В жёлтом плаще с бордовым подбоем, шаркающей пожилой походкой пришёл октябрь. Пляжи опустели, гостиницы опустели; опустели банкоматы, улицы, головы, кофейные чашки, кошельки отдыхающих и урны. Опустело ещё не наступившее "завтра". И вся череда дней, стоящая за ним в очереди — зазвенела пустотой, аккомпанируя себе на цитрах дождевых струй и кимвалах облаков.

А октябрь и не понял, что он натворил. Понять и выразить октябрь мог бы поэт Неудалов, но его как раз в это время хоронили в могиле под номером 7368–бис на городском кладбище имени Ленина.

Непонятый и необъяснённый октябрь холодно подул на клён, стоящий поблизости. Остатки жёлтых листьев эпитафически прошуршали, опадая и ложась на гроб. Последний подарок этого мира.

Дух поэта Неудалова стоял, небрежно прислонясь к соседской оградке, и наблюдал за процедурой. И размышлял о том, как важна для человека огороженность, обособленность и замкнутость пространства: квартира, комната, участок, дача… оградка. Неудалову оградка была не нужна, тем более, что при жизни он мучился клаустрофобией. Но традиция есть традиция — возражать он не собирался.

Раньше Неудалов терпеть не мог осень и сочинял в адрес "рыжей стервы" отчаянно матерные и порой грустные стихи. Иногда стихи были даже необыкновенно лиричны (что само по себе странно: ведь лирика — это склонность любви). Теперь же, когда он стоял, обнажённый, под колючим дождём кленовых листьев, он был так же пуст от стихов и чувств, как пляжная урна от стаканчиков из‑под мороженого. Что интересно, он вообще забыл всё, написанное при жизни. И с удивлением слушал выступающего поэта Солоненко, который проникновенно читал стихи Неудалова "Радуга в октябре": "Умереть в октябре — это, право, не так уж и грустно…" В роще неподалёку торопливо стучал дятел. Где‑то жгли листву; её тревожный горький запах покалывал ноздри.

Когда, наконец, все речи были произнесены, все слёзы пролиты, вся водка выпита и съедены все печенья, а могильщики закончили с обсыпкой, народ степенно потянулся с кладбища, хмурясь на тяжёлое небо. Вскоре бывший поэт остался совершенно один, если не считать бродячего рыжего кота, дремлющего поджаристым калачом на могильной плите за номером 7356. Куда ни глянь, не было больше ни души. Ни человека. Абсолютную тишину нарушал только стук дятла да лёгкий шорох уцелевшей в боях с ветрами листвы. Было покойно и сонно, как бывает лишь на кладбищах.

Вдохновлённый покоем Неудалов подумал было набросать в голове пару строф по теме, но с удивлением отметил, что оно ему на фиг не нужно. Совсем. Гораздо больше поэтических изысков его сейчас интересовал приблудный могильный кот.

— Кис — кис! — позвал поэт.

Как ни странно, кот услышал потусторонний зов. Он повёл ухом, давая понять, что звуковая волна им принята, и даже приоткрыл на секунду один глаз. Что было странно, животное совсем не испугалось. А ведь считается, что кошки остро чуют духов, нежить и нечисть. Неудалову оставалось заключить о себе, что он не является ни духом, ни нежитью, ни — что очень его порадовало — нечистью.

— Слышишь меня, да? — произнёс поэт.

— Ну да, — сонно ответил кот и зевнул.

— Удивительно!

— В самом деле? — кот снова приоткрыл один глаз, чтобы бросить на поэта мимолётный взгляд. — И что же тут удивительного? Ты говоришь, я — слушаю.

— Да нет, это — ладно. Гораздо больше меня удивляет, что я слышу тебя.

— А что, в той жизни ты был глухим?

— Хм, нет.

Неудалов помолчал. Кот казался не милым домашним Мурзиком, а ироничным и где‑то даже циничным, прожжёным котярой.

— Я хотел сказать, что при моей потусторонней жизни коты не умели со мной разговаривать, — пояснил поэт.

— Это ты не умел разговаривать с ними, — небрежно возразил кот.

Собирался дождь. Поднялся промозглый ветерок. От рощи отделилось жёлто — красное облако опавших листьев и, не пролетев и пяти метров, прилегло на землю — отдохнуть. В кафе на улице Свердлова во всю поминали поэта и гражданина Неудалова. Поминки только начались и всё было пока в рамках приличий, строго и чинно. Даже редактор Негодяев смотрел на ведущую поэтической колонки Эллочку Рублёву вполне пристойно. Поэт Солоненко произносил речь. Он всегда любил произносить речи, особенно — поминальные.

— Тебя как зовут? — спросил Неудалов кота.

— Меня не зовут, я сам прихожу, — ответил тот. Кажется, он распрощался с надеждой подремать, поднялся и, укоризненно поглядывая на поэта, принялся вылизывать рыжую грудку. — Ну а вообще‑то, имя моё — Октябрь, — солидно добавил он.

— Октябрь, — улыбнулся Неудалов.

Странно, — подумал он тут. — Я сказал "при моей потусторонней жизни". Это что же получается, обе моих жизни — потусторонние? Когда я был там, эта жизнь была потусторонней. Теперь, когда я по эту сторону…

А по ту сторону, в кафе на улице Свердлова, вовсю шли поминки. То есть, они уже шли вовсю — со всеми вытекающими отсюда последствиями вроде перекуров с яростным обсуждением последнего рассказа изгоя Стародубцева, неколлективно пропущенных стопок водки под кощунственное "твоё здоровье", и масляных глазок редактора Негодяева, устремлённых в Эллочкино декольте. Про причину сбора как‑то уже и стали забывать, поминки плавно перетекали в корпоративные посиделки. Поэт Солоненко больше не рвался произносить речей, а мрачно и заунывно читал своё последнее стихотворенье. Его никто не слушал…

Как‑то пусто было на душе. Пусто и нескладно. А тут ещё запах сжигаемых листьев, доносимый ветром с окраины кладбища…

— Скажи, брат Октябрь, — обратился Неудалов к коту, присаживаясь на край собственной могилы, — отчего всё вот так, а?

Кот отвлёкся от вылизывания бока, дёрнул усами.

— Оттого, — коротко ответил он.

Поэт взглянул на животное, задумался.

— А ведь ты прав! — кивнул он немного погодя. — Ты сто раз прав.

Ветер, прежде смирный, вдруг, ни с того, ни с сего осерчал, набросился на клён, принялся дёргать его за редкие рыжие патлы. На лысину поэта Неудалова (маленькая проплешина на темечке, при жизни приносящая большие огорчения) упала первая, холодная и мокрая, капля. Поэт попытался вспомнить свои стихи, которые читал на похоронах стихотворец Солоненко — про октябрь, — но у него ничего не получилось. Стихи остались в той жизни. Они и в той‑то жизни стоили немного, а в этой — вовсе стали ненужны. Как будто и не было их совсем. Поэт не сомневался, что какую‑нибудь из строф этого стихотворенья выбьют на его памятнике. Как банально! Банально и пошло.

— Ты идешь? — отвлёк его от размышлений кот. — Дождь начинается.

— А? — встрепенулся поэт. — Куда?

— Вперёд.

— Не знаю. А надо?

— Ты хочешь остаться здесь навсегда и оплакивать своё тело?

— Хм… Октябрь, ты же… Ты не простой кот?

— Простых котов не бывает.

— Я это всегда знал. Ты будешь моим котом?

— К сожалению.

— Я уже люблю тебя.

— Наверное, в этом месте я должен замурлыкать и потереться о твою ногу.

— Интересно, который час? — поёжился Неудалов, хмурясь на небо.

— Да никоторый, — отозвался Октябрь. — Нет никаких часов.

— Вообще? И лет?

— Привыкай. Идёшь?

А из Неудалова, под влиянием минуты, вдруг полез экспромт — настолько сильны были, всё же, рефлексы прошлой жизни:

— В никотором часу никогда не бывалого года я сидел на погосте, у края могилы своей… — начал он.

— Это не погост, — дёрнув хвостом и морщась, перебил кот. — Это городское кладбище номер один, имени Ленина.

— Какая проза! — поморщился поэт. — Сразу видно: не поэтическая ты натура, Октябрь.

— А ты ещё не наигрался…

Поминки в кафе на улице Свердлова подходили к концу. Редактор Негодяев заперся с нетрезвой Эллочкой в помещении, где уборщица хранила швабры и вёдра, и пытался изменить жене. Но в помещении было слишком тесно, а вёдра то и дело попадались под ноги и гремели. Последний рассказ изгоя Стародубцева был осуждён и единогласно признан бездарной ахинеей. Поэт Солоненко уже не читал стихов — он уснул в гардеробе. Остальные пели "Ой мороз" и страшно фальшивили.

Дождь разошёлся. Он сердито промчался по щербатому асфальту, наиграл на зонтах редких прохожих неразборчивую дробь, окатил невезучих, оказавшихся на улице без крыши над головой, и завис над городом непроглядным серым маревом.

По кладбищу шли рядом поэт и кот.

— Кем думаешь стать в новой жизни? — поинтересовался Октябрь.

— А это надо? Кем‑то стать?

— Ну — у… Не знаю.

— Тогда — поэтом, наверное.

— Кхм… А стоит ли?

— Нет, пожалуй.

Когда они подошли к окраинам кладбища, где в тесном беспорядке стояли покосившиеся кресты и звёзды давно заброшенных могил, дождь неожиданно кончился, и разом, — как будто выглянуло из‑за угла, — явилось солнце. Над притихшей мокрой рощей вдруг выгнула спину, фыркая и мурлыча, разномастная кошка — радуга.

Где‑то затосковали, глядя на эту прозрачную, последнюю в этом году красоту, охотники. Где‑то подслеповатый крот корпел над фуфайкой для зайца. Где‑то звонарь Жак потирал ушибленный лоб. Где‑то поэты торопливо очиняли перья и призывали муз.

— Хотя… — прошептал Неудалов, глядя на пояс Господень. — Хотя, ты знаешь, Октябрь, стоит, наверное, попробовать ещё раз. А?