Когда торчишь в очереди в первый, в пятый или в десятый раз, ты клокочешь, исходишь на мыло, поддерживаешь общий вопль, мол, гады, сами жрут в три горла, а нам кидают ошметки, но когда запухаешь в очередях на много месяцев и даже лет, начинаешь понимать, что силы надо беречь, всем до твоих клокотаний — тьфу и растереть, и если исходить на мыло, вскоре от тебя ничего не останется, помимо мыльной пены, конечно. И ты берешь пример со старушек — божьих одуванчиков, что годами торчат у прилавков в ожидании, чего выкинут, — черные шали, губы поджаты, руки скрещены на груди. Правда, им, небось, легче, вспоминают, поди, блокадную молодость, а она, молодость, хоть и блокадная, все одно молодость, и из нее, понятно, всегда можно извлечь хоть что-нибудь приятное.

Привыкнув к стоянию, ты на очередь начинаешь смотреть как бы со стороны, вроде это не ты впустую тратишь свободное время, а посторонний дядечка, и ты сходу определяешь, проходящий мимо человек встанет в хвост очереди или будет норовить хватануть продукт на халяву, прибившись к соседу или к подруге по работе. Самостоятельный человек идет не в голову очереди, а в хвост, на крайнего. Халявного же человека можно узнать по глазам, они у него шальные и какие-то прыгающие. А какие щебетанья у халявного человека; да занимала я, она ведь предупреждала, подтверди, Маня, ведь ты предупреждала, видите, женщина, она вас предупреждала, но ведь она не знала, что у тебя склероз, она же не знала, что ты ку-ку, я тебе пихну, я тебе пихну, грязная баба, я так тебе пихну, что ты даже в дурдоме не оклемаешься.

А эти уговоры: дайте мне, товарищ продавец, в одни руки не одну норму, а две, к примеру, ножек Буша, муж на улице курит, да как же я его позову, если он курит на улице, а обратно меня не пустят, нет, дайте в эти руки две ножки, жена больна, а также сосед-инвалид из дому не выходит, он воевал, он вас на Эльбе защищал, а теперь вот из дому не выходит, вот так всегда, как на Эльбе обниматься с американцем, так кушай ножку Буша, как старость подошла, так соси собственную лапу.

Нет, Володя Арефин никогда на халяву не пер, он ориентировался исключительно на крайнего. А потому что, самостоятельный мужчина, он понимал, если всю оставшуюся жизнь к кому-нибудь примазываться (а что по очередям стоять всегда, он не сомневался), вскоре превратишься в промокашку.

Хотя по очередям стоять приходилось много. Тут простой расклад — нет другого выхода. Жена Татьяна, мастер на галошной фабрике, пашет с девяти до шести, и когда она бежит с работы, в магазинах уже пустыня Сахара. Да, но в клюв себе и пятилетней Нюше надо что-то забрасывать? Вот для этого Володя и есть. Он — сменный водила, то есть сутки ездит, двое дома, в свободное время и постоит. Конечно, в субботу и воскресенье магазины отдаются Татьяне на разграбление, но ведь в клюв надо что-то забрасывать каждый день.

Между тем день был как раз удачный. Потому что если ты гробишь свободный день, хорошо бы прихватить сразу несколько очередей. Как любила говорить мамаша, одним махом семерых побивахам. Ну, семерых сегодня не получалось, а вот троих — это да.

Во-первых, пока шла большая очередь, в меньшей успел отхватить три килограмма корюшки. В «Семерке», в гастрономе, помаленьку двигалась средненькая очередь за длинными и тонкими макаронами. Ну, а самая большая очередь стояла на «поле дураков».

Тут так. Был большой пустырь, три года назад его очистили, и райком-исполком приноровился построить для себя дворец. Да, а как раз подошли времена вольной свободы, и правдолюбы подняли крик, детских садов не хватает и больниц, а наши ползучие отгрохивают дворец. Пошли подписи, протесты. Да, а деньги можно было пустить только на дворец, как-то вот так получилось, словом, ни фига вам не будет, не хотите дворец, не надо, но на больницу эти деньги пускать нельзя. Этот голый пустырь с тех пор называют «полем дураков». И ху есть ху, кто дурак, кто покуда нет, понять нельзя. Все вместе — это всего вернее.

Так вот на «поле дураков» подогнали большой фургон, и с него, с верхотуры, два паренька кидали народишку, копошащемуся внизу, наборы по семнадцать рублей. В набор входила коробка в полкило индийского чая (и что характерно, развешенного в Индии, а не у нас, то есть это был индийский чай, а не индийский чай с примесями куриного помета отечественного производства), затем стограммовая пачка индийского чая уже нашего развеса и еще одна банка майонеза.

Чай для водилы, как известно, продукт первой необходимости, потому-то Володя и торчал в бешеной какой-то очереди. Ведь это на месяц вопрос с заваркой можно считать закрытым. И он торчал.

Но время от времени отлучался в средненькую очередь за макаронами, обозначить: вот он я, не радуйтесь прежде времени, я покуда жив. Постоит, постоит, что-нибудь даже и скажет не вполне глупое задней тетеньке, а как почувствует, что задние привыкли к этому молодому и трезвому мужчине, снова идет в большую очередь.

Понятно, что в каждой очереди у него был опознавательный знак. К примеру, стою за бабой в красном пальто, или за черной шалью, или за желтым плащом. В большой очереди таким знаком была для него молодая женщина в черной шляпке.

Он так эту женщину и называл — Шляпка. Как бы двухэтажная такая шляпка, широкие поля, над ними нашлепочка, а на ней черная тряпочка в кружавчиках. И уходя в средненькую очередь или покурить, он предупреждал Шляпку, не забудьте меня. Володя тоже ее отпускал, если той надо было сходить в другую очередь — за конфетами (но тут Володя не дергался, он стоит только за тем, без чего не прожить), а также в сберкассу заплатить за квартиру.

Когда несколько часов стоишь за каким-либо продуктом, желание достать этот продукт, конечно, сближает. Да и не может человек молчать несколько часов кряду. Шляпка пожаловалась, вот единственный выходной приходится тратить на чай. Ну, она ему то-се, про свои обиды, всюду толпы и стой целый день, а он про свое, нет, не жаловался, Володя этого не любит, нет, он поделился радостью: вот корюшку раздобыл, во-первых, решен вопрос двух ужинов, во-вторых, надо же девочке иногда напоминать вкус рыбы, это очень важно, чтобы она не забывала вкус основных продуктов.

Так они и перекидывались словом-другим, чтобы не скучно было стоять. Похоже, моя очередь за макаронами подходит, схожу-ка я. Шляпка говорит, она ротозейка, сразу не заняла очередь за макаронами, а теперь, понятно, занимать бесполезно. Да, согласился Володя, одеяла на всех хватить не может, кто-нибудь будет с краю. А давайте, вдруг сообразил, я вам возьму, все равно отстоял, и что один вес, что два — без разницы.

Шляпка не ожидала такого поворота и как обрадуется, ой, такие красивые макароны, месяц их не было, я в тот раз талоны геркулесом отоварила, а тут макароны, да какие, значит, красивые. Мы на десять минут отойдем, держитесь за этой бабулей, дал Володя указание тетке в желтом плаще. Я встану в очередь, а вы в кассу. Деньги есть? Вам сколько выбивать? Полтора, сказал решительно.

И вот почему решительно. Он быстро сообразил: картошка, хоть и по рублю и полугнилая, покуда в магазинах есть, Татьяне на работе пять дней назад дали кило гречи (талон, понятно, отобрали), Нюше он уже выкупил полкилограммовую пачку геркулеса на кашу по утрам. Значит, что остается? Ну, если три человека, по кило круп в клюв на месяц, тут ЭВМ не нужна — полтора кило и остается. Все гарниры выбрать и десять дней до конца месяца уже и не дергаться.

Пришли вовремя, до продавщицы осталось пять человек. Володя встал на законное место, Шляпка пошла в кассу.

Был спокоен: продавщица поставила на прилавок большую коробку, и Володя понимал, что ему продукта хватит. И он даже пожалел молоденькую эту продавщицу: поднимать тяжелые коробки, отвечать, много макарон или мало и есть ли смысл занимать очередь, отрезать талоны. Халат был одет на голое тело, и он пропотел, душно, все время толпы, вентиляции нет, пол все время грязный, да и каким ему быть, если всегда толпы. Да еще ломай эти макароны. Продавщица уколола палец о макаронину и с легкой гримаской боли пососала палец. Да, от такой работы ошалеешь.

Подошла Шляпка, протянула чеки и по-свойски улыбнулась. Можно было понять свойскую эту улыбку: во-первых, задние должны подумать, что они близкие люди, муж и жена, к примеру, во-вторых, человек и в самом деле рад, что сейчас просто так, без труда раздобудет макароны. Давай мешочек и постой в сторонке, сказал Володя. Нет, он не нахал, чтобы малознакомую женщину называть на ты, но ведь близкие люди, муж и жена, к примеру, не бывают на вы. Шляпка протянула мешочек, кило, сказала и отошла к пустому прилавку, где принимают молочные бутылки.

Чтобы облегчить продавщице работу, Володя взял ножницы и отрезал нужные талоны. Продавщица работала что автомат, лиц покупателей она уже не видела, молча протянула руку за полиэтиленовым мешочком, и, когда совала в мешочек пучок макарон, Володя мешочек услужливо придерживал. Когда подал Шляпке ее мешочек, она просто ну засияла от счастья, и улыбка была не кислая, не впол-лица, но открытая — да, человек счастлив, что так просто закрылся вопрос с макаронами, и он благодарен тебе за это.

А Володя в мыслях хватанул вот какое рассуждение: ну как просто обрадовать нашу женщину, где-то там, чтоб порадовать женщину, ты ей платье красивое купи, или, к примеру, туфли дорогие, или покорми черной икрой, у нас проще — купи ей кило макарон.

Да, а совместная удача, как известно, сближает людей, и они пошли на «поле дураков», весело болтая. Шляпка как бы охмелела от внезапного везения и во время разговора заискивающе смотрела в лицо Володе.

Когда встали перед желтым плащом, Володя, словно бы знаменитый математик, подсчитал, сколько примерно тратится на нос: протянуть кверху деньги, в протянутые руки получить набор, сунуть его в сумку, вскинуть ладонь за сдачей — на нос примерно две минуты. Потом, как полководец перед решающей битвой, он прошелся вдоль своего войска и насчитал тридцать человек. Сколько-то еще влезет на халяву, в общем, получается час, и никак не менее. Об этом он и доложил Шляпке. Только бы хватило, вздохнула она. Хватит, уверенно сказал Володя.

И тут хлынул дождь. Да какой сильный. Апрель, а ливень что в летнюю грозу. Хвост очереди разом смыло под козырек «Каблука», передние, понятно, остались терпеть. Повскидывались зонты. Жаль, зонт не захватила, пожаловалась Шляпка, знаете, я над «Каблуком» живу, вон мои окна на третьем этаже, вы постойте, а я за зонтом сбегаю. А ты сделай так: иди домой, желтый плащ виден из окна, как останется пять человек, спустишься.

Да, Шляпка была сражена: незнакомый человек из очереди заботится, чтобы ты не вымокла. Чудеса. Да, была сражена. А ты как же? А я не сахарный, не растаю. Она чуть поколебалась, а потом решительно сказала: пойдем ко мне, я займусь делами, а ты будешь из окна караулить очередь. Ну, если к тебе по-человечески, то и ты по-людски — так следовало понимать.

Такое решение Володе понравилось: когда льет дождь, худо ли сидеть в тепле и наблюдать, как мокнут людишки, вот сахарные они, интересно знать, или не сахарные, а если сахарные, то до конца растают или что-то все же останется. Ну какая хорошая женщина, чуть не восхищенно подумал он, да кто ж это чужого мужика, почти незнакомого в дом пускает? Хотя какой же он чужой, он почти родной — он человек из очереди. Который, к слову сказать, за просто так купил тебе кило макарон. И они пошли.

То была однокомнатная квартира с маленькими прихожей и кухней. Володя, понятно, надел шлепанцы и прошел за Шляпкой на кухню. Нет, Шляпкой она перестала быть, когда сняла шляпку и плащ. И Володя как бы по новой рассмотрел ее, и она оказалась вовсе молоденькой, лет двадцати пяти, — да, молоденькая и симпатичная женщина. Невысокого роста, тугонькая, да, очень симпатичная женщина.

Володя поставил табуретку к окну и сел на нее, он, понятно, стеснялся в чужой квартире и сиротски завел свои лапы (к тому же носки малость промокли, но целые носки, дырок, он проверил, не было) за ножки табуретки и стал наблюдать за очередью, сразу определив центр наблюдения — желтый плащ.

Есть хочешь? Нет, еще рано. Не нахал же он, в самом деле, чтоб придти в чужой дом и объедать чужого человека. Но чаю-то попьешь? Вот это можно, ну, если с дождя и чтоб согреться. Вместе с табуреткой он придвинулся к столу и выпил чашку чаю с овсяным печеньем (раньше стоило рубль восемьдесят, а теперь четыре пятьдесят, совсем оборзели начальники). Он, значит, выпил чаю, съел две печенюшки и снова занял наблюдательный пункт.

И чего-то ему стало очень уютно — ну какая хорошая женщина, в дом привела и чаем напоила, и ему вдруг показалось, что бывал в этой квартире много раз и знает женщину лет сто. Было уютно, и выходить под дождь совсем не хотелось, то есть человек совсем размяк от тепла и чаю.

А хозяйка вымыла чашки, ушла в комнату и чего-то там поделала, потом вошла в кухню, подошла к окну глянуть, а где, интересно, наш желтый плащ, и она чуть даже подалась вперед, чтоб получше рассмотреть очередь. И она так в это время понравилась Володе, что он разом взвелся, как бы позабыв, где он и что с ним, и он, значит, так взвелся, что неожиданно для себя погладил ногу хозяйке. Ты чего, спросила удивленно, то есть она никак не ожидала подобных действий со стороны, казалось бы, хорошего человека. Красивая и душевная ты женщина, дрогнувшим голосом сказал Володя и погладил ногу подробнее. Да, душевная и такая красивая, что я разом взвелся, в чем нетрудно убедиться. И я совсем одурел, такая ты красивая. Голова деревянная и ничего не соображает. Очень надо? Очень надо, признался Володя. Но мне-то не надо, честно предупредила хозяйка, мне эта физкультура не нужна, нет, ты не обижайся, а только мне эта физкультура вообще не нужна. И он сразу поверил — так оно и есть. И удивился, а как же ты с этим делом устраиваешься? Как все, ответила, только чтоб не обижать хорошего человека и не ссориться. Человеку же надо. К тому же имеет законное право. Да, красивая и душевная ты женщина, повторил Володя. С другой стороны, сразу нашелся, такое маленькое дело, и если человеку приятно, а тебе все равно и не убудет, так отчего не помочь человеку, если ему очень надо. Это верно, парень ты, я смотрю, хороший, но ведь очередь пропустим. Да где же пропустим? Там человек двадцать впереди, минут на сорок — вполне достаточно. Ладно, если уж ты так раззудился, все равно ведь не отстанешь, и она села к нему на колени.

От того ли, что он был в чужом доме, от того ли, что сидел на табуретке, труд этот скорым не получался. Нет, трудился Володя неторопливо и подробно. Он не мог отключиться полностью, и он видел, что хозяйка сперва посматривала в окно, наблюдая за очередью, но потом забыла про очередь и как-то страдальчески закрыла глаза, и лицо ее стало бледным, и Володя тоже забыл и про очередь эту треклятую, и что он в чужой квартире, и что сидит на табуретке, и было ему так легко, спокойно и уютно, как никогда в жизни.

А женщина вдруг уронила голову на его плечо, обняла его и неожиданно заплакала. Ты чего, почему-то шепотом спросил он. Как умерла, и никогда раньше, шепотом же ответила она. И он наверняка знал, это правда, она сейчас как умерла, и никогда раньше.

И словно бы защищая эту женщину от чего-то темного, чужого, Володя обнял ее накрепко, и казался он себе всесильным и всемогущим человеком, который защищает слабого малого ребенка от свирепостей жизни, он закрыл глаза и молча страдал, ему было жалко и себя, и эту женщину и хотелось выть, но он знал наверняка, что все это и называется счастьем. Которого не было прежде и наверняка не будет более никогда.

Но все же он спросил, очередь не пропустим, а черт с ней, с этой очередью, сказала женщина, жизнь дороже. Да, согласился Володя, жизнь дороже всего. И даже индийского чая.