Нет, чего только люди не выделывают, когда начитаются газет и наслушаются радио.

Значит, так, жила да была семья Паншиных. Старший брат Виталий Андреевич. Мужчина такой представительный, но без живота. Так это спину гордо держал — имеет право на всех чуть свысока поглядывать. А инженер-полковник. Правда, в отставке, но все одно — инженер-полковник. Потому ходил гордо и на всех посматривал чуть свысока. Жена и двое детей. Это важно? Важно. Вот как их звали — это неважно, но что они были — это важно.

Далее — сестра Мария Андреевна, младше на три года. Сестренка младшая. Правда, ее так сложно — Мария Андреевна — никто не называл. Нет, коротко и ясно — Маня. И у нее была дочь, тоже Мария. Ее все звали Машей. Значит, обе Марии, но мать — Маня, а дочь — Маша. Нормально. Маня работала на галошной фабрике, конвейер, пять лет до пенсии, а Маша три года повертелась зоотехником, но однажды почуяла в себе силу невероятную: я могу не только что животных лечить, но даже людей.

То есть тут так. Вот у человека есть внутренняя оболочка и наружная оболочка. Вот если поражается внутренняя оболочка, то это будет сглаз, а если наружная — то это уже порча. А может, и наоборот. Не в этом дело, она же ученая, Маша, и ей лучше знать. Главное, своей энергией Маша эти оболочки исправляла. Она даже и диплом экстрасенса мирового класса раздобыла.

Да, а замужем не была, то есть всю энергию расходовала на людей. Да, ты свою энергию тратишь, она, конечно, из космоса, но подзаряжаться надо и земными способами, словом, Маша время от времени поклюкивала. Все понятно, для подзарядки это полезно, а для своего здоровья вредно, и это каждому известно. Однако не для себя живем, для людей, и иной раз приходится наносить ущерб собственному здоровью, что сделаю я для людей, сильнее грома крикнул Данко.

Значит, брат и сестра. Виталий Андреевич и Маня. А был у них когда-то средний брат Юра, его в семье звали Юшей, но десять лет назад он помер от туберкулеза. У него двое сыновей осталось. Как их звать, неизвестно. Да это и неважно. Главное, жизнь продолжается, вот отец помер, а сыны живут. А как их звать и чем они занимаются, это неважно. Да и неизвестно. Люди — и это в них главное.

Значит, брат и сестра. Но жива была и маманя. Восемьдесят два года, маленькая, худенькая, волосики что весенний одуванчик перед облетанием. Однако что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню. Нет, не так. Маманя помнила, что было именно с ней, но не сегодня или вчера, а исключительно в ранней молодости. Да, тут важно, где именно люди жили. У Виталия Андреевича трехкомнатная в Фонареве, у Мани и Маши двухкомнатная в Губине, то есть брат и сестра жили в десяти километрах друг от друга. Две остановки на электричке. И маманя жила в Губине. Собственный большой дом, залив виден, пять комнат и с этим, с как его, с мезонином. Собственно говоря, родительский дом.

Да, но ведь что-то с памятью моей стало. Дом хоть и большой, но маманю одну в нем не оставишь. Ну ладно, летом в доме жила Маня и дети Юши — Виталий Андреевич жил на своей даче, десять соток, домик, сад. А зимой? Два года маманя жила то у дочери, то у сына. Так договорились — по очереди, нельзя же мамочку в беде бросать.

Да, но дочь брала маманю все с большим и большим скрипом, всякий раз жалуясь, что Маша недовольна, мол, из-за старухи у нее никак не налаживается личная жизнь.

В общем, так, Виталий Андреевич был не только старшим сыном, но именно что главой семьи. И вообще он маманю любил. Даже и жаловался, что маманя из всех детей больше любила дочь: мол, без мужа и простая рабочая, дышит резиновой пылью, это для здоровья очень неполезно, а старший сын и так в жизни хорошо устроился, он, так получалось у Виталия Андреевича, и без ее любви нормально живет. Ну, так не так, но у Виталия Андреевича получалось, что именно так. А он, значит, маманю любил. Сам признавался: как подумает, что Маня кричит на мать, а Маша попрекает бабульку куском хлеба, так капает на сахар валидол.

И однажды не выдержал — не фиг инфаркт зарабатывать, мне спокойнее будет, если мама постоянно станет жить у меня. Маня не упиралась, нет, она сразу согласилась.

Показал маманю соответствующим докторам, получил у них нужные справки: мол, маманя помаленьку в раннее девичество вплывает, и пригляд за ней не только желателен, но и буквально необходим. Оформил опекунство и прописал маманю к себе.

Ну да! А дом? Не жирновато ли, ребята, по нынешним временам, чтоб такой дом пустовал? Да, родительский дом, начало начал, ты в жизни моей какой-то причал, но дети разлетелись из гнезда, и гнездо без постоянной жизни развалится, и давайте его по-быстрому продавать. Ведь сейчас появилось навалом людей с капиталом.

Тебе половина и мне половина? Нет, Маня, Юшу обижать нельзя. Но ведь он умер. Да, он умер, но дети живы. Тебе треть, мне треть, им треть. Это и по справедливости, и по закону.

Покупатели нашлись сразу, все оформили законным порядком, денежки поделили, скарб из дома вынесли, новые люди скорехонько дом отремонтировали и вселились. Все! Есть вопросы? Нет вопросов!

Есть вопросы! Они обязательно появятся, когда все делят поровну. Нет, такого ни при каком раскладе быть не может, чтоб при дележке все были довольны. И Маня сразу возникла, почему детям Юши надо треть отдать, с каких это пор мертвенькому стало лучше, чем живому, нет, брат, надо треть поделить не между детьми Юши, а между всеми мамиными внуками. Тут все понятно, при таком раскладе и Маше кое-что перепадет.

Но Виталий Андреевич уперся: по закону именно так, как я предлагаю. В случае же противном дети Юши не дадут согласие на продажу дома. Конечно, Маня ведь на галошной фабрике работает, а не в юридической консультации, надуть ее проще простого, однако согласилась — все-таки треть лучше, чем ничего. И дом, значит, продали.

Ладно. Но тут новое дело. Где же, можно спросить, справедливость? Да, брат и сестра. Но у брата есть буквально все — и дача, и машина, и пенсия хорошая, он еще и в «ящике» охраной командует, в доме тонны хрусталя, на стенах и на полу ковры, совершенно нет живого места, одни ковры, то есть брат, значит, всю жизнь что сыр в масле катался, а его сестра в это же самое время делала для страны резиновую обувь и дышала при этом исключительно вредной пылью. Так где же справедливость на свете? Да будь мама в ясном сознании, она бы по-другому деньги поделила. Она бы поделила по справедливости. И кто больше нуждается, тот больше и получил бы. Не говоря уж о том, что Маня — любимая дочка.

Маня даже и шептунок пустила: мол, брат подкупил докторов, и те выдали нужную справку, а так-то мама еще о-хо-хо и буквально все помнит. Когда шептунок дополз до Виталия Андреевича, он, понятно, обиделся. Не веришь мне, давай вместе свезем маму к любым докторам, кто же признает ее здоровой, если она неделю ищет фату, если, Маня, она не найдет фату, то не сможет выйти замуж, а если не выйдет замуж, то и нас с тобой не будет, Маня, и это для мамочки большое горе. Она ведь хочет, чтоб мы были, и для этого обязательно надо найти фату.

Тут Маня признала свою ошибку. Ей ли не знать, на месте у мамани сознательное понимание жизни или нет. Прошу тебя, Маня, не дергайся, всем поровну — это как раз справедливо. Ты вон телик цветной купила, и вещей разных, и Маше шубу дорогую (да, купила, думала, в шубе дочь быстрее выйдет замуж, но нет), и на старость, небось, что-то осталось. И еще заметь, Маня, мамочка живет у меня, но я ведь не прошу у тебя денег на ее содержание, а будешь дергаться, попрошу, и самым законным порядком.

Ну, старший брат, глава семьи, он и должен быть строгим в семейных делах. Нет, что ни говорите, а денежки людей портят. Это вот бедняк гол как сокол, поет-веселится. А стоит завестись денежкам, как человек начинает считать: вот у него столько-то, а у другого побольше, и что характерно, всегда замечает, у кого больше, и ведь никогда не скажет, а у того вон меньше. Нет, не скажет: хорошо, что у детей Юши деньги появились, росли ведь без отца, теперь им полегче будет на ноги становиться. Нет, все обиды, а чего это младший сын Юши машину купил, это же родительский дом, начало начал, а не дедушко-бабушкин, и фигли это он на чужой, в сущности, машине разъезжает.

Да, а тут цены прыгнули до небес и там, в космических далях, принялись выписывать немыслимые вензеля, и то, что Маня оставила на старость, в одночасье превратилось в горстку золы. Да, и это обидно. Но так было у всех, и все вопили: обокрали, объегорили и даже обгайдарили. Да, но Мане, видать, особенно обидно было — все ж таки дом родной. И вот — горстка золы.

Цены, значит, прыгнули до небес, и как вспомнит Маня, за какие цены дом продали, так стонет, словно у нее клещами тащат здоровый зуб. Видать, что-то в голове у женщины перемешалось; если, к примеру, дом продали за сто тысяч, но это, к примеру, коммерческая тайна, то сейчас за него можно было взять два или три миллиона. Так чего же мы, дураки, взяли сто тысяч, если могли взять два или три миллиона. Вот так странно она рассуждала. Исключительно в свою пользу.

И однажды Маня даже сообразила, что брат договорился с покупателями: мол, обозначим одну цену, а продадим за другую. Налог платить меньше, а разницу себе в карман. Нет, если б сестре и племянникам, это нормально, но ведь он исключительно себе в карман положил. Точно — так оно и было. Да, инженер-полковник, а какой хитрованище. Молодец. Сама Маня так бы и поступила.

Она к брату, раскрыла твои козни, отдай и не греши. С детьми Юши можешь не делиться, а сестру, родную и младшую, не обидь.

Виталий Андреевич даже за сердце схватился. У меня офицерская честь, кричал, у меня достоинство, как ты могла такое подумать, я же твой брат родной. Одумайся. А чего мне одумываться, если я и так знаю. И ты можешь это доказать? Тут Маня, понято, сообразила, что доказать она ничего не может; не идти же к новым хозяевам дома: мол, а скажите по секрету, как дело-то было, они ведь и разговаривать с нею не станут. А могут еще и выкинуть далеко за пределы дома. К слову, ее родного дома.

Ты себя, Маня, ведешь не как сестра, а как аферистка. Поэтому так. Пока не одумаешься, ко мне не приходи. Нет у тебя старшего брата, нет, забудь про него. Захочешь маму видеть, позвони, я тебе ее сразу привезу. А хоть на месяц. А теперь дуй из моего дома. А то у меня инфаркт будет. Я и так из-за тебя плохо сплю. А мне свое здоровье дорого.

Это Маня как раз понимала: брат любит маманю, и ему дорого здоровье.

Дальше так, дальше дело странное пошло. В общем, однажды Маня похитила свою мамашу. Ну, она знала, что днем маманю выводят во двор и несколько часов она там вольно и общедоступно сидит. И вот однажды Маня попросила детей Юши привезти маманю. Нет, не сказала, похищаю, нет, ваша бабушка сидит во дворе и ждет, что вы привезете ее ко мне. Ну, те и привезли. Бабуля им рада и едет повидать любимую доченьку.

Ну вот. А когда жена Виталия Андреевича спустилась за свекрухой, той нигде нет. Переполох — мама пропала. У нее ведь не вполне ясное понимание жизни, куда-нибудь ушла и заблудилась. Бегают по городу, по парку, в милицию, в больницу. Нет мамы! Что делать? Повесили объявление — пропала старушка, ушла и не вернулась, вознаграждение гарантируем.

Наконец Виталий Андреевич звонит сестре, та ведь должна знать правду, какое горе, мама пропала. А Маня так это весело говорит: и вовсе не пропала, теперь она у меня будет жить. А чего ж не предупредила и забрала без вещей? А я ее не забрала, а ее, это называется, похитила. И ты ее больше не увидишь. Ты меня выпер? Выпер. А теперь я тебя выпираю. А то ты больно хитрозаденький, дом толкнул, а деньги загробастал. Маша очень сердится, что я маму привезла, и она требует, чтобы ты ту денежку, что захоботил, нам отдал. А так Маша лютует. Но ведь это шантаж, Маня. А называй, как хочешь, но если я сказала так, то уж перетакивать мы не будем.

Ну, Виталий Андреевич едет к Мане, а та дверь не открывает, поглядывает в глазок и повторяет то, что уже откричала по телефону. Покуда денежку не отдашь, маманю не получишь. И жду я от своего брата тысяч так пятьдесят. Одумайся, Маня, это же не шуточки, оставь ты эти игры ради группового эгоизма и материальных амбиций, не превращай родную мать в заложницы.

И начал в дверь ломиться. А Маня грозит милицией, не хулигань, прошу, маму за просто так, на халяву не получишь. Ну, пусти хоть глянуть, здорова ли мамочка. Пустила, но не дальше порога. Мама сидит на кухне и чай пьет. Улыбается — понятно, ведь сын родной пришел. Да, но сидит в одних трусиках и маечке. Ты что ж это, Маня, мамочку в таком виде держишь? Так ведь жарко, а топят, как в лютый мороз. Да, а сестра и племянница заняли боевые позиции, и ясно: мамочку не уступят, если что, и глаза выцарапать не постесняются. Ну, бросил в сердцах: одной — дура какая, другой — экстрасенска хренова, и ушел. Сел на лавочку во дворе и не знает, что делать.

Тут главное, мамочку до слез жалко. Маечка-то грязненькая. Не ухаживают эти поганки за мамочкой, гулять не выводят. Да еще, поди, голодом морят. Ну, что делать? Ну, вот что делать?

Ну, Виталий Андреевич в милицию, так, мол, и так, родная сестра, похищение, заложница.

Ну, те через сколько-то дней сходили, а Маня говорит: нет, не похитила, а забрала, поскольку брат плохо обращался с матерью, он не кормил ее, и поглядите, какая она у нас буквально худенькая. Божий прямо одуванчик. У меня претензий к брату, помимо мамы, нет, он — опекун, но с ролью своей не справился. Когда пробудится в нем сыновий долг, отдам, не пробудится — переоформим опекунство. А пока мамочка поживет у меня. Нет, я встречи не запрещаю, это мы с ним решим в рабочем порядке, но в определенные дни и в моем присутствии.

А милиции что — делать больше нечего, как только влезать в подобную семейную помойку? Не хулиганят, не дерутся, мы уважаем частную жизнь человека, сами и разбирайтесь, поскольку мы и без вас с подлинной преступностью не вполне справляемся.

Да, дергался Виталий Андреевич. Он и в городской совет писал, и подавал в административную комиссию, но ответ был один: дело это частное, вам во встречах с матерью не отказывают, вот и разбирайтесь самостоятельно и полюбовно.

Нет, правда, как бы это понять Виталия Андреевича? Не на улице ведь маманя живет, а у родной дочери, ну, не морит же она маманю голодом, кусок хлеба и стакан чая всегда даст. Другие детки норовят стареньких своих родителей в казенный дом сбагрить, а этот переживает, что мамочка не с ним живет. Нет, не понять человека!

Ведь вот на чем сестренка его зацепила — на любви к мамочке. Он представит маму на кухне в грязных трусах и маечке, он представит, как Машка попрекает старушку куском хлеба, сердце сразу начинает ныть. Да ведь Машка и поколотить ее может, это уж чего там, она хоть экстрасенска, но ведь аферистка. Виталий Андреевич как-то признался, что иной раз он во сне даже и плакал. Оно и понятно, хоть ты инженер-полковник и взрослый мужчина, но если мамочку жалко, то иной раз и заплачешь. Ах, чего там, ну на фига человеку сердце? Чтоб оно плакало и ныло? Нет, непонятно.

Уж очень как-то сложно получалось все у Виталия Андреевича, ну, вроде того что деньги все одно уйдут, а вот маму жалко, и случись с ней что, он ведь всю оставшуюся жизнь поедом будет себя есть.

Словом, все было с ним ясно. Сестра знала, что брат уступит, и он уступил. Нервы оказались слабыми. Однажды позвонил: сдаюсь, Маня, чем зарабатывать инфаркт, лучше отдам деньги, выезжаю на машине, готовь мамочку, вот и правильно, братик, я знала, что ты добрый и мамочку любишь.

Когда Виталий Андреевич приехал, заложница сидела на кухне уже готовая к движению, шаль она держала в руках, и волосики на голове были что весенний одуванчик перед облетанием. Она смотрела в окно и легко и радостно улыбалась. Может, она что приятное вспомнила из своей молодости, а может, какую песню той поры, ну, там, не уходи, я умоляю, нет? А может, спи, мое бедное сердце, нет?