Дядина жизнь прошла под лозунгом «бей своих, чтобы чужие боялись».

Свои перебиты, все. Чужие напуганы - засели по окопам и постреливают издали. Кто-то хитро взял нейтралитет и дремлет в один глаз, ожидая, пока дядя Карл споткнётся, и можно будет вдеть ногу в стремя его маразма. Маразм ведь не выбирает по партийной принадлежности, а накопления старого партийца не очень отстали от сокровищ его партии.

Размахивая белым флагом племянничьего ненавязчивого равнодушия, я приближаюсь к дядюшкиному одру, склоняюсь над ним, заглядываю в блеклые старческие глаза. Глаза невыразительны, как будущее, пусты как надежды на возвращение прошлого и слезливы, как передача «От всей души». Кажется, мне его немного жаль, но жалость — это не то, чем можно его разжалобить. Он знает и всегда знал, что я не буду стоять у его одра в очереди, со стаканом воды.

- Я написал завещание, - гундосит дядюшка.

Сорок девятое уже.

- Всё оставляю тебе, Карлуша.

Матушка очень мудро поступила, когда назвала меня Карл-Фридрих.

- Спасибо, дядя, - шепчу я. - Спасибо, но я...

- Я завещаю тебе самое главное и одновременно — всё, - продолжает дядюшка, слабым жестом отметая мои недозревшие благодарности.

Всё — это очень много. Интересно, сколько у «всего» нулей...

- Я завещаю тебе мою жизнь, племянник... Всю мою жизнь.

- И всё?! - невольно вырывается у меня.

Лысый человечек с интеллигентной бородкой, сжимая в руке кепку, поворачивается ко мне.

- Нет, това'ищ! - провозглашает он. - Т'удовая дисциплина, бешеная эне'гия в т'уде, готовность на самопоже'твование, тесный союз к'естьян с 'абочими - вот что спасёт т'удящихся навсегда от гнёта помещиков и капиталистов.

Толпа рукоплещет. Меня оттирают куда-то на задний план. В цеху железно пахнет окалиной, остро - революцией, и удушливо - немытыми телами.

Жизнь продолжается.