Там, где дорога на Париж делает большой крюк и откуда открывается чудесный вид на долину Соны, стоит полицейская префектура маленького городка Монтежур. Ее можно легко узнать по выцветшему, потрепанному триколору и пышным усам префекта Клода Бродекена — оба они любят день-деньской торчать на виду, свесившись из окна служебного кабинета. В Монтежуре насчитывается около трех тысяч жителей — трудолюбивых крестьян и виноделов; все они на «ты» со стражем закона и позволяют ему вести за счет государства приятную безмятежную жизнь. Преступность в Монтежуре была — до недавнего времени — почти нулевая, так что тюрьма на три камеры чаще всего пустовала.
Поэтому префект Бродекен почти испугался, когда к нему пришли возбужденные обитатели местечка и потребовали немедленного полицейского вмешательства: в дом пастора проникли воры и похитили большой вещевой мешок с разными деликатесами и сорок тысяч франков добровольных пожертвований, собранных прихожанами. За всю четырехсотпятидесятилетнюю историю городка такого позорного случая еще не было. Общину охватил праведный гнев. Почти весь приход явился к префекту требовать возмездия за «богохульство».
Согласно инструкции, префект Бродекен должен был лишь обеспечить охрану места преступления и вызвать из города уголовную полицию для расследования происшествия. Однако, взглянув на часы, он стал прикидывать, стоит ли ему теперь тратить драгоценное время на выполнение этих формальностей.
Была уже половина пятого. Пока дадут связь с городом — будет пять, и в канцелярии полиции останется один секретарь, от которого мало толку. Бродекен уже не первый год был на службе и знал, как точно в городских учреждениях заканчивают работу. Значит, сообщение будет принято к делопроизводству в лучшем случае только завтра утром. Пока следователь получит командировочное удостоверение, аванс на дорожные расходы, пока выполнит все остальные формальности — пройдет полдня. Следовательно, в Перреон он сможет выехать только дневным поездом, а от Перреона до Монтежура ему еще придется идти пешком одиннадцать километров, потому что по средам послеобеденный автобус не ходит. Получается, что городской следователь появится лишь на следующий день часам к пяти — это уже конец рабочего дня. И опять жди утра!
Тщательно все взвесив, Бродекен решил взять расследование преступления в свои руки; его даже не пугала сверхурочная работа. Среди местных жителей взломщика вряд ли стоило искать. В городке, пожалуй, не нашлось бы такого прожженного безбожника, который отважился бы обчистить кладовку пастора и украсть добровольные пожертвования прихожан. Еды у них и так хватало, а деньги гораздо легче было бы стянуть во время мессы. Поэтому речь могла идти только о чужаке. С момента взлома не прошло еще и часа; ближайшая станция находится в одиннадцати километрах — это не меньше двух часов ходьбы. Бродекен решил, что, если повезет, он успеет еще изловить вора. Поспешно вернувшись в префектуру, он вывел из гаража мотоцикл.
За три километра до Перреона, когда как раз кончался бензин, он наткнулся на бородатого старика в обтрепанной одежде, который сидел на краю лужка и безмятежно поглощал деликатесы из пасторской кладовки. Но только он с наслаждением сделал большой глоток божоле, как в его грудь неожиданно уткнулся пистолет префекта. Клод Бродекен по натуре был человеком миролюбивым, однако наглая невозмутимость, с какой старик опустошал бутылку, пока не заметил его, вывела префекта из равновесия.
— Ах ты, подонок несчастный! — вскричал он и, схватив старика за лацканы изношенного пиджака, рывком поставил на ноги. Тряся его как грушу, он продолжал бушевать: — Совести у тебя нет! Залезть в дом к господину пастору?! Сколько стоит Монтежур, — такого свинства еще не было… Чтоб тебя черти разодрали!
Старик равнодушно пожал плечами.
— Переживет его преподобие, здесь вон еще сколько всего… — сказал он смиренно и нагнулся, чтобы собрать разбросанные вокруг банки с паштетом из гусиной печени, колбасы и куски ветчины.
Бродекен вырвал из его рук мешок и, показывая пистолетом на раздувшийся карман брюк, спросил:
— Ну, что там у тебя еще? Давай-ка выкладывай!
Старик со вздохом полез в карман и вытащил толстенную пачку франков.
— Слава богу! — с облегчением пробормотал префект и побыстрее спрятал деньги в карман мундира. С его души свалился камень: общественные деньги были спасены.
Доставка задержанного была связана с определенными трудностями. Мешок Бродекен повесил на руль, правой рукой катил мотоцикл, а левой, в которой держал пистолет, подталкивал перед собой бродягу. Обратная дорога в Монтежур шла по холмам и казалась бесконечной. Уже через два километра префект с трудом переводил дыхание. На лбу крупными каплями выступил пот, и даже расстегнув ворот мундира, он не почувствовал ни малейшего облегчения. О том, чтобы вовремя закончить работу, нечего было и мечтать. Не долго думая, префект изменил тактику и заставил бродягу толкать мотоцикл. Однако, не пройдя и ста метров, старик выбился из сил.
— Месье, — задыхаясь, сказал он, — это уж больно строгое наказание… Мне ведь шестьдесят два года. И ничего такого страшного я не натворил, чтобы из меня тянуть последние жилы. Я буду жаловаться министру юстиции. Применение насилия к арестованным строжайше запрещено законом. Я в этом хорошо разбираюсь, и мне не хотелось бы доставлять вам неприятности…
Так что префекту Бродекену ничего другого не оставалось, как самому, отдуваясь и проклиная все на свете, тащить мотоцикл до Монтежура.
В городке обессилевшего префекта встречали как героя. Весь Монтежур был преисполнен благодарности: да, на французскую полицию можно положиться! К тому же жители не могли скрыть своей радости — наконец-то в их скучной деревенской жизни появилось хоть какое-то развлечение. Самый настоящий взломщик! Это почти праздник. Перед префектурой собрались сотни крестьян; они болтали, спорили о том, что еще может быть на совести у этого типа. То один, то другой вспоминал, как в последние месяцы у него что-то там пропадало… Теперь все сваливали на задержанного бродягу, который в это время, ни о чем таком не подозревая, сидел в канцелярии префектуры на первом допросе.
— Фамилия? — начал энергично Бродекен, вставив в заезженную пишущую машинку бланк протокола допроса.
— Пьер Батист Розуа, родился 18 января 1894 года в Марманде, последнее местопроживание — Пон-л'Эвек, — зачастил бродяга в ответ, показывая этим, что хорошо знаком с формальностями допроса в полиции.
— Профессия? — продолжал спрашивать Бродекен.
— Никакой, — с готовностью ответил Розуа и начал вертеть ручку, которая лежала перед ним на столе.
— Никакой? Как это?.. Вы же должны были на что-то жить? — Теперь, во время официального допроса, префект старался обращаться, как положено, на «вы».
— Так ведь мой отец, месье, был бедным поденщиком, у него не было ни денег, ни терпения, чтобы дать мне какую-нибудь профессию. Пока я ходил в школу, то помогал ему в имении, где он работал. Однако у меня там не было будущего. Поэтому в четырнадцать лет я удрал. С тех пор и кочую… летом, по крайней мере.
— А зимой?
— В основном сижу в тюрьме. Там тепло и мало-мальски кормят. В Пон-л'Эвеке, во всяком случае, вполне сносно…
— Итак, у вас есть судимости, — прервал словесный поток старика Бродекен и начал стучать на машинке.
— Да уж хватает… По-моему, тридцать одна, но за точность не ручаюсь. В моем возрасте уже трудно полагаться на память. Да ведь можно по документам точно сосчитать…
Префект оторвался от машинки и недоверчиво покачал головой:
— Тридцать одна судимость?! Не может быть!
— Может, может, — с живостью подтвердил Пьер Розуа, — подсчитайте сами: мне шестьдесят два, а зимой я все время на квартире… Все сходится.
Бродекен тихо присвистнул и с подвохом спросил:
— И что, тоже за кражу?
— Тоже за кражу, — утвердительно повторил Розуа и с сожалением пожал плечами, как будто хотел сказать: а что оставалось делать.
Префект прокрутил валик пишущей машинки на одну строчку назад. Он раньше уже напечатал "имеет судимость", а теперь добавил "за такое же преступление". Затем прищелкнул языком:
— Это вам дорого обойдется, Розуа. Повторные кражи?..
Судья будет беспощаден.
— Но ведь больше пяти месяцев не дадут? — озабоченно осведомился бродяга и принялся на пальцах считать, сможет ли он к весне выйти из тюрьмы.
— Посмотрим, посмотрим, — с ноткой торжественности в голосе проговорил Бродекен; он был явно горд, что занимается преступлением, которое предполагает столь строгое наказание. Префект облокотился двумя руками на стол и пригладил усы:
— Так, а теперь давайте обратимся к обстоятельствам дела. Почему вы, Розуа, вломились в дом господина пастора? Рассказывайте всё, как было, и, пожалуйста, без уверток, я же все равно выведу вас на чистую воду.
— А что здесь выводить на чистую воду, месье? Его преподобие был как раз в ризнице, дверь в дом стояла открытой… Я собирался возвращаться в Пон-л'Эвек, и мне на проезд нужны были деньги. Осень в этом году очень ранняя — уже слишком холодно, чтобы ночевать под открытым небом. Мне пора на зимнюю квартиру…
— Почему же вы к господину пастору?..
— Именно поэтому, я ведь уже сказал. На дорогу мне нужно было что-нибудь из продуктов. Пешком ведь до Пон-л'Эвека недели четыре добираться…
Бродекен сильно стукнул кулаком по столу, так что из чернильницы выплеснулись чернила:
— Черт побери! Что вы заладили с этим вашим Пон-л'Эвеком?1
Розуа испуганно вздрогнул:
— Последние годы я все время зимовал в Пон-л'Эвеке. Там можно жить. У директора Билла доброе сердце, вы понимаете?
Префект Бродекен в отчаянии посмотрел на потолок прокуренной канцелярии:
— Ну, теперь вы мне будете рассказывать, что специально совершали в этом Пон-л'Эвеке преступления, чтобы попасть в тамошнюю тюрьму!
— Во всяком случае, я всегда старался так делать, — скромно ответил Розуа и уставился в пол.
Бродекен что-то отстучал на машинке:
— На этот раз вы наверняка перезимуете у нас, это я вам гарантирую. Ну а теперь давайте рассказывайте наконец, что вы украли у господина пастора!
Дальнейший допрос прошел без каких-либо отступлений. Только когда Розуа подписал протокол и префект Бродекен достал из письменного стола ключи от тюрьмы, старик робко поднял руку и осведомился:
— Месье, пожалуйста, ведь Пон-л'Эвек мое последнее местожительство… Нельзя ли меня перевести туда?
— Место преступления, мой дорогой, — Монтежур. Этого достаточно, чтобы оставить вас здесь. — И, отклонив все дальнейшие возражения, Бродекен доставил старика через дорогу, в местную тюрьму.
Тюрьма, а скорее — обыкновенная кутузка, раньше была коровником, и только недавно, за неимением лучшего, его переделали в тюрьму. Две оштукатуренные стены, возведенные при этом, разделили все помещение на три камеры. На окна, которые и так были слишком узкими, чтобы в них пролезть, местный кузнец нацепил толстенные решетки. Меблировка напоминала о средневековых темницах: в каждой камере было по два тюфяка с соломой, по табурету и колченогому столу, да еще по доильному ведру для естественных надобностей. Печки в наличии не было.
Мысль о том, что ему придется провести здесь зиму, заставила Розуа содрогнуться от ужаса.
Три дня и три ночи просидел Розуа в камере, ни разу не потревоженный префектом. Только деревенский ночной сторож приносил арестованному более чем скудную еду. Утром четвертого дня в окна префектуры ворвался ужасный шум, исходивший из коровника. Розуа разбил в щепки стол и табурет, расколотил табуретной ножкой стекло в зарешеченном окне и выбросил на улицу обломки тюремного инвентаря. При этом он так бушевал и кричал, что префект бежал через улицу, словно в местечке была объявлена пожарная тревога.
Розуа потребовал встречи с министром юстиции. Бродекен струсил и забрал бродягу с собой в префектуру. Пытаясь утихомирить Розуа, он стал объяснять ему, что обработка материала по делу требует времени: нужно написать в трех экземплярах протоколы, допросить всех свидетелей, да еще подготовить отдельный отчет о происшедшем. Этого требует инструкция. Но уже сегодня документы будут представлены в Перреон, судебному следователю. А там вскоре состоится суд, и Розуа переведут в городскую тюрьму.
— Суд и всю эту чепуху можете оставить для себя! — со злостью выпалил Пьер Розуа. — Я хочу, чтобы меня судили не в Перреоне, а в Пон-л'Эвеке, черт вас возьми!
Префект Бродекен взвился: сколько можно слушать об этом проклятом Пон-л'Эвеке!
— Я же тебе уже десять раз говорил, что тебя будут судить там, где совершено преступление! Так предписывает закон. А французский законопорядок это тебе не бродячий цирк, который выступает там, где ему захочется!
Розуа покачал седой головой:
— Законы я знаю, можешь меня не учить. Там записано, что преступника, если он совершил преступления в нескольких местах, судят там, где совершено наиболее тяжкое. А самое тяжкое я совершил именно в Пон-л'Эвеке.
Бродекен прищурился и, перегнувшись через стол, схватил старика за грудь. Подтянув его вплотную к себе, он, как дворовый пес, почуявший поблизости бездомного кота, зло прорычал:
— Та-ак, значит, у тебя за душой еще что-то есть, каналья! То-то я думаю… Ну что ж, давай выкладывай, что ты еще украл! Ну, говори!
— Я убийца, даже вдвойне убийца! В Пон-л'Эвеке я прикончил двух человек, вот так!
Он вырвался из рук префекта, вскочил и гордо выпрямился, будто только что сообщил, что президент посвятил его в кавалеры ордена Почетного легиона.
Бродекен на мгновение лишился дара речи, но тут же догадался о цели подобного признания: бродяга непременно хотел вернуться в Пон-л'Эвек! В чем тут было дело — Бродекен еще не понимал. Но если старик берет на себя даже двойное убийство, видимо, для этого есть какие-то веские причины. Надо было бы в этом разобраться… Во всяком случае, он хотел поломать планы старика. Его нужно оставить сидеть в коровнике, пока не посинеет. Бродекен мог еще четыре недели держать протоколы в своем письменном столе, до тех пор, пока не начнутся рождественские праздники, и тогда судебное разбирательство в этом году уже не смогло бы состояться.
Бродекен невозмутимо откинулся в кресле, взял тоненькую папку с документами и перелистал их. Со следующим вопросом он не торопился:
— Итак, ты хочешь иметь двойное убийство! Хм… Ну, тогда расскажи-ка мне, кого ты убил, когда, почему и при каких обстоятельствах. Ты же все это должен знать, раз ты убийца, не так ли, Розуа? Или тебе отказала память?
Пьер Розуа, казалось, только этого и ждал. Он затараторил, как будто рассказывал выученный наизусть рождественский стишок:
— Это была супружеская пара — Пеллегрены. Убийство я совершил 27 апреля прошлого года. В Пон-л'Эвеке у Пеллегренов был трактир. Я их не переваривал. Они всегда задирали перед нами нос, им не нравилось, видите ли, если к ним заходили осужденные. Они продавали нам кальвадос только тогда, когда в трактире не было никого из посетителей. Страшные люди…
— Так, ну и дальше, что случилось с Пеллегренами? — перебил его префект. Он уже слушал с вниманием.
— Сначала ничего… 27 апреля меня выпустили из тюрьмы. Где-то в середине дня… в "Отель де Пари" я перекусил, а потом пришли несколько моих друзей, и мы решили это дело обмыть. Засиделись до десяти часов вечера. Я уже собирался идти переночевать в тюрьму, но тут увидел, что в трактире у Пеллегренов горит свет. Гюстав еще домывал посуду, а Луиза, его старуха, закрывала ставни. Значит, у них уже никого нет, подумал я, и Гюстав нальет по-быстрому стаканчик кальвадоса, особенно если оказать ему любезность и угостить. Знаете, Гюстав был в общем-то мужик ничего, и, если появлялась возможность пропустить по одной, он никогда не говорил «нет». Вот только она, Луиза, была бестией… Собственно говоря, именно из-за нее все и получилось.
— Да, всякое бывает, — опять прервал его префект, ерзая в кресле от нетерпения. — Давай уже переходи к убийству!
— Сейчас, осталось совсем немного… — обнадежил его старик и нагло потянулся к пачке сигарет, которая открытой лежала на столе у Бродекена. Обстоятельно, со знанием дела раскурив сигарету, он продолжил: — Как я и рассчитывал, Гюстав сразу потянулся за бутылкой, но Луиза разоралась: "Этот приблудный пес ни капли не получит! Ты что, хочешь совсем отвадить приличных клиентов?!" А меня обозвала разбойником и каторжником… Она была самой базарной бабой во всем Пон-л'Эвеке, это я вам точно говорю…
— Понимаю, понимаю, но что же произошло дальше?
— Да, так вот, как потом все получилось — я толком и не знаю… Луиза схватила меня за шиворот и стала выталкивать вон, а я уцепился за печку… Тут мне под руку подвернулся угольный совок, и, когда Луиза ко всему еще отвесила мне оплеуху, я ей ответил… совком. Гюстав бросился защищать жену. Все это так меня взбесило, что я и ему со злости влепил. Вот так и получилось два покойника. А ведь этого у меня и в мыслях не было. Что теперь оставалось делать? Я затащил трупы за стойку и закрыл дверь на улицу. В это время кто-то прошел мимо трактира. Заметил он меня или нет — я не понял. Во всяком случае, надо было поскорее сматываться. Я прихватил только пару бутылок кальвадоса и что было в кассе. Там не набралось и десяти тысяч франков. Курам на смех… Я хотел сразу пойти на вокзал — в одиннадцать был поезд на Кан, но тут же передумал. Если убийство откроется быстро, то в первую очередь убийцу будут искать на вокзале. Поэтому сперва я позаботился, чтобы не оставить явных следов, а потом оттащил трупы в маленький автофургон, который стоял во дворе трактира, и вывез их в березовый лесок. Вот… в леске и закопал, среди только что посаженных березок… В газете я потом прочитал, что трупы нашла там полицейская собака. У меня не было времени закопать поглубже… Первый утренний поезд в Кан шел очень рано, а я хотел обязательно на него успеть.
Префекту стало как-то не по себе. Не мог же старик все это сочинить, подумал он и покачал головой. Но зачем ему вдруг признаваться в убийстве, если против него не было никаких подозрений?
Бродекен не мог решить, стоит ли верить в эту странную историю. Чтобы собраться с мыслями, он закурил сигарету, не переставая наблюдать за бродягой. Тот, как и прежде, с беспечным видом сидел перед ним, и его хитрые глаза, казалось, спрашивали: "Ну что теперь? У тебя, похоже, язык отнялся?"
Префект откашлялся и с угрозой проговорил:
— Какое-то странное получилось признание, Розуа. Предупреждаю: если ты меня хочешь провести, это выйдет тебе боком. К твоему взлому прибавится еще и дезинформация полиции, и ты получишь на год больше. И отбывать наказание будешь здесь, в Монтежуре, в коровнике. Уж я об этом позабочусь!
Старик только пренебрежительно усмехнулся:
— Если вы мне не верите, то возьмите и проверьте. Пошлите запрос в Пон-л'Эвек… Я бы мог вам еще сотню всяких подробностей порассказать.
Теперь уже Бродекен взялся за бродягу всерьез. Он заставил его четыре раза повторить от начала до конца всю историю о якобы совершенном им двойном убийстве. Однако Розуа не дал себя запутать в противоречиях. Более того, он нарисовал схемы места преступления и места захоронения трупов хозяев трактира. Пожалуй, и криминалист не смог бы сделать это более точно и наглядно. Теперь уже почти не оставалось сомнений, что оба убийства совершил Розуа. Префекта полиции Монтежура даже дрожь пробрала. Об убийствах он знал только из детективных романов да из кинофильмов, которые раз в месяц смотрел в Перреоне. Во всей округе со времен войны не было ни одного убийства. Ему стало даже немного жутко видеть перед собой настоящего, хладнокровного «двойного» убийцу, несмотря на то что за окном был ясный день, а убийца имел вид безобидного человека.
Четыре часа понадобилось Бродекену, чтобы со всеми подробностями запротоколировать ужасное признание. Затем, снова заперев Розуа в коровнике, он поспешил на мотоцикле в Перреон — передать документы в прокуратуру. Пусть они проверяют признание, а потом делают со стариком что захотят. У Бродекена уже прошло желание оставить Розуа на зимовку в тюрьме-коровнике Монтежура.
Две недели спустя Бродекена вызвали в прокуратуру Перреона. Главный прокурор, шеф полиции и даже бургомистр в знак признательности жали ему руку, обещали скорое повышение по службе и хвалили его криминалистические способности. Главный прокурор сообщил, что Пьер Батист Розуа действительно тот убийца Пеллегренов из Пон-л'Эвека, которого уже полтора года безуспешно разыскивали по всей Франции. Протоколы допроса доказали это однозначно; показания Розуа до мельчайших деталей совпадают с протоколами осмотра места происшествия; его схема ничем не отличается от той, которую составила комиссия по расследованию убийств сразу после преступления. И именно там, где отметил Розуа, ищейка нашла трупы. Это мог знать только один человек — убийца Пеллегренов!
Французской провинциальной полиции, над которой, кстати, довольно часто подтрунивали, Бродекен оказал исключительную услугу. Господин бургомистр одобрительно похлопал его по плечу и заверил, что теперь во всей стране о деревенских полицейских будут говорить только с глубочайшим уважением. Когда тюремная машина забирала «двойного» убийцу из коровника Монтежура, чтобы перевезти в Пон-л'Эвек, Бродекен растроганно пожал ему руку и незаметно сунул в карман пиджака пачку «Галуаз».
В конце концов, ведь именно ему префект был обязан теперешней славой и предстоящим повышением по службе; поэтому он как бы просил у старика прощения за то, что вначале усомнился в правдивости его признания.
А тем временем Пьер Батист Розуа, радостно насвистывая, уже сидел в полицейском автомобиле, который отправлялся на север, в Нормандию, в его любимый Пон-л'Эвек. Он добился поставленной цели — снова будет зимовать в своей тюрьме.
Бродекен из окна префектуры проводил взглядом отъезжающую машину, пока ее не закрыло огромное облако пыли, и покачал головой. Простой деревенский полицейский никак не мог понять, почему отпетый убийца, которого полтора года безрезультатно разыскивала полиция, вдруг решил признаться, хотя его об этом не спрашивали, а поначалу даже и слушать не хотели.
Несмотря на то что в Монтежуре вскоре каждый ребенок знал историю убийцы Розуа, в Лионе о нем почти никто не слышал, не говоря уже о Париже. Местные газеты поместили фотографию префекта, в Перреоне опубликовали интервью с ним, но крупные газеты полностью проигнорировали это событие. В Монтежуре же по-прежнему все только и говорили о «двойном» убийце и каждый день спрашивали у Бродекена: "Ну как, Клод? Старика уже судили? Нашлись у него смягчающие обстоятельства, или его отправили на гильотину?"
Даже если бы сам префект и не интересовался исходом дела, земляки все равно заставили бы его разузнать об этом. Первое, и пока единственное, уголовное происшествие в забытом богом местечке на Соне никого не оставило равнодушным — каждый хотел знать, чем же все закончится.
Префект вынужден был день за днем просматривать почти половину всех французских газет, но так ничего в них и не нашел. Наконец он направил в прокуратуру Перреона запрос, в котором просил уведомить о ходе расследования данного уголовного дела. Запрос остался без ответа.
Тогда Клод Бродекен еще раз сел за свою дребезжащую пишущую машинку, разложил оставшиеся у него документы и напечатал новый запрос, но уже в прокуратуру Пон-л'Эвека. В нем префект просил сообщить ему, чем закончилось дело убийцы и вора Пьера Батиста Розуа.
Ответ из Пон-л'Эвека произвел в Монтежуре впечатление разорвавшейся бомбы: "Производство по указанному в запросе делу прекращено. Как установлено местной прокуратурой, обвиняемый не имеет никакого отношения к упомянутому убийству. Настоящий убийца супругов Пеллегрен уже арестован в Швейцарии и в скором времени будет передан французским властям. Обвиняемый Розуа сделал ложное признание из тщеславных побуждений. С учетом смягчающих обстоятельств он приговорен к пяти месяцам тюремного заключения за дезинформацию полиции и повторные кражи. Приговор вступил в силу, и осужденный отбывает срок наказания в Пон-л'Эвеке. Прокурор Боту".
Не веря своим глазам, Бродекен раз за разом перечитывал ответ. Такого никак не могло быть, чтобы тот, кто знал об убийстве все до мельчайших подробностей и даже рисовал схемы места преступления, в то же время не имел к этому убийству никакого отношения. Тут что-то не так!
В эту секунду простой деревенский префект принял решение, которое повлекло за собой крупнейший юридический скандал в послевоенной Франции и прославило на весь свет никому доселе не известный небольшой городок Пон-л'Эвек. Однако Бродекен, собираясь в Пон-л'Эвек, чтобы самому на месте разобраться во всем, пока ни о чем таком не подозревал. Он приехал в город и остановился в "Отель де Пари", который находился как раз против административного здания тюрьмы. Было уже за восемь вечера, и о каких-нибудь служебных делах не стоило и думать. Бродекен отправился к себе в номер, помыл руки и спустился поужинать в ресторан. Вскоре его начал раздражать сильный шум, доносившийся из соседнего помещения. Несколько подвыпивших мужчин веселились там в свое удовольствие. Один из голосов, настолько громкий, что перекрывал все остальные, показался Бродекену знакомым, но он никак не мог вспомнить, кому этот голос принадлежит.
В тот момент, когда официант подавал Бродекену заказанное им седло барашка, дверь соседней комнаты открылась и из нее, спотыкаясь, вышли двое пьяных пожилых мужчин. От неожиданности префект выронил вилку — одним из выпивох был… Пьер Батист Розуа!
Не заметив Бродекена, он протащил своего собутыльника через весь зал ресторана до дверей отеля и исчез вместе с ним за тяжелой входной портьерой. Это настолько ошарашило Бродекена, что он даже не сообразил окликнуть Розуа, а тот был слишком пьян, чтобы узнать префекта в гражданском костюме. Способность говорить вернулась к Бродекену, только когда официант, кашлянув, обеспокоенно спросил:
— В чем дело, месье, вам нехорошо? Не могу ли я чем-нибудь помочь?
— Нет, нет, все в порядке, — ответил префект. — Хотя… не откажите в любезности, скажите, кто эти два господина, которые только что… э-э, так сказать, вышли отсюда?
Официант посмотрел на портьеру, сдержанно улыбнулся и тихо проговорил:
— Если вы имеете в виду того господина, который выглядел немного… уставшим, то это месье Билла, директор тюрьмы.
— А другой? Кто был другой?
— Месье Розуа, полагаю… близкий друг месье Билла.
— А остальные господа в соседней комнате тоже близкие друзья месье Билла?
— Думаю, что да… Во всяком случае, они довольно часто бывают здесь вместе с ним.
Любопытство клиента показалось официанту подозрительным, и он поторопился оставить его в одиночестве.
Факты, с которыми Клод Бродекен неожиданно столкнулся, породили у него лишь смутную догадку. Но неделю спустя уже вся Франция, да и не только она, узнала о пикантной ситуации, которая сложилась в тюрьме Пон-л'Эвека и вокруг нее. В этом небольшом нормандском городе нашла воплощение идея веселой тюрьмы из оперетты "Летучая мышь". То, что во всем мире разыгрывается на театральной сцене, здесь происходило в действительности в течение многих лет. Более сотни заключенных — семьдесят один мужчина и тридцать пять женщин — жили в режиме самоуправления, который позволял им делать все, что угодно. Запрет был только один: никому не разрешалось бежать из тюрьмы! Сколь многообразна была жизнь в этой веселой тюрьме, по силам изобразить, пожалуй, только авторам оперетт и романистам… Мы же ограничимся сухим рассказом о суде над Фернаном Билла, последним директором этого увеселительного заведения с решетками на окнах.
Процесс состоялся летом 1957 года в присяжном суде города Кан под председательством Рене Шоссери-Лапре. В качестве свидетелей были вызваны двадцать пять мужчин и десять женщин — бывших заключенных тюрьмы в Пон-л'Эвеке. Они появились в сопровождении отряда вооруженных до зубов полицейских, и этот факт заставил одного из журналистов написать: "В этом как раз и состоит главная проблема данного уголовного дела: подсудимый перевернул весь тюремный порядок с ног на голову, но при этом добился того, что из его тюрьмы не бежал ни один заключенный и все они честно, до конца искупили свою вину в соответствии с вынесенным судом наказанием. Теперь государство определило такой способ обращения с преступниками как преступление, а человека, который его внедрял в жизнь, хочет упрятать за решетку. Но вот в чем загвоздка — эта официальная справедливая законность нуждается в вооруженных полицейских больше, чем заключенные… Что же это тогда за справедливая законность?"
Однако подобные глубокомысленные размышления суду присяжных были ни к чему. Состав преступления с юридической точки зрения был налицо; речь шла только о том, какую определить меру наказания. Бывшие заключенные Пон-л'Эвека, немного смущенные, сидели на скамье свидетелей, и, когда обвиняемого провели мимо них в большой зал судебных заседаний, некоторые посмотрели на него с грустью и сочувствием. Даже в глазах уличного грабителя Жоржа Гнудде, который получил семь лет и которому так не повезло — через два месяца его пребывания в Пон-л'Эвеке тюрьму закрыли, — заметно было искреннее сострадание.
Но больше всех переживал Пьер Батист Розуа. Когда Билла проходил мимо него, по щекам старика катились крупные слезы. Он чувствовал свою ответственность за то, что после отзыва месье Билла из Пон-л'Эвека там воцарился строгий порядок. Если бы он не вылез в Монтежуре с этой глупой историей и двойном убийстве, двери кутузки в Пон-л'Эвеке еще долго стояли бы открытыми…
В дополнение ко всем несчастьям его вызвали в зал первым, и председатель суда с завидным упорством стал расспрашивать о всех деталях его пребывания в Монтежуре. Разумеется, у присутствующих рассказ Розуа вызвал заметное оживление и даже приступы веселья, но, когда он смотрел на скамью подсудимых, ему от стыда хотелось провалиться сквозь землю. Больше тридцати раз стоял он перед судьей, но никогда еще не принимал этого так близко к сердцу, как сейчас. Наконец, председатель суда сказал:
— Ну и еще один вопрос к вам, свидетель Розуа. Как вы, собственно, узнали об этой истории с убийством супругов Пеллегрен? Почитать ваши показания в Монтежуре — так и действительно поверишь, что вы убийца. Где же вы смогли разузнать обо всех этих подробностях?
Старый Пьер Батист в смущении опустил голову, чтобы скрыть хитрую усмешку — при всей серьезности ситуации он не смог сдержаться от нее, — и начал рассказывать:
— Вы, видно, знаете, господин судья, что нам, малоимущим заключенным, приходилось зарабатывать карманные деньги за стенами тюрьмы. Чтоб каждый вечер сидеть в ресторане, надо ведь было кое-что в кармане иметь… Ну вот, а месье Билла был так любезен, что пристроил меня временно работать в прокуратуру кем-то вроде писаря. Сам писарь вообще-то заболел гриппом, а так как месье Билла знал, что у меня хороший почерк — ведь зимой в управлении тюрьмы я приводил в порядок все бумаги, которые набегали за лето, — то он поручил мне помочь новому прокурору, господину Поносье. Это было как раз в то время, когда супругов Пеллегрен убили в их собственном трактире. Господин Поносье должен был составлять протоколы полицейского расследования, но он доверил это мне. Вот так я и узнал о многих деталях убийства. Потом это мне очень пригодилось.
Они меня там, в деревне, заперли в какой-то жуткий коровник. А мне уж больно хотелось назад, в Пон-л'Эвек. Вот я и признался по собственной инициативе в двойном убийстве. Детали я отлично знал из протоколов. Мне только нужно было, чтобы их опять запротоколировали. А когда проверили мои показания, то все совпало — слово в слово. Я думаю, в Монтежуре даже гордились тем, что наконец-то и у них нашелся настоящий убийца. Мне, во всяком случае, так показалось.
Председателю тоже пришлось сделать усилие, чтобы сдержать улыбку.
— Ну хорошо, свидетель, можете быть свободны, — сказал он быстро, чтобы не выдать себя.
Розуа только вздохнул, когда двое конвойных, которые постоянно находились рядом с ним, вывели его из зала. По крайней мере, ему не нужно было больше смотреть в печальные глаза обвиняемого — директора тюрьмы.
Следующим вызвали Рене Гренвиля, специалиста по подделке векселей. Он тоже вытирал слезы, когда подходил к свидетельскому месту.
— Свидетель Гренвиль, — начал допрос судья, — как долго вы были заключенным в Пон-л'Эвеке?
— Два года, — учтиво ответил Гренвиль, — из-за досадной ошибки одного вашего коллеги. Я до сих пор не пойму, за что меня посадили…
— Оставим это, — махнул рукой председатель суда, — меня сейчас интересует обстановка в тюрьме, а не ваше уголовное дело. Итак, какое положение в тюрьме занимали непосредственно вы?
В поисках подходящих слов Гренвиль помедлил с ответом:
— Непосредственно я был заключенным, но месье Билла вскоре проникся ко мне доверием…
— Господин свидетель, не могли бы вы выражаться поточнее? — потребовал председатель суда.
— Ну, в общем… я был, так сказать, его заместителем, если угодно… Месье поручил мне заниматься административными вопросами: пропускной режим, обеспечение продуктами кухни, проверка счетов, ну и всякие там происшествия…
— И вы, заключенный, выписывали отпускные свидетельства и увольнительные вашим, так сказать, сокамерникам? Неужели директор не опасался злоупотреблений, которые при этом могли быть? — допытывался председатель.
— Я ведь уже сказал, что месье Билла проникся ко мне доверием, — ответил задетый Гренвиль. — К тому же ничего такого никогда не случалось. Все шло своим заведенным порядком.
— А как же тогда быть с заключенным Лаграндом, которого освободили на три месяца раньше с фальшивым постановлением об амнистии?
— Это единственное исключение, господин председатель. По семейным обстоятельствам… Жена Лагранда собиралась с одним типом ехать в Тунис: не могла больше выносить одиночества. Вот мы и отпустили его раньше времени ведь это было бы не по справедливости: из-за каких-то трех месяцев рушить многолетнюю счастливую семейную жизнь. Он получил соответствующие документы…
— Вы имеете в виду фальшивые документы, свидетель? Ведь постановление об амнистии должна выдавать прокуратура, не так ли, Гренвиль?
— Там только печать была не прокурорская, господин председатель. А само постановление Розуа взял, как положено, в канцелярии прокуратуры. Только печати не хватало…
Для председателя суда это уже было чересчур:
— Бог мой! Так ведь печать — это же самое главное! Постановление в канцелярии можно было выписать без всяких проблем, тем более что Розуа работал там писарем. А вот печать хранится у прокурора. Он бы сразу заметил, что дело здесь нечисто.
— Ну-у, печать Андре сварганил просто классно, один к одному. Ее вообще нельзя было отличить от настоящей.
— Андре, Андре?.. — заинтересовался судья. — Это уж не тот ли…
— Фальшивомонетчик, — пришел на помощь Гренвиль, — который из сотенных купюр делал тысячные. Да, это он. Гений, скажу я вам… Ржавым гвоздем из крышки консервной банки делал такую государственную печать, что сам шеф канцелярии президента не разобрал бы, что к чему…
— Скажите, свидетель Гренвиль, — прервал председатель его дифирамбы фальшивомонетчику Андре, — обвиняемый знал обо всех этих делах? Может быть, он получал за это деньги или что-нибудь еще?
— Да что вы, господин председатель! Помилуйте! — В ужасе от такого страшного подозрения Гренвиль ударил себя в грудь. — Не хватало еще нам докучать месье Билла всеми этими мелочами. Он ведь испытывал прямо-таки отвращение ко всякой писанине, так что мы сами все делали.
— И его подпись тоже?
— Иногда, господин председатель. Только чтобы избавить месье Билла от угрызений совести.
Председатель, вероятно, уже понял, что у свидетеля не вытянешь ни слова против обвиняемого. Его терпение иссякло:
— Спасибо, достаточно. — И он сделал знак полицейским у входа пригласить в зал следующего свидетеля.
Ввели Хьюго Алена — высокого, худого как щепка бродягу, внешним видом напоминавшего огородное пугало. Он загромыхал прежде, чем председатель суда успел задать ему вопрос:
— Я вот что вам скажу, господин советник!.. Всего этого свинства не случилось бы, если бы у нас не появился этот чванливый сброд из Довиля и не разложил бы нашу мораль. Нам напихали всяких там фальшивомонетчиков, брачных аферистов, махинаторов с поддельными бумажками — тьфу, черт! А ведь раньше у нас была солидная тюрьма — только бродяги, неплательщики, браконьеры, ну, в крайнем случае, мелкие взломщики. Месье Билла знал, что на всех можно положиться. Не чаще двух раз в неделю мы ходили на рынок, в пивную, а ровно в десять часов отправлялись на боковую. Чтобы у нас кто-нибудь отсутствовал всю ночь — такого ни разу не было. Мы всегда были там почти как дома… Я, в основном, приходил в ноябре, как и Розуа. И когда директор мне говорил: "Ну что, Ален, опять сдрейфил?" — я сразу чувствовал, что вернулся домой. Летом, оно, конечно, хорошо побродить… Но когда время подходит к рождественским праздникам, хочется, чтобы снова была крыша над головой и несколько человек вокруг тебя. В Пон-л'Эвеке мы жили одной семьей. Особенно здорово было в сочельник, когда мы пели рождественские песни, а потом, ночью, вместе с директором шли в церковь. А с тех пор, как у нас сшиваются эти гангстеры из Довиля, стали петь только непристойные песни. А бабы… те совсем стыд потеряли…
Председателю суда показалось, что он ослышался:
— Что вы сказали? Женщины во всем этом тоже принимали участие?
— Еще бы! — возмущенно фыркнул Ален. — Месье Билла был слишком добр. Он не мог сказать «нет», даже когда эти бандиты поздно ночью приводили своих потаскушек из Довиля. Ну, там были и штучки, должен вам сказать… Раздевались и танцевали себе голые на столах. Даже в душ ходили вместе с мужиками. Все хотели нашего брата совратить, но мы гордость еще до конца не потеряли. Чего они только не вытворяли. Я…
Тут вдруг Ален запнулся. Он увидел, что среди присяжных заседателей находятся три почтенные пожилые дамы. Они сидели с каменными лицами и застывшими глазами смотрели сквозь свидетеля.
— Я… я не знаю, следует ли мне рассказывать дальше, — неуверенно проговорил он. — Все это в общем-то довольно неприлично.
— Свидетель! — напустился на него молодой прокурор. — Вы должны здесь говорить только правду и не имеете права о чем-либо умалчивать. Вам же в самом начале об этом говорили… Так что, пожалуйста, без церемоний!..
Покашливание председателя суда заставило его замолчать.
— Господин прокурор, — сказал судья, — я думаю, того, что нам уже успел рассказать свидетель, вполне достаточно, чтобы представить картину происходивших событий. Нам, пожалуй, не обязательно знать все до последних мелочей.
Прокурор, похоже, с большим удовольствием послушал бы, что же именно вытворяли дамы в тюрьме. Поэтому он разочарованно проговорил:
— Пожалуйста, господин председатель, если вы считаете, что полученных сведений достаточно, чтобы определить меру наказания подсудимому. В случае необходимости мы ведь можем не оглашать некоторые детали дела по соображениям нравственного порядка. Решение зависит от вас.
Председатель глянул на шокированных женщин, сидящих на скамье присяжных заседателей:
— Я думаю, дамы и господа присяжные заседатели получили уже достаточно информации. Давайте тогда продолжим. — Он повернулся к обвиняемому Билла. Обвиняемый, у меня есть еще вопрос по этой теме к вам: вы знали обо всем этом непотребстве?
Билла, густо покраснев, утвердительно кивнул головой, а затем тихо добавил:
— Но ведь это случилось всего один-два раза. Потом я категорически запретил своим людям подобные вещи.
— Как бы не так! Один-два раза!.. — возмущенно вмешался Ален. — Шесть раз это было — не меньше… Могу поклясться! Ну а потом, когда месье Билла запретил это в тюрьме, все происходило в "Отель де Пари". В тюрьму они приходили только на следующий день, не раньше десяти часов утра.
— Так что же, заключенные могли отсутствовать всю ночь? — спросил пораженный председатель суда.
— Конечно. У кого в кармане было полно денег, тот мог заплатить за дорогой номер в отеле… Зачем ему ночевать-то все время в камере. Это удел таких бедолаг, как мы. А месье Билла этого просто не видел. Ведь он приходил на службу в полдень.
Председатель суда в растерянности всплеснул руками:
— Выходит, у вас там любой, когда ему заблагорассудится, мог взять и убежать?
Ален энергично затряс головой:
— Вы же видите, господин председатель, никто из этих паразитов ничего такого не сделал. Так хорошо, как в Пон-л'Эвеке, им бы уже нигде не было. Рано или поздно они все равно попались бы, поэтому никто не хотел рисковать. Кто хоть раз побывал у нас, у того пропадало желание бежать. Они же жили, как в раю, эти тунеядцы… Давали нам пару франков на выпивку, и мы должны были за это их обхаживать. Жан Манги, вот был тип, самый гонористый во всей этой шайке из Довиля… Так он весь день не вылезал из своего дорогого халата и только командовал, как будто он — месье Билла. Когда он принимал солнечные ванны на тюремном дворе, я должен был тащить туда директорскую кушетку и шелковое стеганое одеяло. Он устраивал себе ежедневные солнечные ванны, чтобы после заключения его бледное лицо не бросалось людям в глаза. Это повредило бы его профессиональной деятельности, как-то сказал он мне. Он ведь был гостиничным вором…
Я, правда, пожаловался месье Билла на эти великосветские замашки, но он, как всегда, по своей доброте рассудил, что человека и так судьба обидела — он вынужден против своей воли сидеть в тюрьме. Так пусть уж у него будет какое-то облегчение. Особенно, мол, у бедняги Манги, которому досталось гораздо больше, чем нам, бродягам. Он должен был оттрубить пять лет, а это-таки, действительно, судьба обидела… Директор в этом знал толк, ведь во время войны он три года провел в немецком плену. Почему бы и не позволить парню немного отвлечься?
К тому же месье Билла всегда говорил, что хочет из уголовников сделать снова нормальных, порядочных людей. А этого можно добиться только снисхождением и любовью. Плохое обращение вызовет новую ненависть и неверие в справедливость, тогда уже никакие наказания не помогут. Так думал директор.
Я его никогда не понимал… По мне, так с этими заносчивыми обезьянами из Довиля надо было бы совсем по-другому обращаться. Но директором был Билла, у него был опыт — он ведь уже семнадцать лет работал в этой системе. Так что в подобных вопросах он должен был хорошо разбираться. А вообще-то директор Билла — прекрасный человек, вот только слишком снисходительный, — закончил свое выступление Ален и еще раз с благодарностью посмотрел на обвиняемого.
Теперь за него взялся прокурор. Он все-таки нашел возможность еще раз, уже подробно, остановиться на сценах совместного купания заключенных и девиц из Довиля. Но напоследок спросил о другом:
— Получал ли обвиняемый от заключенных какое-нибудь денежное вознаграждение за те недопустимые послабления, которые он разрешал?
Свидетель Ален решительно отверг это:
— Да нет же, господин прокурор! Месье Билла не получил ни франка. Ну разве что приглашали его в "Отель де Пари" на устриц да на бутылку перно… Но не больше. Да и то сказать, месье Билла, видно, соглашался потому, что такие деликатесы были ему не по карману. Ведь управление юстиции платило ему жалкие гроши.
— Об этом я вас не спрашивал, — раздраженно пробурчал прокурор и зарылся в свои бумаги.
Завершением и одновременно кульминацией процесса был допрос магазинного взломщика и вора Эжена Бруасьера. Приговоренный к четырем годам тюремного заключения за многочисленные взломы и ограбления магазинов, Бруасьер провел три года в милом Пон-л'Эвеке и был посвящен во все тонкости тюремных традиций. Тот, кто, увидев впервые Эжена Бруасьера, стал бы читать его «послужной» список, сразу бы понял, что он плохо знает людей. Даже в не слишком элегантной арестантской одежде, в которой Бруасьер вошел в зал, он выглядел истинным джентльменом. Его голова с черными, седеющими на висках волосами имела благородные очертания и придавала ему вид парижского аристократа. Небольшие изящные руки своей нервной подвижностью напоминали руки пианиста. Прежде чем начать "покупать при помощи фомки", как не без юмора охарактеризовал свой род занятий сам Бруасьер, он долго тренировал руки карманными кражами.
Столкнувшись в дверях судебного зала с бродягой, он, словно великий князь, скользнул по нему высокомерным взглядом. Несмотря на то что они провели под одной крышей многие месяцы, взломщик по-прежнему сохранял ярко выраженное чувство превосходства.
Высокий суд Бруасьер удостоил легким поклоном. Он с готовностью откликнулся на просьбу председателя суда охарактеризовать в общих чертах жизнь в тюрьме Пон-л'Эвека.
— Это было гуманно и соответствовало достоинству индивидуума, созданного богом. За все следует благодарить месье Билла. У него довольно значительные заслуги в деле перевоспитания доверенных ему питомцев, — высокопарно начал Бруасьер.
— В таком случае дайте, пожалуйста, суду описание того, как в тюрьме обычно протекал ваш день, — сказал председатель. Он старался подражать высокому слогу свидетеля.
Бруасьер опять сделал легкий поклон:
— Извольте, господин председатель, это много времени не займет. В десять часов — подъем. Завтракал я всегда в отеле, но большинство заключенных это делали на месте. До обеда разгоняли скуку покером. Причем начинал игру тот, кто накануне вечером платил в отеле или в одной из пивных, куда заключенные регулярно наведывались.
— Утверждают, что обвиняемый тоже принимал участие в карточной игре, прервал его председатель.
— Иногда, господин судья. Но если месье проигрывал, ему не надо было платить. Это за него делал кто-нибудь из заключенных. У месье Билла ведь большого дохода не было…
— Он выпивал с вами на выигранные деньги? — заинтересовался прокурор.
— Если ему позволяло время. Он был достаточно любезен, чтобы не обижать нас и не лишать выпивки.
Прокурор что-то усердно записывал. В это время спросил председатель суда:
— В последний год вы реже стали участвовать в этих пирушках, не так ли, свидетель? Почему?
— Да просто потому, что все это стало слишком однообразным: сидеть каждый вечер в пивной, видеть перед собой одни и те же лица и слушать сотни раз уже слышанные шутки. Я предпочитал ходить в кинотеатр на рыночной площади. Но, к сожалению, в Пон-л'Эвеке показывали только старые фильмы, и к тому же не очень содержательные… Позже я стал заказывать «тачку» и ездил погудеть в Довиль. Там есть несколько симпатичных баров почти международного уровня, с приличной публикой…
— А откуда у вас были деньги на посещение этих международных баров, господин свидетель? Там же, видно, весьма приличные цены? — спросил судья, чтобы направить допрос в другое русло.
Бруасьер понимающе улыбнулся, но ответил довольно уклончиво:
— Сначала у меня было кое-что в банке… из того, о чем полиция не узнала, когда меня в последний раз арестовала…
— А потом? Вы ведь накануне перевода из Пон-л'Эвека чуть ли не каждую ночь проводили в Довиле.
— Ну это, я бы сказал, было в определенной степени официально, по поручению полиции. В данном случае мои расходы оплачивал секретарь уголовной полиции Флобер.
Немного поколебавшись, председатель задал следующий вопрос:
— Хорошо, господин свидетель, давайте уж тогда мы сразу разберемся и с этим моментом. Расскажите-ка нам, какая тут связь с арестованным секретарем уголовной полиции.
Бруасьеру, похоже, это требование пришлось не по вкусу:
— Вы гораздо лучше узнаете обо всем из документов, господин председатель. Разве здесь это так уж необходимо?
— К сожалению, да, — сочувствующим тоном сказал судья. Это означало: я бы с удовольствием отказался от этого, но увы… Вслух же он добавил: — Присяжные заседатели, Бруасьер, не знают документов, и поэтому их надо проинформировать. Итак, прошу вас!
Глубоко вздохнув, Бруасьер начал свой рассказ о таинственной и странной ночной жизни одного из французских заключенных:
— В Довиле, в баре «Голливуд», однажды ночью я неожиданно встретил секретаря уголовной полиции Флобера. Мы познакомились с ним при обстоятельствах, предшествовавших моему последнему осуждению.
— Флобер задержал свидетеля после ограбления им магазина меховых изделий, — пояснил председатель суда присяжным скупые слова Бруасьера.
— Да, можно и так сказать… Мне, конечно, очень не по нутру была эта внезапная встреча: ведь Флобер должен был знать, что я сижу в Пон-л'Эвеке, а мне не хотелось доставлять неприятности месье Билла. Однако господин секретарь просто развлекался в баре и не задавал никаких вопросов. Мы выпили с ним несколько аперитивов и коктейлей и почувствовали друг к другу какое-то расположение…
— И сразу перешли к делу, не так ли, Бруасьер?
— Ну, не за первым же коктейлем… но потом — да.
— Он делал вам какие-нибудь предложения?
— Да, уже потом…
— Он предлагал ограбить какой-то конкретный магазин?
Бруасьер, как бы защищаясь, поднял руки:
— Помилуйте, господин председатель, так вопрос не стоял. Я не хочу, чтобы это дело получило такую интерпретацию. Я действовал по заданию полиции и даже под ее контролем. Месье Флобер был все время рядом, когда я выполнял его поручения, и следил, чтобы не произошло каких-нибудь неприятных неожиданностей. Кроме того, я ведь за все время ничего не украл. Владельцы магазинов, товары из которых я… ну, можно сказать, эвакуировал, были с самого начала в курсе дела, так как они сами давали задание месье Флоберу. Я полагаю, что потом они почти все получили назад.
Председатель суда с пониманием кивнул, но присяжные и несколько сот человек в переполненном зале затаили дыхание и в недоумении уставились на взломщика.
— Бруасьер, объясните, пожалуйста, дамам и господам присяжным заседателям, что за всем этим кроется, а то ваши намеки никто не понимает.
Теперь, когда напряженное внимание всех присутствующих сконцентрировалось на нем, Бруасьер наконец-то почувствовал себя в своей стихии:
— Пожалуйста, господин председатель. Причины здесь больше экономического характера. Состояние рынка в Довиле не из лучших. Большие роскошные магазины, которые годами ориентировались на иностранных туристов, начали терять свои позиции. В страну все меньше и меньше приезжает иностранцев, так как они стали предпочитать Италию, Испанию, Грецию… К этому добавлю, что с тех пор как я начал работать в городе на свой страх и риск, страховые компании подняли размеры взносов при страховании от взломов и краж на сто процентов. Так как я долгое время был нетрудоспособным, краж и взломов стало гораздо меньше, и деловые люди, считай, просто так, ни за что, платили высокие страховые взносы. В своей нужде они обратились к секретарю уголовной полиции Флоберу. Он, мол, должен позаботиться о том, чтобы их магазины снова обкрадывали и взламывали, потому что для них это самая быстрая и самая надежная форма товарооборота. Ну вот, когда Флобер меня так нежданно-негаданно встретил, он предложил мне осуществить эти, такие желательные, взломы. Конец вы знаете: под контролем Флобера я начал лазить по магазинам. Эти взломы надо было выполнять профессионально, чтобы страховые компании, которые возмещали нанесенный ущерб, ничего не заподозрили. Вещи, взятые из магазинов, мы отвозили на полицейский склад, где они лежали, пока их владелец не получал компенсацию за ущерб, а вся история не забывалась. Тогда обворованные получали свои товары назад и могли на распродаже пустить их по сниженным ценам. За работу месье Флобер платил мне пятнадцать процентов от общей стоимости товаров, которые я вывозил. Сколько получал он? К сожалению, он меня об этом не считал нужным информировать.
Бруасьер мог быть доволен своим выступлением. Стены судебного зала дрожали от непрерывного хохота, и председатель суда вынужден был при помощи отряда полиции очистить помещение. Только после этого он смог продолжить допрос:
— Господин свидетель, все это нас интересует постольку поскольку. Важно другое — какую сумму получал обвиняемый от вас или от секретаря Флобера за то, что выпускал вас ночью из тюрьмы. Насколько Билла был замешан в этой истории?
Как и все свидетели перед ним, Эжен Бруасьер в возмущении энергично затряс головой:
— Ни гроша он не получал, месье председатель. Клянусь, как-то я принес ему коробку сигар, но, естественно, не сказал, откуда она. Я убежден, что, если бы до него дошли слухи, чем я занимаюсь в Довиле, он ни на одну ночь не выпустил бы меня. Он разрешал мне уходить просто в силу своей человечности. Нет, чего-нибудь такого месье Билла не потерпел бы. Он стремился лишь к тому, чтобы любовью и добротой сделать из нас порядочных людей.
Фернан Билла, самый человечный из всех директоров тюрем, тронутый привязанностью и верностью своих питомцев, вытер слезы. В заключительном слове прерывающимся голосом он сказал:
— Посмотрите, господин председатель, возможно, я был слишком мягок, уступчив, но вы должны согласиться, что мои методы, основанные на человечном отношении к преступившим закон, все же оправдали себя. Насколько испорченными пришли они в мою тюрьму и какими приличными людьми становятся… Все, заметьте, все заступились за меня, за директора своей тюрьмы. Где, спрашиваю вас, найдете вы другую такую тюрьму, заключенные которой были бы так преданы своему директору?!
Верность и привязанность его заключенных, однако, не смогли уберечь Фернана Билла от того, чтобы самому стать заключенным. Суд присяжных города Кан приговорил его к трем годам тюремного заключения и штрафу в пятьдесят тысяч франков. При этом принималось во внимание смягчающее вину обстоятельство: от своих преступлений он никаких материальных выгод не имел.
Самым досадным для Билла было то, что эти три года он должен был провести в заведении, которое отличалось от его «дома» в Пон-л'Эвеке, как день от ночи.