В зале заседаний художественного совета студии зажегся свет. Только что окончился просмотр нового фильма «Красногорское руно», созданного Протарзановым. Наиболее ревностные поклонники Виктора Викторовича бросились к нему.
— Мэтр! Это гениально! Вы навечно врубили себя в историю кино! Кадры, где овца смотрит на каракулевое манто и плачет, это… это Левитан плюс Айвазовский! Море чувств! Какое счастье быть вашим учеником!
— Спасибо, друг мой Власий! Ценю порыв души!
— Дорогой Протарзаношвили! От имени науки приношу благодарность искусству! Хватадзе сам не думал, дорогой, что красногорский барашек такой артист. По этому поводу у Хватадзе в лаборатории будут большой шашлык делать, большую бочку кахетинского пить! Приезжай — гостем будешь.
— Весьма признателен, Гавриил Автандилович! Весьма!
— Виктор Викторович, — наклонился к протарзановскому уху сосед, заместитель директора по хозчасти. — После кого мне выступить?
— Вы шепчете так тихо, что я ничего не слышу.
— После кого мне…
— Да не орите вы на весь зал! Шишигин как смотрел фильм? Улыбался?.. А Валаамов? Хмурился?.. Значит, оба довольны! Тогда вы можете начинать первым. Вы ведаете всем студийным хозяйством, считаетесь человеком со вкусом, а главное — имеете свое мнение…
— Если нужно первым, я выступлю первым.
— Нельзя так демонстративно шептаться! Издали кажется, что вы меня целуете в ухо.
— Я выступлю первым, Виктор Викторович!
— Да не вопите вы так! На нас смотрят!
Протарзанов оглядел зал и словно укололся о насмешливый взгляд Юрия Можаева.
«Я с тобой еще посчитаюсь, — подумал Протарзанов. — Розовый ангелочек сыскался… Подстрижем крылышки…»
— Мэтр кроток, словно увековеченные им овечки, — проговорил Юрий. — Взгляни-ка, Март! Витя в тигровом галстуке формирует отряды поддержки. Ты видел, как он шептался с главным завхозом?
Заместитель директора по хозчасти, человек, не поддающийся описанию, отошел от Протарзанова с независимым видом. Он занял свое место среди членов художественного совета, вклинившись между Шишигиным и Валаамовым. Он выступал в роли прослойки и амортизатора. Сидя между ними, он имел задание препятствовать возможному сговору этих ненадежных коллег.
Оглядев зал, Виктор Викторович решил, что наступил момент для камертонного выступления.
Не поддающийся описанию администратор уловил подмигивание благодетеля и вскочил с места. Размахивая руками, словно расчищая дорогу своим словам, он безостановочно заговорил:
— Почему сегодняшний день можно считать праздником киноискусства? Потому что впервые человек, вооруженный съемочной камерой, проник так глубоко в психологию парнокопытных! Кто мог подумать, что скромная овца, которую мы до сих пор знали по брынзе, плову и шерстяным тканям, существо столь эмоциональное?! Совершенно справедливо поступил наш уважаемый и постоянно растущий Виктор Викторович, что не позволил ничему другому, второстепенному, встать между зрителем и овцой…
— Это вы верно схватили, — с места сказал Валаамов. — Человек у него за кадром. Овца, значит, царь природы?
— Товарищ Валаамов, — и оратор так энергично замахал руками, будто хотел вогнать критические слова обратно в режиссера, — товарищ Валаамов пытается умалить высокие достоинства.
— Нет, почему же? — великодушно возразил Валаамов. — Картина смотрится, качество съемок безукоризненное.
— Вот именно, — обрадовался замдиректора. — Безукоризненно! Обратите внимание на пейзажи! Тишина ущелий, нарушаемая лишь нежным бараньим блеяньем! Какая высокая культура съемки! Какая правдивость обстановки! Как это величаво и поэтично!
— А нельзя уточнить, — вдруг вставил слово Шишигин, — в каком веке происходит действие фильма?
— Я восхищен остроумием товарища Шишигина, — поклонился оратор, — но если уж он не в курсе дела, я позволю себе напомнить: фильм снят месяц назад!
— Вот как! — удивленно протянул Шишигин. — А мне почему-то казалось, что в античные времена. Тем более, что самозавивание овец происходит каким-то волшебным образом. Где раскрытие открытия?
— Костя, дай человеку объективно высказаться, — вмешался Протарзанов. — Но если тебе очень нужна научная консультация, здесь находится сам Гавриил Автандилович Хватадзе, творец красногорских чудес.
— Конечно, дорогой! — воскликнул Хватадзе, и его усики-стрелки зашевелились. — Зачем говорить обидные слова: «открытие», «раскрытие»? Приезжайте ко мне в лабораторию, постойте под лучами — будете кудрявые, как каракуль!
— Спасибо за приглашение, — сказал Валаамов, поглаживая свой гладкий, как коленка, череп. — Обязательно приеду!
Товарищ фениксов, используя служебное положение, призвал аудиторию к порядку.
— Не надо конфликтов, товарищи! Будем высказываться в порядке живой очереди! Дайте возможность оратору исчерпать свой регламент.
Оратор благодарно поглядел на дымящийся хохолок Фениксова и продолжал. Но внимание аудитории было уже утрачено. Даже протарзановцы, несмотря на суровые взгляды своего шефа, вели тихие отвлеченные беседы. Гиндукушкин находился в постоянном шевелении. Острый нос поворачивался, как флюгер. Власий ревностно выполнял очередное особое задание: все слышать, все чуять.
Недалеко от него сидел Мартын и очень почтительно разговаривал с пожилой седовласой женщиной в старомодном пенсне. На лацкане ее жакета искрился орден — «Мать-героиня».
В том же ряду подозрительно тихо восседал Можаев.
— А вам-то, товарищ Можаев, — спросила Пелагея Терентьевна, — фильм приглянулся? Я сколько лет в деревне живу, свои овцы есть. Но чтоб из взрослой простой овцы каракуль получался — не поверю. Как это называется? Научная…
— Фантастика, — подсказал Можаев.
— Спасибо. Она…
В этот момент член худсовета, не поддающийся описанию, взмахнул руками так, словно хотел взлететь, и сел на место.
— О мнении моих уважаемых коллег и… друзей Кости Шишигина и Лени Валаамова я уже догадываюсь, — с горечью произнес Протарзанов. — Мне бы хотелось услышать ваше слово, товарищ Фениксов.
— Я… мя… как всегда, — покачал своей дымящейся головой директор, — изложу свои соображения несколько позже… в письменной форме. Устный экспромт может быть истолкован превратно.
— Не трудитесь, товарищ директор, — раздался голос Шишигина. — По данному вопросу вы, как и всегда, напишете два противоположных заключения…
Взлохмаченный Костя, как обычно, теребил вылезающий из бортов своего демисезонного костюма подкладочный волос.
— Да, товарищи, — взволнованно продолжал он, — обнаружилось одно высокохудожественное обстоятельство. Наш директор еще до отъезда группы Протарзанова написал два заявления. В одном он со всей прямотой и страстью возражал против съемок, в другом принципиально и пылко восхвалял инициативу Виктора Викторовича. Точно такой же трюк он проделал перед отправкой группы товарища Валаамова.
На мгновение стало тихо. И вдруг раздалось отчетливое кудахтанье.
Это смеялся товарищ Фениксов. Он закрыл глаза и кудахтал, как курица, только что перевыполнившая подовую норму яйценоскости.
— Ай-ай, — с укоризной сказал Фениксов, — какие наивные вы вещи говорите, товарищ Шишигин! А еще человек с высшим образованием! Возьмите любую папку с протоколами заседаний худсовета. По каждому вопросу одно мое заявление И все это знают, товарищ Шишигин! Смотрите, за голословную клеветушку по головушке не погладят!
Но Костя, не обращая внимания на вкрадчивые угрозы, достал из кармана пачку бумажек и начал объяснять секрет непогрешимости и несгораемости Фениксова.
Метод был прост, как все гениальное. Он базировался на двухпапочной системе. Едва оканчивалось очередное заседание худсовета, на котором разбирался какой-нибудь спорный вопрос, как Фениксов составлял два взаимоисключающих документа.
Материалы заздравные передавались для положенной регистрации дежурной секретарше. Она накладывала канцелярское тавро, и доселе простая бумажка, становясь документом, возвращалась к месту рождения. Такой же бумеранговый путь проходили заупокойные заявления. Но это предусмотрительно делалось на следующий день, при другой дежурной секретарше.
С директором студии, всегда уверенным, спокойным и немногословным, во время шишигинского монолога происходил ряд волшебных изменений. Его легкий, словно струйка дыма, хохолок постепенно превращался в пепельную кучку. Лицом Фениксов пожух и сморщился. Он усыхал на глазах, все глубже и глубже уходя в глубокое, черной кожи, кресло.
— Вот, собственно, и весь неподражаемый творческий метод, — закончил Шишигин, пуская по рукам фотокопии директорских страховок…
Неожиданно директор поднялся и, завороженно глядя на дверь, двинулся к выходу.
— Пошел заготавливать заявление об уходе по собственному желанию, — догадливо сказал кто-то.
— Сгорел Фениксов, — прошептал Гиндукушкин. — А ведь здорово придумано! Если этот приемчик усовершенствовать, то…
— Если бы я была его матерью, — громко произнесла Пелагея Терентьевна, — я бы сама сгорела от стыда!
— Сколько энергии ушло на эти манипуляции! — заметил Валаамов. — Если бы ее всю употребить в дело! Насколько бы легче нам было работать.
«Эх, шляпа, не сумел даже подобрать верных людей в секретариате! А держался, как оракул!» — подумал Протарзанов и уже вслух провозгласил:
— Но мы отвлеклись, товарищи! Вернемся к моим баранам.
Наконец страсти улеглись.
Вместо директора, выбывшего из строя по поводу душевной травмы, бразды ведения совещания взял Валаамов.
Первым вызвался говорить Юрий Можаев.
— Разрешите молвить слово не члену худсовета?
Уловив в просьбе Юрия опасную для себя интонацию, Протарзанов порывисто встал с кресла:
— Прошу, мой юный друг! Я с огромным удовольствием выслушаю ваше мнение! Прошу сюда, на первый план! Горжусь тем, что сегодня мы также посмотрим куски будущего фильма, снятого моими учениками Можаевым и Благушей. И будем их обсуждать! — многозначительно добавил юн.
Юрий посмотрел на Мартына. Тот ободряюще улыбнулся в ответ и направился к выходу.
— Покидаете поле боя? — удивилась Пелагея Терентьевна.
— Наоборот, — отвечал Мартын, на минуту останавливаясь, — занимаем исходные позиции. Мое место в аппаратной. Буду крутить фильм. Собственно, не я, а главным образом Можаев: он уже старый киномеханик. Когда-то вертел чужие фильмы, а теперь — свой собственный.
Юрий не слышал этого разговора. Дойдя до двери, он повернулся к сидящим в зале:
— Перед тем как демонстрировать пленку, разрешите сделать маленькое предисловие. Как уже говорил первый оратор, благородство и культура режиссера Протарзанова позволили ему создать достоверный, правдивый фильм о великом каракулевом открытии. Я в принципе готов принять такую формулировку… после уточнения некоторых деталей.
Виктор Викторович посмотрел на Юрия гипнотическим взглядом. Но тот, нимало не смущаясь, продолжал:
— Во-первых, благородный Виктор Викторович вел себя в Красногорске настолько деликатно, что опозорил всех работников кино. Во-вторых, в достоверном и правдивом фильме о великом открытии три четверти кадров инсценированы и подтасованы. А в-третьих, никакого великого каракулевого открытия не существует!
— Вы слышите, друзья, — воскликнул Протарзанов выспренне, — как этот человек чернит седины своего старого учителя?
— Пусть Можаев представит доказательства! — взвизгнул Гиндукушкин. — Мы не позволим травить Виктора Викторовича!
— Как можно говорить такие нехорошие слова? Хватадзе чабаном полжизни был! Хватадзе ученую степень имеет! А тут говорят: «открытие — раскрытие»… Издевательство это над наукой! Над моей изобретательской жизнью издевательство!
— Разумеется, — повысил голос Юрий, — я догадывался, что встречу возражения, и поэтому собрал доказательства! Вот номер «Красногорской правды», в котором напечатан благодарный отзыв о благородном обращении Виктора Викторовича с колхозниками. Отзыв помещен, как все могут убедиться, почему-то под рубрикой фельетон. Название — «Киновоевода»…
— Я уже написал опровержение! — крикнул Протарзанов.
— Опровержение?! — громко удивилась Пелагея Терентьевна. — Простите, товарищи, но я сама из тех мест. Знаете, как у нас народ весь обижен был этими… как их?..
— Киноинсценировками, — подсказал Юрий.
— Спасибо… Ими… Недаром вас воеводой прозвали!
— Но вернемся к протарзановским баранам, — сказал Юрий. — Вы, Виктор Викторович, очевидно, считаете надувные скалы подлинным горным пейзажем? Наших звуковиков, одетых в бурки, — потомственными чабанами? А мобилизованных у колхозников индивидуальных овец — за мощные подопытные отары? Ах, какая наивность! Да за такую суровую правду жизни…
— Вы подтасовываете карты! — заволновался Протарзанов. — Ваши козыри ничего не стоят! Только юношеское незрелое воображение может считать обычную расстановку сил и организацию кадров подлогом!
Свет неожиданно погас.
— Предлагаю вашему вниманию, — прозвучал во тьме голос Можаева, — иллюстрацию: «Организация документального кадра по-протарзановски»!
На экране возник мшистый гранитный утес. На глазах у зрителей он становился все больше и больше. Шоферы, беззвучно переругиваясь, накачивали горно-резиновый пейзаж. Тут же, яростно размахивая предлинной хворостиной, Гиндукушкин гнал орлов. Хищники пугливо шарахались при виде миролюбивых овечек.
В следующих кадрах взмокшие помрежи помогали звукооператорам натягивать бурки и раздавали кудлатые папахи, посохи и другой овцеводческий инвентарь.
Наконец в кадр вошли несколько колхозников. Очевидно, это были владельцы домашних животных, так как они пытались вернуть свою собственность. Затем на первый план вылезла величественная фигура Протарзанова. Он грозно размахивал рупором, судя по жестикуляции, произносил какие-то не особенно вежливые слова.
— Вопрос ясен, — сказал Валаамов, — но вы, товарищ Можаев, заявили, что никакого каракулевого открытия не существует. Худсовет просит доказательств.
— Давай, Мартын! — скомандовал Юрий, и свет в зале снова погас.
— Прошу вас, товарищи, ознакомиться с таинственными лучами Хватадзе… Простите, кадр немного дрожит, но я не мог не хохотать во время съемки. Вот оно, синтетически-аналитическое чудо!
…Посредине комнаты на деревянном помосте стояла мокрая грустная и простоволосая овца. Ошеломленно мигая белесыми ресницами, подопытное парнокопытное с тоской глядело на вольтметр. Под брюхом овцы был продет широкий солдатский ремень с пряжкой, похожей на счетчик. На табурете, распластавшись, как дремлющий осьминог, лежал… аппарат для шестимесячной завивки.
— Перманент! — коротко пояснил Юрий. — Простите за несколько темный кадр, но я снимал без дополнительного освещения.
У щита с рубильником сидела женщина в спецовке и опробовала приборы. По комнате, неторопливо жуя, расхаживал сам кандидат наук. В руке он держал шампур с шашлыком и время от времени пользовался им как указкой.
Следующий эпизод напоминал фотографию: на крыльце дачи стоял Хватадзе, облокотившись на овцу, которая, очевидно, только что закончила электропроцедуры. Усики у кандидата наук браво топорщились. Овца тоже выглядела ослепительно. Вместо свалявшихся сосулек на ней вились роскошные локоны.
— Но ведь сценарий консультировал профессор Динозавров! — раздался подавленный голос Протарзанова. — Я так обманут!.. А почему меня Можаев раньше не предупредил?.. Ведь кино — это наше общее дело!.. Позор!.. Я бы сам, своей собственной рукой, задушил эту овцу!.. О, жалкий жребий!..
— Я пытался вам все объяснить, — прозвучал можаевский голос, — а вы даже не захотели со мной разговаривать.
— Где этот кандидат наук? — завопил Протарзанов. — Дайте мне его!
Вспыхнул свет. Кресло, в котором сидел Хватадзе, было пусто. Кандидат сельскохозяйственных наук исчез так незаметно, словно он был доктором черной магии.
— Закономерность, — сказал Валаамов. — Мистификатор сам всегда становится в конце концов жертвой мистификации. Эффекты — это еще не вся жизнь, Виктор Викторович.
— Скольжение по поверхности приносит пользу преимущественно в конькобежном спорте, — резюмировал Шишигин.
— Меня ввели в заблуждение, — расхаживая вдоль стола, говорил Протарзанов. — Со всяким может случиться. Не надо делать из рокового стечения обстоятельств трагедию в пяти актах. Я был окружен неискренними людьми! Подумать только, Хватадзе! Фениксов!..
— Я полагаю, — предложил Валаамов, — что говорить о фильме «Красногорское руно» нечего. А режиссеру Протарзанову придется посвятить специальное заседание художественного совета!
— Присоединяюсь, — с достоинством произнес Протарзанов, — и даже требую. Уповаю на справедливость. Мы, ведущие мастера, тоже не чужды самокритики.
И вот, наконец, прозвучали долгожданные слова:
— Переходим к просмотру кусков очерка «Дружная семья». Операторы — Юрий Можаев и Мартын Благуша. Автор сценария — Дормидонт Бомаршов! — Шишигин торопливо направился в просмотровую будку, чтобы заменить вышедшего в зал Благушу.
— Интересно, что они там сняли! — зловеще прозвучал голос Протарзанова.
— Ну, будет буря! — негромко сказал Благуша, пожимая руку Юрия.
И все услышали отчетливый голос Можаева:
— Будет буря? Мы поспорим и поборемся мы с ней!
И в который раз за этот вечер в просмотровом зале погас свет.