Рыбацкое становище Сопочная Карга Зимин увидел совсем не таким, каким можно было представить по запискам Засекина-пасечника. Глубокая и длинная впадина заросла хвойником, тальником, осотом. Зеркало воды было крохотное, да и то по большей части не чистое, затянутое ряской. Не укладывалось в голове, что некогда, не так и давно, здесь вольготно плескалось таежное озеро, в которое сбрасывали ящики с золотом и такие роковые страсти разыгрывались вокруг этого золота буквально с той самой минуты, как утопили ящики.

Особенно поражала в связи с золотом судьба старшего лейтенанта Взорова. Поступка его Зимин не мог объяснить: чудом не погибнуть в этом глухом местечке с настораживающим, отпугивающим названием – и вернуться сюда же. В обществе чузедых, враждебных ему людей. Неужели думал, что стоит ему показать новой власти местонахождение сокровищ, и она, эта власть, примет его как своего, с распростертыми объятиями?.. Все сложно. Теперь уже никогда не узнать, чем руководствовался флотский офицер из колчаковского окружения в своих действиях. Скорее всего, и красных не принимал, и в своих, с кем сражался в одном стане, разочаровался. А после смерти матери на чужбине у него не осталось, кроме Родины, никакого иного источника, откуда можно было черпать силы для жизни, во имя чего стоило продолжить жизнь....

Выбрав место поположе, Зимин спустился с кручи вниз, пошел по наторенной извилистой и ныряющей вверх-вниз тропке среди деревьев.

Длинная узкая песчаная нолоска, истоптанная босыми ногами, мелькнула впереди. Разросшиеся тальники едва-едва не смыкались над этой полоской, и потому сверху ее было не разглядеть.

Ступив на сыпучий светло-желтый песок, он остановился, взглядом поискал дерево, упоминавшееся пасечником в рассказе о конце Взорова. Ни на вершине, ни по склону ниже не было ни одного высохшего дерева. Поваленных буреломом сосен, пихт, елей – молодых, тонкоствольных, и старых, кряжистых, – много, а вот сухостойного – ни одного.

Он наклонился, зачерпнул пригоршню сухого песка, глядел как песок медленно струится между пальцами под ноги. Как знать, может, он находится на том самом месте, где сидел Тютрюмов, поглядывая на свой "Смит-Вессон" и поджидая, когда приблизится Взоров? Или же Взоров упал на этом месте, застигнутый пулями Тютрюмова?.. А возможно, в двадцатом году песчаная эта полоска была дном, с которого командир ЧОНа, ныряя, доставал опломбированные тяжелые мешочки?..

Мальчишьи громкие голоса неподалеку за густыми кустами прервали его мысли. Он стряхнул прилипшие к ладоням песчинки, пошел напрямик, раздвигая кусты, на эти голоса.

Двое худых и загорелых, раздетых по пояс пацанов лет по двенадцати-тринадцати стояли по колена в затянутой ряской воде, ловили на спиннинги рыбу. В траве белели брюха некрупных щук, приметны были среди улова в траве и темные хребты двух-трех рыбин посолиднее.

Один из мальчишек, рыжий, с вихром на затылке, быстро-быстро крутил диск спиннинга, сам все дальше медленно уходя в зазелененную ряской воду, приговаривая: "Только б леса не лопнула".

Толстая леса была натянута над водой как струна. Приятель, не зная чем помочь, опустив свой спиннинг, тоже, как и Зимин, следил за ходом поединка.

Юный рыбак, блесну спиннинга которого заглотила крупная хищница, остановился, осторожно-остороикно попятился к берегу, не зарывая при этом мотать к себе лесу.

– Палку найди. Появится из воды, огреешь ее, – скомандовал приятелю.

Тот живо бросил свой спиннинг вбок, на осоку, припустил к берегу исполнять приказание. Тут лишь заметив Зимина, скользнул по его лицу безразличным взглядом и заметался по берегу в поисках палки. Зимин огляделся, ничего подходящего, чем можно бы оглушить рыбину, не было поблизости. А крупнющая щука, уже вытащенная наполовину из мелководья, билась, трепыхалась всем телом в мутно-зеленой воде..

И взбурленная кипящая вокруг щуки вода, и крупная ее голова с раскрытой пастью, и резкие судорожные извивы – все выглядело устрашающим. Вихрастого мальчишку, похоже, волновало одно: как бы не ушла добыча. Умело, несуетно он вел щуку к берегу.

С невольным азартом наблюдая, ожидая, чем же закончится поединок, Зимин позавидовал юным рыбакам. Не урони по пьянке в церковный колодец револьвера охранник Холмогоров и не задержи тем самым Нетесова в городе, не пришлось бы сейаас быагь сторонним наблюдателем, сам бы ловил. Хотя и поисков золота в таком случае тоже не было бы...

Второй юный рыбак появился с увесистой палкой, когда особая необходимость в ней уже отпала: крупная матерая щука, вся грязная, в иле и в зелени, была вытащена на берег подальше от воды, и хотя еще крепко билась, уйти уже не могла. Могла лишь поломать спиннинг. Рыжий, с ног до головы грязно-зеленый, как и добыча, взял из рук друга палку, ударил рыбину по голове. Для верности – другой раз. Лишь после этого обратил внимание на постороннего мужчину рядом.

– Молодец! – сказал Зимин.

– Молодец, – серьезно согласился с похвалой в свой адрес рыжий.

– Хорошо ловится? – спросил Зимин.

Мальчишка в ответ только хмыкнул: дескать, не без глаз, видно же.

– А вы сюда посмотреть, где клад беляки прятали? – спросил в свою очередь.

– Почему так решил?

– А больше зачем здесь чужим, приезжим, бывать? – резонно заметил рыжий.

– Ну... Мало ли, – неопределенно буркнул Зимин.

Ему стыдно было признаться, что причина его нахождения здесь paзгaдaнa, что он действительно, как ребенок, наслушавшийся, начитавшийся о кладе, который ищут, найти не могут семь десятилетий, тоже, если не приобщился пока к его поискам, то уж любопытствует – точно.

– Да ладно дядя, что уж вы, – покровительственным тоном, как бы прощая ему эту его слабость, сказал юный удачливый рыбак: с кем, дескать, не бывает.

Сознаваться не хотелось, но глупо было и отнекиваться.

– Где-то на вершине дерево сухое стояло? – спросил Зимин.

– Шаман-дерево? Карга? – Рыжий посмотрел в сторону, противоположную той, откуда пришел Зимин. – Позапрошлым летом шаман-дерево упало. А вам про колчаковский клад, что он здесь был, кто рассказал?

– Пасечник. Засекин.

– Дядя Вася?

– Да.

– Он знает. И -про то, что клад тут полгода, с зимы до лета лежал, знает. А вот дальше, куда его девали, не знает.

– А ты знаешь?

– Конечно. Беляки летом за кладом пришли впятером. Один из них себя за красного командира выдавал. Тут раньше, где мы стоим, озеро большущее было, а еще раньше – рукав речки Чаи. Если про клад знаете, это тоже знаете.

– Знаю.

– Ну вот. Они з.олото достали со дна, на лошадях до Чаи довезли, а там на лодки перегрузили. До Усть-Тойловки доплыли, там часть закопали. Потом дальше по Чае поплыли. Около Светловодовки зарыли вторую часть, а потом еще возле заимки Пустошной. Это уже не на берегу Чаи, а в протоке. Когда их вспугнули.

– Кто вспугнул?

– Ну, просто сено люди косили, окликнули их с берега, и они в протоку уплыли...

– А дальше?

– А дальше главарь всех, с кем золото перепрятывал, поубивал. А потом и его шлепнули самого. Наши его взяли, а он попытался бежать, ну, его и шлепнули. Юный рыбак умолк.

– Тебя как зовут? – спросил Зимин.

– Виталик...

– А меня– Серегой,– назвался приятель, хотя Зимин и не спрашивал у него имя.

После этого Зимину неудобно было продолжать разговор, не сказав своего имени-отчества:

– Андрей Андреевич... Откуда же тогда известно, Виталик, где золото прятали? Клад-то до сих пор не найден.

– От деда. – Рыжий глянул на щуку, как она вяло трепыхнулась, добавил: – Вообще-то он мне прадед, но я его дедом зову.

– А дед твой – кто?

– Железнодорожник. Его в Пихтовом все знают. Еще на "овечках" машинистом ездил, потом на "фэдэшках" перед самой пенсией. Сейчас старый совсем.

– А дед откуда знает?

– А ему, то есть, тогда еще не ему, а отцу его, про золотой клад рассказывал человек, который сам этот клад перепрятывал и закапывал.

– Вот как даже.

– Да. Дедов отец мост охранял. Солдат, весь израненный, к нему приполз, все рассказал. Отсюда и известно.

– С дедом твоим можно увидеться, Виталик? – спросил Зимин.

– Чего ж нельзя. Можно.

– Тогда скажи имя его, как найти.

– На Втором кабинете, у старого аэродрома живем.

Спросите Ивана Афанасьевича Веревкина.

– Может, вместе поедем? – предложил Зимин.

– А вы на машине?

– На мотоцикле. С коляской.

Мальчишки переглянулись: принять, что ли, предложение?

– Поедемте, – решительно сказал рыжий, правнук машиниста паровоза.

Скоро все трое выбирались уже из теснины пересыхающего озера наверх, туда, где Зимин оставил мотоцикл.

Веревкин был ненамного моложе знаменитого ветерана Гражданской, чоновских и продразверстовских отрядов, и тоже, как и Мусатов, сохранился куда с добром. Был бодр, энергичен, подвижен, свеж лицом.

Он какой-те особенной, детской радостью обрадовался Зимину, тому, что интересуются золотым кладом. Не спросив даже, зачем ему все это, кто он и откуда, ухватил Зимина за рукав куртки, повел в избу.

– Вот я сколько говорил, писал про клад этот – никому дела нет. Прежние поковырялись чуть, не нашли ничего и бросили. Не то место им. Будто клад по первому стуку лопаты открыться должен. Молодые вообще считают, из ума старик выжил. А? – поглядел иа Зимина.

– Ну что вы, Иван Афанасьевич,– очень серьезно, с укоризнойв голосе, дескать, зачем же так, сказал Зимин.

– Вот, – старик встал на табурет, достал со шкафа скрученную в рулон плотную бумагу, – лоцманская карта с туэрного парохода "Труженик". Знаешь что такое "туэрный"?

– Грузовой? – попытался угадать Зимин.

– Буксирный. По Чае перед первой германской суда ходили. И "Труженик" по ней плавал. Карта по отрезкам реки в книжечку сшита была. Я, чтоб Чая сплошняком гляделась, расшил листы, склеил.

Старый машинист раскатал бумажный рулон по столу, положил на края карты книжки.

Чая на карте предстала взгляду Зимина голубой, плавно извивающейся линией в палец толщиной. Глаза в секунду выловили на карте знакомые названия "Сопочная Карга", "Светловодовка", "Усть-Тойловка", "Заимка Пустошная"...

Лоцманская карта была отпечатана в губернской типографии в конце прошлого века. Ничего, кроме того, что могло пригодиться команде "Труженика" в плавании по Чае, на карту не было нанесено. Впадающие в Чаю мелкие речки, два острова – Ущерб и Смородина, – протоки (рукав, где находилось становище Сопочная Карга, тоже был обозначен как судоходный), береговые села, пристани, опасности в фарватере, – вот и все, что было оттиснуто в типографии двумя красками: голубой и черной. Остальное – никак не характеризующее судоходство на Чае, – находящиеся далеко от берега домики, остяцкие юрты, балаганы охотников, болота, косогоры, лесочки, тропки с поясняющими названиями что есть что, вроде "Спиридоновские болота", "Ураганная гарь", "Сожженный лесок" и даже "Временная летняя дача действительного статского советника Меженинова", "Могила иеромонаха Романа", – все аккуратно от руки, одной рукой, нанесено на карту в более позднее время.

От становища Сопочная Карга напрямую к берегу Чаи через обозначенные косогоры тянулась тропа. В конце этой тропы, у береговой линии – два вытянутых ромбика. Около Усть-Тойловки, Светловодовки и у заимки Пустошной виднелись обведенные кружочками крестики. После рассказа правнука старого машиниста паровоза для Зимина не представляло труда понять, что за пометки на карте. От Карги возили на лошадях к берегу, укладывали в лодки золото. Крестики, обведенные кружочками, – места, куда его-доставили, где закопали.

– Вот тут, тут и тут клад частями зарыт, – бойко ткнул указательным пальцем в крестики Правнук машиниста Веревкина.

– Виталий говорил мне про клад, – сказал Зимин. – Про то, что ваш отец охранял мост на железной дороге, и к нему в домик пришел раненый солдат. Было?

– Было.

– Расскажите.

– А что рассказывать-то. От Витальки поди уж все известно.

– Он говорил, – посмотрел на мальчика Зимин, – что ящики, где золото, от Карги перевезли на берег Чаи, дальше поплыли на лодках и в трех местах закопали клад.

– Ну, так и есть. Что еще?

– Солдат тот, если действительно своими руками закапывал ящики, должен был помнить точное место.

– Он и помнил, а как же. Где, на какую глубину закапывали, сколько куда шагов нужно сделать, чтоб встать на месте клада. Все отцу рассказал.

– И вве это зная, по горячим следам не сумели найти? – с сомнением спросил Зимин.

– По каким таким горячим, – махнул рукой старый железнодорожник. – В пятидесятых годах, в конце, только лишь и принялись искать.

– Что так поздно?

– А вот так. Времена-то какие были. Отец собрался было в чека докладывать, мать отговорила: не лезь. Не найдут вдруг, скажут, прикарманил. Найдут– еще хуже. Не поверят, что нет еще одного, утаенного местечка, что себе совсем ничего не оставил на черный день.

– А сам ваш отец не пытался хотя бы убедиться, что действительно владеет большой тайной, что клады есть?

– Ну как же это нет. Ему это всю жизнь было как заноза невытащенная. Ездил сколько раз на те места.

– Копал?

– Представь себе, ни единожды не ковырнул даже лопатой. В первый раз на Усть-Тойловку приехал, там прежде остяцкое селение было. Остяки допреждь на все лето в тайги дальние кочевали, аж на Улу-Юл, а тут им велели оставаться. Приучали к оседлой жизни, значит... В Светловодовку приплыл в другой раз, брошенная еще до революции деревня, – там, рядом, на соседнем берегу спецпоселенцы, комендатура... И в Пустошной. Годами па заимке, после гибели хозяина, никто не объявлялся – и нате вам, артель старательская обосновалась. А ему на Чаю путь не ближний впоследствии стал, его работать в Боготол перевели... В "оттепель", при Хрущеве, значит, отец заявление сделал в органы. Ну, покопали, покопали, не нашли ничего и сказали отцу, что он лишку о кладах читал, вредно. Так ему и сказали.

– А позднее? Искали?

– Да уж не по одному разу в каждом месте.

– Может быть, рельеф местности изменился? Берег рушился, передвинулся? Или солдат не точно места назвал?

– Солдату какой прок врать было, – возразил старый железнодорожник. – А берег, ты верно говоришь, подвинулся. Однако другие ориентиры-знаки имеются.

– Но клада нет. Ни одного из трех, – сказал Зимин.

– Они на то и клады, чтобы не сразу даваться, – с вкрадчивостью в голосе произнес Веревкин. – Верно, Виталька. Сережка? – Не дождавшись от мальчишек подтверждения своим словам, сам и ответил: – Верно.

– Значит, вы верите, что золото во всех этих трех местах, – Зимин положил ладонь на лоцманскую карту, – по-прежнему в целости лежит?

– Лежит, – твердо, с убежденностью ответил старик Веревкин. – Как миленькое. Час не приспел открыться.

– А вот эти обозначения какое отношение имеют к золоту? – Зимин показал на карте отметки "Временная летняя дача" и "Могила иеромонаху".

– Это солдат, Расторгуев его фамилия, от заимки Пустотной до моста так шел, путь его... Ты, Виталька, рассказывал, что на заимке Пустошной произошло? – Старик посмотрел на правнука.

– Неа, – послышалось в ответ.

– Неа, все тебе неа,– передразнил правнука Веревкин. – Самое главное и произошло. Заложили они последний клад. Старший отряда велел всем садиться в одну лодку, поплывут обратно. Когда выполнили приказ, сели, он одну за одной с берега две гранаты на корму и в. нос кинул. Расторгуева взрывной волной из лодки выбросило, потому и спасся один из всех, дошел до моста.

– Прилично шел,– поглядел еще раз на карту Зимин.

– Долго...

– А потом, после– встречи с вашим отцом, что с тем солдатом стало?

– Убили его.

– Убили?

– Наповал. Он вечером пришел, а утром его уже убили. Отец рассказывал, он весь от страха трясся, умолял спрятать его. Говорил, Тютрюмов знает, что он жив и будет искать сколько угодно, пока не сыщет и не добьет.

– Тютрюмов? – переспросил Зимин.

– Ну да, – подтвердил старый железнодорожник. – Был здесь после ухода Колчака командиром отряда чоновцев. Теперь о нем в Пихтовой, кроме меня, разве что Егорка Мусатов помнит... Слышал о Мусатове?

– Слышал...

– Так вот, солдат боялся, что Тютрюмов по пятам за ним идет, отецобещад его спрятать так – ни одна живая душа не найдет, хоть обыщись. Расторгуев успокоился, уснул. А утром все равно ушел. Тайком. Мертвым с новой раной отец его в черемушнике обнаружил. На полкилометра не успел от моста уйти...

– Тютрюмов его?

– Кто ж знает. Наверное, Тютрюмов... Вот так с золотом связываться, – подытожил старик.

– Дед, ты забыл про сменщика еще, – напомнил правнук.

– Верно, – закивал Веревкин-старший. – Утром отец сменился. Сменщик его чуть пораньше пришел. Только отец от моста отдалился, слышит: бабах! Бегом вернулся. Мертвый сменщик у будки лежит на рельсах и никого около. Тишина.

– В последний раз давно копали в Светловодовке, в Усть-Тойловке?..

– Четыре года разад. Я знаешь что еще про себя кумекаю, почему неудачи всё: копать глубже нужно. Ящики в земле лет за десять сгнили, а золото вниз ушло. За семьдёЬят-то с лишним лет, может быть, метров и на пять. А то еще и вбок сместилось, кроме того, что вниз погрузилось.

– А Тютрюмов не мог клады перепрятать?

– Не, что ты. Это летом было, в самом конце. А в сентябре Тютрюмова убили.

– Кто?

– Не знаю. Но. с почестями его хоронили. Как героя. Значит, белые. Или пушилинская банда.

– М-да. Любопытно. Можно, я к вам еще загляну?

– Заглядывай.

Оперативная группа во главе с Нетесовым, скорее всего, вернется не раньше завтрашнего дня. Это Зимин узнал от сержанта Коломникова, заглянув в горотдел милиции. Зато он, Кодомников, будет свободен через три часй, и они могут хоть на целые сутки отправиться, куда Андрей Андреевич пожелает.

– В Усть-Тойловку или Светловодовку можно? – не замедлил воспользоваться предложением Зимин.

– Сложно туда. Надувная лодка нужда, двухместная...– Коломников по-мальчишьи поморщил лоб, очевидно, вспоминая, у кого такую можно взять, вдруг встрепенулся: – А вы случайно не у Веревкина были?

– Был.

– Я так и подумал.

– Почему?

Сержант вместо ответа предложил:

– Хотите повстречаться с одним человеком? Лестнегов Константин Алексеевич. Он тоже колчаковским золотом интересуется.

– Конечно.

– Прямо сейчас?

– А он дома?

– Он постоянно дома. В автомобильную катастрофу попал прошлым летом, ноги отнялись. Кирпичный домик наискосок от церкви. Не той, разрушенной, а действующей. Ильинской. Запомните?

Зимин кивнул.

– Тогда я додежурю, подойду. Договорились?

– Коломников, со мной поедешь в Таловую. – В дверях возник незнакомый рослый капитан. Задержав на Зимине взгляд, капитай не спросил, почему в дежурной части посторонние, исчез.

– Вы, молодой человек, ломитесь в открытую дверь. Неужели вы думаете, до вашего появления никто и никогда не предпринимал попытек отыскать следы клада? Кому-кому, а вам неизвииительно начинать вот так. Ни у кого толком ничего не спросив, не попытавшись даже разузнать, какая была проделана работа до вас...

Зимин видел в просторной прохладной гостиной в доме Лестнегова за столом, слушал хозяина, седовласого мужчину лет шестидесяти пяти, полупарализованного, передвигающегося по гостиной в кресле-каталке.

Подъехав к столу, Лестнегов остановил каталку. Крепкие сухие пальцы обхватили колеса.

– Особенно с этим Веревкиным неизвииительно. Кто вас только свел с ним.

Зимин молчал. Покосился на телефон на полке книжного шкафа: кажется, сержант Коломников успел перед выездом в Таловую не просто предупредить хозяина, чтоб ждал гостя.

– Не перестаю удивляться этому Веревкину, как это ему в голову взбрели такие фантазии. И хоть бы людям головы не морочил. Зазывает, понарасскажет так, что кто поазартнее, подоверчивее, за лопаты хватаются. Лет пятнадцать назад вдруг ни с того ни с сего заявил, что знает, где клад, на том и стоит.

– Разве не отец его первым сделал заявление о том, что ему известно местонахождение золота? – спросил Зимин, проглотив слова насчет азартных и доверчивых. Хозяин еще смягчил: не касайся Зимина, прозвучало бы: доверчивых простаков.

– Шутите, – презвучало в ответ. – Я хорошо знал Афанасия Демьяновича. Тайн он не имел, заявлений о кладах не делал.

– И мост через реку Сочур не охранял?

– Охранял, – кивнул Лестнегов. – Но что с того? Никакие раненые к нему не приползали, никого там не убивали. Мы, краеведы здешние, всё перепроверяли, потом пытались вызвать Ивана Афанасьевича на откровенный разговор, зачем это ему надо, создавать легенды о кладах? Убеждали, что от Сопочной Карги до Чаи напрямую через косог"ры на обычных лошадях не пройти, тем более с грузом, вьючные, монгольские нужны, что Тютрюмов четвертого или пятого сентября двадцатого года никак не мог метать гранаты на заимке Пустошной, потому, что был к этому времени убит...

– А Веревкин говорит, что на Пустошной события происходили в конце лета, – вставил Зимин.

– Это он сейчас говорит, когда его поправили. А прежде и начало августа называл, и конец июля.

– Так все-таки Тютрюмов убит? Не расстрелян?

Лестнегов Жестом попросил не перебивать.

– Убеждали, наконец, что по Чае плыть и причаливать к берегу на стыке лета и осени двадцатого, что-то прятать было невозможно. Выполнялся приказ собрать все брошеное на полях, на берегах рек, в лесах оружие, похоронить всех погибших при отступлении колчаковцев, всех мертвых, словом, и на Чае было как никогда многолюдно. Массу других доводов приводили. Бесполезно.

– Копать, где по его словам золото, предлагали тоже, наверно?

– Предлагали. Когда он отказался, копали сами. Представьте себе, в Беловодовке наткнулись на золотой клад. Мелкие самородки, самый крупный тридцать два – тридцать три ли грамма, царские империалы и червонцы, золотой лом. Три килограмма в общей сложности. К колчаковскому это золото не имело отношения. Это в тридцатых годах приемщик Верхкитатского торгсина инсценировал налет на торгсин, краденое на родине спрятал. Совершенно случайная, словом, находка.

– Веревкин, наверно, так не сказал, – заметил Зимин.

– Он не знает. Не сообщали ему. – Лестнегов немного помолчал. – Да, вы о Тютрюмиве спрашивав. Его застрелили при попытке к бегству.

– Хм. – Зимин посмотрел на хозяина дома. – Веревкин говорит, его хоронили с почестями.

– Да, так оно и есть. Единственное, пожалуй, точное из всего, что он говорит. Я точно не знаю, почему так вышло. Но, думаю, не ошибаюсь: о последнем "подвиге" Тютрюмова знали единицы, слава командира частей особого назначения у Пего была громкая, и кто-то, видно, порешал, в губернии или повыше) и заклйчение вынес: чем объявлять лихого рубаку-мертвеца подлецом и изменником, лучше сделать его героем борьбы за установление Советской власти в Сибири. Улица его имени была. Правда, недолго. После глухая тишина вокруг его имени образовалась. Но напрочь имя никак нельзя было стереть, поскольку оно с ненайденным адмиральским кладом переплелось. Нам под расписку о неразглашении в начале шестидесятых, в шестьдесят втором году, разрешили в горкоме ознакомиться с некоторыми документами, касающимися исчезнувшего в районе Пихтовой клада. Так сказать, оказали высокое доверие. В расчете на нашу помощь в поисках золота. Я некоторые страницы украдкой, грешен, выписал, сохранил. Сейчас покажу.

Лестнегов чуть подался в кресле набок, опустил руку вниз; портфель с медными сломанными застежками лег иа стол.

– Вот здесь, – сказал, постучав пальцем по портфелю, – хранится все, относящееся к кладу. А вот – те самые выписки, – извлек и подал Зимину тоненькую картонную папку, на которой было написано:

"Допрос Степана Тютрюмова, бывшего командира частей особого назначения (Пихтовский уезД).

Допрос проведен в г. Пихтовом 2 сентября 1920 года".

– Читайте, – коляска неслышно плавно откатилась от стола.

– Подождите, Тютрюмова с почестями где похоронили? – прежде чем воспользоваться приглашением, приняться за чтение спросил Зимин.

– На той станции, где был застрелен.

– Все верно.

– Что верно?

– То, что герой-то герой, но рядом с Прожогиным ему места не было. Однако торжественные похороны Тютрюмова означали для людей, что красный прославленный командир не убивал все-таки секретаря укома. Но тогда, готов спорить, убийцей Прожогина был объявлен Взоров? – Зимин посмотрел вопросительно на хозяина дома.

– Вы больше, чем я думал, сумели разузнать, не ожидал, – похвалил Лестнегов. – Вообще-то назван был безымянный белый офицер. Но подразумевался, конечно, Взоров.

– Достойная честного человека слава, – грустно усмехнулся Зимин.

– Не позавидуешь, – согласился Лестнегов. Во второй раз предложил: – Читайте.

На листе под обложкой в правом верхнем углу стояло:

При допросе гр-на Тютрюмова присутствовали следующие товарищи:

Малышев В. К. (Представитель Сибревкома), Берлинских А. С. (Ст. следователь Новониколаевской Чрезв. Комиссии), Дорофеев С. И. (Начальник Пихтовской уездной Ч. К.)

Берлинских: В ночь с 22 на 23 августа вы исчезли из Пихтового. Объясните комиссии – куда, и что этому предшествовало?

Тютрюмов: Я не исчез. Отбыл с поездом в Новониколаевск с докладом.

Берлинских: А по пути, в поезде, на вас было совершено нападение...

Тютрюмов; Да.

Малышев: Это вы уже говорили. Не будем повторяться. Вечером 22-го вы велели подготовить трех лошадей для поездки. Куда и кем?

Тютрюмов: Я приготовил коней по просьбе товарища Прожогина, сам же выехал в Новониколаевск.

Малышев: Как он объяснил, зачем ему верховые лошади?

Тютрюмов: Он ничего не объяснил. Сказал, что ему нужно, что вернет коней до полудня. Больше разговора у нас на эту тему не было.

Малышев: Вы состояли в дружеских отношениях?

Тютрюмов: Нет. Просто в хороших.

Берлинских: Как часто вы виделись с Прожогиным?

Тютрюмов: Ежедневно. Разумеется, когда я или он не бывали в отлучке.

Берлинских: В какое время дня встречались 22-го?

Тютрюмов: Вечером. Поздно вечером.

Малышев: Он вызывал вас, или вы пришли по личной инициативе?

Тютрюмов: Какое это имеет значение.

Берлинских: Отвечайте на вопрос.

Тютрюмов: По личной.

Малышев: О чем шел разговор?

Тютрюмов: Он спрашивал о положении с бандитизмом в районе. Особенно интересовался бандой Пушилина-младшего.

Берлинских: Он был один?

Тютрюмов: Да, один.

Берлинских: Никто не заходил к Прожогину во время вашего разговора?

Тютрюмов: Никто.

Берлинских: Вам что-нибудь говорит фамилия Взоров?

Тютрюмов: Нет. Совсем ничего.

Берлинских: Подумайте еще.

Тютрюмов: Подумал. Ничего.

Берлинских: Вы были на становище Сопочная Карга?

Тютрюмов: Несколько раз.

Берлинских: Меня интересует день 23-е августа.

Тютрюмов: Нет. Я объяснял уже, что выехал поездом...

Берлинских: При аресте у вас был отобран револьвер системы "смит-вессон". Пули, которыми были убиты Прожогин и Взоров, выстрелены из вашего револьвера. Так показала экспертиза.

Тютрюмов: Этого не может быть. Какая-то ошибка.

Берлинских: Ошибки нет.

Тютрюмов: Мне тогда нечего сказать.

Берлинских: 23-го же августа убиты милиционер Маркушин и телефонистка Ольга Камышова, взломан сейф в кабинете Прожогина. Вам не кажется, что между событиями в Пихтовой и на Карге есть связь?

Тютрюмов: Почему мне должно казаться?

Малышев: Странно, что вы даже не поинтересовались, кто.такой Взоров.

Тютрюмов: Что странного. Ждал, что мне объяснят.

Малышев: А может потому что известно лучше, чем членам следственной комиссии?

Тютрюмов: Чепуха.

Берлинских: Чепуха – все, что вы здесь несете. На Карге вы убили Прожогина и белогвардейского офицера Взорова, потом появились в Пихтовой. Заметать следы. Но уже когда было поздно.

Тютрюмов: Мне было незачем, как вы выражаетесь, заметать следы. Ничего такого не делал, чтобы следы нужно прятать.

Берлинских: Делали! И хватит играть в кошки-мышки. Вечером 22-го, перед своей гибелью, Прожогин позвал вас срочно прийти к нему для разговора о золоте. Речь шла о невероятно большом количестве золота.

Тютрюмов: Ну, это уж совсем бред.

Малышев: Вот письменные показания мужа Ольги Камышовой. Она слышала разговор ваш с Прожогиным и пересказала мужу. А вот – протокол допроса старшего милиционера Шестерова. Афанасий Маркушин похвастался ему, что изловил и свел к самому секретарю укома важную птицу-белогвардейца. Читайте, читайте, Тютрюмов. Говорите, если можете, в свою защиту.

Берлинских: Но помните: это еще не главное против вас.

Малышев: Сказать, зачем вы рвались в сейф? За записями разговора между Прожогиным и Взоровым. Уверен, вы их там нашли. Просчитались в малом: важные бумаги чаще всего пишутся с черновиками.

Берлинских: Честно признаюсь: нам бы куда труднее было понять, во имя чего все наворочено, если бы не клочки бумаги в корзинке. Взгляните.

Тютрюмов: Не буду. Все это напраслина.

Берлинских: Напраслина?

Тютрюмов: Да!

Малышев: Но это же чистое безумие, Тютрюмов, – огульно все отрицать. Перехвачено ваше письмо к сестре, где вы ей обещаете скорую богатую жизнь. На Карге в песке найдены монеты, на трех из них отпечатки ваших пальцев. Вина очевидна. Требуется только, чтобы вы показали, где спрятали золото.

Тютрюмов: Могу повторить одно: ни о каком золоте не знаю.

Малышев: Ну, Тютрюмов, это уж, знаете, идиотизм.

Берлинских: Ладно, гражданин Тютрюмов, не думаю, что в одиночку за одиннадцать дней вы куда-то далеко перепрятали такой большой груз. Три лошади – тоже не иголка: Найдем без ваших признаний. Вот только после этого на пощаду не рассчитывайте.

Тютрюмов: А не надо пугать. Я пуганый. Золота им захотелось.

Берлинских: Что-что? Как понимать ваши последние слова?

Тютрюмов: А как душе угодно.

Берлинских: Ладно. Завтра вас доставят в Новониколаевск, продолжим там...

– Это самое основное из протокола допроса в Пихтовом бывшего командира частей особого назначения,– сказал Лестнегов, заметив, что Зимин закончил читать.

– А что было дальше? Известно, что дали допросы в Новониколаевске? – спросил Зимин.

– Допросов больше не было, – ответил Лестнегов. – По пути в Новониколаевск Тютрюмов был убит, я уже говорил, при попытке к бегству. Третьего сентября. Его охраняли так, что бежать практически было невозможно. Он пошел напролом. Рассчитывал, скорее всего, что стрелять ни в коем случае не будут.

– То есть будут беречь, как хранителя тайны захоронения адмиральского золота, – сказал Зимин.

– Да, – согласно кивнул собеседник.

– Ну, и что было членам следственной комиссии? – спросил Зимин.

– Ничего ровным счетом. Все пошли на повышение. Малышева, а он стрелял в Тютрюмова, как я знаю, вскоре перевели в Москву. Дожил до пенсии.

– Это точно?

– Абсолютно, – кивнул Лестнегов. – Пенсионер союзного значения.

– Тогда я думаю, – после долгой паузы сказал Зимин, – давным-давно никакой тайны нет. И самого Пихтовсого, тютрюмовского или адмиральского, как хотите назовем, клада нет.

– Странный вывод,– с удивлением сказал Лестнегов. – И почему вдруг так?

– А потому, что никто из членов следственной комиссии, допустивших смерть Тютрюмова, не пострадал. Хотя по логике они могли получить за это лишь весь набор крупных неприятностей. Для представителя Сибревкома Малышева стрельба на поражение в единственного хранителя тайны громадного золотого клада – достояние молодой Советской республики – это вообще смертный приговор самому себе. У него бы с кишками выдавливали, не в двадцатом, так в тридцать седьмом: где золото, зачем стрелял? Но ведь говорите, не пострадал?

– Нет.

– А из этого следует, что какие-то секреты, не занесенные в протокол, раскрыл все-таки следственной комиссии Степан Тютрюмов, и еще осенью двадцатого, ну, может, в двадцать первом, золото тайно выкопали, увезли, и все семьдесят лет клад под Пихтовой есть не более чем призрак. Золотой мираж. И поисковые работы все эти годы разворачивались вокруг призрака.

– Интересно. Я об этом вот так никогда не думал, – сказал Лестнегов. – Но вы ошибаетесь.

– Возможно.

– Ошибаетесь. Я думал, что со смертью Тютрюмова прервались все ведущие к кладу ними. И многие годы, десятилетия лучше сказать, считалось так. Пока не произошли два случая.

Лестнегов спрятал листки протокола допроса сначала в папку, а потом в портфель.

– Произошли два случая, – продолжил. – Первый – в шестьдесят девятом году. Летом. Подвыпивший парень, приезжий, в нашем привокзальном ресторанчике вдруг начал угощать всех направо и налево. Официантка засомневалась, хватит ли у него денег расплатиться. Он бросил на стол толстую пачку сотенных, сказал, что хватит и еще останется, если даже поить всю ночь весь ресторан, а вечером завтра он сможет залить вином хоть целую эту дыру Пихтовое, и не за цветные бумажки, а за золото самого адмирала Колчака... Такое вот пьяное высказывание, которому официантка не придала никакого значения. А на другой день обнаружили его убитым. В двенадцати километрах от Пихтового. Без денег, без чемоданчика, который был у него... Того, кто зарезал, нашли быстро. При нем были сторублевые купюры, с номерами, что и в пачке, из которой накануне расплачивался убитый, и – самое главное – свежераспиленный золотой слиток дореволюционной маркировки. Убийцу нашла милиция; сообщили в госбезопасность. Те распорядились до своего приезда не допрашивать. Пока ждали, он попытался бежать. Прыгнул на проходивший поезд – и сорвался, угодил под колеса. Как раз напротив железнодврожной церкви. И все – тишина. Ни – кто, откуда родом убийца, позарился ли на деньги в ресторане или же шел по пятам издалека, где вторая половина бруска и зачем его распилили, где чемоданчик убитого – все осталось тайной, как ни бились над разгадкой. Но самым неожиданным для меня было– личность убитого. Племянник, или точнее сказать, внучатый племянник Виктора Константиновича Малышева.

– Того самого Малышева? Из двадцатого года? – спросил Зимин.

– Да, того самого. Члена следственной комиссии, представителя Сибревкома. Его к тому времени несколько лет уже не было в живых.

– Серьезная заявка, что клад в двадцатых годах не увезли,– сказал Зимин. – А второй случай?

– Второй? – Лестнегов несколько раз сжал-разжал пальцы, обхватывавшие колеса кресла-каталки. – Второй более свежий. И не такой кровавый, что ли. Четыре года назад в городскую прокуратуру обратился пожилой мужчина. С заявлением о том, что от отца, который воевал здесь, в Сибири, в Гражданскую, ему известно о кладе. Он даже знает, где этот клад находится, у него имеются примерные ориентиры, и если ему помочь хоть самую малость, он берется отыскать золотое захоронение. Самодельную карту местности приложил. В прокуратуре парни – всё молодежь. Наслышаны, что время от времени наведываются в наши края кладоискатели с "железными" координатами, а карт за все эти годы нарисовано столько, что если переплести, многотомник получится. Это раньше бы серьезно отнеслись. В сталинские времена вообще мигом бы в госбезопасность переправили. А тут парни посмотрели на посетителя, спросили: "Тебе, дед, лопату выделить, чтобы копать, или как?". Словом, посмеялись над ним, и он ушел...

Мы узнали об этом визите в прокуратуру через полтора-два месяца. Взглянули на фамилию в гостиничной книге: Британс! Андрей Раймондович Британс. А Британс Раймонд – это же заместитель самого Тютрюмова! Стали искать, где Британс копал, и обнаружили в одном месте скелеты трех лошадей. Кстати, и убитый родственник Малышева устремлялся в том же примерно русле. У Тютрюмова было три лошади, на которых он мог увезти клад с Сопочной Карги. Немедленно написали ему письмо. Не стали ждать, пока дойдет, поехали к нему в Псков. Я сам поехал. Андрей Британс умер. За пять дней до моего прилета... Сын его рассказывал, дескать, отец последние годы заговариваться начал, о каком-то кладе весом в полтонны золота и платины твердил, рисовал планы лесистых местностей, трубы чугунные, в какие, якобы, в старину вставляли могильные кресты... Папки какие-то завел, сургучом их опечатывал, писал на них "Секретно", "Строго секретно". После поездки все папки сжег, жалел об этом, опять чертил и сжигал. Как я понял, сын считал отца больным человеком. Сына понять можно. Отец целую жизнь молчал, и вдруг ни с того ни с сего на старости заговорил...

Лестнегов умолк. Он расположен был говорить о колчаковском кладе времен Гражданской еще и еще, но не обо всем, что ему известно, а целенаправленно, в интересах собеседника.

– На Британсе, заместителе командира ЧОНа, как отразилась вся история с его командиром? – спросил Зимин.

– Никак. Он остался вне подозрений. Принял командование отрядом, служил в РККА, В тридцатых годах его репрессировали. Но не по этому деду пострадал. Из латышей вообще редко кто уцелел. Вы лучше моего знаете.

– Значит, как я понял, вы сделали вывод о том, что заместитель Тютрюмова знал о месторасположении клада лишь потому, что сын его откопал скелеты трех лошадей? – спросил Зимин.

– Этого мало? – быстро отреагировал Лестнегов.

– Не знаю, – уклончиво ответил Зимин. – Разве не могло быть случайности с конями? Целые конные армии проходили здесь тайгой. Гибли не только люди. И кони гибли, и их тоже закапывали.

– Это так, – согласно кивнул Лестнегов. – Но вот представьте. Впервые приезжает человек в совершенно незнакомое место, делает одну-единственную раскопку – на большее у него нет сил – и сразу результат. Прибавьте к этому, что он сын человека, ближе всех стоявшего к непосредственно запрятавшему золоти, – к Тютрюмову.

– Здесь, конечно, трудно возражать. Но если Британс-старший был в сговоре с Тютрюмовым, знал, где зарыт клад, почему он сам в двадцатых, в тридцатых годах не приехал?

– Мало ли. Он был военным. Легко военному направиться, куда вздумается? Да и в конце двадцатых, в тридцатых здесь сплошь лагеря стояли.

– Да, я был в одном таком, – вспомнив поездку с конюхом Засекиным на пасеку, сказал Зимин: – "Свободный" называется.

– Видите, а удивляетесь, почему не приехал Британс. Некоторое время длилось молчание. Мысли, заснимавшие с утра Зимина, снова пришли на ум.

– А что, Константин Алексеевич, когда допрашивали Тютрюмова, Пушилины оба живы были? – спросил он.

– Сразу не соображу. Пушилин-старший, Игнатий, был убит в Урочище каменных идолов. А когда точно, сейчас взглянем, если угодно.

Лестиегов порылся в портфеле, достал цветную фотографию, на которой видны были на лесной поляие три каменных столба примерно одинаковой, в полтора человеческих роста, высоты. Лестнегов, еще довольно молодой, был снят на фоне этих столбов. Отстоящие на метрполтора друг от друга, они совершенно естественно, как грибы, тянулись из земли. Когда Сергей упоминал о каменных идолах в том месте, куда они собирались на рыбалку, Зимин думал, что идолы рукотворные, высеченные из камня и вкопанные в землю. Оказывается, столбы, издали напоминающие фигуры людей, – природные образования.

– Двадцать девятого августа погиб старший Пушилин. По слухам, у крайнего справа истукана зарыт, – сказал хозяин дома. – Банда была приличная, штыков в триста пятьдесят. Ее не чоновцы, регулярные войска разбили. После этого боя не больше тридцати человек оставалось вместе с младшим Пушилиным, Степаном.

– Степан – это тот, который на озере штыком ранил старшего лейтенанта Взорова? – спросил Зимин не столько для того, чтобы показать свою осведомленность, сколько для проверки точности сведений о Пушилиных.

– Именно тот. Он организовывал отвозку золота от эшелона и ранил Взорова, – подтвердил Лестнегов.

– Старший лейтенант во второй раз появился в Пихтовсй спустя почти год, – продолжал Зимин. – Пушилины все это время находились поблизости от сокровищ, всегда имели к ним свободный доступ. Не верится, что не воспользовались такой возможностью. А из протокола допроса явствует, что члены следственной комиссии были уверены, что Тютрюмов единолично завладел всем, что было утоплено на становище.

– Очень интересная мысль, – подхватил Лестнегов, – очень интересная. Вам кажется, что клад с зимы, с ноября месяца девятнадцатого по август двадцатого разделился на две доли – тютрюмовскую и пушилинскую. Так?

– Так. И у Пушилиных – главная часть могла осесть.

– Я тоже об этом много думал. И знаете к какому выводу пришел уже давно? Пушилины могли бы целиком завладеть кладом. Однако они были твердо убеждещд, что белый возвратятся, и с них, как с хранителей сокровищ, тогда строго спросится. Вас это убеждает?

– Могло быть такое, конечно... – не очень-то охотно согласился Зимин.

– Так и было! – твердо сказал Лестнегов. – И все-таки Пушилин-младший не удержался от соблазна. Через два месяца после того как сбросили под лед ящики с золотым запасом, приехал на Сопочную Каргу, около трех пудов золота взял. Второй раз наведался после гибели отца и фактического прекращения существования банды. И не нашел ничего. Тютрюмов успел похозяйничать.

– Говорите так, будто присутствовали при этом.

– Не присутствовала ни одна живая душа, но это, пожалуй, достоверно.

– Что получается: не видел, но свидетельствую?– заметил Зимин.

– Подождите. Сначала послушайте, а уж после... В пятьдесят девятом, кажется, году мы в очередной раз вели поиски колчаковского клада в тайге вокруг Пихтовой. Самая значительная находка была на речке Малый Кужербак. У истоков нашли труп человека. Ну, какой труп, можете представить себе, если не меньше двух десятков лет пролежал на открытом воздухе. Скелетированный труп. При нем – часы на браслете, планшетка и револьвер. Все, конечно, проржавело, полуистлело. На внутренней стороне планшетки сохранилась надпись чернилами – фамилия владельца – "А. Тёмушкйн". Позднее по часам и револьверу подтвердили, что так и есть: Анатолий Тёмушкин, начальник районного НКВД МО района. Он исчез еще в тридцать шестом, за пять лет до войны... Определили, что он был убит выстрелом в голову, да это и по дырке в черепе видно было. Ну, и еще в дупле лиственницы, около которой лежал Тёмушкйн, нашли револьверный патрончик и кокарду царского образца. Мы обо всем этом говорили в сельце Летний Острог, в лесхозе. И был там дряхлый старичок, счетовод. Мурашов Ростислав Андреевич. Никогда бы не подумал, что судьба способна так укатать человека.

Счетовод этот лесхозовский после ко мне одному подошел и сказал, что, кажется, знает, кто убил Тёмушкина, может назвать, если я поклянусь, что тайну эту, пока он жив (он еще после этого лет пять-шесть прожил), я никому не раскрою.

Хотелось ему, подмывало его рассказать – и боялся. Страшно боялся. Я поклялся, и он назвал. Кто бы вы думаете был? – посмотрел на Зимина Лестнегов: – Гадайте, не угадаете – Степан Пушилин!

– Все тот же самый Пушилин? – с удивлением спросил Зимин.

– Тот же самый. Судьба свела его и Мурашова в одной тюрьме, в одной камере на несколько дней.

– После Гражданской?

– Много после. В тридцать шестом. Ночь напролет Мурашов мне рассказывал, и потом я к нему еще не раз приезжал. Вот почему, хоть не присутствовал при действиях Пушилина, а знаю и о его причастности к кладу, и многонько о нем...

ПУШИЛИН (СТЕПАН)

...К утру "молотобойцы", два молодых крепыша с крестьянскими лицами, заканчивали свою работу, натягивали на потные тела гимнастерки, вздрагивающими от возбуждения и усталости руками наливали из графина в граненые стаканы воду, жадно пили, выплескивая остатки на лежащую на полу жертву, Степана Пушилина, и тогда же в каменном мешке подвала появлялся начальник районного НКВД Тёмушкин.

Сухопарый, лобастый, с кубарями лейтенанта в петлицах, затянутый ремнями портупеи, он, набычась, смотрел в избитое, в кровоподтеках лицо Пушилина, цедил тихо:

– Вставай, сука...

Обессилевший от ударов и пинков в голову, в спину, в живот, в пах, Стенан Пушилин начинал шевелиться, пытаясь подняться. "Молотобойцы", желая угодить начальнику, перед которым трепетали и с которым избегали встречаться глазами, живо ставили жертву на ноги.

– Все одно, падаль, я тебя заставлю говорить. Лейтенант закуривал беломорину, щелчком откидывал горелую спичку в сторону Степана Пушилина.

– Расколешься, – убежденно-утвердительно говорил лейтенант и покидал пыточную.

Пушилин глядел ему вслед с внутренним облегчением. С уходом лейтенанта пытки прекращались, и впереди было по меньшей мере полсуток передышки.

Конвойные, доведя его до камеры, бросали в распахнутую дверь так, что казалось, это не он падает, а бетонный пол летит ему навстречу. Единственный сосед по камере, лет пятидесяти трех мужчина с бородкой клинышком, наблюдал, как на четвереньках добирается до нар Пушилин, протягивал ему руку, помогая забраться на нары. Сокамерник Пушилина до Октябрьского переворота был адвокатом в Москве, позднее за чуждое происхождение выслан в Сибирь и перед арестом работал пимокатом в какой-то артелишке. Пушилин не интересовался, сосед рассказал о себе скупо в первый день знакомства и впредь не докучал разговорами. Пушилину после свиданий с лейтенантом и подручными было не до бесед.

Особенно сильно после нынешнего допроса ныла спина чуть выше поясницы, и Пушилин некоторое время целиком был поглощен мыслью: уж не отбили ли почки? Кажется, пока нет. Боль постепенно уходила. Он с трудом повернул голову к адвокату, спросил:

– Что значит "коалиция"?

– Как точнее сказать, – отозвался адвокат. – Союз, объединение для совместных действий.

– Что-то такое и думал...

– Значит, вам инкриминируют, то есть вменяют в вину, участие в какой-то коалиции?

– Коалиция двинцев, – с усилием выдохнул Степан Пушилин. – Главарь...

– Да. Это уже хуже. – Экс-адвокат встал со своих нар, прошелся по камере, сел на нары, скрестил руки на животе. – И для меня скверно.

– А тебе-то что? Тебя даже не бьют.

– Меня они, наверно, совсем не тронут. У меня больное сердце.

– Не смеши. Сердце его они берегут. Пожалел волк кобылу...

– Не спешите с выводами. Выслушайте. Заметили, эта камера особая?

– Чем это?

– В других таких же по двадцать-тридцать человек, а здесь – двое. До вас был мужчина. Тоже его крепко били. И требовали, чтобы сознался, что руководитель организации "Паспортисты".

– А ты?

– Руководитель координационного шпионского центра "Тропа связи", – невесело усмехнулся адвокат.

– Подписал уже?

– Подписываю...

– Расстреляют.

– И что с того, – равнодушным голосом сказал сокамерник. – Все равно не выпустят. А так – меньше мучений.

– А я не подпишу. Не дождутся, – убежденно проговорил Пушилин.

– Воля ваша. Но еще два-три таких допроса, и вам всё едино – в коалиции ли вы, главарь ли, пешка ли. И крючок, подпись вашу, поставят за вас. Поверят. Убийство возведено большевиками в ранг государственной политики, кто будет даже проверять подлинность подписи?

– Говоришь, как Ковшаров.

– Не знаком.

– Полковник. На германской я был у него вестовым. Он говорил еще, что в этой стране, если проиграем большевикам, делать нечего. Эх, не послушал... – Слезы отчаянья брызнули из глаз Пушилина. – Ведь и золото было. Тьма золота, – говорил он сквозь всхлипыванья. – И сейчас, я подыхаю, а оно лежит.

– Серьезно?

– Три пуда.

Несмотря на сильную боль, Степан Пушилин резко повернулся к адвокату, заговорил зло, отрывисто:

– Только не думай, что если стукнешь про золото, расколют меня эти гады, где оно.

– Не нужно мне золота. Ничего не нужно уже.

Адвокат печально вздохнул. После долгого молчания сказал:

– А вот вы могли бы купить на этом себе свободу.

– Ххэ, отдать. Пришьют меня – и делу конец.

– Отдавать не надо никому ничего.

– Это как? – Пушилин жадно, полными надежды глазами смотрел на адвоката.

– Как? – переспросил тот. – У вас есть на воле родственники, которые не отреклись от вас, на которых можно положиться?

– Сын. Жена...

– Сын взрослый?

– Семнадцать.

– Далеко живут?

– Сто километров отсюда, даже меньше. Слышали, может. Пихтовое.– Невольно Пушилин перешел на "вы".

– Хорошо, рядом. В следующий раз, когда вызовут на допрос, попросите свидания с женой. Поставьте это свидание непременным условием признания.

– Зачем?

– Слушайте, не-перебивайте. У нас мало времени. В любую минуту могут меня увести на допрос.

– А если не согласится лейтенант?

– Согласится, – убежденно сказал сокамерник. – Подлинная подпись ему все-таки предпочтительней. В случае успеха всего этого дела со мной, с вами, с главарем "Паспортистов" он надеется небольшое повышение по службе... После свидания жена и сын должны немедленно скрыться. Учтите, их будут очень тщательно искать. У вас есть надежное место?

– Нашлось бы... Что я должен сказать Анне?

– Это имя жены?

– Да.

– Только назначить место встречи и велеть там ждать.

– Ну, и что изменится?

– Все! Важен сам факт встречи с женой и последующее ее внезапное исчезновение. И, считайте, Темушкин в ваших руках. На первом же после свидания допросе потребуйте для себя свободу, в противном случае его начальству станет известно, что он утаивает от Советской власти золото. Жена позаботится. Больше на том допросе – ни звука. Он срочно кинется искать ваших близких. Не найдет, и тогда окончательно поверит, что угодил в ловушку, будет торговаться. Обещайте ему, что, отпустив вас, он сможет, как минимум, спокойно продолжать прежнюю жизнь. Поделиться пообещайте...

Адвокат говорил торопливо, приглушенным полушепотом, поминутно бросая взгляды на дверь. И чем дольше он говорил, тем Пушилин сильнее верил в невероятную, почти фантастическую возможность вырваться из этой камеры, из этой страшной тюрьмы, тем реальнее ему казалась возможность свободы. И он тоже глядел на дверь, молясь про себя, как бы она не отворилась, не заставила умолкнуть Богом посланного ему сокамерника.

– Окажетесь на воле, – продолжал между тем с прежней торопливостью адвокат, – добирайтесь до Читы. На железной дороге там разыщете инженера Акутина, это мой старинный друг. Передадите поклон от Ростислава Андреевича Мурашова, от меня то есть, объясните, при каких обстоятельствах познакомились. Он поможет перебраться в Китай...

Послышались шаги в коридоре. В глазок камеры заглянули, и адвокат умолк. Ждали, дверь отворится, но нет, глазок закрылся, сапоги надзирателя протопали дальше.

– Но ведь я могу поставить условие освободить и вас, – первым нарушил молчание Пушилин.

– Нет-нет, это уже перебор, после которого и сами не выйдете. Потом, в лучшее время, если возникнет желание как-то отблагодартить, вспомните, что в Ванкувере у меня сын. Игорь. Он не нищий, но много потерял, покинув Россию.

– Я помогу, если вырвусь. Богом клянусь.– Пушилин хотел было перекреститься, от острой боли рука со сложенными в щепоть пальцами упала бессильно на грязное из грубого шинельного сукна одеяло.– Богом клянусь, – повторил он.

– Учтите, Тёмушкин так просто не сдастся, – предупредил адвокат.

– Уже учел, – последовал быстрый жесткий ответ Пушилина.

– Хорошо, – Мурашов кивнул. – Обговорим детали будущих ваших встреч с лейтенантом. Не он, а вы, запомните, должны будете владеть инициативой...

...Они шли по дремучей тайге пешком, приближаясь к истоку речушки Малый Кужербак, – начальник районного отдела НКВД лейтенант госбезопасности Анатолий Тёмушкин и Степан Пушилин, зек, к тридцать шестому году отсидевший в лагерях печти столько же, сколько отпраздновала годовщин и юбилеев окончательного своего утверждения на землях Сибири Советская власть, которую не любил и против которой воевал Пушилин в Гражданскую.

Недалеко от речушки когда-то проходила неширокая дорога. Если даже и заросла за полтора десятка лет, все равно можно было шагать по ней легко и быстро. Пушилин нарочно вел лейтенанта сквозь чащобник, чуть не всякий раз погружая ноги по щиколотку в болотную ржавую воду. Подстраховывался: в случае, если лейтенант кому-то открылся и пустят по следу собак, они окажутся бессильны... Чем глубже удалялись в тайгу, тем у Пушилина веселей было на душе. И хотя позади в пяти шагах следовал вооруженный гэбэшник, чувствовал себя Пушилин так, как только можно чувствовать, избавившись от безысходной неволи, неминуемой гибели.

Он не переставал вспоминать Ростислава Андреевича Мурашова– человека, без которого не могло бы состояться такое чудо.

Восемь суток назад, когда произошел их разговора камере, Пушилин поверил, и поверил страстно в возможность освобождения. Но длилось это, пока столичный адвокат говорил, пока находились рядом. А расстались-– вера почти улетучилась, уныние охватило. Тем не менее рассудил: хуже не будет, некуда уж хуже-то, решил строго и неукоснительно следовать советам юриста-москвича, держаться за них, как за последние, связующие с жизнью нити.

К удивлению, начальник НКВД легко согласился на свидание Пушилина с женой и сыном в обмен на признание, и свидание это состоялось буквально через день после того, как было испрошено. И далее Пушилину оставалось лишь удивляться уму и прозорливости сокамерника. Они больше не виделись с той встречи, но временами у Пушилина создавалось впечатление, будто адвокат незримо присутствует, диктует свою волю в отношении Пушилина, и лейтенант бессилен ослушаться этой воли. Хотя, как понимал Пушилин, большого выбора у начальника районного НКВД не было.

Переведя Пушилина в одиночку, он позволял себе, появляясь время от времени на пороге камеры, лишь разговаривать злобным тоном, задавая вопросы, но руки в ход не пускал, когда Пушилин отмалчивался...

Лейтенант осунулся, еще больше похудел, глаза от недосыпания блестели; по всему видно, он отчаянно старался спасти положение, найти жену и сына Пушилина, однако у него не получалось.

И вот они вдвоем приближались к верховьям Малого Кужербака, находились в считанных верстах от истока. Уж скоро должна предстать глазу растущая точно посередке между проселком и берегом Кужербака высокая лиственница. Если не срубили, стихия не вывернула дерево с корнями.

Нет, на месте. Лиственница с уклонистой макушкой завиднелась впереди в окружении сосен.

У Пушилина сердце забилось чаще. В стволе лиственницы, на высоте метров трех от земли, – дупло. После того как поверил в объявленную новой властью амнистию, решил выйти из тайги, тщательно вычистил револьвер, заполнил дырочки барабана патронами, завернуй в холстинку и сунул в дупло. Мешочек с запасными патронами вперемешку с монетами с профилем Государя Николая Александровича опустил туда же. Ни одна живая душа на свете не видела, не ведала. И еще в одно дупло-тайник оружие и десяток золотых червонцев опустил. То дупло уж у Большого Кужербака. Спросили бы шестнадцать лет назад: зачем? – не сумел бы вразумительно ответить. На всякий случай. Про запас... Долгонько ж добирался до своего запаса. Не по своей вине. У амнистировавшего большевистского режима слово обманное подлое да надежные запоры только и сыскались для Пушилина... Да что об этом. Важно, чтоб оружие на месте оказалось. И безотказно – в момент – сработало.

Пушилин остановился около лиственницы, взглядом пробежал по стволу.

– Видишь дырку вон? – спросил у вставшего за спиной у него лейтенанта.

– Ну.

– Слазить нужно. Там бумага. План.

– Лезь.

– Подсади. Или давай я подсажу.

Начальник НКВД колебался, раздумывал, что лучше сделаться самому подставкой Пушилину, или же подняться на его плече. Явно ему не нравилось, не входило в его расчеты столь тесное сближение.

– По жерди заберись, – сказал он.

Не споря, Пушилин направился к кустарниковым густы зарослям.

– Постой, – окликнул Тёмушкин. Видно, ему пришло на ум, что отпускать далеко от себя вчерашнего подследственного не менее опасно, нежели становиться рядом. – Снимай сапоги, подсажу.

Лейтенант явно нервничал, голос звучал прерывисто. Пушилин напротив был в эти минуты совершенно спокоен. Чтобы его, сызмальства таежника, воина Германской и Гражданской, заматерелого лагерника, в поединке обыграл этот жердеобразный костолом-пацан? Не бывать такому.

Может, не стоит рисковать, думал он, стоя на плечах у лейтенанта, нашаривая в дупле револьвер, освобождая из тряпицы.– Вдруг да револьвер даст осечку, столько лет из него не стреляли. Не должен. В крайнем случае свалит Тёмушкина с ног, сцепятся в рукопашной.

Он посмотрел сверху вниз на недавнего своего мучителя, увидел черноволосую взлохмаченную голову. Обратил внимание на руки. Правая спрятана в кармане галифе.

– Что там? – нетерпеливо прозвучал голос лейтенанта.

– Сейчас...

Пушилин нащупал ребристую поверхность револьверного барабана, крутнул барабан. Он подался легко.

– Застряла тут, – нарочно громко проговорил Пушидин, так же наощупь взводя курок. – Приподнимись чуть.

И в тот момент, когда лейтенант попытался встать на цыпочки, вынул из лиственничного дупла наган и, проворно опустив дулом вниз, нажал на спусковой крючок. Оружие не подвело, выстрел грохнул.

Пуля угодила лейтенанту в темя, и он повалился набок в высокую траву. Пушилин ускорил падение, с силой оттолкнувшись ногами от плеч лейтенанта, спрыгнул на землю. Не мешкая, подскочил к Темушкину. Он был мертв. Босой ногой перекинул пока еще податливое тело гэбэшника на спину, высвободил из кармана галифе руку. В ней был зажат револьвер.

Пушилина револьвер не интересовал. Сунув за пазуху свой, быстро обшарил Тёмушкина. Удостоверение, немного денег, трешек и пятирублевок, в нагрудном кармане и планшетка, пристегнутая к поясному ремню, – все, что имелось при убитом. Пушилин взял это. Часы, тикающие на руке, не тронул, только поглядел время: давно за полдень, начало третьего. Встав, недолго смотрел в неживое с открытыми остеклеяелыми глазами лицо.

– Дурак, – сказал негромко вслух, подумав еще раз, что Тёмушкин всерьез надеялся перехитрить его, выйти победителем в поединке с ним. Куда больше дурак, если впрямь рассчитывал получить от Пушилина долю золота, кануть, раствориться в необъятных землях России.

Подхватив свои сапоги, Пушилин пошел прочь от трупа, к шумливой речке. Ополоснул водой лицо, вымыл ноги, обулся. На прибрежный галечник вытряхнул содержимое темушкинской планшетки: пачка "Беломорканала" и коробок спичек, бланки ордеров на арест, в которые оставалось вписать лишь фамилии, свернутая газетка, листки исписанной бумаги.

Пушилин заметил листок, заполненный его почерком; рука невольно потянулась к этому листку. Прочитал не однажды повторенное ему адвокатом, затверженное наизусть:

"Начальнику краевого Управления НКВД

Заявление

Довожу до вашего сведения, что начальник МхххРО НКВД Тёмушкин А. В., носящий спецзвание лейтенант госбезопасности утаивает от Соввласти З (три) пуда золота в слитках и монетах царской чеканки...

Кроме того, А. В. Тёмушкин до недавнего времени не раз хвастался, что родной его дядя приходится родственником и был очень близким другом И. Н. Смирнова, комиссара 5-й Красной армии, пред. Сибревкома, оказавшегося позднее ярым троцкистом, шпионом и антисоветчиком.

20 авг. 1936 г."

Пушилин читал, а в памяти невольно всплывала сценка, когда он написал и протянул эту бумагу-заявление лейтенанту. Тёмушкин, чадя папиросой, щурясь от дыма, лениво подвинул к себе эту бумагу. Со словами: "Что-то мало написал", уставился на нее. Лицо его вдруг перекосилось, побагровело, он швырнул бумагу на пол. вскочил, дерганым движением расстегнул кобуру.

– Ты что, контра! – заорал. – Застрелю как собаку.

– Стреляй, – спокойно ответил Пушилин. – И бумагу порви. Только новую напишут. Неделю подождут, и отошлют, куда следует.

Лейтенант, тяжело дыша, ошарашенно смотрел на Пушилина. Опять от громкего его голоса зазвенели стекла в окнах кабинета.

– Идиот! Кто тебя научил?.. Думаешь, поверят этому?!

– Поверят. Быстрей, чем в главаря "Коалиции". Особенно, если указать, где золото.

Начальник НКВД подошел к Пушилину, резко замахнулся. Удара, однако, не последовало. Он уперся руками в край стола, кликнул конвоиров, распорядился:

– В первую камеру!..

Как мучился, холодел от страха в одиночке Пушилин в нескончаемом ожидании! Боялся, дверь однажды распахнется, и лейтенант со злорадной ухмылкой объявит: отыскались твои жена и сын. Хоть место, где хорониться им, не высовываться ни под каким предлогом назвал надежное, корил себя: есть куда более укромные уголочки...

Теперь сомнения и главные страхи позади. Тёмушкин мертвый лежит под лиственницей, вотчина его осталась в сорока километрах...

Он давно, едва не с самой Гражданской не держал в руках газет. Из любопытства, – что пишут в них теперь, взял вытряхнутую из темушкинской планшетки. Свежая, за 26 августа, краевая газета.

"Врагов и изменников – к расстрелу!" – крупными буквами было напечатало во всю первую полосу.

"Пять дней в Октябрьском зале Дома Союзов в Москве перед Военной Коллегией Верховного Суда СССР слушалось дело главарей и эмиссаров троцкистско-зиновьевского террористического блока, – выхватывали отвыкшие от чтения глаза Пушилина. – Вечером 23 августа Военная Коллегия Верховного Суда вынесла приговор. Зиновьев, Каменев, Смирнов и тринадцать других членов блока приговорены к расстрелу за террористическую деятельность и измену...".

Фамилия "Смирнов" была подчеркнута красным карандашом, и лишь на одной полосе подчеркиваний таких было не меньше двух десятков.

"В числе наиболее активных организаторов террористических ячеек, создававшихся в Советском Союзе, был Иван Смирнов..."

"В Берлине Смирнов установил связь с Седовым, сыном Троцкого. "Отныне,– сказал Седов Смирнову,– борьба против советского режима приобретает характер решительного наступления...".

"В 1933 году Иван Смирнов, главный организатор троцкистско-зиновьевского центра, был неожиданно арестован агентами советского правительства.......

Вон, оказывается, почему адвокат настаивал, чтобы в пушилинском "заявлении" было написано о Смирнове. Это для Тёмушкина пострашнее якобы утаиваемого им золота. Откуда-то адвокат знал о процессе в Москве. Он не объяснил, и теперь не спросишь. Как не узнаешь и о его судьбе. Может, и в живых уж нет...

Пушилин заглянул во внутренние полосы газеты, там, судя по заголовкам, печатались горячие одобрения коллективов, ликования по поводу приговора. Он смял газету и кинул в воду. Следом в пенистый поток Кужербака полетели бланки на аресты. Встрепенулся, нагнал и выудил всю бумагу из воды: еще вынесет, куда не следует. Пусть в планшетке лежат.

На очереди были листки, исписанные мелким разборчивым почерком. Пушилин читать не хотел. Внимание привлек заголовок: "Политическая характеристика Мхх района. Составлена 15 августа 1936 года начальником райотдела НКВД лейтенантом госбезопасности А. В. Тёмушкиным". Захотелось узнать, какой характеристики удостоил Тёмушкин район.

"После восстановления Советской власти в районе кулачество начало использовать отсталую часть партизан, используя их собственнические интересы, доводя им доводы, что они завоевали Советскую власть, а их всех к руководству не допускают. В результате такой кулацкой агитации в районе начинают появляться банды под руководством кулацкого элемента. Бывший руководитель партизанского отряда Переверзев Михаил, поддавшись на кулацкую агитацию и уже находясь на руководящей работе в районе (зав. райзо), начал организовывать повстанческий отряд из кулацкого элемента села, выдавая кулакам партизанские билеты.

Для проработки деятельности Переверзева и его участников в 1932 г. МхххРО была завершена разработка "Тихие ящерицы", "Ночная стая", которые в этом же году были частично ликвидированы, хвосты же этих разработок оставались до 1934-35 года.

В 1929 г. на почве коллективизации и ликвидации кулачества как класса было контрреволюционное кулацкое выступление против Соввласти, выступлением была охвачена вся зажиточная часть села, то есть до 39 процентов населения. Организаторы этого восстания были арестованы и осуждены на 10 л. лишения свободы.

В 1932-33 годах в пределах района были вскрыты и ликвидированы две крупные контрреволюционные повстанческие организации: по агентурной разработке "Стрела", имевшая краевое значение, и "Подготовка". Эти организации действовали параллельно, направив свою подрывную деятельность на подрыв колхозного строя, развал колхозов.

В результате кулацко-троцкистской агитации многие жители пяти сел вышли из колхозов. Организаторы арестованы и осуждены на 10 л.

В 1935 г. вскрыта и ликвидирована националистическая к.-революционная разработка "Иностранцы", по которой активными фигурантами проходили эстонцы Тоомас Куузик, Мэрт Якобсон, Ангс Кылль, Эрни Калле, Оскар Дубро. В 1935 г. была вскрыта и ликвидирована к.-революционная сектантская группа в пос. Вдовино, по разработке "Грачи". По делу проходили: Галафистов М. Н., Янко А. П., Дымов А. Г., Малинин Ф. В. Перечисленные лица собирали колхозников, читали им евангелие и агитировали за выход из колхоза, обосновывая свою к.-революционную агитацию на божьем писании.

В марте-июле 1936 г. РО НКВД были ликвидированы разработки "Коалиция двинцев"– повстанческая, арестовано 19 фигурантов, "Паспортисты" – фабрикация документов – 5 человек арестованы и привлечены по ст. 58 п. 10, "Тропа связи" – шпионская, арестована 4 фигуранта, "Разлагатели" – террористическая, арестовано 8 человек по ст. 58 п. 14.

В период 1932 – июль 1936 гг. по району было ликвидировано более 20 контрреволюционных и националистических групп с общим количеством привлеченных 820 человек, жены и члены их семей до сих пор остаются проживать в пределах района...".

Углубившись в чтение, Пушилин не вдруг сообразил, что "Коалиция двинцев" – это касается лично его, он главарь этой группировки. И у него, переведенного неожиданно околомесяца назад из лагеря в тюрьму, оказывается восемнадцать человек в подчинении. Еще один главарь организации – московский экс-адвокат известен ему лично. Знает ли Мурашов, что у него трое подручных? Дай-то Бог ему выжить, выйти на волю.

Оставалось еще три листочка "Политической характеристики".

"Засоренность контрреволюционным и антисоветским элементом" – был выведен буквами покрупнее и подчеркнут подзаголовок.

"Значительная часть района, особенно притаежная часть его, это Ивлевский, Орловский, Сырский, Крутовский с/советы, в прошлом места оперирования банд, имеют большую засоренность скрывшимися от репрессий участниками банд и родственниками репрессированных бандитов. Всего по району состоит на списочном учете 480 человек, из них правотроцкистов – 5, меньшевиков и эсеров – 3, исключенных из ВКП(б) – 14 чел., подозреваемых в шпионаже – 26 человек, вредителей-диверсантов – 9 чел., кулаков и их бывших людей – 66 чел., бывших офицеров, полицейских, жандармов5 чел., повстанцев и бандитов-карателей – 32 чел., членов семей репрессированных врагов народа – 314 чел. и другого антисоветского элемента – б человек. Кроме этого, на территории района находятся совхозы трех ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей):

1. Бусловский, с общим количеством заключенных 3311 чел., из них за контрреволюционные преступления 3148 человек...

Пушилин скомкал, отбросил бумаги.

Бред! Какой чудовищный горячечный бред. Состряпанные какие-то "Тихие ящерицы", "Коалиции двинцев", "Стаи", "Тропы". Люди не живут на земле, а засоряют ее. Да и просто людей нет, скоро не останется, – сплошные эсеры, троцкисты, кулаки, повстанцы, шпионы. И этому бреду верят, поощряют за него. Не для себя же Тёмушкин, не по своей прихоти, старается. Отстарался. А сколько таких темушкиных по стране.

Бежать нужно подальше без оглядки от нового порядка. В Китай. В Канаду. Хоть в Индию. Хуже, чем здесь, нигде не будет. Хорошо хоть не придется бедствовать на чужбине. Бог надоумил в начале двадцатого, на Рождественские праздники, поехать к озеру, куда спустили ящики с золотом, опорожнить два ящика. После гибели отца и разгрома их отряда наведался еще раз на становище Сопочная Карга, все уж куда-то сгинуло, как водяной прибрал...

Отдохнул, запоздало возникшая в руках и коленях дрожь улеглась, нужно взять из дупла мешочек с монетами и патронами – и прочь отсюда. Бог даст, через полсуток будет у Каменного Брода, где ждут Анна и Андрей, во всей этой чужой холодной стране две близкие ему души, не считающие его ни белым отребьем, ни контрой, ни заговорщиком, а просто человеком – мужем и отцом.