Если вечером, с наступлением темноты, выехать из Сан-Франциско по большой автостраде, а затем свернуть на Лос-Анджелес, то вскоре в ночном небе можно увидеть яркое зарево, которое обычно сопутствует крупному городу или огромному луна-парку. Но еще несколько миль пути — и зарево распадается на тысячу отдельных огней. Особенно выделяются ослепительно белые конуса прожекторов. Бесконечный ряд тусклых желтоватых точек, расположенных по пять, одна над другой, — это лампочки более чем девятисот камер тюрьмы Сан-Квентина.

Каждый вечер ровно в десять тридцать гаснут огни камер. Только прожекторы продолжают гореть, и в их свете серые стены тюрьмы возносятся в небо подобно крепости-призраку. Несколько прожекторов постоянно ощупывают фасад северного блока как бы в поисках беглецов. Когда они освещают крышу корпуса, видна труба вентиляционной шахты газовой камеры. Заметная издали, она, как монумент смерти, возвышается над всем тюремным комплексом.

Одиннадцать лет, десять месяцев и семь дней провел под этой шахтой известнейший американский преступник, пресловутый Кэрил Чессмэн, помещенный в "Death Row" — изолированный этаж для приговоренных к смерти. Восемь раз за почти двенадцать лет в белой рубашке и белых тиковых штанах, без пояса, босиком, как предписано санитарными требованиями к процедуре смертной казни, доставляли его в камеру ожидания, от которой всего тринадцать шагов до выкрашенной в ядовито-зеленый цвет газовой камеры. И восемь раз директор тюрьмы после телефонного разговора сообщал ему, что казнь откладывается на какое-то время.

Все восемь раз Чессмэн пережил муки человека, стоящего на пороге смерти; можно сказать, он восемь раз умирал. Эти изуверские методы американской юстиции мобилизовали мировую общественность. Во Франции солидная «Монд» назвала дело Чессмэна "показателем абсурдности американской правовой системы". В Женеве студенты собрали девять тысяч подписей в защиту Чессмэна и отправили их тогдашнему президенту Эйзенхауэру. Стокгольмская газета «Экспрессен» послала Эйзенхауэру петицию о помиловании, которую подписали 90 тысяч шведов. Британская «Гардиан» писала в передовой статье: "Правопорядок, из-за проволочек которого терпит 12-летние мучения Чессмэн в камере смертников, в основе своей должен иметь какой-то серьезный изъян"; и, наконец, даже официальный орган Ватикана "Оссерваторе романо" принял участие в кампании протеста: "Человеческое сердце не в состоянии поверить, что жизнь приговоренного к смерти снова и снова продлевается только для того, чтобы потом загасить ее пламя смертоносным газом. Никакой закон не вправе требовать двенадцатилетней отсрочки исполнения смертного приговора. Как может американский народ мириться с подобными действиями своих органов юстиции?"

Однако, несмотря на столь сильное возмущение в мире и даже демонстрации протеста перед американскими посольствами в Риме, Париже, Лондоне, Стокгольме и Монреале, высшая судебная палата в Калифорнии, словно из садистского упрямства, в девятый раз назначила срок казни Чессмэна.

2 мая I960 года, ровно через пять минут после полуночи, Чессмэна, приговоренного к смерти 25 июня 1948 года, снова приводят в помещение, расположенное рядом с газовой камерой. Он должен полностью раздеться, два сержанта из службы охраны ощупывают его в поисках запрятанного яда или еще какого-нибудь орудия самоубийства. Затем один из них говорит: "Зубы!"

Чессмэн вытаскивает зубной протез, сержант упаковывает его в пластиковый мешок и прикрепляет к нему регистрационный номер — предписанные меры предосторожности, которые должны помешать осужденному вскрыть себе вены этим протезом или каким-нибудь другим способом самостоятельно отправиться на тот свет, прежде чем палач приложит к этому руку. Американская юстиция хочет непременно сама, соблюдая все предписания, привести в исполнение вынесенный ею приговор. И вот Чессмэн облачается в приготовленную заранее тиковую одежду. Широкий кожаный пояс, которым в газовой камере привязывают к специальному стулу, охватывает его талию. На запястьях защелкиваются наручники. Наконец, в камеру входит врач и проверяет физическое и психическое состояние Чессмэна, как того требует закон, когда человека отправляет на смерть. Если бы восьмикратный перенос казни свел Чессмэна с ума, или после одиннадцати лет и десяти месяцев в тюрьме он приобрел бы рак или туберкулез, или, наконец, по пути в камеру сломал бы ногу, он мог бы снова спокойно снять тиковую одежду. Экзекуция была бы перенесена в девятый раз.

Кэрил Чессмэн, однако, в прекрасной форме, заверяет тюремный врач и заносит это в протокол.

Теперь наступает очередь директора тюрьмы Фрэда Диксона исполнить свои протокольные обязанности. Он вынимает из ящика стола запечатанный конверт с составленным им самим письмом, вскрывает его и будничным тоном зачитывает Чессмэну:

"По делу штата Калифорния против Кэрила Чессмэна.

Многоуважаемый сэр!

Сегодня я получил от достойного сэра Чарльза Фрике, члена Верховного суда округа Лос-Анджелес, подписанный 25 апреля I960 года приказ о предании вас смерти. Время казни назначено на сегодня, 2 мая I960 года, на 10 часов утра. Прошу вас принять это к сведению. Преданный вам Ричард Б. Диксон, директор".

Чессмэн уже не слушает формальную, исполненную бюрократического цинизма речь. Он лишь молча кивает головой и протягивает руки двум выступившим из-за спины директора подручным палача. Они хватают его за локти и ведут к двери тамбура газовой камеры. Дверной проем настолько широк, что все трое могут идти рядом — слева и справа подручные, посредине Чессмэн. Переступая порог, они поддерживают его под руки и почти вносят в зеленую комнату, через большое окно которой отчетливо видна зловещая стеклянная кабина — именно в ней и будет происходить экзекуция. Они делают это автоматически, по привычке, так как люди, которые проходят через эту дверь, почти всегда слабеют, делая свои последние шаги.

Однако до момента исполнения приговора еще больше девяти часов. Перед Чессмэном будут казнить какого-то бандита. После этого должно пройти три часа, чтобы через вентиляционную шахту камера очистилась от опасных паров синильной кислоты. Создатели инструкций по проведению смертной казни скрупулезнейшим образом позаботились о том, чтобы ни в коем случае не испортить здоровье приговоренных до срока смерти, определенного судом.

Эти девять часов — последний шанс Чессмэна. Юридические средства, при помощи которых он и его адвокат в течение прошедших двенадцати лет препятствовали исполнению приговора, полностью исчерпаны. Все ходатайства отклонены. Теперь ему остается надеяться только на указ губернатора штата Калифорния о помиловании. Эти последние часы Чессмэн проводит за казенным столом. Напротив сидит директор тюрьмы, за спиной, словно отлитые из металла, стоят два постовых с автоматами и следят, чтобы Чессмэн не причинил какого-нибудь вреда директору.

На столе — телефон. Уже восемь раз успевал он позвонить прежде, чем Чессмэна отправляли в газовую камеру. Восемь раз сообщал ему директор, что казнь перенесена, и восемь раз Чессмэна отводили обратно в его камеру.

Позвонит ли телефон в девятый раз? Директора тюрьмы Диксона, похоже, этот вопрос мало волнует. Он увлечен детективом Агаты Кристи. И только взгляд Чессмэна прикован к телефону.

Кампания резкой критики, которой отреагировала в это время мировая пресса на двенадцатилетнее истязание американского смертника № 1, отражала только одну сторону скандала вокруг Чессмэна. Другая сторона, не менее скандальная, но далеко не так подробно описанная, касалась полицейского и судебного расследования, которое предшествовало всему этому.

Кем, собственно говоря, был этот столь печально прославившийся Кэрил Чессмэн?

Сначала — одним из тех сотен тысяч подростков, связанных с уголовным миром, которые в своей совокупности представляют для Америки неразрешимую проблему. Довольно интеллигентный юноша, он был, однако, сыном родителей, которые не имели средств для того, чтобы дать ему приличное образование. Его отец, рабочий-оформитель, получал небольшое жалованье на одной из киностудий Голливуда. Когда Кэрилу исполнилось шесть лет, мать попала в автомобильную катастрофу и с тех пор осталась парализованной. Все, что с большим трудом зарабатывал отец, поглощала болезнь матери. Так что сын уже с отрочества вынужден был подрабатывать. Как и где — отец об этом не спрашивал, не говоря уже о государстве и его учреждениях.

Полностью предоставленный самому себе, Кэрил примкнул к гэнгу — группе молодых преступников. Этот путь Чессмэна предопределила социальная среда, в которой он рос. Все началось с мелких краж продуктов, затем пошли взломы и, наконец, разбойные нападения. Как в нормальном обществе юноши становятся слесарями, каменщиками, продавцами, так и Кэрил в эти годы учился профессии преступника. И не втайне, не скрываясь от полиции и органов власти, а чуть ли не под их руководством.

В 1935 году, когда Чессмэну еще не было и пятнадцати лет, его впервые поймала полиция на автомобильной краже и посадила на год в так называемое исправительное учреждение. Правда, исправлялись здесь только те недостатки, которые мешали обитателям этого учреждения стать профессиональными преступниками. Заведение входило в состав тюрьмы для матерых уголовников. Обязанности воспитателей выполняли осужденные на пожизненное заключение, которые таким образом помогали государству сэкономить на штатных педагогах.

В книге "Камера смерти 2455", которую Чессмэн написал за годы пребывания в Сан-Квентине, он так говорит об этом периоде своей жизни: "Здесь я по-настоящему научился обращаться с кольтом, кистенем и автогеном. Заодно мне привили ненависть к общественному порядку, блюстители которого были насквозь продажны. В тюрьме мы могли иметь все — хорошую еду, женщин, сигареты, наркотики, свободный выход… Были бы только деньги, чтобы подкупить надзирателей. Никто из них не обращался с нами, как с преступниками, если мы проявляли готовность в достаточной мере снабжать их долларами. Здесь я впервые узнал разницу между честным гражданином и преступником. Уважаемый гражданин это тот, у кого много долларов, а преступник — тот, кто, делая доллары, попадался".

С такими взглядами Чессмэн через год был выпущен на свободу. Пять месяцев спустя он вернулся в исправительное учреждение. За серию взломов сигаретных автоматов он снова год пробыл за решеткой. На этот раз полученных навыков ему хватило на два года. Он занялся грабежами, в девятнадцать лет был арестован и приговорен к шестнадцати годам тюремного заключения. Через семь лет его наказание заменили условным, но не потому, что он очень хорошо себя вел или полностью исправился. Просто администрация тюрем в Америке в большинстве случаев вынуждена досрочно выпускать осужденных к длительному заключению — в тюрьмах не хватает мест, чтобы они отсиживали свой срок наказания полностью.

Итак, Чессмэн вышел на свободу уже настоящим преступником-профессионалом, заматеревшим и жестоким. Он даже не пытался начать нормальную жизнь. Еще в тюрьме он связался с гангстерской группировкой, которая занималась поборами и шантажом в среде букмекеров и прочих дельцов нелегального тотализатора. Через день после освобождения Чессмэн стал «работать» с этими преступниками.

В то время, когда Чессмэн в Лос-Анджелесе и его окрестностях облегчал кошельки и бумажники подпольных букмекеров, иногда грабя попутно ювелирные магазины и универмаги, в районе Голливуда произошло несколько чрезвычайно жестоких половых преступлений. Даже в американской, столь бурной, уголовной истории трудно было отыскать что-нибудь подобное. Влюбленные парочки, которые уединялись в укромных уголках на голливудских холмах, подвергались нападению бандита: он появлялся на сером «форде» и, благодаря красной фаре, обычно используемой в качестве опознавательного знака оперативными полицейскими машинами, выдавал себя за полицейский патруль. Под угрозой пистолета сорок пятого калибра он сначала отбирал бумажники у мужчин, а затем затаскивал женщин в автомобиль и зверски насиловал их.

"Деятельность" преступника, которого тут же окрестили "Красным фонарем", длилась уже несколько месяцев. Это до крайности взволновало пуританское население Калифорнии, вызвало шквал нареканий в адрес полиции и повлекло за собой неприятные политические последствия.

В Калифорнии предстояли выборы губернатора. Все руководящие посты в штате, включая и должность начальника полиции, занимали представители Республиканской партии. Возмущение явной беспомощностью полиции вскоре стало сопровождаться критикой работы всего правительства республиканцев. Оппозиция демократов умело использовала это обстоятельство в предвыборной борьбе и превратила поимку "Красного фонаря" в проблему политического выживания Республиканской партии. Только его арест мог позволить республиканцам надеяться на успех в выборах.

Понятно, что партийные боссы оказывали давление на начальника полиции, а тот, в свою очередь, подгонял подчиненных быстрее покончить с "Красным фонарем" любыми средствами и методами. Повышение по службе и крупные денежные премии были гарантированы. Неудивительно, что все полицейские Лос-Анджелеса и Голливуда только тем и занимались, что охотились за серым «фордом» с красной фарой-искателем.

Под подозрение, будто он "Красный фонарь", гангстер Чессмэн попал в пятницу 23 января 1948 года. Вечером радиофицированная машина с молодыми полицейскими Рердоном и Мэем неторопливо проезжала по голливудской Вермон-авеню в южном направлении. Светящиеся часы на приборном щитке показывали 19.40, когда Рердон, сидящий за рулем, обратил внимание на встречный «форд» с приметами, которые уже несколько недель изо дня в день передавали по полицейской системе связи.

Рердон тотчас развернулся и пустился вдогонку. Уже у следующего перекрестка он был вынужден резко затормозить: подозрительный «форд» остановился у автозаправочной станции. Патрульная машина осторожно подъехала туда же. Мэй включил переговорное устройство и передал в центр связи закодированное сообщение.

Несколькими секундами позже в центре связи полицейский склонился над планом города и отметил флажком местонахождение серого «форда». Второй полицейский, который слышал сообщение по громкоговорителю, передал его по внутреннему телефону начальнику уголовного отдела. И уже через несколько мгновений вокруг серого «форда» стала стягиваться сеть преследователей.

Тем временем на автозаправке патрульная машина предпринимала безуспешные попытки подобраться к серому «форду». Ей мешали другие автомобили, припаркованные на стоянке. Когда же наконец полицейские продвинулись на пару метров вперед, Мэй увидел, что «форд» покидает бензоколонку, так и не заправившись. Очевидно, двое мужчин в машине — их сейчас удалось разглядеть заметили слежку. Теперь уже и Мэй был уверен, что перед ними разыскиваемый насильник. Не думая о поиске каких-то особых предлогов — ведь «форд» не нарушил правил движения и не превысил скорости, — Мэй сразу же включил сирену и красную фару, чтобы получить "зеленую улицу". Рердон, ловко маневрируя автомобилем, выбрался из череды ожидавших у автозаправки машин и нажал на газ. Всем стало ясно, что полиция начала преследование. Мужчины в сером «форде» это тоже поняли. Тут же взревел их мотор. Машина выскочила на встречную полосу и попыталась скрыться.

Будто обезумев, водитель «форда» гнал машину в потоке встречных автомобилей, буквально в миллиметрах проскакивая мимо них и стараясь протиснуться в любую щель, только бы оторваться от преследователей. Однако тем самым он освобождал дорогу патрульной машине, и та метр за метром настигала его.

На углу Шестой улицы и Шаттон-плэйс Рердон приблизился к «форду» метров на двадцать. Поток встречных машин здесь ослабел, и улица была почти пуста. Мэй опустил боковое стекло, высунул автомат и собрался стрелять по покрышкам «форда». В этот момент его водитель внезапно крутанул руль, и машина буквально на двух колесах свернула на Шестую улицу, выскочив при этом на тротуар и пролетев в сантиметре от угла дома. Впереди, метрах в ста, дорогу перегородил грузовик. Казалось, все кончено, но тут «форд», затормозив на полном ходу, развернулся вокруг своей оси (сделал Power slide, как называют этот рискованный маневр профессиональные автогонщики) и благодаря этому снова получил перед собой свободное пространство. В этот миг, когда «форд» уже выскакивал на Вермон-авеню, Рердон направил полицейскую машину влево, прямо навстречу ему. Мэй, видя неизбежность столкновения, соскользнул с сиденья вниз — укрыться за распределительным щитком. Рердон, однако, не потерял самообладания и избежал лобового столкновения, направив патрульную машину так, что она ударила «форд» по касательной в переднее левое крыло.

При столкновении оба автомобиля отшвырнуло в стороны, и они остановились. Из полицейской машины выскочил Мэй со взведенным автоматом, из «форда» — его водитель и пустился бежать.

"Стой!" — крикнул вдогонку беглецу Мэй, но тот даже не обернулся. Он бежал зигзагами, как заяц. Первая очередь из автомата Мэя щелкнула по оштукатуренной стене дома, вторая, похоже, попала в цель. Споткнувшись, бегущий растянулся во весь рост и остался лежать. Второй мужчина из «форда», напуганный выстрелами, сразу же отказался от намерения бежать, поднял, не дожидаясь команды, руки и позволил Рердону надеть на себя наручники.

Между тем Мэй занялся человеком, лежащим на улице. Он взял его за волнистые каштановые волосы, поднял голову и повернул, чтобы рассмотреть. Он увидел молодое, вытянутое лицо и умные, насмешливые глаза.

— Ездить вы еще умеете, а вот стрелять… здесь вам надо подучиться, нахально заявил молодой человек озадаченному полицейскому, который боялся найти его мертвым.

— Кончай выступать, — грубо оборвал парня Мэй, рывком поднял его на ноги и надел наручники. Прежде чем вести пойманного к машине, Мэй наклонился и поднял с земли пистолет. — Это твоя пушка? — спросил он пряча оружие.

— Шутить изволите? Если бы у меня была эта штуковина, я бы здесь сейчас не стоял.

— По-твоему, эта железяка прямо с неба упала, так что ли? Пока довезем тебя до участка, придумай что-нибудь получше, — с издевкой сказал Мэй и стволом автомата подтолкнул парня к патрульной машине.

Уголовный инспектор Гузен, к которому оба арестованных были приведены на первый допрос, разложил на письменном столе предметы, изъятые Рердоном и Мэем при задержании: карманный фонарь цилиндрической формы, кучку смятых долларовых бумажек, четыре таблички с автомобильными номерами и пистолет сорок пятого калибра.

Гузен шутя покрутил оружие на указательном пальце, глянул на парней и спросил:

— Ну и кому из вас он принадлежит? Ответа не последовало. Две пары невинных глаз смотрели на него непонимающе, будто он задал вопрос на малайском языке.

Допрос был прерван появлением обоих патрульных полицейских. Они затащили в комнату два больших узла с новенькими мужскими костюмами и сложили их на полу возле стола.

— Сэр, мы нашли это в багажнике «форда», — пояснил Рердон, указывая на необычную поклажу.

Гузен с недоверием покачал головой, но расспрашивать полицейских не стал, а только приказал им забрать с собой в караульное помещение пассажира задержанного «форда».

Когда все трое ушли, он обратился к водителю:

— Ваша фамилия?

— Чессмэн.

— Имя?

— Кэрил Уиттер.

— Где и когда вы родились?

— 27 мая 1921 года, Сен-Джозеф, штат Мичиган.

— Как звать отца?

— Уиттер Чессмэн.

— Его профессия?

— Раньше он был ассистентом режиссера на киностудии «Парамаунт», а теперь всего лишь перетаскивает декорации.

— Как зовут вашу мать?

— Хилли Л. Чессмэн, урожденная Браун.

— Она работает?

— Нет, она парализована.

— Хм. Раньше вы привлекались к суду?

Так же стереотипно, как он перед этим отвечал на вопросы, Чессмэн перечислил свои судимости. Гузен напечатал это в протоколе допроса, а затем внезапно отодвинул пишущую машинку в сторону и достал из ящика стола пачку дорогих сигарет. Вытолкнув щелчком указательного пальца сигарету, он предложил ее Чессмэну.

— Ага, сначала мягко стелете, — проговорил Чессмэн и небрежно взял сигарету.

Инспектор дал ему огня:

— Зачем мне без нужды усложнять вам жизнь? Будете вести себя разумно, и я отнесусь к вам по-хорошему.

Чессмэн проследил за дымком своей сигареты:

— Оставьте ваши басни, инспектор, для кого-нибудь другого. За что вы меня сюда притащили?

— Похоже, Чессмэн, вы очень торопитесь! Особенно если судить по той спешке, с которой вы пытались удрать от патрульной машины.

Вопросы инспектора начинали действовать Чессмэну на нервы.

— Чего вы от меня хотите? — резко прервал он Гузена.

— Хочу знать, почему вы так испугались красной фары? Для этого должна быть какая-то причина. Не станет же невиновный человек удирать от первого встреченного полицейского патруля.

Чессмэн ткнул сигаретой в протокол допроса, который торчал в пишущей машинке:

— Прочитайте, инспектор, еще раз мои показания о прежних судимостях. Ведь у меня условно-досрочное освобождение. Во время испытательного срока мне запрещено общение с бывшими осужденными. Джонни тоже вышел из тюрьмы, и у него за кормой еще больше, чем у меня. После вашего задержания мне опять придется сесть в тюрьму. Теперь вы, наверно, понимаете, почему я так торопился.

Инспектор едва заметно покачал головой:

— Я вам не верю, Чессмэн. Полицейский патруль не проверяет автомобилистов на предмет их судимости и не спрашивает об их условно-досрочном освобождении. Вы же это знаете наверняка. Я вам не поверю, даже если вы станете уверять, будто удирали из-за того, что ваш багажник был набит крадеными костюмами и поэтому вы испугались.

Чессмэн только бросил короткий взгляд на кучу одежды возле стола и, не обращая внимания на намек, деланно безразличным тоном спросил:

— Ну и из-за чего же, по вашему мнению, я хотел смыться?

— Потому что вы — "Красный фонарь", Чессмэн!

На какое-то мгновение Чессмэн лишился дара речи, но затем громко рассмеялся:

— У вас странные шутки, инспектор. Неужели я — этот жалкий сексуальный ублюдок? Посмотрите на меня внимательно. Я что, так выгляжу, что мне нужно пушкой заставлять женщин?.. Да я могу иметь баб столько, сколько захочу!

И, как бы демонстрируя инспектору, какие шансы он имеет у женщин, Чессмэн встал со стула, выпрямился во весь рост и, как боксер-профессионал, постучал кулаком в грудь.

Теперь опешил Гузен, глядя на высоченного Чессмэна, — но не потому, что убедился в его неотразимости для женщин, а потому, что во всех показаниях жертв "Красного фонаря" рост преступника определялся 160–170 сантиметрами. В Чессмэне же, на его взгляд, было не меньше 185 сантиметров, а мощное телосложение явно не соответствовало конституции насильника, каким его описывали свидетели.

Тем не менее инспектор сказал:

— Сядьте на место. Психиатр объяснит, зачем вам это было нужно. Может, у вас какое-нибудь извращение. Кто знает?..

Пожав плечами, Чессмэн вернулся на место:

— Это несерьезно, инспектор. Чтобы я насиловал женщин… Да я вам про баб такого могу порассказать…

Чесмэн все еще не осознавал, в какую скверную историю втягивал его инспектор. За изнасилование в Калифорнии полагалась смертная казнь! Он смеялся над подозрениями Гузена, не подозревая, что тот уже накинул ему на шею петлю.

Однако опытный инспектор понимал, что гангстера такого калибра, как Чессмэн, голыми руками не возьмешь. Поэтому, не долго думая, он прекратил допрос.

— Ну хорошо, Чессмэн, давайте подождем. Вы так и так останетесь под арестом, пока судья будет решать, отменять или нет ваше условно-досрочное освобождение. А за это время все прояснится.

Гузен нажал на кнопку звонка, и полицейский вывел Чессмэна из комнаты.

Когда дверь за ними закрылась, инспектор взял дело "Красного фонаря" и перечитал места с описанием внешности бандита. Рост 160–170 сантиметров, худощавый, смуглый, темные, почти черные, волосы, редкие зубы, похож на итальянца — так в один голос заявляли жертвы и свидетели.

Чессмэн же был высокого роста, широкоплеч, имел спортивную фигуру и отличные зубы, другими словами — никакого сходства с "Красным фонарем".

К тому же Гузен хорошо знал насильников: в Нью-Йорке он долго работал в отделе по борьбе с половыми преступлениями. Все мужчины, которые, подобно "Красному фонарю", удовлетворяли свою извращенную страсть, запугивая женщин оружием, представляли собой совершенно определенный тип трусливого психопата, обиженного богом и людьми. Человек, который только что перед ним сидел, был кем угодно, только не сексуальным психопатом.

Да, похоже, инспектор Гузен совсем не был убежден в том, что этот Чессмэн и есть "Красный фонарь".

В кабинет зашел помощник инспектора и прервал его размышления.

— Сэр, задержанный «форд» уже здесь, — доложил он.

Инспектор захлопнул папку и поднялся из-за стола:

— Спасибо, Глен, пойду посмотрю на него.

Вокруг слегка покореженного серого «форда» усердно копошились сотрудники отдела криминалистической экспертизы. При свете трех переносных осветительных ламп они снимали отпечатки пальцев с приборного щитка, орудуя пинцетами и лупами.

— Обратите внимание на сиденья. Ищите следы крови, — сказал Гузен, немного понаблюдав за их работой. Он вспомнил, что две последние жертвы "Красного фонаря" — 27-летняя Регина Джонсон и 17-летняя Мэри-Алиса Меза — получили повреждения, когда преступник насиловал их в своем автомобиле.

Два криминалиста начали демонтировать сиденья и вытаскивать их из «форда», а Гузен подошел к ветровому стеклу и стал осматривать фару-искатель, установленную слева от места водителя. Сначала ничего особенного он не обнаружил. Фара была обычной конструкции — такие есть чуть ли не на каждой второй машине, — с белым стеклом. Однако, присмотревшись внимательнее, Гузен насторожился. В свете своего карманного фонаря он рассмотрел какие-то царапины на поверхности хромированного держателя фары. Верхняя крепежная гайка имела такой вид, будто ее часто откручивали гаечным ключом. Нижней гайки вообще не было.

Какую-то долю секунды Гузен раздумывал, а потом резко повернулся на каблуках и бегом бросился в свой кабинет. Там он подскочил к письменному столу и стал копаться в папках и бумагах, которые в беспорядке лежали на нем. Наконец он разыскал маленькую картонную коробку с предметами, изъятыми из карманов Чессмэна при задержании.

Бумажник, кошелек, пилочка для ногтей, спички… Однако все это Гузена не интересовало. Лишь высыпав на стол содержимое коробки, он нашел то, что так лихорадочно искал: хромированную гайку диаметром около сантиметра.

Она как раз подходила к нижнему болту держателя фары!

Теперь инспектор был убежден, что у него в руках "Красный фонарь". Значит, Чессмэн постоянно разбирал фару-искатель, чтобы для своих ночных нападений поменять белое стекло на красное.

Но эти рассуждения Гузена были только гипотезой. В цепи доказательств не хватало самого важного звена — красного стекла! Если Чессмэн станет утверждать, что разбирал фару, чтобы поменять разбитую лампочку или еще для чего-нибудь, то гайка, найденная в его карманах, ничего не докажет.

Новые разочарования инспектору приготовили эксперты-криминалисты, которые искали следы крови на обшивке сидений «форда». Химические пробы с бензидином, который выявляет даже застиранные брызги крови, дали отрицательную реакцию. Но Гузен так просто не собирался отказываться от уже выработанной гипотезы. Этой же ночью он хотел получить решающие доказательства виновности Чессмэна: его должны опознать последние две жертвы.

С лихорадочной поспешностью он заказал две автомашины, одна из которых, по возможности, должна была быть серым «фордом». Правда, получил он голубой, но теперь это его уже не могло остановить. "Ночью такие цвета трудно отличить", ответил он на возражения помощника.

Полчаса спустя обе машины покинули двор полицейского управления Лос-Анджелеса и помчались по направлению к Голливуду. В голубом «форде» рядом с водителем сидел Чессмэн со связанными руками и ногами, позади — два крепких полицейских с автоматами на изготовку. Позади следовал другой автомобиль с конвоем из вооруженных до зубов полицейских.

Было уже почти три часа утра, когда инспектор Гузен забарабанил в дверь маленького одноквартирного домика на Сьерра-Бонита-авеню в западной части Голливуда. Открыла стареющая женщина с бигуди на голове и в кое-как наброшенном халате.

Гузен не дал ей раскрыть рта:

— Мадам, нам надо немедленно поговорить с вашей дочерью Мэри. Мы поймали бандита, который напал на нее прошлой неделей. Разбудите ее побыстрее. Она должна его опознать. И поторопитесь, пожалуйста, у нас мало времени.

Рут Меза, мать семнадцатилетней Мэри-Алисы, испуганно возразила:

— Сэр, ведь сейчас ночь! Моя дочь больна, она еще полностью не оправилась от шока. Не знаю, будет ли это правильно…

Но Гузен уже впал в азарт:

— Сейчас как раз самый удобный момент. Она только посмотрит на парня и все…

Шум разбудил дочь, и она тоже подошла к двери. Инспектор бесцеремонно взял ее за руку и через палисадник повел к улице. Полицейские с автоматами за это время вышли из машины и посадили Чессмэна на место водителя.

Прежде чем подойти с Мэри к «форду», Гузен сказал ей:

— Вам не надо бояться, Мэри. У него связаны руки и ноги, так что он с вами больше ничего не сделает. Вы нам только должны сказать, он ли это.

Вопреки общеизвестным требованиям, чтобы опознание подозреваемого происходило в группе лиц, без каких-либо подсказок со стороны полиции, Гузен, так сказать, на блюдечке преподнес Мэри-Алисе Чессмэна в качестве "Красного фонаря". Необычайно впечатлительная и робкая семнадцатилетняя девушка, выросшая в монастырском интернате и пережившая глубокий шок после нападения насильника, не отважилась как следует рассмотреть Чессмэна. Остановившись в двух шагах от «форда», она затравленно обернулась к инспектору в поисках защиты и тихо проговорила: "Да, я думаю, это он. Я его узнала".

Почти так же проходила очная ставка и с другой потерпевшей, двадцатисемилетней Региной Джонсон. Две недели назад она попала в руки "Красного фонаря", когда вместе со своим приятелем отправилась на вечернюю прогулку в район окрестных холмов.

После того, как Гузен ей объявил, что "Красный фонарь" схвачен и уже опознан одной из жертв, она, не колеблясь, сказала: "Да, думаю, что это он".

Правда, в ночь преступления при описании внешности бандита она давала не столь уверенные показания и даже сомневалась, сможет ли его узнать: ночь была очень темная, к тому же преступник повязал лицо платком, да и сильный страх мешал его разглядеть.

Тем не менее ее последнее показание было воспринято следствием как доказательство.

Когда Чессмэн и после этих ночных очных ставок не выказал готовности в чем-либо признаваться, он тем самым лишил себя «хорошего» отношения инспектора Гузена. Дальнейшие допросы проходили уже в не в служебном кабинете, а в маленькой комнате без окон, с низким потолком и к тому же с тремя большими радиаторами центрального отопления, которые включались на полную мощность. Через час меняя друг друга, Чессмэна допрашивали Гузен и еще трое сотрудников уголовной полиции. Все это время в комнате стояла жара, доходившая до шестидесяти градусов. Так как одни радиаторы не могли поддерживать такую температуру, под потолком включали четыре прожектора, лучи которых были сосредоточены на том месте, где сидел Чессмэн. Инспектор Гузен и задающий вопросы помощник располагались в неосвещенной части комнаты и освежались прохладительными напитками.

Впрочем, с Чессмэном они обращались корректно: не били, не топтали ногами, не использовали каких-либо средств воздействия на психику. Позже они могли с чистой совестью присягнуть на суде, что не применяли насильственных методов, чтобы заставить Чессмэна признаться. Какова была температура во время допросов, как освещалась комната и сколько часов ежедневно длился допрос — об этом судья их не спрашивал, да и в уголовно-процессуальном кодексе на этот счет никаких указаний нет.

Гузен и его люди могли не утруждать себя жестокими приемами, обычно используемыми американскими полицейскими при подобных допросах. Пытка, которую они применили к Чессмэну, до сих пор действовала безотказно. Допрашиваемый рано или поздно понимал, чего от него хотят, или же, сломленный, вешался в собственной камере.

Обе возможности устраивали Гузена, поскольку самоубийство в глазах общественности тоже являлось своеобразным признанием вины.

На третий день следствия, после шестидесятичасового допроса, в течение которого Чессмэн не смог поспать больше двух часов подряд, он сделал требуемое признание.

"Да, я — "Красный фонарь"! Только отвяжитесь от меня!" — крикнул он Гузену. Покорно ответил односложными «да» и «нет» на все вопросы, заданные ему повторно, специально для записи признания на магнитофон. Но подробно не описал совершенные им преступления. Отказался он и подписать протокол допроса, подготовленный Гузеном, в котором все приписанные ему преступления "Красного фонаря" были представлены во всех деталях. Несмотря на это, уголовная полиция в тот же день сообщила прессе, что изнасилования были совершены Чессмэном и он во всем полностью признался. Общественность была успокоена, а авторитет правящей партии накануне начинающейся предвыборной борьбы — восстановлен.

Процесс "Штат Калифорния против Кэрила Чессмэна" начался 29 апреля 1948 года в отделанном дубом зале заседаний Верховного окружного суда Лос-Анджелеса. Помещение, рассчитанное на двести человек, было заполнено едва наполовину. Дело Чессмэна тогда еще не стало мировой сенсацией, и о нем знали только в Калифорнии. Его «преступления» затерялись в водовороте повседневной суеты или же были отодвинуты на задний план новыми. Злоумышленник, поджегший за последние две недели многие киностудии в Голливуде, послевоенные события в Европе, многочисленные разводы кинозвезд — вот что было в центре внимания газет и журналов. Процесс не обещал чего-нибудь неожиданного. Пресса, как о решенном деле, говорила о смертном приговоре Чессмэну еще до того, как прокурор подготовил обвинительное заключение. В такой атмосфере, с соблюдением всех необходимых формальностей, началось слушание дела.

"Дамы и господа! Суд идет!" — выкрикнул в зал секретарь суда и подал знак присутствующим подняться со своих мест. Семенящими шагами вошел судья Чарльз В. Фрике, маленький невзрачный человек в очках без оправы на остром носу. Ему было уже под семьдесят, и он слыл одним из умнейших судей Калифорнии. Преступники, дела которых он разбирал, боялись его и считали самым строгим и безжалостным судьей в стране. Никто в Соединенных Штатах не вынес столько смертных приговоров, сколько это сделал Чарльз Фрике.

"Заседание открыто!" — опять прокричал секретарь присутствующим, когда Фрике взобрался на помост, и скупым жестом дал понять, что нужно сесть и прекратить разговоры.

В зал вызвали обвиняемого. Судья Фрике зачитал анкетные данные Чессмэна и затем обратился к подсудимому:

— Кэрил Чессмэн, вы ознакомлены с обвинением, выдвинутым против вас?

— Да, ваша честь, — ответил Чессмэн с почтительной сдержанностью, которую в качестве тактического приема выработали у него предыдущие судимости.

— Прежде чем я спрошу, признаете ли вы себя виновным, я должен вам разъяснить, какие последствия для вас это будет иметь. Если вы признаете себя виновным, то судья вынесет вам приговор. Если же вы скажете "не виновен", то тогда двенадцать присяжных заседателей должны будут определить, виновны вы или не виновны.

— Не виновен, ваша честь, — громко и отчетливо проговорил Чессмэн.

— В таком случае назовите мне фамилию адвоката, который будет вас защищать.

— Я буду сам себя защищать, ваша честь.

После такого заявления среди присутствующих пробежал шепот удивления. Даже прокурор в недоумении оторвался от своих бумаг.

Взять свою защиту в собственные руки — это была, пожалуй, самая большая ошибка Чессмэна. В истории американского судебного производства не было больше процесса, где обвиняемый, которому угрожал бы смертный приговор, отказался от помощи опытного юриста.

"Он рассчитывает на сочувствие присяжных", — писали судебные репортеры в своих первых сообщениях. "Кто в таком процессе хочет быть своим собственным адвокатом, рассчитывает на идиотов", — писал позднее сам Чессмэн в очередной книге "Моя борьба за жизнь".

Но судья Фрике лишь сказал:

— Очень хорошо. Конституция такое позволяет. После чего продолжил заседание, огласив обвинительное заключение.

Затем неожиданно поднялся государственный обвинитель Миллер-Леви и подошел к подиуму судьи. Он был по крайней мере на голову ниже Чессмэна, носил очки в массивной роговой оправе и одевался с безукоризненной элегантностью.

Слегка поклонившись, он обратился к судье Фрике:

— Ваша честь, хотя защита интересов подсудимого не входит в мои обязанности, я все же прошу вас официально назначить адвоката обвиняемому для оказания ему квалифицированной юридической помощи.

Это произвело сильное впечатление на присяжных заседателей. Прокурор, который во вред своим интересам так заботится о подсудимом, казался им верхом непредубежденности и объективности.

Таким элегантным приемом представитель обвинения записал в свой актив первое важное очко и одновременно ослабил защиту Чессмэна. Судья Фрике удовлетворил просьбу прокурора и назначил подсудимому в качестве юридического помощника референдара суда Ола Мэтьюза, неопытного молодого человека, который только что закончил юридический факультет и еще учился практической юриспруденции в судебной палате. Это был коварный ход обвинения и суда подставить Чессмэну человека, который действовал бы в интересах суда.

Какую помощь мог оказать судебный референдар обвиняемому, стало ясно при выборе присяжных заседателей. Сто восемь мужчин и женщин Лос-Анджелеса были занесены в список присяжных на этот процесс. В соответствии с американским законом, адвокат, как и прокурор, имеет право выбрать из этого списка двенадцать подходящих, по его мнению, кандидатур. В спорных случаях вопрос решается председателем суда, в который эти присяжные избраны.

Референдар Ол Мэтьюз безропотно стерпел то, что прокурор в качестве присяжных выбрал женщин, имеющих дочерей в возрасте жертв "Красного фонаря", и даже не выразил протеста, когда представитель обвинения открыто оказывал давление на присяжных, крича им:

"Подумайте, что случится с вашими дочерьми, если этот человек, там, на скамье подсудимых, когда-то выйдет на свободу. В ваших силах обезвредить чудовище. В таком деле вы не должны бояться применить высшую меру наказания, предусмотренную нашим законом, — смертную казнь!"

Это требование присяжным заседателям прокурор Миллер-Леви предъявил не только в конце процесса в своей обвинительной речи, но и в самом начале, когда им еще не было выдвинуто никаких доказательств виновности Чессмэна в приписываемых ему преступлениях.

Референдар Мэтьюз ни слова не сказал Чессмэну о том, что он имеет право и должен протестовать против науськиваний прокурора и отклонить состав присяжных. А когда Чессмэн сам попросил слова, заставил его сесть и объяснил, что лучше не шуметь и не злить председательствующего.

Последующие два дня были посвящены уголовному прошлому Чессмэна. Вся бесконечная цепь его преступлений была восстановлена прокурором до мельчайшей кражи.

Чессмэн ничего не отрицал. Казалось, он даже гордился тем, что является профессиональным преступником, поскольку с готовностью рассказывал о своих бесчисленных бандитских похождениях. Во всяком случае, именно такое впечатление сложилось у присяжных заседателей.

Однако Чессмэн, хвастаясь своими уголовными «достижениями», преследовал совсем другую цель: убедить присяжных, что такой крутой парень, как он, не может быть презренным насильником. Но добился он как раз противоположного напугал добропорядочных домохозяек, сидящих на скамье присяжных. Они увидели в нем выродка, недочеловека, способного на любую низость. Их уже не интересовало, почему и как он стал преступником.

Прокурору Миллеру-Леви, чтобы добиться своей цели, оставалось только не мешать подсудимому говорить. Юридический консультант Чессмэна при всем этом сидел молча, даже не пытаясь объяснить своему подопечному, насколько он вредит самому себе такой защитой. Любой другой адвокат давно бы заставил Чессмэна замолчать и выступил бы сам. Ол Мэтьюз молчал.

В качестве главных свидетелей обвинения прокурор вызвал в суд обеих женщин, которые в ночь задержания Чессмэна опознали его как "Красного фонаря". Других потерпевших он не пригласил, так как опасался, что они не узнают в подсудимом насильника и поэтому из свидетелей обвинения превратятся в свидетелей защиты.

Чессмэн этих женщин разыскать не мог: полиция отказалась назвать ему их фамилии. А собственное следствие, сидя в тюрьме, не организуешь. Его консультант имел право только советовать, но не проводить расследование. Это еще раз показало, насколько безрассудным было решение Чессмэна отказаться от адвоката.

Впервые зал заседаний заполнился до последнего места, когда в качестве свидетеля была вызвана семнадцатилетняя Мэри-Алиса Меза.

Прокурор Миллер-Леви с особым тщанием подготовил ее допрос и персонально пригласил представителей всех калифорнийских газет, хотя до этого дня дело ограничивалось только краткими сообщениями о ходе процесса.

Тихим прерывающимся голосом, часто не в силах сдержать слезы, юная Мэри-Алиса рассказала суду о той страшной ночи. 21 января 1948 года она и ее друг Фрэнк Халберт после посещения танцевального бара поехали к холмам на окраине Голливуда. Они сидели на заднем сиденье автомобиля ее друга, когда подъехала машина и остановилась в нескольких метрах позади. Приятель Мэри сначала подумал, что это полицейская патрульная машина, так как у нее была красная фара. Но тут вдруг к ним подошел мужчина в маске, рывком открыл их дверцу и, угрожая пистолетом, потребовал у Фрэнка бумажник.

Когда, сообщив это, Мэри замолчала, вмешался Миллер-Леви:

— Что же произошло потом? Вы должны рассказать нам всю правду. Вы ведь давали клятву!

Еще тише, чем прежде, так, что многие сидящие в зале почти ничего не могли разобрать, Мэри рассказала, что бандит забрал у ее друга бумажник и мелочь и приказал ему уезжать. Тот уехал. Ее же бандит притащил в свой автомобиль и под пистолетом заставил раздеться.

Понизив голос, прокурор стал выяснять самые интимные подробности совершенного преступления. Для семнадцатилетней девушки с монастырским воспитанием это был сущий ад — во всеуслышание рассказывать обо всем том ужасе, который она пережила. Почти шепотом, постоянно запинаясь от стыда и отвращения, отвечала она на безжалостные вопросы Миллера-Леви.

На лицах присяжных заседателей застыло выражение омерзения, возмущения и ненависти, ненависти к этому типу, который сидел напротив, на скамье подсудимых. Они смотрели на его выступающий подбородок, говорящий о жестокости, видели цинично-презрительную складку возле губ, вспоминали все его предшествующие прегрешения, и им было ясно, что он способен на все, даже на это гнусное преступление.

Чессмэн съежился под их взглядами. Он почувствовал, как на него накатывается волна ненависти, и молча опустил голову. На скамье присяжных это восприняли как безмолвное признание вины.

Прокурор полностью использовал подходящий момент. Доведя девушку до рыданий — ведь это помогало ему воздействовать на присяжных — и сделав большую паузу, он громко, на весь зал, спросил:

— Мисс Меза, вы можете здесь, в этом зале, указать на человека, который вечером вытащил вас из машины вашего друга и затолкнул в свою?

Не поднимая головы, девушка лишь протянула руку в направлении скамьи подсудимых:

— Да, это вон тот мужчина в синем полосатом костюме.

— Который теперь смотрит в пол, потому что боится смотреть вам в лицо?

— Да.

Она не могла сказать по-другому, эта вконец запуганная Мэри-Алиса Меза. Ведь инспектор Гузен показывал ей Чессмэна как "Красного фонаря". И именно его она здесь видела. Как выглядел в действительности тот мужчина, который на нее тогда напал, она толком не разглядела. В те ужасные минуты он казался девушке призраком, а не человеком из плоти и крови. Ей было не до того, чтобы разбирать, какое у него лицо, одежда, рост…

Присяжным, правда, подобные соображения в голову не приходили. Для них имело силу только одно: "Да, это вон тот мужчина в синем полосатом костюме".

Не столь драматично, скорее, даже по-деловому прошел допрос второй потерпевшей, которая была менее впечатлительной и, похоже, уже успокоилась после пережитого ею нападения "Красного фонаря". Но и она без колебаний указала на Чессмэна и повторила то, что сказал ей полицейский инспектор: "Это "Красный фонарь"!"

Американское законодательство предоставляет право адвокатам по уголовным делам подвергать перекрестному допросу свидетелей обвинения после дачи ими показаний в суде. Поскольку Чессмэн защищал себя сам, он и обеих потерпевших должен был допрашивать сам. Однако когда он поднялся со своего места, чтобы задать первый вопрос, среди присяжных заседателей и в зале пробежал шепот возмущения. То, что он после всего рассказанного решился мучить свои жертвы какими-то вопросами, характеризовало его особенно отвратительно.

Первый вопрос Чессмэна был Мэри-Алисе:

— Вы помните, как вы описывали преступника, когда делали заявление в полицию?

Девушка растерянно пожала плечами:

— Я не знаю, уже столько времени прошло…

А описала она его так: "Невысокий, как большинство мужчин, узкоплечий, выглядит, как итальянец".

Чессмэн выпрямился во весь рост и расправил плечи:

— Мисс, разве я невысокий, как большинство мужчин? Разве у меня узкие плечи и я похож на итальянца? Неужели я говорю с итальянским акцентом, как вы утверждали в полиции? Вы не ошибаетесь? Подумайте как следует, мисс!

Беспомощно и испуганно смотрела Мэри на скамью подсудимых, и уже казалось, что она собирается изменить свои показания.

Но в этот момент вмешался прокурор:

— Однако, дамы и господа! Это же разные вещи. Одно дело — описать кого-нибудь, другое — его узнать. Попробуйте сами это сделать. Вспомните какого-нибудь малознакомого человека — ведь вы его при встрече всегда узнаёте. А теперь попытайтесь описать его внешность на бумаге: лицо, фигуру и так далее. Вы сразу поймете, насколько это тяжело, почти невозможно. Кроме того, не забывайте, что обе потерпевшие в день дачи показаний были крайне взволнованы. Однако несомненно, обе эти женщины, вызывающие у нас столь глубокое сочувствие, запечатлели в своей памяти и до конца жизни не забудут облик преступника, который с ними так ужасно обошелся!

Присяжные заседатели и присутствующие понимающе кивали и бросали сочувствующие взгляды на пострадавших.

Чессмэн, видимо, заметил, что к нему мало кто прислушивается. И следующий вопрос задал более жестко, агрессивно, даже с каким-то высокомерием:

— Вы также рассказывали полиции, что якобы у бандита, который на вас напал, над правым глазом был большой, бросающийся в глаза шрам — единственное вам хорошо запомнившееся. Это так?

— Да, я помню. Я говорила это.

Чессмэн повернулся к судье:

— Ваша честь, можно свидетельнице подойти поближе и осмотреть мое лицо?

Мэри, сидевшая на свидетельской скамье, вздрогнула и, как бы защищаясь, подняла руки:

— Я же вас видела только один раз. Да и то мельком. Мне показалось, что у вас был шрам над глазом. Но, возможно, я ошиблась. Во всяком случае, тогда мне так показалось.

У Чессмэна шрама над глазом не было. Любой в зале мог это видеть, но все смотрели на испуганную свидетельницу.

Прокурор и в этом случае быстро нашел выход из щекотливой ситуации:

— Ваша честь, даже если сейчас у обвиняемого на лице нет никакого шрама, что это доказывает? Это могла быть ссадина после драки, которая уже зажила. А может быть, свидетельница на самом деле ошиблась. Что это меняет? В ее памяти остался общий вид негодяя, и она его до сегодняшнего дня не забыла. Ведь она его уверенно опознала. Вот что главное!

Этим маневром прокурор обогнул еще одно опасное препятствие на пути обвинения. Судья Фрике оставил без внимания вопрос о шраме, отметив лишь его незначительность для суда.

Разочарованный Чессмэн, видимо, понял, что взялся за безнадежное дело. Больше вопросов свидетельнице он не задавал и даже отказался от допроса второй потерпевшей, Регины Джонсон. Сделал он это по совету своего помощника-юриста, который также порекомендовал ему выйти на свидетельское место и под присягой заверить суд в своей невиновности.

Чессмэн из-за этого совета попал впросак. Он заявил ходатайство, чтобы его заслушали как свидетеля. Судья Фрике удовлетворил просьбу и пригласил пройти на свидетельское место.

Обвиняемый воспринял это как исключительный шанс для себя. Впервые он покинул клетку подсудимого. Его освободили от наручников, и он подошел к месту свидетелей с таким видом, будто собирался в пух и прах разбить все доводы обвинения. Гордо вскинув голову, он поправил галстук и приветливо улыбнулся женщинам на скамье присяжных.

Чессмэн всегда был тщеславен, как павлин. Он и здесь не сомневался в своем влиянии на женщин. Как селадон, начал он давать показания после присяги:

— Если вы внимательно посмотрите на меня, дорогие дамы, то у вас обязательно возникнут сомнения в том, действительно ли я и есть тот самый "Красный фонарь"…

Судья Фрике сразу же прервал его:

— Чессмэн, вы должны не выступать с адвокатской речью, а давать показания по собственному делу.

Чессмэн попробовал еще раз:

— Обстоятельства моего ареста, дорогие дамы, могут создать впечатление, будто я — "Красный фонарь"…

— Вы — свидетель и не должны высказывать своих суждений. Придерживайтесь только фактов.

Чессмэн слегка поклонился судье:

— Итак, «форд», в котором меня арестовали, вообще мне не принадлежит. Я пользовался им впервые, его одолжил мне мой друг. До автозаправочной станции он сидел со мной в машине. Он ее украл, так как мы вечером собирались на дело: хотели избавить торговца готовым платьем Вэйлера от нескольких костюмов и к тому времени уже сделали это, как вы знаете. На обратном пути мой приятель обнаружил, что за нами следует патрульная машина. Он попросил меня подъехать к бензоколонке, выскочил из машины и затерялся в толпе.

В этом месте судья Фрике прервал Чессмэна:

— Это означает, что в «форде» вас было трое?

— Да, ваша честь. Я, Джонни и мой друг — как мы уехали от Вэйлера. Костюмы были спрятаны в багажнике.

— Как фамилия вашего приятеля, который якобы сбежал на автозаправочной станции?

Чессмэн помедлил с ответом, потом отрицательно покачал головой:

— Мне бы не хотелось его называть. Мой друг условно-досрочно освобожден, и ему придется опять отправляться в тюрьму, если на него повесят эту историю с костюмами. Возможно даже, что он и есть "Красный фонарь" и в таком случае пойдет в газовую камеру. Мне бы не хотелось содействовать этому.

— Если вы не сможете или не захотите назвать его имени, Чессмэн, то в газовую камеру пойдете вы. Разве этого не достаточно для того, чтобы открыть нам его фамилию, если вы, конечно, ее знаете?

Энергично тряхнув головой, Чессмэн ответил:

— Ваша честь, это все равно ничего не изменит в моем положении. В нашей среде предателей приговаривают к смерти. Так что, в конце концов, какая мне разница — пойду ли я в газовую камеру или меня прикончат где-нибудь на улице. Я все-таки надеюсь, что вы убедитесь — я не "Красный фонарь".

Прокурор, казалось, только и ждал этих слов. Из коробки, в которой лежали вещественные доказательства, собранные полицией, он извлек небольшую шестиугольную гайку и, держа ее большим и указательным пальцами, протянул Чессмэну:

— Чессмэн, объясните тогда, пожалуйста, присяжным заседателям, как эта крепежная гайка от фары-искателя попала в ваш карман. Вы же ехали в тот день на этом «форде» впервые, как вы нас хотите убедить.

— Это я могу объяснить очень просто, сэр. Во время нашего визита в магазин готового платья мой друг никак не мог подобрать ключ. В дверной нише было темно, и я посветил ему фарой-искателем «форда», который стоял напротив магазина. Но когда я поворачивал фару, от держателя отскочила гайка — резьба была порядком разболтана. Я ее поднял и до времени положил в карман. Жаль, потом у меня не было возможности прикрутить ее на место.

Прокурор рассмеялся, как от хорошей шутки

— Знаете, Чессмэн, я ожидал, что вы расскажете что-нибудь в таком духе.

Чессмэн лишь бросил на него короткий пренебрежительно-сочувственный взгляд:

— Ну и зачем же вы тогда спрашивали меня об этом, сэр? Вы можете доказать что-нибудь другое?

Прокурор Миллер не мог доказать ничего другого, так же как и опровергнуть рассказ Чессмэна о его безымянном друге, который будто бы украл серый «форд» и, вероятно, был "Красным фонарем". Но ему и не нужно было этого делать. Нахальная, вызывающая манера, с которой Чессмэн пикировался с прокурором, настолько возмутила присяжных заседателей, что они больше не верили ни единому его слову.

После этого Миллер-Леви уже не утруждал себя опровержением рассказа Чессмэна. Он лишь старался представить обвиняемого человеком, стоящим вне общества, этаким чудовищем, которое надо умертвить, потому что изменить себя он уже не сможет. Речь теперь шла не о праве и законе, а о том, чтобы заставить присяжных заседателей отбросить всякие сомнения и отправить Чессмэна на смерть независимо от того, совершал он приписываемые ему преступления или нет.

В заключительной речи Миллер-Леви с циничной откровенностью требовал у присяжных:

— Посмотрите правде в глаза! Тюремное заключение, каким бы длительным оно ни было, ничего не значит для Чессмэна и только заберет наши деньги. А он втихомолку лишь посмеется над нами. Подумайте о том, насколько беззубым является сам институт лишения свободы. Различные амнистии, помилования, пересмотры приговоров, политические изменения… Подумайте и о том, что этот обвиняемый знает все ходы и выходы. Тогда вы поймете ту огромную опасность, которая таится даже в пожизненном заключении Чессмэна: наступит день, и он вновь окажется среди людей. Есть только одно место, которое может его надежно обезопасить, — газовая камера! Он выступил против порядков нашего общества, нашего народа и поэтому должен быть уничтожен.

Чессмэн в своем выступлении требовал оправдательного приговора:

— Я не "Красный фонарь", значит, тех преступлений, в которых меня обвиняют, не совершал. Все остальное вас не должно сейчас беспокоить. Я не пытаюсь вам доказать, что я милый, непорочный мальчик. Нет, я профессиональный преступник, и грабеж — моя специальность с юных лет. Но за это меня всегда наказывали, согласно закону. Однако в данном случае я невиновен. Прокурор не обвиняет меня за то, что я обчистил магазин с одеждой; для него это несущественно. Меня надо уничтожить, чтобы скрыть несостоятельность полиции. Для этого как раз годится профессиональный преступник. Ведь, в представлении наших граждан, подобный тип находится вне закона. Моральные устои этого общества не могут допустить даже мысли, что столь отвратительные преступления совершил законопослушный гражданин, пусть и с больной психикой. Ну подумайте сами: стали бы вы — если были бы закоренелым преступником, знающим всё и вся, — из-за пары долларов и мимолетного наслаждения идти на преступление, за которое полагается смертная казнь? Женщин, готовых на все ради денег, в нашей высокоморальной стране гораздо больше, чем об этом открыто говорят. И я могу требовать для себя только оправдательного заключения, а не мягкого приговора, что вы хотели, наверно, услышать.

Судья Фрике назначил день оглашения приговора на 11 июня 1948 года. Провожая присяжных заседателей в совещательную комнату, он напутствовал их поучением, что было антизаконно, поскольку склоняло их в сторону обвинения. Он же умышленно исказил сущность тех статей уголовного кодекса, которые предстояло использовать. "Если вы, — сказал он, — решите, что подсудимый в этих двух случаях виновен в грабеже и изнасиловании, то должны вынести ему смертный приговор". Хотя на самом деле, в соответствии с законом, у присяжных был выбор между смертной казнью и пожизненным заключением без права амнистии.

Когда, однако, приговор был вынесен, его не смогли огласить.

По калифорнийским законам, приговор присяжных оглашается председателем суда лишь тогда, когда имеется напечатанная стенограмма всего судебного разбирательства.

Но за два дня до назначенного срока чтения приговора умер уже тяжело болевший во время процесса судебный стенографист Эрнест Перри. Он оставил суду триста страниц стенограммы протокола, которые не успел расшифровать и в которых даже калифорнийская ассоциация судебных стенографистов не смогла разобраться.

Прокурор Миллер-Леви и здесь нашел выход, который позволил обойтись без нового судебного разбирательства, как того в подобных случаях требует закон. Он поручил брату своей жены, сведущему в стенографии, разобраться с этими тремястами страницами и даже выхлопотал ему у своего начальства гонорар в пять тысяч долларов.

Этот новый толкователь стенограммы судебного протокола прежде неоднократно лечился от алкоголизма. Кстати, через два месяца он тоже умер от delirium tremels. В подготовленном им протоколе уже при беглом прочтении было обнаружено 220 мест, которые не соответствовали действительному ходу процесса. Однако все это не помешало судье Фрике, пусть и с четырнадцатидневным опозданием, огласить приговор 25 июня 1948 года.

Без долгих церемоний он зачитал, что Чессмэн, как и ожидалось, приговорен к смертной казни. "На основании приговора суд принял постановление, что вы, Кэрил Чессмэн, шерифом округа Лос-Анджелес передаетесь директору тюрьмы штата Калифорния в Сан-Квентине с тем, чтобы он посредством ядовитого газа предал вас смерти в соответствии с законом".

В тот же день Чессмэн был препровожден в камеру № 2455 тюрьмы Сан-Квентина. Дело "Красного фонаря" было закончено и никогда больше не рассматривалось американским судом.

Однако началось "Дело Чессмэна".

Почти двенадцать лет боролся Чессмэн в камере № 2455 против незаконного смертного приговора. Он проделал почти немыслимую работу: чтобы иметь возможность опротестовать приговор, проштудировал весь 2400-страничный протокол судебного разбирательства и написал семь апелляций, шесть жалоб в контрольные инстанции, девять прошений об отсрочке казни, четыре ходатайства о новом судебном следствии, четыре заявления с просьбой о внесении апелляции и пять прошений о пересмотре дела в суде более высокой инстанции. Ко всем этим прошениям и заявлениям Чессмэн прилагал подробное описание фактической стороны дела, как это предписывалось в случае обжалования приговора. Кроме того, он дважды делал заявление с требованием пересмотреть и исправить протокол судебного заседания. Все написанное им содержало более 450 тысяч слов. Над составлением всех этих бумаг он трудился в общей сложности не менее трех тысяч часов. Десять тысяч часов он потратил на приобретение необходимых правовых знаний: прочитал две тысячи книг и журналов по юриспруденции и сделал при этом восемьсот страниц выписок.

Для работы с его заявлениями и ходатайствами американские органы юстиции за одиннадцать лет привлекли четырнадцать адвокатов, заплатив им гонорар в 734 тысячи долларов. Небольшая часть этой суммы, используй ее юный Чессмэн на приобретение профессии, могла бы в свое время сделать его полезным обществу человеком. Ведь способностей у него хватало. За время заключения он изучил три языка, написал четыре автобиографических романа, первый из которых — "Камера смерти 2455" — имел широкий успех и определенно высокий литературный уровень.

Однако все его усилия, направленные против несправедливого приговора, были напрасными. Ему, правда, восемь раз давали отсрочку исполнения приговора, но просьбу о пересмотре дела постоянно отклоняли.

Незадолго до назначения девятого срока казни в одной из передовиц "Нью-Йорк таймс" появилась примечательная фраза: "…мы все равно отправим его на тот свет, и не потому, что этим можно исправить или устрашить другого Чессмэна, а потому, что для иного пути у нас не хватает социального воображения".

9 часов 50 минут, утро 2 мая I960 года. Телефон на столе в соседнем с газовой камерой помещении по-прежнему молчит. Зашедший в комнату врач будит своим приходом заснувшего над детективом директора тюрьмы Диксона. Он, зевая, смотрит на стенные часы и говорит Чессмэну: "Так… Приготовьтесь!"

Чессмэн отрывает взгляд от телефона, на который с отчаянной надеждой смотрел всю ночь. Через большое окно в стене он видит, что помещение, в котором стоит похожая на водолазный колокол камера, заполнено людьми. Пятьдесят девять репортеров пришли посмотреть на его смерть. На похоронах Рузвельта было всего сорок пять, вспомнил он когда-то прочитанное в газете. Они столпились возле высоких, по грудь, перил, которые на расстоянии вытянутой руки опоясывали газовую камеру с окнами из пуленепробиваемого стекла. Скрываясь за занавесом, ждет палач. Только директор тюрьмы знает его фамилию. Сто долларов получает он за то, что передвигает рычаг — тогда пять шариков цианистого калия падают в сосуд с серной кислотой, установленный под стулом приговоренного к смерти.

Ровно в десять часов Чессмэна вводят в камеру, и два помощника палача пристегивают его к стулу. На грудь прикрепляют стетоскоп. К нему подключают шланг, который через стенку камеры выходит наружу и позволяет врачу следить за работой сердца осужденного.

Десять часов три минуты. Толстая, двадцатисантиметровая стальная дверь закрывается. Директор тюрьмы смотрит на свои часы и поднимает правую руку.

Палач за занавесом нажимает на рычаг.

Пятьдесят девять репортеров, подталкивая друг друга, придвигаются поближе к окнам из пуленепробиваемого стекла. Каждое движение Чессмэна, малейшее подрагивание его лица им хорошо видны. Снаружи, перед воротами тюрьмы, в эти секунды толкутся еще сотни газетчиков, чтобы первыми узнать для своих газет достоверные подробности казни.

В средние века казнили публично на рыночных площадях. Экзекуция была своеобразным народным праздником, в котором принимал участие весь город. По дороге к месту казни на оживленных перекрестках осужденного жгли раскаленными щипцами, чтобы повеселить зрителей. 2 мая 1960 года крупнейшие газеты Америки распространили миллионными тиражами фотографии и сообщения о подробностях смерти в газовой камере. Вечером в кинотеатрах повторно пустили старый художественный фильм, эпизоды которого несколько лет назад были сняты в тюрьме Сан-Квентина. Крупный план позволял зрителям лучше прочувствовать весь процесс умирания человека. От мастерски сыгранного предсмертного страха до падения ядовитых шариков в серную кислоту и клубов смертоносного газа — все было воплощено на экране в высшей степени профессионально. Любой, если хотел, мог так же, как когда-то на рыночной площади, посмотреть на казнь человека. Давно уже в кинотеатрах не было столько посетителей, сколько 2 мая 1960 года.

Американской юстиции удалось превратить средневековые обычаи в ужасную реальность сегодняшних дней.

Через час после казни в кабинете директора тюрьмы Диксона появилась адвокат Розалия Ашер, которая в последние два года — когда дело Чессмэна приобрело мировую известность — оказывала ему юридическую помощь в борьбе против смертного приговора, и вручила адресованное ему письмо с пометкой: "Передать после моей смерти". В письме стояла фамилия человека, который, как показывал Чессмэн на процессе, в вечер ареста находился в сером «форде» и скрылся на автозаправочной станции, когда заметил, что их преследует полиция. Звали его Джо Терранова.

По настоянию адвоката и директора тюрьмы ФБР предприняло розыск Террановы.

2 июля 1960 года, через два месяца после казни Чессмэна, он был арестован в штате Техас, в Эль-Пасо, где скрывался последние два года в пансионате "Красная роза" под именем Джек Смит, так как его разыскивала полиция за убийство и ограбление кассира одной букмекерской конторы.

За это преступление он и предстал перед судом, в январе 1961 года был приговорен к смерти и через четыре недели казнен. Прокурор отказался включить в его обвинительный список половые преступления "Красного фонаря". На суде лишь говорилось о том, что Терранова ранее был неоднократно судим за половые преступления и что более десяти лет тому назад он совершал ограбления в сером «форде», который выдавал за полицейскую патрульную машину, приспособив для этого красную фару.

Сообщения американских газет о том, что те преступления, из-за которых был казнен Чессмэн, вероятнее всего, совершил Терранова, представитель ФБР охарактеризовал как "вымыслы, не имеющие под собой никакой реальной основы".