За населением пятнадцатой комнаты укрепилась слава самых шумных жильцов общежития.
Один из них с отчаянной отвагой — независимо от обстоятельств места и времени — совершенствовал технику выбивания чечетки. И довел ее до такой степени виртуозности, что ни на комбинате, ни в районе, ни даже в области соперников у него не было. Стенгазета «Дубилка» утверждала, что чечеточник добился от собственных конечностей двести колебаний в минуту.
Второй шумовик приобрел известность своим драматическим тенором. Голос у него действительно в наличии имелся, но репертуар состоял почему-то из одной песни «Тройка мчится, тройка скачет». Так как фраза «Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей» удавалась ему хуже остальных, то на нее затрачивалось наибольшее количество энергии.
— Ну, опять поехал! — вздыхали в других комнатах.
Третий шумовик никакой ценности для самодеятельности не представлял. Он вообще бы считался человеком без таланта, если бы не его особая способность хлопать дверьми так, что на областной сейсмической станции каждый раз отмечались толчки «неизвестного происхождения».
И поскольку один бил чечетку, другой «ездил к любушке», а третий бегал по общежитию, то уборку в комнате делать было некому. Уборщицы, зайдя в помещение «шумовиков», в ужасе роняли веники и мчались в комендатуру, где ультимативно требовали повышения оплаты за уборку комнаты номер пятнадцать.
Шумовики упорно не поддавались воспитанию. На них не производили впечатления листовки Дома санпросветительной работы: «Микроб — твой враг, не вводи его в себя! Мой руки, подметай пол!» Их не могла пронять стенная газета, поместившая карикатуру «Шумные неряхи». Не возымели действия и лекции коменданта общежития: «Держи в чистоте материальную часть и постельные принадлежности».
Шумовые эффекты обычно начинались в половине пятого, едва жильцы комнаты № 15 возвращались с работы. Но сегодня, несмотря на то, что часы показывали уже без четверти пять, было тихо. Это показалось подозрительным дежурному вахтеру, и он, соблюдая все правила маскировки, пробрался в коридор первого этажа.
Но тут его от удивления чуть не хватил кондрашка: чечеточник, певец и хлопальщик робко толпились у своей комнаты.
— Удивление, переходящее в изумление, — прошептал вахтер, любивший интеллектуальные фразы. Он было собрался подойти поближе, как заметил входящего в коридор редактора многотиражки Кожкомбината Арзамасцеву. Шумовики смутились еще больше.
— Ксения Николаевна, — жалобно сказал чечеточник, — пока мы были на работе, к нам вселили других жильцов…
— Счеты с нами сводят, — уточнил певец.
— Ночевать-то где? — робко сказал третий.
Ксения Николаевна недоумевающе посмотрела на испуганных друзей, а затем решительно отворила дверь. Следом за ней и шумовики вошли в комнату.
Постели, обычно представлявшие собой винегрет из простынь, матрацев, одеял и подушек, сегодня выглядели так, что могли вызвать зависть даже у женского общежития.
Пол, по которому еще утром плакали все щетки и тряпки поселка, оказался вдруг паркетом и блестел, как хоккейная площадка.
И, самое странное, по комнате были развешаны плакаты:
«Наплевать на чистый пол: дави на нем окурки».
«Шуми как можно громче — этим ты помогаешь соседям отдохнуть после работы».
«Какое расстояние до милой, если к ней едут по пять часов в сутки второй год и никак не приедут?»
— Дотанцевались, — сказал чечеточник.
— Допелись, — произнес тенор.
— Дохлопались, — вздохнул третий шумовик.
Ксения Николаевна тем временем прочитала записку, лежавшую на столе, и, сдерживая улыбку, протянула ее ребятам.
«Уборка произведена бригадой ННН. Количество затраченного труда можно определить, заглянув под стол: там нами оставлен один квадратный метр пола в первобытном состоянии. Извините, что вмешались в вашу личную жизнь».
Прочитав записку, шумовики, не сговариваясь, полезли под стол. Там было мрачно. Валялось полтора рваных ботинка, десяток впрессованных в паркет окурков и листовка Дома санитарного просвещения.
Чечеточник и тенор, перемигнувшись, попытались незаметно от Ксении Николаевны спрятать окурки в карман. Третий шумовик уверенно произнес:
— А ботинок этот подкидыш. У нас такого не было.
Ксения Николаевна посмотрела на торчавшую из-под стола ногу чечеточника. Правый ботинок танцора уже начинал терять подметку и становился очень похожим на найденный башмак.
— Посмотри, — сказала Арзамасцева, — чей ботинок?
— Да, — согласился третий шумовик, — его… Что поделаешь, товарищ рвет подметки на ходу… Хоть бы мелкий ремонт ему делали за счет ансамбля…
— Подумаем, — согласилась Ксения Николаевна и наклонилась под стол: —А окурки, между прочим, дорогие товарищи, надо класть в пепельницу, а не в карман.
— Все будет в ажуре, — скучным голосом сказал тенор, — мы сейчас доуберем… Без этой энской бригады. Три Н — подумаешь тоже, псевдоним.
— Хороший псевдоним, — сказала Арзамасцева, — и расшифровывается, наверное, просто: Нерях Надо Наказывать!
…А в это время все три Н — Николай Калинкин и его друзья Никита Малинкин и Никифор Ягодкин — сидели в палисаднике, под окном комнаты № 15. Они явились сюда, как только увидели, что шумовики возвращаются с работы. Шутка явно удалась, и, казалось бы, настроение у трех Н должна было быть, по меньшей мере, веселым. Но лица у всех были грустными: Калинкин, работавший в другом цехе, только сейчас сознался, что у него сегодня во время обеденного перерыва произошло чрезвычайное происшествие, чреватое крупной неприятностью.
На первый взгляд вовсе ничего худого не было в том, что из кожи, рассчитанной на пять голенищ, раскройщик сделает шесть. Ничего. Иному, быть может, за это и премию бы выдали. Николай сделал шесть вместо пяти, и ему дали выговор.
Словом, возник конфликт, за последнее время не раз встречающийся не только в жизни, но и в литературе.
— Если каждый будет нарушать технологию, — кричал начальник цеха Иван Встанько, — то…
— Но я же нарушаю в обеденное время, — волнуясь, сказал Николай. — Человек хочет старые нормы поломать, а вы…
— А мы пока видим, что такие вот недотепыши ломают электроножи, — вставил начцеха.
Сносить оскорбления молча — это уже выходило за пределы семейных привычек Калинкиных. Николай ухватился за слово «недотепыш» и разразился пылкой речью по поводу взаимоотношений консерваторов и новаторов, за что тут же, не отходя от ножа, получил выговор от начцеха.
Тут начцеха перенес гнев на мастера.
— Кого вы поощряете? Кого поддерживаете? Это надо выяснить. Я поставлю вопрос!
Когда начцеха удалился ставить вопрос, мастер подошел к Николаю и, заикаясь, сказал:
— В-в-вот, в-в-видишь, обв-в-винили… Это он еще гов-в-во-рил, не знав-в-вши, что я тебе рекомендацию в-в комсомол дал… Уж лучше я ее назад в-в-возьму… Ты на меня не обижайся…
Николай, которого сегодня вечером должны были на комитете принять в комсомол, даже онемел от удивления.
Мастер, очень довольный тем, что инцидент обошелся без лишних разговоров, торопливо отошел к своей конторке. И тут он наткнулся на молодого брюнета с киноаппаратом в руках.
— Интересно, — неожиданно сказал молодой человек, — у вас беспринципность врожденная или благоприобретенная? На месте парторга я бы выяснил это обстоятельство.
— Не ваше дело! — перестав заикаться, гаркнул мастер. — И вообще… попрошу посторонних…
— Я же вам говорил, у меня разрешение товарища Шагренева на съемку в цехе, — сказал молодой человек. — Я оператор студии кинохроники Юрий Можаев.
— Ах, от директора? — приосанился мастер. — Тогда продолжайте снимать…
— Не тревожьтесь, я уже снял, что мне было нужно, — успокоительно сказал оператор.
Молодой человек с киноаппаратом зафиксировал Николая Калинкина именно в тот момент, когда, невзирая на обеденный перерыв, юный энтузиаст ломал старые нормы и боролся с консерваторами. Он снял также, как Встанько воинственно размахивал кулаками. Оставалось еще несколько кадров. Юрию хотелось отснять прием Калинкина в комсомол.
— Встретимся вечером в комитете, — сказал кинооператор Николаю, уходя из цеха…
…Но в комитет Калинкин решил не ходить.
— А зачем? — говорил он друзьям. — Все равно с сегодняшним выговором да без рекомендации меня не примут.
— Бывают случаи, когда и с выговором принимают, — неуверенно сказал Никифор Ягодкин. — Ты все-таки рационализатор…
— Да что рационализатор! Это, брат, уже не особая заслуга.
Из окна комнаты № 15 послышался голос Арзамасцевой:
— Так когда зайти посмотреть, как вы снова запакостите комнату?.. А вообще желаю вам жить в чистоте и не в обиде. Да, кстати, если встретите Калинкина, передайте: пусть ко мне зайдет. До свиданья!
— Ох, Колька, если уж Ксения Николаевна тебя вызывает, — сказал Никита Малинкин, — то плохо будет. Это начцеха на тебя наябедничал.
— Не пугай ты его, — сказал Никифор Ягодкин. — По-моему, в комитет надо пойти… Бывает и с выговором принимают, смотря какой выговор. У тебя не строгий… По-моему, шансы есть.
— А без рекомендации тоже принимают? — спросил Калинкин. — Эх, вот положение! Да еще, надо же так, позавчера кинооператор приехал! Фильм о Калинкиных снимает… И меня хотел на комитете заснять… Ну, да ладно, не повезло… Но почему все-таки предложения зажимают? Почему вместо пяти не хотят шесть заготовок выкраивать из кожи? И куда излишки идут? А Встанько все кричит: «Ты бы, — говорит, — лучше время на кино выкраивал, а не глупости выдумывал… Нормы кем утверждены? Министром. А он, как ни поверни, все умнее тебя… И не морочь мне зря мозги…»
Тем временем в комнате № 15 обсуждали события вечера.
— А я знаю, — проговорил чечеточник, отстукивая по паркету па, известное среди любителей под названием «автоматная очередь». — Это те самые огольцы, из-за которых мы значки ГТО в прошлом году не получили.
— Они, — сказал тенор, — по ехидству замысла чувствую.
…Эпизод со значкистами, о котором помнили вое на комбинате и который попал даже в доклад секретаря райкома, заключался в следующем. Физорг комбината, обычно считавший, что все виды спорта, взятые вместе, неспособны заменить биллиард, вдруг вместе с нагоняем получил указание экстренно провести прием норм на значок ГТО.
Прием норм проводился не на гаревых дорожках, не у ящиков с песком для прыжков, а в уютной тиши кабинета.
— Бегаешь?
— Бегаю.
— Прыгаешь?
— Прыгаю.
— Политическое значение физкультуры осознаешь?
— Осознаю.
Оказалось, что в основном все бегают, прыгают и осознают. Так нормы были приняты за один вечер, причем физкультурники и не знали даже, что их уже внесли в списки значкистов. Кому могло прийти в голову, что три вопроса заменяли все нормативы. В День физкультурника на стадионе «Кожевник» было объявлено торжество. Стадион хотя и считался действующим спортсооружением, тем не менее не был еще достроен. Выход на поле преграждался канавой с водой. Сообщение через нее поддерживалось с помощью двух досок.
И вот когда колонна кожевников, даже не подозревающая того, что она на сто процентов состоит из значкистов ГТО, двинулась на поле, выяснилось, что мостки исчезли.
— Прыгай! — кричал физорг, подбадривая своих питомцев. — Не бойся! Водой холодной закаляйся, если хочешь быть здоров!
Процентов шестьдесят преодолели водный рубеж без особых трудов, процентов десять оказались не на должной высоте и поэтому здорово промокли. Остальные дрогнули и отступили на исходные позиции.
— Нет, — печально сказал предзавкома комбината, — не готовы они к труду и обороне. Ведь канава-то значительно меньше, чем нормы по прыжкам в длину…
— …Они, — повторил третий, — по ехидству замысла чувствую. Недаром тогда слухи ходили, что мостки сняли ребята из нашего общежития.
— Слышите? — показывая на окно комнаты № 15, произнес Никифор Ягодкин. — Помнят еще с прошлого года. И зачем ты, Колька, в таких рубахах ярких ходишь? Тебя всегда за километр определить можно. Если б тебя тогда биллиардист наш догнал — кием бы проткнул!
— Эх, как она на это посмотрит, — вздохнул Калинкин, — что скажет…
— А я своей матери не боюсь, — сказал Никита Малинкин.
— Я не о матери, — сказал Николай. — Я о Ксении Николаевне. Что она обо мне сейчас думает?
Три Н закручинились.
Если многие старые производственники не знали молодого редактора многотиражки близко, то комбинатовская молодежь считала Арзамасцеву своей наставницей. Арзамасцева раньше была начальником учебно-производственного цеха. И сотни нынешних мастеров кожевенного дела получили путевку в жизнь именно из ее рук. Ребят она знала так хорошо, что безошибочно определяла участников любой шалости, совершенной «неизвестными учениками». Так, например, случай с мостками на стадионе для нее не был загадкой. Конечно, это сделали Калинкин, Малинкин и Ягодкин.
— Что-то она обо мне думает? — повторил Николай.
— Ты не ной, — сказал Малинкин, — сам виноват. Она здесь была, тебя искала. Зачем испугался? Она трусов не любит.
— А на комитет не пойдешь, — сказал Никифор, — второй раз трусом будешь.
— Еду, еду, еду к ней… — запели в комнате № 15.
— Хватит! — сказал чечеточник и отбил па, известное среди любителей под названием «последний нонешний денечек». — Мне танцевать не дают, а ты поешь…
— Я вас, артистов, перевоспитаю, — сказал третий, шумовик. — Будете всякие там танцен-манцен в клубе делать. Может, я желаю над собой работать в тишине…
— Ага! — раздался голос вахтера дяди Кости, и он вошел в палисадник. — Обнаружены на месте! Покушение на нарушение! Чего прячетесь? Вот тебе, Калинкин, записка от Ксении Николаевны!
Друзья развернули бумажный фантик:
«Коля! Успокойся! Все знаю, рекомендацию тебе дам я. Не опоздай на комитет. Арзамасцева».