В партизанский край мы прилетели в начале июня 1942 года. В полночь самолет сделал небольшой круг над поляной и пошел на снижение, ориентируясь на костер, еле видневшийся с высоты птичьего полета. Перед машиной, коснувшейся земли, внезапно взметнулась ракета. Яркий зеленоватый свет на мгновение как бы отодвинул темную стену леса, расширил площадку, которая в свете фар казалась слишком маленькой для посадки самолета.

Пилот задержался несколько минут. Мы успели только спрыгнуть на землю, из люка полетели тюки, ящики, и самолет, оторвавшись от земли, потушил фары и пропал в темноте, не сделав полагающегося круга над «аэродромом».

Робкой кучкой стояли мы, пятеро новичков, у костра, окруженные незнакомыми людьми, с которыми предстояло прожить в лесу долгие месяцы. Потухающий костер светил скупо, и лиц почти нельзя было рассмотреть. Неверный его свет выхватывал из темноты то кожаную куртку, то штатский пиджачок, то шинель без петлиц, вспыхивал на стволах винтовок. Винтовки были у всех. Должно быть, поэтому они с нескрываемой завистью поглядывали на наши новенькие автоматы.

Как и полагается в таких случаях, знакомство началось с табачка. Угощение принималось с удовольствием: наши кисеты переходили из рук в руки, пока не опустели.

— Ну, москвичи, сказывайте, что там, на «Большой земле» ?

Как на грех, среди нас не было ни одного москвича. Но мы благоразумно умолчали об этом. Ведь люди около года были лишены привычной связи с Москвой, с центром. И, стало быть, всякий прилетевший из-за линии фронта был для них москвичом.

Начался веселый, шумный разговор. Это особенно поразило нас. Жизнь партизан представлялась совсем не такой. Находясь в глубоком тылу врага, они хоронятся в лесных чащобах, непроходимых болотах, курят только в рукав, опасливо озираясь по сторонам. Ночью, совершив внезапное нападение на фашистов, партизаны до рассвета уходят в лес, путая следы, и прячутся в надежных местах, куда никто не знает путей.

И вдруг — нате! громкий разговор, смех и даже костры... Признаться, меня так и подмывало спросить, далеко ли немцы, но я опасался быть похожим на того героя из старой солдатской притчи, который, неожиданно попав в маршевую роту, прежде всего спросил: «Где тут лазарет?»

С «аэродрома» сразу направились в отряд «Засада», куда у нас было назначение. Из отряда пришли люди, чтобы встретить нас. Без дороги шагали по темному лесу гуськом, стараясь не потерять из виду впереди идущего. Шершавые листья какого-то растения хлестали по коленям. Тишина казалась напряженной, и мы были уверены, что пробираемся где-то вблизи вражеских войск. Крепко прижав к правому боку ложе автомата, я держал пальцы на скобе спускового крючка, чувствуя себя готовым ко всему... Даже рука устала от напряжения. Внезапно впереди идущий раскатисто, словно в пустую бочку, грохнул басом:

— Под ноги!

По цепи передали: «Под ноги!», «Под ноги!» Это означало, что головной перешагивает через лежащее на пути дерево или пень и предупреждает товарищей, чтобы не оступились.

По тому, как свободно перекликались наши спутники, я понял, что мы далеки от какой-либо опасности, и почувствовал себя очень неловко. Хорошо еще, что в темноте не заметили моей тревоги!

Часа через полтора прибыли в отряд. Нас поместили в просторный четырехугольный шалаш, напоминавший с виду хорошо сметанный стог сена.

Внутри жилища, в центре, стоял продолговатый стол. Вернее, это была широкая сосновая доска в вершок толщиной, накрепко прибитая к двум столбам, врытым в землю.

Колеблющийся язычок самодельной свечи тускло подмигивал нам из консервной банки, что стояла на краю стола. Вдоль трех стен шалаша были устроены нары, на них валялась одежда, пересыпанная трухой от сена. В шалаше пахло хвоей, полынью, которую партизаны, как мы потом узнали, использовали как вернейшее средство против блох. На нарах лежали винтовки, а из-под стола поблескивал металлический приклад ручного пулемета.

Откуда-то, нарушая предрассветную тишину, доносились пулеметные очереди. К этим выстрелам партизаны проявляли полное равнодушие. Мы тоже старались делать вид, что не замечаем их. Кажется, это не очень удавалось. И когда после особенно длинной сдвоенной очереди мы, внезапно притихнув, украдкой переглянулись, старший в шалаше, командир саперного взвода Гудков, проговорил ворчливым тоном:

— Ишь, стараются фрицы! Себя подбадривают.

Из дальнейших разговоров выяснилось, что ближайший фашистский гарнизон расположен в десяти километрах от леса, в селе Воловец. Оттуда и слышится стрельба всю ночь.

— Так что мы здесь вроде бы на передовой, — сказал Гудков, укладываясь на нары. — А там, — он показал в другую сторону, — сплошь наши отряды, по всему лесу. Основные-то, конечно, силы за Десной. Наш лес называется Рамасухским

Хотя Гудков, потушив трескучую свечу, несколько раз приказывал спать, беседа тем не менее затянулась почти до восхода солнца. Нам, очутившимся в столь необычном месте, все хотелось узнать сразу: условия жизни партизан, военную обстановку, поведение оккупантов в занятых городах и селах. Особенно интересовали нас действия партизан-подрывников, так как мы сами прибыли во вражеский тыл для диверсионной работы.

Но собеседники отвечали скороговоркой, отмахивались, — дескать, все теперь увидите своими глазами. Сами же они буквально атаковали нас вопросами: сильно ли разрушена Москва, что представляют собой «катюши», которых так боятся немцы, какой паек получают рабочие, часто ли наши бомбардировщики летают на Берлин?

— А скажи, пожалуйста, — обратился ко мне один из партизан, растянувшийся на нарах в обнимку с винтовкой, — деньги наши в ходу теперь?

— То есть... а как же иначе?

— Да ведь мы вот совсем отвыкли от них здесь. Как-то отобрал я у старосты в Пьяном Рогу пятьдесят тысяч. Целая котомка. Богатство! Зашел в крайнюю хату. «Продай, — говорю, — хозяин, глечик молока». А он, старый хрен, крутит на палец бороду, косится на котомку: «Денег, — отвечает, — мне твоих не надо. Если винтовка лишняя найдется, так я за нее последний пуд сала не пожалею». Молоком напоил, конечно, но от сала я отказался. Здесь так — все, и старый и малый, винтовкой норовят обзавестись...

Как известно, русский человек отличается необыкновенной способностью быстро обживаться на новом месте, свыкаться с любой обстановкой, как бы она ни была для него трудна и непривычна. Через десять-пятнадцать дней мы уже не чувствовали себя новичками в отряде. Вместе с другими стояли в дозоре, пилили дрова для кухни, ходили в разведку, сами стирали белье, мылись горячей водой, спрятавшись с ведром где-нибудь в кустарнике. Впервые в жизни пришлось нам отведать мясной лапши без соли.

В свободное время я очень любил бродить по лесу, красоте которого не переставал удивляться. Взойдешь на бугорок и залюбуешься высокими, ровными, как свечи, соснами. Спустишься в низину — непременно попадешь в березовую рощу или окажешься в осиннике. И тут, если захотел пить, найдешь ключ с прозрачной водой, позелененный тенью ольхи или ракиты. А то вдруг попадешь в полосу разнолесья, где запах ели смешивается с липовым, ясень соперничает ростом с сосной, а дуб норовит обособиться, отталкивая от себя всех корявыми сильными сучьями.

Как-то уже в июле, в теплый погожий день, я долго гулял в окрестностях лагеря, собирая ягоды. На полянах было множество земляники, а в бору — костяники, да и черника уже поспевала. Этой ягоды, как и брусники, великое множество в брянских лесах. Продвигаясь шаг за шагом, я вдруг обнаружил, что подошел совсем близко к опушке леса.

— Чего тут шляешься? — неожиданно послышалось справа.

Вопрос был задан таким тоном, как если бы говоривший застал меня в собственном огороде. Мгновенно обернувшись, я увидел в десяти шагах высокого старика в брезентовом плаще с обтрепанными полами и в малахае неопределенного цвета. На левой стороне плаща, почти у самого плеча, на грязных лентах висели три георгиевских креста. Его длинные сухие ноги были до колен обвернуты кусками пестрой немецкой плащ-палатки и аккуратно перевиты пеньковыми веревочками, идущими от неуклюжих лаптей, обшитых снизу сыромятной кожей. Впалые щеки незнакомца заросли редкими черными волосами, острый подбородок удлинялся клином бороды, из-под которой на тощей шее сильно выдавался кадык.

#_11.jpg

  В опущенной правой руке старик держал за цевье карабин.

— Что молчишь, али язык проглотил? Кто таков? — грозно наступал он. Черные, глубоко посаженные глаза глядели на меня пристально, враждебно.

Ловким движением старик вдруг подбросил карабин и, зажав его под мышкой, направил дуло прямо на меня. В это мгновение я тоже положил правую руку на шейку приклада, а левой взялся за диск автомата.

— А вы кто такой? отозвался я наконец, сообразив, что шансы наши на жизнь и смерть равны.

— То-то и видно, что...

Неожиданный окрик помешал ему докончить фразу.

— Парфен! Зачем пугаешь людей?—и Семка Голубцов, мой новый товарищ из нашего отряда, вынырнул из-за ближайшей сосны и встал между нами:

— Москвич это. Слыхал, наверно? К нам прилетели недавно.

— Слыхал, да не видал, — ответил недовольным тоном старик и снова обернулся ко мне:

— А ты чего по лесу шатаешься?

— Просто захотел прогуляться.

— «Прогуляться!» — передразнил он. — Разве тебе здесь прошпект? Пора отвыкать от глупостей-то. Кажись, не гулять сюда прислали.

— И чего ты, Парфен, привязался к человеку? — вступился за меня Семка. — Ведь вот кабы не я, прострочил бы он тебя, как холстину, из автомата, ну и — лапти врозь.

— А ты иди своей дорогой, пустомеля, — огрызнулся старик, с презрением взглянув на моего заступника. Не простившись, он круто повернулся и пошел, размахивая карабином.

С молчаливым вопросом я обернулся к Семке. А он, к моему удивлению, восторженным взглядом провожал удалявшегося старика. Парфен шагал легко, высоко подняв голову, как журавль вскидывая длинные ноги.

— Ну и характер, право! — воскликнул Семка.

— А что это он регалии-то развесил? — спросил я.

— С ним насчет этого не шути,— предупредил Голубцов. — Полный егорьевский кавалер! В ту войну восемь раз ходил в штыковую атаку! Как-то старшина наш сдуру задел его: «Чего, мол, это ты, Парфен, николаевскими отличиями расхвастался? Постыдился бы». Хорошо, что сумел вовремя отскочить старшина. Парфен чуть голову не разбил ему прикладом. «Мне, — кричит, — наплевать на Николая, да и на тебя, дурака, вместе с ним. Я за Россию воевал и за это имею награды!» Потом как полоснул сверху донизу рубаху и начал считать раны. Живого места нет на старике — весь в рубцах да в пятнах. «Вот, — кричит, — мои отличия!» Еле успокоили его. Комиссар выговор объявил старшине, извиниться приказал.

— В каком же он отряде состоит?

— В отряд не записывается — один действует.

В самом деле, Парфен был как бы самостоятельной боевой единицей в лесу... Его знали во многих отрядах. Где бы он ни появлялся, везде чувствовал себя полноправным бойцом. И партизаны воспринимали это как должное, неизменно относились к нему с почтением.

Хорошо известен был Парфен и во всех окрестных селах, занятых фашистами. Он, как бывший председатель колхоза «Красное знамя», свободно заходил в дома колхозников, нередко захаживал и к старостам. Первые встречали его с уважением, вторые — со страхом. Он, как правило, появлялся в их домах неожиданно, имел странную привычку,—открыв дверь, совать в нее сначала ствол карабина.

Разговаривал Парфен со старостами властно и круто. Приказывал, к примеру, раздобыть два-три пуда соли и прислать в определенное место. Или велит смолоть на ветряке для какого-нибудь отряда зерно. И горе тому, кто ослушается Парфена!

Во всех деревнях был известен случай со старостой из села Урочье. В селе каким-то чудом уцелел племенной бык с колхозной фермы, который стоял во дворе старосты Бузина. Парфен послал ему записку и велел привести быка в лес на третий километр по Гаваньскому шоссе.

В условленный час Парфен пришел, но не туда, где была назначена встреча, а километра за полтора ближе по направлению к Урочью. Староста появился без опоздания. Он шел посередине широкого шляха и на веревке тянул упиравшегося быка. А позади его, по обеим сторонам шляха, маскируясь в кюветах, двигались фашистские автоматчики. Парфен лежал в траве и считал солдат. Их было свыше сотни. Старик пропустил солдат и благополучно скрылся в лесу.

Примерно через неделю после этого случая в Урочье произошло событие, о котором потом долго говорили. Ранним утром жители села обнаружили, что двор Бузиных распахнут настежь, а хозяин дома висит на воротной перекладине, высунув распухший синий язык.

На груди старосты белел лоскут бумаги. Когда немецкий офицер на машине подъехал к месту происшествия, переводчик, сняв с трупа бумажку, прочитал ему: «Приговорен к смерти за подлость перед Советской властью. П. Белов».

Парфен никому не рассказывал, как он привел в исполнение свой приговор: один ли это сделал или с помощью местных колхозников. Бузин был вздернут бесшумно, даже его домашние не слыхали. И быка Парфен не оставил...

Второй раз мне довелось встретить Парфена уже в отряде, и опять при необычных обстоятельствах. Дело было под вечер, в лесу. В сторонке от шалашей, под раскидистым деревом, весело потрескивал костер. Около него собрались партизаны. Приятное это занятие — сидеть в свободное время возле огонька...

Я подошел к костру, когда редактор отрядной стенной газеты «Гроб фашисту!» Гриша Воронин что-то с воодушевлением читал товарищам. Оказалось, что они обсуждают листовку, только что сочиненную Гришей. Листовка заканчивалась стихами

Затирайте, бабы, квас, 

 Ожидайте, бабы, нас

 С Красной Армией придем,

 Всех фашистов перебьем.

— А эта частушка для чего? — спросил один из партизан.

— Как «для чего»? Чтобы панику вызвать у гитлеровцев, — важно пояснил поэт.

— А вдруг они твою песенку обернут в шутку? Тогда и паники не будет, — выразил сомнение партизан, спрятав в густых усах ехидную улыбку.

— Ну как это ты не можешь понять простых вещей? — искренне удивился Гриша. — Ведь тут прямо и ясно сказано: «С Красной Армией придем, всех фашистов перебьем». Вот и пусть трепещут, ждут, когда придем...

Славный был юноша, этот Гриша! Восторженный, простодушный. До войны он заведовал клубом в Рославле и теперь в отряде, одержимый идеей наладить культурное обслуживание бойцов, все старался сколотить партизанский ансамбль песни и пляски. Гриша даже подготовил для ансамбля стихи, частушки, которые, увы, распевал пока один.

...На костре закипал чайник. Партизан, выразивший сомнение насчет стихов, достал из кармана пучок сухого кипрея и хотел было заварить чай. В этот момент будто из-под земли перед партизанами выросла фигура Парфена. Он молча обвел всех сидящих негодующим взором и с размаху ударил ногой по костру. Чайник опрокинулся, вода на углях зашипела, от костра повалил пар, смешанный с дымом. Не успели мы сообразить, в чем дело, как Парфен загремел:

— Кто разжег, ты, Гришка?

— Нет, Парфен Митрич, не я. Я только подошел, — скриводушничал оробевший поэт.

— Неужто не видите, что на корневище разожгли? Ведь засохнет дуб. Эх вы, варвары! Куда только командир ваш смотрит? И что за народ, ей-богу! — удивлялся Парфен. — Ничего им не жалко. Хоть весь лес сгори.

Широко расставив ноги, опершись на карабин, он выговаривал партизанам:

— Чтобы вырастить дерево, нужно десятки лет, а то и сотню. А загубить его можно в одну минуту. Понимаете вы это, безмозглые дурни!

Партизаны понимали только одно: в этот момент лучше всего промолчать, пока не пронесет грозу. На шум явился командир отряда Колесов.

— Вот, полюбуйтесь, что творят! — встретил его Парфен, показывая на костер.

Командир осуждающе покачал головой, соглашаясь С Парфеном, но еще не догадываясь, чем он разгневан. Чтобы поскорее уладить дело, отвлечь расходившегося старика, Колесов сразу заговорил с ним, протягивая руку.

— Вы, Порфирий Дмитриевич, очевидно, на партсобрание? (Парфен состоял в этом отряде на партийном учете). Оно сегодня не состоится.

— Как так?

— Часть коммунистов пошла на задание. И секретарь парторганизации с ними. Операция очень важная. Я хотел вас просить вот о чем: не можете ли вы дать нам одну подводу. У нас, как вы знаете, лошадей достаточно, но повозок мало. А скоро, пожалуй, придется в поход отправиться, — увлекая Парфена от костра, продолжал командир.

Проводив его взглядом, Гриша лукаво улыбнулся и, подмигнув мне, сказал:

— Видали, как расходился «комендант»?

— Какой комендант? — спросил я юношу.

— А Парфен Митрич. У нас его все зовут «комендантом» брянских лесов. Так и сторожит, боится, чтобы кто дерево не украл. Если, к примеру, вы при нем без надобности ветку сломите, то глядите, как бы он этой веткой не нахлестал вас. Сурьезный старик! И не подумаешь, что ему шестьдесят пять лет, — закончил Гриша, и в его тоне я опять услышал то скрытое уважение, с каким говорил о старом партизане Семка.

Обе эти встречи не вызвали у меня симпатий к Парфену. Казалось, он только и знал, что ссорился по любому поводу. Но в то же время в поведении старика было столько сознания своей правоты, достоинства и хозяйской уверенности, что он невольно возбуждал интерес к себе. В характере его угадывалась сильная воля, подчеркнутая независимость. Это можно было заключить и из отрывочных рассказов о нем. Мне очень хотелось сойтись поближе с этим человеком, но я не знал, как это сделать, да и — что греха таить! — просто побаивался его.

Вскоре, однако, желание мое неожиданно сбылось. По каким-то соображениям отряды, расположенные в Рамасухском лесу, должны были на время перейти за Десну и соединиться с основными силами партизанского края. Колесов послал утром за Парфеном, чтобы предупредить его.

— Так... — задумчиво молвил Парфен, когда командир сообщил ему о предстоящем передвижении, — оставляете, значит, Рамасуху? Немцы скажут, что вы испугались их.

— Так складывается обстановка. Да мы, вероятно, скоро вернемся.

— Понятно. Дело военное, говорить много не приходится,— рассудительно заметил старик. — Тогда я с вами отправлю своих, примерно около двадцати семей.

— Неужели так много?

— Вон как!— удивился Парфен. — Ты и не знаешь? Они у меня на базе живут. Когда фашисты сожгли Красную Слободу, Котовку, многие колхозники скрылись в лесу. Я их, понятное дело, взял к себе. Да ты не бойся, у нас есть лошади. Дети, старики поедут на подводах. Продукты тоже запасли. Пускай едут, за Десной им безопаснее.

Командир задумался. Его, видимо, смущало такое количество семей. Отрядам предстояло пройти километров сорок открытым полем, мимо сел, занятых гитлеровцами. Может быть, придется вести бои.

— Не свяжут они нас в дороге? До рассвета мы не успеем проскочить.

Случайно взглянув на Парфена, командир, к удивлению своему, увидел, что брови старика сошлись на переносице, глаза сощурились.

— Разве вы тут живете, чтобы себя охранять? Стоило ли для этого вооружать вас? — со злой усмешкой проговорил он. — Что ж, может, бросить людей на растерзание? Уж если для вас опасно, то я сам поведу их!

— Я, Порфирий Дмитриевич, не то хотел сказать, — начал Колесов, поняв свою оплошность. — Хотел посоветоваться с вами... Людей мы, конечно, не оставим.

Парфен что-то перебирал в трясущихся руках, отрывисто покашливал. Было видно, что он с трудом сдерживает себя. Желая поскорее окончить неудачно начавшийся разговор, Колесов добавил примирительным тоном:

— Пусть готовятся, сегодня в ночь...

— Хорошо, сейчас пойду собирать, — несколько успокоившись, сказал Парфен.

— А сами вы, надеюсь...

— Нет уж, благодарствуйте, — не дал договорить ему Парфен. — Останусь здесь. Чего мне, старику, уходить? Не бог весть как умна стратегия прыгать с места на место...

На этом, как говорится, инцидент был исчерпан. Если не считать, что Парфен ушел хмурым, что сильно огорчило командира.

Строясь в колонну, отряды подтянулись к опушке леса, готовые выступить в поход. С запада тяжело поднималась темно-синяя туча. Она медленно отрывалась от леса, обнажая свой нижний разорванный край, окрашенный багрянцем. В лесу начало темнеть.

Колесов подошел к Парфену, отозвал его в сторонку.

— Вы не сердитесь на меня, Порфирий Дмитриевич. Я не хотел вас огорчить, — с чувством сказал командир.

— Ну что там вспоминать, — ответил Парфен, прощаясь с Колесовым. — Удачного вам пути. Возвращайтесь скорее сюда.

Лес сразу опустел. Остались только две небольшие группы партизанских подрывников. Проводив отряды, мы возвращались обратно тем же путем. Но знакомые места вдруг сделались неприветливыми, пугали своей молчаливой угрюмостью. Туча расползлась по небу, закрыла все просветы в лесу, и деревья обступили нас со всех сторон, словно боясь, чтобы мы не ушли вслед за товарищами.

Тяжелое чувство одиночества овладело нами. Мы шагали тихо, с опаской, настороженно прислушиваясь.

Был август. Птицы уже не пели. Только зловеще где-то ухал филин. Подрывники двигались молча, словно в предчувствии беды.

— Что, ребятки, носы повесили? Пойдемте-ка ночевать ко мне, — с необычной для него теплотой в голосе сказал Парфен, угадавший наше настроение. — В лесу нам нечего грустить. Это наш друг и защитник.

Мы сразу приободрились, вспомнив, что сам «комендант» брянских лесов с нами. В этот момент его в шутку кем-то данный титул приобрел для нас новый ощутимый смысл.

— А найдется у тебя, Парфен, место для десяти человек?— заискивающе спросил Семка Голубцов, оставшийся с нами в качестве проводника.

— О месте неча печалиться. Лес большой, каждый кустик ночевать пустит, — ответил старик.

Он привел нас в свою землянку, врытую в берег крутого оврага, заросшего кустарником. Это было старое, неизвестно когда и кем сооруженное жилье. Поселившись, Парфен расчистил землянку, забрал стены молодыми сосновыми бревнами, расколотыми надвое, вывел наружу тесовую трубу. Внутри было темно и удушливо пахло прелью.

С Парфеном остались в землянке его сын, пятнадцатилетний подросток Петя, встретивший нас у землянки с винтовкой в руке, и старик-односельчанин.

— Скучно стало без народа, как после покойника, — заметил старик, зажигая фонарь «летучая мышь».

— Не каркай попусту, — остановил его Парфен, — собери лучше что-нибудь поесть людям.

— Это мы в один миг спроворим, — весело засуетился старик, привыкший, видно, беспрекословно повиноваться Парфену.

Он достал откуда-то сала, свежего меду в сотах и пресных лепешек.

— Медок липовый, душистый, — похвалил старик. — Это приношение колхозников. А за хлебушек извиняйте. Весь отдали сегодня переселенцам в дорогу.

Мы наскоро перекусили, выставили часового и, не раздеваясь, вповалку, улеглись на полу, устланном сеном.

На новом месте сон был тревожным и некрепким. В землянке было душно. Мы все проснулись рано, с рассветом, и поспешили на воздух. Но Парфен опередил нас.

— Умываться вот туда идите, к роднику, — сказал он, подходя с ведром воды.

Когда обутрилось, старик, угощавший нас ужином, наварил полное ведро свежей картошки и на жестяном противне нажарил сала. Расположившись на траве, поодаль от землянки, мы сели завтракать. Но едва успели приступить к роскошному угощению, как с двух сторон леса, почти одновременно, грянули два артиллерийских залпа. Люди сразу перестали жевать, прислушиваясь. Старый кашевар остановился с разинутым ртом, вопросительно глядя на Парфена. Прошло две-три минуты, раздалось еще два выстрела, потом один. Над лесом свистели невидимые снаряды и рвались с продолжительным гулом.

Рамасухский лес сравнительно небольшой. Артиллерийским огнем, пожалуй, можно было достать любую точку на его территории. Обстрел велся наугад, снаряды рвались то в одной, то в другой стороне леса. Нашей небольшой группе они, конечно, не могли причинить вреда, но все же мы чувствовали себя неспокойно.

На протяжении всего дня, через каждые пятнадцать-двадцать минут, с какой-то тупой аккуратностью приближался отвратительный свист, и каждый из нас тревожно прислушивался, стараясь определить, где должен лечь снаряд.

— Пускай стреляют, коль припасов некуда девать, — говорил Парфен, — жалко только деревьев много погубят, подлые люди.

Мы весь день старались разгадать, с какой целью немцы ведут обстрел. Если это артиллерийская подготовка перед наступлением, то она очень затянулась. День был уже на исходе, да и «цель» для обстрела слишком велика. Судя по тому, что ночью не было слышно боя, отряды прошли за Десну благополучно. Вместе с тем противник, несомненно, осведомлен об этом. Огромная колонна людей двигалась, по крайней мере, мимо десятка сел, затемно она не могла преодолеть всего пути.

Взвешивая все эти очевидные факты, мы тем более не могли постигнуть смысла предпринятого гитлеровцами обстрела.

Чтобы ответить фашистам на их выходку, мы решили ночью двумя группами отправиться на операцию — заминировать шоссейную дорогу, что идет через Рамасуху на Трубчевск, и железную дорогу на перегоне Почеп — Брянск. Но Парфен объявил, что он хочет отлучиться из лагеря, и просил подождать его возвращения. Ему нужно было встретиться с кем-то. В землянке он нам ночевать не советовал.

— Плащ-палатки есть у всех. Ложитесь где-нибудь в молодом сосняке. Он растет густо, и в нем сухо. Да чтобы, упаси бог, часовые не спали! — строго предупредил Парфен.

— Давай я с тобой пойду, комендант, одному неудобно,— предложил Семка Голубцов. Но старик отказался от его услуг:

— Обойдусь без тебя, Сема. Мне свидетелев не надо.

Прихватив свой карабин, Парфен зашагал, встряхивая на ходу торчащим в сторону правым ухом малахая. Нам оставалось только ждать его.

Вечером стрельба прекратилась, мы проспали спокойно и утром встали, когда уже начало сильно пригревать солнце. Артиллерийские снаряды свистели теперь реже, чем вчера.

— Тятька не пришел? — с тревогой спросил проснувшийся Петя.

— Да ты не беспокойся, голубок, придет, — ласково ответил старый кашевар, хлопотавший у костра. — Парфен у нас башковитый, любого германца вокруг пальца обведет. Вот-вот нагрянет.

Мальчик беспокоился целый день, но Парфен вернулся только к вечеру. Он пришел не один. Впереди его понуро шагал средних лет мужчина без шапки, с бледным лицом и густым кровоподтеком у левого глаза.

— Стой, сук-кин сын! — скомандовал Парфен и, сняв с левого плеча короткий обрез, потряс им в воздухе, потом с презрением бросил в сторону. — Вот чем воюют, бандюги.

Парфен вытер шапкой пот с лица.

— Подхожу к лесу от Петровского поселка, — начал он, — остановился отдохнуть. Слышу шаги. «Стой на месте!» — кричу, а он из своего поганого оружия в меня. Да промахнулся. А я ему угодил в плечо. Он и руки опустил.

— Что же это за человек?

— Полицай. Почепский бургомистр прислал его узнать, много ли в лесу партизан осталось.

— На кой же черт ты сюда тащил полицая? — спросил кашевар. — Что нам тут с ним делать?

— Как это что?—Парфен выразительно взглянул на липу, стоявшую рядом. — Поднимем его туда, пускай сверху считает партизан.

После того как старик отдохнул, закусил, он сообщил нам новости. Отряды прошли за Десну благополучно. Когда партизаны утром приблизились к Погару, что в пяти километрах от дороги, там началась паника. Увидев внушительную колонну, гитлеровцы оставили город и залегли на противоположной окраине в старых окопах.

— Перетрусили, стервецы, как крысы, поползли из Погара. Нашим туда бы заскочить, хоть ненадолго. Да не дыми ты табачищем своим проклятым! — внезапно прикрикнул он на старого кашевара, который слишком близко придвинулся к Парфену, почтительно слушая его рассказ.

«Комендант» был некурящим и не выносил запаха табака. Но сейчас не табак привел его в сильное раздражение. Сорвав злость на старике и для вида помахав перед лицом рукой, чтобы отогнать дым, Парфен продолжал:

— Мы вот здесь сидим, а немцы наш хлеб крадут. Колхозников насильно сгоняют на поля. Зерно фашисты увозят на склады, в вагоны грузят. Под метлу зачищают. Эх, напрасно ушли отряды в такое время. И какой это дурак распорядился! — воскликнул старик, уже плохо владея собой.

Сведения о хлебоуборке, начатой оккупантами, очень расстроили Парфена. Бывший председатель колхоза, он слишком хорошо знал, сколько труда вложили люди, чтобы получить урожай.

— Сейчас нам негоже сидеть сложа руки. В совхозе «Глушки» все амбары забиты пшеницей. Надо «красного петуха» подпустить, пока хлеб не уплыл в Германию.

Мы решили немедленно идти в «Глушки». Парфен снабдил нас бутылками с горючим. У меня были термитные снаряды, привезенные еще с «Большой земли». Для «красного петуха» они особенно удобны. Команда наша состояла из шести человек во главе с Гудковым. Народ подобрался молодой, сильный, бывалый, если не считать меня — «москвича».

Остальным четырем подрывникам Парфен тоже посоветовал сходить на операцию, только в другую сторону.

— Если подорвать ничего не удастся, — наказывал он, — хоть шуму наделайте, постреляйте в фашистов. Важно, чтобы они думали, что партизан в лесу много. Не зря бургомистр этого негодяя с обрезом прислал. Догадываются, что здесь никого не осталось.

Вспомнив фашистского разведчика, старик опять стал раздражителен, отпустил несколько сильных эпитетов в адрес партизанских командиров, оставивших Рамасухский лес.

Бегают с места на место, а на зиму сами без хлеба останутся.

Простившись с товарищами, мы еще засветло двинулись в «Глушки». Пробирались балками, ржаными полями. Пасмурная погода радовала нас, особенно когда начало смеркаться. Темная ночь для партизана лучше звездной, а тем более — лунной. Соблюдая тишину, мы беспрепятственно приблизились к совхозу на полкилометра, и только после этого пришлось маскироваться, ползти. Часовые у амбаров одну за другой выпускали ракеты, освещая все вокруг.

Но это нас не тревожило. Мы хорошо знали, что фашисты любят палить из ракетниц, даже там, где не нужно. Впрочем, свет был нам даже полезен отчасти. Мы легко разглядели расположение хранилищ, заметили, как расставлены часовые. У самого большого амбара было пулеметное гнездо. Три бревенчатых амбара стояли в ряд, почти вплотную примыкая друг к другу. Это облегчило нашу задачу. Мы насчитали десять солдат, одиннадцатый находился поодаль, около открытого бунта зерна, которое, видимо, некуда было ссыпать. Солдат сидел прямо на зерне и тихо наигрывал на губной гармошке какой-то чужой, непонятный мотив.

Это мирное занятие свидетельствовало о том, что фашисты чувствуют себя здесь спокойно. Лес, мол, далеко, бояться нечего...

Но охрана бодрствовала, ракеты беспрерывно взлетали в воздух. Мы подползли близко к амбару и более получаса лежали, обдумывая, как нам справиться со своей задачей.

— Давайте сделаем так, — шепотком предложил Семка: — Я подползу к тому гармонисту и кокну его. А потом начну стрелять по амбару. Может, они за мной увяжутся, вы в это время и подойдете.

Гудков одобрил этот план, но строго предупредил Семку:

— Если погонятся, удирай быстрее. Встретимся в поле или в лесу.

В военном деле постоянно сталкиваешься с неожиданностями. Даже в такой маленькой операции, как наша, невозможно предугадать, как сложится обстановка, хотя и кажется, что продумано все тщательно. В партизанской же войне «сюрпризов», пожалуй, еще больше.

После выстрела Семки часовые не погнались за ним, как мы рассчитывали, а все залегли около пулемета и открыли в сторону бунта густой огонь. Пулемет бил трассирующими пулями. Мне показалось, что дело срывается. Наш командир вдруг коротко крикнул: «Огонь!» и выстрелил из винтовки. Я послал в сторону пулемета очередь из автомата, единственного в нашей группе. У амбара произошла заминка. Фашисты больше не выпускали ракет, умолк и пулемет, заряженный трассирующими пулями. Опытный Гудков мгновенно оценил это обстоятельство.

— Вперед! Ура! — крикнул он и бросился к амбарам.

Мы бежали за ним, изо всей силы крича «ура». В темноте немцы, вероятно, приняли нашу пятерку по меньшей мере за взвод и, конечно, не выдержали. Зазвенели бутылки, вспыхнуло пламя. Я подсунул под угол амбара зажженный снаряд.

Через минуту мы уже спешно убегали, чтобы поскорее вырваться из полосы разгорающегося пламени. К нам присоединился и Семка. Вскоре в поселке, неподалеку от амбаров, загудели моторы. Фары машин, вероятно броневиков, поползли в нашу сторону. В воздухе свистели пули, слышались разрывы мин.

Но мы уже были на таком расстоянии, что ни фары, ни ракеты не могли нас достать. Темнота была на нашей стороне. Мы быстро двигались к своему лагерю, а за спиной полыхало зарево пожара.

До леса добрались уже под утро. Тут нас догнал самолет. Мы сделали по нему несколько выстрелов. Самолет с разворота ответил пулеметной очередью. Тогда мы поспешили под надежный кров деревьев. Парфен не зря называл лес нашим другом и защитником...

Углубившись в лес, мы сразу почувствовали себя как дома. Опасность позади, задание выполнено, теперь в самый бы раз отдохнуть. А Гудков уже, оглядываясь по сторонам, подыскивал удобное место для отдыха. Через минуту все растянулись на траве. Расслабленное усталостью тело ныло в приятной истоме, глаза слипались. И вдруг над ухом раздалась... музыка. Мы мгновенно вскочили, схватившись за оружие, и расхохотались. Это Семка, скорчив рожу, неумело, но старательно дудел на губной гармошке. Перестав смеяться, Гудков брезгливо скривил рот:

— Брось ее к черту! Вдруг он заразный был, паскудина...

— Не похоже, — солидно возразил Семка, — фашист степенно вел себя. Только автомат крепко держал. Даже мертвый не хотел отдавать.

Семкина шутка разогнала дремоту, и Гудков, воспользовавшись этим, предложил не задерживаться долго.

Утро было тихое, на траве низко лежал густой слой тумана, и мы шли в нем, как в молоке, не оставляя за собой никаких следов. Через несколько минут вымокли до колен, натруженные ноги от сырости стали сильно ныть.

В этих случаях, как о блаженстве, думаешь о бане, свежем белье... Но постепенно небо прояснилось, солнце грело сильнее, сгоняя росу. Незаметно обсохли и мы, чувство усталости притупилось.

— Может быть, посидим немного? — сказал Семка, умоляюще глядя на Гудкова. — Уж больно уморились.

— Стоит ли? До места осталось километра три, — ответил Гудков, устало шагавший впереди. Он обернулся к товарищам, как бы предлагая им решить вопрос об отдыхе. Внезапно раздалось несколько выстрелов. Предостерегающе подняв руку, Гудков остановился.

— Где-то около наших, — с тревогой сказал он, на ходу снимая винтовку, — поспешим, ребята!

Огонь усиливался. Сомнения не было — фашисты напали на лагерь. Мы быстро добежали до молодого сосняка, где ночевали сутки назад. Оттуда-то и стреляли наши товарищи по фашистам, подступавшим из соснового бора. Противников разделяло расстояние не более двухсот метров.

Мы подползли незаметно во фланг врагу. Открыли внезапный огонь. Немцы быстро начали отходить. Но, удирая, кто-то из них зажег сухой хворост под старой елью и та вспыхнула факелом.

Преследование фашистов заняло около часа. Непривычные к лесу, они боялись каждого куста, бежали кучками, ища кратчайшего выхода на окраину.

Возвращаясь к своим, мы подошли к тому месту, где дымилась старая ель.

— Дядя Миша! — крикнул мне Петя, и я не узнал его голоса. — Тятьку убили! — с невыразимым горем простонал мальчик и упал головой на грудь мертвого отца.

Парфен лежал навзничь с раскинутыми в стороны руками. Худое тело почти совсем потонуло в траве, и только длинный клин бороды, вздернутый кверху, странно чернел в серых метелках цветущего пырея. Обняв отца, Петя вздрагивал в рыданиях, и от этого борода Парфена колыхалась, словно от ветра...

— Петя... Поднимайся, Петя, — начал я и тотчас умолк, не зная, что можно сказать в утешение осиротевшему мальчику.

Позднее выяснились подробности гибели старого партизана. Когда Парфен увидел, что фашисты, отступая, подожгли хворост, он, не раздумывая, кинулся туда. За ним побежал и Петя, вооруженный винтовкой. Парфен принялся тушить на земле огонь, чтобы предотвратить распространение лесного пожара. Полицейский, притаившийся в кустах, выстрелил и попал прямо в грудь Парфену. Но он и сам не ушел далеко. Петя прострелил полицейскому живот, а потом подбежал и добил его прикладом. Только после этого мальчик весь отдался горю...

...На холме мы выбрали красивое место между дубом и березой и тут похоронили «коменданта» брянских лесов.

Старый кашевар обложил могилу дерном. Он работал неторопливо, тщательно. И все время около могилы неподвижно и молча сидел Петя. Лицо мальчика осунулось, сухие глаза, казалось, ничего не видели.

— Петенька, поплачь. Поплачь, сынок, легче будет, — ласково говорил старик, но мальчик не слышал его слов.

На этом можно было бы закончить рассказ о «коменданте» брянских лесов. Но мне хочется упомянуть еще об одном случае, происшедшем через две недели после его смерти. В тот день партизанский отряд «Засада» вернулся в Рамасухский лес.

Несмотря на усталость, командир места себе не находил, узнав о случившемся. Бледный и взволнованный, мерил он шагами лагерь и, казалось, вот-вот заплачет.

В это время ему доложили, что в лагерь пришел староста из села Бугры. Тучный, широкоплечий мужчина среднего роста с крупными чертами лица подошел к Колесову в сопровождении вооруженного партизана. Он снял фуражку, обнажив белую, словно обсыпанную мукой, голову.

— Что вам нужно? — спросил командир, явно недовольный, что его потревожили.

Седой человек взглянул на командира, вздохнул так, что под пиджаком всколыхнулась грудь.

— Я из Бугров, староста, — сказал он и замолчал, еще раз шумно глотнув воздух, — служил там по приказу... Порфирия Дмитриевича. Но об этом знал только он. Я опостылел своим людям. Через это поседел, но ослушаться Порфирия Дмитриевича не решался. А после его смерти никто не обелит мою опозоренную голову... Так пусть уж лучше свои меня расстреляют. Только прошу — не вешайте...

Колесов знал, что враг коварен, а его приспешники готовы на любую подлость. Бугровский староста поставил перед командиром трудную задачу. Он тяжело задумался,

— Уведите, — сказал он коротко.

Командиру не хотелось сейчас заниматься со старостой.

На могиле Порфирия Дмитриевича должен был состояться митинг. Готовясь к короткому выступлению, секретарь парторганизации Старков достал свою кожаную сумку, где у него хранились документы всех коммунистов отряда. Ему нужно было уточнить некоторые данные из биографии Белова. Он отыскал партийную книжку старого коммуниста, раскрыл ее и увидел маленькую бумажку, сложенную вчетверо. Он прочитал:

«На случай моей смерти!

Бугровский староста Силантий Бурнягин, родом из того же села, не предатель, а наш лучший коммунист и партизанский разведчик. Достоин награды. Что я и удостоверяю,

П. Д. Белов.

Мая 18 дня 1942 г.».

Записка была скреплена не только подписью, но и колхозной печатью.

...Когда окончился митинг и по лесу прокатился салют, Колесов поднял руку, требуя внимания.

— Вот этот документ, — сказал он, — еще одно свидетельство благородства покойного.

При гробовой тишине Колесов прочитал записку, переданную ему секретарем парторганизации.

— Товарищ Бурнягин сейчас здесь. Мы с радостью принимаем такого человека в свой отряд и решили передать ему оружие Порфирия Дмитриевича.

Командир знаком пригласил подойти к себе Бурнягина. Приблизившись, тот взял в руки карабин и, сняв фуражку, поцеловал его.