.

Баба Дуся собачку перевязала, а та все руки лизала. И с той поры собачка от хозяйки ни на шаг.

Правда, при дворце баба Дуся была недолго, лет несколько, а потом ее поменяли на молодых ребят в форме и с дубинками, и баба Дуся уже навсегда стала вольной птахой.

Да, так про сложности. Ребеночек часто болел. То есть загадка для доктора: температуры нет, красного горла нет, а кашляет.

Ну, детский доктор, притомившись приходить к ним, сказала окончательно: девочка не переносит собачье-кошачий запах. Такое бывает, и очень часто, и это грозит осложнениями, так что как-то уж надо кошечек отселять. Так что вы ищите выход, прежде чем вызывать меня в следующий раз.

Да, бабе Дусе было трудно: и ребеночка жалко, и с кошками не расстаться, они ведь друзья, а с друзьями не расстаются. И она нашла выход.

Тут все просто: жена внука ведь не с неба свалилась, где-то она жила. А жила она с матерью в коммуналке в очень приметном доме у железной дороги, он там один такой — розовый и двухэтажный. Старый клоповник.

И вот когда собрались все вместе, баба Дуся сказала так: я хоть и хозяйка квартиры (ну да, хоть и давно, но жилье получала она), деточку жалко, с кошками не расстанусь (добавила даже: “Вы меня знаете: если я сказала: "Так", то уж перетакивать не будем), давайте я перееду к вам (это теще внука), а вы к нам. То есть две бабушки в одной комнате. Вот и проверим, от кошек ребеночек кашляет или от какой другой причины”.

Да, а надо сказать, бабушки и до переселения подружились, посиделки совместные, и часто гуляли с колясочкой по парку.

Ой, это же какие сложности, хоть и внутрисемейный обмен, а все ж таки обмен. “Да никакого обмена, — твердо сказала баба Дуся. — Буду жить в вашей комнате, а вы — в моей”.

Ну, женщина, видать, любила внучку, девочка болеет из-за кошек этой костлявой старухи, эта ведьма в грязных трениках все равно не уступит, и она неожиданно согласилась. К тому же оказались и некоторые удобства: работа рядом с новым жильем, и ведь она не из вольной квартиры переезжает, а из коммуналки. Да и дом рядом с железной дорогой: электрички шумят. А у нее давление.

Ну, женщина перенесла свою одежду, а баба Дуся свою плюс кошечек и собачку. Все! Переселение состоялось.

К тому же коммуналка была маленькая. Баба Дуся, молодая пара и пара пожилая, сильно пьющая.

Что характерно: никто не морщит нос из-за кошачьего запаха. А это потому, что баба Дуся не замечала, когда к женщине из молодой супружеской пары кто-либо приходит (мужчина, но не муж), и не возникала, когда выпившие шумели (телевизор все равно орет громче).

Примерно вот так рассказывала баба Дуся следователю Васильеву о своем переселении. Поговорить вообще-то она любила, и с очень резвой скоростью, ну, как примерно новенький пулемет (если, конечно, сейчас пулеметы бывают новенькими).

Да, но что позабыл следователь у старушки кошатницы? А вот что.

Баба Дуся купила на рынке еду (кошкам, собаке и, понятно, себе) и несла сумку домой. Тут ее обогнали два паренька лет четырнадцати-пятнадцати: а давайте, бабушка, мы вам поможем. Баба Дуся даже растерялась: кто же это сейчас кому помогает, особенно старушкам, которые и так задержались маленько небо коптить, а кислорода, как известно, постоянная нехватка. Но вот ведь донесли сумку до дома.

Ой, ребятки, ой, спасибо, не знаю даже, как вас благодарить, жаль, денежек с собой нет. Да ничего, бабуля, нам это было по пути.

Нет, вы на минутку зайдите ко мне, я угощу вас, дочка вчера принесла тарелку студня, и вот же как кстати. Ну, ребята зашли и съели полтарелки студня. Баба Дуся хотела даже предложить им по рюмашке (она могла под телевизор малость клюкнуть), но подумала: ребятки молоденькие, и не следует сбивать их с чистого пути.

А дальше даже и рассказывать страшно: ребята вышли из подъезда, и вдруг один хватается за живот и начинает кататься по снегу. А за ним и другой тоже хватается за живот и корчится на снегу.

Баба Дуся как была в шлепках, так и скатилась вниз (первый же этаж). Ну, бабушка, чем ты нас покормила, живот прямо разрывается. Она побежала к себе и вызвала “скорую помощь” (да, хоть и коммуналка, а телефон, значит, в коридоре висит). Ну, “скорая”, надо сказать, сразу приехала. Загрузили ребят в машину и увезли в больницу.

Страх-то какой! Что же они могли поесть (поди, в своей столовой), а может, на рынке пирожков с рук купили. Туда чего только не натолкают.

А ближе в вечеру к ней пришел вот именно следователь Васильев. Нет, все как положено, документ показал, ее паспорт полистал и удивился: чего ж это вы прописаны в одном месте, а живете в другом. Ну, баба Дуся ему все свои семейные дела доложила (довольно быстро и с пулеметной, значит, скоростью).

Нет, вежливый такой, средних лет мужчина. Очень серьезный: слушал внимательно и даже не перебивал. Что самое удивительное — не торопился.

Значит, так. Ребят положили в отделение для тяжелых больных, пожалуй что, спасли. Но позвонили в милицию (так положено, поножовщина, там, или отравление). И вот мы вас побеспокоили, но вообще-то, извинялась пожилая докторша, это погорячилась молодая практикантка, мы же понимаем, сколько у вас работы, а так-то ребята, повторила пожилая докторша, ребята уже ничего и, как говорится в анекдотах, жить будут. С утра они ничего не ели, шли в свою столовую, а студнем их покормила незнакомая старушка. Розовый двухэтажный дом у железной дороги. Угловая квартира, первый этаж, кошки. То есть это вы.

“Сами-то студень ели?” — “Нет, мне вчера дочка принесла тарелочку к празднику”. — “А какой праздник-то у нас?” — “Так ведь завтра Крещение. Приду со службы, приму рюмашку и заклюю студнем”.

“А сколько вы здесь живете?” — “Да года два”. — “И девочка не болеет?” — “Вроде бы нет. Вот этого я не понимаю, я всю жизнь с кошками, ничего, помимо радостей, от них не знаю. Никогда не поверю, что от кошечек можно болеть. Это одно баловство. Но на всякий случай хожу к ним редко, а то скажут: "Иди отсюда, от тебя запах кошачий, деточка снова начнет кашлять“. Ну, может, так и не скажут, но обязательно подумают”.

“А как они между собой ладят? Все-таки чужие люди, понимаю, общая внучка, а все-таки?”

“Да так-то они ладили, даже не знаю, как деньгами распоряжаются — каждому свое или все общее, как при коммунизме. Но тут вот какая для меня беда. Та, другая, в последнее время напирать стала, чтоб снова все переменить. Я, значит, туда, а она в свое законное жилье. У нее кто-то появился, в смысле постоянный мужчина. Да, а он мужчина серьезный, чуть не жениться собрался. Это так. Но вырос главный вопрос: а где жить? Вот здесь, вот в этой комнате они и собираются жить.

Я бы вернулась, но они ставят условия — нет, вот вы только послушайте, — чтоб я вернулась без кошек. Это даже не условия, а прямо тебе приказ. Но уж если я сказала — так! — то перетакать меня никто не сможет, это уже известно”.

“Ладно, завтрашние праздники отметите без студня”. — “Да что вы, свежий студень, вчера, говорю, дочка принесла”. — “Это конечно, но я его забираю”.

Когда следователь Васильев шел в лабораторию, он, пожалуй, так соображал: “А противная все-таки старушка, ей кошечки дороже родной правнучки”.

А дней через несколько лабораторный доктор позвал к себе следователя Васильева. Оказалось, в этом студне яд, и сильный яд (назвал, конечно, какой именно, но это не так и важно).

Оно, конечно, умерших на дому положено вскрывать, с другой-то стороны, старая старушка, небось прыгало давление, ну, и выпишет участковый терапевт свидетельство — а чего зря людей томить, бабку же хоронить надо.

Нет, конечно, риск был, а с другой-то стороны, а ну как ребенок снова начнет болеть, если баба Дуся вернется домой. Причем обязательно с кошками. Да, поди, та, другая женщина активно напирала: хочу домой, не уйдет из моей комнаты баба Дуся, окажу на нее действие через милицию. А действительно, чего ради страдать, если у тебя имеются одномоментно и собственная комната, и, к примеру, любовь с видами на серьезные дальнейшие отношения.

Конечно, может возникнуть вопрос: а где же дочь бабы Дуси достала яд (но это пускай выясняет следователь Васильев). С другой-то стороны, а чего сейчас нельзя достать — хоть тебе автомат, хоть любой крысомор. Ведь же время рынка, вот там-то, на рынке, все и можно достать.

Следователь Васильев пошел к бабе Дусе, чтобы все оформить, как это у них положено: покушение одного человека на жизнь другого, тоже человека. Хотя и очень старого. К тому же мешающего жить.

Дверь открыла поддатая соседка. А где баба Дуся? (Нет, он, конечно, фамилию назвал.) А баба Дуся второй день в больнице. Уж так у нее сердце болело. Я “скорую” вызвала — хоть и старуха, а все же соседка. Хоть бы выздоровела, а то вернется законная соседка, опять начнет права качать: не пой песни, чего срок уборки пропустила, нет, кошки и то лучше: они права не качают.

Ну, он пошел в больницу. А там сказали: ночью баба Дуся померла — инфаркт у нее, и очень большой, старались, но не спасли. Дочь у нее хорошая: от мамы не отходила.

Следователь Васильев позвонил в другое отделение больницы, чтоб узнать про мальчиков, а им уже вовсе лучше, их даже перевели в обычную палату.

Ему очень хотелось посмотреть в глаза дочери бабы Дуси. Но он к ней не пошел. И вот почему — сам объяснял: та ведь очень удивится, что сравнительно нестарый и представительный мужчина без пуза и лысины так пристально в глаза смотрит. Если на предмет познакомиться, то очень не ко времени, у меня большое горе.

А про что вы спрашиваете, так я даже не понимаю, откуда у мамочки студень, лично я с Нового года не варила, никакого соображения не имею, где мамочка студень достала. Может, кто из ее старушек подарил. У меня такое горе, так что вы меня не обижайте, очень прошу.

Все! Простой расклад: бабка не верила, что правнучка болела из-за кошек, да, пожалуй, кошечек она любила поболее, а дочь ее, напротив, внучечку любила поболее, чем родную неуступчивую маманю.

Дело заводить не надо, поскольку никакого дела нет.

Следователь Васильев рассказывал, он как-то привычно подумал, что ему никого не жалко. Нет, это он малость хватил. Пожалуй, старушку все-таки чуток жалел. Ведь она же, поди, поверила, что дочь собиралась отравить ее, а иначе откуда большой инфаркт, он же, все говорят, от больших переживаний: ну да, ты ростишь-ростишь детей, а они не могут дождаться, пока ты самостоятельно освободишь для них кусочек жилой площади.

А вот интересно, дочь переживает или нет. Конечно, переживает, брала грех на душу. Да и мамочку жалко. Хорошо, все обошлось исключительно законным и естественным порядком.

Да, следователь Васильев привык в текущей жизни мало чему удивляться и мало кого жалеть.

И вдруг он вспомнил про кошек. Вот их-то точно выгонят из дома. Да, кошечек он малость жалел. И трехногую собачку.

 

Мы победили!

На войне Елена Васильевна уцелела главным образом из-за своего красивого почерка.

Тут так. После школы ее призвали в армию и обучили на санинструктора, ну да, если ранили друга, перевяжет подруга, но перед тем, как отправить их по ротам, каким-то подробностям будущих подвигов решили недельку-другую подучить в госпитале.

Подучили. И вот перед самым отправлением на передовую фронта отвечающий за них человек собрал их вместе и велел написать заявления (уж зачем, сказать трудно). Он стал просматривать эти бумажки и вдруг буквально изумился. Это чье заявление? Такая-то. А ты сколько классов кончила? Десять. Все свободны, а с тобой, Лена, мы потолкуем. У тебя почерк на удивление понятный и красивый. А ты грамотная? Да, совсем грамотная, почти без ошибок.

Ты неслабенькая, вижу (и это правда, Елена Васильевна была хоть и среднего роста, но тугонькая, крепкая, круглое лицо с постоянным румянцем), в боевых ротах ты была бы на месте, но и нам как раз нужна девушка с красивым почерком и грамотная. Будешь вести наши бумаги.

Все! До конца войны Елена Васильевна прослужила в госпитале. Это был такой передвижной хирургический госпиталь, километрах в ста от передовой. Наши назад — госпиталь назад, вперед — вперед, на месте — значит на месте.

Так она с бумагами и прослужила. Нет, все одно война — бомбежки, подневольная передвижная жизнь, но все же раненого друга с поля боя не выносила ни разу.

А звания получала. Начала войну рядовой, а закончила гвардии сержантом. И сколько-то медалей получила.

Когда после войны Елена Васильевна стала вольным человеком, оказалось, что теперь она должна о себе заботиться исключительно сама. И одна на всем свете: отца убили, мама умерла от голода, деревянный их домик как вполне бесхозный соседи в холодные зимы пустили на дрова. То есть одна, ничего делать, помимо красиво писать, не умеет, и жить негде (ночевала у дальних родственников, в ванну на ночь матрас клали).

Да, а городок был маленький, с трех сторон его окружали немцы, а четвертой стороной он упирался в море. В городок немцы так и не вошли, но лупили от души, так что городок был почти полностью разрушен. А в разрушенном городке какая работа и какое жилье?

На войне, пожалуй, мечтала: вот потом мы заживем весело и красиво, и я выучусь на врача или учителя. Это понятно.

Елена Васильевна уже подумывала, надо, пожалуй, уезжать куда-нибудь в менее разрушенные места и найти какую-никакую работу, а хоть бы и физического направления.

Но повезло. От кого-то она узнала, что у залива организуют НИИ, большой, закрытый и военно-морского назначения. Попытайся воткнуться.

Она попыталась и воткнулась. О, фронтовичка и пишешь красиво и грамотно, нам такой человек нужен в отдел кадров.

И до выхода на пенсию оттрубила на одном месте — сорок лет. И с жильем сносно устроилось. Там была небольшая общага, прямо внутри НИИ.

Подробности. Институт был закрытым морским ящиком. Там ставили и технические опыты, и опыты на людях, к примеру, на большом отряде водолазов, и было навалом медиков (нет, не чтобы спасать водолазов, а чтобы опыты ставить).

И в таком большом ящике командовать отделом кадров должен человек военный, капитан какого-нибудь довольно серьезного ранга.

А Елена Васильевна лет двадцать пять — тридцать была его заместителем. Там такое было разделение (понятно, без приказа): начальник, конечно, отвечает за все, но в первую очередь за военные кадры, а Елена Васильевна помогает ему отвечать за все, но конкретно и лично отвечает за лиц гражданской национальности. То есть она была как бы завотделом кадров среди мирного гражданского населения.

И все однозначно признавали, что Елена Васильевна с работой справляется. Однозначно. И тут уже давно не имело значения, какой у нее почерк. Тут важно, что у нее была до изумления цепкая память. Она лучше всех в институте помнила, когда вышел такой-то приказ и где и на какой полке стоит книга с нужным законом, и по всем бумажным вопросам она была лучшим знатоком. К ней приходило не только начальство, но даже из бухгалтерии. То есть считалось, что Елена Васильевна знает буквально абсолютно все.

Да, отступление. Когда назначали замом отдела кадров, Елене Васильевне предложили вступить в партию — так положено, иначе нельзя, и Елена Васильевна радостно согласилась. Она вступила бы и раньше, но ее не сильно больно звали, самой же напрашиваться было неудобно: надо ждать, когда позовут. Потому что, если зовут, значит, ты ей нужна.

В институте, и это точно, ее уважали. Не любили, не боялись, а вот именно что уважали. Да, она была строга. Но не высокомерна, нет.

Все знали, что, если отпуск, или добавка к стажу, или выход на пенсию, отдел кадров все сделает в срок, без канюченья с твоей стороны.

Да, была строга. Если кому-то говорила: принесите, к примеру, военный билет, приносили, не дожидаясь напоминаний. Значит, уважали.

И вид она имела соответственный — вот именно строгий. Волосы были уложены светлой высокой башенкой, спину держала прямо, костюмы носила деловые, к примеру, темно-синий с белыми полосами, никаких блузок с рюшечками (ну, если только в самую жару, но без рюшечек, это конечно).

Да, строгая, но ведь же и справедливая. Пример. Кто-то накапал особисту, что у такой-то Вали брат живет в Америке, а Валя, видать, по рассеянности этого в анкете не отметила. Особист пришел посоветоваться. А брат — еврей? Да нет, русский, как и Валя (и это понятно, иначе как бы она затесалась в закрытый ящик). А как же он оказался в Америке? Видать, жена — еврейка. А допуск у Вали какой? Да в том-то и дело, что допуск копеечный, почти никакого. Я потому к вам и пришел. Ладно, я поговорю с ней. Жалко женщину, мать-одиночка с двумя детьми. Хорошо, я спущу дело на тормозах.

Поговорила. Ласково так, по-матерински. Ты почему, Валя, не сообщила нам о перемене в твоей семье? А я не знала, что нужно сообщать, и плачет, это понятно, турнут с работы, и она теряет надбавки за выслугу лет и за военность. Ты с братом в переписке? Ну, что вы, он же понимает, где я работаю, связей никаких. Ладно, Валя, работай, а если будет писать или приедет в гости, сообщишь.

Это что? А это справедливость. Секретности почти никакой, русская, за что же выгонять.

На пенсию ушла в шестьдесят два. Вызвал командир части и говорит: мы, сами знаете, Елена Васильевна, расширились, имеем самое всесоюзное подчинение, и по новому штатному расписанию не только начальник отдела, но и его заместитель должен быть лицом не гражданской, но исключительно военной принадлежности. Не согласитесь ли быть инспектором в отделе? Ваш опыт незаменим.

Но гордая. Пролетело сорок лет, менялись начальники отдела и части, а она бессменно оставалась на боевом посту. Нет уж, закончить тем, с чего начинала, как будто и не было сорока лет, нет, я буду жить на пенсию, тем более она у меня максимальная (по тем годам сто тридцать два рубля).

Да, гордая. Может, по нынешним текущим временам и осталась бы, неважно кем, лишь бы ножки не протянуть. А может, и не осталась бы. Может, уж лучше я ножки протяну, чем соглашусь, что сорока лет не было. Это неизвестно.

Ясно одно: с работой Елене Васильевне повезло. А как иначе считать, если сорок лет отсидела на одном месте, и ее при этом уважали. Если воскресным вечером человек без омерзения думает, что вот завтра начинается новая трудовая неделя — это да, это повезло.

Считается, что работа — половина жизни. А вот и другая половина — семья. Кто главный в семье? Муж. Нет, главной, конечно, была Елена Васильевна, но и муж долгие годы имел место. Но он так давно умер, что его никто уже и не помнит. Кроме, понятно же, Елены Васильевны и детей (но о детях главный разговор впереди).

Подробнее о муже. Он был старше лет на шесть и умер в сорок девять лет. Тихий такой, невысокого роста, с гладко зачесанными назад волосами и сединкой на висках. Да, у него были очень печальные глаза. Словно бы человек наверняка знает, что до старости ему не доскрипеть.

Не курил и совсем не пил, и вот почему такое странное поведение. Он был контужен на войне и даже при перемене погоды маялся головными болями. А от спиртного, даже от одной рюмашки, голова буквально раскалывалась. Зачем же, и это понятно, переводить хороший продукт.

Они познакомились на работе. Он был инженером. Поначалу жили в общаге, потом, когда появился сын, им дали комнату в коммуналке, а еще через сколько-то немало лет (детей давно было двое) дали трехкомнатную квартиру в сталинском доме. Все комнаты изолированные. И потолки высокие — не допрыгнуть, не доплюнуть.

Да, очень повезло Елене Васильевне с мужем: тихий молчун, не пьет и все умеет делать — от мытья посуды до ремонта квартиры. Телевизор, утюг, водоканализация — это само собой. И прожили вместе не так и мало, а лет двадцать, но годы эти пролетели, если сейчас вспоминать, как-то вовсе не заметно. Значит, жили дружно, а может, и счастливо.

Странное дело: всю жизнь муж Елены Васильевны страдал от контузии головы, а умер от рака, и в первые годы, когда Елена Васильевна ездила на могилку, она упрекала мужа: как же ты меня одну оставил в этой жизни, как же тяжело одной растить детей.

Вот и до детей дошли. Витя и Вера. Воспитывала она их строго: баловать детей — это фактически их портить. Правда, ее строгость уравновешивалась мягкостью отца. Елена Васильевна могла накричать на детей, нашлепать их, он же никогда. Пока она готовит еду или убирает квартиру, он им книжки почитает, проверит уроки, а потом и спать уложит.

Витя (главный, а может, и единственный позор жизни Елены Васильевны) учился так себе, любил допоздна погонять во дворе, школу закончил и сразу ушел в армию. Тогда не было еще в заводе от армии отбиваться. Пришло время — иди родину защищай. Мы с твоим отцом защищали, и ты иди, родина у нас одна, и она не может быть беззащитной.

Из армии вернулся с вернейшей профессией — шофер. Работал в автопарке, а сколько-то времени был даже таксистом.

Но ему не повезло: рано женился. Девушка, с которой он встречался, однажды сказала, что у них будет маленький, и что делать?

Виктор посоветовался с матерью. С другой стороны, а что с ней советоваться — взрослый человек, два года держал в руках автомат, и что она скажет? Порядочные люди выполняют свой долг. Бегать от собственных детей — последнее дело.

Женившись, Виктор отселился от матери. Там такое дело. Семья жила в деревянном домике в Шанхае, и на этом месте готовились строить новый микрорайон. И нам, если пропишешься у нас, дадут трехкомнатную квартиру. Что удивительно — и не обманули, и дали. Именно что трехкомнатную.

Да, но в новой семье Виктора поджидала большая беда. Хотя как сказать: на той земле, которую мы покуда топчем, это даже и не беда, а привычное дело. Там был пьющий тесть. Он каждый вечер засиживал бутылочку. Но что удивительно: это не мешало ему быть толковым, видать, слесарем на автобазе.

Витя начал помаленьку к тестю прибиваться, а когда молодая мама перестала кормить дочку собственным молоком и перешла на молоко казенное, она тоже стала присаживаться к столу. То есть в этой семье не пили лишь теща и малютка по имени Света.

Вскоре после переезда умерла теща. У нее прыгало давление (видать, от мужнего питья), и парализация была такая, что сознание покинуло ее сперва на два дня, а потом уж и навсегда.

И если теща хоть как-то сдерживала мужчин и присоседившуюся к ним дочь, то после ее смерти преград уже не было.

Пили они основательно, и, конечно же, с оргвыводами для их жизни. Сперва Виктора турнули с такси, он малость порулил на других машинах, но нигде не задерживался, это и понятно, сколько-то повертелся на внутренних работах в автопарке (тесть устроил), а потом уж перебивался случайными заработками. По виду был бомж. Правда, напомним, с жилплощадью.

Жена его проходила примерно такой же путь. Была воспитательницей в детском саду, потом санитарочкой, потом ее тоже турнули и тоже на случайные заработки.

Первым сбежал тесть Виктора. Видать, сообразил, что он единственный, кто работает постоянно и на постоянном же месте, и он не нанимался кормить эту ораву, и уж лучше я поживу подальше от этих пьянчужек. Настоял на размене. Ему досталась маленькая комнатеха в коммуналке, а им тоже маленькая, но двухкомнатная квартира (где растет, будем помнить об этом постоянно, девочка Света).

Через сколько-то лет сбежал от жены Виктор. Однажды Елена Васильевна как-то очень уж окончательно сказала сыну: надоело тебя ругать, это бесполезно, в таком вот состоянии ты мне не сын, и покуда не вернешь себе человеческий облик и внешность, знать тебя не желаю.

Да, и это всем известно, женщины в пьянке сходят с круга очень резво и без возврата. Вряд ли слова матери на Виктора так уж подействовали, но, видать, он не вполне еще с круга сошел, и где-нибудь в затылке вертелось соображение, что в паре со спившейся женой он обязательно с круга именно что сойдет и подохнет если не под забором, то в каком-нибудь чужом подъезде.

Он развелся с женой и сбежал в город к какой-то, пожалуй, тетке. И больше сына Елена Васильевна не видела.

Надеется, если б завязал с питьем, навестил бы старую мать, вот, мол, какой я нынче трезвенький, буквально что стеклышко в космическом аппарате. Также надеется, что сын жив. В противном случае его провожали бы в последний путь по месту прописки, а не по месту жительства, и Елена Васильевна об этом бы узнала.

Невестку она видела в последний раз лет пять назад. Грязная, пьяная, в обнимку с тоже пьяной и грязной, будем прямо говорить, тварью. Жива сейчас, нет, бомжиха, нет, сказать невозможно.

Это, значит, старший сын Виктор.

А теперь дочка Вера. Ну, тут все более-менее нормально. Закончила химический институт, на работу поступила тоже в химический институт, но не для студентов, а для науки, вышла замуж за молодого научного сотрудника этого же института, родила сына Федю, а через два года Колю, тоже сына.

И некоторое время все они жили вместе, в смысле — у Елены Васильевны. Да, а бабушкой Елена Васильевна была, видать, не такой уж замечательной, во всяком случае, никто ни разу не видел, что она толкает коляску и агукает при этом. Ну да, бабушка устала на работе, и ей надо отдыхать. Внуки же имеют обыкновение иной раз орать по ночам, а днем играть и шуметь при этом. Словом, дети должны жить отдельно от родителей.

И тут самое время напомнить, что квартира была в сталинском доме, и потому размен прошел более-менее. Елене Васильевне однокомнатная квартира, Вере — двухкомнатная.

Нет, сколько-то лет жили вполне по тем временам сносно. Мальчики росли здоровыми, зарплату выдавали в срок, зять гнал к финишу диссертацию, на работе выдают заказы, а на земле (на нашей, во всяком случае) мир.

Семья Веры и была семьей Елены Васильевны. Праздники, дни рождения отмечали вместе, это понятно. Да и просто, без дела заходила. А в этой семье ее уважают. И даже внуки, шустрые и веселые мальчики.

А потом разом обвал: пошли реформы, институт несколько раз сокращали и грозились вообще закрыть, зарплаты были совсем смешные, да еще и с задержкой.

Ну, это все понятно.

Все, кому было куда бежать — бухгалтеры, экономисты, — убежали, а мне бежать некуда, говорил зять. Не всем же быть челноками и вышибалами. Елена Васильевна этот стареющий заквас поддерживала: она не любила новых людей, считая их жуликами или бандитами, поскольку, говорила, в нашей стране честно разбогатеть нельзя.

И сколько-то лет они терпели. И ведь вытерпели. Через несколько лет институт начал получать заказы, и зять два раза сгонял в Китай. И кандидатскую защитил. Понятно, продукты и одежда только самые дешевые. Но ведь же вытерпели.

Да, а Елена Васильевна уже смогла помаленьку помогать им (ну, обувь или штанцы купить внукам, обмундирование к школе, все такое). И тут исключительное спасибо участковому. Нет, не милиционеру, а доктору.

Нет, какой-нибудь такой болезни, какая грозит быстрым сворачиванием жизни, у Елены Васильевны не было. Ну, давление прыгает, ноги ходят медленно, суставы буквально все болят к дождю.

Однажды доктор сказал: а давайте попробуем вас на инвалидность просунуть, идет естественная убыль участников ВОВ, комиссии в последние годы подобрели.

Надо же, ей дали вторую группу инвалидности ВОВ. Да, времена подлые, но, оказывается, есть еще люди, которые помнят, что ВОВ все-таки была.

Так! Добрались до внуков.

Когда Светочке, дочери Виктора, было лет двенадцать, она однажды пришла к бабушке, буквально бухнулась на колени, громко плача, размазывая слезы по лицу, стала умолять, чтоб бабушка взяла ее к себе. Бабуля, я больше не могу с ними жить, они ведь пьют не только днем, но и ночью, а мне ведь, бабуля, учиться надо, возьми меня к себе, бабуля, я все-все буду делать, ну, все-все, ты только не прогоняй меня.

Елена Васильевна потом рассказывала, что она буквально окаменела от этого плача, она боялась шелохнуться, и такая была жалость к этой зачуханной, замызганной девочке, что Елена Васильевна даже задохнулась. Конечно, она жалела и любила своих детей, особенно в их малолетстве, но такой любви, что нечем дышать и ноет сердце, прежде не бывало.

Все! Живи у меня. Я все сделаю — оборвала она, казалось, бесконечный плач Светочки.

Когда Елена Васильевна видела, что ее вмешательство необходимо, она становилась что таран, и преград для нее не существовало. Да, волевая женщина.

Короче, она добилась, чтоб Виктора и его жену лишили родительских прав, оформила опекунство над внучкой и поселила ее у себя.

Да, еще добавление. Когда Виктор развелся с женой, он ведь затеял обмен. Но тут уже основательно вмешалась Елена Васильевна. То есть Виктор хотел получить хоть вшивую, но комнатеху, а Светочке с пьяно-грязной мамочкой — плохонькую, но однокомнатную квартиру. Ага, а мамочка по пьянке когда-нибудь продаст квартиру за ящик водки, но это ее дело, а вот Светочку я в обиду не дам.

Короче, у всех оказалось по крохотной комнатке в коммуналках, но это все-таки какое-никакое, а собственное Светочкино жилье.

Правда, сколько-то лет она там не жила вовсе, а жила она, и это понятно, у бабушки.

И Елена Васильевна любит вспоминать те годы, что они жили вместе. А дружно жили. Светочка любила бабушку и вовсю старалась помочь ей: и квартиру убирала, и стирала, и еду готовила.

Была на удивление послушна. Бабушка, я пойду погуляю, иди, Светочка, но к девяти будь дома. На часы можно не смотреть — в девять она дома.

Закончила пищевое училище, вышла замуж за худенького вежливого курсанта, и, пока он учился, жили в Светиной комнатехе, это понятно.

Потом они уехали, куда юного лейтенанта послали (а куда-то за Байкал), жили дружно, у них росла дочка Леночка. И Елена Васильевна радовалась и гордилась, что жизнь Светочки складывается удачно.

Комнату Елена Васильевна сдавала, но денежки считались Светиными.

И однажды они очень и очень пригодились.

Но как же все на свете повторяется.

Лет через десять (после плача Светы) так же плакал и так же размазывал слезы по лицу Федя, старший сын Веры.

Он сбежал из армии. Бабушка, если бы ты знала, как они (солдаты постарше) издевались надо мной: и били, и еду отбирали, а то собирались засунуть головой в очко, но засунули только ногами. Я хотел повеситься, но стало жалко маму и тебя. Я туда не вернусь.

И снова Елена Васильевна слушала, окаменев. Но тут была некоторая разница. Светочка — это одно, а Федя, если говорить прямо, дезертир. Да что за бандитская у них армия, ну да, у бандитов и армия бандитская. Но, с другой-то стороны, если все разбегутся, кто будет родину защищать. Да, власть подлая, но родина у человека все равно одна.

Елена Васильевна понимала, почему внук пришел к ней: у родителей его схватят, а вот про бабушку не подумают.

Она не плакала вместе с внуком, она не говорила про долг молодого мужчины защищать ее, старуху, но Елена Васильевна была строга.

Значит, так, Федя. Ты, конечно, живи у меня, но ведь не всю оставшуюся жизнь. Долго в бегах жить нельзя. Обещаю тебе, найду лучшего адвоката, но и ты не тяни. Чем раньше сдашься, тем лучше.

Не подвела. Наняла дорогого адвоката, для чего взяла Светочкины деньги (та простит — и простила) и последний свой тонкий жирок — гробовые (уже две пенсии получала). Адвокат старательно напирал, что солдат не из армии бежал, а к больной бабушке, инвалиду второй группы ВОВ.

Начальнику Феди, видать, лишний скандал не так уж был нужен, и решение было такое: пусть идет дослуживать оставшийся срок, а побег оформим как отпуск к почти умирающей бабушке.

Из армии Федя пришел взрослым мужчиной. Главное, глаза у него были современного взрослого мужчины: жесткие, неуступчивые, будем прямо говорить, волчьи глаза.

Друг (учились вместе) взял его в свой кооператив. Где уж он взял деньги на устройство кооператива, абсолютно его личное дело.

И они строили дачи для новых людей. Нет, Федя не гвозди забивал, а отвечал за работу с клиентами. Да, видать, так ловко отвечал, что через пару лет друг взял его в долю (видать, при Феде шли совсем другие деньги).

За три года Федя купил себе квартиру и машину (причем иностранную, может, и не новенькую, но ведь же иностранную).

И бабушку не забывал: подарил ей стиральную машину и японский телевизор, жениться не собирался. Может, с кем-нибудь жил, но бабушке не докладывал.

Работал он с утра до позднего вечера. Потому Елена Васильевна и принимала его подарки. Потому что если человек вкалывает от темна до темна, он уже труженик. Пусть капиталист, но не бандит же.

Кто же еще остается? А младший внук Коля. Тут все коротко. Школу он закончил, и нормально, делал попытку прорваться в институт, но не получилось. Дать за него было нечего, и он без сопротивления пошел в армию. Попал в самые боевые войска — а прыгать с парашютом на голову врага, из армии он не бегал, возвратился в положенный срок. И сразу женился. Обещал своей девушке: будешь меня честно ждать, сразу и поженимся. Она, видать, ждала его честно. И пока шли приготовления к свадьбе, выяснилось, что невеста уже ждет ребеночка, который появится пусть не скоро, месяцев через восемь, но ведь же появится.

Коля признавался, что ничего в этой жизни делать пока не умеет, помимо палить из автомата и прыгать с парашютом.

На работу его взял старший брат Федя. Кем? А рабочим — копать ямы, носить кирпичи, ну да, на строительстве больших дач не надо ведь прыгать с парашютом и палить из автомата.

Коля продержался у брата несколько месяцев. То ли брат мало платил (а видать, как всем, не братьям), то ли обидно было, что родной брат, хоть и постарше, хозяин, а младший на него, по-старому говоря, батрачит.

И Коля по контракту ушел воевать. Эта вот окружающая жизнь не по мне. Куда пошел? А где больше платят. То есть в Чечню. Вернулся, когда дочке было четыре месяца.

Жили у Веры: комната молодым, комната пожилым.

А все нормально, говорил Коля, ясная цель, правое дело. Я же наемник не в Африке, а в своей родной стране.

Вот съезжу в Рязань, получу деньги, малость отдохну и снова запрягусь в контракт. Вернусь, будем думать о своем жилье: дети должны жить отдельно от родителей.

Вот тут странность. Молодой и здоровый парень едет в Рязань за деньгами. И в поезде внезапно умирает. Ну, если б ехал обратно, с деньгами, то да — убили, ограбили, отравили. Так нет же, ехал с пустым карманом, с целью этот карман наполнить, лег, что характерно, трезвый и во сне отлетел. Сердце, потом сказали, внезапно остановилось. Но ведь же молодой, так не бывает. Значит, все бывает, и иной причины смерти мы не находим.

Все! Схоронили мальчика. За деньгами ездила вдова (для верности брала с собой младенца). Не обманули, рассчитались полностью.

Все! Конец этой истории. Конец жизни Елены Васильевны. Как-то разом сломался в ней стержень, который не только заставляет человека утром встать и что-то такое весь день хлопотать, но иной раз дает человеку порадоваться, что вот светит солнышко, и лето в этом году жаркое, и какая сегодня полная, налитая луна. Нет, не должны родители переживать детей, а тем более внуков.

И как-то враз поняла Елена Васильевна, что делать ей здесь больше нечего. Нет, помирать, пожалуй, не хотелось, а иначе с чего бы это она доказывала Вере и соседке, что прожила не зря. И себя, видать, каждый день уговаривала: вот родину защитила, дожила не только до внуков, но и до правнуков, и был хороший муж, и любимая работа. Ну да, уговоры уговорами, а сама, видать, понимала, что делать ей здесь больше нечего.

Чужая страна, чужая жизнь, и это, знала точно, уже навсегда. Прежнее, нет, не вернется.

Может, и без смерти Коли стержень жизни испарился бы, но ведь не так резво. После похорон Елена Васильевна перестала есть. Пила чай с булкой, но ничего больше. Уговоры на нее не действовали: мне хватает. И за три месяца Елена Васильевна из полной и даже избыточной пожилой женщины превратилась в костлявую и сморщенную старуху.

Она таяла, ну, буквально, что свечечка, уже с трудом ходила по квартире, и Вера ночевала у нее.

За день до смерти она с Верой смотрела по телеку кино, и там люди шли за духовым оркестром и пели: “…и все-таки, и все-таки мы победили”.

И, засыпая, Елена Васильевна сказала Вере: “Вот что главное, доченька, в моей жизни: все-таки мы победили!”

 

Проклятие

Петр Николаевич Сивков овдовел в сорок девять лет. Это как: рано или нет — овдоветь в сорок девять лет? Да рано, чего там. Жене его тоже было сорок девять, и это, конечно, рановато — навсегда улететь на небушко.

В последние десять лет жена Петра Николаевича Полина Васильевна очень уж болела: то давление прыгает до каких-то очень уж непонятных высот, то с сердцем плоховато. Доктора говорили ей, с такой вот головой и с таким сердцем вам положена инвалидность, это не дело — с таким давлением выпекать хлеб в горячем цехе.

Но Полина Васильевна (чего-то) была женщиной упрямой: когда особенно болела голова, она, наглотавшись таблеток, мочила полотенце в очень холодной воде и стягивала им лоб. Уверяла мужа, вот как раз Петра Николаевича, — помогает.

Правда, один совет докторов она исполнила: из горячего цеха перешла в ОТК. Но и там работа была сменная. Говорили ей: вам надо спать в собственном доме, а не в казенном. Тем более в казенном доме надо не спать, а внимательно следить, хорошо ли нынче выпекают хлеб.

Нет, все понятно: хлебный завод был частный, и там сносно платили, а пенсийка — это же известно какая.

Но, с другой-то стороны, муж — отставной прапорщик, пенсия идет, и еще он охраняет военное горючее. Заметить надо, не бензоколонку, а военный склад, и там нужно ходить с оружием, и за такое доверие положена добавочная денежка. Все-таки военный объект охраняет, а не, к примеру, детский сад.

Да, а жили они вдвоем. И никому ничего не должны. Нормальная двухкомнатная квартира. Сын окончил военное училище, служит где-то на Урале, уже капитан, у него жена и дочь, пишет веселые письма, мол, у нас все хорошо.

И вот при таком семейном раскладе Полина Васильевна отказывалась выходить на пенсию. Нет, уж, видать, не в жадности дело. А только ведь по-всякому бывает. Один человек думает: а посижу я дома, может, несколько лишних лет и проскриплю, а другой — чем в сорок пять становиться инвалидом и скрипеть несколько лишних лет, и это еще вопрос, проскрипишь ли, лучше буду я в родном коллективе, все веселее жизнь бежит.

И вот однажды у Полины Васильевны случился большой инфаркт сердца, и она всего день с ним и прожила. Все! Конец жизни и дружной семьи.

Но не конец истории, а только ее начало. Речь же идет о проклятии. Кого-то же Петр Николаевич проклинал. А кого? Ну, судьбу, это понятно. Себя ругал, что не заставил свою жену бросить работу.

Но главное — проклинал он капитана первого ранга Петракова, большого начальника из большого же закрытого морского ящика.

Да, но нужно малость отмотать время назад — точнехонько на два года.

Именно два года назад капитан первого ранга Петраков сбил своей машиной жену Петра Николаевича Полину Васильевну. Гололед ли был, туман ли, плохая работа фонарей — вопрос другой. Главное — сбил, и Полину Васильевну отвезли в больницу.

У нее нашли трещину в руке, сотрясение головы и синяки на теле.

Буквально на следующий день к Полине Васильевне пришел Петраков. И он сказал, что, пожалуй, будет заведено уголовное дело. Впрочем, может, и не будет, но рисковать не стоит. А не могли бы вы, Полина Васильевна, сказать им то-то и то-то, ну вот когда я ехал, вы шли так-то и так-то.

А то и без хождений к следователю моя жизнь складывается не сильно удачно: дочь больна, что-то у нее с головой, и, говорят, будет операция. А ей всего двадцать семь лет. А сыну ее, моему внуку, три годика, отец его ушел к другой женщине, и от всех переживаний у моей жены болит сердце.

А также я понимаю, что лекарства стоят дорого, и хочу вам помочь и дать денежку. Ну, много не могу, но на лекарства должно хватить. А может, что-нибудь и останется.

Полина Васильевна и пожалела этого человека. Вся семья буквально больная, и, даже если накажут этого Петракова, ее-то голове легче от этого не будет.

Пожалеть-то пожалела, но денежку взяла. А и правда, лекарства сейчас очень уж дорогие.

Приходил следователь, Полина Васильевна рассказала все точнехонько, как подучил Петраков, ну, был туман, она переходила улицу, что-то задумалась и буквально самостоятельно налетела на машину. Ну, тут вины водителя нет, а на нет и дела нет.

Все! Мужу про Петракова и его деньги не сказала, видать, догадывалась, что Петр Николаевич будет возмущаться: все вокруг продаются, но я не думал, что и ты такая же, и заставил бы, пожалуй, денежку вернуть.

Этого делать Полина Васильевна как раз не собиралась. Мужу сказала, что на заводе дали большую годовую премию, и это неожиданно, так давай купим новый, а хотя бы и японский телевизор, а старый отвезем на дачу. Так и сделали.

Рассказала Полина Васильевна обо все этом года через полтора. Ну, Петр Николаевич маленько покричал, мол, этим большим начальникам все можно, в том числе подкупать милицию и жен простых прапорщиков, и я бы эти деньги ему в глотку затолкал.

Однако не затолкал (о чем потом жалел), тем более все денежки уже тю-тю, потрачены.

Плохо жил без жены Петр Николаевич. Скучно без нее. Приходишь с работы, а дома никого. Попивал, это конечно.

Пробовал сойтись с женщиной, пожил у нее месяца два, но ушел. Что-то не завязалось. Подробности тут неважны. Главное — не завязалось. То есть покуда получалось, другой женщины, помимо Полины Васильевны, для него нет. Зарекаться навсегда не стоит, всякое бывает, есть некоторое количество жизни, там видно будет, а покуда вот именно так. То есть работал, попивал и скучал по Полине Васильевне.

Но однажды Петр Николаевич встретил на улице знакомого участкового доктора, а вот вы скажите, доктор, моя жена умерла от высокого давления и инфаркта, а два года назад у нее было сотрясение всего головного мозга и синяки на теле, так могло это повлиять на ее инфаркт?

А что доктор мог ответить? Где голова, а где сердце, но, с другой стороны, все связано, и сотрясение мозга никак не полезно для сердца. Да при высоком давлении.

Все! С этого времени жизнь Петра Николаевича изменилась: одно дело — ругать злую судьбу, которая унесла дорогую жену, и совсем другое — буквального и конкретного человека.

Коротко: Петр Николаевич бесповоротно понял, что в смерти его жены виноват капитан первого ранга Петраков. И этого Петракова Петр Николаевич ненавидел.

Конечно, понимал, что через суд достать его он не сможет: Полина Васильевна теперь вряд ли сумеет изменить свои показания.

Да, ее нет, но жив муж, и он сумеет за нее отомстить.

Да, а у Петра Николаевича был хороший знакомый, тоже отставник, но мичман, и он работал в одном с Петраковым ящике. Правда, не мичманом, а слесарем. И Петр Николаевич как-то спросил: а что это за мужик, Петраков? Да нормальный вроде мужик, говорят, дочь у него больная, что-то с головой.

Короче, городок маленький, узнать, где живет нужный тебе человек, — вопрос не так и сложный. И Петр Николаевич как-то вечером пошел к Петракову.

Разговор был короткий, не дальше прихожей. Когда-то вы сбили мою жену, и через два года она от этого умерла. Я вас проклинаю. Пока не погибнет вся ваша семья, не успокоюсь. И ушел. Никак объяснений слушать не стал.

Как все это понимал Петр Николаевич, сказать затруднительно. Если один человек виновен в смерти другого человека, он должен быть наказан. Конечно, всякое бывает, и многим виновным все сходит с рук — хоть газетку почитай, хоть телек посмотри. Но Петр Николаевич отчего-то уверен был: ненависть его такова, что она непременно достанет Петракова.

Ну, что тут сказать? От горя, одиночества и выпиваемых малокачественных жидкостей что-то, видать, сместилось в нормальном понимании сообразительных дел голову Петра Николаевича. Постоянно говорил себе: Петраков должен быть наказан, и он будет наказан. Поскольку Петр Николаевич его проклял.

Но что самое странное в этой истории. Буквально через полгода проклятие начало действовать. Его знакомый, ну, который работал в ящике, доложил однажды, что у Петракова большое горе: умерла дочь. Представляешь, тридцати нет, а уже опухоль головы. Прооперировали, нет, не в нашей истребиловке, а в академии, а все одно через неделю умерла. Хороший мужик, жалко его — все же единственная дочь.

Нет, Петру Николаевичу не было жалко незнакомую молодую женщину. А была, странно сказать, некоторая радость: его проклятие не пустой звук, но действующая сила. Понятно, дети за родителей не отвечают, но, с другой-то стороны, как вы думали, дорогие ребята, вам можно ездить на машинах, сбивать незнакомых женщин, а ваших близких пальцем не тронь? Нет, так не получается, дорогие мои ребята.

Да, был доволен. А приятно понимать, что весь мир — не беспредельное место, где зло вольно бродит и распевает веселые песенки, типа: “А нам все равно, не боимся мы волка и совы”, но нет: выходит, отыскался человек, который может щелкнуть зло точнехонько по носу.

Но это было только начало.

А вот и продолжение: через три месяца после смерти дочери от инфаркта умерла жена Петракова.

И что характерно, Петр Николаевич узнал об этом от самого Петракова.

Да, однажды Петраков пришел к нему домой. Петр Николаевич даже не сразу узнал его: так тот похудел и почернел.

Я пришел поговорить с вами. Ну да, понимаю, проходите. Может, примем по рюмочке? За этим делом Петраков его и застал, клюкал привычно. Пожалуй, приму за упокой моей жены. Ну, приняли. Теперь мы сравнялись — вдовцы. Хочу поговорить с вами. Может, хватит, вы рассчитались со мной, и пора остановиться?

Нет, все это очень странно получается. Ладно, в голове Петра Николаевича все перекрутилось на такой вот странный манер: пока ты проклинаешь другого человека, выделяется некая энергия, и она направляется точнехонько на того, кого ты проклинаешь.

Но это ладно: Петр Николаевич — простой бывший прапорщик, к тому же выпивающий. Но капитан первого ранга Петраков! Вполне ведь грамотный и технический человек, один из самых главных начальников в большом и умном ящике. И что характерно, в научном и исследовательском ящике.

Ну, так-то если со стороны посмотреть: дочь долго болела, ее плохо прооперировали, жена Петракова от такого горя не захотела жить дальше, и у нее случился инфаркт.

Но нет, всерьез верит, что это от проклятия выпивающего бывшего прапорщика. Все-таки странные люди!

И тут выясняется, чего больше всего боится Петраков: а больше всего он боится, что прапорщик доведет до конца свое проклятие. То есть, попросту говоря, доберется до внука.

Может, он не особенно-то и верил во все эти сказки про месть и проклятие, но кто же знает, а вдруг это все правда! То есть внуком Петраков рисковать не хотел.

Допустим, я во всем виноват, но внук-то ни при чем! Он даже сейчас и не живет со мной — его забрал отец. Я прошу. И даже умоляю.

Петр Николаевич почувствовал: вот сейчас Петраков бухнется перед ним на колени. А вот этого как раз не надо: не должен капитан первого ранга стоять на коленях перед прапорщиком. А почему? А вот не должен, и все тут.

Ладно, торопливо сказал он, внука я прощаю. А вас — нет. И правда, иначе выйдет несправедливо: дочь умерла, жена умерла, а виновник всего, хоть похудевший, почерневший, целехонек.

И Петраков малость успокоился. Уходя, он для верности спросил: мы договорились? Договорились, подтвердил Петр Николаевич.

Дальше так.

Чтобы попасть в ящик, надо перейти железную дорогу. Там насыпь, и люди, пропустив электричку, перебегают и даже буквально перелетают через рельсы. А Петраков? А он однажды терпеливо ждал подхода электрички, и, когда оставалось метров двадцать, он вышел на пути. Всмятку, понятно.

Это ему рассказал знакомый, служивший с Петраковым. Ну, задумался человек, еще не отошел от горя, вот и не заметил электричку. Нет, растолковал ему Петр Николаевич. Это значит, он не поверил моему слову и не захотел рисковать: а вдруг сила проклятия, которую я направлю на его семью, пойдет куда-нибудь не туда, попадет не на деда, а как раз на внука. Рисковать Петраков не хотел. То есть внука любил больше, чем себя. Уважаю! И жалею. И даже очень жалею!

 

Птица

Вот говорят, в стране много беспризорников, миллион, больше-меньше, никто ведь точно не знает. Но очень много.

А вот у Алеши Евстигнеева два жилья — папино и мамино.

Но по порядку. Когда Алеша родился и был, само собой, крохотулечкой, они все жили с дедушкой и бабушкой, мамиными родителями. Но потом, и довольно сразу, удалось трехкомнатную квартиру обменять на однокомнатную и двухкомнатную. И все правильно: однокомнатная для дедушки и бабушки (их же двое), двухкомнатная для молодых.

Да, что еще важно. Алешу назвали по имени отца — тот Алексей Николаевич. Вряд ли он это предложил, а давай сын тоже будет Алешей, — это как надо себя любить. Нет, такое предложение внесла мама: ты Алеша, и он пусть будет Алешей. Получается, любила мужа.

Но когда Алеше было три года, отец его, вот как раз Алексей Николаевич, ушел к другой женщине. А потому что любовь. Слов нет, любил он и сына, но, видать, новую женщину любил поболее.

С другой стороны, накал реформ, жить тяжело, и нельзя вроде бы в такое время оставлять сына. Его, напротив, растить надо.

Да, но как же любовь? Она же нечаянно нагрянет и все такое. Нет-нет, любовь предавать нельзя. То есть так: любовь предавать нельзя, а сына (о бывшей жене что и говорить, она же бывшая) можно.

Ладно. Ушел к любимой женщине в однокомнатную квартиру. Нет, тут все по-честному: на жилье не претендую, сыну всегда буду помогать, как по закону, так и сверх закона.

Да, а жизнь, чего там скрывать, идет себе да идет и, что характерно, исключительно вперед.

Короче, через некоторое время у Алексея Николаевича и его новой жены родилась дочь. А первая жена малость погрустила-погрустила и по новой вышла замуж. Муж жил у нее. Ну да, женщина хоть и с ребенком, но в двухкомнатной квартире — хороший вариант. И у них через некоторое время родились близняшки (мальчики).

Да, теперь о деле. В смысле работы. Чем новый муж занимался, сказать затруднительно, а вот мать Алеши кем-то там была при администрации. Нет, не начальница, простой такой работник.

Жили они без расширения жилплощади, без машины, но, по одежде судя, особого напряга не было.

Другое дело Алексей Николаевич. Когда завод, где он был инженером, накрылся, он некоторое время стоял на бирже труда (это еще в прежней жизни, то есть в старой семье). Но, видать, некоторое количество сообразительности в голове у него было, и он что-то там придумал, а вот что — он там какие-то новые двери придумал. И у него мастерская, там несколько рабочих.

Пожалуй, помогли родители новой жены. Ну, должен же кто-то подтолкнуть, а иначе лежать тебе камнем на полях новой цветущей жизни, а под камень, и это каждому известно, водичка не течет.

Но именно что потекла. Работал много, это конечно, но водичка все ж таки помаленьку текла.

Первое, что они сделали: продали однокомнатную квартиру и купили двухкомнатную. А потом машину, сперва нашу, а потом иностранную, хотя и побывавшую в битвах и труде.

Уже подумывали и о трехкомнатной квартире. Чтоб в хорошем доме и чтоб, не въезжая, сделать настоящий, вполне современный ремонт. А потом уже о новой машине думать, тоже иностранной, но без предыдущих битв.

То есть жизнь в очередной раз подтверждает — она на месте не стоит. Другое дело, для всех она идет с разной скоростью, для кого-то летит и довольно весело, для кого-то переползает с бугорка на колдобину, и еще как потерпеть надо, пока выберешься на новый бугорок, нет, не на горку, только бы на бугорок.

А теперь пора вернуться к текущему моменту.

Алексей Николаевич был хорошим отцом: денежки, положенные сыну, не зажиливал, отдавал всегда в срок, одежду сыну покупал в основном он, и это понятно, все-таки он побогаче, и потом, это Алексей Николаевич жену и сына бросил, а не наоборот.

Более того, когда он с новой семьей ездил на Юг, всегда брал с собой сына. Нет, нормальный отец. А может, даже и хороший.

Но! С матерью и отчимом Алеша жил неразлучно только до той поры, пока Алексей Николаевич не купил двухкомнатную квартиру.

К этому времени его дочери было пять лет, а двойняшкам его бывшей жены по три года каждому.

Тут надо напомнить, что бывшая жена его работала в администрации, то есть грамотный человек, и уж в арифметике-то она разбиралась. И однажды она доложила первому мужу (понятно, предварительно посовещавшись со вторым), что наблюдается некоторая несправедливость. Они в двухкомнатной квартире живут впятером, а эти в двухкомнатной же шикуют втроем, и если Алешу хоть на какое-то время отдавать отцу, то это будет справедливо.

Там как было? Комната для взрослых и детская, где на двухэтажной кроватке спят близнецы и на узкой кроватке Алеша.

И у тех будет так же: в одной комнате родители, в другой дети. Нормально! Нет, согласия Алеши никто не спрашивал, мать с отцом договорились, что Алексей Николаевич приглашает сына пожить у него. Ну, чтоб не получалось, мол, мама сынульку выперла — это непедагогично.

Алеша перешел к отцу охотно: близнецы очень шумные и не делили игрушки, и не дрались только во сне. Тем более мама сказала, это на короткое время, захочешь вернуться, всегда ждем тебя.

Так и началась жизнь Алеши на два дома. Правда, больше жил у отца. Примерно такой расклад: три месяца у отца, месяц у матери. С сестренкой жили дружно: старший брат и все такое, защитит, если что, старший же брат.

Единственное, что не устраивало его мачеху, — разнополость детей. Время ведь шло, подрастал Алеша, соответственно, подрастала и сестренка. И когда мачеха особенно внятно понимала непедагогичность разнополости, она говорила мужу: а пора бы Алеше пожить у родной мамочки, небось, скучает по своей кровиночке и надо бы женщину пожалеть.

Теперь об Алеше. Значит, четырнадцать лет. Но выглядит еще моложе — а лет на двенадцать. Тощенький, маленький, личико вовсе детское, ну, лет, значит, двенадцать.

Нет, напомнить надо, сколько по стране беспризорных детей, а сколько в детских домах, а сколько живут с родителями, но те беспробудные пьянчужки.

А тут есть отец и мать и не пьют, но исключительно работают и говорят, что любят и очень даже скучают, типа жду с нетерпением, когда вернешься, твой любимый пирог испеку.

Да, но, по дальнейшим событиям судя, Алеша был мальчиком со странностями. Нет, правда, у тебя есть родные папа и мама, и два жилья, ты в одном месте поживешь, а потом в другом, это же вроде путешествия. Так чего же не жить?

Да, но, видать, у этого тощего мальчика помаленьку проклевывалось соображение, что на самом-то деле он никому особенно и не нужен. С другой-то стороны — да кто кому нужен? Но это если смотреть с высоты взрослого человека. У детей же все не как у взрослых, у них же мир стоит на ногах головой кверху.

Видать, Алеша понимал так, что на самом-то деле он и папе и маме мешает и если он, к примеру, испарится вовсе, они потом всю жизнь будут маяться, зачем мы спихивали его друг другу, он же наш сынок, а не футбольный мяч. Ну, словно бы он малый ребенок.

Ну, так — не так рассуждал Алеша, сказать трудно, но, пожалуй, именно так.

И вот что он удумал. На следующий день Алеше надо было отселяться от отца к матери. Он ушел из школы пораньше, чтоб никого не было дома, набрал в ванну теплой воды, лег в нее и чикнул бритвочкой по венам. Как это он сообразил? Пожалуй, насмотрелся кино из старинной жизни.

Да, но какая воля у мальчишки! Любой другой, увидев, как помаленьку краснеет вода, выскочил бы, что пробка, и стал бы звать скорую помощь — спасите меня.

Алеша же нет — лежал и терпел. Да помаленьку и уснул. Пожалуй, уснул бы навсегда, но из школы прибежала сестренка.

Ну, испуганный крик, скорая помощь — это все понятно.

Он был так слаб, что его положили в палату для тяжелых больных. И продержали три дня, кровь переливали, все такое. И спасли.

Ходил с трудом, и почти все время с ним был отец, вот Алексей Николаевич. И мама несколько раз приходила.

Алексей Николаевич как-то даже упрекнул сына: сказал бы мне, что не хочешь от нас уходить, так и живи. И вообще — потерпел бы немного, ты же знаешь, что денежку мы скопили и присматриваем трехкомнатную квартиру. Там у тебя будет отдельная комната, и живи, пока по маме не соскучишься.

Да нет, это я случайно, оправдывался Алеша, это я в книжке про древнего царя вычитал (надо сказать, учился Алеша так себе, но читал много) и решил попробовать, но больше, конечно, не стоит пробовать.

В таком, видать, духе говорил он и доктору, которого как раз интересуют люди, решившие преждевременно и самостоятельно улететь на небушко.

Потом доктор говорил с Алексеем Николаевичем. Тихий голос, ласковый, бородка.

Мы должны наблюдать за Алешей в нашей больнице, недельку или чуть больше, нет, никаких лекарств, только наблюдать. Мы должны быть уверены, что ваш сын не повторит попытку покинуть нас досрочно.

Алексей Николаевич, понятно, не хотел, чтобы сын лежал в такой больнице, это мальчишеская глупость, говорил, он просто хотел нас попугать, он не всерьез, он даже изнутри не закрылся, чтоб мы могли домой попасть.

Так бывает, возражал доктор. Пример. Девушка поссорилась с парнем и наглоталась таблеток, что под руку попались. Это мы умеем отличать — мамины таблетки от давления и вскрытие вен. Словом, завтра мы переводим Алешу к себе. Он хороший мальчик, только в детстве немножко задержался. Поверьте, иначе никак нельзя.

Они сидели в больничном саду и тихо разговаривали, отец и сын, я не хочу туда ехать, все в школе будут знать, что я дурачок, да ты что, зачем они в школу будут сообщать, никто не узнает, всего неделька. А потом мы жилье новое купим и будем жить дальше, но получше, попросторнее.

Дурачок он, этот доктор, он думает, кому-нибудь может не нравиться сидеть вот в таком саду и смотреть на голубое небо. Уж сколько раз я тебе говорил и повторю: жизнь — это чудо, это праздник. Ты посмотри, Алеша, сентябрь, почти середина, а желтых листьев, считай, почти нет.

Да, унывать Алексей Николаевич не любил, и было такое впечатление, что он малость клокочет от переизбытка сил. Потому, видать, мог много работать и не унывать.

Ты только собери свою волю, у тебя временный упадок сил, а ты соберись. Я тебе так скажу: воля — это в человеке самое главное. С волей человек добьется всего. И даже летчиком стать? И летчиком стать. И кем захочет. Ты не смейся, но я иногда думаю, что, если человек захочет полететь, нет, не на самолете, а как птица, он и полетит. Но только если очень захочет.

Подувал ветерок, и Алеша был в легкой голубой курточке. А знаешь, папа, я в это тоже верю. Человек может полететь, как птица. Я сейчас. Ты смотри вверх, вон на ту крышу. Я сейчас.

На крышу пятиэтажного здания можно было попасть только через черный ход, и, значит, Алеша заранее разведал, как можно выбраться на крышу.

И Алеша стоял на краю здания, и отец, видать, уже сообразил, что сейчас сделает его сын, и вскочил, но от страха не мог крикнуть. Да, вот именно окаменел.

Алеша растянул куртку на манер крыльев, и эти крылья должны были держать его в воздухе, несомненно обеспечивая плавный полет и плавное же приземление.

Он взмахнул голубыми крыльями и прыгнул.

 

Флейта

У Людмилы Васильевны украли флейту.

Но все по порядку.

Когда следователь узнал, что эта флейта стоит тысяч двадцать-сорок, он очень удивился. Это же годовая — полуторогодовая моя зарплата. Нет, поправила его Людмила Васильевна, вы чего-то не понимаете — не рублей, а долларов. Тот вовсе изумился: бывают разве такие инструменты, ну, я слышал, скрипка там семнадцатого века, это понять могу, но ведь флейта, в сущности, это же такая дудочка. Да, но этой дудочке сто пятьдесят лет, и сделала ее знаменитая немецкая фирма, на ней играл мой прадед, и дед, и отец, ее не продавали ни в войны, ни в блокаду, и я завещала ее музею инструментов.

Это нам известно. То есть следователь намекнул, что именно поэтому и разыскивает инструмент, то есть в том смысле, что это почти казенное имущество, а так-то у нас и других дел по горло помимо дудочки отдельно взятого частного человека.

А кто мог, как вы думаете, утянуть флейту? Вот этого я как раз не знаю. Не соседи? Нет, не соседи. У меня несколько флейт, а взяли только эту и ничего более, и они не знали, что именно эта дудочка дорогая, и у меня очень хорошие соседи.

И это правда — у Людмилы Васильевны хорошие соседи.

Но все по порядку.

Это коммуналка, но маленькая коммуналка. Помимо Людмилы Васильевны еще две семьи: пожилая пара и средних лет — выпивающая, но без хулиганства — пара. Когда люди выпивают без хулиганства, это вполне можно терпеть. И жили дружно. Главное: терпели работу Людмилы Васильевны. Она детишек учила играть вот именно на флейте. Ну, когда она сама играет, это ладно, все же песенки красивые и грустные. Но когда детишки истязают дудочку, дело другое. Да при этом Людмила Васильевна подыгрывает им на пианино. Но терпели.

Может, любили Людмилу Васильевну — вот она музыкантка, а не возникает, мол, у меня кости беленькие, а у вас тоже беленькие, но потемнее. А может, жалели. Да, пожалуй, именно жалели.

Но все по порядку.

Дело в том, что Людмила Васильевна — инвалидка детства. Лет в десять-двенадцать она такую болезнь перенесла, что левая ножка осталась навсегда такой, какой была до болезни. То есть правая ножка росла, а левая — нет. И без костылей Людмила Васильевна передвигаться не могла. Вот у кого жизнь зависит от погоды — посыпал дворник лед песком или солью или не посыпал.

И соседи Людмилу Васильевну жалели. Когда подходила ее очередь мыть квартиру и лестницу, за нее это делали другие женщины. Что-то им Людмила Васильевна платила, но это так, больше для виду. А какие деньги у учительницы музыки? Это все понятно. Нет, жили дружно. Даже Новый год встречали всей квартирой.

Правда, было время, когда Людмила Васильевна почти получила однокомнатную квартиру. В школе ее ценили — вот она не только на флейте играет, но, если заболеет учитель на пианино, она безотказно заменит его.

И детишки ее любили и, если помимо школьных занятий надо еще маленько поднажать, приходили к ней домой. И, что характерно и удивительно, — бесплатно. Нет, инвалидка, музыкантка и одинокая — и бесплатно.

И школа пробивала ей однокомнатную квартиру. Но сперва соответствующее звание пробили: и человек заслуженный, и звание соответствующее, а живет в коммуналке. И уже все вовсе было в порядке, но пришли реформы и жилье перестали давать, а тем более бесплатно. И Людмиле Васильевне да и всем было понятно, что это уже навсегда.

Если, конечно же, не случится чудо.

А какое может быть чудо, если ты учительница музыки да инвалидка детства, да если тебе пятьдесят с хвостиком. Пусть с небольшим, но ведь же с хвостиком.

А тут еще такое горе: украли, значит, флейту.

И как-то на эту пропажу Людмила Васильевна очень уж нездорово отреагировала.

Ну, если разобраться, хоть и дорогая, и даже неправдоподобно дорогая флейта, но это ведь вещица, а не единственный и невозвратный твой человек. Но нет.

Следователь ведь прав, флейта — это, в сущности, дудочка, в которую ты, сделав губки бантиком, дуешь, и тогда льется красивая песенка.

Людмила же Васильевна относилась к этой дудочке как к живому человеку. Она как-то призналась соседке — вот которая как раз постарше, — что у флейты голос человеческий. И когда Людмиле Васильевне, представить себе, грустно или одиноко, она дует в эту флейту, и та отвечает, значит, человеческим голосом, а это ничего, бывали и похуже времена — и у тебя, и у всех — и ведь все проходило, и это времечко, даже краткий миг, когда тебе грустно и одиноко, тоже пройдет. Только потерпи маленько.

Да, единственный и близкий друг, и не обманет, но скажет тебе исключительно то, что ты хочешь от него слышать.

У Людмилы Васильевны, значит, было несколько дудочек, но любила она именно эту. Конечно же, не потому, что она дорогая. Все как раз наоборот: флейта потому дорогая, что голос у нее человеческий и она всегда успокоит и утешит, и она, видать, не позволяла разворачивать жизнь грустной и даже нестерпимой стороной — инвалидка, одинокая и живет в коммуналке, но поворачивала взгляд Людмилы Васильевны точнехонько в противоположную сторону: к примеру, уважают на работе, любят ученики, не зловредные соседи. И есть верный друг — вот как раз эта флейта. И в этом случае можно даже считать, что жизнь вполне удалась. И Людмила Васильевна всегда была улыбчивой, веселой и на удивление приветливой.

И вот флейту украли. И Людмила Васильевна была безутешна. Главное — она знала, что флейта исчезла навсегда. Если не могут найти пропавшие миллиарды, кто станет искать какую-то флейту, в сущности говоря, дудочку.

Но хоть была Людмила Васильевна безутешна, голову бесполезными соображениями — а кто мог бы украсть? — не забивала. Никто не мог. С соседями все ясно — они не знали, что флейта дорогая. А знали в музее инструментов и в школе — учителя и ученики.

Ну да, Людмила Васильевна, если была учеником довольна, давала поиграть на своей флейте, чтоб, значит, человек почувствовал, что такое настоящий инструмент. Нет, голову бесполезными соображениями она не забивала.

А вот горевала безутешно — это да. И иной раз говорила знакомым: вот я сомневаюсь теперь, правильно ли я поступила, что хранила эту флейту.

Ладно, в прежние годы за настоящую цену инструмент нельзя было продать — такие деньги у людей не водились, — но в новейшие времена, может, как раз и следовало продать. И обменять комнату на квартиру, и одеться нормально, а не по-музыкантски, и что-то оставить на старость — все-таки несколько тысяч зеленоватых долларов делают ожидание старости, тем более в случае малой подвижности, менее тревожным.

То есть все вроде осталось на прежних местах, но без флейты взгляд Людмилы Васильевны на собственную жизнь переменился.

И от этой перемены она стала грустной и совсем неулыбчивой.

И даже несколько раз высказывала соображение, что, может, она долгие годы ошибалась и жить следовало в другом месте.

Под словами «другое место» Людмила Васильевна имела в виду место вполне определенное — Америку.

Но все по порядку.

Когда говорили, что Людмила Васильевна одинокая, то это верно лишь в том смысле, что у нее никогда не было мужа и, соответственно, детишек. Семья же у нее была. Старшая сестра, муж сестры — коротко говоря, зять — и племянница.

Тут так. После смерти родителей сестры жили в двухкомнатной квартире, обе безмужние, и жили дружно. Когда сестре было хорошо за тридцать, она завела дочечку, правда, вне брака и прочих узаконенных отношений. Жили, значит, втроем. И опять же очень дружно.

А когда девочке было лет десять, ее мама вышла замуж, уже вполне законно и оформленно. И муж переселился к жене.

Вот тогда-то двухкомнатную квартиру разменяли (по настоянию Людмилы Васильевны) на однокомнатную квартиру и комнату в коммуналке.

Но! Пришли вольные времена, муж — химик, и у него есть родственники в Америке, и нужно уезжать отсюда, покуда можно уехать. Поскольку ничего хорошего от этой страны ожидать не приходится.

Но! Но дочка ехать отказалась. То ли не очень уважала отчима, то ли тетку любила больше, чем родную мать, сказать трудно. А может, просто сперва хотела закончить учебу (играла как раз на флейте).

А те уехали. Да, но для отъезда нужны были деньги, и они продали квартиру. А девочка поживет у тетеньки. Уж как это проводилось через законные конторы, сказать затруднительно. Да это и неважно.

У тех — зарубежных — людей жизнь помаленьку налаживалась. Закончив учебу, племянница поехала погостить к маме, там встретила своего ненаглядного (может, зорко всматривалась) и уже обратно, что понятно и законно, не вернулась.

Но тетеньку любила и дважды приезжала навестить ее. Сестренка не приезжала ни разу — уж чем-то, видать, ее прошлая родина рассердила.

Нет, все время звали Людмилу Васильевну и в гости и насовсем. Но она не ездила. Нет, дело не в деньгах — это бы сестренка заплатила, — а дело, смешно сказать, во времени. Его-то как раз у Людмилы Васильевны и не было. Ну да, она же свободна только летом. Но именно этим летом надо много заниматься с учеником (ему поступать в консерваторию) и с ученицей (ей поступать в училище). Но вот уж на следующее лето — это да.

И вот теперь, по новой перелистывая помаленьку уменьшающуюся жизнь, Людмила Васильевна растерянно говорила: а, пожалуй, надо было уезжать, все же в старости не одна. Все же близкие люди и нет угрозы будущей жизни. А работу и там найдешь, уверяла племянница, я же учу детей музыке, а ты учительница, как-нибудь получше меня. В общем, все понятно. Жизнь я жила правильно, если брать главное, но одновременно неправильно, если не отбрасывать мелочи — типа жилье, одежда, еда и одиночество. Все! Близится старость, а в душе одни только сожаления и разброд.

Да, но кто же сказал, что чудес на свете не бывает. А ведь это неправда, если мягко говорить, и даже ложь, если говорить прямо. Иной раз чудеса кое-где случаются. Буквально очень редко и исключительно почти никогда. Но случаются.

И вот пример. Флейту, поверить даже трудно, нашли. Уже на самой границе. Ее вывозил иностранный человек. Вы не поверите, но у нас теперь все по-другому, сказали Людмиле Васильевне, возвращая флейту.

У нас теперь на границе есть люди, понимающие в дорогих вещах, в том числе и в музыкальных инструментах, и есть компьютеры, отличающие ворованную вещь от честной, и цепочку в этот раз непременно отследим и найдем вора, подробности вам сообщать не будем, это тайна следствия. Однако сказать, что ученики и соседи ни при чем, мы можем вам уже сейчас. Нет, но какие бывают люди. Маленькая ведь дудочка, но вот она нашлась, и счастье Людмилы Васильевны было вполне даже беспредельным. Так что не надо подробно про него и рассуждать. Можно отметить одно: Людмила Васильевна очень долго играла на флейте. Ну да, люди встретились после долгой разлуки и не могут наговориться.

Нет, теперь-то все хорошо, потому что на привычных местах. Да где же еще меня будут так уважать учителя и ученики, да и как я брошу учеников сейчас, когда Леню (к примеру) надо готовить в консерваторию, а Надю (тоже к примеру) в училище. Не всем же уезжать, кое-кто должен и здесь учить детей музыке.

Да и соседи у меня хорошие. Да и что значит — хорошие или плохие. Не могу же я в самом деле продать флейту. Вот верующий человек разве продаст икону, даже очень дорогую. Подарить — другое дело, продать — никогда. Да вот вы сами могли бы продать друга ради лишних квадратных метров? Даже если бы соседи были плохие. А у меня как раз на удивление хорошие соседи.

 

Кошка

Звали ее Мусей.

Хоть и говорят, что кошке все равно, в каком доме жить, кормили бы ее да не обижали, но исключительно для уточнения надо сказать, что дом, где жила Муся, был старый, не вполне хрущоба, а скорее хрущобообразный, четырехэтажный. Двухкомнатная квартира, где, собственно говоря, и прожили свою совместную, то есть сознательную жизнь хозяева этой Муси, Виктор Алексеевич и Тамара Ивановна, и детей успели дорастить до вполне взрослого возраста — дочери их тридцать пять, а сыну двадцать восемь.

Дети их, выйдя замуж (женясь, соответственно), обустроились самостоятельно. Им повезло — вписались в поворот новой жизни.

Теперь о хозяевах Муси (ласково — Муськи). И Виктор Алексеевич и Тамара Ивановна — инженеры. И что характерно, всю жизнь проработали в одном и том же НИИ. Нет, уточнение: он работал в своем НИИ (закрытый ящик), а она в своем (полузакрытый ящик, в том смысле, что в ее НИИ работали не только на армию, но и на нормальное гражданское население).

Чем они там занимались, это неважно. Главное: люди постоянные, не летуны, не ищут, где водичка поглубже.

Жили они, надо прямо сказать, во все времена бедно, то есть от аванса до получки. Подкармливали их два огорода и лес. Виктор Алексеевич всего больше на свете любил лес, грибы и ягоды запасал не только на свою семью, но и на всех родственников, как своих, так и Тамары Ивановны.

А бедность — это понятно — простые инженеры, растят двоих детей, чего уж там.

Да, в бедности, зато дружно.

Вот говорят, что если муж и жена живут дружно, то с возрастом они начинают походить друг на друга. Но нет!

Виктор Алексеевич тощий, но жилистый, очень близорукий (носил очки с толстыми стеклами, это понятно). Молчун. Словно бы человек постоянно какую-то важную думку гадает. В лес ходил только один. Даже Тамару Ивановну брал неохотно. Когда она обижалась, он, понятно, соглашался, но просил, до леса вместе, а там врозь. Да я заблужусь, нет, я тебя буду видеть, не сомневайся. Я тебя и так всегда вижу, даже и на работе (напомнить, ящики у них были разные).

Еще: был Виктор Алексеевич очень рукастым. Не в смысле руки длинные, нет, а в смысле этой нормальной длины руками он умел делать все. Нет, буквально все! Аппаратуру какую на работе отладить, телевизор отремонтировать, сантехнику. Про ремонт квартиры и говорить не надо. Только сам. Очень удивлялся, когда узнавал, что кто-то для такого дела нанимал людей. Нормальный мужик свою квартиру должен делать сам. Или телик у тебя барахлит, так есть же схема — посмотри и сделай.

Это, значит, Виктор Алексеевич. Да, еще он очень любил свою Тамару Ивановну. И об этом знали все.

Да, а вот и Тамара Ивановна. Ну, буквально и абсолютно противоположна мужу. Он, повторить, тощий, жилистый и молчаливый, а она как бы вся клокочет — столько у нее лишних сил. Малость даже и шумная. Нет, не крикуха, но поговорить (даже громко) и посмеяться (даже и без особой причины) любила.

После вторых родов чуток расплылась, но удалось вовремя остановиться. И была она полная, но налитая силой женщина, белолицая, темноглазая, пожалуй, даже и красивая.

Очень любила застолья — и дома, и в гостях, и на работе. Нет, первое дело не выпить и закусить (хотя и это приятно), а первое дело после выпить и закусить — попеть.

Да, Тамара Ивановна не только любила петь, но главное — умела. Она много лет ходила в хор русской песни при доме культуры. «Уточка». Сарафаны, расшитые как бы бисером, кокошники там. Даже ездили с концертами в другие городки. «Вы, комарики, комарики мои, комарики, мушки маленькие». Так они пели. Даже побеждали на разных смотрах.

Тут что еще важно? Виктор Алексеевич был лет на восемь старше Тамары Ивановны. То есть когда они поженились, ему было двадцать семь — почти взрослый мужчина, а ей девятнадцать — почти еще девочка.

И вот такая разница — в понимании Виктора Алексеевича — оставалась всегда. Жена у него молодая, и он должен опекать ее и жалеть — она ведь почти девочка. Уже и дети выросли, и внуки пошли, уже она называла его — Дед, а он ее — Бабка, а она все девочка.

То есть он свою жену отчаянно любил. И отчаянно же ревновал. Вроде и поводов особых не было, но ревновал. Пример. Они в гостях, Тамара Ивановна с кем-нибудь танцует, так вечером, правда уж дома, упреки: ты к нему слишком прижималась.

Да, и не раз говорил жене, если у нас не заладится (в смысле измени она ему или уйди к другому), я жить не буду. И Тамара Ивановна не сомневалась — это правда. Значит, поводов особых не было, но отчаянно ревновал. Вроде бы вполне умный человек, книжки любил читать — по истории, по философии, в лесу мог лечь в траву и долго смотреть вверх, ну да, дивлюсь я на небо, тай думку гадаю, но ревность, видать, идет не от ума, а от чего-то иного, не вполне даже понятного.

Ладно. С другой-то стороны, худо ли вот так жизнь прожить, хоть и в бедности, но ведь и в любви же, и растить детей, помаленьку состариться да и тихонько отлететь, разумеется, опередив жену и уже терпеливо поджидая ее в неоглядных высях.

Не вполне так получилось. То есть детей вырастили, и они ловко вписались в новые времена, жили отдельно от родителей и хорошо зарабатывали, и можно было спокойно входить в старость: если что, на одну пенсию жить не придется, дети хорошие, и они помогут.

Но! В плавном течении жизни случаются, и это каждому известно, большие и малые ямы и даже пропасти.

Тамара Ивановна и Виктор Алексеевич свалились вот именно в пропасть.

Короче: внезапно у Виктора Алексеевича наступила полная парализация всего организма. Его положили в больницу, где он, вообще-то говоря, помирал. Сколько-то дней был без сознания. Тамара Ивановна спросила у доктора, какое у ее мужа состояние. Доктор даже удивился, разве сами не видите, да никакого состояния нет. То есть человек помирает. Но мы делаем что возможно. Может, лекарства какие нужны? Да, но они очень дорогие. Это ничего, ничего, вы только напишите, что нужно. Сын дал денег, и Тамара Ивановна все купила.

То ли время еще не пришло, то ли услышаны были молитвы Тамары Ивановны, но дней через несколько Виктор Алексеевич открыл глаза. Да, он сперва открыл глаза, а потом улыбнулся. Может, думал, что он уже на небесах и там видит свою дорогую и ненаглядную. Может, даже и удивился, а каким образом она оказалась в этом месте прежде него.

Дальше совсем коротко. Чтоб побыстрее добраться до кошки Муси (Муськи).

Он не мог шевельнуть правой рукой и ногой и не мог говорить. Уж как его выхаживала Тамара Ивановна! Иногда ее меняла дочь. Иначе бы и мама свалилась. Через месяц Виктора Алексеевича отвезли домой.

Можно повторить: это удача, когда у тебя хорошие дети, особенно когда они в силах оплачивать физкультурницу, массажистку, медсестру.

В общем, помаленьку Виктор Алексеевич начал шкандыбать по комнате (держась за спинку стула, это конечно), растягивая слова, спотыкаясь, говорить и даже шевелить пальцами правой руки.

Потом, через сколько-то времени они спустились во двор, и это была большая победа, вроде полета в космос. Ну да, должен был помереть, а вместо этого спустился, хоть и с помощью жены, во двор.

А потом пошел, пошел и уже самостоятельно мог ходить по лестнице и посидеть на лавочке. Пусть ты инвалид самой первой группы, но, покуда можешь вдыхать и выдыхать воздух, видеть солнышко, золотую листву и свою Бабку, ты жив.

Потом мог уже самостоятельно шкандыбать по улице, с палочкой, это конечно, речь стала вполне внятной, в правой руке мог самостоятельно держать хлеб.

И вот тут-то возвратилось то, что притихло на время болезни, — а именно что ревность.

Если Тамара Ивановна ездила в город к детям, Виктор Алексеевич непременно проверял, к детям ли она поехала. То есть он, конечно, спрашивал, как доехала мама, но Тамара Ивановна понимала, что ее поездка взята под контроль. Нет, не сердилась: у каждого человека свои странности, то есть свои тараканы под кепкой.

Но однажды рассердилась. Виктора Алексеевича пришел навестить сотрудник, паренек лет тридцати. С цветами и конфетами. Ну, это всем известно, жене цветы, детям конфеты, ой нет, все наоборот, детям цветы, жене конфеты.

Пришел он в костюме и при галстуке. А чего это ты расфуфырился, как бы весело спросил Виктор Алексеевич. Мы с женой в театр едем, она меня в машине ждет. Ты вот что, ты больше не приходи, не затрудняйся.

Когда паренек ушел, Тамара Ивановна набросилась на мужа, ты почему так разговаривал с ним, он же не сам по себе пришел, его работа послала. Ты что, не понимаешь, терпеливо объяснил Виктор Алексеевич, он же не ко мне приходил, а к тебе, потому и разоделся.

Ну ты, Дед, даешь, совсем сбрендил, да на фига молодому парню старая толстая тетка. Но Виктор Алексеевич только усмехнулся, типа уж он-то понимает в окружающей жизни поболее жены, поскольку она не только женщина, но и женщина почти молодая. То есть жизненного опыта у нее, считай, почти никакого.

Все! Теперь только про Мусю. Жила у них восемь лет. Ласковая кошечка, спала только у хозяйкиных ног, Тамара Ивановна очень ее любила. Приходит с работы, Мусенька моя, соскучилась девочка.

Вдруг стала замечать, что Муся боится хозяина, то есть не подходит к нему. Ты ее не обижаешь? Кормишь? Не обижаю и кормлю. А что же она так жадно набрасывается на еду, когда я ее кормлю после работы?

И когда Виктор Алексеевич сбрасывал кошку с дивана, норовя при этом поддать ногой, Тамара Ивановна строго говорила — не так грубо.

И стала с Мусей еще ласковей, моя Мусенька, да на коленях постоянно держит, она меня успокаивает, забирает отрицательные силы, скопившиеся за день.

Ты к Мусеньке лучше, чем ко мне. Понимала, это у мужа от ревности, он хотел бы, чтоб она обращалась с ним, как с кошкой, то есть ласково приговаривала, мой Дедуля, и поглаживала его, а он бы мурлыкал. Чтоб был для нее только он и никакой Муськи. Ну да, больной человек и весь день один.

Ну вот. Однажды Тамара Ивановна приходит с работы, а Муся лежит в уголке на своей тряпочке и не встает. И ее рвет. Заболела моя Муся, заболела бедная девочка. Вдруг спрашивает, Виктор, а ты ее, случаем, не ударил? Тот признался — слегка пнул. Не рассчитал: хотел под зад, а вышло — в живот. Правой ногой (то есть больной). Ну да, тебя для того и лечили, чтоб ты Мусю пинал. Если с ней что случится, тебе будет плохо.

И случилось. Через день Муся умерла.

Тамара Ивановна завернула ее в тряпку и снесла на огород — похоронила.

И все! И молчок. С Виктором Алексеевичем не разговаривает. Он что-то спрашивает — ноль внимания. Словно бы он место пустое. Правда, еду ему на день оставляла — даже пустому месту кушать надо.

Виктор Алексеевич очень переживал. Через несколько дней сказал, так со мной не надо, так я жить не буду.

Ноль внимания! Это пустые угрозы. Куда ты, голубчик, денешься. Конкретно.

Но! Однажды приходит с работы — мужа нет. Гуляет. Час проходит, мужа нет. Гуляет. Два проходит — нет.

Малость встревожилась. Пробежала по близким улицам и дворам. Возвратилась домой. Обзвонила знакомых — нет мужа. Заглянула в шкаф — нет куртки. Да, напомнить надо, осень хоть и золотая, но не очень-то и теплая. Особенно вечерами.

Значит, пошел в лес, чтобы оттуда не вернуться. Вспомнила, он много раз говорил, самый лучший способ уйти из жизни — прыгнуть в болото. Я такое место знаю. И это недалеко — рядом с парком.

Тамара Ивановна все поняла и побежала к парку. А потому что попасть в нужное место можно только через парк. Конечно, можно и кругом, но не с ногами же Виктора Алексеевича.

И молила, чтобы парк был закрыт. Его закрывают часто — то на просушку, то на проветривание, а сейчас и вовсе осень. В прежние времена Виктор Алексеевич, как все нормальные люди, перелез бы через забор, но не сейчас, в самом деле, не на одной же ноге.

К счастью, парк был закрыт. Значит, Виктор Алексеевич уперся в закрытые ворота. Мог бы, конечно, доехать на пригородном автобусе до какого-либо дальнего леса, но Тамара Ивановна отчего-то была уверена, что муж где-то здесь. Только бы не уехал, молилась она. И бегала по близким к парку дворам. Наконец увидела лежащего на лавочке мужчину. И это был ее Дед, Виктор Алексеевич. Он укрылся курткой и плакал.

Ну, что ты, Дед, что это ты удумал. Разве можно так с людьми обращаться, у меня же сердце чуть не лопнуло. Все, Дед, хватит, вставай, отдохнул на лавочке, а теперь похромали домой.

 

Сердечница

Родилась и выросла Лариса в Горбиках. Там, на большой птицефабрике, работали ее родители: отец — электрик, мать — птичница.

Двухкомнатная квартира на четверых (есть младший брат), так и достаточно. Современные условия: вода холодная и горячая и газ. Нет, вполне сносно жили, зарплату тогда давали в срок — получка и аванс. Отец пил мало, ну, праздники, дни рождения, все такое. Но не злоупотреблял. И вообще жили дружно. Ну, не без покричали друг на друга, но без рукоприкладства. Ну да, очень, выходит, дружно жили, если вовсе без рукоприкладства.

Училась Лариса средненько — тройки-четверки, — но иной раз и пятерки случались.

Что в ней главное? Лариса была красивой. Самой красивой в школе, а может, и в Горбиках. Волосы светлые, густые и всегда заплетены в косу. Ни в какие новомодные времена не отказывалась от косы, тугой и длинной. Да, красивая: белолицая, сероглазая, стройная девушка с длинной тугой косой.

После школы вполне законно возник вопросительный знак. Вот кем быть? Чтоб всю жизнь заниматься одним любимым делом, нет, каких-то там особых желаний не было. Но было два ясных понимания: в Горбиках она жить не хочет, но главное — надо, чтобы работа была чистая.

И Лариса решила выучиться на медика. В мединститут провалилась сразу — двойка по сочинению. Тогда она пошла в медучилище, куда поступила без труда. Утешала себя так: ну не врач, а медсестра или фельдшер, все равно белые халаты, конечно, дело надо иметь с больными людьми, но ведь не ты от них зависишь, а они от тебя, и это важно. И странно: в школе училась средненько, а в училище была из лучших. Выходит, не только красивая, но и умная. А может, медицина начала нравиться.

Работать ее послали в районную скорую помощь. Бригада: водитель, врач и она, фельдшер Лариса. Через год все поняли, что она не только красивая, но и хороший фельдшер. Руки у нее ловкие, считалось, что для Ларисы нет плохих вен. Находчивая и сноровистая (ну когда у вас тяжелый больной и работать надо вот именно в четыре руки).

Работала сутки через трое, но когда кто-то заболевал или отпуска без скрипа соглашалась на добавочные сутки. Да, это тяжело, но что поделаешь, если такая работа. Кто-то же должен ночами не спать, а ездить к больным людям.

Да, в общаге не жила ни в училище, ни на скорой. Нет уж, я дома отосплюсь, и сутки, а то и двое свободна.

Родители гордились, что их дочь работает на скорой. Вот я птичница, а дочь колесит по району и людей спасает. А если случалось заехать на вызов в Горбики, то вечером матери обязательно докладывали — внимательная, ласковая, и руки у нее хорошие, я даже не почувствовала укола.

К тому же на работе считали, что у Ларисы хороший характер — не вредная, если кого подменяет — без скрипа, веселая и даже хохотушка.

Теперь личная жизнь.

Отработав года три, вышла замуж за водителя Володю. Работали в одной бригаде, чуть постарше, высокий, жилистый, на дежурство всегда выходил гладко бритым, чем-то приятным попшикавшись, никогда при Ларисе не матерился, даже удивительно.

Как-то уж он понимал, что с Ларисой надо вести себя иначе, чем с другими молодыми фельдшерицами, — не лапал, не зажимал в угол, да, она такая, Лариса, ты ее зажмешь в угол, но не привлечешь, а исключительно напугаешь.

Очень важно было, что у Володи свое жилье. Малость притомилась тратить на дорогу полтора часа в одну сторону да на перекладных — автобус плюс электричка. Да и вообще замуж пора — двадцать три года. К тому же не нахальный, всегда брит и не матерится.

Полгода до свадьбы они все время были вместе. Ну, ехала домой, отсыпалась, а ближе к вечеру Володя заезжал к ней на своих «Жигулях», и они ехали в город. Да, говорила потом подруге, хорошее было время, ездили на концерты, Антонов там, Кузьмин, однажды даже на Пугачеву попали. Володя был легок, весел и, зная, что она хохотушка, постоянно смешил ее, и она уговаривала: ну хватит, а то у меня уже живот от смеха болит.

После свадьбы, понятно, жили у Володи: комната у матери, комната у молодых. Со свекровью жили дружно (Лариса звала ее мамой), та уважала и даже любила невестку, ну да, у сына жена красавица, не вертихвостка, у нее важная работа, и все Ларису хвалят.

Вскоре выяснилось, что Володя очень ревнив. Что это за мужчина, с которым ты разговаривала на улице, да почему задержалась на работе (это когда они уже в разных местах работали), ну и все такое. Но покуда спокойно, без крика и размахивания руками. Тем более свекровь невестку любила и при любых спорах защищала ее.

Да, Володя сменил работу. Он возил какого-то городского начальника, утром рано выходил, поздно вечером приходил. Ну и выходные иной раз заняты — у начальства рыбалка там, охота, сауна, и Володя всегда при начальстве. Правда, платили хорошо.

Нет, в первые годы жили, вот именно, дружно. Правда, Лариса как-то сказала подруге, а чего это женщины так цепляются за близость с мужчиной, кричат, стонут (я в кино видела), я этого не понимаю. Нет, приятно доставить удовольствие мужу, ему же это надо, а я лично до Володи без этого обходилась, обошлась бы и при нем.

Ну, хоть ты с удовольствием общаешься с мужем, хоть без удовольствия, а дети все равно появляются. Через два года родилась Наташечка. Вот ее-то Лариса любила (а то побаивалась, что в ее сердце нет такого участка, который за любовь отвечает). Год сидела дома, а потом вышла на работу, но уже на новую. Наташечку даже в ясли не надо было отдавать: мать Володи болела диабетом и по инвалидности сидела дома.

Лариса поступила на вечернее отделение мединститута (тогда, напомнить, это было бесплатно).

Да, но при вечернем обучении сутками на «скорой помощи» не поработаешь: помимо времени нужны и кое-какие силы. И Лариса поступила в санэпидемстанцию. Работа там была в основном бумажная, так что можно было и к занятиям приготовиться.

Да, но тут пришло время укрупнений, сокращений, и не осталось не только отдела, в котором работала Лариса, но и самой эпидстанции.

Что не очень-то затронуло Ларису — к этому времени учиться надо было днем. А когда Лариса заканчивала институт, ее на год определили оттачивать знания на терапии фонаревской райбольницы. Вообще-то учиться ей нравилось, и училась она хорошо.

Тут другое. Ларисе внезапно стало тяжелее жить — умерла свекровь. И Лариса почувствовала, что ревность Володи стала какой-то нездоровой, даже яростной.

Мать Володя побаивался и все же сдерживал себя.

Он отчаянно ревновал, и при этом у него бывали другие женщины (о чем Ларисе докладывали, да она и сама догадывалась, не дурочка). Однажды слышала, как свекровь выговаривает сыну: тебе повезло с женой, ее надо на руках носить, а ты шляешься по девкам. А он тихо ответил: да, она красивая, кто спорит, зато они живые.

При матери Володя все же сдерживался, а после ее смерти вовсе тормоза отказали. Стал иной раз поколачивать. Как-то даже с синяком ходила. Однажды сказала твердо: еще раз тронешь, подам на развод. Ответ: подашь на развод — убью.

Она понимала: это, конечно, пустые угрозы. Но и разводиться побаивалась: это сколько хлопот с разменом жилья, и как девочка будет без отца, тем более дочка и Володя любили друг друга. И Володя какое-то время стал вести себя потише; нет, ругаться он ругался, но не бил. И Лариса вот как думала: жизнь умнее нас и что-нибудь для нас придумает. Под дулом этой ревности бесконечно жить невозможно.

Да, а врачебные ее дела шли как раз хорошо (о зарплате говорить не стоит, это все понятно). После института, значит, год работала в терапии районной больницы. То есть врач уже, понятно, не Лариса, а Лариса Алексеевна, но под наблюдением заведующей отделением. И врачи заметили, что она старательная, быстро схватывает, чему ее учат старшие, и, главное, характер у нее не склочный.

И после учебы ее оставили в этом же отделении.

А года через два пришла путевка на курсы кардиологии (это сердечные дела, но исключительно в смысле больных сердец, а не в смысле отношений между мужчиной и женщиной). И после курсов Лариса Алексеевна уже называлась районным кардиологом. Конечно, работы прибавилось: лечила больных в отделении и два раза вела приемы в поликлинике.

Помаленьку пришел опыт, и с работой Лариса Алексеевна справлялась хорошо. Но отчего-то больные считали, что хоть она и по сердечным делам, но сама-то не больно сердечная. Нет, больным не угодишь: вежливая, даже ласковая, улыбчивая, но вот что-то такое, сердечности в ней маловато. Ну, это и понятно, у тебя сердце больное, а у меня-то здоровое. Нет, правда, не будет же доктор на приеме каждому больному отдавать свое сердце — оно же у тебя одно, а их вон сколько. Да Лариса Алексеевна и сама ловила себя на том, что на приеме думала, а как там моя дочечка, пообедала ли, придя из школы, и Володя, вот вечером он будет злой или добрый.

Но это ладно. Главное, время, как ему и положено, текло себе да и текло, дочка переходила из класса в класс, училась, как и ее мама, средненько, решила идти по маминому пути, но в мединститут (университет) срезалась (хоть и делала две попытки), а потом поступила в то же училище, что когда-то закончила мама.

Семейная жизнь, она и есть семейная жизнь, течет и течет, радостей приносит мало, но есть дочка, свое жилье и работа, пожалуй что, даже и любимая.

Володя то вел себя спокойно, то вдруг начинал скандалить, ты чего так поздно пришла, у меня была большая выписка, но ведь не до восьми же, нет, именно до восьми, и работаю я не в одном месте, а в двух, ты вон вчера ночью приехал, я же молчу, ты это не равняй, если хозяин выпивает, не могу же я сказать, уезжаю, меня женушка заждалась. Мне за ненормированный труд денежки платят, и хорошие, и ты это знаешь.

Но! Однажды Лариса Алексеевна дежурила, и к ней пришел поболтать хирург, и тут ворвался Володя, а эти сидят и весело болтают, вы, доктор, идите к себе, а мне с женой надо обсудить срочное дело. Тот ушел, а Володя несколько раз ударил жену и потаскал за косу (удобно, коса ведь тугая и длинная).

Утром пришла заведующая, это что такое, Ларисочка (ну ведь синяки под глазами). Та рассказала. Даже без слез. Нет, милая, так жить нельзя, да если бы на меня муж руку поднял, я бы огрела его первым, что под руку попадется. А сейчас ты иди домой — больным показываться в таком виде нельзя.

Вечером Лариса Алексеевна сказала Володе: вместе мы жить не будем. Она и раньше говорила: еще один скандал, и мы разводимся; а он всегда отвечал одно: я тебя убью, если подашь на развод.

Но неожиданно он согласился. Да! Развод. Мне надоела тупая женщина, у меня есть другая. Заберу машину, а жилье оставлю вам. Это честно. Да.

Развелись, Володя переехал к другой, и Лариса Алексеевна стала свободной женщиной.

Ну а теперь так. Три года назад в жизни Ларисы Алексеевны появился мужчина, который ее отчаянно любит. Лет на десять старше, у него строительная фирма, то есть богатенький.

Три года назад Павел Андреевич — так его звали — перенес инфаркт. И Лариса Алексеевна его лечила. И Павел Андреевич — при свежем еще инфаркте — сразу и бесповоротно влюбился. А потом он раз в неделю приходил на поликлинический прием.

Почти на каждое ее дежурство он приходил с букетом цветов, стоя на коленях, вымаливал ее любовь.

Нет, это даже и странно: пожилой мужчина стоит на коленях и вымаливает любовь.

Худой, высокий, лысоватый. Такими влюбленными и преданными глазами на Ларису Алексеевну никто и никогда не смотрел.

Павел Андреевич холост — четыре года назад его жена разбилась. Два сына, почти взрослые и самостоятельные. В том смысле, что живут отдельно, но работают на отца. У него трое внуков.

Нет, Ларисе Алексеевне было приятно, что за ней так красиво ухаживают, но к замужеству не склонялась (а хватило и одного раза).

Не ездила на обязательные для таких людей, как, к примеру, Павел Андреевич, сборища, а вот в театры и на концерты несколько раз съездили.

Бывала у него и дома. Это даже не дом, а дворец, такие показывают в кино из жизни богатеньких. В пятнадцати километрах от Фонарева. Павел Андреевич сказал: мне здесь одному пусто, я сюда редко приезжаю, обычно ночую в городской квартире.

Да, но жизнь ведь просто устроена, она, как правило, сама подталкивает человека в нужном направлении. Ты только не очень сопротивляйся.

Однажды дочь Наташа привела домой не очень-то мытенького паренька и сказала: мы здесь будем жить. Что характерно, не спросила у матери: а можно я приведу в дом чужого человека (не на предмет, кстати, знакомства, а на предмет постоянного местожительства)? Все правильно, мамочка, ты в одной комнате, а мы в другой, ты на своей доле живешь, а мы на моей и папиной. А через полгода поженимся, если сойдемся характерами. А мы сойдемся, я знаю.

Лариса Алексеевна сразу поняла: упирайся не упирайся, но больше она здесь не хозяйка, — и вышла замуж за Павла Андреевича и переехала в загородный дом.

Позже Лариса Алексеевна говорила, что год, прожитый с Павлом Андреевичем, и был самым счастливым годом ее жизни.

И дело, конечно, не в свадебных подарках (Павел Андреевич подарил машину и двухкомнатную квартиру, которая почти год пустовала — Лариса Алексеевна жила с мужем в загородном доме).

Тут вот что. Павел Андреевич был очень нежным, он, пожалуй, носил бы жену на руках, но не позволяло больное сердце.

Лариса Алексеевна впервые за много лет обнаружила, что после работы стремится домой: вот она приготовит ужин, вот приедет Павел Андреевич, они, тихо переговариваясь, посидят немного, да и лягут спать.

В ее душе все было тихо и спокойно. Однажды Павел Андреевич задерживался, и она волновалась, не случилось ли чего на дороге или с сердцем, и вот именно тогда Лариса Алексеевна поняла, что не только жалеет Павла Андреевича, но и любит его. Это была спокойная, даже тихая любовь, смешанная, конечно же, с жалостью, но и такой, тихой, любви она никогда прежде не знала. И говорила подруге: я даже женщиной стала, нет, опять же, без криков и воплей, как в кино, но ведь женщиной. Я говорю ему: побереги себя, а он: люди умирают не от счастья, а от обид и одиночества.

Да, почти год они прожили в дружбе и, можно прямо сказать, в любви. А это что же? А это, пожалуй, счастье.

А счастье, и это каждому известно, не длится долго.

А дальше все просто и несправедливо.

У Павла Андреевича на работе случился повторный инфаркт, и его увезли в дорогую частную клинику. Лариса Алексеевна считала, что, если б мужа лечила она, он бы не умер — у нее были энергия для спасения и любовь.

Он лежал в специальной палате, а у двери стояли сыновья, похожие на отца, только молодые. Да, широкоплечие и неуступчивые. Даже нас не пускают, сказал один из них.

Через три дня Павел Андреевич умер.

С похорон ее, законную жену, пасынки прогнать не посмели, но, когда она приехала в загородный дом, чтоб погоревать в одиночестве, сразу появились ребята и сказали твердо и без хамства: то, что тебе купил отец, машина, квартира, это твое, это по закону.

По закону же и часть дома твоя и часть бумаг, но, если будешь возникать, мы тебя размажем по стене. Вот совет: думай о себе и своей дочери, а о нашем отце забудь.

Она сразу поняла, эти размажут, ни ее, ни Наташу не пожалеют, собрала вещи и уехала устраиваться в новой квартире.

Вот и вся история. Вскоре дочь вышла замуж. Свадьбу, и это понятно, устраивала Лариса Алексеевна. Деньги у нее были: Павел Андреевич, словно бы зная все наперед, открыл в банке счет на ее имя, чтобы Лариса Алексеевна хотя бы десяток лет могла жить не только на зарплату.

Да, а на свадьбе Наташенька сказала маме, что через пять месяцев та станет бабушкой.

То есть, вообще-то говоря, никто не отменял круговорот вещей в природе: кто-то уходит, а кто-то, напротив, приходит.

Да, но Лариса Алексеевна изменилась. Нет, она по-прежнему была красивой женщиной, но теперь она была грустной красивой женщиной с печальными глазами.

И на приеме она вела себя как-то по-другому. Как и прежде, это понятно, она слушала жалобы на больное сердце, но такое мнение у всех появилось, что она думает исключительно о чужом сердце, которое неравномерно бьется в двух шагах от нее. Теперь ее не только уважали, но и любили. А она понимает наши сердца потому, что у нее самой сердце не очень здоровое, да, пожалуй, и это точно, она такая же, как и мы, — сердечница.

 

Счастливый день

Еще бы не счастливый день, если два радостных события случились одномоментно.

Первое. Валя, дочка Ларисы Григорьевны, увидела себя в списках поступивших в институт. Вот мечтала много лет стать детским доктором — и поступила. Что характерно, без взяток и на бесплатное отделение. И сразу позвонила маме, поскольку маме нельзя лишнее волноваться.

Второе. В этот день Лариса Григорьевна получила из Америки письмо от любимой внучечки. Нет, конечно, писали ее родители, поскольку в три года дети еще не пишут. Это понятно: если даже человек успел пожить в двух сторонах, он не становится в два раза умнее и в три года писать еще не умеет. Ни на каком языке.

Да, но сперва надо говорить не о внучке, а о дочках, ну, в том смысле, что без дочек, во всяком случае без одной из них, не было бы и внучки, ну, это уж каждому понятно.

Значит, Наташа и Валя. Восемь лет и четыре года. Нет, не сейчас им столько, а именно в этом возрасте их оставил родной папаша и ушел к другой женщине, с которой он вскоре завел новых девочек (и сразу двойню). Нет, этого не понять. Ведь же прапорщик, то есть лицо ответственное и взрослое, и начинаются новые свирепые времена, и каждому понятно — надолго. А девочек надо растить и растить. Но полюбил другую и ухожу. На жилье и совместно нажитое имущество, типа новый цветной телевизор, иная техника, а также мебель, не претендую. Ухожу буквально голенький, то есть одежда плюс электробритва плюс зубная щетка.

Теперь о Ларисе Григорьевне. Женщина она строгая и, может, даже малость жестковатая. Нет, не внешним своим видом, тут она жесткой не была, все положенные формы на должном месте и в приятном для глаза количестве. Она внутренним своим содержанием была строга и даже, значит, малость жестковата. Типа: ты с какой такой радости сегодня выпил, и чего это тебя на футбол понесло, да и девочек ты неправильно воспитываешь.

А он же прапорщик: на службе все, кроме солдатиков, начальники, так еще и дома жена командует. Может, так, может, не так, сказать трудно, может, новая жена обращалась с ним как с генералом, оставаясь солдатом молодым, необученным.

Да, а Лариса Григорьевна была женщина не только строгая, но и гордая. Девочкам запретила встречаться с отцом, и нам от таких подлецов ничего не надо, как-нибудь и сама дочурок поставлю на ноги. Правда, продержалась только до ближайшей осени. Лариса Григорьевна была главным бухгалтером в школе (школа хоть и большая, но денежки маленькие), а девочкам на зиму нужны сапоги (что характерно, разом обеим), так что пришлось гордость малость утихомирить и подать на алименты. Получала она в срок и только по почте — никаких личных контактов.

И всегда деньги были копеечные, ну, если цены постоянно прыгают, а у человека в одном месте две девочки и в другом месте еще две девочки. Через сколько-то лет прапорщик вышел на пенсию, так что на прежних дочек (Наташу, напомнить, и Валю) платил теперь из пенсионных. Может, он еще где-то подрабатывал, здоровый же мужик, в охране, к примеру, но там если и платили, то исключительно из рук в руки, без алиментообложения.

Однако как-то уж концы с концами сводили. Помимо школы, Лариса Григорьевна была бухгалтером в частном магазинчике. Там не надо было каждый день ходить на работу, а требовалось бумаги, отчеты и прочее вести грамотно, сравнительно законно и с выгодой для хозяина.

Да, время себе шло и шло, и вот уже Наташе шестнадцать лет, а Вале, чего ж это получается, двенадцать. А Ларисе Григорьевне в ту пору было чуть за сорок, примерно так сорок два. Нет, живу ради девочек. Верчусь, как могу, но кто ж это сейчас не вертится. То есть на глупости, типа личной жизни, ну совершенно нет ни времени, ни, главное, желаний. Ну, так, не так, в смысле желания, сказать сложно, но говорила Лариса Григорьевна вот именно эти слова.

Значит, Наташе шестнадцать, а Вале двенадцать. Вот и начинается история с внучкой.

Наташе на следующий год заканчивать школу и поступать в институт (хочет стать экономистом, это сейчас как раз ко времени).

Да, и тут такая красивая история. У Наташи — ближайшая подруга (на год старше), и к ней вернулся из Чечни жених. Она его честно два года ждала, и он вернулся целехонький и даже с медалью. А невеста, убедился, честно ждала его. И он рассказал: вот мы — три друга — договорились, если доживем до дембиля, то прежде устройства на работу и прочего соберемся у одного из друзей под Анапой (там свой домик) и месяц будем лежать пузом кверху на берегу моря, пить вино, не боясь, что тебя подстрелят. Едем вместе — вроде предсвадебный и предмедовый месяц. А давай Наташку с собой возьмем. А давай. Может, у друга никого нет, и ему не будет скучно.

Лариса Григорьевна отпустила дочку: девочке предстоит тяжелый год, выпускные, а затем вступительные экзамены, тем более ни разу на юге не была, тем более с подругой, которая два года честно ждала жениха. Да, и с женихом подруги, понятно.

Но ведь у нас денег нет. Так ведь и у них денег нет. Нет, хорошие ребята: полтора месяца лопатили в ларьке на свежем воздухе: рыбой торговали. Девочки — продавщицы, парень — грузчик и их защитник.

Заработали, отмылись от рыбы и поехали на Черное море.

Если август, то нетрудно сообразить, дни жаркие, ночи темные, море синее, а вода теплая.

Все, как ожидали, три друга (хозяин дома, жених Наташиной подруги и еще один паренек, не то из Пензы, не то из Перми) лежат у самого моря пузом кверху, пьют вино и поедают фрукты из собственного сада.

Наташа была вот именно с пареньком, который не то из Пензы, не то из Перми. Тоже герой войны, тоже с медалью, и у него шрамы на руке и на груди. Представляешь, говорила Наташа подруге, а если б пуля прошла на три сантиметра левее?! То есть получалось так: паренька этого не было бы на свете, мы бы не познакомились, и даже теперь я не представляю, как бы я жила, если б его не было на свете.

Это что же получается? Единственный и ненаглядный. Ну да, в смысле, что бы я делала, если б пуля прошла на три сантиметра левее.

Ладно. Видать, замечательный был месяц. Да, но пора расставаться: девочкам ведь 1 сентября на учебу: одной в школу, другой в техникум. Наташин паренек говорит: надо в жизни устраиваться, у меня покуда ни кола ни двора, ни даже адреса постоянного. Как появится, сразу напишу.

Вперед забегая, так и не написал. Об этом нечего и рассуждать. Ну, для Наташи что было бы, пройди пуля и все такое, а для него, может, этот месяц — законная награда за военные страхи и кровь. Нет, тут даже подробно нечего и рассуждать. Обычная южная история.

Потому лучше уж задать более содержательный вопрос: что бывает, когда двадцатилетний парень и шестнадцатилетняя девушка месяц почти не разлучаются? Вот в том-то и дело.

И вот тут надо отметить некоторую странность. Говорят, новое поколение опытное: видики смотрит и малость обучено поведению в случае, если оно сталкивается с разницей полов.

Но нет. Наташа никому ничего не говорила: ни подруге, с которой ездила на юг, ни матери. Может, ждала, что друг напишет, она ему расскажет о случившейся беде и он что-нибудь придумает.

Значит, так. Когда уже стало заметно, что Ларисе Григорьевне быть бабушкой, и Наташа во всем призналась, мать удивленно (уже откричавшись — понимала: дело непоправимое, время будет идти вперед и вперед, и останавливать его поздно) спросила: а почему ты мне раньше ничего не говорила? Ответ: я боялась. Чего ты боялась? Что я заставлю убить ребеночка? Нет, что ты рассердишься. То есть получается, что девушка, заканчивающая школу, втайне надеется, что все как-то само собой рассосется, как рассасывается малый нарывчик или прыщик, и мама ничего не узнает и, соответственно, не рассердится. Да, видать, Лариса Григорьевна была женщина строгая.

Все! Теперь только вперед. Нет, ведь это ж какая загадка: новый человек на свет появится, и кем он станет, и что его ждет. Это с одной стороны. Ну, если решили, только вперед и вперед. Но, с другой стороны, возникает вполне уместный вопрос: а как жить? Нет, не в смысле вдыхать кислород, а выдыхать что-то иное, менее полезное, а так жить, имея в виду такую малость, как, например, денежка.

А ничего, доченька, как-нибудь проживем. А что еще может сказать мать? Говорить: гадина, как же это ты так сразу да в столь юные годы нагуляла ребеночка? Поздно. Да и неполезно для будущей мамы с ребеночком в животе.

Первое полугодие Наташа отучилась в прежнем своем классе, а потом перешла в вечернюю школу. Ну да, в дневную школу ходить непедагогично и может вызвать эпидемию в смысле дурного примера.

Вот какие были планы: до годика посидишь с младенцем, а потом ясли, ты пойдешь учиться, я найду еще одну лавочку для бухгалтерского учета.

Вот эти планы можно забыть. Поскольку они почти никогда не сбываются.

Выпускные экзамены Наташа сдать не успела.

Все! Обвал. Внучечка родилась здоровенькой, а мамочка из роддома не вышла. Нет, словно бы на улице не конец двадцатого века, а какие-то иные времена, век примерно так двенадцатый. Как потом объясняли Ларисе Григорьевне доктора, ребеночек расположился не как положено, а как-то особенно зловредно и самостоятельно на белый свет не появится ни при каких условиях, и вот надо либо ребеночка извлечь, но вряд ли живого, либо рискнуть здоровьем мамочки — в смысле операции, прочее. Нет, вы уж ребеночком не рискуйте. Это был выбор мамочки, не в смысле Ларисы Григорьевны, а в смысле мамочки ребенка.

Все! Из роддома Наташа, значит, не вышла. Младенчику всего два дня, а он уже сирота. Ну, что тут скажешь? Ничего. Молчание. Одно только молчание.

Девочка. И назвали ее Настенькой. Сколько-то побыла в роддоме, а потом ее перевели в дом малюточки (или в дом младенчика — это одно и то же).

Больше некуда. Потому что после такого горя здоровье Ларисы Григорьевны начало стремительно и неудержимо разваливаться.

Сперва заболели почки. Но странное и даже удивительное дело: заболели почки, а запрыгало, вернее, засвистело кверху давление. Да так стремительно и в такие высокие дали, что это даже докторов изумляло. То есть ваши цифры зашкаливают мой аппарат, и такого быть не может. Да, доктор, такого быть не может, но есть. Главное — постоянные головные боли, и все в пелене тумана.

Так что когда туман рассеивался и в голове прояснялось, это было так неожиданно и приятно, что Лариса Григорьевна изумленно говорила: ну, как все-таки жизнь прекрасна.

Лечитесь, снижайте давление, а то сосудик в голове однажды не выдержит напора и лопнет. Лариса Григорьевна, понятно, лечилась, но исключительно доступными ее доходам лекарствами. Это понятно.

В общем, если говорят, что сосудик лопнет, он, пожалуй, прислушается к мнению опытных докторов и однажды лопнет. И тогда наступает парализация. Правда, у Ларисы Григорьевны легкая. Правая рука и правая нога были слабые, а речь малость спотыкалась. Ларису Григорьевну на месяц положили в больницу, и все почти восстановилась. Она даже — и это главное — писать могла. Чуть-чуть спотыкалась речь, но Лариса Григорьевна приучила себя говорить медленно, тщательно выделяя каждое слово. Так что речь ее стала внятнее и чище, пожалуй, чем у многих дикторов телевидения.

Доктор, когда закрывала больничный лист, сказала: я не имею права выписывать вас на работу, надо переводить на инвалидность. Ответ был короток: а как жить? Ну, ладно, давайте рискнем.

Рискнули. И через полгода повторение. Правда, уже парализация слева. Снова больница, рука, нога снова восстановились, но не до конца, и Лариса Григорьевна малость прихрамывала.

Теперь-то уж рисковать не стали, а посадили на инвалидность. А какие это жалкие слезки даже в сравнении со школьной зарплатой, и говорить не стоит. Как жили? Подробности, пожалуй, излишни, тут опытному человеку и так все ясно.

Но главное, что тревожило Ларису Григорьевну: а что дальше? Два ударчика она перенесла, третий очень даже вероятен: давление-то по-прежнему в космических высотах — и она этот ударчик может не перенести. Да, жизнь прекрасна, кто спорит, но с ней в ближайшее время придется расстаться.

Нет, неправда, что с этим Лариса Григорьевна так уж и смирилась, нет. Напротив того, верила в чудо, вдруг — бах! — давление однажды упадет и больше не станет повышаться. Несомненно, так оно, разумеется, и будет, однако приходилось учитывать и более свирепый вариант: она в ближайшие годы улетает.

А как же ее девочки? Ну, вот как без нее будут жить дочка и внучечка?

Жилье у дочки есть — это уже большой плюс. Ладно, без Ларисы Григорьевы она выучится вряд ли (да и с ней, пожалуй, тоже), пойдет в продавщицы, закончит курсы бухгалтеров, то есть как-то выживет. А внучечка? Вот как раз Настенька? Она жила в доме младенчиков (или в доме малюточек, что, значит, одно и то же), и Лариса Григорьевна забирала ее домой на субботу и воскресенье.

Но все время не оставляла тревога: а что дальше? Валя успокаивала мать: да я сама Настеньку воспитаю. Но это так, смех один и детские лепетания.

А если серьезно: что будет после Ларисы Григорьевны? Нет, все понятно, жизнь, как ей и положено, будет струиться и далее, с восходами и закатами, со снегом и жарой, но без Ларисы Григорьевны, и тут уж ничего не поделаешь. А вот что будет — в случае свирепого исхода — с внучечкой: ее кто-нибудь удочерит, или она пойдет по детским домам.

Близких родственников у Ларисы Григорьевны не было, помимо бывшего мужа, конечно. Но если он бросил дочек, то соображения, что ему можно на шею посадить внучку, нужно сразу отбросить.

Но! Однажды лучшая подруга Ларисы Григорьевны предложила: у меня есть знакомый, нет, не подумай, очень хороший человек, и он занимается вот как раз такими делами, он найдет хорошую американскую семью и все оформит в самом лучшем виде, и от тебя ничего не потребуется, кроме, разумеется, согласия. К тому же американцы, и это всем известно, публика богатая, и они заплатят такие денежки, какие нам с тобой и не снились, и на эти денежки ты и сама поживешь, и Валю выучишь. Да ты что, это никак нельзя, я читала, наши бандиты продают детей за границу и там пускают на запчасти.

Нет-нет, это совсем другой случай, все будет оформлено самым законным образом, более того, эти американцы, я так думаю, сами приедут сюда, и у тебя будет время убедиться, что они не живоглоты.

Короче. Американская пара в самом деле приехала сюда, и неделю они жили у Ларисы Григорьевны. Очень приятные люди, им под сорок, но Бог детишек не дал, и знают русский язык, поскольку обучают студентов в университете русской литературе. Настенька им очень понравилась, и они увезли ее в Америку самым, значит, законным образом.

А у Ларисы Григорьевны появились хорошие денежки. Тратила она их только на самое неотложное: лекарства, одежда Вале, но главным образом держала заначку на годы учебы Вали: вот если потом дочка будет брать по столько-то в месяц, ей как раз на учебу хватит.

Нет, конечно, Лариса Григорьевна никому не говорила, что продала внучку. А говорила она, что отправила Настеньку на год-другой погостить к родной сестре. Но если о чем-либо знает близкая подруга, то знают еще несколько человек. Осуждали — это да! Это же надо, продать родную внучку, ну, дожили. Но и понимали: виновата не только Лариса Григорьевна, но и свирепости ее жизни.

Да, но какие хорошие люди оказались эти американцы. Регулярно пишут письма, высылают фотографии, не нарадуются на доченьку, и спасибо, что сделали нашу жизнь счастливой.

То есть этот день был особенно удачным, вот именно счастливым: Валю зачислили в институт и, напомнить, пришло письмо из Америки.

Лариса Григорьевна и Валя несколько раз перечитали письмо: все хорошо, мы стараемся, чтоб девочка не забывала родной язык, но ведь она его почти и не знала, к тому же все вокруг говорят по-английски, и они долго рассматривали фотографии: вот Настенька с новыми родителями, а вот она одна на берегу океана, обнимает мишку, который больше ее самой, и лицо у внучечки хохочущее и счастливое.

Хорошо, что они приглашают тебя в гости на следующее лето. Значит, не настаивают, чтоб Настенька забыла бывшую родню. К тому же оплатят дорогу.

Да, это был счастливый день, и Лариса Григорьевна в очередной раз подумала, что все она сделала правильно.

Но! После ужина Валя ушла погулять. Лариса Григорьевна счастливо улыбалась. Затем она заглянула в Валину комнату, и в кухню, и в туалет, чтоб наверняка убедиться, она в квартире одна, и захлопнула на два замка дверь, да, а улыбка все не сходила с лица, как приклеилась (так потом рассказывала подруге), и она прошла в свою комнату, рухнула на кровать и закричала, вернее даже сказать, завыла в голос, и если б кто слышал этот вой, подумал, пожалуй, что женщина прощается со своей жизнью и перед прощанием проклинает и эту жизнь, и свою судьбу, и выла она долго, а потом, внезапно же оборвав вой, встала, подошла к окну и вдруг почувствовала ясность в голове, и рассеялись пелена и туман, два пуделька заигрывали друг с другом, мальчишки пинали через веревку мяч, ярко зеленела трава, заходящее солнце, отраженное в стеклах дома напротив, слепило глаза, и небо было темно-синее и глубокое, словно южное, и жизнь была прекрасна.

 

Художница Валя и ее мать

Семья была небольшая: Евгений Алексеевич, его жена Елена Андреевна и их дочь Маша.

Жили в трехкомнатной квартире в сталинском доме. Там два балкона и потолки такие высокие, что не допрыгнешь — не доплюнешь. Таких домов в городке всего-то три или четыре, строили их лет пятьдесят назад для начальников и особо ценных людей.

Евгений Алексеевич был как раз не начальником, а вот именно особо ценным человеком. Долгие годы он руководил наукой в закрытом ящике, чем они там занимались — это большая тайна, конечно, все в городке знали, что они изобретают подводные лодки, но это большая тайна.

Представительный такой мужчина, рост за метр восемьдесят, носил берет, у него был очень крупный нос. В те годы, когда помнили, кто такой генерал де Голль, говорили, что Евгений Алексеевич похож именно на генерала де Голля. Но скромный какой. Только когда он помер (Евгений Алексеевич, а не генерал де Голль), соседи узнали, что Евгений Алексеевич был ученым и чуть ли не академиком, и герой труда — нет-нет, чего там, скромный, не выпячивал грудь: я — академик и герой труда, а мог бы, если до изумления похож на генерала де Голля, участника ВОВ и президента.

Сухонькая, седенькая Елена Андреевна всю жизнь учила детей музыке, выйдя на пенсию, продолжала давать уроки на дому. Нужды нет, но без детей и без музыки я жить не могу.

Наконец, их дочь Маша. Стройная, густые светлые волосы, модно одевается. Закончила пединститут и уехала под Калининград, в дом для детей, не самых умственно вперед продвинутых. Причем уехала добровольно. То ли тогда еще держалась мода на поиски трудностей, но ли хотела хоть несколько лет пожить отдельно от родителей.

И ее очень даже можно понять. Дело в том, что еще во время войны у Елены Андреевны и Евгения Алексеевича помер от менингита пятилетний сын, и больше детей не было, всё, думали, одинокая старость, но вдруг, как Божий подарок, на сороковом, что ли, году Елена Андреевна родила Машу. Ну, как они дрожали над девочкой, что и говорить, мать водила дочку за руку в школу класса до седьмого. Даже когда Маша повзрослела, Елена Андреевна выходила встречать ее к электричке. Пусть последняя, часовая — будет стоять на платформе и ждать свою Машу.

Видать, такая родительская любовь малость утомляет, и Маша решила несколько лет пожить самостоятельно.

Всё! Про тот день, когда Елена Андреевна и Евгений Алексеевич впервые увидели девочку Валю, надо рассказать подробнее. Ну да, чтоб увидеть, откуда ручеек зажурчал и как так получилось, что он превратился в большую реку.

В тот день родители ждали дочь — один раз в месяц она приезжала на день домой, сообщая, понятно, заранее. В тот день Маша приехала не одна, с ней была девочка лет десяти в зеленом пальтеце, вязаной шапочке и в черных ботинках. Запомнился цвет лица девочки — какой-то металлический с сероватым отливом. Девочка крепко вцепилась в Машину руку, на чужих тетку и дядьку смотрела исподлобья, и, когда Евгений Алексеевич обнял дочь, девочка подала громкий и гневный звук: ы-ы-ы!

Маша успокоила девочку, ну, видать, это мои родители, они тебя не тронут, и привычным ловким движением потрогала у девочки под попкой. Родителям объяснила: когда Валя пугается, она сразу делает в штанишки. Когда уезжали, так и случилось: она впервые в жизни увидела паровоз и, понятно, испугалась.

Вот что больше всего сразило Евгения Алексеевича: ребенок в десять лет впервые видит паровоз и от этого делает в штанишки.

Значит, так. Валя у нас всего месяц. Ко всем умственным радостям, выяснилось, что она еще и плохо видит. Пробили путевку в интернат, где живут дети с плохим зрением. Куда-то под Новгород. Маша вызвалась отвезти девочку, рассчитывая на обратном пути заехать к родителям. В интернате девочку проверили и отказались взять: у нас дети, которые совсем не видят, а ваша еще ничего, соорудите ей очки, и ладушки. Я знала, что вы будете волноваться, если не приеду, вот и взяла Валю с собой.

А чего тебя передернуло? Понятно. Пойдем в туалет. А сама не может? А сама не может, мы не приучены к хорошим туалетам, нас всему нужно учить.

Когда Валя вышла из туалета, она, видно, поняла, что никто ее здесь бить не будет, и улыбнулась хозяйке, и Елена Андреевна рассказывала, что вздрогнула от этой улыбки: это было бездумное скольжение облачка, легкая тень на земле, улыбка без причин и следа (да, Елена Андреевна умела говорить красиво, что правда, то правда).

От этой улыбки она порывом ткнулась в грудь дочери и разрыдалась — безумный мир! безумный мир! Что, возможно, и правда.

Тогда вполсилы подала свой голос Валя — ы-ы-ы! — ей, видно, не понравилось, что старушка ревет.

Разумеется, кое-какие ударчики поджидали родителей еще. К примеру, когда за обедом Елена Андреевна поставила на стол тарелку с котлетами, Валя проворно схватила котлету, поднесла ее к глазам, убедилась, что это именно котлета, и начала хватать котлеты и размещать их на своей тарелке, потом грудью прикрыла тарелку и руками обозначила круговую оборону — живой не дамся — и издала свое «ы-ы-ы!».

Но это ладно. Вот самое главное. Сперва Елена Андреевна сказала, а давай, Валя, поиграем, ну, учительница музыки, и она села к пианино и заиграла что-то веселенькое, к примеру, «Крокодила Гену», который тогда только-только появился, и взмахами руки и покачиванием головой приглашала, видать, Валю если не пропеть, то хотя бы промычать песенку, и тогда Маша, щадя силы матери, сказала, что это труд вполне напрасный: Валя музыку не слушает, ей интересно, как прыгают клавиши, и ей непонятно, почему ты ударяешь по клавишам, а музыка играет внутри этого ящика.

Ну, вот и самое главное. Сейчас, сейчас, вдруг засуетился Евгений Алексеевич, он усадил девочку за стол, положил перед ней лист бумаги и достал из ящика очень красивые карандаши, тонкие и блестящие.

Боже мой, взрослый, даже пожилой человек, мог бы и догадываться, что жизнь состоит из случайностей и не то что встреча, но даже малое движение руки может определить судьбу. Не достань он из нижнего ящика стола эти карандаши, и жизнь четырех людей текла бы дальше привычным порядком, хорошо ли, плохо, но привычным порядком. Но нет.

И вот тут случилось чудо. Склонив голову к плечу, активно помогая языком, Валя принялась что-то рисовать. И вдруг в ее глазах появился какой-то интерес, да, что-то в них даже и вспыхнуло, и они заблестели, как блестят, пожалуй, у каждого человека, когда его что-то сильно заинтересует. В глазах этой девочки зажегся именно ум, испарилась холодная металлическая маска, и лицо стало вот именно подвижным, вот именно умным.

И от этого превращения все замерли и изумленно переглянулись, и Евгений Алексеевич восторженным шепотом высказался в том духе, что, выходит, именно искусство — музыка, живопись, умная книга — способны превратить животное в человека.

Он подошел к девочке и ахнул: на бумаге была живая картинка — вот их двор, вот сараи, деревья, и светит солнце, то есть совсем живой рисунок.

И часто она рисует, спросил Евгений Алексеевич. Думаю, впервые, ответила Маша, я ее почти не знаю, она же у нас новенькая.

А теперь, Валя, отдохни и отдай папе карандаши. Но девочка держала карандаши так крепко, что было ясно: при жизни она с ними не расстанется, и мгновенно в ее глазах погасли свет и блеск, и лицо вновь стало тупой свинцовой маской, и Валя издала свой любимый вопль «ы-ы-ы!».

Да, вот это и есть начало истории про художницу Валю.

Видать, Маша разглядела под темным пеплом угасшего ума (хотя почему угасшего, если его никогда и не было) тлеющий огонек и, видать, именно в тот момент решала во что бы то ни стало этот огонек раздуть.

Забегая вперед, можно сказать, что в дальнейшем они жили неразлучно. То ли Маша угадала сразу, что Валя будет художницей, но без нее, без Маши, ей не прожить, то ли просто хотела всем доказать, что если изо всех сил дуть на слабую искорку, то ее можно разжечь если не до яркого факела, то хоть до слабого огонька.

Можно себе представить, ага, подумала Маша, если у девочки прорезается ум, когда она рисует, то, если рисовать много, и ума станет побольше. А можно представить, что она с ходу полюбила — и на всю жизнь — вот эту девочку со свинцовым цветом лица, тусклыми глазами и грозным мычанием «ы-ы-ы!».

Представить можно что угодно, а как было на самом деле, сказать невозможно. Потому что никак нельзя просчитать сердце человека. Ум — другое дело, его все-таки как-то можно себе представить. Беря на себя тяготы по воспитанию чужой туповатой девочки, Маша, если рассудить здраво, показала, что ума у нее не более, чем у этой самой девочки, вот как раз Вали.

Письма родителям Маша писала часто, и потому известно, что Валя тоже расположилась к этой тетеньке и ходит за ней, как хвостик, ее так и называли — хвостик Марии Евгеньевны. И Маша, значит, упорно раздувала искорку. А времени так как раз было навалом: интернат на отшибе, в лесу, воспитатели живут в интернате. Видать, всех детей учат считать, читать и писать, но Маша билась над Валей все свое свободное время. Валя много рисовала. И это понятно, каждому известно: человек охотнее всего делает то, что у него хорошо получается. И тут Маша на похвалы не скупилась, у нее, вы поверьте, это единственный шанс стать полноценным человеком, у нее большие способности, и проворонить их — грех, который я себе никогда не прощу.

Нет, подробности интернатской жизни неизвестны, вряд ли Маша стала бы пугать своих пожилых родителей излишними подробностями, а те в свою очередь вряд ли стали все подряд выкладывать соседям или знакомым.

Потому коротко. Через полтора года Маша вернулась домой. Но! Приехала не одна, а с Валей. И это очень странно. Все понятно, закончился ее срок после института, и не жить же молодой женщине всю жизнь в лесу. Нет, Маша говорила как раз по-другому: все, что можно получить в интернате, Валя получила, ей нужно развиваться дальше, жить в нормальной семье, учиться рисованию у хороших учителей.

Это легко сказать — поехали. Ага, взял девочку под мышку и перевез к своим родителям в хорошие условия. Ага, разбежался. Да, родителей у Вали нет (может, понятно, они и есть, но по документам их нет), государство поместило ее в один интернат, потом перевело в другой (вот как раз в Машин), государство заботится о ней и отпустит не иначе как по закону.

Коротко. Маша удочерила Валю. Нет, в это и поверить невозможно, молодая красивая женщина, у которой вся жизнь впереди — и семья, и нормального умственного развития дети, — удочеряет девочку со слабоватым умом, но предполагаемыми способностями к рисованию. Нет, это можно объяснить лишь несовершенством человеческого сердца.

Еще и трудности пришлось преодолевать. Надо было согласие Машиных родителей: жить-то Вале придется на их жилплощади. И Маша поставила их перед жестким выбором: или она возвращается в родной дом с Валей, или вместе с Валей остается в интернате.

Круто, что и говорить. Родители, поди, мечтали, что дочь выйдет замуж по любви и они будут катать внуков по парку в очень красивых колясках. А им предлагают одиннадцатилетнюю внучку, которую уже поздновато катать в коляске. Но согласились. А куда они денутся, если обожают дочь. Еще одно несовершенство сердца.

К тому же Маша ставила перед выбором не только родителей. У нее в интернате был друг, тоже учитель, собирались пожениться, вот у него как раз оказался нормальный ум, и молодой человек сообразил, что на учительские денежки и родных-то детей растить непросто, а что уж говорить о чужой девочке с известно каким умом.

Да, но за полтора года, что Евгений Алексеевич и Елена Андреевна не видели Валю, она стала как бы другой девочкой. Подросла, это само собой. Но исчезли металлический цвет лица и взгляд исподлобья. Валя стала до удивления улыбчивой девочкой. Хотя это и была странноватая улыбка, как бы блуждающая, так что всякий человек понимал: у этой девочки не полный порядок с нормальностью ума головы. И глаза ее по-прежнему не были переполнены умом — пустоватые глаза.

Но ласковая. Когда она шла со своей мамой (а ходила Валя только с мамой, крепко держа ее за руку), лицо ее сияло безудержным счастьем. И если мама останавливалась с кем-нибудь поговорить, Валя смотрела на этого человека как на существо очень родное — доверчиво и, значит, с постоянной улыбкой.

Маша — теперь уже Мария Евгеньевна — пошла работать в школу. Отдала учиться и Валю, во второй класс. Как она училась? Не просто со скрипом, но со скрипом невероятным. Если бы не усилия Марии Евгеньевны, Валю оставили бы во втором классе навсегда. Но, уверяют, терпение и труд что-то там (если не все) перетрут. Вечерами Мария Евгеньевна буквально вдалбливала в Валину голову школьную программу.

Пример. Предстоит школьный диктант. Мария Евгеньевна брала его у Валиной учительницы и десяток раз заставляла писать, пока Валя не заучивала, как пишутся все слова.

Приходилось унижаться, это конечно. Всякий раз канючить, поставьте ей за год троечку, ну, с минусом, ну, с двумя минусами. Нет, чего только не сделаешь ради любимого существа. В общем, совершили немалое чудо: дотянули Валю до шестого класса. А дальше — всё! Учителя как сговорились: дальше, Машенька, никак нельзя. Вы мне поверьте, не собирается она быть доктором или инженером, она будет художницей. Машенька, ты же сама знаешь, ее предел — два класса, ну, пусть четыре, но спецшколы, а тут пять, и школы нормальной. Учителя словно бы забастовали. Всё! Школьное образование закончилось.

Да, ей даже группу дали — инвалидка умственного развития с самого детства.

И что девочке делать? Маша рассказывала, что в интернате детей учили не так даже школьным знаниям, как вполне внятным делам: клеить картонки, ящики сколачивать, так некоторые, наиболее продвинутые вперед дети в дальнейшем могли именно этим и заниматься. Или, к примеру, стать грузчиком, если сила позволяла.

А Валя умела только рисовать. Нет, она научилась читать, считать. И даже иногда книжки почитывала. Что она в них понимала, вопрос другой, и это вовсе ее личное дело.

Но рисование! Это единственное, что она любила делать. Мария Евгеньевна такое наказание придумала: пока не выучишь уроки, не разрешу рисовать. Она даже в куклы не играет, жаловался Евгений Алексеевич, телевизор иногда смотрит, а в куклы не играет. И всегда подчеркивал: но рисует она хорошо, я иной раз не понимаю, что она там нарисовала, но всегда чувствую: это хорошо. Странно, жаловался он знакомым, как неравномерно Господь раздает способности: умному и волевому человеку эти бы Валины способности, он бы непременно стал известным художником. Видно, Господь работает вслепую, прости меня, грешного.

Впрочем, Машины родители недолго и прожили после приезда Вали. Года через три помер Евгений Алексеевич, а вскоре за ним следом устремилась и Елена Андреевна. Видать, так и не смирились с Машиным выбором: вместо нормальной семейной жизни девочка-инвалидка умственного труда с самого детства. И Маша это понимала. Когда пришли Валины успехи, она вздыхала: жаль, папа и мама не дожили до этого дня.

Значит, остались вдвоем. Учительница младших классов и девочка-инвалидка. Копеечная зарплата и полукопеечная пенсия. Да, а Валя к этому времени начала краски осваивать, и уверяют, что все это дорого: краски, кисти, холсты. То есть молодая совсем женщина согласна была недоедать, носить выношенные одежды, не знать личной жизни ради этой вот девочки.

С чем у них было хорошо — с жилплощадью. Советовали: поменяйся, приплату получишь. Сколько-то лет прокантуетесь. Но нет. Большая светлая комната — Валина мастерская. А на двоих две комнаты — нормально.

Два года Маша ходила в кружок рисования при Доме культуры. Там был хороший учитель. Мария Евгеньевна говорила: как художник он так себе, но вот именно хороший учитель, и он не говорит, делай, как я, а учит, как пользоваться красками и прочему, ну, чему учит художник своих учеников. И он подтверждал Марии Евгеньевне, что у девочки большие, а может, и, очень большие способности, и, когда перед праздниками в Доме культуры устраивали выставки рисовальных достижений, он всегда выделял свою ученицу Валю.

Более того, когда девочке было лет, что ли, четырнадцать, он устроил отдельную Валину выставку — ну, вот только ее, и ничью более, картинки.

Все, кто видел эти картинки (и попозже), уверяют, что на них ничего не понять, но они такие яркие, что прямо-таки глаза слепят.

Нет, трудно рассказывать о том, чего сам не видел, и это понятно, мало кто из соседей пойдут в Дом культуры смотреть картинки девочки, про которую точно известно, что она с некоторым приветом. Нет, конечно, кто-то ходил, а иначе откуда было бы известно, что ничего не понять, но глаза слепит.

Года через два художник честно признался, что больше ничему он Валю научить не сможет и пусть она немного поразвивается самостоятельно, а через годик-другой посмотрим.

Да, а к тому времени умерли родители Марии Евгеньевны, Валя закончила пять классов — а дальше хоть расстреляйте, хоть она трижды будущий Репин, тянуть не имеем права и не будем.

И Валя стала свободной птичкой. Да, но птичкой не поющей, а рисующей. Что характерно, забот у Марии Евгеньевны в то время стало поменее: она знала, что Валя дома и никуда не выйдет. А будет без передышки рисовать. Даже забудет пообедать, если Мария Евгеньевна задержится в школе.

Что даже и неплохо, в смысле забудет про еду. С одной стороны, нет риска с газом, с другой — девочке полезно поменьше есть. Поскольку она не бегала с другими детьми, не занималась физкультурой, а весь день сидела и рисовала, помаленьку стала не только полненькой девушкой, но даже и толстушкой.

Не забыть бы, Валя носила очки с очень толстыми стеклами, и потому глаза ее казались маленькими-маленькими.

Жили они, значит, бедно — учительская зарплата и Валина пенсийка. Но подробнее. Сперва проели оставшуюся от отца сберкнижку, потом Мария Евгеньевна продавала драгоценности Елены Андреевны, а потом книги, которые всю жизнь собирал Евгений Алексеевич.

А ничего не жалко, если твоя дочь отмечена Божьим знаком. И этот знак обязательно засияет. Другое дело, ты можешь не дожить до времени, когда абсолютно все люди увидят и соответственно оценят это сияние, но это совсем иной вопрос. Не поддержать человека с таким знаком — первейший грех. Вот примерно так объясняла Мария Евгеньевна своим знакомым, когда ее упрекали, что она гробит собственную жизнь (единственную, к слову говоря) на чужую и малограмотную девочку.

Нет, правда, отказаться от семьи, от материнства, а чего ради? Ну, так-то спросить напрямую: а чего ради? Да, это исключительно несовершенство человеческого сердца. И тут ничего не поделаешь.

На прогужу они выходили только вместе. Сравнительно молодая красивая женщина и девушка-толстушка в очках с очень толстыми стеклами и загадочной скользящей улыбкой. У девушки отчего-то под носом всегда висела капля, и она снимала эту каплю рукавом и с громким шмыгом.

Но с каким восторгом, если не сказать, сияющей любовью смотрела девушка на красивую женщину, и какое это счастье, что она имеет право называть ее мамой.

Дальше нет. Художник из Дома культуры с кем-то там сговорился, и Валя почти два года ездила в художественное училище. Нет, взять ее не можем, пять классов есть пять классов, но вольное посещение разрешаем.

Все было как раз непросто. Несколько раз Мария Евгеньевна возила Валю: вот мы доходим до электрички, вот входим в метро, теперь считай столько-то остановок, выходим, и по этой вот улице идем прямо до училища.

Валя путь запомнила, ездила самостоятельно, но если бы, к примеру, метро по какой-то причине не работало, иным путем добраться до училища она не смогла бы. А развернулась бы и поехала домой.

Мария Евгеньевна встречала Валю на платформе. Ну да, все повторяется, сперва ее встречала Елена Андреевна, теперь она встречает Валю.

Пожалуй, Мария Евгеньевна была не из тех, кто считает, что все исключительно в руках Божьих. Она, видать, догадывалась, что под лежачий камень водичка потечет едва ли.

И когда один из учителей Вали сказал, что молодежный журнал иногда выставляет картинки молодых художников, Мария Евгеньевна сразу согласилась показать Валины картинки.

Вот в кино и в книгах рассказывают про художников: голодают, в нищете пьют водку, а когда помрут, тут-то их заметят и начнут расхватывать их картинки.

С Валей было не так. С Валей было как раз наоборот. Ее заметили сразу. Журнал устроил выставку и напечатал статью про Валю. И Мария Евгеньевна очень этим гордилась и показывала журнал и соседям, и на работе. Кто читал статью, рассказывает, что там объяснялось, что никто и никогда не начинал так рано и так резво, в картинах Вали очень много света, и в этом она похожа на какого-то французского художника. Мария Евгеньевна объясняла соседям, что это был очень хороший художник, он, представьте, однажды отрезал себе ухо, а когда то место, где прежде было ухо, перевязали, сел и нарисовал себя, вот как раз с перевязанным ухом.

Правда, те из соседей, кто видел Валины картины, уверяют, что это мазня, так и я, да и всякий может, но ведь сейчас время набекрень: чем непонятнее, тем лучше.

Вот сейчас пойдет короткое (а оно почему-то всегда короткое) время их счастливой жизни.

Одну картинку купили прямо на выставке. Заплатили бешеные по тем временам деньги — тысячу рублей. И соседи возмущенно говорили друг другу: надо же, девочка не самого высокого полета ума за два-три дня мазюканья отхватила столько, что мне надо полгода пахать, и это при том, что у меня порядок с нормальностью головы.

Больше никогда Мария Евгеньевна про Валины заработки не говорила, и это правильно: зачем сердить людей?

Потом еще какие-то выставки были — и с другими художниками, и отдельно Валина.

Можно прямо сказать, несколько лет жили они счастливо. Валины картинки помаленьку раскупались (ну да, именно помаленьку, это ведь не хлеб и не сахар, это товар штучный и дорогой), жили они никак не бедно.

Но главное — любили друг друга. Как одной веревочкой повязаны.

Пример. Жаркое лето. Самое время для Вали много-много рисовать. Она и рисует в парке — с утра до вечера. А Мария Евгеньевна сидит на лавочке под летним зонтиком и книгу читает. При ней сумка с едой и термос. Валя, пора обедать. И перекусят. И снова каждая занята своим делом: та рисует, та книжку читает.

Можно представить себе, что Валя рисовала, как, к примеру, птичка поет, и не гордилась своими результатами, птичка ведь тоже не гордится своим пением, Мария же Евгеньевна гордилась успехами приемной дочери, всем про них рассказывала, и это можно понять: поверила в девочку, полюбила ее, жизнь собственную строила как раз вокруг девочки и не ошиблась. Результатами можно гордиться, и она, конечно же, гордилась.

Да, несколько лет они были именно счастливы. А потом — все! — обвал. Как бы Высшее Существо сказало: я дал девочке знак, отличие от всех прочих людей, но на не слишком долгий срок. То ли картинок надо нарисовать примерно вот столько, чтобы их не было слишком много, то ли, вообще-то говоря, хорошего помаленьку. Как в смысле знака, так и в смысле счастья.

Однажды Валя исчезла. Пропала. Как растворилась.

Но подробнее. Несколько молодых художников, с которыми Валя училась, не забывали ее, приезжали в гости. Не потому, пожалуй, что с ней так уж интересно разговаривать, а потому, пожалуй, что интересно посмотреть ее новые картинки (ну, о Вале уже много писали и говорили).

К тому же это удобно. Свежий воздух, погуляют по парку. Зимой катались на лыжах. Опять же удобно. В тепле переодеться, с мороза пообедать и в обратный путь. А осенью пару раз в год ходили за грибами. Причем без Марии Евгеньевны, ну молодежь ведь. Но всякий раз Мария Евгеньевна строго предупреждала: Валю от себя не отпускать, она в пространстве, как и во времени, неважно разбирается. И за Валей кто-нибудь обязательно присматривал. И несколько лет все было нормально.

Но разве уследишь, если сверху подан знак — хорошего помаленьку. И однажды Валя исчезла. Ну, пять минут назад видел ее вот на этом месте, на два шага от полянки отошел, посмотрите, взял два белых и один красный, а Вали уже нет.

Ищут, кричат — нет человека. Вот полянка, вот болотце, а Вали нет. Искали до вечера. Нет Вали. Как испарилась. Или в болотце утонула.

Но как сказать об этом Марии Евгеньевне? Как-то уж сказали. Ну, что с ней было — ладно. На следующее утро все снова поехали искать. Вот полянка, вот болотце. Решили, видать, утонула. Но ни корзинки не оставлено, ни платочка, ничего. Да вы что, у нас ведь не Белоруссия, не шумел сурово брянский лес, наши хилые болота не могут человека проглотить так внезапно, что он и крикнуть не успеет.

Мария Евгеньевна спросила опытного грибника, можно ли утонуть в наших болотах; можно, ответил тот, но если захотеть, вот я бы в этом случае выпил бутылку водки, прыгнул бы в болото, и меня бы никто никогда не нашел.

Но это соображение, что Валя добровольно прыгнула в болото, все разом отбросили. Да ведь она жила счастливо, а кто ж это, интересно знать, добровольно уходит от своего счастья.

С другой стороны, не волки же ее съели, в самом деле.

Мария Евгеньевна объясняла себе (да и всем), что Валя, видать, заблудилась и, пожалуй, вышла в какую-нибудь деревню, а обратного пути до родного дома не знает.

И Мария Евгеньевна ездила по деревням вокруг леса и искала свою Валю.

Дважды давала объявление по телеку: вот исчезла молодая женщина, лет столько-то, куртка такая-то. Но ничего.

Все смирились: Валя утонула в болоте, другого объяснения не было. Нет, правда, если даже случайно попала в дальнюю какую деревню, не будет же никто кормить лишний рот. Даже если адреса своего не знает (такое как раз могло быть), но имя-то и фамилию знает. Да зайди в ближайшую милицию, и там найдут твою мать, тем более были объявления о пропаже.

Нет, это даже и рассуждать смешно. Но все дело в том, что Мария Евгеньевна не верила, что Вали больше нет. Никак не могла смириться. А может, помаленьку крыша начала съезжать с положенного привычного места.

И вот высказывала предположения: то Валя живет в лесной сторожке, то села на электричку и уехала в другой район, живет в дальней деревне (такое могло быть, нет, не в смысле дальней деревни, а в смысле уехать не в ту сторону). Ясно одно: Валя непременно вернется, и я в этом не сомневаюсь.

Боже мой, в какие только чудеса люди не верят. Тут одна старушка всю жизнь ждала пропавшего на войне мужа. Да, но когда ей исполнилось девяносто лет, она вдруг сообразила, что муж ее все равно, пожалуй, не дожил бы до таких лет, и ждать его перестала. А перестав ждать, через месяц тихонько отлетела.

Значит, Мария Евгеньевна уверена была, что Валя вернется. А все прочие уверены как раз были, что Валя пропала навсегда. Однозначно! И новых картинок, соответственно, больше не будет. Вот сколько нарисовала, столько и есть. А у нас, и это каждому известно, кого крепко любят, так исключительно мертвеньких.

И когда Валя исчезла, начался большой спрос на ее картинки. И даже толстая книга, уверяют, вышла с картинками Вали. Очень, говорят, красивая книга. Но! Мария Евгеньевна продавала картинки очень мало. Отказывала иностранцам: Валина работа принадлежит родине. Отечественные музеи — другое дело. Пусть дальние, но там Валины картинки будут висеть на стенах, а не пылиться в подвалах.

Ходила на работу, но была молчалива и печальна и как-то враз постарела — ну да, хоть и подогреваешь себя некоторой надеждой, но горе есть горе, и без любимого человека ты все равно стареешь.

Валину мастерскую она превратила как бы в большой шкаф, в нем деревянные стояки, а на них картинки. И если приходили посетители, Мария Евгеньевна раздвигала дверцы шкафа и показывала картинки. Покажет, поставит на место.

Ну, а теперь конец этой истории. Печальный конец, чего там. Однажды два грабителя — это установила милиция, что именно два, — пришли к Марии Евгеньевне, усадили на стул, связали руки, заткнули рот. И на ее глазах начали вырезать из рамок Валины картинки. Рамки бросают на пол, картинки скатывают. Что характерно, на глазах Марии Евгеньевны. Видать, именно этого не выдержал ум Марии Евгеньевны, что вот так нагло у нее на глазах обращаются с Валиными картинками. Видать, в тот момент она и сообразила, что Вали больше нет. Можно такое представить? Можно!

Бандиты ушли, оставив Марию Евгеньевну привязанной к стулу. Хорошо, оказались человеколюбцами: тряпку изо рта вынули. Иначе женщина умерла бы привязанной к стулу.

Соседи услышали долгий протяжный стон, нет, не стон, а надо сказать точно — вой. Безостановочный. Часами. Ну, уж кто открывал дверь — неважно. Милиция, то-се. Но дело в том, что вой не прекращался и при посторонних людях. И тогда Марию Евгеньевну увезли в больницу.

Где она почти все время и находится. Когда ей становится лучше, ее отпускают, месяц-другой она тихо сидит дома, иногда выходит в магазин и даже в парк, но помаленьку, видать, возвращается соображение, что Вали более нет на свете, и тогда возобновляется вой. Сперва тихий, как постанывание, а потом громкий и непрерывный, и Марию Евгеньевну увозят.

Что характерно, внушения докторов и знакомых, что хотя Вали нет, но картинки ее остались и где-то они светятся, и даже сияют, и слепят глаза, на нее не действуют. Видать, ей нужны не так даже картинки, как сама Валя, толстая неопрятная женщина, вытирающая рукавом шмыгающий нос.

 

Царевна-лягушка

Чего только человек не умеет делать! Буквально все! Абсолютно все!

Но по порядку. Алла Андреевна — инструктор районного Дома культуры, и она отвечает за работу с самодеятельными людьми. Нет, не за тех, кто поет и танцует, нет, она отвечает за умельцев. К примеру, человек рисует, но исключительно для себя, то есть он художник и домашним, конечно, говорит: я — художник, но непременно добавляет: я нигде не учился и рисую исключительно для себя.

Или же человек бродит по лесу и высматривает сучья ли, ветви, а потом их чуть подстрогает, покроет лаком, назовет лесными фантазиями, вот это лисичка, не правда ли, а это, смотрите, лесной царь.

То есть Алла Андреевна отвечала за работу с народными умельцами. В старые времена она устраивала выставки — самодеятельные художники, резьба по дереву, лесные умельцы, — в новые же времена выставки стали редкими, поскольку у людей, в том числе и у умельцев, изменились устремления, и они ищут не лесного царя, а что-либо более пропитательное.

Зарабатывает Алла Андреевна тем, что ведет платные курсы вязания, кройки и шитья, но зарплату получает — хоть и очень смешную — как раз за работу с народными умельцами.

И вот однажды к ней пришел старичок, лет так семидесяти, сухонький, шустренький и улыбчивый. Лицо морщинистое-морщинистое, ну да, человек всю жизнь прожил на воздухе, и морщинки у глаз были расположены так, что казалось, старичок все время улыбается. А может, он и, верно, все время улыбался.

И старичок сказал, что он всю жизнь делает чучелки и они у него очень красивые, но он ни разу никому их не показывал, а почему, а не знаю, стеснялся, а теперь, думаю, пора, всякое в жизни бывает (в смысле, а ну как помру), и надо хоть кому-нибудь показать эту красоту. А вы привозите нам, нет, никак нельзя, эти вещи хрупки, никак нельзя, я бы очень просил приехать в гости, это двадцать минут отсюда, пять остановок на автобусе, потом десять минут ходьбы, и мой домик почти у самого залива, очень прошу вас, трудно, знаете, всю жизнь работать только для себя, надо уже показать понимающему и культурному человеку, а вы, я узнавал у вашего начальства, человек именно понимающий, именно культурный.

Да, а чьи чучела вы делаете? Чучела лягушек, ответил старичок, и я вас жду в любое время.

Сумасшедший, подумала, понятно, Алла Андреевна, но рассказала про старичка своей подруге, методистке Дома культуры, придется ехать, сказала та, вот такие сухонькие и улыбчивые старички — самые жалобщики, он ведь уже к начальству сходил, не поедешь — телегу накатает, директор скажет: человек сам приходит, а вы его отталкиваете.

И Алла Андреевна поехала, нашла домик сразу: старичок все точно рассказал. Аккуратненький домик, аккуратненький садик, несколько ульев, на крыльце сидел старичок и что-то строгал, и он радостно и порывисто вскочил, и он залепетал, ой, как рад, как же я рад, и он крикнул хозяйку, и та вышла на крыльцо, радостно улыбаясь, и она до удивления была похожа на своего мужа, тоже сухонькая, улыбчивая и очень морщинистая. Но что поразило Аллу Андреевну — глаза хозяйки. Голубые-голубые, нет, не выцветшие, не ясное небо в сентябре — октябре, а молоденькие голубые глаза, как у старшеклассницы, которая буквально всему улыбается и от дальнейшей жизни ждет исключительно счастья.

Чаю с мёдиком, прошу, у меня свежие булочки, но Алла Андреевна строго отказалась, я по пути, абсолютно по делу, ждут люди в Доме культуры, так что у меня только полчаса.

Хорошо, хорошо, тогда прошу в мастерскую. Это была маленькая притемненная комнатка. И всюду — на шкафу, на полочках и на столе — были лягушки. Алла Андреевна сперва ахнула, а потом обомлела. Старичок гордо показывал ей свои работы. Вот лягушата идут строем, и на грудках у них маленькие красные тряпочки, а впереди горнист, и он так ловко вскинул руку с горном, что Алле Андреевне показалось: горнист сейчас заиграет побудку, старичок подошел к маленькому барабану, нажал кнопку, барабан изнутри осветился, и два барабанщика начали выбивать дробь.

А это наш акробат — старичок нажал кнопку, и лягушонок начал вертеться на турнике, да, там было еще немало чудес, а вот и главное чудо, сказала хозяйка, я его больше всего люблю, — это царевна-лягушка, видите, мы ей даже корону сделали, да, это было Божье чудо.

Всю ночь шел дождь, и рано утром я вышла на крыльцо и, не поверите, задохнулась от счастья, небо яркое, голубое, и лучи солнца ослепили меня, да, а сад уже ожил, и как же в то утро пели птицы, и я хорошо помню огромную каплю на зеленом листе яблони у крыльца (Алла Андреевна потом признавалась, у нее мелькнуло, а ведь старушка, пожалуй, стихи пишет, но слушать я не стану, скажу — не специалист), и как же легко дышалось, Боже мой, какое это чудо — сама жизнь, и на крыльце в лучах солнца сидела красавица лягушка, да, главное забыла, висела радуга, и своим земным концом она опиралась на эту красавицу, и царевна была ослеплена солнечным светом.

Не правда ли, красавица? Не правда ли, царевна-лягушка? И что удивительно, сейчас она красивее, чем тогда, при жизни. Потому что ее жизнь коротка, а у нас красивой она будет всегда. И это самое главное. И это всего важнее.

 

Об авторе

Дмитрий Натанович Притула (15 июля 1939 — 8 ноября 2012) — один из самых ярких прозаиков нашего времени. В том, что он незаслуженно мало известен, виноват, вероятно, излюбленный им жанр — короткий рассказ. Писатель обычно стремится заявить о себе романом, объемной формой, которая, кажется, самим размахом соответствует всеобъемлющему явлению жизни. Но это только кажется. Короткий рассказ — самый трудный жанр, требующий от писателя высокого искусства. Подобно тому, как в капле воды содержатся все химические свойства этой субстанции, рассказы Притулы вмещают знание скрытых законов жизни, тайных причуд судьбы, хитросплетений человеческих связей.

Стиль его повествования — сказ. В эту свою манеру Притула вложил горячность и человечность души. Простодушное изложение не напоминает маску, которой пользуются сказители (Зощенко, например). Постоянным внезапным обращением к собеседнику-читателю Притула завладевает вниманием, заражая своим сердечным интересом к перипетиям чужой судьбы. Невозможно оставаться сторонним наблюдателем. Как притягательны эти междометия, которыми автор вводит новые повороты сюжета! («Да, что еще важно…»; «Да, но как же любовь?»; «Но! С матерью и отчимом Алеша жил неразлучно…»; «Нет, напомнить надо…»; «Ну, если разобраться… Но нет» и т. д.) Попробуйте, что-то рассказывая, начинать каждый абзац с междометия. Сразу почувствуете присутствие собеседника, и не где-нибудь в неизвестном пространстве и отдаленном времени («глубокочтимый читатель»), а тут, рядом, и желание рассказать, убедить, поделиться.

В маленьком пригороде Фонарево, которое напоминает маркесовское Макондо из «Ста лет одиночества», разворачивается драма жизни с надеждой и разочарованием, трудом, радостями и болезнями. Отчасти это быт советской и постсоветской провинции, точный по хорошо узнаваемым деталям, отчасти — Бытие с большой буквы. Люди ведь одинаково плачут и смеются, болеют и умирают, любят, ненавидят и радуются жизни — в Фонарево так же, как в Дании или Италии.

Разнообразие сюжетов и персонажей рассказов Притулы удивительно. И что еще интересно: о самых горьких вещах Притула умеет говорить, не теряя чувства юмора.

Живые, остросюжетные рассказы, в которых лирика и юмор шествуют рука об руку.

В прозе последних десятилетий привычным средством привлечь читателя стали экзотические сюжеты, эротические сцены, уголовщина. В этих сильно действующих уловках тонет реальное, тихое, но от этого не менее острое, хочется сказать — простое, но нет, как раз непростое человеческое чувство. Притуле удалось вывести его на свет божий, и это поистине удивительно: трудно его высвободить из повседневности, еще труднее описать, не впадая в штампы. Та последняя прямота, которая здесь требуется, проистекает из высокого искусства, владения стилем, композицией, формой. Ведь короткий рассказ, как уже сказано, — самый сложный прозаический жанр. Везде, где читатель прозревает заранее замысел автора, складывается впечатление, что нас ведут известными путями, и только там, где неожиданность и эффект присутствия в чужой жизни кажутся необъяснимыми, проза достигает доступных искусству вершин. Большинство рассказов Дмитрия Притулы таковы.