Выйдя из ванной, растираясь, он рассматривал себя в зеркало и, как всегда, был собой доволен. Холеный мужчина. Да, я холеный мужчина, мощный торс, густая растительность, пуза покуда нет, не надо лениться, господа, всегда можно найти полчаса на физкультуру, и не жрите, прошу, все подряд, даже если вы впервые дорвались до хорошей жратвы.

У него были красивые полные губы, большие темные глаза и густые черные брови. Но главное — мощный череп. Нет, не лысина, а именно череп с черным венчиком на затылке. Он рано начал лысеть, поначалу стыдился этого, потом смирился, а теперь даже и гордится — да, это мощный череп с крутым лбом, и смею вас уверить, господа, этот череп придуман природой, чтоб стены прошибать.

День концерта — особенный день, нужно так настроить душу, чтоб она была спокойная и вольная, не загнанная спешкой, но распахнутая навстречу музыке, и потому к трем часам он постарался освободиться от дел.

Он начал прикидывать, что сегодня надеть, Брамс, Третий квартет, уместен был бы фиолетовый с блестками костюм, кружевное жабо с хорошим камешком, одна беда — костюм приталенный, а необходим пиджак свободный, ну, это понятно, выходить без защитника, все равно что выходить голым, и он остановился на сером добротном костюме — и духу квартета соответствует, и не броско.

Вспомнил свой первый поход в Филармонию. Румяный кучерявый мальчик в черной бархатной курточке и с огромным белым бантом. Детский утренник. Когда закончили «Маленькую ночную серенаду», он заплакал от умиления.

И вспомнил свой первый фрак. Мама хотела, чтоб для концертов был фрак, нет, не черный костюм, а именно фрак, и в ателье им предложили готовый — такой-то знаменитый артист запил и не может выкупить, а на вашем юноше — чудо какое, словно по нему и шит. Как раз ожидался приезд Рихтера, и он несколько дней стоял в очереди, купил три билета, но пошли вдвоем с отцом, поскольку мама запила, и он навсегда обиделся — стоял в очереди, Рихтер, первый в жизни фрак, а она запила.

Да, а что это было? Ну, как же, Бетховенский вечер. Тринадцатая соната и «Аппассионата». Во втором отделении Фантазия, ну, та самая, где хор вступает «Не шуми… Не шуми».

Дело в том, что отец любил вечерами слушать музыку, он ставил пластинку и, чтоб сыну не было скучно, сажал его себе на шею, он ходил по комнате, сын прижимался к нему, обоим это нравилось.

Однажды отец сказал (мальчику было два с половиной года), угадаешь, что я поставил, куплю тебе хорошую игрушку, даже большого медведя. Даже большого медведя, через минуту-другую, когда до хора было еще очень далеко, сын сказал, это «Не шуми», как же обрадовался отец, у мальчика хороший слух, и только много позже сын признался, что узнал не музыку, а пластинку — по ярко-красной наклейке.

Да, но отец запомнил, у мальчика хороший слух, и когда подошел срок, его отдали в музыкальную школу.

Нет, его нельзя обвинить в лености, он очень и очень старался, но когда на экзамене за первый класс получил тройку, стало выклевываться понимание, тут что-то не так, мама обвиняла учительницу, она крикуха и не может найти педагогический подход, он проучился еще год и с тем же, почти нулевым, успехом, тогда мама забрала сына из школы, и он занимался дома с учителями — сперва молодая женщина, потом старушка, обе говорили, у мальчика есть способности, хотя и небольшие, их нужно развивать и развивать, музыкантом он, понятно, не будет, но ведь вы не видите его ни Рихтером, ни Гилельсом, а сыграть что-нибудь, когда у вас соберутся гости, он, конечно, сыграет.

Что ж, это и называется, неразделенная любовь. Да, любовь к музыке осталась навсегда. Все просто: музыка интересней и важнее жизни. Она загадочна и прекрасна, и она никогда не предает. А иногда потрясает.

Вот недавний пример. По телику Кремер, Башмет и Ростропович играли «Концерт на троих» Шнитке. И каждый играл как бы отдельно, один от другого, вроде не прислушиваясь к партнерам, но вдруг неожиданно они слились воедино, и это потрясало, потому что на твоих глазах вечный хаос начал организовываться в упорядоченный мир, на твоих глазах из хаоса возникала Вселенная.

Да, жизнь и музыка — сущности разные, но иногда они соединяются, чтоб напомнить человеку о возможности, хотя бы теоретической, счастья на земле.

Он хорошо учился в школе, самостоятельно поступил на экономический факультет Университета, к двадцати семи защитил кандидатскую, несколько лет успел попреподавать.

Ему несомненно повезло — он попал в нужное время. Не раньше и не позже — точно в десятку. Любил говорить, это время — мое. Он мозговой центр АО, всем известного по напористой рекламе (и хамской, настаивал, реклама должна быть именно хамской — так людям понятнее). Всегда оставался в тени, не лез давать интервью, но знал, что при любом раскладе будет богат.

Осуждал наглые пирамиды, никто не любит, когда его облапошивают, напротив того, люди более всего согласны платить за надежду; его собственное открытие — люди боятся потерять не так даже деньги, как надежду, и потому можно, конечно, гнать лошадей за подвешенным клоком сена, но все же лучше иногда покормить ее овсом, а людям дать хоть какие-то дивиденды; их сразу же можно забрать, но при этом помнить об основах новейшей философии — выбор, вот что главное. Да, у человека должен быть выбор: потратить деньги сейчас или вложить их в еще более сияющие надежды. Человек без выбора становится агрессивным, человек с выбором становится философом, и большинство людей отдают тебе деньги ради дальнейшей надежды.

По отечественным меркам он был богат: за три года купил две квартиры, три машины, загородный трехэтажный дом. Замок — так он любил называть этот дом. В прошлом году жена и дочь уехали в Штаты — дочь должна получить хорошее образование, он их любил, они сделали свой выбор, и он этот выбор уважал, оплачивая тамошнюю жизнь и купив им трехкомнатную квартиру. Но и сам тогда сделал выбор: можно бежать из своей страны, но грешно бежать из своего времени. К тому же не хотел оставлять пожилого отца, который твердо заявил, я подохну именно здесь (втайне отец, пожалуй, надеется на мемориальную доску, и он ее получит, покуда я здесь).

Близкие люди догадывались, что помимо АО у него есть и другие, тайные, дела, о которых он не говорил даже близким людям, эти тайные дела дают хороший доход, но связаны с риском, и потому он никуда не выезжает без спутников.

Сегодня ожидался счастливый вечер. Брамс. Квартет № 3. Живительно, он любил этот квартет больше других квартетов Брамса, у него много записей (хорош квартет Бородина, английский квартет, неплох, как это ни странно, тайваньский квартет), но вживе слушать не доводилось, и это случится именно сегодня. Уже готов был к выходу. Похлопал себя по карманам, ага, конверт с наградой на месте. Это у него такая игра — он часто бывает на концертах и так положил: музыканту, которого он признает лучшим, подарит тысячу долларов. Разумеется, безымянно, но на конверте написано «Лучшему музыканту года».

Не забыл и про защитника, без него, можно напомнить, словно голый, вспомнил и про глушилку — это уж совсем на самый пожарный, поскольку жизнь, как известно, полна неожиданностей.

Отдал последние указания: нужна скромность — едем на «девятке», заезжаем на Кузнечный, там лучшие розы, я в первом ряду, вы неподалеку, ситуацию контролировать, и они тронулись.

Спутники знали, что, когда шеф едет на концерт, болтать не нужно, он уже сосредоточен, уже слышит музыку, потому таинственно улыбается, лицо его становится мягким, добрым и почти блаженным.

Стоял конец лета, из-за серых плотных облаков иногда пробивалось солнце, и оно слепило глаза, мелькал едва начавший желтеть лес, и тут вступила виолончель, первая часть, виваче и следом вступили альт и скрипки, и, счастливо улыбаясь, он проиграл первую часть квартета. Конечно, это несчастье, про себя, в голове, он может воспроизвести все точно, как на пластинке, но не может подключить голос, не получается, но сейчас это его не огорчало: когда человек счастлив, вернее, когда человек в предчувствии счастья, вовсе не обязательно, чтоб об этом знали все или хотя бы кто-то.

Это был неожиданный по составу квартет, нет-нет, все как положено — две скрипки, альт, виолончель; неожидан был, если можно так сказать, половой состав квартета: три женщины — скрипки и виолончель, и один мужчина — альт, соответственно.

Альт был во фраке, уже достаточно побывавшем в музыкальных баталиях, женщины в белых блузках с широкими рукавами и в черных длинных юбках.

Альт кивком головы дал сигнал — поехали! — и сразу зазвучала виолончель, неожиданно мощно зазвучала, и пошла та начальная мелодия, которую он проигрывал в машине, и не сдержал улыбку, и почувствовал мягкий покой в душе и легкую волну счастья — это все-таки разные ощущения, слушать музыку в записи или вживе, на концерте.

Был умилен, закрыл глаза и сел так, что ощутил себя вовсе бескостным, воля его растворилась в музыке, вступили альт и скрипки, и через несколько минут он мог давать оценку, кто чего стоит в этом квартете; значит, так, это очень хороший квартет, лучшего я, пожалуй, не слышал, скрипки хороши, но не более того, альт не просто хорош, но очень хорош, нет, заменить Башмета в «Концерте на троих» ему не позволили бы, но, как в театральных байках, примадонна заболела, и тогда отчего же нет, о виолончели он пока не думал, он ее не оценивал, только чувствовал, это что-то особенное, и я еще с ней разберусь; но что удивительно, они играли совсем не то, к чему он привык, братцы, это ведь не мрачноватый Первый квартет, это ведь квартет легкий, прозрачный, если угодно, моцартианский, это ведь Третий квартет, и к чему здесь философические тяжкие гирьки, но сразу смирился, значит, возможно и такое толкование, художника, как известно, судят по тем законам, что он сам предлагает.

Вдруг он почувствовал возбуждение, чего, знал точно, ни в коем случае не могло быть, первая часть да и весь квартет, что называется, бессексуальные, и, значит, музыканты передают что-то уж очень личное, может, и подсознательное (Фрейда читывал, а как же), тогда он открыл глаза и начал смотреть на сцену и сперва только догадывался, а потом и уверенно знал, какие отношения внутри квартета, разумеется, это одни только мои подлые догадки, но как телевизор за несколько минут проявит человека — тот лжет, а этот нет, так и музыка ничего не скроет от понимающих глаз и ушей.

Он увидел, что Вторая Скрипка, лет сорока, сухощавая, короткостриженая, все время смотрит на Первую Скрипку, пухлявенькую, аккуратненькую блондиночку лет тридцати. Сексуальное беспокойство шло несомненно от Второй Скрипки. Глаза! Глаза у нее были измученные и даже истомленные, она зазывно смотрела на Первую Скрипку и, несомненно, на чем-то настаивала, что должно решиться именно сегодня, но Первая Скрипка сопротивлялась и избегала этого взгляда, однако сопротивление ее таяло (тремоло Первой Скрипки было излишне нервным), да, между ними что-то происходило, и это не понравилось Альту, он бросил на Вторую Скрипку злой взгляд — нашли время выяснять отношения — и укоризненный взгляд на Первую Скрипку, и как же та, бедняжка, вспыхнула под этим взглядом и просительно посмотрела на Альта — спаси меня, я устала от этой стервы, и Альт успокаивающе прикрыл глаза и чуть кивнул головой — все знаю, все я понимаю, и постараюсь спасти, но потом, после концерта, сейчас у нас одна забота — вот этот квартет Брамса, и Первая Скрипка сразу успокоилась и осмелилась взглянуть на Вторую Скрипку и выдержала призывный взгляд, и Вторая Скрипка все поняла, уговоры ее напрасны, это безвозвратный разрыв, она подняла голову и оглядела зал: глаза были полны слез, на лице — горе и безнадежность.

Вдруг Альт удивленно посмотрел влево, на Виолончель. Этот взгляд можно было объяснить только так: если альт был очень хорош, то виолончель потрясающа, дело даже не в ее чистейшем звуке, нет, от нее шел ток, та особая энергия, которая идет от выдающихся музыкантов. Но, видно, сегодня она превзошла свою привычную игру, чем и удивила постоянного партнера.

Да, лучшей виолончели я в своей жизни не слышал, не будем сравнивать с Ростроповичем, гений он и есть гений, люблю Концерт Шнитке для виолончели с оркестром, там в четвертой части необыкновенная энергия, которую всякий раз ощущаешь физически, концерт написан для Наталии Гутман, так вот сегодняшняя Виолончель, бесформенная, расплывшаяся, сыграла бы, пожалуй, не хуже Наталии Гутман.

Он был счастлив, но в перерыве между второй и третьей частью кто-то громко захлопал и прервал счастье, и внезапно вспыхнул гнев, да, в затылке сверкнула молния и все залило белым ослепительным светом, однако он тут же успокоил себя: причина гнева ничтожна — на любом концерте бывают люди, впервые попавшие на серьезную музыку и считающие, чем больше артистам хлопаешь, тем и лучше.

Хорошо, что удалось погасить гнев, есть у меня эта слабость — резкий переход от восторга к безграничному гневу, когда не всегда знаешь, как твоя душа проявит себя в следующее мгновение, эта несдержанность досталась мне в наследство от мамочки, от ее душевной конституции, увлажненной бесчисленными запоями.

Отец, когда женился, был уже известным скульптором и немолод, маме было двадцать — юная московская поэтесса с непоколебимой уверенностью в своей гениальности. Своих московских друзей она называла Женей, Андрюшей, Дэзиком. Она умерла в сорок лет, от рака желудка, при жизни ее ни разу не напечатали. Сын и сейчас считает мать графоманкой, и он очень удивился, когда узнал, что Евтушенко включил в поэтическую антологию двадцатого века два небольших стихотворения его матери, до той поры считал, что все это — Женя, Андрюша, Дэзик — алкогольный понт.

Отец во все времена хорошо зарабатывал, у меня, сынок, нет своей эстетики, но я мастеровитый и я знаком с историей скульптуры. В его работах, и правда, угадывались знакомые мотивы: это Роден (особенно продуктивны были «Граждане Кале», что понятно), или Манцу, или даже Антокольский — это зависело от темы и вкусов заказчика. Сыну ни разу не было стыдно за отца. Да, он не гений, но именно мастер, и сын уважал и любил отца.

Сейчас отец работает над памятником Зощенко, клянусь, сынок, я не умру, покуда не добью эту работу, должен ведь я показать что-то свое, когда явлюсь на суд Всевышнего, Господи, смотри, я маленький, но настоящий, и это я, Господи, это я стремился высказать свою любовь к Михаилу Михайловичу.

Жгучий стыд внезапного воспоминания: отец хорошо пел цыганские романсы, и мама любила, когда он поет. В доме гости, все уже выпили, а мама пьяна, все просят спеть, и отец поет, и по лицу мамы видно, что в этот момент она до обожания любит мужа, хотя в любое другое время называет его «мой негоциант», и она страдает от этих романсов, и на самой высокой ноте страданий она подходит к мужу, щеки ее судорожно собирают слюну, и она плюет мужу в лицо. Чем выше благодарность, тем смачнее плевок. И гости, и отец понимают, что это именно благодарность, именно признание в любви.

Он сумел погасить и вспышку гнева, и внезапное воспоминание и возвратился к музыке: игралась третья часть, это элегическая грусть, это несбывшиеся желания и ушедшая любовь, да, на это, конечно, можно жаловаться, но лишь с легкой иронией, с легкой, хотя, конечно, и грустноватой улыбкой, да, жизнь несовершенна, но право же, примем ее такой, какая она есть, и он снова растворился в музыке, воля его была уничтожена, а дух легок и даже парил, да, ради таких состояний, ради этого парения я и хожу на концерты, о, эта невесомость, это парение приходят редко, далеко не на каждом концерте, но сейчас это пришло, и он был счастлив.

И как же замечательно вел свою мелодию Альт, и он чуть нервно внушал Первой Скрипке, расстанься со Второй Скрипкой и прими свою судьбу, а твоя судьба, поверь, дорогая, это я, и ты это знаешь сама, и Первая Скрипка смирилась и покорно вторила ему своим пиццикато. Поняла все и Вторая Скрипка, и взгляд ее был так безнадежен, как бывает безнадежна только жизнь.

И только Виолончель была вне этих почти семейных и привычных разборок внутри квартета, ее интересовало только одно — вот именно музыка, вот именно квартет Брамса № 3.

Он еще раз внимательно посмотрел на Виолончель: бесформенное тело, мокрое мясистое лицо, склоненная к грифу голова, и он заметил, что она нюхает свой инструмент, вернее принюхивается к звукам, вылетающим из инструмента, он вновь захотел вплыть в свое спокойствие, если угодно, блаженное парение, и это почти удалось, но только почти, потому что у затылка что-то поднывало, легкая, что ли, тревога, это раздражало и мешало полностью раствориться в Брамсе.

Тогда он прислушался к своей тревоге, в чем же дело, что меня беспокоит, и честно ответил — меня беспокоит Виолончель.

Сомнений не было, приз «Лучший музыкант года» он вручит ей, потому что не только в этом году, но и за всю свою жизнь он не слышал звука чище, лучше, она несомненно лучшая виолончель, которую я когда-либо слышал, хоть и в записях, хоть на концертах, потому что в этом звуке есть все: любовь, жизнь, судьба. Коротко говоря, она гениальна.

И он тревожно спросил себя — почему? Собственно, что — почему? Он прочитал много философских книг и знал, что философия для того как раз и существует, чтобы человек выбрал из нее то, что его наиболее устраивает, и тем самым оправдал свою жизнь.

Почему? Ну почему вот эту бесформенную некрасивую женщину, у которой, пожалуй, нет ни семьи, ни личной жизни, ни тем более детей, а есть только музыка, почему именно ее Всевышний одарил гениальностью, а он, у кого есть все — деньги, семья, женщины, глубоко бездарен.

Но тут же всплыло утешительное соображение, у него есть несомненный талант: голова его устроена так, что к рукам притягиваются деньги, в любое время и почти в любом количестве. Правда, об этом знает лишь он сам да несколько человек из его окружения, кто кормится этим его талантом. А то, что эта Виолончель гениальна, скажет любой понимающий в музыке человек.

Что больше всего его тревожило? Будь это известный музыкант, я бы, конечно, радовался его гениальности, и я был счастлив, когда впервые слушал мальчика Кисина — этот мальчик еще долго будет радовать нас, понимающих людей, но эта Виолончель не входит ни в одну условную десятку, ни даже в условную сотню музыкантов, которые я мог бы составить, более того, до концерта я даже не догадывался о ее существовании, вот потому-то у меня довольно подлая мыслишка, да сколько их, в самом деле, этих гениев, но усилием воли он постарался погасить и тревогу, и раздражение, и почти удалось, и было легкое парение духа, но не было покоя, а тем более блаженства, и он снова вспомнил, как мама плевала в лицо отца, и впервые в жизни он подумал, хотя мама себе и окружающим внушала, что она гениальна, но ее не оценили, когда отец пел, она, пожалуй, понимала, что песни тревожат и рвут душу, а ее стихи никого не тревожат и ничего не рвут, и на мгновение приходила догадка, что она, пожалуй, не гениальна, и этот плевок был протестом против своей негениальности.

И только в финале квартета, когда возвратилась мелодия первой части, и жизнь таким образом, завершив оборот, побывав в астральных далях, возвратилась, светлая, радостная, но и печальная, да и как иначе, жизнь, обогащенная опытом, не может не быть печальной, только в финале квартета он вновь поймал покой и парение и вновь почувствовал, что блаженно улыбается и почти счастлив, к тому же знал, решение принято, оно единственно верное, и радостно, ликующе дослушал последние звуки квартета.

Усталые, но счастливые лица музыкантов. Закончены разборки, жизнь продолжается уже в мире и гармонии.

И тишина перед взрывом. И покуда зал не взорвался аплодисментами, он встал и шагнул к сцене и боковым зрением заметил, что встали со своих мест и изготовились его спутники, и он протянул розы Виолончели, она сделала два шага к нему и наклонилась за букетом. Боже мой, она еще страшнее, чем казалась, мясистое несвежее лицо, тонкие губы, маленькие глазки за толстыми стеклами, черные пропотевшие подмышки, и тут зал взорвался аплодисментами, и в этот же момент он почувствовал огненный взрыв гнева, и протянул конверт, и она удивленно конверт приняла, и хозяин конверта выстрелил, и это был легкий хлопок, который потонул в обвале аплодисментов и криков «Браво!».

Хотя спутники поторапливали его к выходу, он успел обернуться: Виолончель лежала на сцене, словно бы в глубоком обмороке, и он освободился от спутников, чтоб рассмотреть все подробнее. Собственно говоря, это его и погубило — излишнее любопытство.

Но как все-таки красиво: алая влага толчками пропитывает белую ткань, это словно бы в фильме Параджанова «Цвет граната», там гранатовый сок, как кровь, пропитывает белое полотно, а здесь наоборот — кровь, как гранатовый сок, пропитывает белую ткань.

Собственно говоря, этим жизнь и отличается от искусства, господин следователь.