bесова слобода встретила командировочного заливистым пением петухов. «Укеракук!» — дерзновенно кричали птицы с каждого плетня, на бесовском языке и едва ли не в самое ухо; и в крике их слышалась издёвка над командировочным.

Куры забились в истерике, когда Яков Анатольевич попытался отмахнуться от одного особо злостного крикуна веником; набросились, хлопая крыльями, грозя заклевать насмерть.

— Бесы! — закричал несчастный путник, забывая про срам, бросая таз (но только не единственное своё оружие — веник) и пускаясь бегом. — Бесы! Изыдите!

Куры гнали его долго и успели таки несколько раз пребольно клюнуть в икры. И лишь в преддверии ракитника, разросшегося на берегу речушки, поблёскивающее тело которой видно было за стволами, злобные птицы отвязались от Якова Анатольевича; разноголосо гомоня поплелись обратно в слободу.

Запыхавшийся беглец сбавил ход, даже остановился на минуту и прижался спиной к одному прохладному шершавому стволу, чтобы перевести дух. Исклёванные икры кровоточили, пот заливал глаза, сердце билось как у загнанного воробья.

Лишь отлепившись от ствола и обозрев ракитник, усталый путник заметил, что все до единого деревья растут корнями вверх, как на картине сумасшедшего художника, чьей фамилии он вспомнить не мог.

Немного отдохнув и заодно смастерив себе некое подобие набедренной повязки из листьев, насаженных на гибкий прутик, Яков Анатольевич поплёлся к реке. Здесь, как обычно у воды, вилась мошка и комары, так что он неустанно отмахивался от кровопивцев веником, возрадовавшись, что не бросил его в момент куриной атаки.

Указатель на берегу извещал: «р. Смородина». Пересекал речушку деревянный горбатый мосток, а на той стороне уже купалась, несмотря на ранний час, стайка мальчишек.

Яков Анатольевич сколько мог бодро зашагал через мост и, благо речушка была не широка, в минуту преодолел его, очутившись на развилке трёх дорог, у которой лежал огромный валун, исчерченный письменами. Нет–нет, ничего подобного «Налево пойдёшь — коня потеряешь…» и тому подобных угроз там не было, — надписи были всё больше банальные и совершенно обыденные. Якова Анатольевича заинтересовала лишь одна, которая извещала: «Прямо пойдёшь — консервный завод найдёшь». Обрадованный командировочный торопливо пошагал по средней дороге.

6

Sекретарша за вывеской «Приёмная», неровно висевшей на грубо сколоченной из старых гробовых досок двери, встретила Якова Анатольевича неодобрительным взглядом. Почём ему было знать, что дверь сколочена из именно гробовых досок, наш утомлённый дорожными перипетиями путник не мог бы сказать, но что доски были именно гробовые, он не сомневался ни минуты.

— Вы почему без таза, молодой человек? — вопросила секретарша, сурово взглядывая, громко отрыгивая, и отложив куриную ногу, которую перед тем смачно обгладывала редкими уцелевшими зубами.

Яков Анатольевич перестал считать себя молодым человеком ещё в лето одна тысяча девятьсот девяносто какое–то, когда ему исполнилось тридцать три. Но возражать на обращение не стал, потому как рядом с этой секретаршей наверняка выглядел беспечным вьюношей младым со взором дерзким и горячим. А бабка между тем встала из–за огромной печатной машинки «Ятрань» образца семьдесят древнего года выпуска. Компьютеризация, судя по всему, ещё не улыбнулась Лехоланску своей голубозубой улыбкой. Встав, высохшая горбатенькая секретарша нетвёрдо прошаркала к окну и выбросила в него остатки трапезы. Яков Анатольевич увидел, как обглоданная куриная голяшка, не долетев до земли, оборатилась чёрной курицей — закудахтала, захлопала крыльями и помчалась по захламлённой территории консервного завода «Синий крест» в сторону моста через Смородину. Наверняка дорога её лежала в Бесову слободу.

— У меня нет таза, — спохватившись, отвечал Яков Анатольевич на непростой вопрос секретарши.

— А командировочное предписание у вас есть? — строго вопросила хозяйка приёмной, осуждающе покачав головой. Её длинный крючковатый нос, свисавший к верхней губе поморщился, приняв в себя щепотку нюхательного табаку из табакерки, экстравагантно сработанной из петушиной головы с гребешком и клювом.

— Есть, — обрадованно кивнул Яков Анатольевич и приготовился открыть портфель.

Но портфеля–то при нём и не оказалось. Он был благополучно забыт в предбаннике.

По позвоночнику несчастного пробежала — до самого копчика — зябкая струйка, от которой он даже поёжился. Представить себе, что придётся возвращаться за верным дорожно–полевым товарищем через Бесову слободу, было страшно.

— Какой номер? — спросила меж тем старушенция, берясь за огромный гроссбух и душераздирающе чихнув два раза.

— Э-э… — выдавил Яков Анатольевич, не зная, как быть.

— Тысяча чертей и чёртова бабушка! — покачала головой секретарша. — Каждый раз одно и то же…

Снова поднявшись со стула (сделан он был из тазовой части человеческого скелета, возможно, — экспоната кабинета биологии средней школы № 1 города Лехоланска), секретарша доковыляла до Якова Анатольевича и склонилась над его левой ступнёй, предварительно оснастив глазницу моноклем.

— Так–так… — просипела она, кряхтя от наклонных усилий. — Что тут у нас?..

Только теперь Яков Анатольевич заметил интересную вещь: на большом пальце левой ноги у него болталась какая–то штучка наподобие старого алюминиевого номерка из гардероба драматического театра, куда он ходил раз в квартал для поддержания духовной формы. Но вот что было странно: откуда бы взяться гардеробному номерку на большом пальце его левой ноги?

— Запомните, молодой человек, — сказала меж тем старушенция, — тринадцать тринадцать.

— Тринадцать тринадцать, — послушно и обрадованно (от того, что всё так просто разрешилось) повторил Яков Анатольевич. — Я запомню, конечно. Довольно простой номер, несложно запомнить.

Старуха вернулась к гроссбуху и, диктуя сама себе, внесла требуемую запись. Потом повернулась к Якову Анатольевичу:

— Можете идти, юноша.

Только теперь, как следует присмотревшись, Яков Анатольевич заметил, что старушенция очень похожа на одну из тех, кои встретили его в бане. Впрочем, кажется, больше всего она была похожа не его бывшую тёщу.

— Куда? — бессмысленно вопросил он, озираясь.

— К Самому, — старушенция кивнула на невесть откуда взявшуюся массивную дверь, на которой был намалёван синей и красной краской большой кровоточащий крест, а табличка чуть выше гласила «Директор ЗАО «Лихоманский консервный завод «Синий крест», и ниже — фамилия, но совершенно неразборчиво, и глаголицей к тому же. Дверь имела нетрадиционную форму — трапециевидную.

Яков Анатольевич подошёл к ней, не без опаски взялся за ручку… Впрочем, нет, взяться у него не получилось, потому что ручки на двери не было.

Он вопросительно обернулся к старухе. Старухи тоже не было. Вместо неё за пишущей машинкой сидела и ехидно улыбалась ему бывшая тёща, которая последние годы, с тех пор, как окончательно выжила из ума, всё грозилась Якова Анатольевича отравить.

Едва Яков Анатольевич успел перекреститься, торопливо бормоча «Свят, свят, свят!», как дверь открылась без всяких усилий с его стороны, и он, одному чёрту ведомым способом, очутился внутри кабинета Самого.