Н.ПРОХОРОВ

КОМЕНДАНТ БРЯНСКИХ ЛЕСОВ

#_0.jpg

 

Комендант брянских лесов

В партизанский край мы прилетели в начале июня 1942 года. В полночь самолет сделал небольшой круг над поляной и пошел на снижение, ориентируясь на костер, еле видневшийся с высоты птичьего полета. Перед машиной, коснувшейся земли, внезапно взметнулась ракета. Яркий зеленоватый свет на мгновение как бы отодвинул темную стену леса, расширил площадку, которая в свете фар казалась слишком маленькой для посадки самолета.

Пилот задержался несколько минут. Мы успели только спрыгнуть на землю, из люка полетели тюки, ящики, и самолет, оторвавшись от земли, потушил фары и пропал в темноте, не сделав полагающегося круга над «аэродромом».

Робкой кучкой стояли мы, пятеро новичков, у костра, окруженные незнакомыми людьми, с которыми предстояло прожить в лесу долгие месяцы. Потухающий костер светил скупо, и лиц почти нельзя было рассмотреть. Неверный его свет выхватывал из темноты то кожаную куртку, то штатский пиджачок, то шинель без петлиц, вспыхивал на стволах винтовок. Винтовки были у всех. Должно быть, поэтому они с нескрываемой завистью поглядывали на наши новенькие автоматы.

Как и полагается в таких случаях, знакомство началось с табачка. Угощение принималось с удовольствием: наши кисеты переходили из рук в руки, пока не опустели.

— Ну, москвичи, сказывайте, что там, на «Большой земле» ?

Как на грех, среди нас не было ни одного москвича. Но мы благоразумно умолчали об этом. Ведь люди около года были лишены привычной связи с Москвой, с центром. И, стало быть, всякий прилетевший из-за линии фронта был для них москвичом.

Начался веселый, шумный разговор. Это особенно поразило нас. Жизнь партизан представлялась совсем не такой. Находясь в глубоком тылу врага, они хоронятся в лесных чащобах, непроходимых болотах, курят только в рукав, опасливо озираясь по сторонам. Ночью, совершив внезапное нападение на фашистов, партизаны до рассвета уходят в лес, путая следы, и прячутся в надежных местах, куда никто не знает путей.

И вдруг — нате! громкий разговор, смех и даже костры... Признаться, меня так и подмывало спросить, далеко ли немцы, но я опасался быть похожим на того героя из старой солдатской притчи, который, неожиданно попав в маршевую роту, прежде всего спросил: «Где тут лазарет?»

С «аэродрома» сразу направились в отряд «Засада», куда у нас было назначение. Из отряда пришли люди, чтобы встретить нас. Без дороги шагали по темному лесу гуськом, стараясь не потерять из виду впереди идущего. Шершавые листья какого-то растения хлестали по коленям. Тишина казалась напряженной, и мы были уверены, что пробираемся где-то вблизи вражеских войск. Крепко прижав к правому боку ложе автомата, я держал пальцы на скобе спускового крючка, чувствуя себя готовым ко всему... Даже рука устала от напряжения. Внезапно впереди идущий раскатисто, словно в пустую бочку, грохнул басом:

— Под ноги!

По цепи передали: «Под ноги!», «Под ноги!» Это означало, что головной перешагивает через лежащее на пути дерево или пень и предупреждает товарищей, чтобы не оступились.

По тому, как свободно перекликались наши спутники, я понял, что мы далеки от какой-либо опасности, и почувствовал себя очень неловко. Хорошо еще, что в темноте не заметили моей тревоги!

Часа через полтора прибыли в отряд. Нас поместили в просторный четырехугольный шалаш, напоминавший с виду хорошо сметанный стог сена.

Внутри жилища, в центре, стоял продолговатый стол. Вернее, это была широкая сосновая доска в вершок толщиной, накрепко прибитая к двум столбам, врытым в землю.

Колеблющийся язычок самодельной свечи тускло подмигивал нам из консервной банки, что стояла на краю стола. Вдоль трех стен шалаша были устроены нары, на них валялась одежда, пересыпанная трухой от сена. В шалаше пахло хвоей, полынью, которую партизаны, как мы потом узнали, использовали как вернейшее средство против блох. На нарах лежали винтовки, а из-под стола поблескивал металлический приклад ручного пулемета.

Откуда-то, нарушая предрассветную тишину, доносились пулеметные очереди. К этим выстрелам партизаны проявляли полное равнодушие. Мы тоже старались делать вид, что не замечаем их. Кажется, это не очень удавалось. И когда после особенно длинной сдвоенной очереди мы, внезапно притихнув, украдкой переглянулись, старший в шалаше, командир саперного взвода Гудков, проговорил ворчливым тоном:

— Ишь, стараются фрицы! Себя подбадривают.

Из дальнейших разговоров выяснилось, что ближайший фашистский гарнизон расположен в десяти километрах от леса, в селе Воловец. Оттуда и слышится стрельба всю ночь.

— Так что мы здесь вроде бы на передовой, — сказал Гудков, укладываясь на нары. — А там, — он показал в другую сторону, — сплошь наши отряды, по всему лесу. Основные-то, конечно, силы за Десной. Наш лес называется Рамасухским

Хотя Гудков, потушив трескучую свечу, несколько раз приказывал спать, беседа тем не менее затянулась почти до восхода солнца. Нам, очутившимся в столь необычном месте, все хотелось узнать сразу: условия жизни партизан, военную обстановку, поведение оккупантов в занятых городах и селах. Особенно интересовали нас действия партизан-подрывников, так как мы сами прибыли во вражеский тыл для диверсионной работы.

Но собеседники отвечали скороговоркой, отмахивались, — дескать, все теперь увидите своими глазами. Сами же они буквально атаковали нас вопросами: сильно ли разрушена Москва, что представляют собой «катюши», которых так боятся немцы, какой паек получают рабочие, часто ли наши бомбардировщики летают на Берлин?

— А скажи, пожалуйста, — обратился ко мне один из партизан, растянувшийся на нарах в обнимку с винтовкой, — деньги наши в ходу теперь?

— То есть... а как же иначе?

— Да ведь мы вот совсем отвыкли от них здесь. Как-то отобрал я у старосты в Пьяном Рогу пятьдесят тысяч. Целая котомка. Богатство! Зашел в крайнюю хату. «Продай, — говорю, — хозяин, глечик молока». А он, старый хрен, крутит на палец бороду, косится на котомку: «Денег, — отвечает, — мне твоих не надо. Если винтовка лишняя найдется, так я за нее последний пуд сала не пожалею». Молоком напоил, конечно, но от сала я отказался. Здесь так — все, и старый и малый, винтовкой норовят обзавестись...

Как известно, русский человек отличается необыкновенной способностью быстро обживаться на новом месте, свыкаться с любой обстановкой, как бы она ни была для него трудна и непривычна. Через десять-пятнадцать дней мы уже не чувствовали себя новичками в отряде. Вместе с другими стояли в дозоре, пилили дрова для кухни, ходили в разведку, сами стирали белье, мылись горячей водой, спрятавшись с ведром где-нибудь в кустарнике. Впервые в жизни пришлось нам отведать мясной лапши без соли.

В свободное время я очень любил бродить по лесу, красоте которого не переставал удивляться. Взойдешь на бугорок и залюбуешься высокими, ровными, как свечи, соснами. Спустишься в низину — непременно попадешь в березовую рощу или окажешься в осиннике. И тут, если захотел пить, найдешь ключ с прозрачной водой, позелененный тенью ольхи или ракиты. А то вдруг попадешь в полосу разнолесья, где запах ели смешивается с липовым, ясень соперничает ростом с сосной, а дуб норовит обособиться, отталкивая от себя всех корявыми сильными сучьями.

Как-то уже в июле, в теплый погожий день, я долго гулял в окрестностях лагеря, собирая ягоды. На полянах было множество земляники, а в бору — костяники, да и черника уже поспевала. Этой ягоды, как и брусники, великое множество в брянских лесах. Продвигаясь шаг за шагом, я вдруг обнаружил, что подошел совсем близко к опушке леса.

— Чего тут шляешься? — неожиданно послышалось справа.

Вопрос был задан таким тоном, как если бы говоривший застал меня в собственном огороде. Мгновенно обернувшись, я увидел в десяти шагах высокого старика в брезентовом плаще с обтрепанными полами и в малахае неопределенного цвета. На левой стороне плаща, почти у самого плеча, на грязных лентах висели три георгиевских креста. Его длинные сухие ноги были до колен обвернуты кусками пестрой немецкой плащ-палатки и аккуратно перевиты пеньковыми веревочками, идущими от неуклюжих лаптей, обшитых снизу сыромятной кожей. Впалые щеки незнакомца заросли редкими черными волосами, острый подбородок удлинялся клином бороды, из-под которой на тощей шее сильно выдавался кадык.

#_11.jpg

  В опущенной правой руке старик держал за цевье карабин.

— Что молчишь, али язык проглотил? Кто таков? — грозно наступал он. Черные, глубоко посаженные глаза глядели на меня пристально, враждебно.

Ловким движением старик вдруг подбросил карабин и, зажав его под мышкой, направил дуло прямо на меня. В это мгновение я тоже положил правую руку на шейку приклада, а левой взялся за диск автомата.

— А вы кто такой? отозвался я наконец, сообразив, что шансы наши на жизнь и смерть равны.

— То-то и видно, что...

Неожиданный окрик помешал ему докончить фразу.

— Парфен! Зачем пугаешь людей?—и Семка Голубцов, мой новый товарищ из нашего отряда, вынырнул из-за ближайшей сосны и встал между нами:

— Москвич это. Слыхал, наверно? К нам прилетели недавно.

— Слыхал, да не видал, — ответил недовольным тоном старик и снова обернулся ко мне:

— А ты чего по лесу шатаешься?

— Просто захотел прогуляться.

— «Прогуляться!» — передразнил он. — Разве тебе здесь прошпект? Пора отвыкать от глупостей-то. Кажись, не гулять сюда прислали.

— И чего ты, Парфен, привязался к человеку? — вступился за меня Семка. — Ведь вот кабы не я, прострочил бы он тебя, как холстину, из автомата, ну и — лапти врозь.

— А ты иди своей дорогой, пустомеля, — огрызнулся старик, с презрением взглянув на моего заступника. Не простившись, он круто повернулся и пошел, размахивая карабином.

С молчаливым вопросом я обернулся к Семке. А он, к моему удивлению, восторженным взглядом провожал удалявшегося старика. Парфен шагал легко, высоко подняв голову, как журавль вскидывая длинные ноги.

— Ну и характер, право! — воскликнул Семка.

— А что это он регалии-то развесил? — спросил я.

— С ним насчет этого не шути,— предупредил Голубцов. — Полный егорьевский кавалер! В ту войну восемь раз ходил в штыковую атаку! Как-то старшина наш сдуру задел его: «Чего, мол, это ты, Парфен, николаевскими отличиями расхвастался? Постыдился бы». Хорошо, что сумел вовремя отскочить старшина. Парфен чуть голову не разбил ему прикладом. «Мне, — кричит, — наплевать на Николая, да и на тебя, дурака, вместе с ним. Я за Россию воевал и за это имею награды!» Потом как полоснул сверху донизу рубаху и начал считать раны. Живого места нет на старике — весь в рубцах да в пятнах. «Вот, — кричит, — мои отличия!» Еле успокоили его. Комиссар выговор объявил старшине, извиниться приказал.

— В каком же он отряде состоит?

— В отряд не записывается — один действует.

В самом деле, Парфен был как бы самостоятельной боевой единицей в лесу... Его знали во многих отрядах. Где бы он ни появлялся, везде чувствовал себя полноправным бойцом. И партизаны воспринимали это как должное, неизменно относились к нему с почтением.

Хорошо известен был Парфен и во всех окрестных селах, занятых фашистами. Он, как бывший председатель колхоза «Красное знамя», свободно заходил в дома колхозников, нередко захаживал и к старостам. Первые встречали его с уважением, вторые — со страхом. Он, как правило, появлялся в их домах неожиданно, имел странную привычку,—открыв дверь, совать в нее сначала ствол карабина.

Разговаривал Парфен со старостами властно и круто. Приказывал, к примеру, раздобыть два-три пуда соли и прислать в определенное место. Или велит смолоть на ветряке для какого-нибудь отряда зерно. И горе тому, кто ослушается Парфена!

Во всех деревнях был известен случай со старостой из села Урочье. В селе каким-то чудом уцелел племенной бык с колхозной фермы, который стоял во дворе старосты Бузина. Парфен послал ему записку и велел привести быка в лес на третий километр по Гаваньскому шоссе.

В условленный час Парфен пришел, но не туда, где была назначена встреча, а километра за полтора ближе по направлению к Урочью. Староста появился без опоздания. Он шел посередине широкого шляха и на веревке тянул упиравшегося быка. А позади его, по обеим сторонам шляха, маскируясь в кюветах, двигались фашистские автоматчики. Парфен лежал в траве и считал солдат. Их было свыше сотни. Старик пропустил солдат и благополучно скрылся в лесу.

Примерно через неделю после этого случая в Урочье произошло событие, о котором потом долго говорили. Ранним утром жители села обнаружили, что двор Бузиных распахнут настежь, а хозяин дома висит на воротной перекладине, высунув распухший синий язык.

На груди старосты белел лоскут бумаги. Когда немецкий офицер на машине подъехал к месту происшествия, переводчик, сняв с трупа бумажку, прочитал ему: «Приговорен к смерти за подлость перед Советской властью. П. Белов».

Парфен никому не рассказывал, как он привел в исполнение свой приговор: один ли это сделал или с помощью местных колхозников. Бузин был вздернут бесшумно, даже его домашние не слыхали. И быка Парфен не оставил...

Второй раз мне довелось встретить Парфена уже в отряде, и опять при необычных обстоятельствах. Дело было под вечер, в лесу. В сторонке от шалашей, под раскидистым деревом, весело потрескивал костер. Около него собрались партизаны. Приятное это занятие — сидеть в свободное время возле огонька...

Я подошел к костру, когда редактор отрядной стенной газеты «Гроб фашисту!» Гриша Воронин что-то с воодушевлением читал товарищам. Оказалось, что они обсуждают листовку, только что сочиненную Гришей. Листовка заканчивалась стихами

Затирайте, бабы, квас, 

 Ожидайте, бабы, нас

 С Красной Армией придем,

 Всех фашистов перебьем.

— А эта частушка для чего? — спросил один из партизан.

— Как «для чего»? Чтобы панику вызвать у гитлеровцев, — важно пояснил поэт.

— А вдруг они твою песенку обернут в шутку? Тогда и паники не будет, — выразил сомнение партизан, спрятав в густых усах ехидную улыбку.

— Ну как это ты не можешь понять простых вещей? — искренне удивился Гриша. — Ведь тут прямо и ясно сказано: «С Красной Армией придем, всех фашистов перебьем». Вот и пусть трепещут, ждут, когда придем...

Славный был юноша, этот Гриша! Восторженный, простодушный. До войны он заведовал клубом в Рославле и теперь в отряде, одержимый идеей наладить культурное обслуживание бойцов, все старался сколотить партизанский ансамбль песни и пляски. Гриша даже подготовил для ансамбля стихи, частушки, которые, увы, распевал пока один.

...На костре закипал чайник. Партизан, выразивший сомнение насчет стихов, достал из кармана пучок сухого кипрея и хотел было заварить чай. В этот момент будто из-под земли перед партизанами выросла фигура Парфена. Он молча обвел всех сидящих негодующим взором и с размаху ударил ногой по костру. Чайник опрокинулся, вода на углях зашипела, от костра повалил пар, смешанный с дымом. Не успели мы сообразить, в чем дело, как Парфен загремел:

— Кто разжег, ты, Гришка?

— Нет, Парфен Митрич, не я. Я только подошел, — скриводушничал оробевший поэт.

— Неужто не видите, что на корневище разожгли? Ведь засохнет дуб. Эх вы, варвары! Куда только командир ваш смотрит? И что за народ, ей-богу! — удивлялся Парфен. — Ничего им не жалко. Хоть весь лес сгори.

Широко расставив ноги, опершись на карабин, он выговаривал партизанам:

— Чтобы вырастить дерево, нужно десятки лет, а то и сотню. А загубить его можно в одну минуту. Понимаете вы это, безмозглые дурни!

Партизаны понимали только одно: в этот момент лучше всего промолчать, пока не пронесет грозу. На шум явился командир отряда Колесов.

— Вот, полюбуйтесь, что творят! — встретил его Парфен, показывая на костер.

Командир осуждающе покачал головой, соглашаясь С Парфеном, но еще не догадываясь, чем он разгневан. Чтобы поскорее уладить дело, отвлечь расходившегося старика, Колесов сразу заговорил с ним, протягивая руку.

— Вы, Порфирий Дмитриевич, очевидно, на партсобрание? (Парфен состоял в этом отряде на партийном учете). Оно сегодня не состоится.

— Как так?

— Часть коммунистов пошла на задание. И секретарь парторганизации с ними. Операция очень важная. Я хотел вас просить вот о чем: не можете ли вы дать нам одну подводу. У нас, как вы знаете, лошадей достаточно, но повозок мало. А скоро, пожалуй, придется в поход отправиться, — увлекая Парфена от костра, продолжал командир.

Проводив его взглядом, Гриша лукаво улыбнулся и, подмигнув мне, сказал:

— Видали, как расходился «комендант»?

— Какой комендант? — спросил я юношу.

— А Парфен Митрич. У нас его все зовут «комендантом» брянских лесов. Так и сторожит, боится, чтобы кто дерево не украл. Если, к примеру, вы при нем без надобности ветку сломите, то глядите, как бы он этой веткой не нахлестал вас. Сурьезный старик! И не подумаешь, что ему шестьдесят пять лет, — закончил Гриша, и в его тоне я опять услышал то скрытое уважение, с каким говорил о старом партизане Семка.

Обе эти встречи не вызвали у меня симпатий к Парфену. Казалось, он только и знал, что ссорился по любому поводу. Но в то же время в поведении старика было столько сознания своей правоты, достоинства и хозяйской уверенности, что он невольно возбуждал интерес к себе. В характере его угадывалась сильная воля, подчеркнутая независимость. Это можно было заключить и из отрывочных рассказов о нем. Мне очень хотелось сойтись поближе с этим человеком, но я не знал, как это сделать, да и — что греха таить! — просто побаивался его.

Вскоре, однако, желание мое неожиданно сбылось. По каким-то соображениям отряды, расположенные в Рамасухском лесу, должны были на время перейти за Десну и соединиться с основными силами партизанского края. Колесов послал утром за Парфеном, чтобы предупредить его.

— Так... — задумчиво молвил Парфен, когда командир сообщил ему о предстоящем передвижении, — оставляете, значит, Рамасуху? Немцы скажут, что вы испугались их.

— Так складывается обстановка. Да мы, вероятно, скоро вернемся.

— Понятно. Дело военное, говорить много не приходится,— рассудительно заметил старик. — Тогда я с вами отправлю своих, примерно около двадцати семей.

— Неужели так много?

— Вон как!— удивился Парфен. — Ты и не знаешь? Они у меня на базе живут. Когда фашисты сожгли Красную Слободу, Котовку, многие колхозники скрылись в лесу. Я их, понятное дело, взял к себе. Да ты не бойся, у нас есть лошади. Дети, старики поедут на подводах. Продукты тоже запасли. Пускай едут, за Десной им безопаснее.

Командир задумался. Его, видимо, смущало такое количество семей. Отрядам предстояло пройти километров сорок открытым полем, мимо сел, занятых гитлеровцами. Может быть, придется вести бои.

— Не свяжут они нас в дороге? До рассвета мы не успеем проскочить.

Случайно взглянув на Парфена, командир, к удивлению своему, увидел, что брови старика сошлись на переносице, глаза сощурились.

— Разве вы тут живете, чтобы себя охранять? Стоило ли для этого вооружать вас? — со злой усмешкой проговорил он. — Что ж, может, бросить людей на растерзание? Уж если для вас опасно, то я сам поведу их!

— Я, Порфирий Дмитриевич, не то хотел сказать, — начал Колесов, поняв свою оплошность. — Хотел посоветоваться с вами... Людей мы, конечно, не оставим.

Парфен что-то перебирал в трясущихся руках, отрывисто покашливал. Было видно, что он с трудом сдерживает себя. Желая поскорее окончить неудачно начавшийся разговор, Колесов добавил примирительным тоном:

— Пусть готовятся, сегодня в ночь...

— Хорошо, сейчас пойду собирать, — несколько успокоившись, сказал Парфен.

— А сами вы, надеюсь...

— Нет уж, благодарствуйте, — не дал договорить ему Парфен. — Останусь здесь. Чего мне, старику, уходить? Не бог весть как умна стратегия прыгать с места на место...

На этом, как говорится, инцидент был исчерпан. Если не считать, что Парфен ушел хмурым, что сильно огорчило командира.

Строясь в колонну, отряды подтянулись к опушке леса, готовые выступить в поход. С запада тяжело поднималась темно-синяя туча. Она медленно отрывалась от леса, обнажая свой нижний разорванный край, окрашенный багрянцем. В лесу начало темнеть.

Колесов подошел к Парфену, отозвал его в сторонку.

— Вы не сердитесь на меня, Порфирий Дмитриевич. Я не хотел вас огорчить, — с чувством сказал командир.

— Ну что там вспоминать, — ответил Парфен, прощаясь с Колесовым. — Удачного вам пути. Возвращайтесь скорее сюда.

Лес сразу опустел. Остались только две небольшие группы партизанских подрывников. Проводив отряды, мы возвращались обратно тем же путем. Но знакомые места вдруг сделались неприветливыми, пугали своей молчаливой угрюмостью. Туча расползлась по небу, закрыла все просветы в лесу, и деревья обступили нас со всех сторон, словно боясь, чтобы мы не ушли вслед за товарищами.

Тяжелое чувство одиночества овладело нами. Мы шагали тихо, с опаской, настороженно прислушиваясь.

Был август. Птицы уже не пели. Только зловеще где-то ухал филин. Подрывники двигались молча, словно в предчувствии беды.

— Что, ребятки, носы повесили? Пойдемте-ка ночевать ко мне, — с необычной для него теплотой в голосе сказал Парфен, угадавший наше настроение. — В лесу нам нечего грустить. Это наш друг и защитник.

Мы сразу приободрились, вспомнив, что сам «комендант» брянских лесов с нами. В этот момент его в шутку кем-то данный титул приобрел для нас новый ощутимый смысл.

— А найдется у тебя, Парфен, место для десяти человек?— заискивающе спросил Семка Голубцов, оставшийся с нами в качестве проводника.

— О месте неча печалиться. Лес большой, каждый кустик ночевать пустит, — ответил старик.

Он привел нас в свою землянку, врытую в берег крутого оврага, заросшего кустарником. Это было старое, неизвестно когда и кем сооруженное жилье. Поселившись, Парфен расчистил землянку, забрал стены молодыми сосновыми бревнами, расколотыми надвое, вывел наружу тесовую трубу. Внутри было темно и удушливо пахло прелью.

С Парфеном остались в землянке его сын, пятнадцатилетний подросток Петя, встретивший нас у землянки с винтовкой в руке, и старик-односельчанин.

— Скучно стало без народа, как после покойника, — заметил старик, зажигая фонарь «летучая мышь».

— Не каркай попусту, — остановил его Парфен, — собери лучше что-нибудь поесть людям.

— Это мы в один миг спроворим, — весело засуетился старик, привыкший, видно, беспрекословно повиноваться Парфену.

Он достал откуда-то сала, свежего меду в сотах и пресных лепешек.

— Медок липовый, душистый, — похвалил старик. — Это приношение колхозников. А за хлебушек извиняйте. Весь отдали сегодня переселенцам в дорогу.

Мы наскоро перекусили, выставили часового и, не раздеваясь, вповалку, улеглись на полу, устланном сеном.

На новом месте сон был тревожным и некрепким. В землянке было душно. Мы все проснулись рано, с рассветом, и поспешили на воздух. Но Парфен опередил нас.

— Умываться вот туда идите, к роднику, — сказал он, подходя с ведром воды.

Когда обутрилось, старик, угощавший нас ужином, наварил полное ведро свежей картошки и на жестяном противне нажарил сала. Расположившись на траве, поодаль от землянки, мы сели завтракать. Но едва успели приступить к роскошному угощению, как с двух сторон леса, почти одновременно, грянули два артиллерийских залпа. Люди сразу перестали жевать, прислушиваясь. Старый кашевар остановился с разинутым ртом, вопросительно глядя на Парфена. Прошло две-три минуты, раздалось еще два выстрела, потом один. Над лесом свистели невидимые снаряды и рвались с продолжительным гулом.

Рамасухский лес сравнительно небольшой. Артиллерийским огнем, пожалуй, можно было достать любую точку на его территории. Обстрел велся наугад, снаряды рвались то в одной, то в другой стороне леса. Нашей небольшой группе они, конечно, не могли причинить вреда, но все же мы чувствовали себя неспокойно.

На протяжении всего дня, через каждые пятнадцать-двадцать минут, с какой-то тупой аккуратностью приближался отвратительный свист, и каждый из нас тревожно прислушивался, стараясь определить, где должен лечь снаряд.

— Пускай стреляют, коль припасов некуда девать, — говорил Парфен, — жалко только деревьев много погубят, подлые люди.

Мы весь день старались разгадать, с какой целью немцы ведут обстрел. Если это артиллерийская подготовка перед наступлением, то она очень затянулась. День был уже на исходе, да и «цель» для обстрела слишком велика. Судя по тому, что ночью не было слышно боя, отряды прошли за Десну благополучно. Вместе с тем противник, несомненно, осведомлен об этом. Огромная колонна людей двигалась, по крайней мере, мимо десятка сел, затемно она не могла преодолеть всего пути.

Взвешивая все эти очевидные факты, мы тем более не могли постигнуть смысла предпринятого гитлеровцами обстрела.

Чтобы ответить фашистам на их выходку, мы решили ночью двумя группами отправиться на операцию — заминировать шоссейную дорогу, что идет через Рамасуху на Трубчевск, и железную дорогу на перегоне Почеп — Брянск. Но Парфен объявил, что он хочет отлучиться из лагеря, и просил подождать его возвращения. Ему нужно было встретиться с кем-то. В землянке он нам ночевать не советовал.

— Плащ-палатки есть у всех. Ложитесь где-нибудь в молодом сосняке. Он растет густо, и в нем сухо. Да чтобы, упаси бог, часовые не спали! — строго предупредил Парфен.

— Давай я с тобой пойду, комендант, одному неудобно,— предложил Семка Голубцов. Но старик отказался от его услуг:

— Обойдусь без тебя, Сема. Мне свидетелев не надо.

Прихватив свой карабин, Парфен зашагал, встряхивая на ходу торчащим в сторону правым ухом малахая. Нам оставалось только ждать его.

Вечером стрельба прекратилась, мы проспали спокойно и утром встали, когда уже начало сильно пригревать солнце. Артиллерийские снаряды свистели теперь реже, чем вчера.

— Тятька не пришел? — с тревогой спросил проснувшийся Петя.

— Да ты не беспокойся, голубок, придет, — ласково ответил старый кашевар, хлопотавший у костра. — Парфен у нас башковитый, любого германца вокруг пальца обведет. Вот-вот нагрянет.

Мальчик беспокоился целый день, но Парфен вернулся только к вечеру. Он пришел не один. Впереди его понуро шагал средних лет мужчина без шапки, с бледным лицом и густым кровоподтеком у левого глаза.

— Стой, сук-кин сын! — скомандовал Парфен и, сняв с левого плеча короткий обрез, потряс им в воздухе, потом с презрением бросил в сторону. — Вот чем воюют, бандюги.

Парфен вытер шапкой пот с лица.

— Подхожу к лесу от Петровского поселка, — начал он, — остановился отдохнуть. Слышу шаги. «Стой на месте!» — кричу, а он из своего поганого оружия в меня. Да промахнулся. А я ему угодил в плечо. Он и руки опустил.

— Что же это за человек?

— Полицай. Почепский бургомистр прислал его узнать, много ли в лесу партизан осталось.

— На кой же черт ты сюда тащил полицая? — спросил кашевар. — Что нам тут с ним делать?

— Как это что?—Парфен выразительно взглянул на липу, стоявшую рядом. — Поднимем его туда, пускай сверху считает партизан.

После того как старик отдохнул, закусил, он сообщил нам новости. Отряды прошли за Десну благополучно. Когда партизаны утром приблизились к Погару, что в пяти километрах от дороги, там началась паника. Увидев внушительную колонну, гитлеровцы оставили город и залегли на противоположной окраине в старых окопах.

— Перетрусили, стервецы, как крысы, поползли из Погара. Нашим туда бы заскочить, хоть ненадолго. Да не дыми ты табачищем своим проклятым! — внезапно прикрикнул он на старого кашевара, который слишком близко придвинулся к Парфену, почтительно слушая его рассказ.

«Комендант» был некурящим и не выносил запаха табака. Но сейчас не табак привел его в сильное раздражение. Сорвав злость на старике и для вида помахав перед лицом рукой, чтобы отогнать дым, Парфен продолжал:

— Мы вот здесь сидим, а немцы наш хлеб крадут. Колхозников насильно сгоняют на поля. Зерно фашисты увозят на склады, в вагоны грузят. Под метлу зачищают. Эх, напрасно ушли отряды в такое время. И какой это дурак распорядился! — воскликнул старик, уже плохо владея собой.

Сведения о хлебоуборке, начатой оккупантами, очень расстроили Парфена. Бывший председатель колхоза, он слишком хорошо знал, сколько труда вложили люди, чтобы получить урожай.

— Сейчас нам негоже сидеть сложа руки. В совхозе «Глушки» все амбары забиты пшеницей. Надо «красного петуха» подпустить, пока хлеб не уплыл в Германию.

Мы решили немедленно идти в «Глушки». Парфен снабдил нас бутылками с горючим. У меня были термитные снаряды, привезенные еще с «Большой земли». Для «красного петуха» они особенно удобны. Команда наша состояла из шести человек во главе с Гудковым. Народ подобрался молодой, сильный, бывалый, если не считать меня — «москвича».

Остальным четырем подрывникам Парфен тоже посоветовал сходить на операцию, только в другую сторону.

— Если подорвать ничего не удастся, — наказывал он, — хоть шуму наделайте, постреляйте в фашистов. Важно, чтобы они думали, что партизан в лесу много. Не зря бургомистр этого негодяя с обрезом прислал. Догадываются, что здесь никого не осталось.

Вспомнив фашистского разведчика, старик опять стал раздражителен, отпустил несколько сильных эпитетов в адрес партизанских командиров, оставивших Рамасухский лес.

Бегают с места на место, а на зиму сами без хлеба останутся.

Простившись с товарищами, мы еще засветло двинулись в «Глушки». Пробирались балками, ржаными полями. Пасмурная погода радовала нас, особенно когда начало смеркаться. Темная ночь для партизана лучше звездной, а тем более — лунной. Соблюдая тишину, мы беспрепятственно приблизились к совхозу на полкилометра, и только после этого пришлось маскироваться, ползти. Часовые у амбаров одну за другой выпускали ракеты, освещая все вокруг.

Но это нас не тревожило. Мы хорошо знали, что фашисты любят палить из ракетниц, даже там, где не нужно. Впрочем, свет был нам даже полезен отчасти. Мы легко разглядели расположение хранилищ, заметили, как расставлены часовые. У самого большого амбара было пулеметное гнездо. Три бревенчатых амбара стояли в ряд, почти вплотную примыкая друг к другу. Это облегчило нашу задачу. Мы насчитали десять солдат, одиннадцатый находился поодаль, около открытого бунта зерна, которое, видимо, некуда было ссыпать. Солдат сидел прямо на зерне и тихо наигрывал на губной гармошке какой-то чужой, непонятный мотив.

Это мирное занятие свидетельствовало о том, что фашисты чувствуют себя здесь спокойно. Лес, мол, далеко, бояться нечего...

Но охрана бодрствовала, ракеты беспрерывно взлетали в воздух. Мы подползли близко к амбару и более получаса лежали, обдумывая, как нам справиться со своей задачей.

— Давайте сделаем так, — шепотком предложил Семка: — Я подползу к тому гармонисту и кокну его. А потом начну стрелять по амбару. Может, они за мной увяжутся, вы в это время и подойдете.

Гудков одобрил этот план, но строго предупредил Семку:

— Если погонятся, удирай быстрее. Встретимся в поле или в лесу.

В военном деле постоянно сталкиваешься с неожиданностями. Даже в такой маленькой операции, как наша, невозможно предугадать, как сложится обстановка, хотя и кажется, что продумано все тщательно. В партизанской же войне «сюрпризов», пожалуй, еще больше.

После выстрела Семки часовые не погнались за ним, как мы рассчитывали, а все залегли около пулемета и открыли в сторону бунта густой огонь. Пулемет бил трассирующими пулями. Мне показалось, что дело срывается. Наш командир вдруг коротко крикнул: «Огонь!» и выстрелил из винтовки. Я послал в сторону пулемета очередь из автомата, единственного в нашей группе. У амбара произошла заминка. Фашисты больше не выпускали ракет, умолк и пулемет, заряженный трассирующими пулями. Опытный Гудков мгновенно оценил это обстоятельство.

— Вперед! Ура! — крикнул он и бросился к амбарам.

Мы бежали за ним, изо всей силы крича «ура». В темноте немцы, вероятно, приняли нашу пятерку по меньшей мере за взвод и, конечно, не выдержали. Зазвенели бутылки, вспыхнуло пламя. Я подсунул под угол амбара зажженный снаряд.

Через минуту мы уже спешно убегали, чтобы поскорее вырваться из полосы разгорающегося пламени. К нам присоединился и Семка. Вскоре в поселке, неподалеку от амбаров, загудели моторы. Фары машин, вероятно броневиков, поползли в нашу сторону. В воздухе свистели пули, слышались разрывы мин.

Но мы уже были на таком расстоянии, что ни фары, ни ракеты не могли нас достать. Темнота была на нашей стороне. Мы быстро двигались к своему лагерю, а за спиной полыхало зарево пожара.

До леса добрались уже под утро. Тут нас догнал самолет. Мы сделали по нему несколько выстрелов. Самолет с разворота ответил пулеметной очередью. Тогда мы поспешили под надежный кров деревьев. Парфен не зря называл лес нашим другом и защитником...

Углубившись в лес, мы сразу почувствовали себя как дома. Опасность позади, задание выполнено, теперь в самый бы раз отдохнуть. А Гудков уже, оглядываясь по сторонам, подыскивал удобное место для отдыха. Через минуту все растянулись на траве. Расслабленное усталостью тело ныло в приятной истоме, глаза слипались. И вдруг над ухом раздалась... музыка. Мы мгновенно вскочили, схватившись за оружие, и расхохотались. Это Семка, скорчив рожу, неумело, но старательно дудел на губной гармошке. Перестав смеяться, Гудков брезгливо скривил рот:

— Брось ее к черту! Вдруг он заразный был, паскудина...

— Не похоже, — солидно возразил Семка, — фашист степенно вел себя. Только автомат крепко держал. Даже мертвый не хотел отдавать.

Семкина шутка разогнала дремоту, и Гудков, воспользовавшись этим, предложил не задерживаться долго.

Утро было тихое, на траве низко лежал густой слой тумана, и мы шли в нем, как в молоке, не оставляя за собой никаких следов. Через несколько минут вымокли до колен, натруженные ноги от сырости стали сильно ныть.

В этих случаях, как о блаженстве, думаешь о бане, свежем белье... Но постепенно небо прояснилось, солнце грело сильнее, сгоняя росу. Незаметно обсохли и мы, чувство усталости притупилось.

— Может быть, посидим немного? — сказал Семка, умоляюще глядя на Гудкова. — Уж больно уморились.

— Стоит ли? До места осталось километра три, — ответил Гудков, устало шагавший впереди. Он обернулся к товарищам, как бы предлагая им решить вопрос об отдыхе. Внезапно раздалось несколько выстрелов. Предостерегающе подняв руку, Гудков остановился.

— Где-то около наших, — с тревогой сказал он, на ходу снимая винтовку, — поспешим, ребята!

Огонь усиливался. Сомнения не было — фашисты напали на лагерь. Мы быстро добежали до молодого сосняка, где ночевали сутки назад. Оттуда-то и стреляли наши товарищи по фашистам, подступавшим из соснового бора. Противников разделяло расстояние не более двухсот метров.

Мы подползли незаметно во фланг врагу. Открыли внезапный огонь. Немцы быстро начали отходить. Но, удирая, кто-то из них зажег сухой хворост под старой елью и та вспыхнула факелом.

Преследование фашистов заняло около часа. Непривычные к лесу, они боялись каждого куста, бежали кучками, ища кратчайшего выхода на окраину.

Возвращаясь к своим, мы подошли к тому месту, где дымилась старая ель.

— Дядя Миша! — крикнул мне Петя, и я не узнал его голоса. — Тятьку убили! — с невыразимым горем простонал мальчик и упал головой на грудь мертвого отца.

Парфен лежал навзничь с раскинутыми в стороны руками. Худое тело почти совсем потонуло в траве, и только длинный клин бороды, вздернутый кверху, странно чернел в серых метелках цветущего пырея. Обняв отца, Петя вздрагивал в рыданиях, и от этого борода Парфена колыхалась, словно от ветра...

— Петя... Поднимайся, Петя, — начал я и тотчас умолк, не зная, что можно сказать в утешение осиротевшему мальчику.

Позднее выяснились подробности гибели старого партизана. Когда Парфен увидел, что фашисты, отступая, подожгли хворост, он, не раздумывая, кинулся туда. За ним побежал и Петя, вооруженный винтовкой. Парфен принялся тушить на земле огонь, чтобы предотвратить распространение лесного пожара. Полицейский, притаившийся в кустах, выстрелил и попал прямо в грудь Парфену. Но он и сам не ушел далеко. Петя прострелил полицейскому живот, а потом подбежал и добил его прикладом. Только после этого мальчик весь отдался горю...

...На холме мы выбрали красивое место между дубом и березой и тут похоронили «коменданта» брянских лесов.

Старый кашевар обложил могилу дерном. Он работал неторопливо, тщательно. И все время около могилы неподвижно и молча сидел Петя. Лицо мальчика осунулось, сухие глаза, казалось, ничего не видели.

— Петенька, поплачь. Поплачь, сынок, легче будет, — ласково говорил старик, но мальчик не слышал его слов.

На этом можно было бы закончить рассказ о «коменданте» брянских лесов. Но мне хочется упомянуть еще об одном случае, происшедшем через две недели после его смерти. В тот день партизанский отряд «Засада» вернулся в Рамасухский лес.

Несмотря на усталость, командир места себе не находил, узнав о случившемся. Бледный и взволнованный, мерил он шагами лагерь и, казалось, вот-вот заплачет.

В это время ему доложили, что в лагерь пришел староста из села Бугры. Тучный, широкоплечий мужчина среднего роста с крупными чертами лица подошел к Колесову в сопровождении вооруженного партизана. Он снял фуражку, обнажив белую, словно обсыпанную мукой, голову.

— Что вам нужно? — спросил командир, явно недовольный, что его потревожили.

Седой человек взглянул на командира, вздохнул так, что под пиджаком всколыхнулась грудь.

— Я из Бугров, староста, — сказал он и замолчал, еще раз шумно глотнув воздух, — служил там по приказу... Порфирия Дмитриевича. Но об этом знал только он. Я опостылел своим людям. Через это поседел, но ослушаться Порфирия Дмитриевича не решался. А после его смерти никто не обелит мою опозоренную голову... Так пусть уж лучше свои меня расстреляют. Только прошу — не вешайте...

Колесов знал, что враг коварен, а его приспешники готовы на любую подлость. Бугровский староста поставил перед командиром трудную задачу. Он тяжело задумался,

— Уведите, — сказал он коротко.

Командиру не хотелось сейчас заниматься со старостой.

На могиле Порфирия Дмитриевича должен был состояться митинг. Готовясь к короткому выступлению, секретарь парторганизации Старков достал свою кожаную сумку, где у него хранились документы всех коммунистов отряда. Ему нужно было уточнить некоторые данные из биографии Белова. Он отыскал партийную книжку старого коммуниста, раскрыл ее и увидел маленькую бумажку, сложенную вчетверо. Он прочитал:

«На случай моей смерти!

Бугровский староста Силантий Бурнягин, родом из того же села, не предатель, а наш лучший коммунист и партизанский разведчик. Достоин награды. Что я и удостоверяю,

П. Д. Белов.

Мая 18 дня 1942 г.».

Записка была скреплена не только подписью, но и колхозной печатью.

...Когда окончился митинг и по лесу прокатился салют, Колесов поднял руку, требуя внимания.

— Вот этот документ, — сказал он, — еще одно свидетельство благородства покойного.

При гробовой тишине Колесов прочитал записку, переданную ему секретарем парторганизации.

— Товарищ Бурнягин сейчас здесь. Мы с радостью принимаем такого человека в свой отряд и решили передать ему оружие Порфирия Дмитриевича.

Командир знаком пригласил подойти к себе Бурнягина. Приблизившись, тот взял в руки карабин и, сняв фуражку, поцеловал его.

 

Потерянный друг

В русской деревне редкий мальчишка живет без прозвища. Уж это я по себе знаю. В большинстве случаев ребята так привыкают к своим прозвищам и кличкам, что забывают собственные имена. А сколько из-за этого возникает курьезных случаев и всевозможных недоразумений впоследствии, когда дети становятся взрослыми! Об одном из таких случаев я и хочу рассказать.

На Брянщиие, в деревне Думинино, у меня есть друг, которого я разыскиваю на протяжении многих послевоенных лет. Между прочим, наше знакомство с ним продолжалось всего несколько минут. Но тем не менее я считаю этого человека лучшим своим другом, какого редко можно встретить в жизни. Потому что именно жизнью — ничем иным! — обязан я ему. Зовут его... Нет, лучше уж я начну все по порядку.

...Командир отряда «Тревога» Никанор Балянов вызвал нас, разведчиков, к себе в землянку. Дело было в ноябре. Приближалась зима. Резкий холодный ветер гудел в оголенном лесу, как в трубе крестьянской избы. Из шалашей и палаток партизаны перебрались на «зимние квартиры». Целыми днями в землянках топились печи, благо дров — хоть отбавляй.

— Надо будет прощупать настроение оккупантов, — говорил командир, провожая нас в разведку. — После боев фашистские части притихли. Наверно, думают зиму в теплых хатах отсиживаться. А нам их на мороз, как тараканов, выгонять надо. Вот выясните, где стоят основные силы этих районов.

Балянов приказал побывать в селе Колбино, где был расквартирован эсэсовский полк майора Вэйзэ. Тот самый полк, с которым наш отряд две недели назад выдержал семь дней почти непрерывных боев.

— Может быть, потери удастся уточнить, — сказал на прощание командир.

Группой в пятнадцать человек мы ушли в разведку налегке: у каждого автомат, необходимый запас патронов и немного продуктов.

Этот рейд длился полмесяца. Мы побывали более чем в десяти населенных пунктах безлесных районов. Но не об этом сейчас речь.

У разведчиков есть железное правило: находясь в расположении противника, всеми силами стремиться не обнаруживать себя, ни в коем случае не вступать в бой, даже если он и представляется безопасным. И мы строго блюли это правило до последнего дня.

В брянском крае чисто степных районов, как на юге, не существует. Даже в безлесных, по здешним понятиям, местах поля то и дело пересекаются перелесками в сто-триста гектаров. Используя эти перелески, балки, мы неторопливо двинулись в обратный путь, уже помышляя о спокойном отдыхе в теплой землянке среди друзей...

В одном месте нам встретилась на пути канава, размытая вешними водами. Она тянулась по склону вдоль проселочной дороги. На ее дне обнажился глинозем, но первые морозы уже схватили поверхность земли, и мы свободно шли по дну. Вдруг впереди на дороге мы заметили большую толпу народа, двигающуюся нам навстречу. Издали мелькали белые, красные платки. Толпа выглядела очень празднично на унылом фоне побуревших полей. Перед нами живо предстала довоенная картина, когда в весенние дни колхозники, особенно молодежь, большими толпами ходят в соседние села на совместные гулянки.

Мы решили выяснить, что означает это многолюдное шествие. Цепочкой залегли в канаве, замаскировались и стали ждать у дороги.

— Только держать себя в руках, не показываться, что бы ни случилось! — строго предупредил командир нашей разведки Дроздов.

Люди приближались медленно... Расстояние постепенно сокращалось, стали доноситься голоса, все ближе и громче. Но это не был отчетливый разговор. Толпа гудела глухо и зловеще, словно из-под земли.

Теперь нам были хорошо видны конвоиры. Их было человек двадцать, конных — пятеро.

— Ведь это они на станцию их, в рабство угоняют людей, сволочи, — тихо проговорил изменившимся голосом Дроздов, и мы заметили, что нижняя челюсть его трясется, словно он продрог на жестоком морозе.

...Идут, идут люди, тяжело переставляет ноги, и глухо о чем-то гудят. И вдруг над этим гудением высоко взвился девичий голос:

— Последня-ай нонешннй денечек

 Гуляю с вами я...

Толпа загудела сильнее, протестующе... Рожденный отчаянием в глубине больной груди голос оборвался, как внезапно обрывается выстрелом красивый, вольный полет птицы. Мы лежали молча, не сводя глаз с этой процессии. Я находился в состоянии какого-то душевного оцепенения.

Вслед за верховым конвоиром впереди всех шла высокая стройная брюнетка в черном мужском пиджаке и черном берете. По ее исхудавшему, осунувшемуся лицу трудно было определить возраст. Эта женщина со строгим красивым профилем и плотно сжатыми губами чем-то напоминала боярыню Морозову с картины Сурикова. Она шла упругим шагом, высоко неся голову. Справа от нее, переваливаясь, тяжело ступала полная старуха. Слева, цепляясь за полу пиджака высокой женщины, часто перебирала ножками девочка лет семи, в шерстяном платке и жакете с плеча взрослой.

В течение некоторого времени я наблюдал, как они шли, и ни одна из них за это время не открыла рта, не повернула головы. Только девочка иногда украдкой вскидывала кверху испуганные глаза, заглядывая в гордое лицо матери (вероятно, это была ее мать).

За ними двигались, переговариваясь, женщины, старики, подростки, девушки. Иногда слышался робкий плач ребенка, раздавался стон больных или ослабевших... Больше всего было девушек. Я смотрел на этих полонянок и мысленным взором как бы проникал в глубь веков. Вот также около тысячи лет назад по тем же самым землям полудикие воинственные печенеги, половцы, татары, уводили в полон русских девушек. Только путь тех лежал обычно на восток, теперь же — в сторону запада...

Сзади всех, сильно хромая и опираясь на длинную суковатую палку, плелся старик в валенках и поношенном, но опрятном пальто. Он то и дело отставал. Догонит колонну, опередит два-три ряда и валится на обочину отдыхать. Лежит, пока солдат не толкнет его ногой или прикладом. Старик, видимо, выбивался из сил. И вот когда он отстал шагов на двадцать, к нему подскочил всадник. Это был молодой офицер, затянутый в щегольской мундир, с тонким красивым лицом и голубыми глазами. Скверно выругавшись, он вздыбил сильного вороного коня, свистнул плетью и опоясал старика поперек сгорбленной спины. Конь захрапел, сделал прыжок в сторону, но всадник круто повернул его на задних ногах и снова занес бич. И вот в этот момент Дроздов нарушил железное правило разведчика...

В воздухе резко прозвучал его выстрел, человеческие голоса замерли, процессия остановилась. Над окаменевшей толпой на мгновение повисла полная тишина, нарушенная только глухим звуком — это офицер упал с коня. Но тишина длилась всего несколько секунд. Мы ловили на мушки конвоиров и били их, стараясь только не задевать пленников. Три всадника, как и офицер, были спешены. Тот, что ехал впереди, нажал гашетку автомата и выстрелил. Старуха грузно опустилась, обняв ноги высокой женщины. Солдат, не оглянувшись, хлестнул коня плетью и ринулся вперед.

Оказавшись в хвосте колонны, мы не могли стрелять по нему через головы людей. Пешие фашисты бросились бежать в сторону от дороги, но это ускорило их участь. От автоматной очереди в чистом поле пешему убежать мудрено. Из них спаслось только двое, успевших укрыться за бугром.

Три конвоира оказались хитрее. Они смешались с толпой, загородив себя от пуль. Один даже сделал выстрел в нашу сторону. Это вывело людей из оцепенения. И через мгновение двое фашистов уже лежали на земле обезоруженные. Третий, рыжий верзила, сопротивлялся дольше. Он вертелся, отбиваясь, грозил автоматом. Но скоро и у него на руках повисло несколько человек, а спереди коршуном налетел подросток и ударил оккупанта эмалированным чайником по голове. Падая, фашист выстрелил, и мальчик, вскрикнув, ткнулся лицом в землю.

Несколько человек держали конвоира за руки и за ноги так крепко, что он не мог шелохнуться, словно прирос к земле лопатками. Высокая женщина, та, что шла впереди всех, опустилась перед мальчиком на колени, бережно повернула его и припала ухом к груди. И все сразу умолкли в ожидании. Потом женщина медленно, словно под непосильной тяжестью, поднялась, с трудом выпрямилась. На щеке ее алело пятно.

Даже не взглянув на распластанного фашиста, брюнетка сделала один шаг и поставила ему правую ногу на горло. На мгновение женщина закрыла глаза, словно задумалась, потом открыла их и вдруг покачнулась, передав всю тяжесть тела на правую ногу. Под каблуком ее хрустнуло. Женщина отошла, не взглянув на обмякшего фашиста, проговорила:

— Упырь проклятый, ребенка убил.

— Ну, товарищи, у нас дорога каждая минута, — сказал Дроздов, когда с конвоирами было покончено.

Высокая брюнетка подошла к нашему командиру и сказала свежим молодым контральто:

— Спасибо вам, товарищи партизаны.

Остальные также начали благодарить нас.

— Об этом не стоит... Каждый на нашем месте сделал бы то же. А вот как дальше быть? Каратели того и гляди нагрянут, — сказал Дроздов.

— Вы ступайте своей дорогой, о нас не беспокойтесь, — за всех ответила женщина. — Мы разбредемся по полю, по оврагам. Нас они не сыщут. А вечером вернемся в свои деревни и спрячемся.

На том и порешили.

Если идти по прямой, то нам требовалось не менее трех—четырех часов, чтобы добраться до леса. Но прямые пути — не для партизан. Пройдя балкой полтора километра, мы свернули налево, чтобы уклониться от дороги. Тем более, что впереди показалось какое-то селение. Со взгорья уже никого не было видно. Только несколько фигур еще маячило на горизонте. Вскоре и они исчезли.

Уходя от дороги, мы все посматривали туда, куда ускакал всадник. Нам было известно, что в селе Звень находился крупный карательный отряд, он, конечно, немедленно выступит в погоню за нами.

Каратели не заставили себя долго ждать. На дороге появились две открытые грузовые машины, набитые солдатами, и одна легковая. Мы залегли в бурьяне. Поля, не обрабатываемые в то лето, во многих местах заросли сорняками.

Машины остановились на том месте, где произошло столкновение. Вероятно, каратели заметили трупы, но не задерживаясь, быстро покатили вниз по дороге, к селению.

Мы же продолжали двигаться в сторону, противоположную от партизанских отрядов. Было около часа дня. Длинная и темная ночь — вот что нам было нужно теперь. Если до наступления темноты мы уцелеем, увернемся от столкновения, тогда даже вражеский полк не страшен. Поэтому шли мы очень осторожно, полусогнувшись, стараясь выиграть время.

Заметив впереди перелесок, наш отряд устремился к нему. Как бы он ни был мал, а обороне все равно дает огромное преимущество. Каждое крупное дерево заменяет окоп. Маневрировать среди таких «окопов» чрезвычайно легко, особенно людям, опытным в этом деле.

Возможно, мы добрались бы до леса незамеченными, если бы вдруг почти над самыми нашими головами не раздалось гудение «Фокке-Вульфа» — неуклюжего двухфюзеляжного самолета, который почти всегда применялся фашистами для поисков партизан. Заметив нас, самолет сделал крутой вираж и стал набирать высоту, открыв огонь из пулемета. Мы хотели было дать залп по нему, но Дроздов категорически запретил.

— Сбить его автоматом трудно, — сказал он, — а патроны надо беречь. Они нам, видно, скоро потребуются. Фашист ведь тоже не рассчитывает попасть. Он стреляет, чтобы показать карателям, где обнаружил нас.

Так и шли мы в сопровождении «Фокке-Вульфа». Лес оказался довольно обширным, гектаров четыреста. Вокруг него к тому же было много кустарников. Дроздов просто пришел в восторг от этого урочища.

По форме расположения оно представляло собой огромную подкову, внутри которой расположилась по суходолу деревня Думинино. Выйдя на опушку, мы залюбовались этим тихим, опрятным селением, окаймленным с трех сторон лесом. Все дома были крыты тесом, и почти около каждого из них стояли могучие старые осокори, на которых чернело множество грачиных гнезд.

Воздушный разведчик не зря кружил над нами. Луговой дорогой уже мчались два знакомых грузовика, мелькая между ракитами и молодым ольховником. Самолет еще раз сделал над нами круг, резанул воздух пулеметной очередью и скрылся. Через несколько минут солдаты строем вышли из деревни и двинулись к лесу. Приблизившись к нему с восточной стороны, они открыли огонь из пулеметов, автоматов. Изредка даже слышались редкие разрывы снарядов. Вероятно, бил ротный миномет.

— «Психическая» атака, — спокойно улыбаясь, с иронией заметил Дроздов.

Иронический тон и особенно улыбка командира в такой момент не имеют цены. Я испытывал такое чувство к Дроздову, словно он нам дал гарантию, что все будет хорошо.

— Вообще говоря, брать разведчика на испуг «психической» атакой — все равно, что размахивать перед человеком картонным мечом, делая свирепое лицо. Если бы они шли по лесу молча, без выстрела — тогда страшновато, — разумно заметил командир. — Но похоже, что фашисты сами трусят...

Мы отошли в глубь леса. Карателей было около двух взводов. Не прекращая огня, они двигались развернутой цепью, но всего леса охватить не могли. И мы учитывали это.

Когда фашисты прочесали более половины массива, мы еще не были обнаружены. Но дальше пятиться было опасно — лес сужался. Мы залегли у самой опушки, рассчитывая пропустить их мимо. Из укрытия были видны движущиеся солдаты, и наш отряд уже мысленно радовался, что вот-вот окажется в тылу у них. И вдруг где-то рядом рявкнула овчарка. Пес рычал, извивался на задних лапах, порываясь броситься на нас. Солдат с трудом удерживал его на сворке, а сам пятился назад.

Поняв, что обнаружены, и зная, как опасна для нас овчарка, мы выстрелили. Собака пронзительно завизжала, ее раненый поводырь огласил лес предсмертным криком. И тут же послышался резкий отрывистый голос команды. Отряд немедленно повернулся на девяносто градусов и стал нас теснить к опушке.

— Пропа-али! — неожиданно тягуче простонал боец Заплаткин.

— Молчать! — гневно рявкнул Дроздов, обратив в его сторону дуло автомата.

Отчаянная решимость, отразившаяся на бледном лице командира, испугала меня. Дроздов тут же застрелил бы Заплаткина, если бы рядом с ним не лежали товарищи.

Он только распахнул стеганку и судорожно оборвал верхнюю пуговицу гимнастерки. Видно, минутная трусость товарища бросила его в жар...

Около получаса усиленным огнем мы сдерживали противника. Пуля ранила нашего командира в голову, он положил на рану перчатку, плотно придавив ее шапкой, чтобы кровь не застилала глаза. Перевязать рану было некогда. Такого напряженного боя мы долго выдержать не могли. Кончались патроны. А фашисты уже окружали нас. Еще минута — и мы окажемся в мешке.

— Бегите прямо в деревню, только врассыпную! — приказал Дроздов, и мы немедленно бросились туда, петляя в редколесье.

Триста метров, отделявшие от нас Думинино, мы, вероятно, одолели минуты за две. Некоторые товарищи уже залегли у крайней избы, как вдруг беззвучно ничком упал несколько отставший Афанасий Гусар — радист нашей группы. Разрывная пуля угодила ему в затылок, и когда мы подползли, то не могли узнать лица нашего скромного товарища, бывшего учителя из-под Киева, — так оно было обезображено.

Немцы не выходили из лесу, но отчаянно стреляли по деревне. Разрывы мин теперь уже заглушали рокот пулеметов.

— Не робей, ребята! — спокойно говорил Дроздов. — Через тридцать-сорок минут начнет темнеть, и мы оставим их с носом.

Время уже приближалось к четырем.

На огонь карателей мы отвечали редко, короткими очередями. После минутной передышки решено было перейти на другой конец деревни. Не видя укрывшихся в лесу немцев, отряд по-прежнему отстреливался, чтобы создать впечатление, что продолжает держать здесь оборону.

Отходили по одному, осторожно пробираясь от дома к дому. На улице не было ни души, а немцы продолжали обстреливать деревню.

Через полчаса мы все собрались на другом конце деревни. Держа автоматы наготове, ложбинкой, между кустов направились к тому самому месту, где входили в него каратели.

— Стойте! Стойте!.. — неожиданно закричал кто-то сзади.

Из-за угла дома верхом на мохнатой гнедой лошаденке галопом мчался мальчик лет десяти. Лошадь была пузатая, и короткие ноги мальчугана почти горизонтально лежали на ее крутых боках. С каждым движением коняги, понукаемого палкой, всадник вскидывал локтями, словно крыльями.

— Там засада, немцы полицаев оставили с пулеметом. Идите лучше вот в эту сторону, — шмыгая носом, торопливо говорил он, видимо, опасаясь, что ему не поверят.

— Вон у тех ракит пулемет. Честное пионерское, дядя!

Нет, мы не сомневались, что он говорит правду, да и слишком хорошо знали удивительную осведомленность ребятишек в военных делах. Впрочем, его сообщение тут же подтвердилось: только мы, изменив направление, прошли шагов пятнадцать-двадцать, как из-за ракит донеслись выстрелы, вокруг нас засвистели пули. Но расстояние было большое, пули ложились неточно.

— Вот видите! — с торжеством сказал мальчик и, ударив лошадь, с места поднял ее в галоп.

Я шел последним и вдруг услышал, как заржала, вернее, взвизгнула лошадь. Обернувшись назад, я с ужасом увидел, что она бьется на земле, а маленький седок лежит рядом. Подстрелянный конь придавил ему ногу. Подбежав, я приподнял лошадь за гриву и помог мальчику освободиться.

— Не ранен?

— Нет, только коленку ушиб... немножечко.

— Как тебя зовут?

— Кеша.

— А фамилия?

— Да вы бегите скорее, дядя, а то перехватят путь. Я знаю, они в клещи хотят вас взять.

Он повернулся и помчался от меня прихрамывая.

«Перехватят путь», «взять в клещи», «засада»... И откуда он только успел терминологию военную усвоить?» — удивлялся я, догоняя товарищей.

Достигнув леса, мы на мгновение остановились прислушиваясь. И только тут заметили, что сумерки плотно ложатся на землю. Стрельба прекратилась, все кругом притихло, насторожилось. В сгущающейся темноте постепенно стали расплываться предметы: растаяли кустарники, выровнялась неровная линия холмов. Дома, осокори в Думинине потеряли свои очертания. Небо кругом затянуло тучами, и только на юго-западе ярко выделялся чистый бирюзовый квадрат. Я смотрел на него, как на экран из темного зала, и с радостью заметил, что там уже замерцали звезды. Наконец-то ночь!

#_12.jpg

— Напоролись бы мы на пулемет, кабы не этот мальчонка, — первым нарушил молчание Дроздов. — Подпустили бы они нас шагов на двадцать и всех покосили.

С этим замечанием мы единодушно согласились и тихо заговорили о нашем маленьком друге. Чей он, этот мальчик, откуда узнал о засаде, как отважился предупредить нас на глазах у полицаев?

Я достал из кармана свой блокнот и в темноте записал имя мальчика, предварительно послюнив химический карандаш, чтобы оно не стерлось со временем.

Отдохнув и переобувшись, мы спокойно двинулись в отряд. Последние километры шли медленно, едва преодолевая усталость. Дроздов всю дорогу был мрачен, лишь иногда повторял в отчаянии: «Эх, Афоня, Афоня». Он сам нес рацию Гусара и ни за что не хотел передать ее кому-нибудь, даже ненадолго. Вероятно, дополнительной тяжестью в пути командир хотел облегчить свое горе.

Заплаткину он сказал всего несколько слов, когда мы уже подходили к лагерю:

— За это расстреливают на месте, — спокойно, но твердо заявил он. — Не годитесь вы больше в разведчики.

Страшные, убийственные слова! После этого мы все шли в тягостном молчании.

Несмотря на то, что было около двух часов ночи, командир отряда Балянов еще не спал, поджидая нас. Узнав о возвращении, он тотчас позвал всех к себе в землянку. Какой теплой, уютной показалась она нам теперь, после всех опасностей.

Балянов поднялся нам навстречу со словами приветствия, но внезапно осекся.

— Убит?—с тревогой спросил он, заметив на плече Дроздова рацию.

Тот молча кивнул.

Командир рассеянно переводил взгляд с одного из нас на другого. В продолжении длительной паузы мы стояли, смущенно потупив глаза. В таких случаях всегда почему-то чувствуешь себя нехорошо, словно ты виноват, что жив остался.

— Расскажите подробнее, — наконец прервал молчание командир и, взглянув на нас, добавил:—Вы садитесь, товарищи, отдыхайте, курите, кто хочет.

Дроздов последовательно начал докладывать о событиях минувшего дня. Командир слушал его внимательно, иногда останавливал вопросами, уточняя что-нибудь. Лицо его, изборожденное морщинами, утомленное, как бы застыло в своей удрученности.

К нашей общей радости, Дроздов умолчал о поступке Заплаткина. Пощадил ли он при этом оплошавшего разведчика или удрученного горем командира, вернее всего — обоих. Такие события мужчины переживают тяжело, а Балянов и без того был подавлен смертью радиста.

Эпизод с мальчиком смягчил выражение его лица. Он с интересом расспрашивал обстоятельства встречи:

— Совсем еще ребенок! На лошади, говоришь, догнал? Положим, деревенским ребятам верховая езда — не в диковинку. А в чем был одет? Как звать мальчика?

Все должен видеть, подметить, запомнить разведчик! Дроздов рассказывал кратко, но вместе с тем очень подробно, как мне показалось. Чувствовался острый глаз разведчика. На вопросы командира отвечал обстоятельно: называл место, время события, высказывал остроумные заключения. И вдруг смущенно замолчал.

В самом деле, как был одет Кеша? Балянов вскинул на него удивленный взор, как бы говоря: можно ли забыть или — хуже того — не заметить столь важных деталей?

И почему его так заинтересовало имя и даже одежда мальчика?

Товарищи, конечно, выручили Дроздова, припомнили все, но этим они только усилили краску стыда на его лице. По правде говоря, облачение Кеши было самым заурядным: старенький нагольный полушубок и серая фуражка с большим масляным пятном на околыше. Фуражку я запомнил потому, что мне пришлось поднимать ее, когда мальчик еще лежал на земле.

Дроздов же в тот момент был поглощен неожиданным сообщением Кеши. Ему, отвечающему за жизнь целой группы, надо было немедленно принимать решение, а не рассматривать, во что одет мальчик.

— Зовут его Кешей, — подал я свой голос.

— Как? Да разве это имя! Уличное прозвище мальчишки, кличка! Фамилию надо было спросить, — с нескрываемым недовольством проговорил командир.

Он достал из кармана трубку, набил ее. Прикурив от зажигалки, командир глубоко затянулся, выпустил густую струю белого дыма.

— В такой обстановке ребенок проявил героизм. К ордену бы его. А вы... Впрочем, идите покушайте да ложитесь-ка отдыхать. Вы очень утомлены. За разведку благодарю вас, товарищи.

Впоследствии мне еще два раза приходилось быть в Думинине. К великому моему огорчению, командир оказался прав насчет имени мальчика. Я спрашивал многих колхозников, но они не знали Кеши. До сих пор не могу найти нашего маленького друга. Если он жив, то, конечно, уже не маленький. Я часто думаю о нем и не теряю надежды, уверен, что мне посчастливится встретить Кешу из брянской деревни Думинино.

 

На родной земле

(повесть)

 1

Ранним летний утром, когда от первых лучей солнца заискрились и заиграли на траве капли росы, в глубокой лесной балке появился человек с котомкой за плечами. Его черная фуражка с лакированным козырьком то появлялась над краем оврага, то снова пропадала.

Вблизи леса балка расширялась, образуя суходол, заросший травой. По всему суходолу весело пестрели яркие головки лютика, белой кашки, одуванчиков. С обеих сторон к балке вплотную подступала зеленая, но уже высокая стена ржи, откуда доносились голоса перекликающихся перепелов. А ближе к лесу над травой лежал туман, и где-то монотонно скрипел коростель.

Путник остановился на опушке, долго смотрел на поля, на деревню, видневшуюся вдали, словно мысленно прощался с ними. Вскоре он скрылся в лесу, оставляя за собой следы, тянувшиеся в глубину балки по росистой траве.

В утреннем безветрии лес не шелохнется, будто дремлет, нежится после крепкого сна. Тишину нарушают лишь птицы. Влажный воздух полон острых запахов разнотравья, хвои и прошлогодних листьев, отдающих грибами.

Брянский лес особенно хорош летом, в полном зеленом уборе. Рядом с березой красивой пирамидой возвышается ель, тут же, на пригорке, по-хозяйски уверенно разместился дуб, под сильными ветвями которого нашли приют рябина и черемуха. Здесь можно встретить клен, ясень, липу, осину, вяз и даже дикую грушу и яблоню. А в тенистых сырых низинах, где текут мелкие реки и ручьи, ракиты полощут тонкие ветви в воде. Но главное украшение здешних лесов — это сосны. Высокие и стройные, они властвуют над неоглядным лесным массивом. Бронзовые стволы их почти совсем лишены сучьев, только на самом верху зеленеют густые шапки. Если прижаться к стволу ухом, когда дуют ветры, можно услышать, как он звенит.

Без края на сотни верст размахнулись брянские леса.

...Путник долго шел по извилистой тропинке. Он ступал, стараясь не шуметь, осторожно перешагивая через обнаженные корневища, опоясывающие дорогу, как обручи, чутко прислушивался к шорохам леса.

Свернув с дороги, путник присел отдохнуть на спиленное дерево. Достав из котомки хлеб, вареную картошку и пучок зеленого лука, он разложил все на гладком срезе почерневшего пня. Вдруг где-то близко застрекотала сорока. Человек вздрогнул и с тревогой огляделся по сторонам. Что встревожило эту птицу? Вот она уже беспокойно прыгает по вершинам деревьев и назойливо трещит над головой, словно указывая лесным жителям, где притаился пришелец. «Подлая вещунья», — с досадой подумал человек, поспешно укладывая в котомку свой завтрак, чтобы перейти на другое место. Но предательская птица сопровождала его возбужденными криками, на которые отозвалось сразу несколько ворон, тревожно закружившиеся над лесом.

Поняв, что от птиц невозможно укрыться, он выбрал новое место под деревом. Ел неторопливо, когда откусывал черствый хлеб, приставлял к подбородку ладонь, чтобы не ронять крошек. Подкрепившись, скрутил цыгарку и несколько раз сладко затянулся.

В это время на соседнем дереве надсадно и хрипло закричала ворона, при каждом крике распуская крылья, словно боясь от чрезмерного усердия потерять равновесие. Путник еще раз взглянул на птицу и решительно поднялся. Но он не сделал и трех шагов, как увидел перед собой вооруженного человека, внезапно вынырнувшего из густого орешника.

— Куда идешь?

— В лес, — коротко и недружелюбно ответил путник, оправившись от мгновенного испуга.

— Вижу, что в лес, а не на ярмарку. По какому делу?

— Есть, стало быть, дело.

— Оружие есть? Шагай вперед !— повелительно сказал вооруженный, стволом автомата указывая направление.

Путник повиновался. Конвоир долго вел его по бездорожью запутанным путем, то и дело командуя: «влево», «вправо». Конвоируемый хорошо знал лес, но не подал вида. Он узнавал места и даже отдельные деревья. Когда на пути оказался глубокий ров конвоир приказал спуститься вниз. По сырому дну оврага вилась тропа. Едва заметная, она тянулась сквозь густые заросли кустарника, затем круто поворачивала на взгорье. На подъеме из оврага неожиданно вырос человек. Он был одет в штатское. В глаза бросалась только старая военная фуражка с красной лентой на околыше. Часовой быстро вскинул винтовку, сделал шаг назад, но, узнав конвоира, тотчас опустил ее.

— Здравствуй, Егор! Нет ли закурить?

— Передай дежурному, чтобы доложил командиру, — сказал конвоир.

Вскоре подошел командир. Окинув быстрым взглядом фигуру незнакомца и поздоровавшись с разведчиком за руку, он спросил:

— Что за гость?

— В лесу встретился, у Котанова лога, — ответил Егор.

Командир еще раз внимательно взглянул на пришельца. Перед ним, выпятив грудь и вытянув руки по швам, стоял высокий, крепкий старик, с густыми усами и выбритым подбородком. Домотканная рубаха, подпоясанная узким ремнем, была расправлена на животе на манер солдатской гимнастерки.

— Откуда прибыли?

— Из деревни Карнауховки, Рачков Ефим, — по-солдатски отрапортовал незнакомец.

Отметив про себя подтянутость гостя, командир спросил:

— А в лес зачем пожаловали?

— К вам, служить хочу в красных партизанах.

— «Служить в партизанах...»— задумчиво повторил командир. — Где же вы раньше были, ведь мы не первый день в лесу живем?

— В тюрьме сидел.

— У немцев?

— Нет, — коротко ответил старик , видя на лице командира недоумение, добавил: — Долгая история...

— Расскажите, что за история.

— Да уж не миновать, хоть и тошно вспоминать.

Весной 1940 года колхозный конюх Ефим Рачков поехал в районный город на базар. Он рассчитывал вернуться домой засветло. Сделав покупки, Ефим уложил их на повозку и попросил колхозницу Прасковью Устинову, приехавшую с ним на одной подводе, приглядеть за добром.

— Ты подожди меня, я навещу старого дружка.

У своего приятеля Ефим изрядно выпил и засиделся. А когда пришел на базарную площадь, Прасковьи не застал. Она уехала домой, рассчитывая, что кто-нибудь из попутчиков подвезет старика.

— Не дождалась, взбалмошная бабенка, — сердился захмелевший Ефим, — теперь на поезде придется ехать.

Но и тут ему не повезло. На ближайший поезд он опоздал. На пути стоял длинный состав, груженный лесом. Справившись, куда идет товарняк, Ефим, не раздумывая, забрался на площадку вагона.

— Вот подфартило, — радовался Ефим, по-хозяйски устраиваясь на бревнах и вытаскивая из кармана завернутую бутылку.

Несколько раз старик прикладывался к горлышку посудины и все больше хмелел. Поезд шел лесом. Иногда он вырывался на широкие поляны, где празднично пестрели цветы, затем снова углублялся в темнеющие прогалины соснового бора. Было часов пять вечера, но весеннее солнце стояло еще высоко. Будучи в самом радушном расположении духа, Ефим запел песню как раз в то время, когда поезд замедлял ход перед каким-то полустанком.

Тут он и обнаружил себя. На остановке его стали высаживать. Полный благодушия, Ефим вначале даже не обратил внимания на брань железнодорожников.

— Ежели насчет билета у вас сомнительность, так я  сейчас добегу до кассы и куплю.

— Не продадут тебе билета, нельзя посторонним ездить с товарным, не положено, — разъясняли ему.

— А не продадут, значит незачем и ноги ломать. Доедем так, за счет высшего начальства, — сказал Ефим и громко рассмеялся.

Но железнодорожники не хотели шутить. Ефим попытался договориться с ними по-доброму, предложил даже выпить из бутылки, извинился, что нет стаканчика. Железнодорожники отказались.

— Опоздать я могу к должности, чудак-человек, — доказывал Ефим. — Председатель за это не погладит по головке. Он ваших правил не знает, у него свои.

Железнодорожники попытались стащить старика силой, но он решительно воспротивился этому и полез в драку. Как потом было записано в протоколе, «...оскорбил действием при исполнении служебных обязанностей».

Протрезвевший Ефим проснулся в отделении милиции. Тяжелым было его похмелье. Он горько раскаивался в своем поступке. Конечно, его страшило наказание, но сильнее того мучила совесть. «Старый дурак, — ругал он себя мысленно, — как на людей взгляну? Хоть глаза завязывай от стыда!»

Раскаяние было запоздалым. Закон не обойдешь. Ефим понял это во время допроса, когда следователь сказал под конец:

— Отвечать придется.

Ефима осудили. Он отбывал наказание безропотно, терпеливо ожидая своего срока, чтобы вернуться домой.

В тюрьме его застала война. Теперь Ефим терзался еще больше. Время шло, события развивались быстро. И вот, когда срок наказания подходил к концу, в город, где находился Ефим, неожиданно нагрянули фашистские войска. Гитлеровцы высадили здесь крупный десант.

Произошло это утром, когда Ефим шел к лесопильному заводу на работу (он давно уже был расконвоирован). Внезапно над городом загудели бомбовозы, истребители, на улицах началась пулеметная и ружейная пальба. В домах зазвенели стекла, пули хлестали по железным крышам, женщины с криком метались по дворам, прятались в погребах, таща за собой перепуганных ребятишек.

Самолеты низко, едва не задевая крыши домов, с ревом носились над городом, усиливая панику.

Ефим подходил к окраине города. Вдруг совсем близко послышался выстрел, а вслед за ним крик женщины:

— Ратуйте! Ратуйте!..

Этот страшный, раздирающий душу призыв о помощи испугал Ефима. Никогда ему не приходилось слышать такого отчаянного предсмертного женского крика. Старик почувствовал, как под фуражкой у него поднимаются волосы. У ворот соседнего дома, вдоль стены, ползла женщина, опираясь на правую руку. Левая же, залитая кровью, беспомощно свисала. В тот же момент старик увидел спину удаляющегося немецкого солдата. Ефим бросился к женщине. Он бережно внес ее во двор, положил на траву и, сняв чистое вафельное полотенце, висевшее тут же на протянутой через двор веревке, намеревался перевязать рану. Но женщина доживала последние минуты. Фашист выстрелил ей в спину разрывной пулей. Она разворотила грудь и повредила руку. Через несколько минут Ефим осторожно свел покойнице веки и накрыл лицо полотенцем.

Сейчас ему хотелось поскорее уйти куда-нибудь из города, но Ефим понимал, что теперь опасно появляться на улице. Он вошел в чей-то сад, забрался в густой малинник и здесь благополучно дождался сумерек. С наступлением темноты Рачков, никем не замеченный, вышел за город. Шел быстро, напрямик, без дороги. Ему все чудились сзади чьи-то шаги, и он часто останавливался, оглядываясь. Куда идти?

Этого-то он и не знал теперь. До Карнауховки не менее ста пятидесяти километров, но из писем Ефиму было известно, что жена оттуда уехала и живет далеко в прикамском колхозе, а единственный сын Гриша ушел в Красную Армию.

В раздумье Ефим сел на обочину дороги. Из города доносились редкие ружейные выстрелы. Вдруг настороженный слух уловил шорох. Ефим пригнулся и напряженно стал всматриваться в темноту. Слева от себя на дороге он ясно увидел две светящиеся точки, похожие на огоньки зажженных папирос. Несколько подальше мелькнули еще два. Старик припал к земле. Огни переместились несколько в сторону и опять остановились. «Волки!» — догадался Ефим И неожиданно успокоился, почти обрадовался, хотя был совершенно безоружен. Поднявшись, он молча двинулся на огоньки. Те качнулись и исчезли.

В деревне близких никого не осталось, но сейчас, не видя другого выхода, он решил отправиться в Карнауховку. Пробирался туда окольными путями, далеко обходя дороги, как ходили в старину бродяги. В дневное время отлеживался в оврагах или в лесу.

В Карнауховку Ефим пришел на рассвете. В это время обычно скот выгоняют в стадо, но старик никого не встретил на улице, когда шел к своей избе. Деревня словно вымерла. Дома стояли с заколоченными и выбитыми окнами. Вот и знакомое крыльцо.

В пустой избе Ефим устало опустился на уцелевшую лавку, охваченный горьким чувством одиночества. В родном, когда-то уютном жилище было сыро, пахло мышами и плесенью. На потолке расплывалось широкое темное пятно.

Ефим вышел из дому, долго стоял у ворот, надеясь увидеть хоть кого-нибудь из односельчан. Улица была пустынна. В переулке над крышами домов поднимался журавль колодца. Вдруг он опустился вниз, затем снова почти вертикально взметнулся кверху. Спустя несколько минут с окраины донесся одиночный выстрел. Значит, в деревне есть люди. Но что это за люди? Кто приходил за водой к колодцу, кто стрелял? Старику страшно хотелось все узнать, но он не решался пока отходить от избы.

Под вечер к нему пришел односельчанин, Евсей Вихлянцев. Подвижной, с жидкой бородкой, Евсей до войны работал посыльным при колхозном правлении. Он еще не был стариком, но всегда как-то увертывался от тяжелой физической работы. За это многие односельчане с пренебрежением относились к Вихлянцеву. Ефим тоже недолюбливал его, но теперь обрадовался, как родному.

— Вот, Ефим Акимыч, дела, — с порога заговорил Вихлянцев, протягивая руку, — с возвращением тебя!

— Пришел вот в пустую избу, — с грустью промолвил Ефим, взглядом указывая на убогую обстановку.

Они разговорились. Ефим сообщил, что город, где он находился, заняли немцы, поэтому вернулся домой.

— Хорошо сделал, — одобрил Евсей, — настоящих-то мужиков, Ефим Акимыч, только двое в деревне, это мы С тобой. Так и давай вместе послужим для общества.

Ефим вопросительно взглянул на собеседника:

— Чего же мы будем делать?

— Как это «чего делать«? За порядком следить в деревне. Дела-то, будто, немного, а почет большой. Назначу тебя своим помощником.

Вихлянцев умолк, видя, что Ефим задумался.

— Кем же служите теперь? — спросил Ефим, отвернувшись к окну.

Вежливое обращение Вихлянцев истолковал выгодно для себя.

— Старостой я хожу, — ответил Евсей и хитро заглянул в лицо Ефима, желая увидеть, какой эффект произвел он своим сообщением.

— Служить — не тужить... — неопределенно пробормотал Ефим.

— Теперь немцы всему хозяева, — отозвался староста.— Умному человеку, как я вижу, и с немцем можно ладить. Если исправно служить, так еще лучше будет.

Взять, к примеру, тебя. Уж ты ли не радел колхозу! А что получил? Тюрьму! Немцы-то, небось, сразу тебе свободу дали.

Ефим внезапно изменился в лице.

— Ты меня тюрьмой не кори. Мой грех —я за него и в ответе, — глухо вымолвил он, недобро взглянув на старосту.

— Не в укор, Ефим Акимыч, не в укор, к слову сказано, — торопливо заговорил Вихлянцев, поняв, что сильно задел собеседника.

Разговор сразу прервался. Жадно затягиваясь, Ефим молча дымил цыгаркой, и староста не знал, как продолжить беседу. Собираясь уходить, он сказал ласково, заискивающе:

— Гляди, Ефим, деваться все равно некуда. Что же сказать о тебе коменданту?

— Какому коменданту? — вскинул Ефим удивленные глаза на старосту.

— Известно какому — немецкому. Мой тебе совет: правильно будешь жить — на работу поступишь, корову помогу достать. Без нее в крестьянском деле трудно.

Ефим хотел задать вопрос, где в такое время можно достать корову, но сдержался. После продолжительной паузы он равнодушным тоном ответил:

— Конечно, к месту надо определяться. Только ты не торопи меня, дозволь отдохнуть с дороги.

— Явственное дело, отдохни, — с радостью поддержал Евсей, — ты человек разумный, без дела сам долго не захочешь сидеть. Но поверь совести, времена нынче такие, что другого выхода нет. Надо служить.

— Надо служить... — раздумчиво повторил Ефим, оставшись один.

Когда Вихлянцев отошел от дома, Ефим заметил, что из ворот соседнего дома высунулась лохматая голова. Ефим узнал школьного сторожа, престарелого Степана Фомича. Он то и дело выглядывал из ворот, наблюдая за уходящим старостой.

Ефим обрадовался и тотчас вышел из избы. Приветливо улыбаясь, он направился к соседу. Но, заметив его, Степан Фомич как-то растерянно засуетился, затем нагнулся, словно бы уронил что-то, и, так и не разгибаясь, повернулся к воротам. Войдя во двор, школьный сторож, еще раз выглянув, мгновенно скрылся, резко хлопнув калиткой. Ефим в недоумении остановился и медленно побрел к своему дому. Тяжело было у него на душе.

На другой день Ефим по дороге к колодцу встретил Прасковью Устинову, которая оставила его когда-то на базаре. Ефим решил к ней зайти поговорить.

Прасковья встретила гостя сдержанно. Она молча поклонилась, молча показала на стул, приглашая сесть. Ефим поинтересовался, как живут колхозники, чем кормятся, куда девалась половина жителей Карнауховки. Прасковья отвечала уклончиво: дескать, никуда не хожу, ничего не знаю.

Чтобы вызвать женщину на откровенность, Ефим подробно рассказал ей о жизни в заключении, о том, как добирался домой. Но и это не помогло. Прасковья неопределенно кивала головой и отмалчивалась. Старика озадачило и даже обидело равнодушие Прасковьи. Он умолк. Наступила длительная неловкая пауза.

— Что же ты будешь делать в Карнауховке? — вдруг спросила Прасковья. — С немецким-то паспортом устроишься, не пропадешь, — с плохо скрытым презрением протянула она, не глядя на гостя.

Самый вопрос и оскорбительный тон хозяйки больно кольнули Ефима. Он вдруг вспомнил школьного сторожа, закрывшего перед ним калитку, и с ужасом стал догадываться о причине скрытности односельчан. У Ефима тоскливо сжалось сердце, холодный пот выступил на лбу.

— Да ведь это страшнее всякого суда! — простонал он. — Неужели, Прасковья, так думают обо мне люди?

Рачков безнадежно поник головой, зажав лицо в ладонях. Прасковья равнодушно пожала плечами и вдруг растерялась, увидев, как по тыльной стороне корявой ладони, между выпуклых сухожилий, ползет слеза. Он долго и неподвижно сидел, не открывая лица, точно боясь взглянуть на свет. Затем порывисто поднялся и направился к выходу, горько вымолвив:

— Не обессудь, хозяюшка, непрошеного гостя. Только немецких паспортов у нас нет. Да и не нужны они нам, немецкие-то...

Пристыженная Прасковья остановила старика:

— Подожди, Ефим Акимыч, посиди. Ты, наверно, есть хочешь. Я сейчас соберу.

Она поставила на стол крынку молока, принесла картофельные лепешки. Извинилась, что нет хлеба.

— Три дня назад староста опять делал обыск, забрал последнее. Старосту нашего не видел еще? — снова каким-то необычным тоном спросила Прасковья.

Ефим рассказал о свидании с Вихлянцевым, ничего не утаив.

На другой день Ефим опять зашел к Прасковье. Ночью он слышал артиллерийские выстрелы на окраине деревни. Они раздавались методически, через каждые полчаса, и, как ему показалось, снаряды летели в сторону леса.

— Говорят, что в партизан стреляют, а кто их знает?—ответила Прасковья на вопрос Ефима.

Ефим узнал от нее, что в лесу прячутся партизаны, весной даже они приходили в деревню и убили двух фашистов, но остальные успели скрыться на машинах. После этого их вернулось вдвое больше, в Карнауховке появилась пушка. Фашисты замаскировали ее под ракитой на погосте. Оттуда они и стреляют по лесу в ночное время.

...Когда обо всем этом Ефим рассказал командиру, тот спросил:

— Как же вы узнали, где стоит пушка, да еще определили, что она небольшого калибра?

— Стреляли они. А я в артиллерийском деле разбираюсь. Две кампании по этой должности отбыл, — с достоинством ответил Ефим.

Он рассказал командиру, что был три года наводчиком в империалистическую войну, потом служил в Красной Гвардии артиллеристом и в обоих случаях воевал против пруссаков.

Командир молчал, глядя в землю. Он обдумывал то, что рассказал Ефим. А тот украдкой бросал тревожные взгляды на командира, ожидая, что он скажет, примет или нет.

Поднявшись, командир едва уловимым движением поправил на себе гимнастерку.

— Подождите здесь, — сказал он и пошел прочь, не взглянув на Рачкова.

Ефим удрученно смотрел командиру вслед. Ему показалось, что в тоне этих слов прозвучало решение, не предвещавшее ничего доброго. «И здесь, конечно, не доверяют», — с горечью подумал старик. Как раз в этот момент за спиной его дружеский голос часового произнес:

— Вы, товарищ, располагайтесь пока вон в сторонке, отдохните на траве. Устали, небось, с дороги?

Ефим молча отошел на указанное место. Бесценно хорошее, дружеское слово, когда в нем так нуждаешься! Сбросив котомку, старик неторопливо стал разувать лапти, выстукал из них пыль, как это делают крестьяне, вернувшись с поля.

«Не предложить ли ему махорочки на цыгарку?» — подумал Ефим о часовом, вспомнив, как тот обращался с просьбой к Егору. Но нельзя этого делать, старый солдат знал, что с часовым разговаривать не полагается.

Он стал осматривать лагерь. Под деревьями, в кустарниках, уютно расположились шалаши, прикрытые свежей зеленью. Только теперь, присмотревшись к местности, старик заметил, что таких жилищ довольно много в лагере. Из шалашей доносился разговор. Слева, из чащи, тянулся чистый голубой дымок, словно профильтрованный ветвями кустарника. По дыму Ефим безошибочно определил, что это походная кухня.

По лагерю то и дело сновали мужчины и женщины. Ефим неизменно чувствовал на себе их пристальные взгляды. Его заинтересовала небольшая группа людей, разместившихся прямо на траве под большим раскидистым деревом. Молодой высокий мужчина в короткой кожаной куртке, с пистолетом за поясом, стоя что-то рассказывал, изредка взглядывая на бумажку, которую держал в руке. Его внимательно слушали, некоторые даже записывали. Вот он о чем-то спросил одного из сидящих, и тот, поднявшись, начал отвечать.

«Неужели учатся?» — подумал удивленный Ефим. Уж очень строго держался человек в куртке. Его можно было принять за учителя

Он и был учителем. До войны Василий Леонов три года преподавал химию в средней школе. На фронте пришлось менять профессию. Он стал сапером. В партизанском отряде руководил группой подрывников. Этой трудной партизанской профессии Леонов и обучал теперь своих товарищей. Издалека Рачков видел, как «учитель» показывал какие-то маленькие ящички, металлические предметы, желтые квадратики, похожие на куски мыла. Ефим так ничего и не понял.

— Ну, Ефим Рачков, подкрепитесь с дороги!

С этими словами Егор поставил перед ним на траву котелок наполненный горячим кулешом. Взглянув на него, Ефим с трудом узнал своего неумолимого конвоира. Вместо суровой решимости глаза Егора смотрели с лукавым благодушием удачливого человека.

— Попробуй, старина, партизанский харч, — шутливо угощал Егор.

Ефим не заставил себя долго просить. Через полчаса его пригласили к комиссару.

В палатке было тесно. Остап Гуров, командир отряда, шагал из угла в угол. Худой, жилистый, выше среднего роста, он с первого взгляда производил впечатление сильного, выносливого человека. Смуглое лицо его с крупными чертами было костлявым, от углов рта вниз легли две глубокие складки, придававшие лицу выражение суровости. Заложив большие пальцы за пряжку поясного ремня, он мерил шагами палатку и, упрямо наклонив голову вперед, говорил:

— Вот и разгадай его. Пришел человек прямо из тюрьмы, без документов. Одна, как говорится, голая душа. А чужая душа — потемки. Неизвестно, что из его рассказа правда, что вымысел и с какой целью пришел он к нам.

За столом, грубо сколоченном из трех тесин, сидел комиссар отряда Михаил Куликов. Покручивая на виске прядь седых волос и не глядя на командира, он спокойно вставлял слова.

— Надо проверить. Карнауховка близко.

— Из-за одного человека приходится рисковать всем отрядом, — горячо говорил Гуров. — Не лучше ли арестовать и допросить его как следует? К тому же он старик, пользы от него будет немного.

— В том-то и дело, Остап Григорьевич, — возразил комиссар,— что мы рискуем не из-за одного Ефима. Только за последний месяц к нам пришел уже восьмой человек. Люди все местные. А теперь, когда партизанские отряды расширяют борьбу против оккупантов, народ почувствует свою силу и сотнями пойдет к нам. Насчет возраста тоже следует обдумать. Конечно, было бы лучше пополнить отряд за счет призывных контингентов (он иронически подчеркнул последнее слово) — получить бы, скажем, партию из военкомата: с документами, характеристиками...

— Об этом не приходится мечтать. На то мы и партизаны,— возразил Гуров, не поняв иронии. — Ну, а что если повторится история с Потоцким? Ведь мы головой отвечаем за отряд.

Куликов задумался, словно командир предложил ему неразрешимую задачу.

— Опасность такая, — заговорил он после длительного молчания, — подстерегает нас ежечасно. Но ведь волков бояться — в лес не ходить. В своей работе, Остап Григорьевич, вы должны исходить из того, что Потоцких единицы, а честных — тысячи. Это наши люди. И если мы их будем арестовывать или отсылать обратно, я уверен, что они, помимо нас, начнут организовываться в отряды. Кстати сказать, были случаи в здешних местах, когда целые села бросали жилища, уходили в леса и начинали вести борьбу с врагом. А нам партия поручила поднимать людей, направлять партизанское движение. В этом сила вооруженной борьбы народа в тылу оккупантов.

Помолчав, Куликов как бы подытожил:

— Вот и выходит, Остап Григорьевич, что поговорочка-то насчет потемок чужой души не годна для нас, даже вредна.

Командир слушал молча, выкуривая одну папиросу за другой. Голова его то и дело окутывалась облаком дыма, который он отгонял от лица ладонью.

— Все-таки осторожность нам необходима, — уже спокойнее сказал Гуров.

— Полностью согласен с вами, Остап Григорьевич. Сейчас, когда в отряды усилился приток населения, мы обязаны утроить бдительность.

Капитан Гуров, военный, еще сравнительно молодой человек, пришел из окружения. Вначале его сильно смущал пестрый состав отряда. Ему, кадровому офицеру, непривычно было видеть в строю юношу и старика, одинаково вооруженных, или провожать в разведку женщину, которая так неловко обращается с пистолетом, пряча его в рукав кофты.

Комиссар же, напротив, относился к этому положительно. Бывший секретарь райкома, проведший около двух десятков лет на партийной работе в районах Брянской области, он со всеми легко находил общий язык, многих помнил еще по довоенному времени. Куликов был значительно старше Гурова, обладал большим жизненным опытом.

— Уж если старики, женщины, подростки взяли оружие, то у гитлеровцев, действительно, земля будет гореть под ногами. Это самый яркий показатель силы советского патриотизма, — говорил комиссар. — Народ жизнь отдает за Родину.

Разговор опять зашел о Потоцком. Этот случай не давал покоя Куликову. Потоцкий, молодой, здоровый парень, пришел однажды в отряд под вечер и представился как учитель, не успевший эвакуироваться. Его приняли радушно. Через пять дней он исчез. Вскоре после этого на отряд налетели немецкие самолеты, сбросили несколько небольших мин, засыпали лагерь листовками, призывавшими партизан сдаваться в плен.

По справкам, наведенным разведчиками, оказалось, что Потоцкий служит в гестапо в городе Почепе и часто разъезжает по селам, вынюхивает у населения сведения о партизанах.

— Хотелось бы мне еще раз встретиться с этим Потоцким, — сказал комиссар.

— Вот Леонову кто-то сообщил, что Потоцкий окончил Воронежский и ли Орловский педагогический институт, — вставил Гуров.

— Да, я слышал. Хотя это мало вероятно. Леонов, между прочим, поклялся привести мне его живым. Он следит за ним. Видел его на днях в селе Милечи, но захватить не представилось возможности. А убивать не хотел.

— Надо предупредить Леонова, чтобы был осторожен, — сказал Гуров. — Видимо, этот негодяй не лишен смелости, он хорошо знает местность.

— Предостерегал я Леонова. Только бы, говорит, нам столкнуться, а там видно будет. Вася парень хладнокровный, разумный, я за него не боюсь, — сказал комиссар, и Гуров заметил, как загорелое лицо Куликова вдруг прояснилось улыбкой. Подрывник и разведчик Леонов был любимцем комиссара.

Весь отряд размещался в шалашах. Летом в них удобнее, чем в землянках. Жилье недорогое, его легко оставить в случае необходимости и так же легко соорудить новое.

— Приглядись к нему, Егор. Он мужик, кажется, хороший, но ты сам понимаешь, что доверяться каждому с первого взгляда опасно, — сказал Куликов разведчику.

— Я его, товарищ комиссар, как-нибудь в деле проверю. Это вернее будет.

Егор слыл бывалым разведчиком. Характером он обладал веселым: в самые критические минуты не терял ни присутствия духа, ни юмора. Война забросила его, матроса волжского парохода, на западный фронт. Егор был кавалеристом, служил в полковой разведке. Он попал в окружение, а потом — в плен. Через три дня бежал из лагеря, но к своим пробраться не смог. Тогда Егор остановился в одной деревне, где его от немцев укрывали колхозники. На время разведчик даже пристроился в мужья к какой-то сельской молодухе.

Зимой 1941 года он ушел в брянские леса. К тому времени здесь уже действовали партизаны.

В отряде Егор попросил, чтобы его назначили по своей специальности. Трудная, полная опасностей служба разведчика была по душе молодому волжанину. Благодаря Егору и другим разведчикам командир и комиссар отряда располагали всегда точными сведениями о фашистских гарнизонах, размещенных в окрестных населенных пунктах, о передвижении вражеских войск.

Егору доверялись самые опасные поручения. Он был смел, отличался находчивостью, присущей опытным разведчикам. Правда, случалось, он допускал безрассудства, подвергая себя опасности без особой нужды. За это ему крепко доставалось от Гурова.

— Сниму с разведки! В таком деле нужны серьезные люди, — грозил ему Гуров.

Командир знал Егора давно, с тех пор, когда они вместе служили в части, где Гуров командовал эскадроном. Теперь, после окружения, они встретились в партизанском отряде случайно, но уже как старые знакомые, и очень обрадовались друг другу.

Ефим вначале недружелюбно отнесся к Егору. Не понравился ему этот плотный коренастый парень с рыжей щетиной торчащих из под фуражки волос, с маленькими, но острыми и всегда смеющимися глазами.

Егор много рассказывал новому партизану о своих приключениях в боях, особенно в разведке. Эти рассказы казались Ефиму хвастливыми, наполовину выдуманными, но он слушал их охотно. У Егора всегда выходило как-то так, что он подмечал только смешные стороны событий, даже там, где, по мнению Ефима, и смешного-то ничего не было.

И это особенно не нравилось Ефиму, которой с первого взгляда решил, что его поселили к несерьезному человеку.

«Озорник он, бесшабашный какой-то», — не без основания заключил Ефим.

В самом деле, за что бы ни брался Егор, он все делал шутя, с озорством. Как-то разведчик заметил, что Ефим ходит обедать после других, так как у него не было своего котелка.

— Не подойдет ли тебе, Ефим Акимыч, вот эта посудина? — обратился как-то Егор, подавая простреленную каску. — Она еще совсем новая, два дня назад с умной фашистской головы снял.

— Совсем пустой ты человек, Егорка, — возмутился Ефим неуместной шуткой. — В голове-то у тебя, видно, такая же дыра, как в этой каске.

Егор долго и незлобно смеялся, вытирая слезу, а когда нахохотался всласть, достал из котомки новый котелок и подарил обиженному товарищу.

Спустя несколько дней Ефим получил карабин и сразу почувствовал себя уверенно. Он увидел, что ему доверяют, и в душе был благодарен командиру и комиссару. Старик и не подозревал, что этим доверием во многом обязан Егору, который собрался проверить его «в деле».

Разведчик пришел к комиссару и попросил под свою ответственность выдать Ефиму оружие:

— Он, видимо, догадывается, что ему еще не доверяют, и очень переживает, хотя и не подает вида. А старик мне нравится, серьезный. В засаду хочу сходить с ним.

Куликов высоко ценил наблюдательность разведчика и, посоветовавшись с командиром, приказал старшине выдать Ефиму Рачкому оружие.

Вручая ему карабин, старшина Иван Сидоренков с притворным сочувствием заявил, что у него, к сожалению, нет в запасе ни одного патрона и что партизаны вообще сами беспокоятся о боеприпасах. Это была правда. Партизаны дорожили патронами и всегда старались, где только можно, запастись ими.

Ефим растерянно вертел в руках карабин, недоумевающе оглядывая столпившихся около старшины партизан. Лицо его все больше мрачнело. Присутствующий тут Егор был возмущен скупостью старшины и крепко разругался с ним.

— Ты дай хоть десятка два на первый случай, ведь я знаю, что у тебя есть патроны, — попросил он.

— Не про вашу честь, не приставай, — отрезал старшина, соблюдавший жесткую экономию боеприпасов.

Егор охотно одолжил бы из своего запаса, но он был вооружен автоматом, и его патроны не годились для карабина. Тогда разведчик обратился к партизанам:

— Выручайте, ребята, потом сочтемся. В долгу не останемся.

Первым отозвался на просьбу пожилой боец Дорогавцев. Он подошел к Ефиму и отсчитал ему десять патронов.

— Партизаны никогда друг друга не оставляют в беде, — назидательно сказал Дорогавцев и многозначительно посмотрел на окружающих товарищей. Все поняли этот взгляд. К Ефиму стали подходить бойцы, вручая ему кто обойму, кто — две. Около его ног уже лежало более сотни патронов, а партизаны все добавляли.

Под конец пришел одноглазый старик Тихон, вооруженный двустволкой. Он положил к ногам Ефима три медных патрона, заряженных рублеными гвоздями.

— Твоими припасами только ворон отгонять от кухни! — под общий хохот сказал Егор и отшвырнул патроны в сторону.

— Вот и видно, что дурак, — возмутился Тихон, разыскивая в траве патроны, — не дорог подарок, а дорога любовь.

Ефим молча собрал в мешок патроны, низко в пояс поклонился своим новым друзьям.

— Спасибо, братцы, век не забуду...

— Ты, Ефим Акимыч, теперь богаче всех в отряде, — шутил Егор, указывая на мешок, — хоть сейчас в бой.

— Да уж пора бы, что трутнем-то лежать в шалаше, — промолвил Ефим.

Командир не разрешил Егору идти в засаду вдвоем с Ефимом.

— Во-первых, — сказал он, — Ефим новый, еще не проверенный человек, а во-вторых, лишних два-три автомата всегда лучше одного при встрече с врагом.

Против этого возразить было нечего, да Гуров и не любил возражений.

...Пролазовский большак проходил по краю леса. В здешних селениях из-за близости леса немцы не размещались на жительство, но наездом бывали часто. Они с особой жестокостью разоряли села, издевались над колхозниками, в каждом подозревая партизана.

Вместе с двумя автоматчиками Егор и Ефим вышли на Пролазовский большак перед рассветом. Партизаны осмотрели дорогу, выбрали удобное место для засады в густом ольховнике и стали ожидать. Егор лежал в траве и жестоко бранился, беспрерывно хлопая себя по щекам и шее: комары облепили все лицо, залезали под воротник гимнастерки, путались в волосах под фуражкой.

— Ну прямо хоть реви! — вышел из терпения разведчик.

Он поднялся, перейдя большак, вышел на опушку леса. Впереди был виден поселок Осокори, расположенный на крутом склоне оврага. Несколько поодаль чернел старый ветряк с оголенными крыльями, похожий на древнюю сторожевую башню.

Возвращаясь, разведчик нечаянно набрел на маленькую полянку, усеянную ландышами, остановился и стал рвать цветы. Продолговатые листья, пронизанные жилками, густо покрывали землю, маленькие нежные головки цветков, мокрые от росы, распространяли тонкий щемящий аромат.

Этот знакомый запах повеял на разведчика праздником, вызвал воспоминание о Волге, на берегах которой он родился и жил до самой войны. В приволжских лесах ландышей очень много, обычно их собирают там в воскресные дни.

Где-то поблизости послышалось фырканье автомашины. Егор быстро затолкал цветы в карман гимнастерки и поспешил к товарищам.

— До меня огонь не открывать,— предупредил он партизан, — лучше всего начинать с гранаты. По команде — отходить немедленно!

Разместившись вдоль дороги, партизаны ждали машину.

Совсем близко послышался разговор, вслед за этим Егор увидел двух солдат с собаками на сворках. За ними посередине широкого большака показались ряды гитлеровцев во главе с офицером.

Солдаты шли по два в ряд, выставив в обе стороны винтовки. Егор внимательно следил за собаками, опасаясь, чтобы они не обнаружили партизан. Но овчарки шагали спокойно, прижимаясь к ногам солдат. Егор пропустил несколько рядов и, поднявшись на колени, метнул гранату в голову колонны. И тотчас же партизаны открыли огонь. Часть солдат бросилась вперед, задние смешались, начали прятаться в кювет, за деревья. Не понимая, откуда стреляют, фашисты метались по широкому песчаному шляху, лезли под выстрелы.

Егор посылал короткие точные очереди, успевая одновременно внимательно следить за происходящим. Он видел, как Ефим, выбравшись из кювета, укрылся за деревом. Старик спокойно прицеливался, делал выстрел, торопливо передергивал затвор карабина и опять поводил стволом, выискивая цель. Отстреливаясь, фашисты залегли по другую сторону дороги. Егор хотел уже крикнуть товарищам, чтобы отходили, но в этот момент на дороге загремел броневик. Он остановился с полного хода и открыл огонь по лесу из пулемета. Вслед за ним подкатила грузовая машина, полная солдат.

— Шабаш, отходи! — крикнул разведчик.

Дождавшись, пока товарищи скрылись в глубине леса, Егор бросил в сторону автомашины гранату и поспешно стал догонять своих.

По лесу свистели пули, царапая стволы деревьев, отбивая ветки.

— Быстрее, Ефим Акимыч! — торопил Егор старого солдата.

— Я не заяц бегать от них! — ответил Ефим, на ходу закладывая в карабин новую обойму.

Хотя огонь не ослабевал, пули свистели все реже и реже. Егор догадался, что фашисты вели обстрел с большака, а густой лес с каждым шагом отступления партизан становился все более надежной защитой для них.

Егор остановился, чтобы подождать несколько отставшего Ефима. Тот двигался с остановками и уже начал раздражать разведчика своей медлительностью. Егор коротко свистнул, чтобы привлечь его внимание, и энергично стал махать руками. На мгновение старик остановился, взглянул на Егора, потом быстро повернулся и бросился назад, сразу исчезнув в кустах.

Встревоженный подозрением, разведчик остановился.

Ну, приятель, со мной шутки плохи, — тихо, с угрозой проговорил он, направляясь к тому месту, где исчез Ефим.

Егор осмотрел кустарник, прошел в сторону дороги, но Ефима нигде не было видно. Сквозь ружейный огонь до слуха разведчика уже стали долетать отрывистые голоса фашистов. Случайно оглянувшись, Егор неожиданно увидел мелькнувшую среди деревьев спину Ефима. Старик нес что-то на плечах, бегом удаляясь в глубь леса. В небольшой ложбине он увидел старого солдата. Низко склонившись над темневшей на земле фигурой, Ефим что-то делал, приговаривая: «Потерпи, Митя. Сейчас будет полегче. Рана-то пустяковая». Услыхав шаги, Ефим мгновенно обернулся, выбросив вперед карабин. Узнав Егора, он опустил оружие.

Пуля попала Мите в плечо, под правую лопатку, и прошла насквозь, не задев кости.

— Я шел вровень с ним и все следил, — рассказывал Ефим. — Вдруг кто-то вскрикнул. Гляжу, его уже нет. Догадался сразу, подбежал к нему.

— Спасибо, — сказал Егор, не глядя на Ефима.

Постепенно Ефим сдружился с Егором, привык к веселому нраву разведчика. Но перебранки между ними не прекращались.

Старый артиллерист считал, что разведчику не пристало такое легкомыслие. Впрочем, участие Егора в сборе патронов для Ефима и особенно засада на Пролазовском большаке сблизили их, а один случай окончательно заставил артиллериста изменить мнение о разведчике.

Однажды Егор вернулся из разведки с большим опозданием. Его ждали утром, а он пришел уже к вечеру, изнуренный, осунувшийся. Голова его была перевязана рубахой, сквозь которую сочилась кровь. На плече, кроме своего, висел немецкий автомат. Заглянув на несколько минут в штаб отряда, Егор направился прямо на кухню. Через час он появился в шалаше разрумянившийся, с ослепительной повязкой на голове и лоснящимися после сытного обеда щеками. В маленьких хитрых глазах разведчика опять светилось привычное озорство.

— Что же с тобой случилось, расскажи, — поинтересовался Ефим. — Мы тут все беспокоились.

Егор охотно начал рассказывать.

— Перед рассветом возвращался я в отряд мимо Калачевки, — начал он. — От этой деревни до леса всего семь верст. И тут вспомнил, что у калачевского старосты на огороде табак больно хорош. Решил завернуть. Забрался в гряды, рву зеленый лист и складываю в котомку. То-то, думаю, ребята обрадуются самосаду. Увлекся делом и вдруг слышу — задняя калитка во дворе скрипнула. Взглянул, а немец — тут как тут, выходит на огород. По нужде, должно быть. Он тоже заметил меня, метнулся было обратно, но я успел выстрелить. Теперь, думаю, все равно обнаружил себя. Поднялся в деревне переполох, началась стрельба. Перемахнул я через плетень, бросился к лесу. Но фашисты на лошадях перехватили путь. Я повернул вправо, к реке. Там кустарник, болото. По болотам-то они и гонялись за мной почти весь день с собакой, словно зайца травили. Спрячусь в кустах, а она найдет. Правда, я ее потом пристрелил, но и фашисты не хуже овчарки оказались. Их было человек десять. Найдут меня — автомат в ход пускаю, они залягут — я поднимаюсь бежать. Так и забавлялись мы часов до четырех дня. Веришь ли, из сил выбился, закружился. Потом прижали они меня к реке. Ну, думаю, настало время прощаться с белым светом. Лежу, а гитлеровцы уже и не стреляют в меня. Видят, сволочи, что деваться мне некуда, хотят живым взять. Близко подошли. Офицер вышел вперед и лопочет: «Рус бандит, сдавайсь!»

— Это меня-то, Ефим Акимыч, фашист обозвал бандитом! Ну, вскипел я, понятно. «Вот тебе, — крикнул, гад, за оскорбление личности!» Да и разрядил ему в живот короткую очередь. А сам стал уходить вдоль берега. Только вижу, опять подошел к Калачевке. Запутался совсем. А за кустами, слышу, снова кричат, бегут. Шмыгнул я во двор крайней избы. Забрался на сеновал, лежу весь мокрый, грязный и шевельнуться не могу — так устал. Может, думаю, успею отдохнуть до смерти. Не верил, что выкручусь. И вот лежу на спине и вижу под тесовой крышей между досок что-то завернутое в синюю бумагу. Заинтересовало это меня. Достал, развернул бумагу, смотрю — комсомольский билет и еще похвальная грамота ученицы четвертого класса Горюшиной Маши. Обрамленная золотыми колосьями, с большой школьной печатью и подписями учителей, грамота была выдана девочке за отличные успехи и примерное поведение... Разволновался я чего-то, — сам-то ведь еще комсомолец, — и представил себе, сколько радостей принесли в свое время такие документы девочке Маше. И невольно подумал: что сталось с ней сейчас, жива ли?

Егор умолк.

— Ну, а дальше что же было? — нетерпеливо спросил Ефим.

— Злость меня тут взяла, а усталость как рукой сняло. Поднялся я осторожно, вижу — фашисты стоят около ворот и о чем-то спорят. Должно быть, обсуждают, как меня удобнее схватить. Достал я гранату-лимонку, зубами выдернул чеку и метнул им под ноги. Да еще крикнул зачем-то: «Берегись!» Только она разорвалась, я тотчас спрыгнул во двор. Трое лежали не то ранены, не то убиты, остальные бросились под сарай. На ходу, не целясь, я выстрелил по ним, потом схватил подвернувшийся автомат да и рванул к лесу со скоростью, которой позавидовал бы любой чемпион.

— Где же тебя ранило?

— Это потом, когда к лесу подходил. Легко задело, поверх фуражки, — пошутил Егор и, не желая, видимо, продолжать разговор, принялся чистить автомат.

Рачков быстро освоился с партизанской жизнью.

Все бывалому солдату пришлось в отряде по душе: и люди, и жизнь в шалашах среди леса, и командир Остап Гуров, человек еще молодой, но рассудительный, знающий военное дело. Харчи тем более удовлетворяли неприхотливого Ефима. Лишь одна мысль не давала покоя старому солдату. В отряде не было пушки, и артиллерист чувствовал себя как бы не у дел. На карабин, который ему выдали в отряде, Ефим смотрел скептически. Втайне и к людям он относился несколько снисходительно, с превосходством старого артиллериста над «горемыкой» пехотинцем. Правда, из деликатности он скрывал это от партизан, но Егор давно заметил Ефимову слабость.

Раз как-то под вечер Егор сидел в шалаше и протирал автомат. При этом он не столько чистил, сколько щелкал затвором да нахваливал свое оружие, косясь озорным глазом на Ефима. Старый артиллерист молча отворачивался, чаще обычного подкручивал усы, желая показать полное равнодушие. Под конец, не вытерпев, раздраженно заговорил:

— Ну, что ты чирикаешь, словно воробей?

— Эх, Ефим Акимыч, не знаешь ты, что это за штука и какие она чудеса может творить!

— Известно, для тебя и это чудо, — сказал Ефим, с сожалением глядя на коварного собеседника. — Вот ты взглянул бы на пушку, когда она в деле, так это... Да что попусту разговаривать. — Он безнадежно махнул рукой.

В это время к шалашу подошел Гуров.

— Что за спор среди друзей, по какому поводу ссора? — спросил он.

— Не ссора, товарищ командир, — ответил Ефим, вылезая из шалаша. — Об оружии толкуем. Вот у нас в отряде винтовок достаточно, есть автоматы и даже пулеметы. А только все это без пушки — сущие пустяки.

— Почему же пустяки? — удивился командир. — А ты спроси-ка своего друга, сколько он фашистов перебил без пушки.

— Известно, огнестрельное оружие... Но в большом деле без пушки нам никак невозможно, — убежденно проговорил Ефим.

— Спору нет, пушка не помешала бы, только где нам с тобой взять-то ее?

— Ха, где взять?—оживился старый солдат. — Был бы артиллерист, а пушка всегда найдется! Я давно хотел поговорить с вами, товарищ командир, да не доводилось быть наедине. В Карнауховке, к примеру, шестьдесят или семьдесят будет этих паршивцев — не более. У них и не бог весть какая артиллерия, да все с винтовкой ее не сравнишь. Тут вот как надо бы обстряпать дело...

Командир сел у шалаша на скамейку и пригласил Ефима. Тот достал кисет и начал тщательно скручивать цыгарку, давая понять, что разговор предстоит важный и длинный. Старый артиллерист долго и обстоятельно излагал свой план. Командир внимательно выслушал его, потом сказал:

— Хорошо, Ефим Акимович, обдумаем, потом решим.

В эту ночь Ефим долго не мог заснуть: возился на сене, служившем ему постелью, несколько раз вставал курить и ворчал, ругая комаров, словно они были виноваты в его бессоннице. Только под утро он крепко заснул.

После завтрака командир отряда вызвал Ефима к себе. Неизвестно, о чем они говорили в штабе, но оттуда артиллерист вышел довольный, с важностью покручивая усы. Вскоре отряду стало известно, что предстоит боевая операция. Какая именно, никто не знал, да и не пытался узнать. Так заведено было здесь: задача ставилась перед самым выступлением.

Каждый был занят своим делом: набивали диски ручных пулеметов, чистили винтовки, примеряли запалы ручных гранат. Протер свой карабин и Ефим.

Один Егор не брался за оружие — оно у него всегда было чистым. Разведчик сидел около шалаша на траве и, ловко орудуя иглой, чинил шаровары. Приштопав заплату, Егор расправил места, кое-где стянутые ниткой, и, любуясь своей работой, спросил Ефима, находившегося неподалеку:

— Как думаешь: я переживу штаны или они меня?

Не дождавшись ответа, он беззаботно и звонко рассмеялся смехом человека, на душе у которого светло и спокойно. А Ефим с напускной ворчливостью укорял разведчика:

— И когда только ты перестанешь скалить зубы!

К обеду отряд был в полной готовности. Словно по уговору, каждый старался закончить дело, чтобы со спокойной совестью взять котелок и неторопливо шагать к огромному вязу, под которым дымил котел, распространяя аппетитный запах. Широколицая, всегда румяная Агафья Петровна, искусный кашевар отряда, щедрой рукой наливала вкусный кулеш и, взглянув опытным глазом на посудину, категорически заявляла:

— Добавки не проси.

После такого заявления никто не дерзал к ней обращаться с просьбой. Все знали непреклонный характер поварихи. Других она, наоборот, поощряла доброжелательным тоном:

— Уж больно миска-то у тебя мала. Это только малому ребенку... Съешь — еще добавлю, подойди беспременно.

Ефим явился сегодня раньше всех, чего с ним никогда не бывало. На ходу он протер шершавой ладонью котелок, Егоров подарок, сильно дунул внутрь его и подал Петровне.

— Чтой-то больно ты прыткий нынче, Ефим Акимыч, али плохо позавтракал? — спросила Петровна, подняв крышку котла, висевшего на дубовой перекладине.

— Да и впрямь давеча мало ел, не до того было спросонья.

Вслед за ним пришел Егор. Протянув Петровне свой котелок, разведчик сказал:

— Где ваше меню, «краденая невеста»?

— Вот моя меню, прощалыга, — ответила повариха, показывая огромный пухлый кулак.

— Почему «краденая»?—удивился Ефим.

Размешивая в котле длинным черпаком, Агафья Петровна свирепо посматривала на разведчика:

— Сколько раз говорила тебе, бездельник, чтобы ты не обзывал меня так. Видно, придется комиссару пожалиться, он те приструнит.

— Не я тебя воровал, что ты сердишься?

— На вот, ошпарь язык-то горячей кашицей, может, скорей замолчишь, — сурово промолвила Петровна, возвращая разведчику дымящийся котелок.

Агафья Петровка пришла в отряд не обычным путем. В феврале 1942 года муж ее, Филипп Дорогавцев, человек пожилой, ушел из деревни в лес к партизанам. Агафья Петровна пожалела свое хозяйство и отказалась пойти с ним.

— На кого я брошу дом, корову? Иди уж ты один.

Но к весне в хозяйстве Петровны, кроме голых стен, ничего не осталось. Гитлеровцы угнали скот, забрали все, что было ценного в доме.

Агафья Петровна жила в деревне Радицино, раскинувшейся на высоком берегу Десны. На другой стороне реки начинались леса. В Радицине стояли полицейские. Сюда нередко наезжали гестаповцы, используя деревню для наблюдения за партизанами. Партизаны, разместившиеся в ближайшем лесу, были отделены только рекой. Часто они открыто появлялись на противоположном берегу.

Как-то весной, уже в мае, партизаны услыхали из-за реки голос женщины:

— Пили-ип! Тикай домой, тебе ничего не будет!

Она кричала долго, и Дорогавцев по голосу узнал свою жену. С тех пор она приходила каждый день. Высокая, полная, станет над кручей, как идол, и, подняв руку, кричит:

— Пили-ип! Пили-ип!..

Вначале партизаны подшучивали над Дорогавцевым, но, видя, что муж нервничает, решили «полонить смутьянку». Утром, еще затемно, три автоматчика, хорошо умевшие плавать, перебрались через реку и замаскировались в кустарнике, недалеко от того места, куда приходила Петровна.

С восходом солнца она опять явилась на берег. Из засады партизаны увидели, что вслед за женщиной, низко пригибаясь, шли четыре гитлеровца и староста. Фашисты держали Петровну под прицелом, а староста что-то вполголоса говорил ей.

Один из гитлеровцев, вероятно офицер, отполз несколько в сторону и стал из бинокля наблюдать за лесом.

Петровна остановилась на старом месте и принялась звать мужа. Партизаны понимали, что бить нужно наверняка, иначе фашисты прежде всего застрелят женщину. Бойцы «распределили» между собой солдат, тщательно прицелились и по команде одновременно выстрелили. В то же мгновение, к ужасу партизан, женщина упала. Офицер и староста пустились наутек, а трое остались на месте. Один фашист еще корчился. Когда партизаны подбежали, он выстрелил и тяжело ранил бойца в ногу, выше колена. Гитлеровцу тут же прикладом размозжили голову.

Пуля не задела Петровну. Она грохнулась с перепугу. Партизаны подхватили ошеломленную женщину под руки и быстро потащили на другой берег. Только в воде она очнулась и жестоко начала бранить партизан за то, что они испугали ее до смерти.

Так в отряде появилась Агафья Дорогавцева, которая вскоре и была определена на должность поварихи. Она не любила вспоминать подробности своего «поступления» в партизаны и очень враждовала с Егором, постоянно подшучивавшим над ней.

Когда после обеда Ефим свежей травой протирал котелок, к нему подошел комиссар.

— Ну, Ефим Акимович, вам пора. Не забывайте: три трассирующих в одном направлении! — сказал Куликов.

Ефим понимающе кивнул головой. Вскоре он, вскинув карабин через плечо вниз стволом, вышел из лагеря один.

«К родной деревне как вор, подкрадываешься», — думал Ефим, притаившись в логу среди колючего татарника и крапивы. Земля была теплая, пахучая. Этот знакомый, всегда волнующий крестьянина запах теперь почти ощутимой болью отзывался в сердце Ефима Рачкова.

В сумерках Ефим ползком добрался до погоста. Он еще засветло приметил там часового и двух солдат у пушки, и теперь, когда совсем стемнело, до него доносилась чужая речь да монотонный хруст жевавших траву лошадей. Со стороны огородов тянуло пряным запахом укропа.

Близилась полночь, и расстояние между Ефимом и фашистами у пушки все сокращалось. Деревня словно вымерла. Даже собаки молчали.

Ефим лежа в траве, и горькие думы мучили его. Вот пропел петух, где-то в другом конце ему еле слышно откликнулся еще один. И снова тихо. «Всю птицу, должно, пожрали», — думал Ефим, вспоминая, какой гомон, бывало, поднимали в полночь петухи, когда до войны ходил он на колхозную конюшню, чтобы проверить, у всех ли лошадей есть корм.

Внезапно одна за другой взвились три трассирующие пули, прочертив в темноте ярко-зеленую дугу. Зарокотали пулеметы, автоматы, вспыхнула ракета, осветив все улицы деревни. Ожила Карнауховка!

У пушки засуетились, заговорили возбужденно. И хотя Ефим не понимал слов, но по тону угадывал, что фашисты перепуганы. Они торопливо подвели запряженных лошадей, поставили пушку на передки. Вот солдаты вспрыгнули на лафет, ездовой сел верхом и ударил по лошадям. Ефим выстрелил, громко, торжествующе крикнув:

— Держись, каналья!..

Он закончил фразу крепким непечатным словом.

Испуганные лошади бешено рванули.

Ездовой, как мешок, плюхнулся им под ноги. Ефим задрожал — пушка уходила из рук. Старый артиллерист прицелился и выстрелил в лопатку одной из лошадей. Она с ходу взвилась на дыбы и со стоном рухнула наземь.

Фашистов словно ветром сдуло. Ефим зарядил карабин новой обоймой и бросился к пушке. Перепуганный конь, нервно перебирая ногами, фыркал, порываясь вперед. Но его удерживала раненая лошадь. Чуя приближение смерти, она тонко, тоскливо ржала и все била задними ногами о колеса, пытаясь встать. Чтобы избавить животное от мучений, Ефим в упор выстрелил ей в лоб. Вздрогнув, лошадь вытянулась и утихла.

Уже светало. Улицы Карнауховки по-прежнему были пустынны. Жители попрятались в погреба, сараи. А на окраине шел бой. Засевшие в избах и в здании колхозного правления окруженные фашисты не хотели сдаваться. Они яростно отстреливались в окна из пулеметов, прячась за простенками. Две первые избы партизаны буквально изрешетили, но только с помощью противотанковых гранат истребили оккупантов. В одном из домов вместе с солдатами укрылся комендант и два младших офицера. Стены этого дома оказались толстыми — не всякая пуля пройдет сквозь смолистые сосновые бревна.

Командир отделения Марулев решил гранатами подавить вражеский пулемет. Вместе с двумя бойцами он подполз совсем близко и бросил в окно две гранаты. Одна из них ударилась в крестовину рамы, вторая разорвалась в помещении. Немцы перестали стрелять. Партизаны бросились к дому, но в это время из окна раздался сухой треск пулеметной очереди, будто кто-то рвал большой холст, и три бойца упали мертвыми.

— Эх, поторопились, — простонал командир отряда Гуров, наблюдавший из-за укрытия. Он вызвал подрывника Леонова.

— Ни один фашист не должен уйти живым из этого дома! Действуйте осторожно, если не удастся подорвать — зажигайте.

— Будет сделано, — коротко ответил Леонов, взяв под козырек.

Он захватил с собой тол, несколько гранат и с огорода пробрался во двор, а потом на чердак дома. Там подрывник уложил заряд около перекладины, подпалил бикфордов шнур, соединенный с толом, и вернулся к своим.

Командир приказал не прекращать огня по фашистам, чтобы те не догадались о готовившемся. Он внимательно следил за домом. Грохнул взрыв. Тесовую крышу как ветром снесло, рухнул потолок. Подбежавший в это время Леонов хотел доложить о выполнении задания, но командир обнял бойца, проговорив:

— Спасибо, Вася!

Теперь оставался только один дом, где гитлеровцы еще сопротивлялись.

Чтобы избежать потерь, командир с комиссаром приняли решение поджечь здание. Внезапно из кустов вынырнула лошадиная морда. Впереди, поддерживая рукой дышло, важно выступал Ефим, ведя на поводу лошадь. Остановившись, старый артиллерист взял под козырек и отрапортовал:

— Мною захвачена вражеская пушка, пять ящиков снарядов, одна лошадь. Пленных нет.

— Молодец, Ефим Акимыч! — похвалил солдата комиссар Куликов.

Ефим благодарно кивнул комиссару и опять обратился к Гурову.

— Дозвольте, товарищ командир, прямой наводкой подавить огонь противника.

— В самом деле, Ефим Акимыч, — обрадовался командир, — валяй по ним из своей артиллерии.

— Будет исполнено, — козырнул артиллерист и, отъехав к соседнему дому, в укрытии развернул пушку. Выпустив прямой наводкой пять фугасных снарядов, старик удовлетворенно оглядел здание, превращенное в груду бревен и щепок, и, довольно подкручивая усы, проговорил:

— Вот так-то в аккурате будет! Совсем другая война, товарищ командир, а?

Стрельба прекратилась. Партизаны складывали на подводы трофейное оружие, продукты. Было взято несколько ящиков сигарет. В табаке партизаны всегда нуждались. Хоть и не любили они трофейные сигареты, но обрадовались и этой находке.

Из землянок и погребов начали вылезать люди, боязливо оглядываясь вокруг.

Кто-то из партизан крикнул:

— Не бойтесь, товарищи, здесь все свои, русские!

Их окружили женщины, старики. Вокруг сновали ребятишки.

— Голубчики, не хотите ли молочка, родимые? — причитала старуха, подходя с крынкой, покрытой концом фартука. И вдруг удивленно всплеснула руками.

— Матерь моя! Да ведь это Ефим! А мы думали, что он, горемышный, в неволю попал, в Ерманию угнали. Словно в воду канул человек. А дом твой, Ефим Акимыч, староста спалил.

Артиллерист важно сидел на лафете покуривая.

— Небось, не угнали, — ответил он. — Эка важность, дом. После войны новый построю. А что Евсейка все еще собирает яйца для этих подлецов?

— Ох, и не спрашивай, Ефим Акимыч, поедом ест, начисто всю деревню разорил. Правда ли, будто убили его сегодня? — страстным шепотом спросила старуха.

Не успел Ефим собраться с ответом, как увидел Егора. Рядом с ним семенил человек, нагруженный мешком. Ефим узнал старосту Вихлянцева.

Вездесущий Егор нашел старосту в погребе, под опрокинутой вверх дном кадкой. Разведчик обнаружил там же два мешка соли. Один из них приказал старосте взять, заранее предвидя, как обрадуется Агафья Петровна.

Ефим заметил, что и Егор что-то несет, пряча под плащ-палаткой.

— Как ты его нашел? — кивнул Ефим на Вихлянцева. — Небось, в навозе где-нибудь зарылся?.

— Почему же в навозе?

— Такую тварь всегда надобно искать в нечистотах. Ну! — яростно крикнул Ефим, в упор глядя на Вихлянцева. — Нет, ты гляди мне в глаза, сволочь!

Ярость вдруг обуяла старого артиллериста. Он шагал взад и вперед, не находя себе места, еле сдерживаясь от желания броситься на Вихлянцева. Егор молча стоял в стороне наблюдая. Евсей Вихлянцев опустил голову, не в силах вымолвить ни слова. Борода его мелко дрожала. Простонав: «Прости, христа ради», он рухнул Ефиму в ноги.

Презрительно сплюнув, артиллерист отошел в сторону и только тут заметил, что за ним наблюдает толпа собравшихся колхозников.

— Так, так его, окаянного! — послышался старческий голос. — И прости ты меня, Ефим Акимыч, за то, что подумал о тебе тогда плохо. Все через него, проклятого отступника!

Перед артиллеристом стоял школьный сторож Степан Фомич.

— Промашку, слышь, дал я насчет тебя. Смотрю тогда, засиделся в твоей хате этот Евсейка-каин. Ну, думаю, и Ефим, значит, пошел с ним по черной дороге. А теперь вижу, что ошибся. Прости, ради бога.

Ефим, смущенно улыбаясь, подал ему руку в знак примирения.

Подошел комиссар. Егор рассказал о своем «трофее». Выслушав, комиссар громко, чтобы все колхозники слышали, спросил Вихлянцева:

— В колхозном амбаре обнаружен хлеб. Кому принадлежат эти запасы и где вы их взяли?

Вихляицев молчал, не решаясь поднять глаз. Из толпы кто-то крикнул:

— Наш это хлеб. Староста последний кусок отобрал.

— Потоцкий приказал, товарищ начальник, — чуть слышно прошелестел староста.

— Вместе с Потоцким вы, собаки, глумитесь над людьми! — глухо сказал кто-то из толпы.

«Снова Потоцкий! Ох, поймать бы!» — подумал Куликов, а вслух сказал:

— Люди, судить будем старосту. В ваших руках судьба этого человека. Как вы решите, так и поступим с ним. Кто хочет слова?

Колхозники молчали, оглядываясь друг на друга. Тогда вперед вышел Ефим.

— Дозвольте, товарищ комиссар! — обратился артиллерист и, не дождавшись разрешения, начал:

— Не всякий в такое время может высказаться вслух,— сказал он. — Этот человек всю жизнь прожил с нами, один хлеб ел, а теперь подлой изменой опозорил колхозников. Так пусть он умрет лютой смертью, иуда! Все, думаю, согласятся на таком моем решении. А на этом я кончил.

Одобрительный гул прошел по толпе.

— Верное слово сказал Ефим Рачков! — поддержал школьный сторож Степан Фомич, направляясь к Вихлянцеву. Приблизившись, он погрозил старосте скрюченным пальцем:—Ты думаешь, враг захватил село, так и управы на тебя нет, анафема? Шалишь!

Награбленный хлеб партизаны вернули колхозникам. Только после этого отряд выступил в обратный путь. В его ряды влилось несколько новых бойцов. Оставшиеся жители грустно расставались с партизанами. Старуха, что пришла с крынкой молока, вытирая на морщинистом лице слезы, голосила:

— Остаемся мы опять одни, с этими немыми разбойниками. Не забывайте про нас, голубчики. Да уж скоро ли их прогонят отсюда, господи боже мой!

В этом восклицании было столько тоски и горя, что комиссар невольно остановился, чтобы успокоить женщину, и вдруг растерялся, не найдя нужных слов.

«И в самом деле, — думал он, — чем защищены старики, женщины, дети от наглых, обозленных мародеров?»

— Потерпите, бабушка, уж не долго осталось. За все отомстим! Придем к ним в Германию — потребуем ответа с фашистов!

— Будет, значит, и им лихо? Ну, ничего, сынок, мы потерпим, — уже спокойнее проговорила старуха, поправляя черный платок, спустившийся на лоб. — В крайности в лес уйдем. Туда не придут, побоятся.

После операции Гуров уехал с докладом в объединенный штаб брянских партизанских отрядов. Штаб находился в центре лесного массива, километрах в пятидесяти от отряда. Туда же были отправлены и пять пленных немцев, оставшихся от каркауховского гарнизона.

Выставив посты и выслав разведку, отряд расположился на отдых. Одни прикорнули на траве, в тени деревьев, другие, охотники поспать, не вылезали из шалашей.

Егор сидел в шалаше и разбирал трофейный пистолет. Старый артиллерист, укрывшись с головой плащ-палаткой, сладко всхрапывал во сне. Странный булькающий звук заставил его приоткрыть глаза. Егор протягивал ему плоскую алюминиевую кружку, наполненную жидкостью, распространявшую сладковатый запах.

У Ефима пропали остатки сна.

— Ну-ка, оскоромься, — проговорил Егор смеясь.

— В Карнауховке достал? — спросил артиллерист, осторожно принимая кружку.

— Вихлянцев одолжил жбанчик, литра на три, — пошутил разведчик. — Первач!

Ефим выпил, удовлетворенно крякнул, понюхал корочку хлеба и еще раз крякнул.

— Важно! — проговорил он, блаженно улыбаясь.

— Опрокинь-ка еще одну кряду да пойдем к костру, там ребята балагурят.

— Пожалуй, хватит, — нерешительно проговорил Ефим, но тотчас же добавил: — Разве половиночку...

— А это вот чистый спирт, — издали показал  Егор пол-литровую бутылку, — хочу командиру подарить.

— Это правильно, — одобрил Ефим. — Пускай по чарочке пропустят с Михаилом Сергеевичем перед обедом.

— А вдруг спросят, где взял? Особенно комиссар не любит этого.

— А что, может наказать? — встревожился Ефим.

Разведчик лукаво улыбнулся.

— Ничего, скажу, что на дороге нашел.

Приятели выпили еще и вышли из шалаша навеселе.

Невдалеке от раскидистой ели партизаны разложили костер. Стояла ясная погода. Полуденное солнце светило так ярко, что пламя было почти незаметно, хотя сухие сосновые ветки на глазах превращались в уголь. Насушив над огнем зеленого табаку, партизаны с удовольствием покуривали и вели неторопливую беседу. Костер обдавал людей ласковым теплом, будил воспоминания о домашнем уюте, о мирной жизни, которая казалась теперь далекой, сказочной.

Невдалеке от костра сидел Егор, необычно молчаливый. Бросив в огонь окурок, разведчик тихо, как бы про себя, запел:

 Ревела буря, дождь шумел,

 Во мраке молнии блистали,

 И беспрерывно гром гремел...

Из шалашей выходили на песню бойцы, осторожно, чтобы не помешать, приближались к костру, откашливались в кулак, подлаживались к мелодии.

Сначала тихо, вполголоса, словно каждый вел с другом только им понятный, задушевный разговор, несмело звучала песня. Потом все вольнее и шире разливалась мелодия и где-то терялась в лесных далях. Закончив куплет, певцы каждый раз прислушивались к удалявшимся отзвукам, затем снова неторопливо продолжали:

С рассветом глас раздастся мой.

На славу иль на смерть зовущий...

Пели истово, от всей души, как могут петь только русские люди в суровый час больших испытаний. Куликов сидел у костра среди бойцов, тихо подпевал и удивлялся воздействию песни на этих суровых, внешне огрубевших людей.

Лица у всех серьезные, одухотворенные. Увлеченный пением Егор устремил невидящие глаза куда-то поверх деревьев, и на его лице отразилась глубокая грусть.

Отрядный кашевар Петровна перестала хлопотать у костра и, скрестив на груди пухлые, красные от жара руки, стояла погруженная в свою думу. И Ефим, в стороне хлопотавший у пушки, присел на пень и густой октавой гудел себе под нос. «Как поют, — думал он, — ну словно присягу принимают. Сейчас видно, что совесть-то у каждого чиста».

«Ведь они, пожалуй, не все еще знают, что я пришел к ним из тюрьмы, осужденный советской властью», — удрученно размышлял Ефим, старательно подтягивая хору.

Эти тяжелые думы часто посещали его, особенно в часы отдыха. В минуты таких раздумий старый солдат испытывал неодолимое желание очистить душу, рассказать всему отряду, как случилось с ним несчастье. Может, поняли бы они....

— М-да... — в мечтательном раздумье сказал Егор, когда смолкла песня. — А что, скажите, товарищ комиссар, американцы с англичанами откроют нынче второй фронт? Ведь теперь бы им в самый раз. Гитлер все силы бросил на Россию.

Все с любопытством посмотрели на комиссара, ожидая, что он ответит. Вопрос этот неизменно волновал людей. Находясь в глубоком тылу врага, партизаны страстно желали соединиться с частями наступающей, Красной Армии. Каждый по-своему рисовал себе счастливую минуту встречи. Они внимательно следили за событиями, с благоговением слушали краткие сообщения радиста, который по утрам принимал последние известия. Газеты, листовки, сводки Советского информбюро, приходившие с большим опозданием, читались с огромным интересом.

— Обещают союзнички активизироваться, — неопределенно ответил комиссар на вопрос Егора.

Его ответ не только не удовлетворил, но скорее огорчил каждого.

— А что им жалко крови советских людей? — мрачно заговорил Дорогавцев. — Он, хоть тот же Черчилль, сидит, наверное, теперь в бомбоубежище да руки потирает.

— А фашисты прут, все новые эшелоны с войсками подбрасывают, — вставил кто-то, — наступают. Сталинград окружили...

— Захлебнутся! — с сердцем произнес Дорогавцев.

— Да мы им здесь свой второй фронт устроим. Наша задача... — заговорил один из партизан и запнулся. Он, видимо, затруднялся определить задачу.

— Задача простая, — поддержал Егор: — Где бы ты его, фашиста, ни встретил — уничтожай, как саранчу. Увидел на дороге — бей, заметил в окне хаты — бей, мелькнула его рожа в вагоне — опять же не зевай, лови на мушку.

— Вот это и есть реальная, настоящая помощь Красной Армии, — сказал комиссар, с улыбкой глядя на Егора. — Пусть советская земля горит под ногами захватчиков!

Несколько дней подряд Ефим не отходил от пушки. Он разбирал ее, прочищал, проверял исправность. Командир назначил в помощь Ефиму бывшего красноармейца Костю Гравина. Старый солдат начал было обучать «второго нумера», как он звал помощника, артиллерийскому делу. Но тот знал пушку превосходно. Он, оказывается, служил в артиллерии. Хуже было с ездовым. Бывший колхозный счетовод из Севского района Песков, флегматичный малый, вызывал опасения у старого артиллериста.

— Подведет меня этот растяпа в горячий момент! — сокрушался старик.

После того как пушка была приведена в полный порядок, старик попросил у комиссара разрешения проверить ее действие. Для этого нужно было выехать на гари, широкую поляну, образовавшуюся когда-то от лесного пожара и теперь заросшую малинником и кипреем.

Вместе с Ефимом на «полигон» отправилась группа партизан с комиссаром. Чтобы не вызвать ложной тревоги, соседние отряды были предупреждены о стрельбе заранее.

Приехав на поляну, Ефим словно преобразился.

— Пошевеливайся, что поводья распустил? У тебя лошади спят на ходу! — строго покрикивал он на ездового.

Ефим приказал снять пушку с передков, отвести лошадей в сторону. Потом начал медленно наводить орудие.

— Перекреститься не забудь, Ефим Акимыч! — крикнул ему Егор.

Недружелюбно взглянув на разведчика, не вовремя принявшегося шутить, артиллерист мрачно посоветовал:

— Ты, Егор, рот пошире открой или уши заткни — не ровен час, оглушит.

Партизаны громко засмеялись.

Еще раз взглянув на прицел, артиллерист дернул за спуск. Изрыгнув пламя, пушка рванулась вперед и, словно кем-то удерживаемая, мгновенно попятилась. Просвистел снаряд в воздухе, покатился гул, точно где-то поблизости начали валить лес. Ефим выпустил еще один снаряд и, проследив за его разрывом, обратился к Егору, указывая вперед:

— Видишь то дерево? Сколько, по-твоему, до него будет метров?

Опытным глазом разведчика определив расстояние до сухого, одиноко стоявшего дерева, Егор сказал:

— Около пятисот.

— Пожалуй, — молвил Ефим и неторопливо стал наводить пушку. Раздался выстрел. Разорвавшийся снаряд взметнул впереди столб земли и пыли. Одинокое дерево исчезло. Ошеломленные партизаны молчали, не веря своим глазам. Ефим, словно не замечая эффекта, равнодушно приказал ездовому подавать лошадей.

— Вот это да-а, чистая работа! — восхищенно проговорил Егор.

Ранним утром командир отряда вернулся из объединенного штаба. Он устало слез с седла, разминаясь, неровной походкой направился к палатке комиссара. Только проснувшийся Михаил Сергеевич встретил Гурова вопросом :

— Что новенького?

— Новостей много. Прежде всего неприятные: немцы заняли Ростов.

Куликов вскинул голову, словно его кто-то внезапно ударил, и с тревогой взглянул на командира. Тот молчал, плотно стиснув челюсти. На похудевших щеках у него двигались желваки.

— Давно это случилось?

— Два дня назад.

Остап Григорьевич грузно опустился на неубранную постель комиссара и, расстегивая пуговицы плаща, продолжал:

— По сведениям многих отрядов, на дороге Гомель — Брянск увеличилось количество поездов с войсками противника. Военная разведка подтверждает эти данные. Вероятно, фашисты здесь концентрируют силы.

— Какие указания получены из Москвы?

— Максимально активизировать действия отрядов, особенно на коммуникациях. Нам придется создать еще две группы подрывников. Партизанам дан приказ — любой ценой выводить из строя дорогу, минировать ежедневно на всем протяжении от Брянска до Унечи и дальше. Придется также отправить группу на шоссейные дороги. Там тоже оживилось движение. Недавно выгонический отряд разгромил колонну автомашин, много забрал боеприпасов, продуктов. Даже танк подбили, который охранял колонну. Разведку нам рекомендуют усилить.

— Егор ушел к Трубчевску, сегодня должен вернуться, — сообщил Куликов. — В группу разведчиков надо добавить новых людей. Самых лучших отобрать в разведку! А некоторых перевести в строй.

В заключение Гуров передал комиссару, что объединенный штаб выделил отряду несколько тысяч патронов, двадцать новых автоматов, значительное количество гранат, взрывчатки.

— Откуда такая благодать? — обрадовался Куликов.

— Около поселка Вздружное, у Десны, расчищен новый партизанский аэродром. Был там, почту захватил, Туда всю ночь летят транспортные самолеты из Москвы. Некоторые делают посадку, выгружают боеприпасы, забирают больных, раненых партизан. Часть самолетов не садится — на парашютах сбрасывают боеприпасы, табак, соль. В общем, не забывают и про нас в Москве, — закончил Гуров, улыбнувшись. Он извлек из кармана большую пачку легкого московского табака, стал закуривать.

— Это замечательно! — оживился комиссар.

Когда разговор был окончен, Гуров достал из кармана конверт и протянул Михаилу Сергеевичу.

— С «Большой земли»! Извини, что сразу не отдал. Сначала хотелось о деле...

— Ничего, ничего... — отозвался Куликов, поспешно разрывая конверт, — это из Мурома, от жены...

Взглянув на просветлевшее лицо Куликова, командир молча вышел из палатки, довольный тем, что доставил товарищу радость.

В этот день, впрочем, не только комиссар был обрадован вестями с «Большой земли». Приехавший с командиром ординарец сбросил с плеч вещевой мешок и не очень бережно вытряхнул его содержимое у палатки старшины. Это были газеты, письма партизанам, полученные на аэродроме. С весны 1942 года почта сравнительно часто доставлялась многочисленным обитателям брянских лесов.

Егор принес из разведки важные новости. Взамен уничтоженного гарнизона в Карнауховку прибыл крупный карательный отряд. Ожидаются еще войска, Население выгоняют из домов, люди живут на огородах, в землянках и погребах. Каратели бесчинствуют.

Командир послал донесение в объединенный штаб. Он долго беседовал с разведчиком, уточнял, какое вооружение у карателей, количество солдат.

— В составе отряда, — сообщил Егор, — есть мадьяры. Точно узнать мне не удалось, но я сужу по обмундированию.

Закончив беседу с разведчиком, командир вызвал к себе Василия Леонова, руководителя диверсионной группы отряда. Леонов был молчалив, хладнокровен, сдержан и необыкновенно дисциплинирован. В беседе со старшими подрывник всегда держался скромно.

— Есть срочное задание, товарищ Леонов. Сегодня пойдете на железную дорогу к Почепу.

Командир развернул старую карту, до дыр протертую на сгибах:

— Примерно вот здесь, — Гуров концом карандаша указал место на карте.

Леонов долго и сосредоточенно рассматривал, определяя, каким путем предстоит идти.

— Это уже Рамасухский лес, — заговорил он, наконец оторвавшись от карты. — Плохо я знаю эти места. Придется брать проводника.

— Хорошо бы послать с вами Егора, но ему, кажется, тоже эти места мало знакомы. Впрочем, надо с ним поговорить, — сказал Куликов и вызвал разведчика.

— С удовольствием пойду на операцию, только вот мест этих не знаю, — сказал Егор. — В качестве проводника посоветовал бы взять Ефима. Он человек здешний, хорошо знает край. Я, например, с ним на любое задание пошел бы!

Командир вопросительно посмотрел на Леонова.

— Против Ефима Акимовича ничего не имею. Только одно сомнение: путь длинный, идти туда надо быстро. А оттуда, может быть, еще и бежать придется. Выдержит ли? Ведь он не молодой.

— Старик крепкий, сдюжит, — возразил Егор.

Когда было окончательно решено, кто пойдет на операцию, Леонов опять обратился к Гурову.

— Простите, товарищ командир, у меня к вам маленькая просьба, — сказал он и почему-то смутился. — Ботинки совершенно разорвались. А у Карасика много работы.

Нельзя ли мне вне очереди починить, — попросил подрывник, краснея до ушей.

— Сейчас же прикажу старшине уладить дело.

Через несколько минут Леонов уже сидел босой около Карасика, который, рассматривая вконец расползшийся ботинок, сокрушенно качал головой, видимо, не решаясь приступить к делу.

— Как ты ухитрился изорвать даже стельки, да еще и задник разбить? — наседал Карасик. — Задник — основа всякой обуви, и без него, по правилам, нельзя чинить.

— Понимаю. Другой бы тут ничего и не смог. Но ведь мы знаем, что ты, Сеня, был лучшим мастером в Клинцовском промкомбинате, — откровенно льстил подрывник. — Недаром Егор говорит, что Карасик из бересты может кожаные сапоги изготовить.

— Что он понимает в этом деле, ваш Егор?

Карасик действительно был весьма изобретательным сапожником. Весь длинный летний день, с утра до сумерек, можно было видеть его согнутую фигуру у низкого столика рядом с кухней. Партизаны соорудили Карасику надежный навес, позволяющий работать в любую погоду.

Мастерство и трудолюбие сапожника были просто неоценимы для отряда. С непостижимым упорством починял он уже много раз чиненую обувь бойцов, стараясь не допускать, чтобы партизаны ходили разутыми. В отряде его все любили.

В боевых операциях Карасик не участвовал. Командир и не настаивал на этом. В своей роли он был незаменимый в отряде человек.

Во второй половине дня ботинки Леонова были починены.

— Великий мастер ты. Семен! Право, без тебя весь отряд обезножил бы!—уже искренне восхищался он, натягивая ботинки.

Подрывники собрались в путь. Еще раз проверено оружие, уложены в вещевые мешки мины, тол, к поясам прицеплены гранаты, автоматные запасные диски. Как всегда, комиссар Куликов провожал их далеко за лагерь. Там, где еле заметная тропка сворачивала направо, Куликов остановился и крепко пожал всем руки.

— Действуйте, друзья мои, смело, но осторожно. Главное— не горячитесь, берегите друг друга. На вас, Ефим Акимыч, я надеюсь. Вы человек опытный, бывалый.

— Спасибо, — сдержанно ответил Ефим, тронутый словами Куликова.

— Не сомневайтесь, товарищ комиссар, — уверенно и спокойно проговорил Леонов. — Какая бы ни была охрана, улучим момент — поставим мину. Если нужно будет, трое суток пролежим у дороги, а задание выполним.

Комиссар долго смотрел вслед удалявшимся подрывникам, пока те не скрылись за поворотом.

Провожая людей на сложные, опасные задания, Куликову всегда было как-то не по себе, но он от всех умело это скрывал под видом внешней начальственной строгости. Чаще всего на такие задания приходилось подбирать людей молодых, смелых. И комиссару казалось, что они по неопытности легко могут попасть в беду.

Это было не совсем так. Многие из них, несмотря на молодые годы, были испытанными воинами, прошедшими хорошую школу партизанской борьбы. Куликов рассудком понимал это, но сердце его всегда по-отцовски болело, когда он провожал ребят.

Михаил Сергеевич Куликов, много повидавший на своем веку человек, половину жизни провел на партийной работе. Она научила его хорошо разбираться в людях, оберегать их от ошибок. Эта профессиональная черта партийного работника доставляла ему во вражеском тылу много неприятностей.

Когда фронт приблизился к его родным местам, ему было предложено эвакуироваться. Но секретарь райкома не представлял себя далеко от фронта, от своего района. Зимой 1941 года Михаил Сергеевич обратился в Орловский обком партии, который находился тогда в Ельце, с просьбой отправить его в тыл врага, в хорошо известные ему брянские леса для организации партизанской борьбы с оккупантами.

В Ельце Куликов оставил свою семью, шестнадцатилетнего сына, который еще при нем все время порывался пробраться к партизанам или добровольцем пойти в армию. И теперь, глядя вслед уходящим партизанам, ему казалось, что среди деревьев с автоматом через плечо мелькает хрупкая фигурка его сына.

...Извилисты и длинны партизанские тропы, незаметны для неопытного глаза. Часто пересекаются они оврагами или широкими шляхами, непроходимыми зарослями или открытыми полянами. По ним надо ступать осторожно, прислушиваясь.

Вот впереди подозрительно шелохнулся куст, хотя даже вершины деревьев неподвижны. Остановись, понаблюдай за этим кустом. Ага! Это выпрыгнувший заяц задел его. Но кто мог спугнуть чуткого зверька, не любящего покидать свою лежку в дневное время? Где-то хрипло каркнула ворона. Прислушайся, проследи, в каком направлении удаляется ее голос. А вот справа на уровне человеческого роста белеет на дереве обломок ветки, еще совсем свежий. Здесь недавно был человек. В траве валяется окурок. Кто он, куда шел? Найди его след, посмотри, в какую сторону смята трава. Не удастся ли тебе обнаружить на земле отпечаток каблука с аккуратно ввернутыми шипами? Этот след многое может сказать разведчику! Совсем близко что-то треснуло, как будто щелкнул ружейный пистон. Не наступил ли это кто-нибудь на сухую ветку? Притаись!..

Осторожен будь, друг! Хорошо, прильнув щекой к прикладу, смотреть на врага из укрытия через прорезь прицела. Никакие боги не спасут его от верной партизанской пули! Но не нарвись и сам на засаду!

...По лесу бесшумно шагают пятеро вооруженных. Несколько впереди размеренным шагом идет Василий Леонов. Высокий, стройный, он одет в потертый лыжный костюм, оставшийся еще от мирных дней. От Леонова не отстает Ефим, за ним остальные.

Жарко! Расстегнув верхние пуговицы куртки, Леонов пилоткой обмахивает лицо, то и дело резко встряхивает головой, закидывая назад непослушные волосы. Вожак подрывников спокоен. Время от времени он справляется у Ефима о дороге. Иногда старый артиллерист сам коротким «стоп» останавливает отряд, долго осматривает местность, прикидывает что-то в уме и затем уверенно говорит:

— Сюда поворачивай, тут небольшой ложок должен быть, по кустарнику удобнее.

До железной дороги осталось, по мнению Ефима, не более пяти километров. А солнце только склоняется к закату. От деревьев ползут на восток длинные тени. Ефим предлагает отдохнуть, чтобы переждать время. Партизаны устроились в укрытии. Разговоров почти не слышно. Не потому, что нельзя, но перед серьезной операцией люди всегда предпочитают молчать, каждый сосредоточенно думает о чем-то своем.

Сумерки окутывают лес. Постепенно затихает птичий гомон. В лесу ночь наступает раньше, чем в открытом поле.

— Пора! — негромко говорит Леонов.

К железной дороге подрывники подошли, когда совсем стемнело. До нее оставалось метров двести. На фоне звездного неба четко вырисовывался темный силуэт насыпи. Партизаны внимательно и долго наблюдали за дорогой, прислушиваясь к тишине ночи. Здесь нельзя было спешить.

Убедившись, что никого нет, Леонов приказал Ефиму оставаться на месте и, подав знак, пополз к дороге. За ним, придерживая мину, двигался Михаил Гамов. Как ни вслушивался проводник, он не улавливал ни звука, так бесшумно двигались его товарищи.

Опытный в таких делах, Леонов не торопился. Сделает два-три шага и снова ляжет, прислушается. Остальные подрывники повторяют за ним все движения. На расстоянии пяти метров их никто бы не мог заметить, как не слышит и не видит теперь Ефим.

Но что это? Зашуршал гравий, где-то по откосу покатился камешек. В полночной тишине звук его слышен явственно. Партизаны застыли. По краю насыпи шли два солдата. Они то и дело останавливались, переговариваясь вполголоса. Внезапно немцы, круто повернувшись в сторону леса, выпустили длинные очереди из автоматов. Пули летели через партизан и ложились далеко, стукаясь о стволы деревьев. Затем солдаты, словно на шарнирах, повернулись на месте и так же выстрелили в противоположную сторону.

— Это они от страха, — шепнул Леонов товарищам. Но сам задумался. Если два фашиста отважились идти ночью по линии, значит где-то совсем близко у них есть сторожевой пост. Можно было бы уйти в сторону по дороге, но подрывнику понравилось именно это место. К пути близко подходит лес, дорога идет несколько под уклон, к тому же близость сторожевого поста придаст машинисту уверенность, он поведет состав смело. Непременно надо здесь!

Солдаты пошли обратно, и вскоре шаги их замерли в отдалении. Подрывники подползли к насыпи. Роли были распределены заранее: двое наблюдают. Дело привычное. Через несколько минут партизаны заминировали оба пути. Для верности около мин было положено по пяти килограммов тола. Удар такого заряда может сбросить паровоз с рельсов.

Подрывники отошли к опушке леса, где их ожидал Ефим. Леонов решил подождать, чтобы точно знать, какой поезд подорвется.

Время ожидания тянулось медленно, клонило ко сну.

Но коротка летняя ночь. На посветлевшем небе гасли звезды. Там, где еще несколько минут назад таинственно темнели какие-то предметы, теперь проглядывали кусты, вырисовывались стволы деревьев.

Подрывники не отрывали глаз от дороги. Вот на ней появился немецкий солдат — на этот раз один. Было уже настолько светло, что партизаны могли разглядеть на животе фашиста широкую оловянную пряжку, его куцый френч, короткие сапоги с широкими голенищами, похожие на женские боты. Он шел, звонко стуча по шпалам каблуками.

Леонов забеспокоился, как бы солдат не обнаружил мины. Но гитлеровец, прижав к животу автомат, выпустил очередь по лесу и поспешно возвратился назад. В утренней тишине его выстрелам вторило раскатистое эхо.

Издалека послышались еле уловимые ритмичные звуки, с каждой минутой становясь все отчетливей. Резкий свисток паровоза разорвал дремотную тишину леса. У партизан сразу пропал сон.

— Идет! — шепнул Леонов.

Подрывники тревожно глядели то в ту сторону, откуда должен был появиться поезд, то на место, где заложена мина. Не подвела бы! Вот уже слышно, как дрожит земля. Паровоз с шумом вырвался из-за поворота, увлекая за собой вереницу вагонов.

Состав все ближе и ближе... Взрыв! Приглушенный, но мощный, он потряс землю, и лес отозвался тяжким, продолжительным стоном. Паровоз сразу как-то осел, медленно клонясь под откос. Вагоны напирали на него, сползали с рельсов в обе стороны, образуя огромный зигзаг. Среди лязга буферов и треска ломающихся вагонов слышались крики и стоны людей...

— Хорош-шо! — дрожащими губами прошептал Миша Гамов, но его никто не слышал.

Вот по насыпи сполз один из опрокинутых вагонов и, вздернув кверху колеса, остановился. В разбитых окнах показались искаженные страхом лица солдат. Леонов бросился к линии дороги. Приблизившись, он метнул в окно две спаренные гранаты. В вагоне раздался глухой взрыв, в стороны полетела щепа и остатки битых стекол...

...Довольные удачей, подрывники бодро шагали в отряд. Они прошли уже значительную часть пути, миновали наиболее опасные, открытые места. Леонов теперь шел последним, замыкая строй.

— Ну и ребята! — тихонько бормотал себе под нос Ефим. — Любо-дорого посмотреть на них!

— Что вы сказали, Ефим Акимыч? — спросил Леонов.

— Уж больно выгодное ваше подрывное дело, — ответил старик.

— То есть, как выгодное?

— Да посуди сам, Вася. Четыре человека растрясли, можно сказать, целый отряд. Поезд уничтожили. Ну-ка, попробуй против этого отряда вчетвером в открытом бою. Он те покажет кузькину мать! А тут две минуты — и сражению конец. Выгодное дело. Молодцы! — закончил Ефим.

— Но почему четыре, Ефим Акимыч, когда нас пятеро?

— Да ведь мое-то дело немудреное: шагаю туда и обратно с вами, и все тут.

— Ошибаетесь, — возразил Леонов, — проводник одинаково важен, как и любой из нас. Он разделяет с подрывниками и труд, и опасности. Без вас, Ефим Акимыч, мы были бы, как слепые.

Ефим пробурчал в ответ что-то невнятное.

Осталось около двух километров до мелководной реки Усожь, за которой партизаны обычно чувствовали себя в безопасности, зная, что оккупанты боятся забираться в глубь леса. Вдруг в воздухе прожужжали пули. «Погоня. Вероятно, к месту крушения прибыла аварийная команда», — мелькнуло у Леонова, и он властно проговорил:

— Ложись! Спокойно, товарищи. Нужно определить, много ли их. Придется отходить бросками. Спокойно, — повторил он,— пускай они нас боятся!

— Следите, ребята, чтобы не отрезали путь, — предостерег Ефим, мгновенно преобразившись при виде опасности.

Фашисты шли за партизанами по следу. Подпустив их ближе, подрывники открыли огоиь из автоматов. Преследователи мгновенно упали в траву. Послышались крики, отрывистые слова команды. Партизаны отходили, перебегая от дерева к дереву, часто оглядываясь назад; Леонов напряженно следил за каждым движением противника.

— Идите вперед, Ефим Акимыч, мы вас догоним! — крикнул он.

Но эти слова старый артиллерист пропустил мимо ушей, продолжая стрелять из карабина. Отстреливаясь, партизаны короткими перебежками добрались до речки. Но фашисты наседали. Малочисленность партизанской группы придавала им храбрости.

Ближе к реке лес поредел, и партизанам трудно было укрываться от вражеских пуль.

— Давайте, ребята, ползком! — уже командовал Ефим.

Подрывники последовали его совету и скоро очутились на берегу.

Ширина реки не более двадцати метров. Но пока идешь это расстояние, погруженный по пояс в воду, немцы успеют подбежать к берегу и расстреляют всех в упор. Мгновенно оценив обстановку, Леонов обратился к Ефиму:

— Пока мы отстреливаемся из автоматов, вы, Ефим Акимыч, перебирайтесь через реку. Потом остальные перейдут.

— Что ты меня бережешь, как дорогую игрушку! — раздраженно крикнул Ефим. — Я постарше тебя годами, мне нянька не нужна! — сердито закончил он и, поднявшись, бросил в сторону фашистов гранату.

Теперь заговорил Миша Гамов, самый молодой из пяти товарищей.

— Оставьте мне еще пару гранат и запасной магазин с патронами. Я буду отстреливаться, а вы переходите все,— сказал Миша, — потом с того берега меня прикроете...

Леонов только сердито сверкнул в его сторону глазами.

— Готовьтесь к переправе. Я командую группой! — напомнил он и приказал всем отползать к реке.

После этого уже никто не пытался говорить, да и время не позволяло. Дорога была каждая секунда.

Устроившись за старым, уже сгнившим пнем, скрытым в густой траве, Леонов отцепил гранаты и положил их справа перед собой. Остальные четверо поспешно отползли к реке и скрылись за крутым берегом. Теперь вражеские пули не могли их достать. Заметив, что партизаны спустились вниз, немцы направились к берегу, но их прижала к земле длинная автоматная очередь из-за пня. Медленно поводя стволом, Леонов стрелял почти беспрерывно, не давая фашистам поднять головы. Но каратели продолжали ползти, видимо, рассчитывая, схватить хоть одного партизана. Среди выстрелов послышался голос Гамова:

— Отходи!

«Перебрались», — обрадовался Леонов и принялся швырять гранаты в немцев, которые были совсем близко.

— Давай быстрее, Вася! — услышал он опять уже настойчивый и тревожный голос с того берега.

Сильным прыжком спортсмена Леонов метнулся к реке. И в ту же минуту заработали три партизанских автомата и карабин Ефима. Широкими шагами подрывник пересекал реку, с шумом раздвигая воду.

— Вправо немного возьми, к раките! — крикнул ему Ефим.

Но Леонов был уже на берегу. Пригибаясь пробежал между кустов и, остановившись за стволом дерева, выпрямился. Товарищи невольно залюбовались своим командиром. От него так и веяло силой, осмысленной отвагой, которая у таких людей, как он, всегда особенно сильно проявляется в минуту опасности. Отцепив резервную гранату, подрывник широко размахнулся и метнул ее через реку.

— Прощальная! —зло пошутил Леонов.

Фашисты не решились переходить реку. Партизаны благополучно добрались к своим.

...Из объединенного штаба в отряд поступил пакет. Его доставил командиру связной.

— Приказано в собственные руки, — сказал он, передавая пакет Гурову.

Пробежав глазами бумагу, Гуров покачал головой и обернулся в сторону комиссара: «Следите за карательным отрядом, прибывшим в Карнауховку, — читал он вслух, — постарайтесь разгадать намерения противника и при удобном случае разбейте его».

— Установка категорическая: «...при удобном случае», — улыбнулся командир. — Забыли вот только сообщить, какой случай они считают удобным.

— А что они еще могли оттуда написать? — возразил Куликов. — По-моему, сейчас необходимо провести точную разведку...

— Из штаба сообщают, — сказал Гуров, — что за последнее время карательные части появились и в других прилесных селах. Что-то затевают гитлеровцы!

— Вероятнее всего, они хотят обезопасить железную дорогу, — предположил комиссар. — Для этого и решили блокировать лес. Разрозненными частями гитлеровцы, по-моему, не будут вести общее наступление на партизан. Несомненно, им в какой-то мере известно, что здесь крупные силы. Партизаны ведь не считают нужным особенно скрываться.

Решено было всему отряду переместиться на время к окраине леса, ближе к населенным пунктам. В лагере оставить только «хозяйственную часть». О том, что отряд меняет стоянку, командир и комиссар тотчас сообщили в объединенный штаб, послав туда связного.

Отряд находился в состоянии боевой тревоги. У каждого при себе оружие. Гуров приказал построить людей. Надо было побеседовать с бойцами перед операцией.

Редкую по своей живописности картину представлял этот строй! Здесь можно было увидеть все: трофейные немецкие мундиры и венгерские куртки, штатские костюмы, крест-накрест перехваченные ремнями. У некоторых из-за поясов эффектно торчали немецкие парабеллумы, предмет партизанского щегольства и красноречивое доказательство, что их обладателю довелось близко познакомиться с гитлеровцами.

Особенно выразительны головные уборы: кепи, кубанки, воинские фуражки, пилотки, надетые поперек головы, широкополые фетровые шляпы...

Часть людей была в красноармейской одежде, уже выцветшей, со следами петлиц и знаков различия. Эти люди отличались в отряде от остальных особой военной подтянутостью, выправкой. И в бою они вели себя не то чтобы храбрее, — храбрости не занимать и другим, — но с каким-то особым достоинством, с большей выдержкой.

Обычно на правом фланге стоял старшина отряда Иван Сидоренков, пожилой, уже с брюшком человек. Красное, похожее на помидор, лицо его всегда блестело, словно подернутое глянцем. Тяготы партизанской жизни не влияли на цветущий вид этого необыкновенно расторопного хозяйственника, бывшего начальника районной конторы Заготпушнина.

  #_13.jpg

Рядом с Сидоренковым, старательно приподнимая плечи, чтобы не очень проигрывать от сравнения с соседом, стоял шестнадцатилетний школьник Федя Картавин из Орла, а около него — смуглый, худощавый мастер брянского паровозостроительного завода Кирилл Попов, всегда и во всем ревниво оберегавший Федю. Мальчик пришел в отряд весной, больной, весь окровавленный. Гитлеровцы отправляли в Германию очередную партию жителей Орла, в которую попал, и Федя. Когда поезд проходил лесом от Карачева к Брянску, ему удалось выпрыгнуть на ходу из вагона. Федя сильно ушибся и о куст поранил себе щеку. Разведчики случайно встретили его в лесу и привели в отряд.

В первой шеренге находился и Ефим, сверху, через плечо, поглядывавший на свою соседку Галю Сафронову, прославленную разведчицу, три раза переходившую линию фронта. На плече девушки висел автомат с медной планкой на правой стороне ложа. Этот автомат ей подарил К. Е. Ворошилов, когда разведчица на несколько дней приезжала в Москву. С другой стороны Гали был Петр Макулин, державший у ноги ручной пулемет. Низкого роста, широкоплечий, бывший тракторист отличался тем, что в бою из пулемета стрелял стоя, легко, как с винтовкой, обращаясь со своим «РПД».

Строй замыкал шестидесятипятилетний Тихон, одноглазый охотник со своей двустволкой. Тихон ходил в помощниках у поварихи Агафьи Петровны, подвозил воду на кухню, заготовлял дрова. Такая должность сильно оскорбляла самолюбие охотника, и поэтому, вероятно, он слыл самым неуживчивым человеком в отряде. Худой, задиристый, с бесцветной бородой, старик вечно с кем-нибудь ругался, доказывая, что он достоин более высокого положения. При этом он был крайне неразборчив в выражениях.

— Давайте, товарищи, поближе, — сказал Гуров, жестом приглашая партизан придвинуться.

— В некоторые села, — начал комиссар, — прибыли карательные отряды. Гитлеровцы бесчинствуют. Фашистские мародеры сожгли Карнауховку. Проучим же бандитов! Родина присвоила нам гордое наименование народных мстителей... И мы отомстим. Кровь за кровь! Сто вражеских смертей за смерть одного советского человека! Наш отряд «Мститель» выступает сегодня.

Командир отряда тоже сказал несколько слов бойцам. Он объявил, что к вечеру отряд выступает на операцию. Гуров давал указания командирам подразделений подготовить оружие, боеприпасы, а после этого — было около одиннадцати утра — посоветовал отдохнуть, хорошенько выспаться. Придется ночью идти далеко. После обеда в штабную палатку явился Тихон. Он застал там одного комиссара. По тому, как старик раздраженно дергал себя за бороду и выпячивал колесом грудь, Куликов безошибочно определил, что тот настроен крайне воинственно.

— Что хошь, Михаил Сергеевич, а я одного часа больше не останусь при этой должности. Сорок лет служил в лесничестве, скрозь здесь все знаю. А Егорка ваш, неизвестно откуда его черти принесли, компас из рук не выпускает, в разведку по стрелке бегает. Разве это не позор? — горячился старик.

— Зрение у вас слабовато, Тихон Васильевич,—осторожно возразил комиссар.

— Ладно, — не сдавался Тихон, — в разведку, допустим, мне нельзя по причине глаза. А в бой с отрядом? Неужто ты не заметил, комиссар, что у меня испорчен левый глаз, который и без того надо закрывать во время стрельбы? Вальдшнепа, к примеру, сбиваю на лету, а фашистскую дичь, стало быть, боишься, промахну. Так ты обо мне понимаешь?

— Надо будет поговорить со старшиной, кем вас можно заменить... — примирительно говорил комиссар, не зная, как отделаться от старика.

— С Сидоренковым нечего и говорить! — возразил Тихон. — Это человек бесчувственный, как деревянный.

— Ну что вы, Тихон Васильевич, ведь Сидоренков у нас...

— И слушать не хочу, — прервал старик. — Это не старшина, а бревно! Пень. Хоть топор втыкай! Ведь это он определил меня на муку-мученическую в кухню...

— Тогда надо к командиру. Остап Григорьевич скоро должен быть здесь.

— Я не могу ждать, сам к нему пойду, я не дам над собой издеваться! — уже крикнул Тихон, словно ошпаренный выскакивая из палатки.

Комиссар облегченно вздохнул, радуясь, что быстро отделался от сварливого старика.

В ночной темноте по мягкой лесной дороге неторопливо движется колонна. Люди пока шагают свободно, разговаривают, шутят. Почти в голове колонны идет Ефим вместе с Гравиным, следуя за пушкой. В тишине вдруг шарахнется птица желна, спугнутая кем-нибудь из партизан. И снова тихо. А на обочинах дороги, в траве, как дальние звезды, мерцают светлячки.

— Прекратить разговоры, курить осторожно, — вполголоса отдал приказание связному командир, когда люди уже прошли более половины пути. И от человека к человеку пошло по отряду: «Прекратить разговоры, курить осторожно», пока не застряло это распоряжение на санитарной повозке, которая шла замыкающей.

За полночь отряд прибыл на опушку леса. К командиру подошли два разведчика, высланные вперед заранее. Они сообщили, что из Карнауховки немцы ушли вечером, а куда — неизвестно.

— То есть как это «неизвестно, куда ушли?» — встревожился Гуров.

— Колхозники рассказали, что в сумерки каратели собрались все около школы, а потом куда-то исчезли, — повторил опять разведчик.

— И все? — испытующе глядя на него, недовольным тоном спросил комиссар.

Разведчик молчал, виновато переминаясь с ноги на ногу. В темноте его лица не было видно.

— Вам в обозе ходить, а не разведку нести, — резко проговорил Гуров. Отпустив бойца, он приказал отряду разместиться на отдых.

«Куда исчезли гитлеровцы? Не может быть, чтобы они совсем ушли из деревни. Не попасть бы в ловушку», — размышлял командир, вполголоса беседуя с Куликовым.

— Пока не прояснится обстановка, отряд выводить из лесу не следует, тем более что Егор до сих пор не вернулся, — решили они.

Ничего нет страшнее неизвестности на войне. С любой стороны может нагрянуть враг, если ты потерял за ним наблюдение. В этом случае он всегда появляется именно там, где его меньше всего ожидаешь встретить. Вот почему командир и комиссар нервничали, хоть внешне это и трудно было заметить. Они с нетерпением ждали Егора, который ушел в поиск еще вчера, как всегда, один. Место встречи ему тоже было назначено здесь.

Тихо в лесу ночью. Лишь иногда ошалело прокричит сова — полуночная разбойница. Крик ее неприятен в ночной тиши. А то, как натянутая струна, прозвенит где-то в воздухе бекас.

Притих отряд, утомленный походом. Бойцы вповалку улеглись на густом папоротнике под деревьями, где так темно, что на расстоянии одного метра не видно друг друга. Время от времени высоко над лесом гудят моторы невидимых самолетов. «Наши пошли на задание», — всегда с удовлетворением отмечают партизаны, по звуку угадывая советские машины. Или: «Возвращаются. Дали, наверное, жизни...»

Незаметно приближался рассвет. Куликов с командиром подошли к опушке. Посреди лугов возвышались редкие могучие дубы, обхвата в три-четыре. Они стояли тут несколько столетий. У многих опалены или расщеплены вершины. Это раны от единоборства лесных богатырей с грозами и бурями.

Темень постепенно уступала утру, с каждой минутой отодвигая горизонт все дальше и дальше.

Потянул ветерок. Сначала он слегка задел вершины деревьев, как бы пробуя их гибкость. Пронесся новый порыв ветра. Тревожно зашептали листья осины, угрюмо загудел дуб, словно рассерженный ранним пробуждением. Так начиналось утро в лесу.

— Погода не испортилась бы, — сказал комиссар.

— Это в нашем деле не помеха, — отозвался Гуров и прислушался. Откуда-то совсем близко послышался свист перепела.

— Это он, вероятно...

— Так и есть!—обрадованно сказал командир, узнав приближающегося разведчика.

Егор прибежал запыхавшийся. Фуражку он потерял, по запыленному лицу катился пот.

— В двух километрах отсюда, в овраге, ночует фашистский отряд. Я чуть не напоролся на них, хорошо, что лошадь заметил. Они еще с вечера туда ушли, чтобы замести следы.

Егор не мог установить точно, сколько карателей, но, по рассказам колхозников, их было не меньше пятисот.

Чтобы приблизиться к ночевке фашистов, партизаны должны были передвинуться километра полтора влево. Гуров торопился. Важно было прибыть на место незамеченными. Командир оттянул отряд в глубь леса и быстро повел его, приказав шагать осторожно, «на носках».

Когда подошли к опушке, против оврага, где ночевал фашистский отряд, Гуров и Куликов внимательно осмотрели местность. Командир помог Феде Картавину забраться на дерево.

— Глаз не своди с того кустарника! —указал он мальчику на овраг.

Партизаны находились в том обычном предбоевом состоянии, когда каждый делается собранным, немногословным, в любую секунду готовым к действию. Куликов отошел к бойцам, командир остался наблюдать с опушки около дерева, на котором сидел Федя Картавин. Когда совсем рассвело, над лесом вдруг появился самолет. Первым его увидел мальчик.

— Немецкая рама летит, — сообщил он сверху.

«Фокке-Вульф» низко кружил над лесом, словно коршун выискивая добычу. Временами он уклонялся в поле, за луг, потом снова возвращался обратно. Развернувшись над полем, самолет приблизился к оврагу, где стоял немецкий отряд. Из кустарника взвилась ракета.

Самолет выровнялся, пошел вдоль опушки над отрядом. Фашистский пилот заметил, вероятно, санитарную повозку, стоявшую несколько в стороне, а может быть, кого-нибудь из бойцов. Партизаны увидели, как от самолета отделилась и с визгом пошла книзу бомба.

Развернувшись, разведчик сбросил еще одну и ушел в сторону Серьгова.

Спустя несколько минут Федя крикнул с дерева:

— Товарищ командир, немцы вылезают из кустов!

— Разведчик, значит, указал, — проговорил Гуров, отдавая приказ подготовиться к бою.

Каратели вышли из оврага и двинулись к лесу походной колонной по шесть человек в ряд. Приблизившись на полкилометра, фашисты развернулись по лугу и залегли, открыв огонь из нескольких минометов. Мины со свистом летели над лесом и ложились далеко от опушки, туда, где разорвались бомбы, сброшенные с самолета.

— Подпустить ближе, стрелять по моей команде, — тихо передавалось от партизана к партизану.

Отряд залег по краю леса, ожидая приказа. Комиссар стоял на правом фланге обороны, около Ефима, замаскировавшегося с пушкой несколько поодаль. По лесу грохотали разрывы мин. Немцы приблизили огонь к опушке, два человека уже были ранены осколками. Но партизаны не отвечали. Раненых отвели в безопасное место к санитарной повозке, где им немедленно сделали перевязку.

Наконец каратели поднялись и двинулись к лесу. Подпустив противника метров на сто, Гуров первым выстрелил из автомата. Этого только все и ждали! Станковые и ручные пулеметы, автоматы, винтовки ударили из лесу так дружно, что первые ряды немцев были тотчас же скошены, остальные попадали и ползком хлынули вниз к оврагу.

— Важно угостили, — весело сказал Ефим.

— А чего же мы ждем? — спросил Костя Гравин.

— Дай срок, не спеши обнаруживать себя, — назидательно ответил старый артиллерист.

Вскоре над лесом опять завизжали мины, засвистели пули. Под их прикрытием фашисты решительно двинулись на партизан. На этот раз в первых рядах карателей шли солдаты в мундирах табачного цвета.

— Это они мадьяр вперед сунули! — сразу угадал Егор. — Ну, не подлый ли народ эти гитлеровцы!

Фашисты подступали к лесу перебежками. Сделает солдат несколько прыжков, потом заляжет и продвигается ползком.

Командир отряда, укрывшись за деревом, то и дело вскидывал бинокль, стараясь рассмотреть последние ряды врага. Опытным глазом он определил, что у гитлеровцев численное превосходство. Их было почти вдвое больше, чем партизан.

— Автоматчики первой роты, на десять шагов вперед! Стрелять только по цели!—отдавал последние приказания Гуров.

Ефим стоял на правом фланге, ожидая подходящего момента, и, по мере приближения вражеской цепи, все время переставлял прицел. Он был спокоен.

Фашисты, усиливая минометный и ружейный огонь, продолжали продвигаться к лесу. Партизаны сдерживали их меткими выстрелами. Внезапно из глубины леса снова вынырнул немецкий самолет. Он только один раз прошел низко над опушкой, сбросив несколько бомб, но на какое-то мгновение вызвал смятение среди партизан. Воспользовавшись моментом, первая фашистская цепь поднялась и бросилась к лесу. Левый фланг партизанской обороны дрогнул. Бойцы рассеялись и вместе с командиром роты Григорием Белоноговым попятились в глубь леса, маскируясь за деревьями и продолжая отстреливаться.

— Спокойно, ребята, отходите! Бить одиночными! — командовал Белоногов.

Вслед за первыми рядами во весь рост поднялась вся колонна карателей и двинулась к лесу.

— По фашистам-подлецам — огонь! — скомандовал себе Ефим, торопливо наводя прицел.

Рявкнул выстрел. Пустая гильза со звоном упала к ногам Кости Гравина. Тот моментально зарядил снова. Первый снаряд разорвался недалеко от фашистов, сделав небольшой перелет. За ним последовало еще несколько разрывов. Тут-то и показал старый наводчик свое удивительное мастерство, С одного фланга на другой он с такой точностью прошелся по вражеской цепи, что на некоторое время фашистов не было видно за столбами разрывов. Огонь снарядов дополняли меткие выстрелы партизан. Фашисты залегли и опять начали отползать назад. Ефим продолжал вести огонь.

Между тем с левого фланга в лес просочилось около сотни гитлеровцев. Прижав к животам автоматы, они бешено отстреливались, сбивая ветви и царапая стволы деревьев. Партизаны рассеялись, но фашисты, увлеченные успехом, продолжали стрелять, медленно продвигаясь в глубь леса. Вдруг сзади них раздался глухой, четкий рокот пулемета. Эго Петр Макулин в своей излюбленной позе, стоя, прижавшись к дубу, начал поливать фашистов с тыла из своего «РПД». Поняв, что они попали в мешок, гитлеровцы в панике бросились назад, прямо на пулемет Макулина, метнулись в сторону, но пули партизан, маскировавшихся за каждым деревом, настигали их.

Когда из лесу каким-то чудом выскочило три или четыре обезумевших от страха фашистов, стало ясно, что просочившаяся группа вражеских автоматчиков истреблена. Основная часть неприятельского отряда отхлынула назад.

В ходе боя Остап Гуров вместе с автоматчиками был в центре обороны. Он послал на помощь дрогнувшему левому флангу несколько бойцов и Петра Макулина, зная, что опытный пулеметчик найдет удобное время и место, чтобы с наибольшей пользой применить свое оружие. За несколько минут до этого к командиру подбежал один из партизан и скороговоркой, не скрывая испуга, сообщил, что в тыл отряду прорвались каратели и что партизаны окружены.

— Что за глупости болтаете вы тут! — оборвал его рассвирепевший Гуров, приходивший в ярость от одного слова «окружение». — Как это можно окружить партизана, если он и без того все время в окружении? Марш на свое место!

В это время в лесу и раздались артиллерийские выстрелы. Увидав, как ложатся снаряды, командир мгновенно забыл о неприятной минуте и восторженно проговорил:

— Золотой глаз у старика!

Теперь Гуров не сомневался в исходе боя. Ефим перенес огонь в глубь вражеских рядов, где ранее приметил минометы. Послав туда несколько снарядов, Ефим Акимыч со спокойствием истинного артиллериста промолвил:

— Хватит для начала, — и важно крутнул ус.

Оставляя трупы убитых, и раненых, фашисты начали поспешно откатываться к оврагу, но в этот момент вслед им бросились автоматчики во главе с Гуровым, а потом из лесу по команде комиссара рванулся весь отряд.

Михаил Сергеевич бежал впереди, наклонив голову и придерживая левой рукой фуражку, из-под которой выбилась седая прядь. В правой руке он держал пистолет, высоко подняв его кверху. В отличие от Гурова, не расстававшегося с автоматом, Куликов всегда был вооружен одним пистолетом.

— Вперед, товарищи! — кричал запыхавшийся комиссар, которого скоро начали обгонять бойцы.

«Что за умница командир! Нашел самую удобную минуту для преследования!» — мысленно восхищался Куликов, видя, как автоматчики во главе с Гуровым гонят перед собой карателей, поливая их смертоносным огнем.

Будучи человеком сугубо штатским, Куликов высоко ценил военные способности командира и во время боя всецело полагался на его опыт. Не раз ему приходилось быть свидетелем того, как капитан Гуров, руководя боем, искусно умеет увести отряд от опасности, отступить, если надо, или броситься с ним вперед в тот самый момент, когда без особых потерь можно нанести врагу чувствительный урон или поражение.

С криками «ура» партизаны преследовали карателей, не давая им опомниться.

— Коней! — крикнул Ефим, вместе с Гравиным поспешно выкатывая из укрытия пушку.

Артиллеристы галопом помчались по лугу, стороной обгоняя партизан. Остановившись на бугре, Ефим взглянул в овраг, по дну которого удирали фашисты, и тотчас же развернул пушку. Беглым огнем посылал он один за другим снаряды, выбирая наибольшее скопление вражеских солдат.

— Давай, давай жару! — задорно кричал старый артиллерист, возбужденный боем и словно помолодевший...

Во второй половине дня ветер затих. Над лесом повисла туча, темная, неподвижная. От нее в лесу стало мрачно и душно. Присмирели птицы, должно быть, забились в гнезда в предчувствии грозы. Потянул слабый сырой ветер, едва качая деревья. А через несколько минут туча разрешилась таким обильным теплым дождем, какие бывают только в летнее время после долгой жаркой погоды.

Ефим любил дождик в лесу. Ему нравилось смотреть, как от ударов капель шевелятся листья деревьев, никнут присмиревшие травы, обласканные ровным потоком воды. Ефим сидел на траве, с удовольствием подставив обнаженную голову под дождь, и улыбался без видимой причины. Волосы у него прилипли ко лбу, за воротник рубахи текла струя, холодным жгутом ложась между лопатками. Труженик-хлебороб, он любил летний дождь и знал ему цену.

А в лесу уже светлело, затихал шум. Дождь был непродолжителен. Сначала робко из-за туч проглянуло солнце. Но вот набежавший ветерок разогнал их, и лес наполнился потоками яркого света. Сразу повеселели деревья — заблестели омытые широкие листья клена, липы, бликами заиграло зеленое ажурное одеяние березок. С пригорка потянуло запахом перезрелой земляники, зашевелились, начали выпрямляться травы, распространяя медовый запах своих цветов. И опять на, все голоса запели тысячи птиц. Только вороны, мокрые, неуклюжие, черными взъерошенными комками сохли на деревьях, оглашая воздух хриплым карканьем.

Отряд расположился километрах в трех от опушки, где произошел бой с карателями. На взгорье, почти около каждого дерева, быстро начали вырастать шалаши. Около них задымили костры.

Как всегда после удачно проведенного боя, шумно в партизанском стане. Люди вспоминают подробности боя, рассматривают трофеи, шутят. А некоторые, примостившись поудобнее где-нибудь на пеньке, пишут письма, спеша поделиться с близкими только что пережитым. В письмах они обозначают населенные пункты начальными буквами, как требует военная цензура, а вместо подписи ставят свои инициалы.

Но вдруг весь лагерь словно по команде затих. Через поляну, мимо шалашей, не глядя на собравшихся у костров людей, шел врач Дмитрий Алексеевич Жарков. Лицо его было сосредоточенным и усталым. На него были устремлены сотни глаз. Рядом с врачом шагал пулеметчик Макулин с забинтованной левой рукой, простреленной выше локтя.

— Подойти-ка на минутку, Петя! — крикнул кто-то пулеметчику.

— Ну что, как там?..

— Трое наповал. Шесть человек ранено, — грустно сказал Макулин, сразу поняв, о чем спрашивают товарищи.

У костра все смолкли, партизаны потупили глаза.

— Миша Гамов погиб, — тихо проговорил пулеметчик.

И опять молчание... Вскоре снова появился врач вместе с командиром и комиссаром. Они быстро шли мимо притихших шалашей. Гуров что-то вполголоса говорил комиссару, тот кивал головой в знак согласия.

— Командир третьей роты Виноградов умирает. К нему, они пошли, — сообщил Макулин.

Вместе со своими помощниками Ефим вычистил пушку, поставил ее в укромное место, после чего повел обоих коней к ручью, что протекал недалеко в низине, петляя среди густых зарослей ивняка. Напоив коней, Ефим вывел их на луг и стреножил. Конечно, ухаживать за лошадьми — дело ездового, но Ефим не доверял Пескову, а вернее всего, ему просто было приятно повозиться с кроткими умными животными, к которым он так привык с раннего детства.

Пока Ефим занимался своим делом, Егор решил смастерить шалаш. Он связал вершины ближайших ореховых кустов, ловко обрешетил прутьями все стороны шалаша и покрыл толстым слоем травы, воспользовавшись косой, которая была у артиллеристов. Из тонких веток разведчик сделал щиток вместо двери, чтобы ночью укрываться от комаров, особенно после дождя. Пол жилья Егор устлал еловыми ветками и накрыл плащ-палаткой. Теперь он с нетерпением поджидал Ефима, чтобы показать ему новый шалаш. Егор не сомневался, что приятель опять поселится вместе с ним, хотя Ефиму следовало бы жить с Костей Гравиным и Песковым.

Подошедший к шалашу артиллерист устало опустился на траву, сбросил с ног лапти и начал выжимать мокрые портянки. Глядя на посиневшие, сморщенные от долгой сырости ноги Ефима, Егор проговорил:

— Пора тебе, Ефим Акимыч, менять эту недостойную обужу. На вот, бери.

Разведчик подал другу сапоги с короткими, широкими кожаными голенищами темно-коричневого цвета. На толстых подошвах блестели шляпки гвоздей, каблуки были подбиты узкими подковами.

— Где это тебе удал...

Артиллерист не договорил, и Егор увидел, как лицо его брезгливо передернулось.

— Я подумал, Ефим Акимыч, — заговорил Егор своим обычным полушутливым тоном, — что ж ему теперь, куда ходить покойнику? Фашист отмаршировал свой срок, хватит. И без того далеко зашел в сапогах этих... Зря они сгниют. А нам с тобой ой-ой... много еще шагать придется! По этой причине ноги полагается держать в сухом виде. А то и до ревматизма не долго дожить. Тем более, что и осень не за горами. Разве мы виноваты, что наши склады с обмундированием далеко отсюда? У Сидоренкова, сам знаешь, из вещевого довольствия одна пилотка, и та на его пустой голове находится.

Отвернувшись от подарка, Ефим молчал, покусывая тонкий стебелек травы. Егор сочувственно смотрел на товарища. Он хорошо понимал его состояние.

— На первых порах, Ефим Акимыч, и я вот так,— серьезно уже сказал разведчик. — не хотел надевать чужое. Противно это с непривычки. Но делать нечего, пришлось. Воевать надо же в чем-то! Здешние колхозники обрядили бы нас, но ведь их фашисты ободрали, как липку, они тоже все ходят в лаптях, а то и совсем босыми.

— И то верно, — согласился вдруг Ефим, взяв в руку один сапог.

— А размер как раз твой, сорок пятый. Так что высуши портянки, да и обувайся. Негоже, брат, старому русскому солдату в лаптях ходить, — опять пошутил Егор.

Разведчик поднялся и пошел прочь от палатки, беззаботно насвистывая какой-то мотив.

Когда он через полчаса вернулся, Ефим разминал в руках высохшую портянку, готовясь надеть уже второй сапог.

— Вот и славно! — одобрил разведчик.

— С паршивой собаки хоть шерсти клок. В аккурат по ноге пришлись, — сказал артиллерист.

— У меня глаз точный, по лаптям определил твой номер, — с серьезной миной проговорил Егор.

Он принес дров, наломал сухих еловых веток и начал разжигать костер.

— Пока кухню наладят, мы с тобой чайку напьемся. Сейчас пойду малинового листа сорву на заварочку, — хозяйственно рассуждал разведчик, раздувая огонь.

Что и говорить, хорошо выйти невредимым из боя, особенно если в суматохе сражения командир заметил тебя, да еще крикнул, словно наградил: «Молодец!»

У Ефима были все основания, чтобы пережить такие чувства после боя. Но именно теперь, к удивлению товарищей, он ходил мрачный и все старался остаться один. Артиллерист проявлял полное равнодушие к похвалам которые наперебой выражали ему партизаны.

Егора сильно озадачило поведение друга. Острым глазом разведчика он скоро заметил необычно подавленное состояние артиллериста, но боясь обидеть его каким-нибудь неосторожным вопросом, не решался заговорить с ним об этом. Как всегда в минуты волнения, Ефим непрерывно курил, свертывая одну цыгарку за другой. Увидав, что старик вытряхнул последние крошки табака, Егор молча взял у него из рук кисет и, всыпав большую горсть самосада, так же молча возвратил его.

Это был трогательный жест со стороны разведчика. Ни в чем так не нуждались партизаны, как в махорке. Нередко бывало, когда маленький окурок переходил из рук в руки и каждый ревниво следил, чтобы получивший его сделал не больше одной затяжки. Ефим благодарно кивнул Егору.

— Не знаешь, Михаил Сергеевич свободен сейчас?

Егор не удивился, что старый солдат так спросил о Куликове, хотя партизаны всегда называли его не иначе как только «товарищ комиссар». Разведчик не стал спрашивать, какое дело у него к Куликову, а только охотно предложил:

— Если хочешь, я могу сходить узнать.

— Нет, спасибо, я сам пойду к нему, — ответил Ефим.

Как только Рачков вошел в палатку комиссара, тот сразу заметил, что старик чем-то расстроен.

— Что скажете хорошего, Ефим Акимыч? Да вы присаживайтесь, — указал он на скамейку, наскоро сделанную кем-то из грубой, топором обтесанной доски.

— Нет, если разрешите, я постою. Вопрос у меня есть к вам, Михаил Сергеевич.

— Пожалуйста!

— Могу ли я написать своей старухе в Сарапульский район письмо? И будет ли мне разрешение сообщить ей... — Ефим смутился. Он мял в руках папироску, рассыпая искры. Почувствовав на пальцах огонь, артиллерист с досадой бросил папироску на землю и наступил на нее сапогом.

— Закуривайте, Ефим Акимыч, — спокойно, словно не замечая волнения Ефима, сказал комиссар, протягивая пачку сигарет. Сам он не курил, но всегда носил в кармане табак или папиросы. Он любил угощать партизан.

— Спасибо, не хочу. Да и не курю я цыгареты эти... Так вот. Можно ли сообщить ей, что я теперь... красный партизан?

— Почему же не написать? — удивился комиссар, не понимая волнения Ефима: — Самолеты возят почту аккуратно. Давно бы вам нужно было.

— Вы, Михаил Сергеевич, может, запамятовали: ведь я три месяца не отбыл своего срока по суду... Вот меня сомнение и берет. Простила ли мне советская власть преступление, которое... Или, когда прогоним фашистов, досиживать придется? Может быть, поэтому неудобно партизаном называть себя?

Пораженный словами Ефима, комиссар не отрываясь смотрел на него.

— Я думаю, что вам, Ефим Акимыч, можно быть... — начал было Куликов, но как раз в это время в палатку вошел командир отряда Гуров, помешав комиссару договорить фразу. То, что должен был сказать Михаил Сергеевич, Ефим ожидал с безмерным волнением, как приговора. Лицо старого артиллериста выразило нетерпеливую досаду. Командир пришел явно некстати.

Ефим всегда несколько робел перед Гуровым. Строгий, неразговорчивый, командир отряда не то что бы был недоволен артиллеристом, но словно не замечал его. И Ефим всегда чувствовал расстояние между ним и собой. Комиссар, напротив, при случае охотно беседовал с ним. Особенно о житейских делах любил потолковать Куликов со старым колхозником. О том, например, что не будь войны, теперь полным ходом шла бы здесь уборка хлебов; что станция Унеча—подходящее место для сооружения элеватора, потому что к этой станции примыкают колхозы четырех районов. Один раз комиссар вдруг заговорил о грибах и ягодах:

— До войны, если и заготовляли, скажем, грибы, то очень мало, да и без разбору. Белый гриб, рыжик, боровик, сыроежка, лисичка — кооператоры наши все сушили и складывали в одну кучу. А райкомы и не доходили до этого. А ведь делать надо с толком: один гриб хорошо идет в засол — рыжик, к примеру, другой лучше мариновать, третий сушить. А сколько ежегодно гибнет малины, черники, брусники и прочей лесной ягоды! Сотой доли не собирают. Такое богатство пропадает! Непременно после войны надо заняться этим.

Часто Ефим разговаривал с комиссаром о семье, о колхозном хозяйстве, которое трудно будет восстановить после изгнания фашистов. Словом, с Михаилом Сергеевичем старому крестьянину всегда было о чем побеседовать. Умел понять он человека и во всяком деле мог разобраться. Вот поэтому-то Ефим и решил поговорить с ним начистоту о самом заветном.

Приход Гурова помешал ему. Огорченный Ефим Акимыч уже собрался выйти из палатки, чтобы не мешать начальству. Он решил зайти в другой раз, когда Михаил Сергеевич будет один.

— Да вот и командир, я полагаю, согласен со мной, — вдруг сказал Куликов, обращаясь к старому артиллеристу, и тут же передал свой разговор с Ефимом.

Выслушав, Гуров неожиданно просветлел и, пристально взглянув на старого артиллериста, громко рассмеялся. Смех этот не понравился Ефиму. Он был сейчас совсем неуместен. Смеясь, Гуров подошел к артиллеристу, хлопнул его по спине, видимо, что-то собираясь сказать, но вдруг порывисто притянул его к себе и крепко сжал старика в объятиях.

— Эх, пушкарь ты наш славный! И не думай об этом. Пиши!

Ефим тяжело опустился на край скамейки, словно только что сбросив с плеч тяжелую ношу. Он долго молчал. Комиссар и командир тоже не начинали разговора.

— Сын у меня в армии, воюет с врагом, — заговорил наконец старый солдат дрогнувшим голосом. — Я к тому: обрадуется он, когда узнает, что и отец его здесь, на родной земле, вместе со своими людьми. Да и самому не хочется в такое время где-нибудь затеряться. Тоже ведь совесть есть...

Ефим Акимыч почувствовал, как к горлу подкатил комок, глаза часто заморгали, словно в них кто-то бросил щепоть табаку. Поднявшись с места, он безнадежно махнул рукой и, застыдившись своей слабости, поспешно вышел из палатки.

'Комиссар сосредоточенно смотрел вслед Ефиму, покручивая на виске прядь седых волос, свалявшуюся в маленький комочек. Гуров вопросительно посмотрел на Михаила Сергеевича, ожидая, что он скажет. Но комиссар, глубоко задумавшись, молчал.

— Удивительный старик!—промолвил Гуров, желая вызвать комиссара на разговор.

— Да... — неопределенно отозвался тот.

— А какой артиллерист! Он нам наполовину облегчил бой с карателями.

Но Куликов, словно не слыша командира, заговорил о другом.

— Нам надо бы внимательней приглядываться к людям, Остап Григорьевич, — сказал комиссар. — В тяжелые-то времена человек быстро раскрывается. Он весь на виду. Сегодня в бою я был рядом с Ефимом и любовался его спокойствием. С уверенностью труженика наводил он пушку, стрелял, и все у него получалось как-то споро да ладно.

— Я просто удивился его мастерству! — воскликну Гуров.

— А сейчас он поразил и даже напугал меня, — взволнованно продолжал Михаил Сергеевич.—Пришел, слова не может сказать. Что, думаю, стряслось? Уж не оскорбил ли кто человека? Видимо, долго мучили его эти мысли. При внимательном отношении мы могли бы раньше прийти на помощь, разрешить его сомнения. — Комиссар помедлил, потом закончил убежденно: — Это у него от высокой нравственной чистоты, от сурового отношения к собственным поступкам!

— Давай приказом по отряду объявим ему благодарность, — предложил командир. — Напишем так; «За храбрость и мастерство».

Комиссар согласился.

В селе Семки, куда часто наведывался Леонов, жила вместе со своей матерью девушка Груня, дочь умершею перед войной агронома. Она окончила среднюю школу и в 1941 году собиралась поступить в институт. Но когда началась война, девушка не решилась оставить свою больную мать и оказалась на оккупированной территории.

Всякий раз, когда Леонову по поручению командира приходилось бывать в селе, он заглядывал в знакомый домик на окраине. Подрывник любил поговорить с Груней, посидеть в скромной уютной комнате, иногда просто молча помечтать с ней. У девушки было десятка три хороших книг.

Учитель по специальности, Леонов видел, как здесь, в лесу, люди жадно тянутся ко всякому печатному слову.

Когда Василий возвращался в отряд с новой книжкой, десятки людей окружали его, усаживались на траву и замолкали в ожидании.

Поэтому, где бы Леонову ни попадалась книга, он нес ее в отряд и охотно читал товарищам.

После успешного завершения операции отряд «Мститель» расположился на новом месте. Вновь потекли партизанские будни. Как-то Леонов собирался на операцию.

 — Ты, Вася, не ходи, отдохни на этот раз, — сказал ему Куликов.

— Тогда разрешите мне в Семки, товарищ комиссар?

Леонов не скрывал от комиссара, что бывает у девушки.

Но Куликов боялся, чтобы его любимцу не устроили в Семках ловушку.

— Пригласил бы кого из товарищей с собой. Не нравится мне, что ты один туда ходишь. Взял бы Егора.

Подрывник ничего не ответил. Куликов понял, что юноше хочется сходить одному. Неохотно он разрешил, наказав только быть как можно осторожнее.

— Не забывай, Вася, что в Семках много полицаев. Они могут выследить тебя, — напутствовал его комиссар.

...Медленно приближается короткая летняя ночь. Уже девятый час, а солнце только начало садиться. На опушке леса Леонов ожидал наступления темноты, чтобы незамеченным пробраться в село. Неожиданно из глубины леса вышла женщина с вязанкой сухих сучьев на спине.

Она смело подошла к партизану, сбросила на землю дрова и, приветливо поздоровавшись, певуче промолвила:

— Здравствуй, добрый молодец!

Глядя на ее сморщенное от старости лицо, крупный пористый нос, услышав странное приветствие, Леонов невольно вспомнил сказку про бабу-ягу.

— Давно хотела тебя повидать, — ласково, как показалось юноше, заговорила опять старуха, — два слова надо сказать. Не ходи ты, ради бога, к Груньке! Не чистое там дело.

Леонов удивленно взглянул на женщину. Он бывал в Семках обычно вечерами, пробирался туда осторожно, через огород, и был уверен, что его никто не видит. И вдруг...

— Откуда вы знаете, что я бываю у нее? — с тревогой спросил Леонов.

— Да уж знаю, коли говорю, — лукаво улыбнулась старуха. — И тебя знаю.

— А куда вы ходили сейчас? — спросил вдруг партизан и сам удивился тону, каким задал этот вопрос, — словно следователь.

— За дровами ходила, нешто не видишь? — спокойно ответила женщина. — А знаю тебя потому, что видела. Дивного тут ничего нет. Рядом я живу с ней, с Грунькой. Ночами-то глаз не смыкаю. Сижу у окна и все вижу. Меня никто не видит, а я всех вижу и все знаю, — с каким-то хвастовством закончила старуха, смело взглянув в лицо партизану.

— Почему же вы не спите по ночам?

— Любопытная я, — опять лукаво улыбнулась она, еще больше озадачив партизана.

Женщина критически с ног до головы оглядела Леонова, потом, понизив голос до шепота, словно ее еще кто-нибудь мог здесь слышать, сказала уже серьезно:

— Сын у меня в партизанах, у Кошеля в отряде. Может, слыхал? А зять с дочкой в первом ворошиловском. Вот и не сплю я, их ожидаючи каждую ночь. А ты смелый, да, видать, неопытный. Засиживаешься подолгу. Ночи-то коротки теперь, не хватает, видно, тебе...

Леонов знал отряды, которые называла женщина. И то, что она говорила о своих детях, было похоже на правду. Но замечание насчет коротких ночей не понравилось ему.

— Какая же опасность у Груни? — спросил партизан спокойно.

— Ох, молодо-зелено! — ответила женщина, качая головой и с укоризной глядя на юношу. — Сами на беду лезут. — Приблизившись к нему, она совсем тихо прошептала:

— Потоцкий к ней ездит. Не знаешь такого? — И не дожидаясь ответа, добавила: — Не приведи бог тебе встретиться. Сейчас он у нее самогоночку попивает...

Леонов весь задрожал от этого известия. Он был в том состоянии, которое, может быть, знает только охотник, неожиданно почувствовавший, что где-то близко от него находится сильный, давно выслеживаемый зверь. Охотник понимает, что малейшая оплошность приведет его к беде, но он смело идет навстречу опасности.

Овладев собой, Леонов заговорил как можно равнодушнее:

— Я не собирался туда идти.. Возвращался вот к себе в отряд и остановился отдохнуть.

— А коли не собирался, так и хорошо, — сказала женщина, взглянув на Леонова умными глазами. — Только запомни: недобрый, лютый это человек. От него колхозники приняли больше горя, чем от немцев. Отец его, Бронислав Потоцкий, до войны лесничим был в Навле. Не здешний он родом, пришлый. А теперь, сказывают, большим начальником у немцев.

— Откуда это вам известно?

— Слухом земля полнится... Заговорилась я с тобой! Прощай!

Старуха ловко подбросила на спину вязанку и легко зашагала в сторону села.

— До свидания, — тихо сказал ей вслед Леонов.

Долго сидел он на земле, прислонившись спиной к стволу сосны, в тяжелом раздумье. Груня... «Сейчас у нее самогоночку попивает», — вспомнились слова женщины. К сердцу как будто прикоснулись чем-то острым.

Груня всегда радушно встречала Леонова. Вспомнил он и другой случай. Месяца три назад она подарила партизану томик Герцена «Былое и думы».

— А это вот тебе... — сказала девушка, протягивая книгу и ласково улыбаясь. — Когда будешь свободен от своей работы, читай ее. Но вспоминай не только о «былом», — закончила она и крепко сжала подрывнику руку, прощаясь.

Вспомнив сейчас этот эпизод, Леонов как бы снова ощутил тепло ее маленькой руки... «Может быть, старуха сказала неправду?» — мелькнула в голове спасительная мысль. Но нет, рассудок тотчас же отверг это предположение. Слишком много искренней заботы чувствовалось в голосе женщины, когда она советовала избегать встречи с недобрым человеком. Да и какой смысл в обмане, если она только и хотела предостеречь? Неужели Груня так же радушно встречает и Потоцкого?..

Тяжело было на душе у Леонова.

Партизан не боялся встречи с Потоцким. Напротив, искал ее. Теперь он пытался представить, как произойдет эта встреча. Удастся ли взять живым? А что встреча произойдет и она будет последней, Леонов был уверен теперь в этом.

Уже стемнело, а он все сидел неподвижно. В небе робко начали перемигиваться звезды. Партизан взглянул на светящийся циферблат часов. Было десять.

Он поднялся, проверил в пистолете обойму. Не хватало одного патрона. Подрывник достал из кармана два, один большим пальцем вдавил в обойму, второй заложил в ствол, поставив пистолёт на предохранитель. Нащупал в кармане две гранаты «Ф-1», провел зачем-то по ребристой поверхности ствола автомата, точно хотел приласкать своего верного спутника, и двинулся в путь.

«Если самогон попивает, значит задержится долго. Торопиться нечего». Около двух часов шел Леонов до Семок. Он остановился у знакомого огорода, отделявшегося от небольшого пустыря мелкой канавой. Ровные ряды высокой картофельной ботвы скрывали партизана, пробиравшегося по глубокой борозде.

Теперь даже эти борозды наводили Леонова на нехорошие размышления. Кто пахал огород? У колхозников фашисты отобрали всех лошадей и коров. Они обрабатывают свои огороды только мотыгами. Значит, полицейский пахал. А может, и сам Потоцкий, которого он несколько раз видел на красивом сером жеребце в яблоках?

Но сейчас это мелочи. Подрывник старался не думать теперь о Груне, хотя, по правде сказать, все время думал о ней.

Пробравшись во двор, Леонов прежде всего увидел оседланного серого жеребца, привязанного к столбу. Он осторожно подошел к коню, который, повернув назад голову, подозрительно смотрел на незнакомого человека темным глазом. Легким прикосновением к шее Леонов обласкал коня, подтянул ослабленные подпруги, своим узлом перевязал на столбе поводья. Потом бесшумно приблизился к избе.

Из нижней части окна, наглухо занавешенного чем-то, падала на землю тонкая полоска света. Окно выходило во двор. Прижавшись к простенку, Леонов слышал мужской голос. Он гудел один, словно кто-то разговаривал сам с собой. Долетали только отдельные слова, по которым нельзя было уловить смысл фразы. И вдруг он ясно услышал женский голос:

— Тогда ложитесь на кровать...

Это сказала не Груня, нет! Леонов узнал голос матери и обрадовался этому.

Потоцкий что-то прогудел в ответ. Через несколько минут с окна неожиданно упала занавеска и во двор метнулась яркая полоса света. Тут же кто-то сильно дунул на лампу. Леонов услышал, как за простенком заскрипели пружины кровати, потом все смолкло.

Дверь в сени запиралась засовом. Партизан, привыкший все замечать, знал этот гладкий, словно отполированный дубовый брус. Он помнил и то, что между дверью и косяком есть щель, но она очень узка.

Острым концом финского ножа подрывник нащупал засов и по миллиметру начал отодвигать его, придерживая дверь. Он делал это неторопливо, в абсолютной тишине.

Было, пожалуй, уже около двух часов, когда Леонов неслышно вошел в низкую дверь избы и остановился на пороге. Слева от входа, вдоль стены, он помнил, стояла кровать. Невидимый в черном проеме двери, партизан долго прислушивался к дыханию спящего. Приблизившись к кровати, Леонов нащупал на стуле, поверх вороха одежды, кобуру, вынул пистолет и положил его к себе в карман.

— Господин Потоцкий, вставайте!—Негромко сказал партизан, тронув спящего за колено. Нащупав сквозь одеяло ногу, Леонов обнаружил, что человек спит в сапогах.

Потревоженный Потоцкий сонно замычал, ворочаясь под одеялом. После второго окрика он вдруг затих, стал ровно дышать. Леонов, наклонившись над кроватью, опять протянул руку к колену, но в это мгновение одеяло откинулось и партизан почувствовал у себя на горле железные клещи. У него сразу потемнело в глазах. Вот уже к горлу подбирается вторая рука... Еще секунда — и партизан упадет, но в этот момент Потоцкий неожиданно откидывается на спину с разбросанными в стороны руками. Коротким взмахом кулака Леонов нанес Потоцкому прямой сильный удар в переносицу, и тот упал без сознания, обливаясь кровью.

— Ловкач, видать, подлюга!—сквозь зубы проговорил молодой партизан, потирая ладонью правый кулак.

Он быстро связал Потоцкому ремнем на спине руки, в рот затолкал свою пилотку. Собираясь выходить, Леонов услышал в соседней комнате испуганный шепот. С трудом подавив чувство неприязни, Леонов сказал, стараясь быть вежливым:

— Извините, пожалуйста, Груня! Не беспокойтесь, я сейчас ухожу.

Леонов поднял с кровати связанного предателя и вытащил его во двор. Конь пригодился партизану. Он вывел его на огород, легко бросил на переднюю луку седла Потоцкого и, закинув поводья, прыгнул в седло.

В предрассветных сумерках партизан свободно выехал из села и, понукая каблуками сильного резвого коня, широким наметом направился в сторону леса. Лишь отъехав с километр, Леонов придержал поводья. Уже  светало. Над головой всадника пролетел аист, тяжело взмахивая большими крыльями. Аист летел из села к пойме реки Судости. Она извивалась по зеленой равнине лугов, огибая деревни, расположенные по обоим берегам реки.

Всадник внимательно проследил за полетом удалявшейся птицы.

...Покачиваясь в седле, Леонов шагом ехал по узкому проселку, густо заросшему стелющимся подорожником. Он с трудом преодолевал дремоту. Поперек седла мешком лежал безмолвный Потоцкий. Чувствуя ослабленный повод, конь уклонялся от дороги, пощипывая на обочинах верхушки пахучего донника.

Подъехав к лесу, Леонов еще пуще захотел спать. После тяжелой, тревожной ночи он чувствовал страшную усталость, изо всех сил старался не заснуть и не упасть с коня« Позади неожиданно послышался голос, от которого Василий вздрогнул, сразу же позабыв о сне:

— Вася-а! Подожди!

Хотя женщина назвала имя Леонова, он не узнал ее голоса. Обернувшись в седле, партизан, к великому своему удивлению, увидел Груню. В замешательстве он забыл остановить коня. Груня едва поспевала за ним в одном платье и в мокрых от росы туфлях на босу ногу, на ходу стараясь пригладить растрепавшиеся волосы. «Но как это можно было не узнать по голосу?» — думал Леонов, обрадованный и в то же время встревоженный ее внезапным появлением. В тот момент партизану не пришла в голову мысль, что он, собственно, и не знал голоса Груни.

При встречах они обычно разговаривали тихо, почти шепотом.

— Я тоже пойду с тобой, я... я не останусь больше в Семках, — задыхаясь от волнения, едва удерживая слезы, говорила девушка. — Ты не думай, я его никогда не приглашала, он нахально... Что я могла поделать? Все лето дрожала от страха, измучилась. Вдруг, думаю, встретитесь! А тебе сказать боялась...

Груня говорила торопливо, видимо, боясь, что ее не захотят слушать. От сбивчивой речи и быстрого бега она окончательно задохнулась и, чтобы не упасть, схватилась за стремя, повиснув на нем.

Увидев, что девушка выбивается из сил, Леонов, наконец, догадался остановить коня.

Он стащил с седла Потоцкого, положил на траву и вынул у него изо рта кляп.

— Ты пойми, Вася, мое... — страстно заговорила опять девушка, но Леонов остановил ее.

— Не нужно сейчас об этом, Груня. Лучше мы после поговорим.

Леонову не хотелось, чтобы она объяснялась в присутствии Потоцкого.

Девушка испуганно и умоляюще заглядывала в лицо Леонову, но он отворачивался, не решаясь поднять глаза. Угрызение совести мучило его. Он представил себе положение Груни, беспомощной и запуганной, оставшейся среди фашистов, и не знающей, куда деваться. И в этот момент он сильный, молодой, оставляет ее, холодно раскланиваясь. «Разыграл пошлую сцену ревности, глупец!» — со стыдом думал о себе молодой партизан, вскользь взглянув на Потоцкого, неподвижно лежавшего на земле.

Оглушенный ударом, уставший от неудобной езды, он, видимо, приходил теперь в себя. Бледное лицо его, с синяками у глаз, несколько оживлялось. Леонов больше не поворачивался в его сторону.

Груня робко смотрела на Василия, напуганная тем, что он не глядит ей в глаза и упорно молчит, о чем-то думая.

После короткой передышки стали собираться в путь. Леонов предложил девушке ехать на лошади. Она охотно согласилась. Взяв Груню за талию, чтобы подсадить в седло, Леонов на мгновение почувствовал, как девушка вся вздрогнула, обернувшись к нему на короткий миг. На лице ее еще сохранился испуг и усталость, но где-то в глубине глаз Леонов не увидел, а вернее угадал блеснувшие искорки радости. Партизан сразу как-то успокоился и даже обрадовался, словно он объяснился с девушкой и получил ее прощение.

  #_14.jpg

Очутившись в седле, Груня крепко ухватилась за переднюю луку, как это делают дети, впервые сев на лошадь, и опять робко взглянула на партизана, согревая его взглядом.

— Идите вперед, господин Потоцкий! — жестко приказал партизан, обернувшись в сторону предателя. — Бежать Не пытайтесь. Все равно не уйдете!

Леонов взял в левую руку повод лошади и указал пистолетом Потоцкому, в какую сторону надо идти.

— Опять тебя в штаб зовут, — с досадой крикнул Леонову ординарец командира отряда. — Давай немедленно!

Несколько дней прошло с тех пор, как Леонов привел в отряд Потоцкого. Гурову и Куликову необходимо было подробнее знать, каким образом ему удалось захватить предателя, имя которого наводило страх на местных жителей.

Но Леонов был крайне немногословен, к большой досаде руководителей отряда. Он коротко доложил, что застал Потоцкого в Семках спящим и без особого труда взял его.

— Понимаешь, Вася, — убеждал его Михаил Сергеевич,— мы ведь не из праздного любопытства пристаем к тебе. Ты расскажи нам все по порядку.

Комиссар долго разъяснял юноше, для чего командованию отряда нужно знать подробности, которые в военном деле играют большую роль.

— Вот недавно Егор захватил фашистского пилота Так он около часа мне рассказывал. И много сообщил важных наблюдений. Его предположения о том, что у села Глинищево фашисты расчистили новый аэродром, подтвердились. А на днях на этот аэродром уже наши бомбардировщики прилетали. Командующий фронтом прислал благодарность отряду. Егор представлен к награде орденом.

— Во-первых, товарищ комиссар, у Егора, действительно, был очень любопытный случай с летчиком, а во-вторых, ведь Егор опытный военный разведчик, — промолвил подрывник и опять надолго умолк, полагая, что этим он вполне объяснил свое молчание.

Насколько был словоохотлив Егор, настолько сдержан Леонов. Этих противоположных по своему характеру людей роднило лишь одно: храбрость и страсть к опасным операциям. Впрочем, эти качества проявлялись у них по-разному. Егор был находчив, неистощим на выдумку и, увлекаясь, часто безрассудно рисковал. В поведении же Леонова преобладал продуманный риск, трезвый расчет. И отношения у них были между собой своеобразные. Они с уважением относились друг к другу, но настоящей дружбы между ними не было, хотя комиссар и делал попытки сблизить их.

— А все-таки крепко вцепился в тебя Потоцкий, — заговорил снова комиссар, глядя на кровоподтеки, черневшие на шее Леонова.

— Да не очень, — сдержанно ответил тот.

— Да и ты не остался в долгу, — неожиданно вставил Гуров. — У него даже нос набок.

Подрывника будто кто-то перепоясал хлыстом. Лицо его все вспыхнуло, ноздри расширились.

— Только один раз ударил, товарищ командир, — горячо заговорил Леонов. — Я не тронул бы его пальцем, если бы он сам не схватил меня за горло.

— Да что ты! Разве я в упрек? — удивился командир. — И хорошо, что двинул гада в переносицу. Кулак у тебя подходящий.

— Боксом я занимался когда-то... — смущенно проговорил Василий, как бы оправдываясь.

Видя, как взволновал Гуров своим замечанием подрывника, комиссар стал догадываться о причине молчания юноши. Он осторожно заговорил о Груне, заметив, как опять покраснел Леонов.

— Мы с командиром убедились, что она не причастна к Потоцкому. Просто, видимо, неопытная и крайне нерешительная девица.

— Безусловно, кисейная барышня, — пренебрежительно сказал Гуров.

Куликов поспешил прервать командира:

— Но за эту нерешительность она могла поплатиться жизнью. Ведь если бы Потоцкий узнал, что к ней заходили наши, он застрелил бы ее.

— В два счета шлепнул бы, мерзавец, — подтвердил Гуров. — Повесил же он нашу парашютистку, сам признался, сукин сын!

— Я, между прочим, был уверен, что в основе предательства этого молодчика лежит что-то социальное, — сказал Куликов. — Выяснилось, что отец у него засланный пилсудчик, осужден был до войны, неизвестно куда бежал. А уже вернулся в брянский край бургомистром, вместе с оккупантами. Так с тыловыми частями и прибыл.

Леонов не принимал участия в разговоре, и комиссар отпустил его.

Партизанское следствие по делу Потоцкого шло около трех недель. Сначала предполагалось отправить его в объединенный штаб, а возможно, и в Москву, на самолете. Но выяснилось, что в смысле сведений о противнике Потоцкий не представляет никакого интереса. Поэтому он пока находился под стражей в отряде «Мститель».

Было установлено, что Потоцкий служил в гестапо, шпионил за партизанами, злобно издевался над местным населением, особенно почему-то над колхозниками. Он схватил и повесил советскую радистку, выпрыгнувшую ночью с самолета и заблудившуюся около деревни Котовки. Девушка не успела в него выстрелить, но, как рассказали колхозники, рукояткой пистолета выбила ему два зуба. Отсутствие передних зубов подтверждало это сообщение.

Партизанский суд приговорил Потоцкого к расстрелу. Егору было приказано привести в исполнение приговор.

— Охотно согласен покарать предателя Родины. Дело законное, — заявил разведчик.

Уже под вечер Егор повел осужденного за лагерь. Потоцкий шагал тяжело, словно на ногах его висели гири. Пройдя метров тридцать, он упал на траву и отчаянно заскулил...

— Вытри под носом, кролик! — крикнул Егор, равнодушно наблюдая, как Потоцкий катается по траве.

— Товарищ, позови командира, один секрет скажу...

— Фашистский волк тебе товарищ, прохвост!—огрызнулся Егор, оскорбленный таким обращением, но все же крикнул проходившему мимо партизану, чтобы он позвал командира отряда.

— Что за секрет хотели вы сообщить? — спросил подошедший Гуров.

— Товарищ командир, дайте кровью вину искупить! — молил Потоцкий. — Я еще буду полезен для страны.

— Вы обещали какой-то секрет сообщить, говорите! — напомнил опять Гуров.

Но Потоцкий только просил пощады.

— Да не верьте, товарищ командир! Какой у гестаповского холуя может быть секрет? — раздраженно проговорил Егор. — Просто он хочет продлить хоть на одну минуту свою подлую жизнь. А на расправу оказался жидок, гад!

Егор оттянул затвор автомата на боевой взвод и вопросительно глянул в лицо Гурову. Командир отряда молча повернулся и пошел прочь...

Начиналась осень. Уже не полыхали, как летом, зори. Ночи стали длинные. Разведчики вздохнули свободнее. Найди-ка его, партизана, в темной осенней ночи!

Стоял сентябрь, самый разгар бабьего лета. Погода держалась ясная, но по вечерам уже становилось холодно, и партизаны дольше обычного засиживались у костров.

Уже давно пропали комары, все лето надоедавшие людям. Разве какой-нибудь один ночью в закрытом шалаше вдруг почувствует тепло и громко зазвенит в темноте.

Серели, жухли травы. Только на мшистых бугорках, образовавшихся от сгнивших пней, ярко зеленели мелкие брусничные лепестки.

В сторонке от лагеря, на холме, с которого торопливо сбегали к ручью молодые березки, беседовали комиссар Куликов и Ефим Рачков. Широко расставив ноги и опершись локтями о колени, старый артиллерист неторопливо дымил цыгаркой. Комиссар полулежал на боку, подперев голову. Между собеседниками теплился маленький костер, зажженный, должно быть, Ефимом для курева.

Солнце уходило к закату, цепляясь косыми лучами за деревья.

— А вот дуб, Ефим Акимыч, не поддается пока. Совсем зеленый, — тихо заметил Куликов, прислушиваясь к звонкому стуку дятла, мерно отбивавшему морзянку.

— Он еще не скоро, в конце октября пожелтеет, — отозвался Ефим. — Хорошее, Михаил Сергеевич, время! — Особенно, если погода...

Старый артиллерист сделал широкий круг рукой, показывая на лес, уже начавший одеваться в пестрый осенний наряд.

— В мирную-то пору теперь бы поля уже были убраны, урожай свезен... — мечтательно проговорил Ефим.

— Да, в это время уже полевые работы в наших местах к концу подходят, — согласился комиссар, — разве только еще картошка остается.

А время в самом деле стояло хорошее.

Осень в лесу — не грустная пора, как считают многие. Этот период отмечен своей красотой. Кроме хвойных, все деревья начинают желтеть, но в окраске каждого есть свои оттенки. И время для этого каждому дереву указано свое.

Первой сообщает о приближении осени чуткая березка. Сначала на ее ветвях появляется несколько светло-желтых листочков, словно на белостволой северянке вдруг созрели лимоны. А через неделю, глядишь, — она уже полностью переоделась. Почти одновременно с березой желтеет осина, за ними медленно занимается оранжевым пламенем широколистый клен.

Так постепенно окрашивается весь необозримый лесной массив. Только один дуб обычно крепится до самых снегов. Иногда его побуревшие листья держатся всю зиму, пока не лопнут весной почки и не появится свежая листва.

В мягкие тона осеннего увядания кое-где ярко вкраплены оранжево-красные гроздья рябины — лакомство дроздов. Вместе со сменой одеяния начинается листопад — красивейшее время в лесу! Медленно переворачиваясь в воздухе, круглые сутки тихо падают листья, устилая землю. Но вот по вершинам деревьев осатанело пробежит ветер, и тогда весь лес наполняется кружащейся желтой листвой, как будто миллионы невиданных бабочек поднялись в воздух.

— Сегодня наш отряд пойдет на новое место, — сказал комиссар, нарушив молчание.

— Такая, стало быть, наша служба, Михаил Сергеевич. Правильно сказано: под лежачий камень вода не течет, — степенно ответил артиллерист, протянувший руку за угольком, чтобы зажечь цыгарку. — Снарядов, патронов запасли, слава богу, достаточно, время опять пощупать немца. Слыхать, Михаил Сергеевич, в Навлинском районе сильные бои идут?

— Да, вчера завязались. Предполагают, что около трех дивизий бросил Гитлер на брянских партизан.Одна группа наступает от села Никольского, другая под Гололобовым. В Трубчевском районе тоже начались бои.

— Ишь ты, в обхват, значит, норовит взять, — заметил старый солдат. — Видно, охота ему, Михаил Сергеевич, леса наши прочесать?

— Именно так и объявил в листовках: дескать, через неделю все партизаны будут истреблены или взяты в плен. А кто хочет остаться живым, пусть сдается добровольно. Таким паек даже обещают и табак.

— Ха! Глупые, скажу вам, люди!—отозвался Ефим на слова комиссара. — Да нешто можно нас со своей земли согнать или полонить? Эка! Цыгаретками прельщает русского человека! Да лучше я дубового листа закурю. По крайности, свое. Тьфу! — выразительно закончил старый солдат.

— Три дивизии — немалая сила, — словно размышляя вслух, сказал Куликов. — Это хорошо...

Ефим вопросительно посмотрел на комиссара.

— Дело в том, Ефим Акимыч, что на Брянский фронт не попадет более шестидесяти тысяч регулярных фашистских головорезов. Ведь они ехали из Германии прямо на передовую. Но задержались около наших лесов, чтобы «мимоходом» разделаться с партизанами.

— Вот оно что, «мимоходом»! — улыбнулся Ефим.

— Да, обыденкой, — иронически заметил комиссар. — Но уйдут они от нас с побитой рожей. В этом нет сомнения. И отправятся не на фронт, а к себе в тыл зализывать раны. Это и будет помощью Красной Армии.

— Беспременно так получится, — поддержал Ефим. — За милую душу отполируют немца. И то сказать, Михаил Сергеевич, ведь это для нас лес-то родной дом, а фашисту в нем петля.

— Верная петля, — согласился комиссар. — Вообще брянский лес изумителен во всех отношениях. В древности он верным стражем стоял на границе Московского государства. Не сосчитаешь, сколько сгнило вражеских черепов на старинных лесных засеках... Но лес ограждает нас и от другого врага — суховеев.

В брянских пущах живут тысячи маленьких рек и ручьев, питающих многоводную Десну, приток Днепра, и немалую роль играют в режиме его бассейна.

— Леса брянские — это база неисчислимого народного войска России и Украины. Здесь базируются отряды брянские, орловские, курские, смоленские. Здесь, под надежным кровом лесов, мы часто встречаемся с партизанскими соединениями Украины: Ковпака, Сабурова, Федорова. В критические периоды войны они, соединяясь с отрядами российских областей, наносят совместные сокрушительные удары по врагу. Украинские братья по оружию находят в наших лесах короткий отдых, пополняются боевым вооружением, чтобы снова двинуться в далекие рейды по гитлеровским тылам, — с воодушевлением продолжал Куликов. — Конечно, нашим отрядам часто приходится туго. Фронт близок, и мы почти всегда имеем дело с регулярными частями врага. А это далеко не то, что за полтысячи верст от передовой, где нет такой концентрации вражеских войск. Но мы гордимся этим. Не на прогулку, на смертный бой поднялся народ!

Ефим хворостинкой сгрудил дотлевающие угли, подбросил в огонь несколько сухих палок.

— Хорошее слово сказали вы, Михаил Сергеевич, о брянских лесах,—благодарно проговорил старый солдат.— Готовиться надо, если нынче ехать. Сборы-то наши, правда, скорые. Вот они, голубчики, погуливают, — указал он на своих лошадей, пасущихся на взгорье.

Комиссар собрался было уходить, но Ефим остановил его вопросом:

— Что ж, Михаил Сергеевич, расстаемся, значит, с нашим Егором?

— Ничего не поделаешь, Ефим Акимыч, трудное задание предстоит ему выполнить, — твердо сказал Куликов.— Небось, жалко отпускать дружка?

— Малый больно хороший, Михаил Сергеевич. Правда, озорник немного, но веселый, артельный. Поговорите вы с ним, товарищ комиссар, — попросил Ефим, — чтобы баловство-то он свое бросил. Долго ли в такой дороге голову сломить! Больно уж он отчаянный!

— Ну, что вы, Ефим Акимыч! — успокаивал его Куликов. — Егора нелегко одолеть. Это он с виду озорник. Перед тем как проводить, побеседуем с ним, — пообещал комиссар.

— Да построже ему прикажите, — посоветовал Ефим, — пусть на рожон-то не лезет без надобности.

От Гололобова гитлеровцы вели наступление на партизан широким фронтом, силой нескольких соединений. В районе Никольского фашисты потеснили отряд имени Щорса. Он с боями отступил в глубь леса и остановился в урочище, недалеко от поселка Гавань.

Под Гололобовым с фашистами принял бой сильный, хорошо вооруженный отряд имени Ворошилова. Ворошиловцы задерживали наступление, но несли потери. Один батальон оказался отрезанным в маленьком поселке, однако спокойно продолжал вести бой. Партизаны не признавали окружения.

На помощь первому отряду торопился Второй ворошиловский, известный по всему брянскому лесу. Один за другим спешно прибывали отряды и с ходу вступали в бой.

Объединенный штаб стягивал к району боев основные силы партизанского края. Весь лес пришел в движение. В это же время партизанские группы разведчиков, подрывников, просачиваясь сквозь вражеское кольцо, уходили в тыл, минировали железные и шоссейные дороги, подрывали и жгли склады противника. В дни наступления фашистов партизанские отряды вдвое увеличили количество диверсионных групп на вражеских коммуникациях.

Все ночи на партизанских аэродромах горели затейливо выложенные костры. То и дело слышался треск широкоствольных ракетниц, и аэродром вдруг весь озарялся белым светом, а пламя костров становилось еле заметным. Чтобы их лучше было видно, партизаны хлопали палками по горящим дровам, и от костров в воздух поднимались снопы искр.

Скользя по темной поверхности леса мощными прожекторами, один за другим приземлялись транспортные самолеты. Спешно выгружались вооружение и боеприпасы. Сбавив газ, пилот выскочит на минуту из кабины, чтобы угостить партизан куревом, и едва успевает опорожниться портсигар или кисет, как он уже торопливо нахлобучивает шлем и бежит к машине, полной детей и раненых партизан. Уже из кабины разгоряченный летчик крикнет своим друзьям-партизанам: «Привет вам, ребята, из Москвы! Будьте живы...»

Он еще выкрикивает какие-то пожелания, но последних слов его никто не может расслышать. Оглушительно взревут моторы, луч прожектора на мгновение разрежет темноту, и могучая машина, покачиваясь, легко заскользит по кочковатому полю партизанского аэродрома.

А в воздухе уже кружит другая, требуя места для посадки. Сверху, откуда-то из-за облаков, плавно опускаются под белыми куполами парашютов огромные мешки, повисая стропами на деревьях. Москва посылала в эти дни своим далеким защитникам только оружие и боеприпасы. Разве уж какой-нибудь очень сердобольный и опытный интендант, улучив удобную минуту, когда заглядится пилот, бросит в машину сверх положенного груза ящик табаку или мешок соли.

...Осень 1942 года. Грозовая, вдохновенная была пора в брянских лесах!

По другую сторону лесного массива, недалеко от села Витемля, второй день не прекращается бой. Окопавшись вдоль берега Десны, партизанский отряд «Смерть фашистам» под командованием неукротимого в боевом упорстве Владимира Соколова сдерживает яростный напор стрелкового полка гитлеровцев. Стремясь отрезать партизан от реки, фашисты буквально вспахивают берег снарядами, и вот уже гибкий тесовый настил, лежащий прямо на воде, гудит под фашистскими сапогами.

Но как только гитлеровцы достигают середины шаткого моста, с противоположного берега, прямо из свежих воронок, вдруг раздается глуховатый рокот пулеметов и автоматов, звук которых после бешеного артиллерийского обстрела кажется оглушенным людям совсем тихим и даже мирным. Тотчас же на мосту завязывается свалка, гитлеровцы валятся друг на друга, некоторые шлепаются в воду, неуклюже вскидывая руки.

На короткое время вода спокойной Десны принимает мутно-красный оттенок. Но неутомимая хлопотунья река быстро уносит трупы оккупантов, рассовывая их по сторонам на отмели и оставляя у излучин крутых поворотов.

Объединенный штаб приказал «Мстителю» выступить на помощь Соколову. Вызвав к себе командиров подразделений, Гуров приказал немедленно всем собраться и ждать команды.

Отряд сразу ожил. На повозки быстро грузили оружие, боеприпасы, палатки; партизаны укладывали свое нехитрое имущество в вещевые мешки. Работали молча, с подчеркнутой деловитостью И только одноглазый Тихон шумел на весь лагерь, крутился около старшины, о чем-то спорил, то и дело хватаясь за свою бесцветную бороденку. Он запряг пару лошадей, наполнил доверху глубокую арбу мешками, ведрами, котлами, бидонами и готов был уже загромыхать своим добром по лесной дороге, но его удержал старшина Сидоренков.

— Пойдем, Тихон, в тыловом охранении, — без тени улыбки предложил старшина, стараясь охладить воинственный пыл помощника Агафьи Петровны. — Править будем к деревне Парубки. Так приказал командир. Это самое большое — три версты от Витемля.

— Да тебя хоть хлебом не корми, только подальше бы от сражения, — в гневе проговорил старик, уничтожающе сверля единственным оком своего начальника.

Благоразумный старшина счел за благо не вступать с Тихоном в пререкания.

Егор вычистил автомат, осмотрел пистолет, побрился и пошел к ручью помыться. Возвращался он обратно подтянутым, посвежевшим. Повстречавшийся с ним комиссар, взглянув мимоходом на разведчика, отмстил его необычную серьезность, какую-то внутреннюю собранность.

А Егор, заглянув на минуту в шалаш, направился к Ефиму, нахмурившемуся при его приближении.

— Бесшабашная голова, зачем напросился идти? — встретил он упреком Егора.

— Для этого задания, Ефим Акимыч, я самая подходящая кандидатура, — весело заговорил разведчик. — Люблю ходить, ездить. Больно охота посмотреть мне, как воюют белорусские партизаны. Слава о них большая идет. Завидно даже.

Опасливо оглядевшись, Егор достал из кармана штанов алюминиевую флягу в фетровом чехле и протянул Ефиму:

— Давай-ка опрокинем на прощанье. Берег на случай.

Ефим с озабоченным видом взял посудину, потряс в руке, чтобы определить, много ли в ней, и, спрятав флягу за спину, проговорил:

— Упреждаю тебя, Егор, прошу: избегай эту штуку в дороге. Сгинешь ни за что.

— Капли не возьму в рот, Ефим Акимыч, пока не вернусь, — искренне обещал разведчик, видя, как опечалился вдруг его товарищ. — А теперь все же давай немного хлопнем для разлуки.

Артиллерист не стал больше возражать. Он отвернулся, сделал несколько глотков и возвратил флягу Егору. Тот допил остатки, завернул крышку и, подбросив кверху посудину, ловко поймал ее.

— Обязательно достану себе лошадь, — заговорил Егор. — А то пешком больно далеко идти. Измучаешься, пока доберешься.

— Где тебе ее взять?

— У немцев попрошу, — невозмутимо ответил разведчик. — В безлесных районах много гарнизонов, у каждого села табуны пасутся. Вот прошлый раз хорош у меня был конь. Теперь бы его!

— Когда был у тебя конь? — удивился Ефим.

— А помнишь, ходил я в Рассуху? Так на обратном пути достал гнедого мерина. Только сел на него, сразу почувствовал— строевой! За ночь махнул верст шестьдесят!

— Не видел я у тебя гнедого мерина, выдумываешь, — возразил Ефим.

— Да я его продал, когда подъезжал к лесу, в деревне Малиновке.

— Как продал, кому? — с недоумением спросил Ефим.

  #_15.jpg

— Очень просто. Сторговался с мужиком и загнал за два фунта самосаду. Курить нечего было, — пояснил Егор.

— Озорник ты, Егорка! Одно слово — озорник,— с притворным возмущением проговорил Ефим. — Ну, смотри, барышник, не сломи башки. Ждать тебя буду! — тихо добавил он, шагнув к Егору.

Друзья крепко обнялись.

Егору надо было отнести пакет в один из партизанских отрядов, действующих где-то на границе с Брянской областью. Поручение это исходило от объединенного штаба, а возможно и выше, как намекнул командир Гуров. С белорусским отрядом вот уже с полмесяца не могли наладить связь. Возможно, он вел тяжелые бои с фашистами, могла испортиться или в бою погибнуть рация. Все могло случиться. Егору и поручено было выяснить судьбу этого отряда.

— Тяжелый путь предстоит тебе, дружище, — тепло начал комиссар, передавая разведчику небольшой пакет.

— Ничего, по своим дорогам ходим. Знакомо, — ответил Егор, пряча пакет в карман гимнастерки.

— Дороги-то свои, да ходоков чужих на них нынче  много, — опять заметил Куликов.

Гурову, не отличавшемуся чувствительным характером, не понравилось, как комиссар начал беседу с разведчиком. Чтобы придать ей строгий, как подобает в такой обстановке, характер, командир сухо приказал:

— Прочти пакет несколько раз, в случае опасности — уничтожить обязательно!

Отдавая этот приказ, командир понимал, что такому опытному разведчику, как Егор, можно было не говорить этих элементарных вещей, но он хотел подчеркнуть всю важность поручения. Егор понял его и моментально посерьезнел.

— Будет сделано! — лаконично ответил он.

— Ты должен вернуться к нам, Егор, — смягчившись, проговорил Гуров. — Избегай ненужного риска в дороге. Осторожность—одно из главных достоинств храброго человека, тем более разведчика. Что толку дураком погибнуть? Отметят, что приказ не выполнен, и все.

— Обязательно вернусь, товарищ командир! Отдохну, посмотрю белорусские отряды и — обратно сюда. Привет передам от брянских партизан.

— Но учти, Егор, — предупредил командир отряда, повысив голос, — если путь будет опасный, увидишь на месте сам, мы с комиссаром разрешаем тебе остаться в Белоруссии, в одном из отрядов.

— Ну, Егор, время дорого. Будь жив и здоров!

Они молча пожали руку разведчика и крепко, по-солдатски, расцеловались.

Разведчик сделал два шага назад, щелкнул каблуками и вытянулся, напружинившись. Комиссару показалось, что он неожиданно увеличился в росте. Гуров и Куликов тоже подтянулись, опустив руки по швам. Егор взял под козырек, круто повернулся и зашагал от палатки.

Партизаны взглядами провожали своего товарища. Вот он скрылся за деревьями, и в примолкнувшем на какой-то миг лагере было слышно, как шуршат сухие листья под ногами разведчика. Ефим все еще смотрел в ту сторону, где в последний раз между деревьями мелькнула плащ-палатка Егора. Одетый по-военному, в начищенных до блеска сапогах, с боевым орденом на груди, появился Гуров.

Прозвучала команда:

— Выходи строиться!

Лагерь ожил. Отовсюду выбегали партизаны. Вместе с врачом Жарковым появилась Груня с санитарной сумкой на боку, в новой черной стеганке, защитного цвета юбке и в огромных кирзовых сапогах. Серая пилотка, не покрывавшая тугой косы, скрученной на затылке, сползала девушке на глаза.

Увидев Леонова, стоявшего с автоматом среди товарищей, Груня подошла к нему, и они тихо заговорили о чем-то, улыбаясь друг другу.

Со своими двумя подчиненными пришел Ефим, строгий, молчаливый.

Отряд выстроился в четыре ряда. Командир легко сел на серого в яблоках коня, подаренного ему Леоновым, и по-кавалерийски собрал его, натянув поводья. Верхом подъехал и Михаил Сергеевич. Они проехали вдоль строя, оглядывая ряды бойцов.

— Шагом марш!..

Отряд «Мститель» двинулся в путь. Строй замыкал Ефим, уютно устроившийся с Костей Гравиным на лафете.

В опустевшем лагере ветер закружил палую листву, обрывки бумаги. По лесу слышался глухой стук колес удалявшейся пушки.