Не тот нынче подхалим пошел. Прежние подлизы с заискивающими улыбками и угодливо согбенным станом вымирают, как мамонты. Старые тропки к сердцу начальства поросли фельетонным бурьяном. Подхалимы-полуидиоты, наводнившие юмористическую литературу, приучили публику смотреть на себя с добродушной, снисходительной улыбкой. Такой человек зачастую считается прямолинейным, как Невский проспект, и ясным, как витринное стекло. До сих пор еще подхалимаж в шкале аморальных поступков занимает место где-то между безбилетным проездом в метро и курением в неположенных местах.
Подхалим легко меняет свое лицо. В искусстве перевоплощения с ним могут сравниться только артисты МХАТа.
Если начальник любит стрелять уток, то его обожатель в своем усердии готов заменить охотничью собаку и за две недели начинает отрабатывать перед зеркалом стойку. Если сын начальника коллекционирует фантики, то подхалим, даже рискуя получить сахарную болезнь, готов питаться одними конфетами и аккуратно складывает в бумажник разноцветные этикетки. Если жена начальника страдает полнокровием и лечится пиявками, то иной подчиненный ее мужа готов их выращивать на собственном теле. Так подхалимы вели себя тысячелетиями.
В старые годы, когда подобное поведение было у хозяев в почете, льстецам и подлизам жилось вольготно.
При социализме подхалиму трудно. Попробуй пристукни в присутствии посторонних перед начальником каблучками — сразу заметят и осудят.
И все-таки подхалимы еще существуют. Есть категории подхалимов-рвачей, есть категории подхалимов-карьеристов. Представьте себе: в учреждении за соседними столами трудятся два сотрудника. У них в принципе одинаковые анкеты, одинаковые столы, одно и то же количество благодарностей в приказах. Но… начальником отдела может быть назначен только один из них — тот, кого скорее заметят и оценят…
Значит, решает один из них, пусть заметят меня. И с этого дня он начинает оставаться вечерами, чтобы написать доклад за начальника. Он строчит в местную газету заметку об успехах своею учреждения. О начальнике ни слова. Но начальнику будет все равно приятно.
Глупо было бы писать: «Под руководством Ивана Ивановича мы достигли…» Не те времена!
Времена новые, а душа у подхалима старая. И он вынужден маскироваться, гримироваться, уходить в подполье… Поскольку прежние патентованные способы подхалимажа недействительны, приходится искать новые щели в сердцах руководства, разрабатывать сложные способы эмоционального и психологического воздействия.
Подхалим не имеет лица, но его надо уметь увидеть. Нынче он не гнет спины и не жмет подобострастно длани. Иной, может быть, вообще начальнику два пальца подает да еще при этом в сторону глядит. Но этими двумя пальцами нью-подхалим такой выкрутас учинить сумеет, что начальниково сердце из-под жилетки достанет да себе в карман и переложит…
…— У меня все вперед на сорок ходов продумано, — крикнул тугому на ухо агенту снабжения Сваргунихину руководитель АХО облторга Умудренский. — Как у Ботвинника!
— А кто… этот Ботвинник?
— Благодаря разумно сделанным ходам он стал чемпионом… Гроссмейстер шахматных комбинаций… На сорок ходов вперед мыслит!
— Да который раз я тебе говорю сегодня, — рассердился Сваргунихин, — не ори ты, сделай милость, так глухим стать можно.
— Так тебе же на ухо все кричат, — удивился Умудренский. — И я привык. Ты ж глухой! Если я тебе скажу нормально, ты не уловишь мою мысль.
— Если я не в учреждении, а в частной квартире, я слышу лучше, — сказал Сваргунихин и шевельнул большими, похожими на листы капусты ушами.
— Тогда слушай. Ты можешь прославиться. Ты можешь обогатить свою автобиографию. Хочешь?
Сваргунихин слушал, раскрыв рот и пожирая глазами начальника АХО.
— Согласен, — сказал он. — Что надо делать?
Умудренский начал возбужденно ходить по комнате. Он был похож на контрабас. Грифом служила маленькая с лысинкой головка, посаженная на длинную жилистую шею. Туловище его в полувоенной гимнастерке, перетянутое по талии широким флотским ремнем, и широчайшие окорока галифе довершали сходство со смычковым инструментом.
— Ты же знаешь, завтра у нас в торге будет киносъемка. Снимают Калинкина. Улавливаешь эту мысль? На моих глазах съемки не первый раз. В таких случаях положено хорошо обставить кабинет начальника. Во всех областях наш торг будут смотреть — нельзя ударить лицом в грязь. И еще одно: необходимо нам попасть в кадр. Представляешь значение? Кого снимают в фильмах? Передовиков. А что такое передовик? Тот, кто впереди, кто к начальству, значит, поближе. А как к нему приблизиться, если оно несознательное, вроде нашего Калинкина? Вот и необходимо смекалку проявить, на всесоюзный экран проникнуть… «Красногорский облторг. В главных ролях: Калинкин, Умудренский, Сваргунихин». Понял? Ты об этом в анкетах писать потом можешь.
— В анкетах что, — сказал Сваргунихин мечтательно, — вот в трудовой бы книжке…
— А зачем? Тебе тогда никакое сокращение штатов не страшно. Тебя куда хочешь возьмут! Ведь все начальники в кино ходят. Популярность, брат, это самое дорогое. Улавливаешь мою мысль?
— Улавливаю, — подтвердил Сваргунихин, тяжело дыша от волнения. — Что я должен делать?
— Ты достанешь обстановку, — сказал Умудренский, — а я тебя пущу в кадр. Вот у меня списочек вещей первой необходимости… Пальмочки. Три запасных телефончика. Ковры-самоцветы. И позвони, не забудь, в филармонию — там обещали вазу какой-то Турнепсовой…
— Многовато, — проглядывая список, заметил Сваргунихин. — Но ради будущей автобиографии поднатужусь. Это я возьму там… это дадут здесь… это займу… это обменяю… А в какой кадр ты меня пустишь?
— В таких случаях что снимают? Как накладные на подпись приносят или как начальник с сотрудником беседует. Иногда — совещание. Я буду беседовать с Калинкиным как сотрудник. А ты давать бумаги на визу… Завтра приходи пораньше — подробности отрепетируем на месте. Нужно все заранее учесть. Плановость — великая вещь. На вдохновенье надейся, а сам не плошай. Ты все расслышал как следует? Не перепутаешь? Момент исторический!
— А может, для Калинкина еще букет цветов купить, на стол поставить? — неуверенно спросил Сваргунихин.
— Это уже будет подхалимаж, — возразил Умудренский. — Делай, как говорят. Понял?
— Расслышал. Главное, чтобы все было, как ты рассчитываешь.
— У меня не сорвется. У меня все рассчитано на сорок ходов вперед. Учись, брат, предусмотрительности! Раз съемка назначена на десять, то вещи заказывай к семи, — значит, к девяти только доставят… И вообще учти, в смысле времени всегда надо страховаться: на собрания приходи на два часа позже, в очередь за апельсинами становись на два часа раньше. И так и так попадешь к открытию. Тебе трудно — ты глухой. Ты всего уловить не можешь. И вообще как ты работаешь — непонятно.
— Раз ты мне, Умудренский, доверие оказываешь, — сказал Сваргунихин, пряча список реквизита в карман, — то и я тебе довериться могу… Здесь нас никто не подслушивает?
И Сваргунихин, прислушиваясь, повел своими капустными ушами… А затем в общих чертах рассказал о том, как он стал глухим.
РАССКАЗ О ТОМ, КАК СВАРГУНИХИН РАБОТАЛ ЛОДОЧНИКОМ, ОБУЧАЛ ПОПУГАЕВ ПОДХАЛИМАЖУ, ТОРГОВАЛ НЕБОМ, РУКОВОДИЛ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМОЙ И КАК ДОШЕЛ ДО ЖИЗНИ ТАКОЙ, ЧТО СТАЛ СОЮЗНИКОМ УМУДРЕНСКОГО
Было время, когда Сваргунихин на свои барабанные перепонки не жаловался и как работник особой ценности не представлял. Юный Сваргунихин начинал свою карьеру простым лодочником-перевозчиком. С утра до вечера он совершал рейсы по озеру, перевозя людей с шумного берега, на котором раскинулся город, на тихий, противоположный берег, под сень дубравы. И обратно. Все было бы ничего, если бы Сваргунихина не грызла зависть. Его сослуживец, глухой лодочник дед Kypoeд зарабатывал в два раза больше. На первый взгляд это казалось странным: Сваргунихин и греб резвее и проворнее был. А за дедом угнаться не мог. Объяснялось это дедовской глухотой, о которой знали все в городке. Именно поэтому его и предпочитали влюбленные парочки, которые согласно лирической традиции любят побеседовать без свидетелей. По той же причине лодку с дедом часто нанимали какие-то подозрительные люди, которые переправлялись на ту сторону озера для того, чтобы поговорить наедине о своих грязных делишках. Немалый доход приносили деду и начинающие певицы, которые отплывали как можно дальше от населенного пункта и там тренировали свои голосовые связки. Всех этих клиентов дед устраивал потому, что был глух, как весло.
Доходы деда не давали покоя сваргунихинской душе. От жадности Сваргунихин дошел до того, что завидовал даже слепым и хромым. И когда ему представилась возможность объявить себя глухим, он не замедлил ею воспользоваться.
Случилось это в жаркий воскресный день, во время массового гулянья с потреблением безалкогольных напитков. Когда Сваргунихин перевозил буфетную комиссию на другой берег, у него в лодке взорвалась четверть с квасом. Председатель месткома был ранен, казначей получил пробкой в лоб, а Сваргунихин лег на дно лодки и объявил себя контуженным.
За весла сели члены буфетной комиссии. Сваргунихина вытащили на берег и окружили заботой. Ему делали искусственное дыхание и отпаивали квасом. Не прошло и часа, как представитель Освода, на котором лежала обязанность следить за утопающими и немедленно оказывать им первую помощь, прибыл на моторке.
— Утонул? — радостно спросил он. — Воду откачали? Жив остался? Тогда составим актик. (Документ осводовцу был необходим, потому что он работал на хозрасчете и получал со спасенной головы. Зарабатывал он неплохо, так как снимал дачу невдалеке и заставлял всех своих домочадцев и близких знакомых тонуть по два раза в день.)
— Фамилия, имя, отчество? — спросил осводовец, послюнявив карандаш: в лицо спаситель утопающих знал всех прибрежных жителей, но на память в смысле имен не надеялся.
Сваргунихин абстрактным взглядом окинул окружающих.
«Сейчас или никогда», — сказал он самому себе.
— Сообщите фамилию, товарищ утопленник!
— Как? — переспросил Сваргунихин, замирая от волнения.
— Имя-отчество!
— Кому?
— Да что с тобой?
— Куда?
Тут уж зашумели все.
— Оглох от контузии! — кричал предместкома. — Жертва кваса! Я говорил, пиво надо было брать!
— Так и запишем, — сказал осводовец. — Вид ранения: глухота. Причина: контужен квасом.
С той поры, согласно выданной Осводом квитанции Сваргунихин официально считался глухим. Клиенты деда Куроеда стали постепенно перебираться в сваргунихинскую лодку: среди двух глухих обычно выбирали наиболее расторопного. С горя дед Куроед запил и перешел в банщики.
Потом на шумном берегу озера воздвигли ресторан-самоварник с пельменно-шашлычным уклоном. Повара развили такую бешеную деятельность, что уже недели через две воды озера насквозь пропахли луком и жареной бараниной. Рыба разбрелась по затонам, гуляющие — по столикам.
Рядом с рестораном построили лодочную пристань. Лодок было много, и любой горожанин, оставив в кассе на пристани свой профсоюзный билет, получал весла — без очереди и на неограниченное время, с почасовой оплатой. Посадив в лодку свою любимую, он мог сам грести во все четыре стороны и вовсе не нуждался в услугах перевозчика…
Но Сваргунихин не пропал. Его устроили работать смотрителем в городской зооуголок. Должность зоосмотрителя считалась роковой: больше недели на ней никто не выдерживал. Дело в том, что попугаи, составлявшие подавляющее большинство населения уголка, во всем подражали директору: постоянно были недовольны и сквернословили напропалую.
— У меня после контузии глухота, — сказал Сваргунихин, заполняя анкету. — Я попугаев не боюсь!
И он решил во что бы то ни стало завоевать доверие грозного директора, стать его правой рукой, чтобы потом безраздельно царствовать в животном мире.
В первый же месяц он выучил попугаев приветствовать директора и справляться о его здоровье. При появлении начальства попугаи хором орали «ура», а медведь становился на задние лапы. Ужи и желтопузики, продаваемые на вес местным любителям природы, в обучении не нуждались: они пресмыкались с детства.
Под руководством Сваргунихина звери и птицы ударились в подхалимаж. Директор был доволен, приказал им увеличить выдачу корма, а Сваргунихину повысил зарплату.
— Будь здрав, Петр Петрович! — горланили скворцы и попугаи, когда начальство заходило в зооуголок зверей посмотреть и себя показать.
Сваргунихин слышал, как директор, принимая его за глухого, говорил другим сотрудникам:
— Берите со смотрителя пример! Далеко человек пойдет!
И далеко пошел бы Сваргунихин, если бы директора не сменили. Нового руководителя звали Иваном Ивановичем, а попугаи на ходу переключиться не смогли и продолжали величать Петром Петровичем.
Сваргунихина уволили.
После этого он стал торговать небом. В садике городского планетария стоял небольшой телескоп, и Сваргунихин бойко рекламировал свой розничный товар: луну, планеты и наиболее популярные из звезд. Посмотреть на луну, увеличенную в пять-десять раз, стоило пятиалтынный. Кольца Сатурна шли по полтиннику. А «каналы» на Марсе тянули по рублю.
Распродажа планетной системы шла бойко и приносила планетарию астрономические доходы. Но не на это делал ставку Сваргунихин, протаптывая тропинку к сердцу очередного начальства. Он надеялся на свою лжеглухоту. В свободное время сотрудники планетария любили посидеть в садике, поговорить о судьбах вселенной и о деятельности месткома. Иногда доставалось и директору.
— Вообще-то он чудный человек, — говорил Вася, мастер по кометному и метеоритному делу, — но срывается иногда. Вчера, например, после лекции «Межпланетные путешествия» где-то напился, пришел в полуразобранном виде, заперся в кабинете и два часа пел «Всю-то я вселенную проехал»…
— Считает себя руководителем солнечной системы, — сказал дядя Сережа, механик «северного сияния», — зазнался немного. Бывает. Ведь и на солнце есть пятна… Эй, Сваргунихин, почем пятна на солнце?
— Кого? — спросил Сваргунихин.
— Да как же он с народом работает? — удивился Вася.
— По прейскуранту, — объяснил дядя Сережа. — Вон небесное меню на сегодняшний день висит…
Вечером Сваргунихин решил доложить директору планетария итоги своих месячных подслушиваний. Но директор стукнул кулаком по столу и закричал, что наушников он в небесном деле не потерпит. Сваргунихин, забыв сдать дневную выручку за солнечные пятна, со скоростью метеорита вылетел из планетария.
Первая крупная неудача не обескуражила псевдоглухаря. Он продолжал совершенствовать свой акустический метод. И многие начальники лили потом слезы благодарности ему на грудь. В некоторых организациях удавалось бросить якорь надолго. И тогда в коридорах учреждения начинали мелькать бесприметная фигура, неотчетливое, как блин, лицо. Запомнить Сваргунихина можно было только по ушам. И если бы не они, то его всегда бы с кем-то путали. Своего, определенного выражения лицо его не имело. На фотографиях оно каждый раз получалось по-разному, а чаще всего как-то вообще не получалось. И когда Сваргунихин поступал в облторг на место агента по снабжению, то начальник отдела кадров заставил его пересниматься трижды:
— Уши вроде ваши, а остальное не похоже…
Тимофею Прохоровичу Калинкину Сваргунихин, как и Умудренский, достался по наследству от прежнего руководства. Бывший начальник торга горячо рекомендовал Калинкину опереться на этих верных людей. Но, видимо, «новый» был со странностями и мудрому совету своего предшественника не последовал. Любимчиков почему-то не заводил. Преданности Сваргунихина и заботливости Умудренского не замечал. И вообще в торге с приходом Калинкина стало беспокойнее: поползли какие-то разговоры о масштабах, новом ассортименте и, самое главное, о сокращении штатов. Обеспокоенный назревающими реформами, Сваргунихин заметался. Хотя он старался внушить сослуживцам, что является незаменимым работником, душевное равновесие не восстанавливалось. Сваргунихин не был убежден, что Калинкин твердо верит в его способности.
Надо было срочно что-то предпринимать. Давно угадывая в начальнике АХО Умудренском родственную душу, Сваргунихин решил вместе с ним бороться за сохранение своих фамилий в платежной ведомости. Так был заключен двойственный союз.
По мере плавного течения рассказа Умудренский испытывал противоречивые чувства. Его бросало то в жар восторга, то в холод тревоги.
«Вот так Сваргунихин! — восклицал про себя Умудренский. — А ведь на вид овечка, заурядный глухарь… Надо держать с ним ухо настороже. Впрочем, что мне его бояться? При таком дефекте начальником ему не быть. А потом с его примитивной тактикой высоко не заберешься…» И уже вслух, когда рассказ был окончен, восторженно произнес:
— Сваргунихин, ты неограниченный человек! Ты лыс, как бог, а мудр, как чорт!
— Полысел от трения об жизнь… повытерся, так сказать, — скромно усмехнулся агент по снабжению и стал прощаться.
— Да, кстати, — уже на пороге произнес глухой. — Я вчера слышал, что Геликон завтра выходит на работу. Выздоровел досрочно.
Умудренский охнул. Геликон Акинфович был замом Калинкина, и его присутствие на съемках могло спутать все карты.
— Спасибо за предупреждение, — пробормотал Умудренский. — Это для меня самое дорогое. Я Геликона когда хочешь вокруг пальца обведу — он мой приятель. Улавливаешь?
После ухода Сваргунихина Умудренский бросился в соседнюю комнату, к жене.
Супруга начальника АХО была худа и длинна, как смычок. Она сидела перед трельяжем и выщипывала пинцетом усы.
— Что случилось? — басом спросила она. И, узнав новость, успокоила мужа: — Ерунда! Геликон Акинфович человек мнительный. Если его припугнуть эпидемией какой-нибудь, то он еще на две недели бюллетень возьмет.
— Но, дорогая, я не врач, — пробормотал Умудренский.
— Он тебе поверит, — сказала жена. — Он так хорошо относился ко всем нам. Звони, или нет — я сама. И она, воинственно шевельнув усом, взяла трубку:
— Приветствую, Геликон Акинфович! Как здоровье? Хорошо? Слава богу! Ваше здоровье для нас самое дорогое.
Умудренский, слушая разговор, делал жене какие-то странные и таинственные знаки, робко грозил пальцем, но она не обращала внимания и продолжала:
— Дни считаем, когда вы на работу выйдете. Что? Завтра? Наконец-то! Радости сколько будет! А то ведь какие кругом печальные дела творятся. Как? Не знаете? Эпидемия ходит. У всех осложнения возникают. Зачем после гриппа? После всего. Мой племянник позавчера вырезал гланды, а сегодня попал под велосипед… Ужас! Самое страшное, как говорят врачи, — не долежать. Сегодня в поликлинике я сама слышала: семь человек увезли в больницу. Что с ними было? Недооценили своих болезней. Поспешили выйти на работу. Вы, мужчины, не цените сами себя. Дайте мне Софочку. Я ей несколько слов, как жена жене… Софочка? Здравствуй, дорогая, — придав своему басу колоратурные интонации, сказала Умудренская и чмокнула трубку в микрофон. Поцелуй был таким звонким, что чья-то лошадь, стоявшая под окном, приняла его за понукание и рванулась с места.
— Надо беречь мужа, Софочка. Ты знаешь, от Нины ушел муж. Да, да. Был болен. Вышел на два дня раньше. И встретил какую-то бабу. А вот если бы он эти два дня лежал, никакой бы встречи не произошло. И Нина осталась бы с супругом. Будь я на твоем месте, я бы выпустила такого драгоценного человека, как твой муж, на работу только через свой труп. Он такой хороший!
Умудренский снова стал делать странные знаки своей супруге. Она зажала микрофон рукой и недовольно спросила:
— Ну, что тебе надо?
— То, что ты делаешь, это подхалимаж! — воскликнул Умудренский.
— Хорошо! Я с тобой объяснюсь потом, — отрезала супруга и позвала: —Толик!
Из соседней комнаты выбежал шестилетний Толик, продолжатель рода Умудренских.
— Мужа надо беречь, Софочка, не только для себя, но и во имя детей, — Умудренская вздохнула мощно, как орган. — С твоей Зузей хочет поговорить наш Толик.
Закрыв рукой микрофон, Умудренская внушительно шевельнула усом и сказала сыну:
— Повторяй за мной все слова, понял?
— Две шоколадки, — ультимативно молвил Толик.
— Кого ты вырастила? — всплеснул руками Умудренский. — Это же типичное рвачество!
— Ребенок оказывает тебе услугу, — сказала Умудренская, — а ты ведешь себя, как на собрании. Толик, держи трубку. Шоколад за мной.
Начинающий Умудренский взял трубку и вопросительно поглядел на мать.
— Здравствуй, Зюзя, — страстным шопотом суфлировала Умудренская. — А я вчера прочитал книжку про Зайку-Зазнайку. А в будущем году я пойду в школу… Как здоровье твоего папы? Не позволяй ему выходить на работу… Сейчас все болеют от жары, это очень опасно…
Испугавшись, что отпрыск может высказать самостоятельное мнение, Умудренская вырвала трубку из рук Толика.
— Зюзя, позови мамочку. Софочка? Ну, как ты, поговорила с ним? Решил остаться до конца бюллетеня? Два дня — какая разница, зато спокойнее. Вот это образцовый муж. Ах, если бы мой был таким же послушным! Целую тебя, Софочка! — и, чмокнув еще раз микрофон, Умудренская облегченно вздохнула.
— Ну-с, чем ты недоволен? — вызывающе спросила она.
— Был. Сейчас я уже доволен. Возможно, ты права, разыграв всю эту пантомиму. И всякие там нежные слова говорила. Мне бы это было неудобно: он все же мой начальник. А ты, как бы сказать, нейтральное лицо.