Обитатели ямы жили, как кроты: почти без света, среди мокрых осклизлых земляных стен. Спали, сидели, ели — на земле.

Ежедневно выводили двоих арестантов, скованных друг с другом, — это называлось ходить «в связке», — на волю.

В сопровождении стражников они бродили по рынку, выпрашивая милостыню.

Содержания, то есть еды, сидящим в яме не полагалось.

У кого в городе имелись родственники или знакомые, тому приносили хлеб, лук, яйца, жбан кваса. А «чужаков», чтобы не умерли от голода, стража выводила на вольный воздух — авось соберут среди торговцев и прохожих малую толику на пропитание.

Бо́льшую часть милостыни стражники отбирали себе, на остатки покупали еду на всю яму.

В первый день ходили табачный торговец и безголосый вор.

Вернулись с руганью: полон рынок убогих и нищих, разве кого кандалами разжалобишь?

Потом воры и табачник исчезли из ямы: торговец, видно, откупился от ждущих его кнутов, а воров увели на правёж и назад не вернули.

Для, Петрухи яма нежданно-негаданно обернулась радостью: Кострюк и Ерёма взялись научить Петруху кукольной премудрости.

Опытные скоморохи обычно занимались в ватагах всем. Играли на бубнах, гудках, домрах и гуслях, плясали, пели, баяли сказки; если нужда была, могли и с медведем управиться и затею новую придумать.

Реже всего в ватагах попадались кукольники. Кукольник должен был быть умелым сказителем-бахарем, руки иметь ловкие да хозяйство с собой иметь немалое — куклы.

Чаще всего кукольники ходили вместе с музыкантами и медведем — тогда скомороху-кукольнику было легче: ватага и без него могла зрителя занять, развеселить.

Но если кукольник выступал один, то и спрос с него был великий — тут уж на товарищей не надейся, сам за себя отвечай!

Кострюк и Ерёма в кукольных комедиях смыслили немало, как, впрочем, и во всех прочих скоморошьих делах.

Кострюк, как старший, держался с достоинством.

Ерёма же даже в обычной жизни вёл себя, как во время представления, — так же мельтешил, любил хлопать себя, как курица крыльями, руками по бокам, ноги у него ходуном ходили. Только в очень серьёзных случаях — к примеру, во время суда ватаги над вором — Ерёма вдруг обретал спокойствие и вёл себя уверенно и достойно.

Ерёма оказался из всех обитателей ямы самым суеверным человеком. По любому поводу он непременно отыскивал какую-нибудь примету. Утром, просыпаясь, Ерёма говорил:

— Видел сон полночный…

Петруха уже знал от него, что сны утренние и вечерние — не в счёт, они никогда не сбываются. Вот полночные — это другое дело.

— А как же определить: вечерний он, утренний или полночный? — спрашивал Петруха.

— Полночный самый отчётливый, — охотно разъяснял Ерёма, — каждую былиночку в нём помнишь… Так вот, видел я, родимые, будто мне сегодня в связке с Петрушкой идти на торжище милостыню просить. И к нам пристала собачка беленькая… Верное слово: ежели приснится белый пёс — всё в точности сбудется…

Раскрывалась крышка ямы, и круглое, как сковорода, лицо стражника нависало над ямой.

— Вот и наше солнышко взошло, охо-хо! — вздыхал Кострюк.

— Проснулись, бесовское отродье? А ну, ты и… ты… в связку! — приказывал стражник, тыча пальцем на хромого старика нищего и здоровенного парня, притворявшегося неизвестно почему глухонемым.

— Видно, сон-то был не полночным, а утренним, — сочувствовал Ерёме Петруха.

Ерёма охотно соглашался:

— Спутал я… Охо-хо, старость не радость. Ты с моё снов-то посмотри — не так ещё путать будешь…

Стоило Ерёме в ковше с водой увидеть комочек глины, упавшей со стены, как он кричал:

— Люди добрые! Нынче с полной сумой наши милостивцы придут с базара! Как крест свят — верная примета! Ох и поедим!

Но связка возвращалась с пустыми почти руками, и Ерёма только в затылке скрёб:

— Что ты скажешь… Така верная примета!

Это ничуть не мешало ему через несколько мгновений предсказывать ещё какое-нибудь событие, которое точно так же не сбывалось.

Скоморохи, как узнал Петруха, шли к князю Шуйскому, чтобы стать «оседлыми». Оседлыми назывались те скоморохи, которые прекращали бродить по Руси, обзаводились хозяйством, оседали на жительство в каком-нибудь городе.

— Бают, что князь Шуйский вокруг себя много ватаг собрал, землю дал, целую слободу для скоморохов построил, — мечтательно говорил Кострюк. — Хватит нам бродяжничать, ноги уже притомились, годы не те…

Ерёма его поддерживал:

— Нужда ходит, нужда бродит, нужда песенки поёт! Лапти рваные, кошель пустой, а в голове волос седой. Оседлым легче жить: призовёт князь — распотешим его, не призовёт — лежи на печи… А то в эту зиму нагоревался я — вспомнить страшно! Перед масленицей брюхо подвело, ложись и помирай. Кем только не побывал! Пиво варить нанялся в питейный дом. Дымоходы перекладывал. Каталем был… Горы ледяные, потешные, в городе Колядце обкатывал. Когда гости придут, накат на горах должен быть с блеском, с шелестом. Вот купец и нанимает каталя, чтоб чужой спиной лоск на лёд наводить. Подрядился я за две стопы блинов в день да братину браги.

— Зато сколько раз покатались! — мечтательно молвил Петруха.

— Тебе бы так! — вздохнул Ерёма. — Я за ночь до масленой так уже укатался, что качу на санках вниз да прямо на них и засыпаю. Три раза опрокидывался. Как руки-ноги целы остались — сам удивляюсь… Лаять к лабазникам нанимался. Ей-богу, не брешу! Собак-то во дворах хватало. А бились со мною об заклад хозяева: кто лучше лаять умеет — я или собака. Всегда верх мой был. Хозяйская-то собака сытая, ленивая, её каждый день кормят, а я с голодухи лай поднимал отчаянный. Да, нужда лает, нужда скачет, нужда песенки поёт!.. Но и кормили меня потом зато по-собачьи, до отвала… Хорошо жил!

— А ну, кто кого перелает! — предлагал Петруха, начинал лаять, и яма наполнялась азартным собачьим тявканьем и смехом. Первое время стражники пугались, искали собак, но потом привыкли и уже не обращали внимания ни на лай, ни на хрюканье, ни на птичье пение, доносящиеся из ямы.

— На масленой мы с Ерёмой два раза в яме побывали, — вздыхал Кострюк. — Потом великий пост… Всё, что заработали, прахом пошло. Теперь опять яма…

— Вот осядем у князя в слободе, — мечтательно произносил Ерёма, — тогда повеселимся! У меня верная примета есть…

Но при слове «примета» все, кто был в яме, начинали посмеиваться, и Ерёма, хмыкнув, замолкал — дескать, не верите, вам же хуже.

Про куклы оба скомороха могли говорить без устали.

Один давний товарищ Кострюка, оказывается, доходил с ватагой до далёких тёплых морей, где по-русски никто не говорит, где живут люди чёрного волоса и прозываются тальянцами.

Видел этот скоморох куклы ихние, тальянские — перенял кое-что. Свои куклы иноземцам показал — смеялись, вином его поили, кормили.

Кострюк придумал Петрухиным куклам новую одежду.

— Рукава у кафтанов ниже колен бывают, видел? Так же смешней, Петрушка. А ладонь кукла в разрез рукава высовывает — вот так… Да ты-то пальцем не верти, а в бок его, в бок… Вот так!

— Эту куклу, Скомороха, сам делал? — недоверчиво спросил Ерёма. — Ежели сам — молодец. Я такой не видел. У других кукольников Мужик да Цыган. А тут Скоморох — это, Петрушка, лихо задумано. Он по-скоморошьи и говорить должен… Ну-ка, скажи по-кукольному…

Петруха клал под язык пищик-манок, пищал так громко и пронзительно, что в погребную крышку всовывалась голова стражника.

— Говоришь ты гоже, — одобрил Кострюк. — Ишь, манок-то как приспособил! Другие-то просто голос меняют, а ты с писком… Так и надо. Чтоб, если кто раз услышит, — уже не забыл.

— Я плотник, по всем делам охотник! — кричала кукла Скоморох.

— Вот тебе ещё присказка, — вспомнил Ерёма, — может, сгодится:

— Нужно тебе сделать Цыгана, Лошадь и Собаку, — решил Кострюк. — Без них какой же ты кукольник…

Вся яма занималась Петрухиными куклами. Наскребли глину со стены, отыскали лоскутьев, даже краски раздобыли с базара.

— Скоморох твой, — говорил Кострюк, — задира и зубоскал, плут, проныра. Себя обманывать не даёт. Про всех всё знает. Вот смекай, как он каждый раз себя вести должен.

— Мы, помню, одно время с личинами работали, — сказал Ерёма. — Маски у нас были разные — купчина, цыган, царь вавилонский. Каждый раз нужно было про себя забывать, помнить, что ты купчина, либо царь… Так и в кукольной комедии помни, Петрушка, кто ты есть. Скоморох у тебя свой голос имеет. Стражник или там поп тоже должны каждый своим голосом разговаривать.

Под вечер, когда в яму спускалась такая темень, что хоть глаз выколи, беседа скучнела, сосед словно исчезал во мраке, каждый оставался в одиночестве, наедине со своими думами.

Но было у сидящих в земляной норе людей одно общее желание — песня. Она лежала у каждого на сердце; казалось, выпусти её на волю — и горе станет меньше, думы радостнее. Да не вырваться песне на свободу, если запевалы нет. Эх, нашёлся бы запевала, а подголосков хватит!

Именно в эти мгновения, когда молчания никто не смел нарушить, а песня уже мешала дышать, рвалась из горла, Петруха запевал высоким тенорком:

Двое-трое, те кто посмелее да поувереннее, пристраивались к нему сразу, затем подхватывало ещё несколько человек. Люди, зажатые со всех сторон глиной да землёй, пели о широте родных просторов, и хор их был так могуч, что, казалось, даже мокрые стены ямы в эти мгновения раздвигались.

Стражники откидывали крышку в потолке. Может, им хотелось послушать песню, а может, они боялись: не дашь звуку выхода — он и всю с подклетью избу на воздух поднимет…

— Надо Петрухе юбку сделать, — сказал как-то раз Ерёма. — Было мне ночью видение, что нам нынче беспременно удастся с базара обруч от бочки принести… Верна примета: сивая лошадь гуляла по небу, звёзды ела…

И хотя обруч от бочки раздобыли только на следующий день, когда пошли в связке Кострюк с Ерёмой, но тем не менее Ерёма хвалился целый день, что его примета оправдалась.

Юбка и обруч для кукольника — это, после кукол, самое главное. Надевает кукольник поверх своей одежды мешок-юбку, подпоясывается покрепче. «Юбка» поднимается вверх и закрепляется на обруче. Если посмотреть на такого человека издали, можно его за вазу принять. Только у вазы — две ноги. Да в материи дырки проделаны — для глаз. Но как же руки освободить? Они для кукол нужны. А кто ж тогда будет обруч держать?

Кукольники выход нашли: к поясу скомороха две палки-распорки прикрепляются — они-то и держат обруч над головой. А обруч держит юбку. Руки свободны. И вот уже над краем ширмы появилась одна кукла, другая…

У Петрухи не сразу всё ладно получалось. То обруч кособочился, то палки-распорки соскакивали, то рукава за что-нибудь зацеплялись, и приходилось сооружение строить заново.

Но к вечеру, с помощью скоморохов, он научился быстро всё собирать и разбирать.

— Завтра пойдём в связке, — сказал Кострюк, — ты представлять будешь.

— Как же так? Ведь мы ж оба будем к цепи прикованы? — удивился Петруха.

— Так руки-то у тебя свободны! — засмеялся Ерёма. — Да и я пособлю!

Стражники уважали скоморохов — ведь больше, чем Кострюк с Ерёмой, никто на базаре не зарабатывал. Значит, и стражникам доход. А кто больше денег приносил, тот и ценился дороже.

— Весёлые люди, бесовское отродье! — довольно потирая руки, говорили стражники. — С ними трезвый не будешь — всегда алтын в кармане!

Предложение Кострюка выпустить с ним в связке Петруху-кукольника вызвало одобрение стражников.

— Половина сбора нам, — сразу сказали они. — Иначе не видать вам завтра света белого.

…Петруха впервые за неделю вышел на волю.

Пришла оттепель, весело пели капли, после полумрака ямы всё казалось ярким, сверкающим, ослепляющим. От свежего воздуха закружилась голова — будто ковш браги выпил. Забылось даже, что от правой ноги тянется цепь, к другому концу которой прикован Кострюк.

У старого скомороха лапти в красный цвет окрашены, онучи белые с синей каймой, на голове — колпак, из лыка сплетённый. Заиграл Кострюк на дуде и начал бить в привязанный к локтю бубен.

— Эй, парень, — толкнул Петруху стражник, — хватит глаза пялить, ещё даже на чарку не заработали!

Второй стражник радостно произнёс:

— Эвон, народишко-то уже зашевелился! Приметил скоморохов!

— Глянь-ка! Лапоть на голове у дударя, — послышался звонкий, радостно-удивлённый голос.

— Потеха начинается! — гаркнул кто-то.

— Петрушка, не зевай! — сказал Кострюк и подмигнул одобряюще. — Ну-ка, постарайся!

Обруч и палки Петруха держал в одной руке, в другой — платок с тремя куклами. Юбка была заткнута за пояс.

Кострюк с одобрением наблюдал, как споро парнишка справлялся с хитрым своим хозяйством.

Вот уже зашагал кукольник по базару, и все заторопились к нему навстречу — давно в Острожце не видели кукольной потехи.

Изменчивы симпатии толпы. Только что слушали со вниманием забредшего на базар гусляра — калику перехожего, а теперь оставили старика в одиночестве и метнулись навстречу новой забаве.

Кострюк перестал играть и сквозь базарный шум услышал громкий, дребезжащий голос гусляра.

Гусляр продолжал петь — не обрывать же на полслове былину о славном богатыре Добрыне Никитиче:

Петруха услышал былину, сквозь прорези в материи разглядел гусляра и рванулся к нему.

— Ты что?! — воскликнул едва сумевший удержаться на ногах Кострюк.

Петруха, ощутив рывок цепи, вспомнил, что он в связке, сказал Кострюку смущённо:

— Забылся… не привычен к цепи ещё…

— Куда ты метнулся?

— Да вот, гусляра приметил… Шляпа у него знакомая больно.

Кострюк увидел лежащую у ног гусляра широкополую заморскую шляпу.

Петруха, к сожалению собравшихся, снял обруч, опустил юбку, передал обруч, палки и свёрток с куклами Кострюку.

— Это ничего… так нужно… — сказал Кострюк обеспокоенным стражникам, хотя сам и не понимал, что задумал парень.

Петруха и Кострюк подошли к певцу. Старик унял гусли — положил на струны сухую длиннопалую ладонь.

После приветствий Петруха сказал:

— Шляпу эту заморскую я знаю давно. Ни с одной не спутаю.

— А может, путаешь? — протянул ему шляпу старик.

Толпа окружила гусляра и скоморохов. Стражники с подозрением смотрели на происходящее.

Петруха взял шляпу, показал её зрителям:

— Пустая?

— Как моя! — закричал долговязый парень, размахивая своей кургузой шапчонкой.

— А теперь? — Петруха огляделся по сторонам, потом протянул руку к жующему калач мальчишке, вынул калач из пальцев испуганного малыша и бросил калач в шляпу. — Лады-лады, ой люли! Что есть в шляпа? — подражая Греку, спросил Петруха.

— Пустая, как моя! — восторженно крикнул долговязый.

— Давай-ка теперь твою шапку! — сказал Петруха.

Парень кинул шапку. Петруха поймал её и положил в заморскую шляпу.

— Пустая? — показывая шляпу зрителям, спросил их Петруха.

— Да-а… — растерянно произнёс стражник. — Дело нечисто…

Петруха шутя потянулся к женщине-нищенке, которая держала на руках младенца.

— Бросить его в шляпу? — спросил он зрителей.

— Не дам! — крикнула нищенка и бросилась, испуганно озираясь, прочь.

Толпа засмеялась.

— Гляди-ка, по-настоящему забоялась!

— Не люблю я этого, — мрачно сказал один из стражников. — Тут раз показывали всякие фокусы, да потом у меня бердыш пропал! Эй, парень, хватит чудеса показывать!

Малыш, у которого Петруха отобрал калач, вдруг громко заревел.

— Ты не плачь, — улыбнулся Петруха, — вот твой калач!

И, к удивлению собравшихся, вынул из шляпы, которая только что была, как все видели, пустой, калач, а за ней кургузую шапчонку долговязого парня.

— Вижу, что шляпа тебе ведома, — пристально всматриваясь в Петруху, проговорил гусляр. — Получил я её от скомороха Грека…

— Грека? — радостно воскликнул Петруха. — Когда?

— Недели две, почитай… Видел я ватагу Потихони на дороге…

— Ну, пошутковали и хватит! — Стражник дёрнул Петруху. — Идти нужно!

Кострюк перемигнулся с гусляром и сказал тихо:

— Обожди нас, назад будем идти, поговорим… Дело есть.

Петруха тем временем вновь изготовился к потехе кукольной.

Кострюк заиграл в дуду, забил в бубен.

Стражники повеселели, глядя на большую толпу зевак и любопытных.

Над обручем показался Скоморох. Поздоровавшись с толпой, он сказал, что ему надоело ходить пешком и он пришел на базар купить лошадь.

— Чтоб возила всё — и воду и воеводу!

В этом месте, по совету Кострюка и Ерёмы, Петруха проверещал о торговцах, которые на рынках по три шкуры дерут с честного народа, а сами палаты каменные строят.

В толпе поднялся такой радостный гул от этих слов, что Скоморох заверещал ещё пронзительнее:

— Чем недовольны, молодцы? У вас небось другие купцы?

— Такие же! — закричал громче всех долговязый парень.

Смеялись зрители, смеялись и стражники, предвкушая хороший барыш.

«Какой голос у куклы! — с восторгом и даже с некоторой завистью подумал Кострюк. — Как Петрушкин Скоморох разговаривает! Такого не слыхивал, а уж сколько я перевидал кукольников на своём веку! Как это я сам не надумал пищик, обычный пищик-манок к разговору приспособить?»

Пронзительное верещание Скомороха было слышно в самых дальних уголках съестного ряда. Торговцы и те кто во что горазд взбирались на колоды, чурбаны, кучи лежалого снега, чтобы разглядеть необычайного кукольника.

Скоморох торговался с Цыганом из-за лошади.

— У меня лошадь хороша! — кричал Цыган. — Грива густа, голова пуста, под гору скачет, на гору плачет, а когда грязь, то сам слазь и вези!

— Мне такую и надобно! — пищал Скоморох.

— А какие зубы у моей лошади! — продолжал расхваливать товар Цыган и показывал на свой рот. — Вот такие! Посмотришь — есть хочется!

Скоморох смотрел зубы Цыгана, щупал ему бока, шею, даже пытался проехать на нём верхом.

Затем сделка состоялась. Цыган ушёл, и вместо него появилась Лошадь.

Скоморох пытался взобраться на неё, но она вставала на дыбы, кусалась, лягалась.

Ржать Петруха не мог, потому что Скоморох должен был всё время пищать, и поэтому ржать приходилось Кострюку, прикрываясь от зрителей бубном.

Впрочем, внимание всех было занято приключениями Скомороха, и никто не обращал внимания на то, что весёлое «иго-го» раздавалось совсем с другой стороны.

Следующей кукольной сцены Кострюк не ожидал — он знал, что из ямы они взяли лишь трёх кукол — Скомороха, Цыгана и Лошадь.

Но Петруха, видимо, решил показать прогулку Скомороха по базару.

Над обручем вдруг показался Цыган, но в другой шапке. Рядом с ним появились разноцветные кубики.

— Сундуки! — закричал долговязый парень. — Смотрите — это же сундуки!

Тут все узнали в Цыгане купца-сундучника.

Петруха показал, как бедный Скоморох не может купить сундук, потому что ему нечего будет в нём хранить. А если туда положить одежду, то не в чем будет ходить.

— Что же мне, голым сидеть на сундуке и ключ держать в руке? — спросил Скоморох.

Успех подхлестнул Петруху, и он ещё показал, как Скоморох торговался с Цыганом из-за калачей.

— Ты, цыган, на боярина похож, — пищал Скоморох. — Он тоже тех любит, у кого ножки с подходом, ручки с подносом, голова с поклоном, сердце с покором да язык с приговором!

«Откуда у него что берётся! — думал Кострюк, наблюдая за ловкой работой парня. — Только бы голос не сорвал — вроде похрипывает малость».

— Кончай, Петрушка, — сказал он. — Слышь, кончай, горло попортишь!

Скоморох раскланялся, исчез. Обруч упал, и все увидели сверкающие глаза Петрухи, его раскрасневшееся лицо.

— Подайте на пропитание скоморохам-арестантам! — пуская бубен по рукам, заголосил Кострюк. — Побейте меня, да покормите, руки-ноги поломайте, да милостыню подайте!

Бубен звучал, словно в него били десятки пальцев, — это сыпались монеты.

Оба стражника смотрели на Петруху влюблёнными глазами.

— Курочка мала, а золотые яички несёт! — шепнул один другому.

— Ты смотри за бубном, кабы греха с деньгами не вышло, — рассудительно произнёс второй.

Бубен вернулся к Кострюку почти полным. Такой сбор даже целые ватаги и то видели редко — разве что на масленой неделе.

Петруха радостно озирался вокруг: как внимательно, преданно слушали только что эти люди его кукол! Вон даже ещё улыбки с лиц не сошли! А кто-то уже кричит пронзительно, как Скоморох!

Стражники отсыпали горсть меди Кострюку, а остальное быстро попрятали себе под тулупы.

Кострюк и Петруха пошли покупать еду на всю яму.

— Надо как-то стражников отвлечь, — сказал тихо Кострюк Петрухе. — Нам с гусляром словом перемолвиться надобно! Придумай что-либо, Петруша.

В конце съестного ряда, возле торговца сундуками, стоял долговязый парень и рассказывал старику сундучнику, как его высмеяли скоморохи. Старик шипел, как разозлённый гусак, но парень не уходил.

Петруха отозвал парня и сказал ему на ухо:

— Купец-то глухой, разве не ведаешь?

— Ан вот в чём дело! — радостно воскликнул парень. — То-то он слова мои никак в толк не возьмёт!

Пока Кострюк, мигом поняв Петрухин замысел, отвлекал парня разговорами, Петруха подошёл к сундучнику, поклонился и сказал, показывая на долговязого:

— С ним надо громко говорить — он глухой!

— А-а, — обрадовался купец. — То-то я его гоню — он не уходит. Чепуху мелет какую-то! Что за напасть, думаю…

— Громче с ним нужно говорить, громче, — посоветовал Кострюк, и скоморохи пошли к яме, по дороге прикупая из съестного то, что забыли купить прежде.

Стражники плелись сзади, наблюдая, чтобы арестанты ни с кем, кроме торговцев, не разговаривали.

Уже по выходе из съестного ряда (его на базаре все называли «обжорным») скоморохи услышали крики сундучника и долговязого парня: каждый старался перекричать другого, и орали они так, что у гончаров в горшках гудело.

Один из стражников побежал назад, порядок наводить.

К скоморохам подошёл гусляр, снял шляпу и ударил по струнам гуслей:

— Ты, чучело, чего сызнова тут? — удивился стражник. — Али потерял что?

— Он из наших, из скоморохов, — с поклоном проговорил Кострюк. — Родственник… Нам бы только два слова молвить.

— Два слова можно… Только поспешайте, голодранцы!

Стражник отошёл шага на два, вытянув шею, начал прислушиваться к доносящимся крикам сундучника.

— Говори, отец, — сказал Кострюк, — я по лицу твоему приметил — есть тебе о чём нам сказать… Худое ли, доброе — говори.

— Глухие так громко орут, — улыбнулся Петруха, — что стражник нашего разговора не услышит.

— Худые вести, — грустно молвил гусляр. — Свиделся я недели две назад с ватагой Потихони по дороге лесной. В лесу видел я и Потихоню, и Рыжего, и Грека, и Фомку с Фролкой… когда в землю их мёртвыми зарывали… Полонский воевода со своими стрельцами засаду им устроил. Один только Петрушка, Потихони сын названый, утёк, видно. Не было его в той могиле… Да ещё медведь исчез…

— Парнишка-то этот, отец, раньше от ватаги ушёл, вот и жив остался, — сказал Кострюк. — Видно, тебе, Петрушка, не от полонского воеводы смерть принять суждено…

— Как это я по фокусам его не признал? — прищурился гусляр, всматриваясь в Петруху. — Да разве ты, сынок, кукольник?

— Он всё умеет, — погладил Петруху по голове Кострюк.

— Возьми, сынок. — Гусляр протянул шляпу Грека Петрухе. — Память тебе будет от ватаги твоей…

Кострюк испугался, что Петруха рухнет сейчас на снег.

— Мы пойдём, отец, — сказал он, заботливо придерживая парня. — А завтра, когда нас в связке выведут, свидимся…

Стражники расковали арестантов, открыли крышку ямы. Кострюк бросил вниз еду, спрыгнул первым.

— Левой ногой земли коснулся, — послышался голос Ерёмы, — верная примета: вести хорошие!

Кострюк едва успел подхватить мешком свалившегося на него Петруху — парня ноги не держали.

Вспыхнувшее было в яме оживление тотчас сменилось беспокойной, напряжённой тишиной.

И в этой тишине отчётливо было слышно, как старались перекричать друг друга сундучник и долговязый парень.