Цeлитель

Алексей Пройдаков

Целитель

Астана, 2015

Часть 1.

Ледяная купель

«…человек может исцелять болезни, направляя всё своё внимание на больную часть тела и посылая потоки мысли по характеру противоположные ментальным условиям, создавшим болезни. Очень важно помнить, что исцеление такого рода принадлежит всем людям. Каждый человек рождается с целительскими способностями, никто не может дать ему эту силу. Это одна из естественных сил человеческого ума, и эта способность не может быть связана с какой-либо определенной верой или учением».

С. Абедананда

ВСТУПЛЕНИЕ

«В 15 лет я обратил свои мысли к учёбе.

В 30 лет я обрёл самостоятельность.

В 40 лет я освободился от сомнений.

В 50 лет я познал волю неба.

В 60 лет я научился отличать правду от неправды.

В 70 лет я стал следовать желаниям моего сердца и не нарушал ритуалы»…

Так говорил великий Конфуций. Но в понятие «ритуалы» он вкладывал иное значение, чем принято теперь.

Честное слово, древние были умнее нас! Они изрекали такие истины, смысл которых до сих пор непреходящ. Они были религиознее нас – тогда предмет поклонения был осязаем. Они более нас почитали традиции и следовали ритуалам, потому что и тем и другим обладали.

Сегодня мы обожаем подмены.

Свою полную духовную опустошенность оправдываем пожертвованиями на строительство культовых сооружений. Которые, в свою очередь, выдаем за символы духовности.

Религия и духовность – это рядом, это близко, но – это не одно и то же.

Духовная культура – понятие многогранное и включает в себя не только знание молитв, но и произведений мировой классики: литературы, музыки, архитектуры, философии, многого другого. Точнее говоря, всё вышеозначенное – музыка, только варианты её воплощений различны: в звуках, строках, сооружениях. А ещё точнее – элементы той музыки, которая где-то существует глобально, всеобъемлюще, ею всё пронизано.

И ТАМ – она не редкое явление, а среда, в которой живут.

Сюда она прорывается, возможно, запланировано, как намёк на схему истинного творения, который и закладывает в нас понимание размера и глубины оригинала.

Её нам отпускают малыми долями, через отдельно взятых (иногда не лучших) представителей рода человеческого.

Так появляются гении, чаще – таланты.

Но всё идет ОТТУДА.

Молитвы – тоже произведения, раскодированные в слова символы общения с высшими силами.

Всё идёт СВЫШЕ.

Дружба и Любовь – тоже дар. Даже более.

Скорее всего, в прошлой жизни, с теми людьми, которых мы нынче любим и уважаем, нас связывали очень близкие, возможно, родственные отношения; за них мы волновались, переживали, готовы были рисковать, жертвовать жизнью.

И рисковали и жертвовали.

Когда один год сменяет другой, иногда происходят загадочные, почти мистические вещи: мы становимся добрей, лучше и чище, нас тянет к истокам, мы больше времени стараемся проводить с родными.

Так нашу душу посещает Создатель.

Но, к сожалению, возможно и другое. Года сменяют друг друга, человек становится старше. И вместе с этим кровавыми толчками его сердце и сознание заливает дурная кровь, он становится жестче, капризней, ограниченней.

Так нашим сознанием овладевает враг…

Вышеприведенные слова мудреца древности относятся как к человеку, так и ко всем его деяниям, вызывая потребность взглянуть на них со стороны, оценивая и взвешивая: а всё ли так?

Дело сжимает время и дело удлиняет жизнь; его отзвуки будут ещё долго колебать эфир после нашего ухода. Что ж, всё закономерно, ибо в этом мире мы только гости.

Годы идут, их не остановишь. Процесс старения отработан до тонкостей, но морщины на лица нам садят самые близкие люди.

Мы приходим и уходим, а всё остается.

Год ушел, год пришёл и так всегда. И, наверное, наступает пора задать несколько вопросов самому себе. Задать так, чтобы никто не посмел обвинить тебя в напыщенности, патетике или фразерстве. Задать несколько вопросов…

Какими они могут быть?

– В мире много слёз и чему ты более способствовал: их уменьшению, или увеличению?

– Стали люди счастливее от общения с тобой, или нет?

Их может быть много. Чем острее совесть, тем больше будет вопросов.

И если ты готов на них ответить беспристрастно, это и будет означать, что к тебе неслышно приблизилась мудрость жизни, что молодость прошла и наступила зрелость. Зрелость в мыслях, поступках, суждениях; зрелость, рождающая чувство ответственности перед людьми.

«Всё в мире зависит от того, сделаю я этот шаг или другой, скажу слово или промолчу…»

Всем придется задать себе несколько вопросов, рано или поздно, и храни нас Господь в наших ответах.

Глава 1. В чём Истина?

Я этой жизнью в меру покорёжен,

Хватил тоски, познал и боль и злость,

Но вот привык к твоим речам, несхожим

С тем, что мне раньше слышать довелось.

И что-то в сердце тронулось нечайно…

А.П.

Она ворвалась в мою жизнь неожиданно. Однажды просто пришла в редакцию газеты, которой я руководил, с бумагой от директора департамента медицины нашего небольшого горняцкого городка, с заключённой в ней просьбой «прорекламировать психотерапевта из столицы».

Была умна, проницательна, умела одеваться со вкусом. Изысканность эта была непривычной взору журналюги – провинциала.

Подружились, или стали приятны друг другу, мы почти сразу. И всё потому что она выбивалась из общего числа знакомых мне людей; точнее говоря, была не такой как все.

Всё в ней казалось необычным, всё было контрастным: облик респектабельной дамы не сочетался с рассуждениями уставной монашки, которые она выплеснула на меня при первой же беседе, на мой вопрос, что же такое «психотерапевт».

Странно в этом кабинете зазвучали слова о том, что люди должны любить друг друга, что нельзя на зло отвечать злом, что земная жизнь человека коротка, а мы ещё укорачиваем ее сами; что идет Битва на уровне душ, где-то вокруг нас, а мы ничего не ведаем; не в силах объяснить, почему иногда становимся добрыми, терпимыми, улыбчивыми, готовыми обнять весь мир; а иногда – нетерпимыми, злыми и раздражительными.

И я с тех самых пор стал мучиться вопросом: почему она выплеснула всё это на меня?

Почувствовала доверие, или я показался ей достаточно подготовленным к восприятию?

Говорила всем одно и то же?

Просто привыкла говорить, чтобы произвести должное впечатление?

Уверен был в одном: в нашем городке я это услышал самым первым.

Ей были известны ответы на все вопросы. Да и вопросы ставились так легко и обыденно, что, воображая себя грамотным и эрудированным, как-то вдруг начинаешь соображать, что это не совсем так.

Ведь тебе невдомек, что ты – центр Земли и именно ты – объект какой-то там великой Битвы; ты и тысячи тебе подобных. Из-за тебя бушуют катаклизмы, отзвуки которых лишь изредка прорываются к нам в виде снов.

«Ничего не бывает просто так», – часто повторяла она.

Значит, не бывает и просто снов: всякое сновидение информирует, либо предупреждает. А ещё говорят, что настоящие путешествия души подаются нам в форме снов и содержат важные сообщения из небесных сфер. Но необходима крайняя осторожность, потому что полезная информация часто смешивается с субъективными пожеланиями и искажениями, которые налагает наша эмоциональность.

Что ж, вполне возможно.

Но мне думается, что отключенный от рационального сознания мозг улавливает сигналы, идущие в наше подсознание, и даже на более тонком уровне, ибо при бодрствовании всё это заглушается именно сознанием, которое мелочно и суетливо, лениво и не любопытно.

Мы на мир приучены смотреть только тем зрением, которое дано от рождения, не пытаясь его расширить. Но, даже видя, мы остаемся просто созерцателями: картинку «в кадре» различаем, но то, что располагается за ним, для нас остается полным неведением.

Но ведь – это близко, это рядом, надо только протянуть ладонь: кадр – за кадром, горизонт – за горизонтом. А ты проходишь пару шагов и – горизонт отодвигается, кадр смещается в глубь.

Не скажу, что часто, но несколько раз сновидения преподносили мне подарки в виде строк. Обычно это были стихи.

Но однажды, незадолго до появления непрошенной гостьи, мне приснилась зима. Стою у глубокого оврага и читаю, будто репетирую:

«…Смотрю я теперь на заласканные беловолосой вьюгой дальние дали горизонта; на рассаженные, хоть и неумело, но верной рукой, издалека маленькие, словно клумбочные околки и, кажется мне, что присутствую при рождении гения. И знаю об этом только я – человек из грядущего.

Верится мне в наступление хорошего и доброго.

Если ошибусь, останется воспоминание, что вера эта была, пусть оказалась обманом…

А потом я вновь стану верить, но уже не так легко и беззаботно. Буду верить чутко и настороженно, заглушая всякий благой порыв цинизмом.

И даже тогда, когда на земле исчезнет последняя идея, которой можно отдать всего себя, останется вера в собственные силы.

Если же и она окажется миражом, единственным выходом будет – потрясти кулаками над головой в знак протеста, и закричать во весь голос, глуша звуки наступающей чёрной бури, которая должна неизбежно грянуть, сменяя идеалы добра и справедливости:

– Рождение гения отменяется до лучших времён. Вот вы, люди, только знаете, что отменяется какое-то непонятное для вас действо, а я-то знал, что именно должно было состояться!

Это моя первая беда.

И я знаю, что рождение гения уже никогда не произойдет, – это моя беда вторая и самая страшная. Ради этого я вывернул собственное сознание и прошелся по душам своих ближних».

Это было длинно и мудрёно, но запомнилось слово в слово.

Проснувшись, я машинально всё перенёс на бумагу, твёрдо надеясь расшифровать чуть позже.

«Если что-то происходит, значит, должно было произойти».

Мне эта фраза казалась безнадёжной и унылой: мы не в силах никому и ничему противостоять? Всё определено заранее? Но кем, как и почему?

Неужели от нас совсем ничего не зависит?

«Не ищи причин в ком-то, сначала разберись в себе. Разберись в себе, поможешь родным, затем друзьям. Представляешь, как изменится мир?

Понимаешь, каким может стать?»

Каноны, установки, афоризмы, прочая словесная эквилибристика.

«Цитаты из Библии, Данте, Шекспир, – все это разрушило маленький мир».

А ведь был «маленький» мир. Была жизнь, любовь, какое-никакое понимание происходящего…

«Многие думают именно так. А ведь мысль материальна и её отрицательная направленность, уныние и истекающая из них безысходность несут в себе такой негатив, который вряд ли поможет этому миру измениться».

Если мысль материальна, то, что говорить о Слове? Слово… сказал и – звук – исчез, уже не вернёшь, не поправишь, не изменишь.

Мне, с шестнадцати лет работающему со Словом, казалось, что я о нём знаю ВСЁ… Ну, если и не всё, то – очень многое.

И знал, что написанное слово можно исправить, неверное – заменить на иное, но не задумывался, что сказанное однажды уже нельзя – никогда – не поправить, не изменить.

«Вот именно: не поправить, не изменить. Поэтому к словам надо относиться особенно трепетно, считая их – законом».

Так мы беседовали. Разговоры утомляли, казались беспредметными. Честно говоря, поначалу я терпел все эти словоизлияния только из-за того, что она моя землячка из города целинников. По-нынешнему говоря, из столицы.

Она – то исчезала, то появлялась и никогда не объясняла причин. А если я спрашивал, отвечала:

– Просто так надо.

От неё пахло сиренью. Запах завораживал, потому что не был искусственным, и это только усиливало магию восприятия.

В своем непреклонном стремлении кое-что вдолбить в мою голову она проявляла изрядные усилия, но никакой беды в этом не наблюдалось. Скорее наоборот, меня умиляли её попытки.

Я тоже что-то знал, считал себя эрудитом, сносно оперировал цитатами из Библии. Иногда подтрунивал и ёрничал, иногда напускал на себя важный вид и нёс откровенную чепуху.

Многое мне тогда было недоступно.

А для неё не существовало пустых разговоров, пустых фраз и пустых слов. Ко всему – отношение вдумчивое и серьёзное, всё надо обсмотреть со всех сторон и подвергнуть фонетическому анализу.

Шуток не признавала, комплименты воспринимала почти враждебно.

Чуть позже все эти рассуждения, словопрения стали менее захватывающими.

Времени на беседы оставалось всё меньше. Я – то утопал в редакционной суете, то делал вид, что утопаю.

Она всё поняла и перестала приходить.

У меня отлегло от сердца. Отлегло, потому что я не понимал истинной цели её приходов.

А потом мне привиделось.

Я шёл по прихожей и вдруг впереди себя в полной темноте, но очень отчетливо, увидел человека: взгляд безумен, редкие волосы взлохмачены, руки трясутся.

«Господи! – подумалось с ужасом. – Как он оказался в моей квартире?»

А он поглядел на меня почти снисходительно, подошел ближе и упёрся пальцем в мою грудь.

– Сюда попало? – гнусаво спросил он. – Да, ещё бы чуть правее…И никогда, никогда ничего подобного не переживаешь…. А при сегодняшнем раскладе – будет. Обязательно, и ещё как будет! Успеешь хлебануть выше ноздрей.

Шаркая подошвами, отошел в сторону, продолжая разглядывать меня с крайним любопытством.

– Кого это пророчат в…

Внезапно закашлял, будто кто-то ему сжал горло.

– Значит, я полностью прав, – добавил удовлетворённо. – Грозит подобное, ой, как грозит…

Отдышался, как бы в забывчивости указал рукой в мою сторону.

– Страшно? – спросил участливо. – Вижу, боишься. Скажи, а почему ты там не боялся, а здесь стал трусом?

«Где это там?» – с шумом пронеслось вдруг по сознанию.

– Там это там, – ответил он жёстко. – И как можно было решиться на такое? Кто отказывается от своих воспоминаний?

Он опять подошёл ближе.

– В самом деле, стало невмоготу? Видимо, так и есть…Весь вопрос в том. Успел ли ты сделаться подлецом? Да, вопрос…Но подлецы не страдают вообще ничем, а бессонницей, тем паче. Значит, не подлец…

Он прошел в залу. Остановился посредине и воздел руки кверху.

– Там ищи ответы, – грянул его голос. Там и только там! А меня не бойся, я – это ты. Тебе неизвестный ты.

Он сузил глаза и вдруг спросил: – Хочешь узнать дальнейшую свою судьбу? Вижу, хочешь, но опасаешься. Так слушай…

И стал говорить. Его рассказ сопровождала музыка Грига. Мне вообще нравится Григ, но здесь он был некстати. Аккорды звучали всё грознее и настойчивей, голос визави всё тише и неразборчивей.

А он говорил, вещал, предупреждал, пророчил.

Но я ничего не разобрал. Ничего…Только предчувствие, глухое предчувствие поселилось в разобранной душе. И уже больше никогда не давало покоя…

Сердце подкатило к горлу и глухими толчками в нём колотилось.

Нащупал выключатель и, теряя силы, включил свет.

…Это я стою напротив разбитого зеркала.

_________________________

В своё скорое и неумолимое «приближение к полтиннику» я считал невозможным пересмотр установок на жизнь. Поздно. Она либо состоялась, либо нет. Да и стыдно: был таким, стал меняться; а человек должен быть упорным, твердым и…Должен! – и всё тут!

А если всё было ошибкой?

Если взгляды были порочны?

Если думал, что бодрствуешь, а спал?

Если душа покрылась чирьями и стала нарывать?

Если сердце и кровь переполнил гной, и ты уже начинал чувствовать его отвратное влияние на мозг, а выхода к исцелению не находил?

А если смешные, наивные утверждения этой женщины о добре и зле, о конечном торжестве справедливости, о возобладании духовного над материальным, всё-таки своевременны и современны?

Ведь не всё утонуло в деньгах и роскоши, мишурном блеске и призрачной славе. Должно же за всем этим внешним скрываться внутреннее.

Вечное. Не подверженное тлению.

«…Когда ты останавливаешься, или желаешь остановиться, в своём развитии, стремлениях, – тогда и наступает смерть. Постепенная. Вначале духовная….Страшно, неизбывно страшно, когда душа умрет раньше тела».

Я всегда над этим смеялся.

А может быть не всегда?

А может быть, не смеялся, а просто хотел быть как все?

А что значит «быть как все»?

Кто они – «все»?

Она – тоже «все»?

«Когда вы уходите из этого мира, вы ничего с собой не берёте, даже своё физическое тело. ТУДА уходит только душа, прошедшая горнило земной жизни, очищенная, освобождённая, полностью подготовленная для встречи с Создателем.

И, что самое чудесное, эта встреча непременно состоится. И человек, наконец, оценит всю тщету и суету земной жизни и сможет понять то, чего ему здесь понимать не полагается: где же правда?

Посмотри на звёздное небо, вдохни чистый воздух и представь себя в нездешнем краю: нет корысти, зависти, всегда звучит чудная музыка; чистота помыслов и стремлений – норма.

Так в чём истинный смысл?»

– Истина в том, что надо воспитывать и обеспечивать детей, выводить их в люди. А для этого необходимы и деньги, и имущество, и много-много всего.

Я был раздражён.

– Вы-то выдаете себя за этакую бессребреницу, но одеваетесь со вкусом и выглядите как светская дама. Кто вы на самом деле?

– Я – целитель, – ответила она твёрдо. – Это и только это имеет значение. Всё остальное – мираж, фантом, утренний туман…В том, что ты говоришь, есть смысл, но не надо его ставить во главу угла, бесконечно усердно поклоняясь. В погоне за всякими благами находится пол мира, а средств для всех не хватает, и люди начинают воровать друг у друга, обманывать ближнего; решать, кто главнее. А ведь из этого самого «кто важнее, кто главнее» произошло первое преступление на Земле. С тех пор их число бес конечно множится, чернота вокруг планеты неспроста.

– Очевидное нельзя отрицать, каждый выживает, как может, – ответил я, всё более распаляясь. – Вам хорошо, вы одна и всё ваше имущество умещается в дорожной сумке. Сегодня вы здесь, а завтра неизвестно где.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Тогда послушай. У меня всё это было, – она повела рукой вокруг. – И всему этому я знаю настоящую цену: рухнуло в одночасье, зыбким оно оказалось. И ты запомни раз и навсегда и передай другим, как человек, владеющий Словом: зыбко всё это. Однажды я пережила… Быть зависимой от внешних обстоятельств, то есть от кого-то, я никогда более не соглашусь.

Она задышала часто, словно в приступе. Но быстро пришла в себя и продолжила уставшим голосом.

– Меня предал муж, которого я любила многие годы, и которому хранила верность. Тогда со мной было по-настоящему плохо, я испытала и поражение и потрясение. Я хотела умереть. Но вместо этого на меня снизошел Дар.

Пришлось вздрогнуть мне. Я трепетно отношусь к словам, некоторые произношу редко и осторожно. К их числу относится и слово «дар».

Но она сказала «снизошел Дар» так легко и просто, будто говорила о том, что пошел дождь.

– Мне приснился Святой Целитель Пантелеймон. И Он сказал: «Ты дошла до определенной степени понимания». То есть определенная граница мной уже пройдена. Возможно, даже имела место клиническая духовная смерть. Но я смогла выжить и остаться человеком разумным. Разумеется, не без помощи Высших Сил, – человек слаб. И в благодарность за это, приняв на себя Их Дар, я стала просто обязанной помогать другим людям, стоящим на грани, или уже эту грань перешедшим.

Она вновь вздохнула, вспоминая. Но этот вздох был целебным, и её глаза засияли мне непонятными лучами Света.

– С тех пор я иду по этому пути… Училась, получала лицензии, сертификаты, хотя все эти бумажки имеют значение лишь для власть предержащих. Всё имущество я отдала детям, благо, они уже взрослые и смогут толково им распорядиться. Да, у меня всего лишь пара сумок… Дело вовсе не в них, имущество мне ни к чему… Лишнее, я имею в виду. Я призвана помогать людям! И знаешь, получается. В этом смысл моей теперешней жизни. Мне легко и просто помогать людям, потому что и делать-то ничего особенного не надо. Я объясняю им очевидное, чтобы они поверили в себя. Естественно, беру за это небольшую плату, мне тоже надо жить на что-то, хотя потребности мои невелики.

– Знаете, что особенно замечательно, – отвечал я твердолобо. – Каждый подобный рассказ (а слышал я их множество) сопровождается явлением Чудных пророков, Целителей, Апостолов… И никто не скажет прямо: «Зарабатываю таким образом, делать больше ничего не умею. Но ведь людям от моих сеансов не хуже, – это главное. Лучше им или нет – вопрос другого порядка». Разговоров об Истине я слыхивал немало.

И пристально посмотрел на неё.

– Я бы очень хотел узнать, в чём ваша Истина? И кто вы воистину?

Долго потом вспоминалось мне это жёсткое окончание разговора.

Она сразу как-то сникла, осунулась, даже посерела лицом.

И просто ушла.

Мне было почти не жаль. Либо «жаль» эта была упрятана где-то так глубоко, что казалась невидимой, стало быть – несуществующей.

Казалась.

Но вместе с тем, изнутри меня подтачивало.

Я вспоминал, как иногда легко было рядом с ней, как задушевно и певуче звучал её голос…

Ведь первое время я даже не пытался вслушаться в смысл слов – так только, иногда вставлял колкие замечания, больно её ранившие.

Я видел.

Но она опять возобновляла разговор, думала достучаться…

_________________________

…Утром я долго собирался, но всё-таки позвонил.

Мне ответили, что «целительша уехала и не сказала, куда, и на сколько».

«… с человеком, с которым можно вместе учиться, нельзя вместе стремиться к достижению правильного пути. С человеком, с которым можно вместе стремиться к достижению правильного пути, нельзя вместе утвердиться на этом пути. С человеком, с которым можно вместе утвердиться на правильном пути, нельзя вместе действовать сообразно обстоятельствам».

Конфуций «Лунь Юй»

(«Беседы и высказывания»)

ВСТУПЛЕНИЕ 2

Когда неверие захлестнуло всё и вся – Тьма безгранично господствовала повсюду, сея разорение и смерть.

Пытки в подвалах инквизиции становились всё изощреннее; беспрерывно горели костры, сжигая самые светлые умы человечества.

Отцы церкви так воинственно решали, в кого верить пастве, что на пути воплощения в жизнь такого решения, уничтожали громадное количество всех, кто хоть немного не соответствовал ими же созданным канонам…

И окончательно подорвали свой авторитет. Теперь им мало кто верил.

Теперь их вера держалась исключительно на страхе.

Оно и понятно, когда служители культа начинают пытаться толковать Господню волю, вместо того, чтобы учить людей, как найти к Нему внутренний путь, – религия утрачивает своё основное содержание и становится абсолютным орудием тёмных сил.

Надломилась вера, как один из столпов цивилизации.

И цивилизация стала на краю гибели.

…приходили пророки, являлись мессии, которые и пошатнули безоговорочное господство Тьмы. Они не дали окончательно пасть миру людей.

Но люди в полной мере испытали ТЁМНЫЕ рецидивы, в стремлении противоположной стороны вернуть утраченные позиции: борьба началась за отдельные человеческие души.

Мир, расколотый на два лагеря, опять сходился в единоборстве, но на другом уровне.

Мирное сосуществование двух диаметрально противоположных миров всё-таки оказалось невозможным; ибо Свет – Добро, а Тьма – Зло, хотя и находятся в одной плоскости.

Столкновение миров всегда грозит катастрофой.

Если между двумя цивилизациями всегда возможен компромисс, слияние: мыслей, взглядов, мировоззрений, то между двумя разными Мирами возможна только борьба до победного конца.

Всё зависит от того, что выберут люди.

А люди колеблются, люди ищут простых и доступных развлечений, деградируя в этих поисках настолько, что корысть высится над всем; вечно жаждущая корысть толкает их торговать душой и телом, совестью и честью. Корысть устанавливает правила и придумывает лозунги. И нет отныне никаких правил. А лозунг один: возьми любой ценой. Любой!

Какой-нибудь никчёмный чинуша возмутится, о, как он возмутится! Как будет доказывать, что подобного не бывает, что подобное может происходить только в возмутительных сочинениях. Придумка…Придумка? К сожалению, нет…

Это происходит, когда ожирение души достигает немыслимых размеров, когда выхода из этой благополучной, на первый взгляд, жизни не существует вовсе, когда опустошенность вначале появляется в голове, а затем меняет внешний облик.

И вот однажды, с каким-то непонятным восторгом, скажешь ты светло и здорово: «Всё!» Но мгновение спустя, тебе станет ясно, что не светло и не здорово ты сказал, а слово «всё» вырастало из твоего горла, как корча.

И душа твоя сделается домом, из которого каждый день уходят дорогие тебе люди. И каждому хочется крикнуть вослед: «Воротись!»

Но станешь ты только кривляться, будучи в патологическом несостоянии преодолеть отвращение к самому себе.

Ты был бы рад и сам покинуть этот дом, только бы не видеть, как уходят дорогие тебе люди.

Но уйти от себя невозможно.

А потом неумолимая судьба, твоё предначертание поставят тебя перед выбором: Тьма или Свет. И никто не виноват, и ничего не поделаешь, мы так устроены, мы должны быть заполнены или тем, или другим, – третьего для нас не существует.

И ещё. Ты обязан будешь это сделать, ибо от твоего выбора зависит: устоит мироздание или рухнет. И нового в этом нет ничего. В нашей жизни мы всегда стоим перед выбором. Но не каждый желает это осознать и увидеть. Потому что осознать, значит, быть готовым, а увидеть, значит, сделать.

А пока ты мыслишь над выбором, почувствуй, как бездарно уходит время земной жизни; сколько несправедливостей произошло за это время; познай, что за них в ответе – ты и только ты.

И помни, если Тьма сулит лёгкое и быстрое блаженство, то Свет – долгий и суровый путь Очищения и Покаяния.

Ты уже в эпицентре борьбы.

Почувствуй это. Прикрой глаза и оцени картины, которые теснятся в твоём воображении. Взгляни на них глазами своей души и ответь: чего она жаждет более всего.

Не пренебрегай содержанием снов, которые помнишь, ибо сны зачастую являются для того, чтобы указать нам на скрытые возможности.

Будь внимателен к людям, встречай каждого с улыбкой и не «по одёжке», ибо любой человек, встречающийся в дороге, несёт для нас сообщение исключительной важности, либо поможет раскрыть пути для нового понимания истинной сути мироздания.

И только наша собственная способность вникнуть в это, наша внимательность и проницательность, сделают возможной расшифровку.

Помни о том, что ты – творение Создателя, а не его противоположности.

И не забывай о том, что борьба идет столетиями, не прекращаясь ни на минуту.

Глава 2. Мир творят чистые помыслы

О, вечная тайна несказанных слов,

Несделанных дел, так и канувших в Лету!

Наверное, это была не Любовь,

А просто такие мгновения Света.

Но всё на планете устроено так:

За Светом всегда надвигается мрак.

А.П.

Это была пора золотой осени – времени года, мне особенно дорогого.

Тусклые оттенки души постепенно превращаются в яркие, но прозрачные краски. Хрустальная даль преломляется под лучами светила и выдаёт доселе невиданные, незримые в обычное время грани.

Всё обострено: чувства, желания, мысли; всё приобретает ранее неведомые стороны, готовясь встретить суровые степные морозы.

А воздух! Какой осенью воздух!

Солнце напоследок дарит людям такую ласку, такое умиротворение…

И – ни ветерка.

Я любил в такое время года ходить пешком на работу.

На душе спокойно, ибо знаешь, что в редакции тебя ждут милые люди, способные быть соучастниками твоих замыслов, соавторами идей и успешно воплощать их в жизнь.

_________________________

Вчерашний день, когда я узнал о внезапном отъезде «целительши» не выбил меня из колеи: я утонул в обычной суете, делал повседневные дела, подписывал рядовые бумаги, вычитывал тексты…

А когда выходил покурить, в минуты блаженного отдохновения в голове стучало:

«Как о воде протекшей будешь вспоминать».

Честно говоря, не мог вспомнить, откуда это? Наверное, из Библии.

Оттуда исходит вся мудрость?

Оттуда мы цитируем, даже не упоминая источник?

Можно сказать, что я ожил.

Так думалось, так казалось.

Отъезд Йен (так я называл её про себя, по имени чародейки Анджея Сапковского, вначале с иронией, потом просто привык), повлиял на меня благотворно.

Перестали давить эти «не делайте зла своему ближнему, даже если он этого заслуживает», «любите врагов своих».

Я перестал чувствовать себя глупцом – эта роль не для меня, я привык быть над всем: суетой, обстоятельствами, обыденностью. И когда появляется человек, одним своим присутствием перечеркивающий всё, чего ты добивался долгие годы, поневоле начинаешь чувствовать себя неуютно.

Согласен, кое в чём можно поступиться, но моё отношение к Слову!

Разве не был я к нему бережен и трепетен?

Разве не берёг и не лелеял?

Да, я относился к нему так, как меня учили всю мою сознательную жизнь – материалистически.

Написанное – одно, как говорится, «не вырубишь топором», но сказанное – звук, сказал и ушло, исчезло навсегда.

Сколько, например, различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения.

Радость человеку в ответе уст его, и как хорошо слово вовремя.

К Слову – ясно.

Что же касаемо отношения к людям, то здесь наверняка не обошлось без накладок.

Скажем, к той сизой физиономии, которая копается в контейнере с мусором, я не могу (при всем желании) относиться так же, как к своим ребятам на работе. Они трудятся весь день, невзирая на усталость, они творят, они питают семьи…

Я не прав?

Тогда бросьте в меня камнем.

Я отношусь к людям согласно их достоинствам, только и всего. Правда, иногда кричу на сослуживцев, матерюсь даже, но не унижаю, не оскорбляю.

В притчах Соломона сказано: «Вспыльчивый человек может сделать глупость; но человек, умышленно делающий зло, ненавистен».

Умышленно я зла никогда никому не делал, значит, не могу быть ненавистен. Да и сотрудники меня уважают. С этим – порядок.

А она зудит:

«Прошу тебя, будь терпимей. Не надо кричать, ругаться нет нужды. Люди и без того осознают, каждый по-своему переживает. Плохое же настроение идёт по цепочке, передаётся от человека к человеку. В результате, всю эту чернуху принимает Мать-Земля, а ей и без того тяжко. Она и без того дышит через раз и иногда выдыхает такое, что целые континенты начинают дрожать, задыхаться или гореть».

Это точно, но, родные мои, чего ж вы хотите? Я вроде как человек самостоятельно мыслящий и не могу в угоду заезжей гастролёрше переделывать себя под корень.

Даже если она тысячу раз говорит только правильные вещи.

У меня взрослые дети. Как они посмотрят на перемены во мне?

«Папа стал другой» – представляете?

Я сбавил шаг и призадумался.

А если папа станет лучше, душевней?

Если у него появится свободное время, и он его станет проводить с семьей?

Если он перестанет выдвигать самому себе различные трудности, которые потом будет героически преодолевать в выходные дни?

Если в его манере общения станет чаще проявляться заботливость и мягкость?

Если он перестанет корчить из себя великого деятеля и станет обычным писакой?

Если он, наконец, начнет признавать какие-то авторитеты, и тогда некоторые сложности исчезнут сами по себе?

Если…

Я встряхнул головой, как конь на водопое, и огляделся: почти пришёл. Но времени еще немного оставалось, и я присел на лавочку в аллее. Закурил.

И стал пытаться выискать в своей биографии хоть какие-то позитивные моменты.

Выискал. Они были.

Немного успокоился.

Минусов тоже хватало, но проскальзывали они почти неуловимо.

А если покопаться? Если углубиться и извлечь из тайника памяти то, чего я даже ближайшим друзьям не поверяю?

Нет. Сегодня – не день избиения младенцев.

Да и друзей настоящих у меня нет.

Вернее, все они – в прошедшем времени.

Особенно было жалко терять Серёгу Гонина. Настоящий друг, коллега по цеху поэтов, честный и верный товарищ он переехал в Ивановскую область России. Мы не общались уже почти десять лет. И я думал, что он отошел в прошлое, как всё самое лучшее. Мне не хватало его ироничного взгляда, хлёсткого замечания, или жеста одобрения. Действительно не хватало.

Я опять вернулся к Слову. Это больше всего не давало покоя. Я – работник прессы, выпускник единственного в мире «писательского» института, служитель Слова.

Я мало о нём знаю?

Быть может.

Допускаю. Мало знать, в данном случае, значит, стремиться узнать больше.

На чем зиждется слабость людей? Как раз на этом.

Сами придумали слова, сами разделили на хорошие, плохие. Теперь какие-то вслух произносить прилично, а какие-то лучше вообще не произносить.

Где логика? Зачем придумали?

Слово состоит из звуков. Маленькое – из одного-двух, большое – из десяти и более.

Звук всё равно остаётся только звуком.

Йен позавчера сунула мне в карман какую-то бумажку. Что в ней?

Я достал скомканный листок и развернул его. И вот что там было.

«Язык мудрых сообщает добрые знания, а уста ярых изрыгают ярость.

Кроткий ответ – древо жизни, но необузданный – сокрушение духа».

Господи! Скажи, какое дело до меня какой-то приезжей даме? Почему она не могла равнодушно пройти мимо, или обратить внимание на кого-нибудь другого? Чем ей мог приглянуться обычный, ничем не примечательный, пожилой, лысоватый человек, небольшого роста?

Она думает о моём воспитании. Дабы не «изрыгал ярость». Ну, какое дело ей до наших гневов и печалей? До наших слов и добрых знаний?..

Конечно, это из Библии.

Я в дни общения с ней стал почитывать Библию.

И сам кое-что запомнил, и даже могу процитировать.

Прежде всего, классическое, которое все знают, но – подозреваю, не до конца.

В начале было Слово, и слово было у Бога, и слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё через него начало быть, и без Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

Это из Святого Благовествования от Иоанна.

Знакомо вам такое: тьма не объяла его?

Это Слово не объяла тьма, понимаете?

И оттуда же.

И Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и Истины.

Вот вам и поэзия, вот вам и проза.

Словом можно убить и можно вылечить.

Это вы понимаете? Так сколько жертв на вашей совести?

Кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от беса душу свою.

Проще говоря, за базар надо отвечать. Это по-нашему, по-современному, по-горняцки.

А где же непорочность языка, где борьба за чистоту оного? Ведь современная молодежь говорит сегодня так, что интеллигент девятнадцатого века мог понять лишь половину сказанного, а то и меньше. И это при условии, что он не упадёт в обморок от услышанного. Ладно, с этим потом. Далее.

Чистые слова – чистые мысли.

А если наоборот?

Если говорю одно, а делаю другое, но не потому что плохой – расклад паршивый.

Всё равно трепло, даже при смягчающих обстоятельствах.

А где вы видели, что «разрушенный» изнутри человек говорит дельное? Он несет чушь, ахинею, которую малограмотные, но фанатично настроенные люди, пытаются выдавать за предсказания, пророчества…

Пророки – особая каста бессребреников, они всегда были одиноки и безумны. Но в минуты, когда на них капало с небес, они выдавали такое, от чего можно было только хвататься за голову. Но это для тех, кто верил.

Так из чего сотворено сознание пророков? Из какой глины слеплен мозг, с одной стороны полностью деградированный, с другой – отмеченный Создателем?

Человек состоит из энергий. Значит, мысль энергетична, она живёт, действует и творит. Вот только что? – какие помыслы в тебе, таков ты сам.

Иначе говоря, что задумал, то совершил.

Сумбур мыслей. Перескакивание с одного на другое. Лихорадка сознания.

Я чувствовал себя медведем, которого учат танцевать. Но, по словам Дидро, «танцующий медведь очень несчастное животное».

…Это было до обеда. Но ближе к вечеру я всё чаще ловил себя на мысли, что гляжу на входную дверь, ожидая прихода Йен.

Ненормально!

Я всем сознанием не хотел этого, но душа твердила обратное.

Увы, я ждал.

Я ждал, что она войдет и – в кабинете сразу станет светлее.

И я услышу очередные рассказы из целительской практики…

«Пришла сегодня женщина, настаивала, чтобы никто не проведал о том, что она ко мне обратилась. Уверена, все её знают…Жена или любовница кого-то из ваших местных бонз».

Потом присядет, спросит, как у меня сложился день и, не дожидаясь ответа, продолжит:

– Представляешь, пришел сегодня мужчина, кинул на стол деньги и заявил: «Лечи на эту сумму. У меня с собой больше нет, но сторгуемся».

– А вы?

– Выгнала, – ответила она равнодушно. – Он говорил на «ты», во-первых. А во-вторых, я таких, не осознавших, не пользую.

Немного помолчит, сосредотачиваясь.

– Я же хочу им помогать, – скажет, отчаиваясь. – А не просто предлагаю какой-то залежалый товар.

Наши беседы вошли в привычку, и я уже не мыслил вечеров без этих словопикировок.

Она говорила, я возражал: иногда аргументируя, иногда выделываясь.

Я считал себя носителем прогрессивных идей, а её – погрязшей в прошлых веках.

Вечером я тихо шёл домой по тёмной аллее, деревья которой были опалены последним жаром уходящего на зиму солнца.

Асфальта тротуара не было видно из-за навалившей листвы, которая хрустела под ботинками просяще и жалобно.

За день, конечно, основательно уставал, но усталость была приятной, рабочей. И я знал, что дома меня ждёт ужин, телевизор, словом, желанный отдых – главная составляющая жизни любого писаки, ибо без надежного тыла ничего невозможно.

Мне сразу с удовольствием вспомнилось, как на первом курсе, мне, ещё зелёному пацану, об этом говорил Валера Дашевский, уже тогда состоявшийся писатель, один из любимых учеников великого Григория Бакланова.

Часто, особенно в последнее время, вспоминаются эпизоды из быстро промелькнувшей московской учёбы. Беда ли навалится, или недовольство жизненным укладом ударит по голове внезапно, то и начинаешь соображать, а использовал ли я возможности, учёл ли обстоятельства…И прочее. Вспоминать необходимо, но сожалеть – пустое занятие.

Осень – ностальгическое время года, вливающее в кровь все запахи весны и лета, а ещё легкий их тлен, кружащий голову. Но душа трепещет воспоминаниями, потому что подводит итоги, порой неосознанно. Душа собирает урожай. А я вспоминаю свою родину в осенних уборах.

Я брожу по тропинкам Баймана и Карагача – лесам моего детства, купаюсь в озере Жарлыколь, встречаю одноклассников и односельчан.

О них мое слово, о них и слеза моя и грусть моя древняя, словно сказание.

О, осень! Как жестко ты напоминаешь о том, как мне хочется вернуться домой, к беззлобному небу и чистому озеру.

Я боялся признаться себе в том, что Йен мне попросту не хватает.

Утро было туманное.

Тихо моросило.

Асфальтовая дорога покрылась пупырышками дождя…

Тучи обложили землю, укутав всё влажным, плотным, тусклым.

На душе тоже царил сумрак.

Осиротело глядели дома, даже в которых горел свет.

А те, где люди ещё спали, либо уже ушли на работу, вовсе казались брошенными.

Я всегда любил такую погоду, всегда внутренне радовался хмурому небу и отсутствию солнца; мне нравился мокрый асфальт и кучи листьев, дымящихся у дорог и тротуаров.

Скользят по щекам дождинки.

Прохожие, едва различимые под зонтами, спешат по своим делам и им невдомёк, что человек ищет человека.

Господи! Добавь немного света! Дай мне возможность увидеть, вдруг она пройдет рядом со мной…

Я всегда любил пасмурную погоду и полумрак. Над этой моей странностью коллеги даже подшучивали: кому по душе хмарь, у того на душе нечисто.

Почему я не любил солнечный свет? Не знаю, не уверен.

Уверен лишь в том, что больших грехов на мне нет, я не вор и не убийца. Прятаться мне не от кого, да и незачем.

В самом деле, злодей или вампир? Крови не пью, а зла… Зла я не делал. Если кого-то, когда-то огорчал – простите от души.

Делая зло ближнему, не осознаешь, что делаешь зло только самому себе.

Мне показалось, я слышу её голос.

Это вы, мадам?

Откуда вы свалились на мою бедную голову?

Всё прожитое время я был уверен, что делаю всё правильно.

Почему же теперь в сомнении?

Наверное, в самом деле, что-то совершал не так, рассуждал не так, поступал не так. Настолько НЕ ТАК, что мне (дабы на путь истинный наставить) прислали Человека.

А кто прислал? Для чего?

Глупости. Только и осталось, что в мистику удариться.

А там, как в любой религии, объяснения легки: сверхъестественно всё, в чем мы живём: небо, дома, деяния.

Может быть, просто с возрастом, наступила пора посмотреть на всё другими глазами. Сорок пять лет – в самый раз переходить на иную платформу мировоззрения.

Тяжкие раздумья преследовали меня всё это время, но я не знал их истока.

Теперь мне ведомо, теперь мне многое открылось.

Всё было. Всё помню.

Крутилось сумасшедшее колесо. Спрыгнуть с него казалось невозможным, настолько глубоко чернота поселилась в душе. И ничему и никому, казалось, не под силу вытащить наружу всю эту безобразную массу грязи, нелепицы, пустоты.

Жизнь теряла смысл даже тогда, когда он в ней появлялся.

И вот приехал человек, доселе мне неведомый.

И под воздействием её мелодичного голоса, незримых манипуляций, молитв, которые брались неведомо из какого источника, и неистребимого запаха сирени, – всё это попёрло из меня.

Я стал переоценивать ценности; взвешивать, а ценности ли это?

Я стал строже относиться к себе и терпимее – к людям.

Я стал более независим с начальством; соображать, что кроме работы на свете есть ещё что-то.

Я стал внимательней к жене, я вспомнил о детях.

Понимаете, я стал плакать, когда есть повод; я почувствовал способность к самопожертвованию.

Я стал входить в положение людей и помогать им.

Я почти перестал ненавидеть.

Но следом за этими мыслями кто-то нашептывал другое: «Чего ты дергаешься как марионетка? Ну и что? Приехала баба, наболтала всякого и уехала. А ты теперь соображай, мучайся, как придурок. Она же разъезжает по городам, стрижет бабки и охмуряет доверчивых простаков. Тебя что, мало обманывали и подставляли?»

О-о-о, помню!

Стоп, гадости лезут в голову в то время, когда должен возобладать позитив.

Хорошее слово «позитив», но уж больно непонятное, как и само состояние.

«Да, в самом деле, подозрительно получается. Не хочу, не буду…Работать по-прежнему, делать своё дело, мысли – по боку. Я ведь взрослый человек и на меня не так-то просто воздействовать; не та-ак просто выбить меня из седла. Я – состоявшийся человек, тем и горжусь».

Но следом за такой уверенностью опять крались сомнения. Ведь неспроста всё это, ведь не просто так она явилась ко мне, выбрав из полутора сотен тысяч? Зачем? Может быть она так, от нечего делать, рассыпала свой бисер перед…

Нет, конечно, нет, в её словах для меня затаилось нечто новое.

И не скажу, что совершенно новое, но – звучащее по-иному.

В теологии я не силен, в экстрасенсорике – тем более. Но Слово…

Это всё о Слове.

Опять о Слове.

О Слове, в котором я считал себя докой. Я думал, знаю о нём ВСЁ.

Или очень много.

Оказывается, и здесь меня ждало разочарование.

И здесь я был почти пустым местом.

А ведь в городе, да и в области я – не из последних писак.

Кто не согрешает в Слове, тот самый совершенный, могущий обуздать и всё тело.

Как вам это выражение, уважаемые «плясуны на фразе, торгующие пафосом»? А уж сколько раз «согрешившие в слове», можно со счета сбиться.

И где уж нам до «человека совершенного», дорогие коллеги?

И почему мы всё время ищем его не там, где он есть?

А где он есть? Кто знает?

Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков…

Вот и выходит, что Слово – всему начало и всему конец. Слово, которое, как оказывается, и есть дело!

Самое странное во всём этом то, что человек, не имеющий никакого отношения к письму, заставил меня иначе посмотреть на Слово.

Словом возвышают и унижают, возносят и низвергают, приводят в восторг и ужас… Словом лечат и калечат.

Раздумья, раздумья…

Где им начало?

Где их конец?

Зачем всё это? И кому в мироздании стало легче от того, что моё душевное равновесие пошатнулось и грозит исчезнуть навсегда? Кому моё существование вообще может как-то мешать и чем-то грозить?

Воспоминаний в этот день было предостаточно, я ими жил.

О чём-то вспоминал с удовольствием, о чём-то с негодованием, о чём-то со стыдом.

Стыдно было восстанавливать в памяти свою физиономию, когда я изображал эдакого убитого работой журналюгу, которого все домогаются, а он отбивается от предложенных тем, выбирая на вкус.

Стыдно было вспоминать снисходительность, с которой я выслушивал Йен. А она продолжала говорить, хотя видела, что цели не достигает.

Одного не пойму, почему она тогда не отвернулась от снобствующего субъекта?

Каким вдохновением горели её глаза, когда она рассказывала о поездках в Боровое!

– Идешь по лесной тропинке, подставляешь лицо солнцу, насыщаешься его энергией, добром, светом. Мне хорошо! Мне никого и ничего не надо. Только я и природа. Только она восстанавливает мою энергетику, солнце насыщает, делает сильной и даёт возможность принимать в себя негатив пациентов. А они, в большинстве своём, приходят с такой чернотой в душе! Моя задача – избавить их от этой черноты. И вот, помимо всего прочего, чтобы ускорить процесс восстановления их энергетической оболочки, я им рассказываю о речке, соснах, траве, солнце… Словом, о том мире, в котором я живу всегда.

Она живёт в созданном ею мире, и он не материален. Она сама сотворила свой мир и пребывает в нём по необходимости, независимо от времени года. Он светится в её глазах. Первоздан и не тронут цивилизацией.

Какие помыслы, такой мир.

Её мир – солнечный, сплетенный из узоров добра и справедливости. Она делится этим Миром с другими людьми, пытаясь заронить в их душах хотя бы его часть, которая способна исцелять.

И даже если не исцелить, то человек просто узнает, что он – этот Мир – существует, что есть не только секс, алкоголь, наркотики, а ещё что-то красивое и светлое, насыщенное яркими красками и, увы, большинству пока недоступное.

На меня Йен растратила столько сил и времени. Зачем? Не знаю.

Я могу пойти только от «наверное». Наверное, она узрела во мне столько грязи, неуверенности в себе, своём завтрашнем дне. И это, несмотря на видимое благополучие.

Мне и самому стало казаться, что не всё так хорошо. Я пытался вывести некую формулу боязни. Чего я боюсь? Оказалось, многого.

Я всегда боялся:

– несчастий с моими детьми и другими родными;

– подножек недоброжелателей, друзей;

– измены;

– финансовой неустроенности;

– глупости, подлости людской;

– многого другого.

Она пыталась вселить в меня уверенность, но так и не достигла цели.

Она говорила, что всё плохое кроется внутри нас и только в нас, что все перемены надо начинать с себя.

Представляешь, когда это пойдёт по цепочке – от человека к человеку, как быстро может измениться ситуация. Каким может стать мир в короткие сроки!

Когда-нибудь обязательно станет. Но выправляться ситуация начнет после того, как неизмеримо возрастет число Целителей Мира.

Может быть, и я смогу стать хотя бы проводником их идей? Кто знает.

Но почему я? Других много. И не менее, а более достойных, ждущих своего часа.

Ибо, во все времена, на всех континентах рождаются одинокие люди, которые с их бескорыстностью, правдивостью, человеколюбием, непротивлением, добротой, напоминают обитателей иных миров, где давно забыты распри, зависть, корысть, насилие. И они, наверное, не понимая, где находятся, начинают втолковывать здесь – обычные для них, но непривычные, а порой и враждебные нам, истины. Они не понимают, за что их начинают гнать, преследовать и бить.

И все кончается казнью.

А потом их возводят в ранг святых.

Нет, любезный щелкопер, её помыслы чисты так же, как чисты и бездонны её глаза.

Я вспомнил, Йен никогда не кричала, даже не повышала голос. Она вначале просто говорила, а потом, видя, что до меня не доходит, терпеливо пыталась объяснить, как глупейшему из глупых.

Чистые помыслы творят чистый мир! Искаженные – разрушают. Прежде всего, самого человека. Потом всё вокруг него.

А я со своим прагматизмом добавил:

– Чистые помыслы творят чистый мир, грязные помыслы творят грязный мир. В этом суть, в этом истина. Не сможете вы, даже профильтровав грязь, сотворить из неё чистый снег. Он всё равно будет серым или даже черным.

– Истина, говоря фразой одного из любимейших тобой персонажей Михаила Афанасьевича, на данный момент заключается в том, – с грустной улыбкой сказала Йен, – что у тебя болит голова, и ты вспоминаешь, есть ли в ящике таблетки. Оставь, пожалуйста…Твои головные боли не таят в себе опасностей. Это просто утомлённость, порождённая твоим неумением расслабляться и отдыхать.

Она подошла ко мне сзади.

– Представь себе какую-нибудь приятную картину: лес, озеро, трава. Вспомни детство.

Я криво ухмыльнулся, но попытку сделал.

Она положила мне на голову обе руки, они были сухими и теплыми.

…Я шёл по высокой траве. Сзади виднелись дома моего родного целинного посёлка Трудовой, впереди зеленел Малый Карагач – лес моего детства, я шёл туда за ягодами.

В руках маленькое ведерко, которое дала мама для земляники. На мне красные штанишки, которые я называл «костянкой», с одной помочью, белая подранная рубаха.

И шёл я именно по тому месту, где через тридцать пять лет будет «новое» кладбище, на котором навеки упокоится мой дорогой отец.

Я вздрогнул и очнулся.

– В чём дело? – тревожно спросила Йен. – Тебе хуже?

– Кладбище, – вымолвил я с трудом, – я шёл по будущему кладбищу, где папа…

– Успокойся. Тогда ведь кладбище там никто не планировал, верно?

Я молча кивнул, всё ещё тяжело дыша.

– Успокойся, – повторила она, – всё хорошо. Как голова?

Голова моя была светла и чиста, как будто в ней никогда не появлялось дурных мыслей.

– Что вы сделали? – спросил я, будто очнувшись. – И откуда знали про новое кладбище, ведь я вам ничего не…

– Лучше расскажи, что ты видел.

Подобных случаев было несколько.

Я испытал на себе её целительский дар, но не придавал этому значения. Почему?

Считал само собой разумеющимся? Считал, она мне обязана? Чем? Тем, что я часами её выслушиваю? Это я должен быть ей благодарен. Она смогла разбудить во мне то, чего никто не смог: мне захотелось на природу, в лес, на озеро, меня потянуло на родину.

Если бы не всё так стремительно менялось.

А всё, к сожалению, или к счастью, не знаю, меняется и не всегда в лучшую сторону.

Слишком много в нашей жизни телевизора, а с развитием и совершенствованием телепрограмм и телевещания, его становится всё больше и больше, даже недоумение порой охватывает: а для кого? Для чьих глаз и ушей реклама «элитных» квартир, особняков стоимостью в миллионы долларов, супершикарных автомашин, которых никогда не купить простым людям, которых подавляющее большинство. Неуютно от рекламы такой, начинаешь чувствовать себя кромешным неудачником, или тем, кого в своё время не научили так зарабатывать, не приучили грабить весь мир, маскируясь под «бизнес».

Ладно, без этой шикарности можно прожить. Но каково ощущать себя чужаком среди новейших достижений техники?

Не очень-то уверенно я чувствую себя и в мире компьютеров и сотовых телефонов. С моей точки зрения они являются продуктами инопланетных технологий. Ну, не мог человек, с его ограниченностью и тупостью создать подобное. Век техники на Земле насчитывает смехотворно малые несколько десятилетий. Технические новшества, даже безобидные (а безобидными они не бывают), основательно калечат и душу и волю человека. Конечно, техника основательно проехалась и по мне, но я сумел сохранить в себе гуманитария. Говорю об этом без лаптевого пафоса, я действительно так думаю, но гордиться этим не собираюсь, выпячивать тем паче, просто я так думаю.

Правда и то, что я гораздо лучше чувствую себя в лесу среди деревьев, чем в городе среди людей…

А как часто я выезжаю на природу? Давно ли я чувствовал себя «гораздо лучше»?

Когда в последний раз был за городом?

Всегда у меня какие-то сложности, всё время я в чём-то погрязаю.

О мире, про который Йен упоминала не единожды, я тосковал.

Я полюбил его за нетронутость и отдаленность. А главное – за невозможность постижения, что позволяло ему оставаться несбыточной мечтой.

Она называла его Раем.

Было такое время на Земле, когда жили только Адам и Ева. Их жизнь протекала легко и свободно, не перегруженная запретами. И всё это прекратилось в тот момент, когда они совершили первый грех… Возродить Рай в силах людей. Возможным это станет только тогда, когда человек перестанет искать причины своих неудач в ком-то, а – только в себе. Это и будет настоящим триумфом, торжеством. Словом, это будет настоящее.

– Или тоска по-настоящему, – отвечал я. – Сказочный ваш мир придёт не сразу. Надо готовить для него, даже не почву под посев, а выкорчевывать пни под будущую распашку. Многое произойдет за это время. А ведь были люди, которые уже пытались делать что-то подобное, как-то приблизить. Но настоящее приходит не сразу. Надо, чтобы хоть что-то было за плечами. Когда в жизни отойдешь немного подальше, тогда и начинает тянуть к этим носителям настоящего: стихам Есенина и Рубцова, песням Высоцкого, прозе Шукшина. И это – даже не дело вкуса или эстетики, это – правда жизни, выверенная временем. Так и в вашем сказочном мире. Времени пройдет достаточно и голов полетит немало.

– И всё-таки это будет.

– Когда?

– Возможно, не так скоро, как хотелось бы.. Наша задача сделать для этого хоть что-нибудь, хоть как-нибудь.

– Как-нибудь, как-нибудь, как-нибудь, – процитировал я, – мы сойдемся в чудесном краю.

– Обязательно, – убежденно сказала Йен. – Конец света отменяется раз и навсегда.

Нечем было возразить на эту наивную веру. Хотя, может статься, это не она – наивная верующая, а я – наивный маловер.

Я ей сказал, что «если таких как вы не будут бить по рукам всякие теологи, власти и органы, а дадут полную свободу действий, только тогда что-то сдвинется с мёртвой точки».

Ведь, если говорить о нас, простых смертных, из прежней жизни я вынес следующее: «Раньше мы умели рассуждать, мы любили рассуждать, нас этому учили в институтах. И прав был тот, кто рассуждал идеологически выверенней. Теперь мы от рассуждений отошли, занялись делом, а по рукам нас бьют те, кто умеет рассуждать».

Она улыбалась и хлопала в ладоши.

– Да, – говорила при этом, – хорошее оправдание для бездействия.

Я отвечал, что не стремлюсь в бессмертие. Я своё отхватил и теперь, когда «грядет полтинник», имею совершенно другие планы.

Поневоле начинаешь думать о том, что оставишь детям. И тобою уже движет не тщеславие, не жажда известности, не стремление утвердить свое «я». Речь идёт о том, как тебя будут помнить: стыдиться или гордиться, восхвалять или порицать.

В общем, время собирать камни, дабы что-то из них построить, хотя бы мозаику.

На что она отвечала:

– Очень может быть. Одним планам сбыться суждено сразу, другим через какое-то время, а третьим – не суждено вовсе.

Что-то сосредоточенно обдумывала, манипулируя руками, то ли разогревая ладони, то ли разминая пальцы, затем изрекла.

– Настоящее сбывается только через страдание, но, дай Бог, чтобы ты избежал подобного, хотя…

– Ну, договаривайте, – попросил я нетерпеливо. – Что вам видится?

– Тебе лучше не знать, – ответила она. – Я тоже могу ошибаться. Ибо, прошлое мертво, а будущее не написано.

– Всё написано, – сказал я глухо. – И давным-давно. Вы что-то знаете? Тогда поделитесь, дайте мне хоть какую-то возможность избежать обычных ошибок.

– Ошибаться обязан всякий, – невозмутимо отвечала она. – Только Всевышний безгрешен. Но ошибка – не грех. Грех – бездействие.

– Это не ваши слова.

Я понял, что она ничего не скажет и оставил всякие попытки выведать грядущий свой день, решив, что времени ещё достаточно. Как я ошибался!

– Наших слов не существует вовсе, – отвечала мне Йен. – От сказанного ранее мы только повторяем и повторяемся. Вообще, в том, что ты говорил, есть зерно истины. Строительство – дело благородное, но относительно другого. Меня не волнует, кто и что обо мне скажет. Важнее то, что я сама о себе знаю, и как я сама себя чувствую.

Йен сделала глубокую паузу.

– Я отвечаю за свои действия только перед Творцом.

Я опешил, потом глуповато улыбнулся и спросил:

– Извините, конечно, но не громко ли сказано?

– Сказано, как есть, – ответила она. – Важно не как сказано, а суть сказанного: Он живет во мне и, когда у меня иссякают силы, я обращаюсь к Нему, прошу помочь, и Он помогает. Неизменно. Иногда, сознаюсь, бывают трудности при общении, но они, как при канале связи, помехи, которые создают… другие силы.

– Знаете, – сказал я, будучи уверенным, что меня водят за нос, – ваше утверждение выглядит слегка странновато, я бы даже сказал смешновато. Оно напоминает вечные ссылки священников на Господа Бога и Священное Писание, когда самим сказать уже нечего, а выглядеть запредельно мудрым необходимо. Но они хоть облечены саном. А вы, чем облечены? И какие такие другие силы?

Она снисходительно улыбнулась и ответила:

– Я ничем не облечена, кроме совести. Неужели ты думаешь, что всё на земле состоит из доброго и прекрасного?

– Как раз я так и не думаю, – буркнул я раздражённо.

– Плохо ты представляешь себе истинное положение вещей в мире, вот что я хочу сказать. И дело вовсе не в том, что плохих людей большинство, как раз наоборот…Почему же всегда и вечно возникает необходимость спасать хороших? Почему зло торжествует гласно? Почему Добро всегда так тихо?

– Не знаю, – ответил я честно.

– Да потому что происходит борьба равных. Когда и где эта равность может качнуться в любую сторону, не ведает никто. У зла предостаточно слуг, у Добра их – явный дефицит. Апологеты Добра слишком много думают, вместо того, чтобы действовать под руководством Избранных. Просто действовать, думать есть кому. Противоположная сторона – это как силы быстрого реагирования, им сказали, они сделали. Анализ ситуации – дело другое. И еще потому что Добро не творит такого, что дерзко себе позволяет зло.

– И что делать? – попытался я спросить связно.

– Есть действие, есть противодействие, – ответила она спокойно. – И есть панацея…Всё-таки есть, но она для нас пока недосягаема. Вижу, что ты не вполне веришь. Эх, Фома! Дай мне минутку, – попросила тихо, видя, что я собираюсь возражать дальше.

Йен встала рядом у окна, молитвенно сложила руки, подняла голову выше и тут же опустила её так, что подбородок касался груди.

Я ожидал какого-то подвоха, а потому скептически взирал на движения.

Вначале затрепетали пластиковые жалюзи на окнах, не трогая её волос.

Я ощутил это дуновение только глазами, на меня не веяло.

Потом она повернулась ко мне и подняла руки.

– Смотри! – прозвучал восторженный голос.

В ее руках медленно вырастал небольших размеров огненный шар.

– Видишь?

Я приподнялся, не веря себе.

– Господи! – вырвалось из меня изумлённо.

Она встряхнула руками и шар исчез.

Села напротив меня.

– Это не трюк, – сказала успокаивающе. – И не обман зрения. Это – Огненный Шар, он – единственная надежда человечества при исполнении всех его желаний. Это – огромная опора человечества в его борьбе за добро и справедливость. Конечно, это был не сам Шар, а лишь его имитация.

– Он не обжигал? – по-дурацки спросил я и тут же сделал попытку реабилитироваться. – Как вы… вам это удалось?

– Это не самое сложное в моей практике. Верить надо, дорогой, всего лишь верить.

Сознаюсь, меня это потрясло, но время спустя, я всё-таки списал произошедшее на усталость после трудового дня, на обман зрения и так далее. Словом, я не проникся.

О себе она не говорила. Только однажды, придя позже обычно, изрядно уставшей, на мой вопрос, кто реально ей помогал в жизни, печально поведала.

– Прежде всего – мама. Она меня духовно питала, к ней можно было всегда обратиться. И любая, даже самая мелкая и незначительная просьба, выполнялась тщательно и бережно. Детство было трудным, мы с сестрой делали всё сами, мама работала сразу в нескольких местах, чтобы дать нам самое необходимое, вот я и была за старшую. Наломаешься за день – сил нет. Отец к тому времени умер. Дома никого, сестренка ещё маленькая. Вот я беру в руки фотографию отца и сижу с ней, – Йен всхлипнула. – Всё ему рассказываю и плачу. А что было делать? Дача нас кормила, а обрабатывала её одна я: носила воду, копала землю, собирала урожай. Но – это бытовое, это еще можно пережить, или привыкнуть. Плохо по-настоящему сделалось тогда, когда меня стал предавать муж. Предавал он меня садистски, сознательно и целенаправленно. А приходя домой, изучающе смотрел мне в глаза, пытаясь в них найти ответ: делаю я так же как он, или нет? Имеет ли он полное право уже назвать меня так, как ему хочется?

Она глубоко вздохнула, вспоминая.

– У меня было несколько путей: запить, загулять, опуститься, то есть отомстить ему той же монетой. Ни по одному из них я не пошла. Мстить? Кому? Ему или себе? Кому от этой мести станет хуже? Стать такой же, как он, или остаться человеком?

Огонь, неведомый мне огонь, блеснул в её глазах и быстро погас.

– Соблазнов было много: сауны, машины, рестораны. Предложений тоже хватало. Нет, дорогой, у человека всегда есть выбор, он однозначен: порядочность.

После этих слов я как-то иначе посмотрел на свою «наставницу». Кто бы другой таким уверенным тоном говорил о «предложениях» – поверить было бы трудно. Но Йен – действительно прекрасная женщина! И в этой – рыночной – жизни обеспечить себя могла бы легко. А выбрала, почему-то, совершенно иную дорогу – гонений и лишений. Внезапно поймал себя на мысли, что на неё, как на женщину, я ни разу не посмотрел. Даже не знаю, сколько ей лет.

– Сейчас я помогаю многим, – продолжила она, – в том числе и тем, кто оказался в подобной ситуации. И знаешь, что я им советую, прежде всего? Оставаться человеком! Самый основной секрет современной целительской практики – убедить человека остаться человеком при любых обстоятельствах! Не превращаться в скотину, которую сегодня поведут пастись в одно место, завтра в другое, а послезавтра – на убой. Всё надо начинать с себя. Выстоять, не поддаться ничему, сохраняя своё достоинство. А что будут про тебя говорить – дело десятое. Я про себя знаю всё. Я и только я!

Эта неожиданная горькая исповедь произвела на меня гнетущее впечатление. Но теперь я знал, почему Йен в нашем городе. Она бежала, бежала от своего прошлого.

– Я заслужила право быть независимой. Я заслужила право говорить то, что говорю. Пусть тебя не шокирует моё постоянное «я», просто так удобней. Да и потом, я – это я и никого больше. Так вот, если я прошла путь искушений и соблазнов и не съехала, значит, то же самое по плечу любому.

Она невидяще глядела на картину, висящую напротив, думала о чем-то мне совсем непонятном и – была непостижимой, была прекрасной, была… счастливой.

– Сейчас я думаю, что всё оно так и должно было сложиться. Случилось то, что должно было случиться. И каждый получит по заслугам его. Если бы не всё произошедшее, я жила бы как все. Знаешь, ко мне в кабинет приходят люди. У каждого какие-то проблемы и все они надеются на меня, как на последнюю инстанцию. И я не могу обмануть их надежд. Радостно видеть потом, как их лица светлеют, омолаживаются, в глазах появляется блеск. Это и есть счастье. Поверь мне, я – счастливый человек. И не надо смотреть на меня с жалостью.

– Извините, – смутился я немного, – но это не жалость, а сочувствие. Вы ошиблись. Конечно, вы счастливы, независимы и свободны.

Можно жить и в порабощенной стране и при этом быть свободным человеком. Главное, чтобы сам человек в душе чувствовал себя свободным. И напротив, если человек находится под гнётом разных запретов и ограничений, он и, находясь на свободе, более похож на раба.

…Это было утро воспоминаний и неожиданных открытий в этих воспоминаниях, на какое-то время преданных забвению под гнётом обстоятельств, неотложных дел и нехватки времени.

Впрочем, сейчас всё это для меня не имело значения. Я знал, в городе Йен нет. В её кабинет беспрестанно звонят пациенты, требуя своего целителя. А целитель исчез, ничего никому не сказав. Значит, все разговоры о счастье оказывать людям помощь, равно как и всё остальное, оказались фарсом, ловушкой для легковерных, вроде меня.

Я усомнился в ней, в её словах о любви ко всему сущему.

Она говорила, что лечит Любовью.

Она говорила, что Любовь – двигатель всего… Она говорила…

Я уже ничему не верил.

И это было ошибкой.

Их ещё будет много – ошибок, по отношению к Целителю.

«Человек – только фасад храма, заключающего в себе всю мудрость и всё добро мира; то, что мы обыкновенно называем человеком, то есть существо, которое ест, пьёт, сеет хлеб, считает деньги, это совсем не человек. Человек – это дух, органом которого является физическое тело, и, говоря об уважении к человеку, мы уважаем не тело, а его дух, потому что, если бы он целиком проявился в действиях человека, нам пришлось бы только стать перед ним на колени».

Р. Эмерсон

ВСТУПЛЕНИЕ 3

Битва шла столетиями, не прекращаясь ни на минуту.

Тьма жаждала безграничной власти, ибо физическая тьма на одной половине планеты одну половину суток её не устраивала.

И тогда она стала рисовать картины, выдавая их за свет, и многие поверили, потому что от настоящих они ничем не отличались.

А когда поверили, нужда в них отпала, и они стали тем, чем назначено быть им от века – Тьмой.

Вот так и идет битва: на одной стороне планете – Света с Тьмой, на другой – Тьмы со Светом.

Глупость людей необратима, доверчивость – беспредельна, иначе не объяснишь их привычку вновь и вновь сталкиваться с одним и тем же обманом, но непременно принимать его за Истину.

Тьма в совершенстве владеет оружием, которое мы сами старательно вкладываем ей в арсенал и имя ему – неверие.

А полное несоответствие слов и дел людских выливается либо в слепоту, либо в двусмыслие.

То и другое замешано на пороке и является естественной реакцией на ложь, которой охвачено всё и вся.

Тьма жаждет.

Постыдные людские дела основательно подорвали веру в самого человека, заставили усомниться в его предназначении и породили моральный хаос, который и является прямым путем на ту сторону.

Неизбежность, вот что ставит нас в тупик, заставляет бесполезно метаться в поисках выхода, расшибая тела о глухие стены.

Но даже, если выход откроется, то приведет лишь к неизвестности, а неизвестность – это и есть Тьма, только увеличенная во сто крат.

Вывести из неё может только искренняя Вера в Свет.

Или, хотя бы, искреннее желание Веры…

…Тьма жаждет.

Её гонцы рассеяны повсюду и активно работают, поддерживая иррациональный уровень катастроф, предлагая собственные рецепты спасения, которые напичканы всем: наркотиками, алкоголем, развлечениями.

Отсутствует и напрочь отрицается в них только приход человека к Свету и даже разговоры о нём старательно и умело пресекаются всеми.

Идолы, другая нечисть, которая имеется в активе представлений иных народностей, ни у кого не вызывает нареканий. Напротив, все твердят, что их культуру надо беречь и развивать. Но стоит только заговорить о Боге и Душе, и ты сразу оказываешься под ударом. И, прежде всего, бьют свои же.

Одни, потому что считают тебя недостойным рассуждать о столь высоком. Другие, потому что считают подобные рассуждения собственной монополией.

Забитые, замученные, задёрганные недоверием и непониманием, мы начинаем говорить о том, за что не бьют и не издеваются – общедоступном.

И сразу становимся «хорошими», не выбивающимися из общего человеческого стада. Нас начинают поощрять: нет никаких тёмных сил – выдумки.

И не надо тратить на их разоблачение силы и жизни, всё гораздо проще: живите спокойнее, наслаждайтесь без оглядки…

Они-то ведают, что самый страшный обман, придуманный тёмными силами в том и состоит, что их, якобы, не существует.

Так людей превращают в стадо.

И это традиционно. И, как выясняется, очень легко и просто.

Даже мифологично.

Как разговоры о скором конце света.

Смешные, на первый взгляд, разговоры.

Ведь Земля существует много веков и лишь изредка (по космическим меркам) подвергалась экзекуциям со стороны Высших Сил.

Конец света возможен только в наших душах (потому за них и идёт такая война) и означает только одно – приход во Тьму. Но если душа придёт во тьму, тогда и вся земля окажется в ней. В твоём представлении.

В системе перевернутой логики любые катастрофические последствия преподносятся как доказательство действий тщательно законспирированного врага.

А он – в нас самих.

И не надо быть футурологом, чтобы вообразить картину ближайшего будущего.

Если наше сознание не переменится.

Если мы не повернёмся душой к Свету.

Если не проникнемся Добром к себе же подобным.

Если не станем менее агрессивными к Матери-Природе…

И вовсе не хочется думать о том, что Божьим провидением одни люди всё-таки определены ко злу и ко греху.

Хочется думать, что все мы только для добра и спасения…

Но постыдные людские дела убеждают нас каждодневно, что это не так.

Изначально наш выбор может увести куда угодно, потому что нас никто не вынуждает, никто не ориентирует.

Мы, находящиеся по обе стороны Бытия, сами определяем себя – к Свету, или Тьме.

Тьма жаждет.

Битвы идут.

С кем ты, человек?

Глава 3. С кем ты, человек?

Мне снится твой Город, он чист и хорош,

Какой-то он вечно погожий.

За Городом этим колышется рожь

И люди с блаженными схожи.

Хоть этим меня не проймёшь, не пронзишь,

Иной мне предписан обычай,

Я принял твой Город не просто, но лишь

За то, что твой дом там – привычен.

А.П.

До приезда Йен в наш город, практической магией занималась лишь одна женщина, тихо и незаметно лечила от запоев заклинаниями, искала украденное, помогала наладить бизнес, и всё это – при помощи «космических сил» …

Получалось неплохо, никто не обижался.

Но затем, на въезд в наш горняцкий городок всяких магов, гадателей, чародеев, экстрасенсов словно сняли запрет.

Газеты запестрели объявлениями: «Лечу», «Избавлю», «Приворожу» и прочее.

Йен была бесстрашна. Могла ночью – по звонку – сорваться и ехать в другой конец города, на зов страждущего.

К тому времени её постоянная клиентура уже чётко обозначилась: добрая слава делала дело.

Мне её бесстрашие совсем не нравилось. Я пытался предупреждать, остерегал. Она с улыбкой отвечала цитатой.

«Не приключится праведнику никакого зла, нечестивые же будут преисполнены зол». Ты своими страхами только нагнетаешь обстановку, закладывая в свои слова определенную программу. Если говорить, что такое может произойти, такое обязательно произойдет.

– Вы просто не знаете нашего славного горняцкого города.

– Город как город. Наш гораздо больше и страшней. Мудрость разумного – знание пути своего, – добавила со значением. – Успокойся, я знаю свой путь, знаю, где и когда он может оборваться.

Бедная Йен! Ничего ты не знала! А может быть ты знала заранее ВСЁ? И сознательно шла на это?

– Что такое?

– Всё когда-нибудь обрывается, – отвечала она. – Ничего бесконечного на земле не бывает. И хорошо. Все должно обновляться и рождаться заново.

– А Свет?

– Свет – основа всего сущего, он вечен. Он – единственная постоянная категория.

– Хорошо, я понял, но всё равно попрошу вас быть чуть осмотрительней.

…Тот день был не самым удачным – срывался номер газеты из-за недопоставленных обязательных материалов. Работники редакции сбились с ног, подыскивая равноценную замену.

Редактор, то есть я, брызгал слюной, грозился всех уволить, и даже топал ногами.

Кипение. Нервы. Страсти.

Словом, обычная работа газетчика в режиме выхода газеты.

… Всё сделали вовремя.

Все вздохнули с облегчением, позволили себе расслабиться, посидеть в тишине, попить чаю.

Кто не работал в печатном издании, тот никогда не поймет истинную цену этим минутам отдохновения; тот не постигнет затихающую бурю в глазах выпускающего редактора, корректора, корреспондентов, верстальщиков.

Напряжение снято, все смеются, веселятся после очередной одержанной победы.

Никто не вспоминает о том, что уже завтра начнется новый номер и всё повторится сначала.

Это и есть вечный праздник газетчика.

Это и есть настоящий праздник творчества.

Это – незабываемые мгновения, когда желание работать вменено не обязанностью, а потребностью души.

Я помню, такие приливы одолевают меня всякий раз после поездок в родное село Трудовое, Целиноградской, а теперь Акмолинской области. То ли родина заряжает энергией, то ли желание как-то помочь землякам диктует, но обычно мои труды после поездок домой отличаются хорошим качеством.

И получается буквально всё, за что бы ни взялся.

Поездки на Родину – вещь загадочная, почти мистическая, ибо она таит в себе целую дюжину ответов на вопросы, но не отвечает на один: почему? Почему иногда мы бросаем всё (пусть ненадолго) и, сломя голову, летим туда, где находится место нашего рождения.

Зачем? И чем тебе это поможет, ведь всё осталось в прошлой жизни.

Дома, который построил отец, уже нет, он разрушен и место пустует.

У нашего села теперь есть хозяин, оно приватизировано.

Приватизированы поля, которым мой дорогой отец отдал всю жизнь; приватизировано озеро, в котором я ловил своих первых окуньков; даже тополь, который я посадил перед уходом в армию, и тот приватизирован.

А раньше это принадлежало всем.

Время, время! Ты диктуешь свои законы, но порой они вне человеческой морали.

Когда все разошлись по домам, бесшумной тенью возникла Йен.

Я не стал расспрашивать, налил чаю и стал ждать.

Я видел её уставшей после потока посетителей; видел и беззаботной, когда не было никого.

Но такой Йен мне видеть ещё не приходилось: она была опустошена.

Ей не хотелось чаю. Она просто грела руки о чашку, слегка покачивая головой в такт мелодии, льющейся из музыкального центра.

– Что-нибудь произошло? – спросил я, как можно тише.

Она не ответила.

Тогда я вышел из своего редакторского кресла и сел напротив.

– Извини, – прошептала она, чуть погодя, – я тебя слышала. Я просто вспоминала Боровое. Я всегда его вспоминаю, когда мне тревожно. А сегодня именно так…

Она устремила глаза поверх меня и мечтающе продолжила.

– Знаешь, там над Голубым заливом озера Большое Чебачье, это недалеко от самого Борового, высятся скалы Буйлюктау. С его вершин такие виды! Озеро в кайме лесистых гор, величавая Кокше-Синюха и то самое произведение природы, которое называют Одинокий Рыцарь. В самом деле, посмотришь и, кажется, что богатырь, не успев даже снять шлем, почил в вечном сне на изумрудном одеяле леса. Сейфуллин писал, что это был дозорный, охранявший гору от врагов. Он вздремнул совсем ненадолго, пропустил врагов и в наказание превратился в каменного исполина.

Её глаза наполнились слезами, она всхлипнула.

Такой Йен я ещё не видел.

– Послушайте, – я попытался хоть что-то из нее выудить, осторожно подбирая слова, – вы мне сегодня не очень нравитесь. Более того, вы меня тревожите. Вас кто-нибудь обидел?

– Я сама себе иногда кажусь Одиноким Рыцарем, – не слыша меня, продолжила Йен. – Стоит хоть в пол глаза вздремнуть и – окаменеешь.

– Да вы меня слышите?! – вскричал я пораженно. – Что произошло?

– Пока ничего, – безразлично ответила она. – Но вот-вот произойдет.

Предчувствие – одно из свойств человеческой натуры, которое трудно поддается систематизации или описанию. Просто включается какой-то рычажок, и ты заглядываешь в будущее – краешком глаза, на одно мгновение. И тебя начинает что-то тревожить, заставляя подальше держаться от чего-либо, кого-либо.

А бывает неосознанное, инстинктивное, срабатывает чувство самосохранения, которое тоже можно отнести к разряду предчувствий…

Случается и так: происходит тревожное, трагическое, необратимое, а ты – ни сном, ни духом не ведаешь. Так было, когда умер мой отец: я ничего не предчувствовал; не дал он о себе знать, наверное, как всегда, не хотел меня беспокоить.

Предчувствие животных – вещь особая, запредельная. Верный пес покойного дяди Паши выл по ночам, видя смерть своего хозяина ещё тогда, когда он её и сам не задумывал.

Возможно, он выл не о дядьке, а о себе, ведь последний свой вздох он испустил на могиле, не отходя от неё и не подпуская к ней никого…

Почему такие мысли полезли в голову?

Йен меня тревожит не по-детски.

Чего-то не договаривает.

Вообще, она после приезда стала другой, порой даже трудно узнавать. Кажется рассеянной в мелочах, неуверенной в себе. Ведь с её Даром, мысли других можно разгадывать как сканворды, а скользкие ситуации обходить задолго до их реального воплощения.

Мне вспомнилось её появление в редакции после отсутствия.

Она вошла, как входила обычно – тихо и незаметно. Встала у двери, ожидая, когда я оторвусь от бумаг. Вошла так, будто мы расстались вчера, и не было отчуждения почти в месяц.

Я вычитывал репортаж с открытия очередной торговой точки, поэтому настроенье было не самое лучшее: новый торговый центр, чёрт возьми! Когда же мы начнем открывать новые фабрики и заводы?

– Валера, зайди чуть попозже, – пробубнил я, лениво протягивая руку за чашкой. – Сегодня у нас хрен знает, что творится, а шеф ещё захотел… – и поднял голову.

Она радостно, но немного настороженно улыбалась.

Я встал, меня качнуло, и протянул к ней обе руки.

– Боже мой, глазам своим не верю! Это вы?

Напряжение с её глаз спало, она шагнула навстречу.

– Я просто не знала, как меня встретят.

– Что за вздор? Я скучал за вами! – вырвалось у меня. – Когда приехали?

– Позавчера.

– Еще позавчера? – сказал я разочарованно. – Слушайте, вы так неожиданно исчезли…

Она коротко поведала о причинах.

– Позвонили ночью, сказали, маме очень плохо. Пришлось бросить всё и мчаться спасать её. Спасла. Но понадобилось время. Потом встретилась с родными, друзьями, побыла с детьми.

– Могли бы хоть позвонить, или эсэмэс сбросить, – пробурчал я недовольно. – Ваши клиенты меня уже достали. Реклама идёт, вас потеряли.

– Мы с тобой однажды уже говорили об этом, – мягко перебила Йен. – Никто, никому, ничего не должен. Помнишь?

– Я-то помню, но это – ваша клиентура, и ваша добрая слава. Я думаю, этим никому не следует пренебрегать.

– Мне пора, – сказала Йен. – Дорабатывай, а вечером я жду тебя в кафе, там и поговорим.

– В каком кафе?

– «Патио», это недалеко и вполне прилично.

– Договорились.

Она ушла, оставив запах сирени, а я еще долго сидел ошарашенный, не зная, что думать обо всем этом, и как оценивать.

Йен не давала о себе знать целый месяц.

Я смутно подозревал, что за ней тянется какая-то жгучая тайна, помимо натянутых, проще говоря, никаких, отношений с «бывшей половиной».

Но даже во снах, навеянных триллерами, я не мог вообразить, что это за тайна.

Я видел её фотографии трёхлетней давности: круглолицая, полная, довольная жизнью женщина, в которой не было ничего общего с Йен.

Не верилось, что это она, настолько разительными были перемены во внешности, произошедшие с тех пор, как она сделалась Целителем.

Внутренние перемены, пересмотр духовных позиций влекут за собой и перемены внешние. Сейчас живу светло и радостно, с восторгом встречаю каждый новый день. Я живу среди людей и для людей, и они ко мне тянутся. Я живу волею Творца и по Его законам. Поэтому меня трудно узнать, – тогда я жила иначе. Я действительно переменилась: внутренние перемены отразились на внешности.

_________________________

… В квартире пахло ладаном и смирной. Но полутьму эти запахи не делали менее гнетущей, она ощущалась почти физически и была озаряема лишь несколькими свечами.

– Ну, здравствуй, целительница, – услышала Йен голос из-за чёрной шторы, перегораживающей залу пополам.

– Я – целитель, – смертельно побледнев, ответила она высокой черноволосой женщине, вышедшей из-за шторы.

Чувствовался негатив.

Разило злом.

Хотелось бежать.

Но Йен точно знала: не побежит, не отступит, не отречётся.

Пахнуло ветерком. Качнулось пламя свечей и блеклый, рваный свет выхватил лицо из темноты.

– Эдгара Сауловна, – мгновенно узнала Йен.

День назад.

– Хочу к вам на приём, – плохо слышалось в трубке. – У меня проблемы.

– Одну минуту, – ответила Йен, – я посмотрю по записям. В пять вечера вас устроит?

– Благодарю, устроит.

Она была в длинном цветном платке и черных очках. Назвалась Эдгарой Сауловной.

– С недавних пор, – жаловалась она, – я чувствую недомогание. Душа болит. Но, к сожалению, я не знаю что такое душа, где она находится, а потому не могу объяснить врачам причин. Я растратила кучу денег, но взамен не получила ничего. Говорят, целительская практика достигла поразительных результатов. Мне вас порекомендовал доктор Кашецкий.

– Да, я знаю Валентина Антоновича, мне его имени вполне достаточно. Расскажите о ваших недомоганиях.

– Я – замужняя женщина, – сказала пациентка. – Но только так называется… Мой муж – музыкант, никчемный саксофонист, который давно уже не мужик. Поэтому я долгое время связана небрачными узами с одним из руководителей одного из предприятий города. Всё было в порядке, всё нас устраивало. Но меня словно сглазили, боюсь, что так и произошло.

Она всхлипнула и продолжила.

– Я в бессилии, я не знаю, как дальше жить и что делать. Вы должны мне помочь, я умоляю вас, мне очень плохо. Вас некоторые называют настоящей волшебницей, а я – состоятельная женщина и смогу вас отблагодарить достойно.

Следующим днем в назначенное время она не пришла, но вечером позвонила на сотовый телефон.

– Я немедленно высылаю за вами машину! – кричала почти истерически. – Если вы не приедете, я не знаю, что со мной произойдет, но это будет на вашей совести. Вчера мне стало немного легче, но сегодня – должно быть – наступил криз. Приезжайте!

– Успокойтесь, – ответила Йен озадаченно, – я приеду.

Мрачного вида субъект проводил ее на третий этаж и молча открыл дверь.

– Итак, что у вас такого произошло, дорогая Эдгара Сауловна, из-за чего мне пришлось расстроить все свои планы?

– Многое произошло, – насмешливо отреагировала визави, – но многое ещё произойдет. Разве вы не догадываетесь? Никакая я не Эдгара Сауловна. Я – Соломия! Вспомни меня…

Теперь Йен поняла причины всех своих опасений последнего времени.

Она подсознательно чувствовала неладное, а теперь точно знала, что попала в ловушку. И Бог знает, чем все это закончится. Излишняя доверчивость, повышенный синдром «скорой помощи» сыграли с ней на этот раз злую шутку.

Но она – целитель. Она примчалась на помощь женщине, которой плохо.

Про Соломию Рестрибу, приехавшую в Экибастуз из Украины, ходила недобрая слава. Её имя связывали с чёрной магией и даже сатанизмом.

Но в кругах, приближенных ко всякого рода «тайнам запредельного мира», ее называли «постаревшая нимфетка». Она обладала длинными, стройными ногами, потому носила только очень коротенькие юбочки, ослепительно-белый парик и предпочитала исключительно молодых людей, иногда неприлично молодых. Но на знакомства подобного рода ей не всегда везло. Уже на следующий день любой молодой (очень молодой) человек мчался от неё, сломя голову. В своем истинном облике, который вырисовывался с наступлением утра, Соломия была ужасна: длинный крючковатый нос, морщинистая обвислая кожа и отвратительный запах всего тела…

Йен знала про неё много, но не могла знать всего.

– Соломия, – вымолвила Йен, – коварная и непредсказуемая, опасная и подлая… Она же носит имя Порочной Девы, её же называют Эльзой Боудин! У неё же столько имён, что никакому паспортному столу за день не оформить. Соломия Рестриба! Истинное творение босховских фантазий! Постаревшая нимфетка и нимфоманка… И так далее и тому подобное. Настоящего вашего имени не знает никто, потому что у вас его нет. Только не очень заноситесь, Соломию я знала, она – не вы.

– Для меня твои грязные оскорбления, – вдруг лучезарно улыбнулась Рестриба, – ровным счетом ничего не значат. Три года назад в Польше, помнишь? Ты тогда была из числа начинающих магов, такая круглолицая пампушка. Что я тебе сказала на хуторе Лебяжьем?

– Это, когда ваша старая подруга, эта украинская ведьма и дремучая дрянь по имени… даже затрудняюсь вспомнить… Ангелиночка, что ли? Пыталась нам всё подпортить и рассорить с местным населением? Всё время везде совала свой облезлый нос и дурно пахнущие руки!

– Именно. Она мне никакая не подруга и уже давно. Но в одном ты права, это – дрянь. Её уже попёрли от всего и отовсюду. Итак, что я тебе сказала?

– Да будет Хаос, – ответила Йен.

– Из которого мы синтезируем порядок, – закончила Соломия. – Успокойся, это я. Просто я способна к изменению внешности. Баксы творят чудеса, – сказала она проникновенно, после чего стало ясно, что она очень любит баксы. – Каких-нибудь пару тысяч и новое лицо – налицо. Неплохой каламбур, да?

– Правда, внешность легко изменить, – печально согласилась Йен. – Но ни за какие деньги вам не удастся приобрести ни любви, ни верности, ни чести.

Соломия засмеялась и довольно искренне. Её всегда забавляли эти игры, и она умела в них играть. Она специализировалась на вербовке нового «пушечного мяса» для Лиги Магов, за которой, в свою очередь, стоял мощный международный анклав «Обратная сторона Земли».

Играла хорошо, чувствуя за собой силу.

– Меня всегда поражала наивная вера, – сказала она. – Если учесть, что современная особь верит только в деньги и ей не нужны красивые сказки о душе и Боге, ей нужны стройные тела и шикарные столы, мощные машины и красивые особняки. С такими даже работать не надо, им надо лишь пообещать всё это. Одному из сотни – дать, а остальные будут стараться только за порошок и пойло. Я люблю современный мир, он так же прост и примитивен, как в средние века.

– Вы слишком упрощенно воспринимаете мир, – ответила Йен. – Видите его только таким, каким хотите видеть. Но однажды, когда Лига, использовав вас до дна, выбросит на помойку, вы придёте к людям. И они, те, которых вы устрашали и предавали, грабили и обманывали, примут вас; обогреют и не дадут пропасть окончательно, потому что многие живут по Заповедям Христа.

– Плевать они хотели на ваши заповеди! – крикнула Соломия.

Молчание висело в комнате несколько минут. Они стояли друг против друга, и, казалось, слушали вой ветра на улице.

Чёрные глаза ведьмы пронзали Йен насквозь.

В какой-то миг она почувствовала, что воля и решимость слабеют.

Молчание становилось опасным, но Соломия сама его нарушила.

– А неплохо я вас околпачила, дорогая целитель, милая моя нежданная конкурентка на целине непаханых душ этого вшивого городка.

– Вы мне не конкурент, – ответила Йен и стала про себя творить молитву.

– Это тебе не поможет, – зловеще пообещала Соломия. – Ты основательно мешаешь нам здесь, учти, что шутить с тобой никто не собирается.

В кафе «Патио» посетителей было немного. Играла музыка, не давя на уши, бесшумно скользили красивые официантки в униформе; приятно пахло вкусной едой, напитками и свежим декабрьским вечером.

Я сидел один, курил и пил кофе.

Со времени назначенной встречи прошло уже более часа.

«Ну, что ж, значит, так надо», – подумал я её словами, заплатил за кофе и пошёл к выходу.

Но что-то толкнуло меня ещё на одно действие.

Я достал сотовый телефон.

Ответ последовал не сразу, только после автодозвона.

– Вы где пропали? – спросил я недовольно. – Жду давно. Что за шутки? Неужели нельзя было предупредить?

– Я скоро буду, – ответила Йен. – Только не уходи, прошу тебя. Очень прошу.

– Берите такси, я встречу.

«Странные дела, – подумалось мне, – чтобы она о чем-то просила – это небывалый случай. Значит, что-то случилось».

Уже потом, сидя напротив меня, и выпивая – рюмку за рюмкой, она рассказывала о произошедшем. Говорила быстро, будто боялась не успеть, но говорила не всё, я сразу заметил.

Ясно было главное: столкновение произошло.

«Началось». Что началось, как началось – непонятно.

Но – началось…

Именно так я подумал.

_________________________

– Давай всё-таки присядем, – неожиданно смягчилась Соломия.

В углу зажёгся свет, явив взгляду два кресла и журнальный столик с напитками и фруктами.

«Дешевый трюк. Базарные штучки! Проклятая ведьма!»

– И это тоже, – вдруг ответила Соломия. – С одной поправкой. Слово «дешёвая» необходимо исключить.

– Простите, забыла, где нахожусь…

– Вы начинаете нас беспокоить, любезнейшая госпожа целитель, – вкрадчиво заговорила Соломия, переходя на деловой тон. – Пока вы сшибали копейки в Астане, влача жалкое существование под покровительством уважаемого Макенкули, вы были неопасны, поскольку он вас контролировал. И вот вы появляетесь в этом городе, намеченном нами пять лет назад, да ещё в совершенно другом качестве. Целитель! Вы хоть знаете, кому собираетесь противостоять?

– А почему вы всё время говорите «мы»? – спокойно спросила Йен. – Я больше здесь никого не вижу.

– Ты не ёрничай, а лучше посмотри в угол, – злобно ответила Рестриба. – Кое-что может и увидишь. Посмотри!

Йен продолжала молиться, но головы не повернула, ясно воображая, что можно там увидеть.

– В отношении вас, – продолжала Соломия спокойно, – нам почти всё ясно. Непонятно, как вы смогли одурачить Макенкули. Почему расстались? Ведь между вами царил полный лад и покой.

– Разногласия, – ответила Йен. – Мы по-разному смотрели на исцеление людей. Для него это всего лишь средство наживы, для меня – цель, идеал, стремление повернуть их лицом к Богу, давая понять, что всё в их руках, только живите по Заповедям.

– Профессор Матиевский, Новосибирская школа космоэнергетики, – чётко определила Рестриба. – Там вы получили звание прогрессора.

– Иван Алексеевич тоже, но не только он. Есть учителя и повыше.

– Кто же? Нароков? Раскин?

– Нет.

– Кто же, чёрт возьми?!

– Иисус Христос.

Соломия раздраженно вскочила с кресла и прошла в дальний – неосвещённый – угол комнаты.

– Посмотри сюда! – крикнула она. – Посмотри, здесь никого нет, не бойся, здесь ты ничего не увидишь. Почему? Потому что ничего нет и твоего Бога тоже!

Йен продолжала молиться, не поворачиваясь.

– Хорошо, – Соломия вернулась на место. – Я не пугать тебя сюда вызвала, а всего лишь предупредить.

– Вы считаете себя правомочной?

– Лига Магов дала мне это право.

– Вы знаете, я больше не вхожу в Лигу, а потому мои действия ей не подотчётны.

– Вы тоже знаете, что из Лиги никто не выходит просто так.

– А я вышла, потому что не согласна с её методами лечения и оздоровления. Я больше не использую чёрную магию, не лечу заклинаниями, магическими пассами, а лишь Любовью и Словом Божьим.

Рестриба изучающе смотрела на Йен.

– Слушай, девонька, ты в своем уме? – спросила серьёзно. – Ты за кого себя принимаешь? За кого вы все себя принимаете? Что за чушь собачья? Вы хоть Библию читать правильно научились? Вы хоть в Заповедях, наконец, разобрались, жалкие ошибки Всемогущего? Может быть, ты и в церковь ходишь?

– Бог един для всех и не нужны ему рукотворные храмы, – ответила Йен, – и богатые жертвоприношения. Между Богом и человеком не должно быть посредников. Он живет в душе каждого из нас, мы часть Его и все мы – Его родные дети.

– Поцитируй, поцитируй ещё что-нибудь! – хохотнула Соломия. – Да я забыла больше, чем ты знаешь. Целители! – выкрикнула она. – Шарлатаны проклятые! Люди уже от одного этого слова шарахаются. А если бы они еще представление имели, чьим именем вы исцеляете…

– Я исцеляю Словом Божьим, – ответила Йен, опять чувствуя, что слабеет. – И только Именем Его.

– Ну да, конечно, тебе деньги не нужны, ты и так богатая! Рекламу тебе дает этот щелкопер…Кстати, между вами что-то происходит?

– Конечно, – ответила Йен. – Вечные споры, непонимание, обиды, недоговоренность. Он совершенно не при чем, так что успокойтесь. Он всего лишь – реклама.

– Да, умеешь ты изящно выражаться, за это тебя и ценит Макенкули… Кстати, все-таки, как ты его одурачила?

– Я его не дурачила, – всё больше слабея, ответила Йен, – Я ему дала денег.

– Вот как! Много?

– Много. Всё что было.

Соломия медленно прошлась по комнате, изучающе вглядываясь в Йен.

– Знаешь, есть ещё один вопрос: как вам удалось спасти Флеркова в Белоруссии, две недели назад? Он ведь был обречён. Нами обречен.

– Секрета никакого нет. Со мной была вещая Клаудиа, а спасли мы его только Божьим Словом.

– Так просто? В самом деле, не врёшь?

– Это было непросто. А врать я давно разучилась.

– Это с тех самых пор, как тебя в Астане подобрал великий Макенкули, вылечив от многих пороков? В их числе была и вечная ложь, насколько я понимаю?

– В прошлой жизни, которая не похожа на нынешнюю.

– Утихомирься, я грубо шутканула, согласна.

Она, казалось, приняла решение и опять перешла на деловой тон.

– Короче, я проверила твои методы лечения, и мне показалось, что ты слишком стараешься, выкладываешься, тратишь много сил. В результате, пропускная способность – мизерная. Её надо увеличить.

– Ничего я не стану увеличивать, – отвечала Йен будто в полусне. – Я наоборот буду улучшать качество исцеления.

«Господи, – молилась она. – Сделай так, чтобы сейчас кто-нибудь позвонил. Сотвори чудо».

Звонок раздался немедленно. Мой звонок.

После того как сработал автодозвон, Соломия нетерпеливо крикнула:

– Кто это такой настойчивый?

– Из газеты, щелкопер, как вы говорите. Я же прежде чем ехать сюда сообщила ему, где меня искать, если что…

– Ну, так ответь, если он такой заботливый.

– Я скоро буду, – ответила Йен. – Только прошу, не уходи, очень прошу.

– Да, девочка, на сердце у тебя пурга, – насмешливо сказала Соломия. – Подставишь ты его, всё-таки. Ой, попадет под наши катки! Абсолютно чуждый нашим делам человек, писака беззаботный… Ладно, твои проблемы. Однако, к делу. Работать будешь так, как угодно нам. Вот моя визитка, если что-то понадобится.

Йен визитку приняла, решив, что это ни к чему не обязывает.

– Работать я буду так, как Господь даст, – сказала она, вставая. – Ибо только от него зависит всё сущее.

– Я вижу, ты теперь совсем другая, – удивилась Соломия. – Скажи, с чем это связано?

– С любовью, с огромной любовью к людям.

– Только не надо мне морочить голову. Я – старая кошелка, видавшая в своей жизни очень много, знаю, что этих скотов по-настоящему любить невозможно. Или предадут, или попытаются ограбить. И высокопарной чушью я давно насытилась.

– Послушайте, Соломия, или как вас там, – сказала Йен устало. – Наверняка, вы специально взяли этот очередной дешевый псевдоним, чтобы все подумали, что это вы попросили у Ирода голову Иоанна Крестителя. Но вы же знаете, что это далеко не так, по той простой причине, что танцевать вы совсем не умеете, и вообще – хреновая актриса. Подумайте о том, что когда-нибудь вы совершите ошибку. Вас погубит ваше же привычное оружие: вседозволенность, наглость, зазнайство и заговоры, которые вы плетёте, втаптывая в грязь очередного неугодного вам. Всё станет явным, всё выйдет наружу, когда вы ошибётесь. Либо всем надоест ваша бесцеремонность и найдется такой же, как вы, который вас в чем-то обвинит, и все поверят, они просто захотят поверить. И какую-нибудь вину свалят на вас, за то, что не предотвратили, не предупредили, не ликвидировали. Во всем будете виновны вы. Вас просто уничтожат.

Рестриба внимательно выслушала, но, казалось, на неё это не произвело впечатления.

– Ладно, – сказала она. – Чуть позже поговорим о совместной работе.

– Никакую совместную работу обсуждать с вами я не намерена, – убежденно сказала Йен.

– Ах, вот оно что! – вскричала Соломия, чувствуя, что теряет инициативу. – Да знаешь ли ты, стоит мне вполголоса сотворить одно из заклинаний, и от тебя даже красивого поясного ремешка не останется.

– Бросьте, – равнодушно махнула рукой Йен. – Вы можете себе представить ответную реакцию Общества Целителей. Вам, как стрелочнику, в любом случае – конец. Так что, хотите казнить – казните, но только избавьте от вашего общества. Всё, я пошла. Меня ждут.

Соломия растерялась:

– Как пошла? Мы договорились?

– Нет, – ответила Йен, не оборачиваясь. – Я не договариваться с вами приезжала, а помочь, но, судя по всему, это бесполезно. Прощайте.

Дверь открылась и закрылась.

– Жаль, что не договорились, – сказала Соломия почти удовлетворенно. – Теперь пеняй на себя. Ненавижу! – сказала холодно и рассудительно. – Ненавижу таких как ты! Будь проклята и предана забвению. Пусть скажут, что это – личная месть, но я тебя уничтожу. А с Обществом Целителей пусть Лига Магов улаживает.

Йен захмелела, но согреться ей так и не удавалось, скорее, наоборот.

– Не пойму, что со мной? – потерянно говорила она. – Потрогай руки, пожалуйста.

Руки были холодными.

Кафе уже заполнилось. Музыка гремела, люди веселились. И никто не догадывался, что сосем рядом, в эту минуту и секунду, происходит трагедия.

– Во, дамочка успела набраться, – сказал кто-то из молодых, видя, как я одеваю Йен, а её кидает по сторонам. – Слышь, папаша, это твоя мамаша?

– Слышь, сынок, – ответил я, – ты проблем ищешь?

– Да, а что?

К нему кто-то быстро подошел, что-то сказал, мальчишка исчез.

Этот инцидент прошел как бы мимо меня, потому что Йен уже начинало колотить по серьёзному.

– Соберитесь, прошу вас.

Я пытался говорить ободряюще.

– Сейчас приедем домой, примете горячую ванну, согреетесь, и всё будет хорошо.

– Не получится, – ответила она, клацая зубами, – Это Соломия, ведьма проклятая, Лига… Спасения нет.

– О чём это вы? Это в чьём голосе такая безнадёга?

– Ты представления не имеешь, с чем я вошла в соприкосновение. Боюсь, и тебя втянула. И теперь всё это будет иметь для тебя непредсказуемые последствия. Прости, пожалуйста. Тебе с самого начала надо было держаться подальше.

– Не дождётесь, – огрызнулся я. – Заинтриговали, а теперь лишаете возможности проявиться? Как это без меня будет проходить битва миров, битва за души. Я тоже хочу участвовать.

Я впервые оказался в ситуации, когда речь идет о каких-то потусторонних выяснениях отношений, между… Кем и кем?

Теперь становилось ясно, почему она всегда была недоступна моему пониманию.

– Вы просто переохладились, – говорил я ей в такси, – У вас оэрзе или пневмония. Йен, милая, успокойся.

– Кто это Йен?

– Вы.

– Почему?

– Это имя одной колдуньи, вы на неё очень похожи.

– Я не колдунья.

– Я знаю, извините.

Горячей воды в квартире не было.

Я уложил Йен в постель, укрыл одеялом, шубой, другими тёплыми вещами, которые сумел отыскать.

Но её сковывал мороз, она что-то бормотала деревенеющими губами, пыталась что-то сказать, но сил недоставало.

– Ну, подскажите, – просил я, – хоть намекните, что надо делать.

Я наклонился к ней, пытаясь разобрать, и почувствовал, что изо рта у неё идёт холодный воздух.

«Это Лига, ведьма, – вспомнилось мне. – Спасения нет».

– То есть как, нет спасения? – крикнул громко. – Мы ещё поборемся!

Появилась шальная мысль вызвать «скорую». Но я давно живу в этом городе и знаю, что «скорая» приходит не скоро. К тому же, Йен «заразили» нетрадиционно, значит, лечить надо как-то по-другому.

Как?!

Библия!

Где она?

Библия лежала отдельно от других книг.

… Я читал Святое Благовествование от Матфея, наугад, попав на седьмую главу.

«Просите и дано будет вам; ищите и найдёте; стучите и отворят вам;

Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.

Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень?»

Мне казалось, что Йен становится хуже. Дыхание хрипло рвется из лёгких, разрывая их.

А холод! Физически с тех пор я больше никогда не ощущал такого холода.

Я стал читать быстрее, торопливее.

Старался слова произносить чётко, желая, чтобы меня услышал Создатель.

Но Он не ответствовал, и мною овладевало отчаяние. Я ещё держался на осознании того, что одним неверным движением души, одним неверным словом могу всё порушить.

Но всё уже произошло.

Надвигалось неотвратимое.

И не по моей вине и не моей волей, а очень похожим на то, что величают «судьбой», «роком». И перед их грозным желанием я был немощным и никчемным.

Внезапно Йен дёрнулась, видимо, силясь приподняться, но колкие токи ледяного ветра пронеслись по комнате и вновь пригвоздили её к постели.

Я тоже ощутил этот поток, который никак не походил на природное явление; Библия выпала из рук. Я ощутил неизбежное, закрыл глаза, думая, что увижу такое Нечто, после чего к разумной деятельности уже никогда не окажусь пригодным.

Хлопнула электрическая лампочка, осыпав мелкими осколками.

Я это только почувствовал, потому что видеть уже ничего не мог.

… Не знаю, через какое время зрение вернулось. Но Йен уже не было. Вернее, тело оставалось на кровати, но абсолютно неподвижное.

В мертвенном свете луны лицо казалось умиротворенным, но каким—то гладким и прозрачным. Как лёд. Исчезли крохотные морщинки под глазами, а глаза остались открытыми; только в них уже не было боли, страха, отчаяния. Борьбы тоже не было. Совсем.

«Вот и всё, – прошептал я и через несколько секунд повторил как можно тише: – Вот и всё». И удивился сам себе, ведь я – материалист. Почему живые всегда опасаются нарушить вечный покой мертвых, то есть, нарушить то, что остается единственным незыблемым и постоянным во всём этом мире?

И слышался мне голос. Но было ли это голосом внешним, или мысли оформились в чёткую словесную схему, или разум зашкалило – неизвестно.

Глазогорящей гиеной приволокутся худые времена.

Небеса перекроют тучи, сквозь которые не сможет пробиться даже тонкий солнечный луч.

И всё покроет холод.

Он завладеет телами и душами, помыслами и стремлением.

Сильные погибнут, а слабые станут оплакивать их участь, но бороться не смогут.

Уделом человека сделается отчаяние.

Так свершится наступление мрака и беззакония, о котором твердили избранные, которым не верили. И только одинокие подвижники найдут в себе силы; но сначала им надо будет уйти, чтобы потом возвратиться.

И первыми оказаться под ударом.

В окошке розовел восток.

Посланники света уже скользили по хрусткому снегу, постепенно выметая ночь.

Но это не утешало.

Краешек сознания сигнализировал мне о Битве, которая вновь набирает разрушительную мощь и ещё о том, что я – в центре этой Битвы.

И мне, до дрожи в затылке, до боли в коленях, до неимоверной страсти захотелось найти ответы. И я неуверенно подошел к последнему ложе, где неподвижно лежало то, что совсем недавно называлось «Йен».

– А ведь вы бросили меня одного, наедине со всем этим, – сказал я подавленно и горестно, словно впервые убедившись в том, что я один, что я не воин. – Вы знали, что так может произойти…

_________________________

Я шел полусумрачной улицей, мимо сиротливо ютящихся домов с тёмными проёмами окон, по школьному стадиону, пустому, а потому непривычному; мимо монумента с Вечным огнем.

Из телефона-автомата позвонил в полицию, назвал адрес Йен и сказал, что в квартире – труп.

На быстрые вопросы дежурного – повесил трубку, лениво подумав: «Завтра я отвечу вам на все вопросы».

Я слишком устал и хотел отдохнуть.

И пошел – к покою и отдыху, как мне казалось.

Но я шагал навстречу боли и отчаянию, презрению и забвению, изменам и подлости, предательству друзей и торжеству врагов. И ещё многому такому, о чём лучше не знать.

Но всё это отыскало меня в грядущую дождливую весну, пакостное серое лето, слякотную мокродымную осень.

… День наступал постепенно, осторожно выдавливая остатки темноты из самых периферийных закоулков.

Всё кончилось.

Всё только начиналось.

Часть 2.

Под ударом

«Человеку всегда следует помнить, что за всей его деятельностью свыше осуществляется надзор. Живое существо в материальном мире подобно служащему в конторе, за деятельностью которого следит его шеф. Служащий не знает, какое мнение складывается о нём у начальства, но всё что бы он ни сделал, так или иначе учитывается, и в зависимости от результатов его работы ему могут увеличить жалованье, повысить или, наоборот, понизить в должности, или уволить. Аналогично этому, у всех наших поступков есть свидетели, и потому в священных писаниях сказано, что живое существо находится под контролем высшей силы и в зависимости от своей деятельности заслуживает поощрение или наказание».

Ш. Шримад «Бесценный дар»

ВСТУПЛЕНИЕ 4

В суматошном разнообразии ситуаций, которыми награждает нас быстротекущая жизнь; в решении вопросов, которые надо одолевать по несколько раз на дню; в поисках выхода из создавшегося положения; словом, во всём, чем наполнены мгновения бытия, мы совершаем выбор.

Подтверждая.

Опровергая.

Доказывая.

Сдаваясь.

Никто нас не толкает под локоть, не подсказывает возможных вариантов, не понуждает следовать Его путем. Нам просто предлагают несколько дорог в любом направлении.

Но при этом следует хорошенько уяснить, что свобода выбора содержит в себе тайную опасность совершения неверного шага и проявления преступного своеволия. А ошибка влечет за собой роковые последствия, потому что нам, если и приходится принимать спорные решения, то они – всегда в радость тёмной стороне.

Ведь, в отличие от всего прочего человечества, нам – воспитанникам советской эпохи, детям тоталитаризма, взращённым в кромешном отрицании, приходится гораздо горше и трудней. Духовный фундамент в нас отсутствует напрочь. Но страсть к материальному, сиюминутному, развита необычайно. Поэтому мы тешили дьявола, всегда были его верными последователями и слугами. И боюсь, что таковыми остаёмся и поныне.

Слова «Господь» и «молитва» у нас звучали похлеще всякой ругани.

Нам говорили: «Бога нет», и мы это весело подхватывали и разносили по всему эфиру.

Только тех, кто был поумней, удивляло, почему, полностью отрицая существование Создателя, демонические силы так яростно с ним борются, так одержимо уничтожают всякое упоминание о нём?

И ведь доборолись до того, что их торжество уже явно обозначалось.

Последствия всевластия Князя Тьмы мы ощущаем до сих пор, наши души он по-прежнему почитает своей вотчиной. И это во многом оправдано. Большинство остаётся на позициях безверия, либо колеблется, слабо сопротивляясь при том.

Но им нашептывают, уверяют, их подкармливают убеждениями в собственной исключительности, могуществе. Им сулят несметные богатства, власть, возможность принимать решения и вербовать сторонников.

В современном нам мире борьба за души перешла в новую фазу, она стала изощренней и острей. Названия поменяли, вывески усовершенствовали, сделав саму суть только страшнее, потому что количество соблазнов неизмеримо возросло, и многие не выдерживают – поддаются.

С кем ты, человек?

Куда ты, человек?

И много ли ты, человек, возьмешь с собой в последнее земное путешествие?

И стоит ли ради этого грабить, бить, предавать и обманывать?

Надо ли забывать о том, что всё для нас давно написано, программа жизненного пути четко обозначена, надо только следовать ей; надо, хотя бы иногда, перечитывать Библию, чтобы кое-что откладывалось в памяти. Это – величайшая из Книг, написанных людьми. Это – единственная Книга, к написанию которой люди не имели никакого отношения. Разве что, когда подтасовывали факты Жития – новому из князей земных. Но это – издержки. Истинная Библия есть и путешествует по рукам. Она была внедрена в память «записывающим» её, чтобы человеку подсказывать, помогать, наставлять…

Пользуйтесь ею хоть иногда, это сделает вас сильней, это укрепит и придаст дополнительную энергию!

Словно говорят Они нам. Но, увы…

Не перечитываем, ссылаясь на вздорные причины: нехватка времени, усталость. Дело далеко не в этом. Мы боимся читать и перечитывать, потому что сразу же, со страниц Великой Книги нам в самую душу заглянет наше деформированное, испорченное пресыщениями и излишествами лицо, больше похожее на застывшую болотную массу.

Система перевернутых миров безотказно действует только там, где материальное настолько возобладало, что в глазах многих людей затмило и перевесило духовное.

Богатые богатеют, бедные беднеют.

Тьма торжествует.

Число культовых объектов, которые возведены на деньги тех, кто преданно служит тёмной стороне, возрастает. И вроде бы все должны быть довольны. Но количество церквей и храмов ещё никогда не служило индикатором истинного уровня духовности общества, и безоговорочно не определяло его принадлежность к Свету.

Тьма бережет своих сторонников, она их холит, нежит и лелеет. Вся их преданность зиждется только на материальном, а материальное – тленно и главенствует только в этом мире. Отсюда – неуверенность и желание продержаться подольше, даже вопреки желанию.

Сторонники Света одиноки, но их служение основано на глубоком внутреннем убеждении, то есть на том, что земными мерками не измерить. Потому в этом мире они бывают презираемы и гонимы; испытания, которым их подвергают, значительно превосходят хилые возможности человеческого организма.

Но верьте, одиночество это – только кажущееся. Ваша духовная крепость – в ваших руках… Но, если станет совсем невыносимо, соберите остатки воли, стисните зубы и мысленно позовите на помощь.

И вас услышат.

И помощь прибудет.

Только её надо правильно определить и разглядеть: она может принимать самые неожиданные формы.

Глава 1. Настоящий цвет волос

«…он чувствует возможность встречи с собой и боится её, он знает о существовании зеркала, взглянуть в которое ему, увы, так надо бы, взглянуть в которое он так смертельно боится».

Герман Гессе «Степной Волк»

Целитель пропал и силы мои душевные были окончательно сломлены.

Работа, приносившая удовольствие и материальный достаток; люди, с которыми приятно общаться, и даже семья, без которой я себя не мыслил, – больше не утешали, не помогали.

Я уставал от разговоров с коллегами, они томили и раздражали.

Я замыкался в себе, дичал и вызывал ответное неприятие и раздражение.

Часами бесцельно бродил вечерними улицами нашего небольшого городка, чтобы как следует устать и быстрее уснуть.

Мне шли навстречу люди, разные люди: рослые и низенькие, беззаботные и отягощенные чем-то, весёлые и хмурые.

И все не видели всех.

И я думал: люди – миры, но чуждые. Мы не чувствуем друг друга, не сопереживаем, а земля для нас – мачеха. Да и что может стоить планета, с лица которой, в конце концов, мы все должны исчезнуть. И почему мы попадаем именно сюда? Как здесь вообще можно жить, испытывая давление, претерпевая войны, унижения? Кто придумал для человека подобное?

И что есть человек?

И что есть мир?

У своих знакомых в полиции я узнал, что по адресу «анонимного звонка» не обнаружили никого и ничего.

«Странный был звонок, – пояснили мне. – Голос, как у робота».

Что происходило там после моего ухода? Возможно, она всё-таки успела послать последний «sos» своим единомышленникам, которые всегда ожидали подобный исход, и они увезли тело Йен?

Совершить такое не просто.

Но это было единственное разумное объяснение.

Вымотавшись долгими прогулками, уже затемно я наконец припадал к дивану, но сна не наступало. Каждая клеточка скулила о кошмарной усталости, но мозг не желал отдыхать, он начинал показывать картинки, он «добирал» кадры.

Из них я почти ничего не помню, но масштабы и место действия указывали на то, что это не наш мир, не наше временное измерение.

Они были тревожны и беспокойны, они предупреждали.

Сам себе я пытался доказать: чем дальше отдаляюсь от той непонятной мне даты, тем дальше и она уходит от меня. Мечты не реализованы, а химеры гибнут.

Позже мнение изменилось, стало казаться, что ошибаюсь, всё происходит наоборот и мы сближаемся. А финалом сближения может стать только Встреча. Часто вспоминалось это давнее, прежнее:

«Как-нибудь соберемся мы вместе и в прекрасном нездешнем краю…»

Как по-другому теперь звучало!

Доходил до меня и скрытый смысл последнего предупреждения Йен, я даже слышал её дрожащий голос:

«Лучше тебе уйти и держаться от всего этого подальше».

Ведь не ушел! Не стал держаться подальше…

Мои хилые попытки спасти Целителя наверняка кого-то рассердили на ТОЙ стороне. Возможно, дело не столько в Йен, сколько в том, что злой воле Распорядителя пыталась воспрепятствовать какая-то козявка. И теперь, всё-таки потеряв единственную помощь и опору, я понимал, насколько уязвим и беспомощен.

О грандиозных битвах за человечество приятно и легко рассуждать где-нибудь в респектабельном клубе, к тому же чувствуя себя воином; говорить красивые слова, потягивая напитки и пыхтя сигаретой с одинаковым успехом защищать любую сторону, находя для этого потрясающие аргументы и доказательства, потому что для спорящих обычно нет разницы, кого отстаивать, важен только сам спор. И кто придумал, что в споре рождается истина? Истина рождается в беседе, а в спорах рождаются лишь конфликты.

Для меня иного пути теперь не существовало, я не мог отречься от памяти, не мог забыть пылких слов Йен, её долгих безуспешных попыток разбудить во мне человека. Я ещё не знал, сумею ли им стать.

Но всё равно я был ей благодарен.

Я познал.

Я всколыхнулся.

Я вышел на тропу войны.

Но, будучи по природе своей не бойцом, а поэтом, решил, что избежать ничего не удастся, всё где-то написано и развитие действия уже идет, минуя нас. И стал просто тупо ждать: подлости за спиной, неожиданных ударов, негаданных катастроф.

Ожидание выматывало.

Хуже всего – неизвестность.

Тяжело предполагать, что прямо над твоей головой сгущаются грозовые тучи, но не ведать, в какой момент и куда вонзится молния.

Долго длилось ожидание: мысли притупились и ощущение опасности стало растворяться в необходимых движениях.

В благополучном месте я работал, при хорошем директоре. Сергея Васильевича Сафонова знал давно, а с другим учредителем – Верой Авдеевной Рагимовой только познакомился. Это была милая женщина, с длинными светлыми волосами; стройная, привлекательная; тридцати пяти лет. В отличие от Сергея – частного предпринимателя без образования, Вера Андреевна окончила какой-то финансовый вуз и занимала пост заместителя директора филиала одного из крупнейших банков республики. Именно она гарантировала денежные потоки в виде кредитов.

Поэтому ей я излагал в подробностях план построения первого в нашем городе медиа-холдинга; развивал идеи поэтапного ввода: газета, радио, типография.

Несколько дней с замиранием сердца ждал ответа. Причина волнения проста и банальна: полгода без работы, без денег, без всяких надежд на завтрашний день; сложности в семье.

Но мой план приняли к реализации и дело пошло.

За три летних месяца помещение для редакции новой газеты «Обозрение» и офиса будущего медиа-холдинга «Сервис-информ» было отремонтировано и уставлено всей необходимой мебелью и аппаратурой. Штат укомплектовали не сразу, газетчики у нас, как и в других городах, наперечёт, однако необходимый минимум работников был набран.

Но 27 октября я получил такой удар, от которого до сих пор хорошо не оправился: умер отец.

В общем, «номер один» ребята выпустили без меня…

И это было победное завершение первого этапа моего плана, но… сквозь боль утраты.

Однако, против судьбы не пойдешь. Я стиснул зубы и сказал: уж, коли так случилось, то в светлую память родителя, я сделаю лучшую газету не только в городе, но и во всем Прииртышье.

Вскоре руководство приняло решение о начале работ по типографии. Но это происходило вдали от меня, я не пытался вникать в ход строительных дел и цен на оборудование, газета поглотила меня полностью.

Шесть месяцев прошли как в угаре. Становление нового печатного издания состоялось. Работать у нас как-то слишком быстро стало престижно. Я отбивался от толпы желающих напечататься, отказывался от приглашений «посидеть в кафе», с трудом успевал принимать «старых друзей», внезапно объявившихся. Но были и, как мне казалось, исключения.

Так я принял на работу Леонида Богомазова, Оксану Бушаеву, Татьяну Сосницкую. Они проработали недолго, но каждый из них для меня до сих пор отмечен клеймом предателя. Но это случится потом. А пока…

Иногда, приходя домой, я просто ложился на диван и закрывал глаза, желая хоть немного полного безмолвия. Хорошо, жена понимала и не беспокоила ничем. Бедная, бедная моя!

Однажды мне приснился странный сон, я увидел свою жену, неторопливо шедшую по улице: красивая, молодая, черноволосая. «Что произошло с тобой? – спросил я.– Наверное, что-то хорошее?»

Она ответила: «Просто я стараюсь держаться. А хочешь увидеть настоящий цвет моих волос?» – и провела рукой по причёске.

И я с ужасом увидел, что моя жена абсолютно седая.

Проснувшись, я только встряхнулся, пришел в память и улыбнулся привету из прошлых дней кромешных.

Жизнь кипела, дрожала, имела смысл. Всё шло настолько хорошо, что порой не верилось. Казалось, так не бывает.

Действительно, так не бывает.

Тогда я многого не знал. И не единожды в своей жизни уже проклинал непрактичный склад ума природного гуманитария. Например, ввод в строй типографии сулит огромные прибыли (а кто-то их уже подсчитал). Я не ведал, сколько приносят газета и радио. Не подозревал, сколько «чёрных» денег здесь отмывается. Мне было не ясно, что медиа-холдинг, основанный по моему плану – это уже огромный куш и за него пойдет нешуточная драка.

Ничего не подозревал и шеф, мой крутой и богатый шеф. Всё было при нём. Перед ним открылась новая форма бытия и работы, и он руководил с удовольствием.

Статус учредителя газеты дал ему возможность сделаться своим человеком у мэра города и области. Он завёл знакомства с ведущими журналистами республики и крупными чиновниками.

Он отточил свои прежние связи с руководством ГРЭС и наверняка они были взаимно выгодны, потому что несколько раз в приёмной шефа я видел председателя правления этой фирмы. И не его одного. У Сергея ежедневно бывало множество людей. Он направлял строительные работы по типографии, обсуждал со специалистами заказы на оборудование, часто выезжал в командировки. Он ворочал миллионами и делал это легко и непринужденно.

Я тоже был вдохновлен. Я тоже ощущал необычайный подъём.

Всё шло как надо. Я постепенно зарастал душевным жирком и даже стал забывать прежнее бедственное своё положение

Потом появилась и исчезла (так будет точнее) Йен и у меня постепенно стали опускаться руки. Теперь я точно знаю, что всё началось именно с её исчезновения.

Дальнейшее вырисовывалось постепенно.

Но рухнуло с негаданным треском.

Как всё это походило на что-то!

Как что-то напоминало!

Иногда бессонной ночью я пытался отыскать истоки своего жалкого существования. Допустим, сейчас это испытание связано с Йен. Я её не спас и потому заслужил наказание с двух сторон: соратников – за то, что не спас, противников – за то, что попытался спасти.

Но это – следствие, не причина.

Причина явилась гораздо раньше и, кажется, я её вычислил, когда попытался ответить на вопрос: «Кто я такой?»

И ведь тогда я действительно полагал, что ответ кроется в недавних событиях. И не связывал их с началом учёбы в Москве, с жизнью в Молдавии, с приднестровскими военными действиями девяноста второго года…

Боже! Как я был наивен!

Но вопрос «Кто я такой?» возник и на него надо было найти ответ.

Я никогда не питал особых иллюзий на свой счет. Конечно, кое-что умею: пишу прозу, стихи. Но это – совсем другая тема. Сейчас издавать книги легко и просто – плати и печатайся, сколько хочешь.

Какая-то звездная болезнь имела место. В двадцать лет я поступил на семинар прозы известного писателя Григория Бакланова в Московском Литературном институте имени Горького. Было от чего голове вскружиться, сам великий мастер одобрительно отзывался о моих рассказах.

Потом жил в Молдавии, работал простым сельским учителем.

Слишком я полагался на то, что в скором времени поставлю здесь дом, рассажу виноградник и сад. Но чужим был я в этой дивной стране, да и неимоверно бедной она оказалась. А излишек вина быстро решил вопрос о возвращении на родину – в Казахстан.

В городе горняков, куда меня загнал жилищный вопрос, я стал работать в журналистике, – области наиболее близкой к литературе.

Что-то получалось, что-то не очень, но именно эта работа давала реальную возможность ближе познакомиться с городом и его людьми. К большим специалистам профессии я себя никогда не причислял, были здесь настоящие мастера, равных которым и во всей стране вряд ли сыщешь.

Собственно говоря, они есть и сейчас, и все трудятся в городской газете. У них следовало учиться.

Я и учился. И видимо неплохо, имя моё стало звучать в городе, области. Я даже успел побывать редактором двух крохотных газет, когда частный телеканал «Ансат» был прикрыт хозяевами за ненадобностью.

Заручившись (пока словесной) поддержкой одного из крупнейших предпринимателей города, я созвал коллег по цеху и на развалинах «Ансата» создал новую телестудию – «Арта».

Мы стали работать на старом оборудовании, которое нам дала в аренду прежняя фирма-владелец. Телевизионный сигнал был слабеньким и едва «пробивал» близлежащие микрорайоны. Но мы жили мечтой выиграть тендер и купить мощный передатчик.

Только и всего. Ни о каких баталиях, битвах, поисках Истины я не помышлял.

Заказов на передачи, рекламу было очень мало. Да и те, которые приходили, скорее, становились актами милосердия друзей и добрых знакомых. Поэтому никакой возможности заработка мы не упускали. Любые заказы выполняли хорошо, чем снискали добрую славу.

Среди друзей вновь созданной телестудии числился и настоятель городской православной церкви отец Игорь. Правда, я всегда думал, что с его физиономией не проповеди читать, а с преступностью бороться. Но честно радовался, что хоть один из бывших слесарей выбился в «большие люди».

Знакомы мы были что-то около пятнадцати лет. Ещё по его «гражданке» вместе работали на одном из ремонтных предприятий разреза «Богатырь». Сошлись как ярые «книжники». Часто вместе стояли в очередях за очередным томом Жюля Верна, Пикуля, Стругацких.

Потом Игорёк куда-то исчез, сказали, подался в духовную семинарию. Точно не знаю, но объявился он в городе, уже облечённый саном, большой и важный.

Отец Игорь понемногу приплачивал за «Духовные беседы», которые шли в эфире два раза в неделю. За их создание я даже удостоился чести бывать в его шикарном трехэтажном коттедже рядом с храмом.

Мы беседовали на различные темы, пили кофе и вполне ладили.

– Алексий, – говаривал он мне, называя на церковный лад, – Господь одарил тебя талантом и воистину неслыханной работоспособностью. Людишки слушают тебя с удовольствием, ты иногда даже говоришь умные вещи. Твоя программа, как её… забыл название.

– «Три «О», – напомнил я.– «Объект объективного объектива».

– Точно! Её ждут, её смотрят. Вот и используй свой дар во благо.

– Эх, Игорёк! – отвечал я.– Мне бы лицензию получить да раздобыть денег на новый передатчик, вот тогда я и смог бы кое-чего, по-настоящему.

– Ой, не лги! Даже с тем, что ты имеешь сейчас, можно работать.

Мы бы и работали.

В один из дней ко мне пришли два молодых человека приятной наружности и представились служителями «Новой Церкви». Принесли заказ. По его условиям видеокассету с готовыми передачами надо было прокрутить в эфире семь дней. Выполнение щедро оплачивалось.

Я обещал подумать, к подобным вещам относился осторожно. Вначале внимательно просмотрел все передачи. Пожилой пастор читал и комментировал Библию. Ничего лишнего не говорил, всё в меру, как мне показалось. Затем проверил наличие регистрации «НЦ» в Министерстве юстиции республики. Проконсультировался в отделе социальных программ администрации города.

Мне дали «добро». И передачи пошли в эфир: одна, вторая.

После выхода третьей я почувствовал острую головную боль.

«Переутомился», – подумалось тогда.

Пораньше уехал домой, старался отдохнуть, но боль не отпускала и продолжалась несколько дней кряду.

Я буквально сходил с ума, не помогала даже водка.

А потом меня срочно вызвали в администрацию города.

Заместитель мэра молча протянул мне бумагу.

Это был фирменный бланк православной церкви для особых посланий.

Я прочитал и ужаснулся.

– Степан, что это за чушь?

Мы были на «ты».

– Надеюсь, ты понимаешь, что это полнейший бред?

– Знаю, – спокойно ответил чиновник, – но это – официальная бумага и я обязан её рассмотреть, вынести решение и доложить мэру.

– Ты серьезно хочешь это рассматривать? Да меня, согласно этому доносу, надо просто поставить к стенке, без всякого следствия. Почитай, что он пишет: «Способствует разжиганию межрелигиозной розни, межнациональных конфликтов, сын дьявола и пособник сатаны». И так далее.

– Это не смешно, – ответил Степан. – Настолько не смешно, что работу в эфире твоего канала я требую прекратить.

Я мгновенно похолодел и лихорадочно стал выискивать способ отвести удар.

– Степан, помилуй! У меня двенадцать человек и…

– Это не обсуждается! – резко прервал он. – Скажу больше, если вы всё-таки решите работать и далее, то рискуете стать моим личным врагом.

– Степан Александрович, – я тоже перешел на официальный тон, – неужели из-за грубого пасквиля вы…

– Именно, – ответил он. – Получишь лицензию, тогда пожалуйста, а сейчас… Ведь он давит, прежде всего, на факт вашего незаконного вещания. Поэтому мы своё разрешение на местном уровне вынуждены отозвать.

Он прошёлся вдоль кабинета и вдруг спросил:

– Слушай, как у тебя хватило ума вдруг связаться с вопросами религии? Конечно, ты – один из ведущих журналистов, король эфира! Но ты положительно сошёл с ума! Да сейчас и на более высоком уровне никто толком не знает, как нам относиться к тому или иному вопросу, касающемуся веры.

– Эх, Степан! – сказал я обречённо.

– О, Господи! – в тон мне ответил он. – Ты думаешь, мне это всё нравится? Отвечу, не нравится. А еще больше мне не нравится, что Елюбай на тебя разозлился.

– Слушай, может к нему зайти?

– Даже не думай, попробуем как-нибудь по-другому.

Впервые за разговор он улыбнулся.

– Ты знаешь, мэр тебя ценит высоко, но против церкви он не пойдет.

– Слушай, Степа, что реально сейчас можно предпринять? Ведь если бы Елюбай не желал появления «Арты» на хилом небосклоне информационного пространства этого Богом забытого городка, он просто не давал бы разрешение на наше пробное вещание.

– Начинаешь соображать, – подтвердил Степан. – Поезжай, постарайся с попом договориться. Если он отзовет бумагу, будет проще. Но учти, точно такую же он направил и в КНБ. Я звонил ребятам, они там от смеха корчатся… Тебя дёргать не будут, но ты особо не расслабляйся.

_________________________

Отец Игорь – почти метр девяноста, килограмм сто двадцать, реденькая бородка, волнистая грива волос, связанная пучком на затылке; сквозь затемнённые очки светится ехидная улыбка.

Рабочий кабинет отца настоятеля, в недавно выстроенном соборе, был огромен. По убранству и мебели скорее напоминал зал для экспозиций в музее.

– Явился, значит?

Он строго посмотрел на меня, погрозил пальцем и указал на стул.

– Игорь, зачем ты так сразу и в карьер? – спросил я как можно душевней, по-свойски. – Ну, зачем? Вызвал бы сюда, для разговора.

– А не-о-чем мне с тобой толковать, – весело отозвался священник. – Ты уже запустил в народ крапивное семя, ты уже успел отравить моих прихожан ядом ереси отвратной.

– Я ж не в курсе, а то бы никакой такой-сякой демонстрации в жизни не допустил! – пытался я как-то оправдаться. – А теперь мне телеканал велели закрыть из-за твоей бумаги.

– А ты как думал? Иуда! Предатель! – загремел отец Игорь. – Ты ж Христа предал! Сидит он весь такой несчастный, притюкнутый.

– Ах, вот оно что! – теперь и я развеселился батюшкиной пылкости. – Взял вот так разом и предал? Ты тоже думай, чего несешь, ваше высокоблагородие.

– Ты не должен был запускать эту сектантскую белиберду без моего ведома, вот и весь сказ.

Он встал, торжественно и грозно прошествовал вдоль своего необъятного рабочего стола. Размял спину и, видно почувствовав вдохновение, продолжил:

– Ибо сказано в Писании: «Ищите и обрящете». Вот ты и нашел приключений на свою задницу. Не плюй в колодец. Не плюй, ибо пить придётся!

В общем, понятно, что дело – дрянь.

В кабинете – никого, вот я себе и позволил.

– Слушай, иерарх, – сказал тихо, – ты за базар отвечаешь или как? Ты же когда-то был честным работягой. Может быть, еще и сейчас не всё жиром заплыло? Раньше на вас вообще внимания не обращали, и вы ходили несчастными и притюкнутыми, блаженные! Теперь слишком много внимания стали вам уделять, и вы расчувствовались, стали пожирать всё подряд. Ты тоже уже забыл, как я тебя, тупого, перед видеокамерой разговаривать выучил. Ты с амвона теперь вон какие речи пихаешь, а мне даже «спасибо» не сказал. Ещё под шумок телеканал мой угробить решил. Так кто из нас Иуда?

Он чуть побледнел, но быстро взял себя в руки.

– Вылетел бы ты отсюда как пробка, если б не наши прежние добрые отношения. Но больше не дерзи.

И опять погрозил пальцем.

Видя, что он замолчал, я решил взять инициативу в свои руки.

– Слушай, Игорёк, у меня ж на канале полное безденежье! А людям хоть по чуть-чуть платить надо, оборудование обновлять необходимо. Это ж чисто коммерческая сделка: показ – оплата. Дай мне денег побольше, и я только твои проповеди показывать стану.

– Дети, ей Богу! – снисходительно произнес священник. – Это тебе кажется, что коммерция, а на самом деле – это чисто бесовские дела. Акт предательства! Сектанты отравляют народ ересью, смущают души, а ты их пособником стал!

– Да какие сектанты? – вяло пытался возразить. – Они в Минюсте зарегистрированы!

– Сказано, сектанты! А в Минюсте в этом деле ни хрена не смыслят! Там чинуши сидят.

– Хорошо, – согласился я покорно. – Что теперь можно сделать?

– Тебе, отступнику, надо покаяться и причаститься.

– Я согласен. Бумагу заберёшь?

– Сначала покайся и причастись.

Я покаялся в содеянном. Признался, что «предал православную веру». Отец Игорь отпустил мне грехи, но «телегу» забрать наотрез отказался, неожиданно заявив при этом:

– Дурак, благодари Господа нашего, что жив остался.

– Что это значит? – спросил я, почуяв подвох.

– Голова у тебя шибко болела?

– Откуда знаешь? – спросил я подозрительно и сразу пожаловался: – Это было нечто страшное.

– Вот видишь, – удовлетворенно сказал настоятель. – Ты думал просто так? Это ж я читал на тебя наговорные молитвы, чтоб ты сдох! Гордись, такие молитвы только патриарх Никон читал на самого Петра Алексеевича – великого императора!

– Знаешь, Игорёк, – сказал я как можно душевней. – Да клал я с прибором на этого придурка, которого ты великим императором называешь! И на остальных прочих царей – все они были идиотами – класть хотел!

Отец Игорь буквально стал задыхаться от ярости. Пока он маячил огромным кулачищем, не находя никаких подходящих моменту слов, я смотрел на него с нескрываемым удовольствием.

– Вот, видишь и сказать нечего.

Отец Игорь присел на стул, всё так же молча.

– Эх, Игорь! – вырвалось у меня. – Да кто я такой, как ты думаешь? Я – самый обычный человек. Я просто хочу работать и зарабатывать, чтобы содержать семью.

– Но не таким способом, – заговорил он, наконец.

– Да любым! Что мне оставалось делать, когда наш самый крутой бизнесмен меня кинул? Что?! И никто мне не помог! И ты в том числе… Только гнобить можете, паскуды!

– Ты – человек, владеющий словом, с тебя и спрос особый. Кто-то там брякнет невесть что, да и шут с ним. А если ты по своему телевизору чего-то объявишь, тебя народ и послушает.

– Не преувеличивай, – огрызнулся я. – Я хоть человек и не церковный, но тоже знаю, что священнику наговорные молитвы читать запрещено, ибо сие есть бесовские дела, колдовство.

Отец Игорь опешил, но быстро сообразил.

– В особых случаях можно.

– Нет, нельзя, – ответил я твёрдо. – Нет таких особых случаев для пастыря.

Голова у меня болеть перестала, и ощутил я необычайную лёгкость.

– Слушай, Игорюня, – спросил тихо, – а если бы я на самом деле сдох? Ты бы хоть что-то для моих родных сделал? Вдове хоть какую-то пенсию назначил от церкви? Детей моих выучил и воспитал? Маме моей про убиенного сыночка признался?

Он молчал. Я продолжил.

– Кошмарами бы мучился по ночам, или у тебя напрочь отсутствует всякая человеческая совесть?

Он продолжал угрюмо молчать.

– Это ты благодари Бога, что мне подохнуть не пришлось, – сказал я с угрозой. – Иначе бы я тебе такие полтергейсты, такие галлюцинации устраивал…

– Зря я грехи-то тебе отпустил, – угрюмо ответил отец Игорь.

– Не зря, батюшка, ой, не зря! Я ведь понимаю, что идёт борьба за души прихожан, и ты на них желаешь обладать монополией. Ибо каждая душа есть – копейки в церковную казну. Мой телеканал ты закрыл, значит, дело не во мне, а в средстве массовой информации. Так что, не зря. Успокойся, ты своего добился. Но запомни и другое: от православной церкви ты меня отвратил навеки, и моей души тебе не видать, как своих ослиных ушей.

Здесь бы мне и замолчать, но натура требовала победного завершения.

– Слушай, – спросил я, как бы, между прочим. – А если о твоих наговорных молитвах митрополиту станет известно?

– Ну и что? Ни хрена мне не будет, – ответил он и стукнул кулачищем по столу. – Доказательств-то у тебя нет.

– Ты просто не помнишь, кто из нас журналист, – ответил я и вытащил из кармана диктофон. – Запомни, я с ним никогда не расстаюсь!

Отцу Игорю сделалось дурно.

– Во, отродье-то, – забормотал он. – Ты п-посмотри, какое отродье!

– Бумагу заберёшь?

– Ни в жисть, жидовская морда!

– Я – природный казахстанец в четвертом поколении, тем и горжусь! А тебе скажу на прощание следующее. Если у меня хоть раз заболит голова так, как она болела все эти дни, я эту запись распространю везде и всюду. Дойду не то что до митрополита, но и до его святейшества патриарха всея-всея великыя и Белыя и Малыя…

– Пошел вон отсюда! – взвизгнул настоятель.

_________________________

Как ни крути, а до ноября «Арта» бездействовала. Потом я принял участие в тендере на радиочастоты и выиграл его.

Думаю, всё-таки отец Игорь втихушку предал меня анафеме, потому что дела не двигались даже после получения лицензии «генеральной, бессрочной». Хроническое безденежье вынудило поддаться на уговоры и отказаться от всяких прав на телеканал, мне было обещано денег. Но, как только это было сделано, меня немедленно вышвырнули без всякого выходного пособия. Мотив увольнения известен – «пьянка, аморальное поведение».

… Тогда я искренне полагал, что «я – совсем никто». И многие факторы действовали в безоговорочное подтверждение такой уверенности.

…До сих пор всё помню явственно. Вначале в кабинет Сергея Васильевича зашел Митя Працак, директор одной из студий кабельного телевидения. Подозрения это не вызвало, он в последнее время бывал часто.

А через несколько минут в контору ворвалось несколько человек в штатском. Вели они себя так нагло, что всем стало ясно: УБОП. На шефа надели наручники и увели.

Я сразу почувствовал, это конец. Конец всему: нормальной жизни, хорошей работе, достатку в семье.

Всё только начинается.

Помните?

Из всей редакции газеты никто не мог произнести даже слова.

Наборщица Наташа, тайно влюблённая в шефа, плакала.

Бедная Наташа! Она погибнет ровно через два с половиной года, по вине пьяного подонка за рулем.

Но тогда мы ещё не знали, как и куда разбросает судьба всех, кто в этот день был нем и слеп.

Леночка Полупанова, самая талантливая из вновь принятых, почти в безнадежном состоянии уедет лечиться в Россию.

Валера Цыбин, наш компьютерный гений, вскоре в результате аварии потеряет новую машину, ещё не родившегося ребенка; по его вине погибнет человек, а сам он будет осужден.

Катя Устюгова будет уволена за какие-то «лишние слова». Не в газете, а устно. Что такое эти лишние слова? Почему за них увольняют?

Хечу Харизову уберут самым подлым образом. Она ляжет в больницу на сохранение, а её тем временем, чтобы не выплачивать декретные, подведут под увольнение, по «профнепригодности». От нехорошего известия у неё случится выкидыш. Вместе с работой она потеряет и квартиру, которую я для неё добивался.

Илья Панаев, блестящий специалист по радио. Его уволят только за то, что «Верочке» однажды не понравилось, как он ей ответил.

Надя Бережная, журналист старой гвардии, единственная после меня позволившая себе иметь собственное мнение. За это и будет уволена без всякого предупреждения, обвиненная в пьянстве. Понимаете, малопьющую женщину обвиняют в пьянстве? Чтобы расплатиться с кредитом, ей едва не придётся продать квартиру.

Кстати, кредитами Вера Авдеевна пичкала всех нас, дабы покрепче привязать к холдингу, а в случае «проблем», иметь реальные рычаги – и давления и, если понадобится, мести.

Да что там говорить о творческих работниках?

Она вышвырнет на улицу даже водителя.

Валера Лесик, в прошлом мастер спорта международного класса по автогонкам, будет уволен за то, что не пожелал «отменить» своего уважения к арестованному.

Вера Авдеевна разгонит всех, кто стал невольным свидетелем истории с шефом. А взамен наберёт разнообразную посредственность. Таких писак, от опусов которых и на сегодняшний день волосы встают дыбом.

У меня, даже иногда по прочтению возникал вопрос, неужели в стране нет какого-нибудь контролирующего органа качества газетных материалов?

Цензура, где ты? С тобой было плохо, но без тебя гораздо хуже.

Зато вновь принятые «обзоровцы» весьма послушны, у них нет своего мнения.

А ещё они очень любят называть себя «журналистами». Причем, на вопрос: кем работаешь? – неизменно отвечают: журналистом…Этакая невинная слабость, которая делает это слово даже более употребляемым, чем «поэт».

Но поэту, худо-бедно, хоть слова рифмовать надобно уметь, журналисту же ничего уметь не надо, только следовать мановению хозяйской руки.

Как вам понравится такое? Это из сообщения о субботнике.

«В это утро более трёх тысяч человек оказалось на улице. «Если мы не очистим наш город, то кто его очистит?» – сказала моя коллега-журналист, параллельно лихо размахивая веником».

Надо ли комментировать данные слова?

Но не в них дело, дело в непритязательных требованиях «Верочки».

Кстати, сразу же после ареста Сергея, она срочно переписала всю собственность на третье лицо.

В это утро Вера Авдеевна почему-то была в редакции. Быстро собрала коллектив и бодрым голосом объявила, что отныне сама станет проводить планёрки по утрам. Жизнь продолжается, работа тоже…

И тому подобные банальности.

Все разошлись. Меня попросила задержаться и стала выспрашивать, известно ли хоть что-то? Я ответил, что Митя утром принёс шефу долг. То, что он занимал деньги у Сергея, знали исключительно все.

Вера посоветовала держаться и неожиданно заявила, что думает над тем, кто заменит Сафонова. Мой вопрос «не рано ли?» её немного рассердил, но только немного. Под конец разговора она попросила как-нибудь обнадежить ребят, чтобы не кисли.

В этот день всё валилось из рук.

После ухода «Верочки» на «основную» работу, мы собрались в кухне. Немного выпили, думали снять напряжение. Но не помогло. Вернулись к случившемуся, и неизбежно стали говорить про шефа.

Мы всё ещё питали иллюзии и надеялись, что «всё выяснится». Вспоминали добрым словом даже его сумасбродные поступки и выговора.

Но ничего нами ожидаемого не случилось.

Было заведено уголовное дело «о вымогательстве и организованной преступной группе».

Сделалось ясно, что Сафонову скоро не выбраться.

Виновен он или не виновен, не знал никто. Но его жалели все. И проклинали того, кто его подставил.

Чуть позже я совершенно случайно услышал, что за месяц до ареста шефа, Митя Працак уж очень быстро получил кредит в Амир Банке. И быстроте такой в немалой степени способствовала госпожа заместитель – человек всесильный в филиале, поскольку директор слишком отягощена депутатскими обязанностями.

А кто становился единственным и полновластным хозяином медиа-холдинга «Сервис-информ» после ареста Сергея и так ясно.

Я встретился с Митей Працаком и попросил пояснить, в чём дело. Трёхлетнее знакомство и разница в возрасте давали мне на это право.

Он опасливо покосился и подал знак двум охраняющим его молодцам.

Они сразу подошли, меня отпихнули и посоветовали держаться подальше.

Но мне на расстоянии удалось уговорить Митю.

Меня мучили два вопроса: кто виноват? и что делать?

На первый он сразу ответил, что сказать ничего не сможет. По второму, с грустью констатировал, что «сам жалеет, что связался, но УБОП такие дела просто так не прекращает». Чтобы его не сговорили отказаться – постоянно звонят друзья Сафонова и денег предлагают, и пытаются угрожать, – к нему приставлена охрана. До суда.

Я демонстративно плюнул, обозвал его «сукой» и пообещал прислать открытку к 8 марта.

Была ли Вера причастна к аресту Сергея, я не знаю, да и доказательств никаких нет. Но в выигрыше осталась только она и это бесспорно.

В самом деле, шеф был скрытым «крестным отцом» или оказался жертвой грандиозной подставы, мне до сих пор неведомо.

Сергея осудили, дали десять лет «строгого режима».

Вера настаивала, чтобы я возглавил холдинг. Я под разными предлогами отказывался. Потом решил, что работать с ней не смогу.

Добром она меня не отпускала, пришлось уйти «недобром». С моей стороны это был опрометчивый шаг, но иначе я не мог.

Всячески в жизни приходилось приспосабливаться, но на что я по-настоящему не способен – это работать с человеком, которого я перестал уважать.

«Самосознание есть состояние, в котором человек становится объективным по отношению к себе, а объективное сознание есть состояние, в котором он вступает в контакт с реальностью, или объективным миром, от которого он в настоящее время отгорожен чувствами, снами и субъективными состояниями. Другое определение четвёртого, или «объективного» состояния сознания может быть дано с точки зрения возможного познания истины».

П. Успенский

ВСТУПЛЕНИЕ 5

Когда человек начинает воображать, что именно он, является центром мироздания, то есть впадает в самый большой смертный грех – гордыню, – сразу делается беспомощным и одиноким: отныне он должен будет самостоятельно объяснять необъяснимые вопросы бытия. И обязательно запутается, впадёт в крайности.

Ведь, согласно чётким жизненным установкам и позициям, мы на них ответить не в состоянии. Если ты знаешь, что такое человеческая судьба, откуда пошла жизнь, что есть мор, голод, смерть, тебе не нужны учителя и наставники…

Не надо забывать о том, что Высшие Силы, испытывая человека, умышленно бросают его в этот материальный мир и наблюдают, способен ли он спасти самое драгоценное, что у него есть – Душу.

Таким образом, мы становимся принуждаемы сделать выбор между дьявольскими соблазнами и волей Создателя. Учитывая то, что человек всё время будет ощущать, что живёт во враждебном ему мире, в котором всё пропитано злом настолько, что мир этот может быть лишь одной из низших сфер, чёрной тенью чего-то высокого и благородного, – такой выбор будет сделать не просто.

Мир материален, а материя, как пассивная субстанция, начисто лишена блага: создана из ничего и практически «ничем» остаётся. Отсюда тленный характер плоти всех смертных существ, которые уходят в никуда, и только милость Создателя может спасти их.

В сущности, жизнь – это ожидание встречи с Ним. Но при условии, что к ней человек подойдёт чистым, успешно выдержавшим испытание пребыванием в бренном теле. Которое, в свою очередь, есть исполненная злом тюрьма, где томятся наши души. Ведь первоначально мы были созданы чистыми духами, но зло заключило нас в материю. А в материальном мире, наполненном невежеством и тьмой, правит как раз её Князь.

Тогда как духовным миром Света управляет доброе Божество. По милости Своей он даёт людям полную свободу выбора, но в его проявлении чаще всего и наблюдается возможность греховного своеволия. Мы сами, находящиеся на грани бытия и небытия, должны определить себя на ту или другую сторону. И сделать это – всегда непросто.

Но здесь имеет место та божественная искорка, заложенная в некоторых из нас – предрасположенность к Свету. Когда она начинает давать о себе знать, человек непременно придёт к Нему. Пусть это случится не так быстро, как хотелось бы; пусть это будет совсем долго. Наверняка, его подвергнут испытаниям. Такой человек никогда не унизит себя ложью. Он не станет выпячивать и то, что является апологетом Света, – это просто станет частью его сознания. Он никогда не совершит преступления, но обязательно будет в нём обвинен.

Мир-то чей? За свой короткий земной маршрут он пройдёт несколько кругов ада: никто просто так не отпустит его душу.

И такие люди способны вести за собой других.

И такие люди знают всё о своей судьбе.

Им многое ведомо, по определенным проблескам в сознании. А мысли, вдруг и разом приходящие в голову, являются точными ответами на вопросы, которые они ранее для себя сформулировали.

Ему, входящему в число избранных, подсознательно известен внутренний путь к Создателю.

Именно такие становятся Проводниками Света.

И только благодаря им, этот мир ещё кое-как удерживается на грани, не подвергаясь глобальным разрушениям.

Разрушение – путь к устрашению, а устрашение – первая ступень к порабощению.

Империя Зла давно вынашивает планы превратить землю в сплошную зону отчуждения.

И не только саму землю, но и определенное количество параллельных измерений.

Магнитные поля, например, способны учинить такое…Им не преграда даже всякие физические и математические законы, они разрушают измерения, провоцируют мощные землетрясения, полный хаос и уничтожают всё живое на громадных территориях.

И всё это может быть сделано руками людей.

Ибо, в погоне за наживой, человек способен дойти до высшей степени низости и гадости.

…Этого не происходит только потому что этому кто-то противостоит.

Борьба Света и Тьмы идёт повсеместно, на всех инстанциях, в любых социальных группах.

Приглядитесь повнимательней, и вы увидите, что на самой окраине неразличимой обычному зрению Империи Зла, появился вооружённый всадник…

ГЛАВА 2. «Многочисленные дома эти будут пусты»

«Теперь мы благодарны Богу за весь пройденный нами путь, как бы тяжек он ни был. Мир и наша душа должны были пройти и через поклонение кумирам, и через горечь постепенного разочарования в них, чтобы очиститься и обрести подлинную полноту и духовную ясность».

Франк С.Л. «Крушение кумиров»

Раньше времени было очень мало. Теперь его стало так много, что некуда девать.

Я много читал, думал, просто бродил по квартире.

Будучи человеком не практичным, а импульсивным, я заранее не позаботился о многих вещах. Например, с первого же безработного дня я обнаружил, что у меня нет денег. Совсем нет. Нечем выплачивать ежемесячную сумму за взятый кредит в Амир Банке, не на что купить даже сигарет.

Но я ещё витал в облаках, надеялся, что получу расчётные, выплатят мои положенные десять процентов от заключенного договора с разрезом «Богатырь».

Кстати, история этого «заключения» интересна сама по себе. «Богатырь» на такие договора идёт неохотно, но заместителем начальника пресс-службы там Матвей Василюк, человек алчный. Пришлось пообещать (и «отстёгивать» впоследствии) ему лично двадцать процентов в месяц от суммы выплаты. Так он и себя не забыл и нам услужил. За месяц ему причиталось более двадцати тысяч. Сколько это будет в год – считайте. Мои десять процентов – это гораздо меньше, но за год уже что-то накопилось.

Наивный глупец! Я не получил ничего: ни расчётных, ни процентов. Начало мести «госпожи учредительши» заключалось пока в этом. Она удержала с меня за всё, что только можно было, даже за гитару, которую подарила на день журналиста.

Я полностью исчез с газетных страниц и попал в опалу. Сразу куда-то делись все «друзья», которые осаждали меня в редакции. Всё переменилось, они перестали меня замечать даже на улице.

Через месяц после ухода из «Сервис-информ» произошёл случай, который меня окончательно поверг.

Вечер. Смотрю телевизор. Звонок в дверь.

У порога – два крепких парня.

– Мы – сотрудники Амир Банка, – без предисловий начал один из них. – У вас просрочка по кредиту. Мы настоятельно рекомендуем вам расплатиться побыстрей, иначе и квартира, и мебель уйдут с молотка, в счёт уплаты долга.

Второй добавил.

– Предупреждаем, пока по-хорошему.

Вот это меня и взвинтило.

– А по-плохому? – весело спросил я, уже чувствуя в руках знакомую дрожь. – Может быть, сразу по-нехорошему, а? Вы, два сопляка, просто попугать меня пришли, или сразу начнёте мебель выносить? Смелей, вы ж – служба рэкета частного банка, а перед вами всего лишь жалкий неплательщик.

– Мы просто напоминаем, – попытался выправить ситуацию первый.

– За напоминание спасибо, но не такими словами и не таким тоном. Понимаю, вы получили указание свыше, как себя со мной вести. А сами вы, люди или так себе? Костя, Зейнур, мы же с вами когда-то за руку здоровались. Вы ж прекрасно знаете, кем я был в холдинге вашей Веры Авдеевны.

Они молчали.

– Ладно, парни, вам всего хорошего. Ей – большой привет. Передайте, всё будет уплачено по счетам.

Лифт отошел.

Я ещё немного постоял, потом присел на корточки. Настроение напрочь сломано и мысли мои сделались мрачными.

Дома – разлад, жена недовольна. Я её понимаю, на двух работах, без выходных. У дочери – платное обучение, съёмная квартира, жить в Павлодаре недёшево. А я за всё лето не принес домой никаких серьезных денег, перебиваясь случайными заработками.

И впереди никакого просвета.

Странно ощущаешь себя в подобной ситуации. Вроде бы пора привыкнуть, а не могу. От тупости и подлости людской я давно устал, только привычки не выработал. Или всё объясняется тем, что, когда ты в работе, каждый день в горячке, тебе некогда просто посмотреть по сторонам и оценить свое окружение, которое неискренне.

По мере увольнения моих сотрудников, Вера набирала новых и, как мне говорили, их профессиональная пригодность определялась мерой негативного отношения ко мне, как журналисту, поэту, человеку. А увольняли тех, кто осмеливался вспоминать меня по-доброму. Или просто молчал, не осуждая.

Первым отличился Лёня Богомазов, который во всеуслышанье заявил, что я – непорядочный человек, должен кучу денег, а отдавать не собираюсь.

Это очень воспрепятствовало мне, когда я пытался одолжить денег у самых разных людей на погашение кредита.

Оксана Бушаева объявила, что я долго её «склеивал». Потом она мне отдалась, будучи в нетрезвом состоянии, но удовольствия не получила. И теперь меня «от всей души не переваривает».

Бредовые утверждения этой «промискуитичной» дамы (по-русски говоря, готовой – с кем угодно, где угодно и когда угодно) едва мне не стоили семьи. Жена прощала выпивки, но измены прощать не собиралась.

Я едва не лишился ума, пытаясь убедить её в обратном. С огромным трудом мне это удалось, но оставило в душе такой след, что до сих пор дрожь сводит.

Татьяна Сосницкая, в свое время получившая мой негативный отзыв о своих никчемных, помпезных стишатах, сказала, что обязательно подаст на меня в суд, чтобы я выплатил ей компенсацию за моральный ущерб, поскольку я сам – огромная бездарность и так далее…

Изощрялись как могли. Фактически, я стал вне закона.

Где, когда и в какое время я заслужил такое отношение?

Когда я с людьми поступал подобным образом?

Но они уже заслужили такое отношение…

_________________________

Но были и те, кто не оставил в беде.

Бизнесмен Олег Войценин, создатель блестящей компании «Элсиб».

Известный всему СНГ и миру доктор Валентин Кашецкий, первооткрыватель частного медицинского центра в нашем городе.

Собрат по перу – блестящий, но до сих пор толком не оценённый поэт Юрий Кулинич, который всегда меня принимал таким, какой я есть, со всеми проблемами и головными болями…

Друзья мои! Это – ещё не слово благодарности вам. Настоящее слово для вас – впереди…

Они не только поддерживали меня морально, но и ссужали деньгами на текущее погашение кредита, финансировали мои поездки на бардовские фестивали, которые были единственной отдушиной для общения с собратьями по перу и гитаре; способом отвлечься от безысходной ситуации.

Там, кстати, я познакомился с одним из самых талантливых казахстано-российских бардов – Олегом Карповым. Позже знакомство переросло в крепкую дружбу. И Олежа (так он сам себя называл) стал первым профессиональным музыкантом, который написал цикл песен на мои стихи, из вышедшей в самом начале пятого книги «Разбитое зеркало». Не знаю, кто и что мне внушал, когда я её верстал, но многие события, произошедшие позже, в стихотворениях воспроизведены почти детально.

Но это стало понятно лишь несколько месяцев спустя.

Все местные газеты отметили признание «нового таланта» (как будто не было публикаций в республиканских и местных изданиях), все восхищались «душевно написанными строчками», но никто не заглянул глубже.

Да и сейчас, когда «блестящий автор» оказался в бедственном положении, только редактор городской газеты Галина Алексеевна Никифорова предложила нештатное сотрудничество. Это было очень ценно, ведь даже штатные авторы стояли в очередь на публикацию.

Попытки устроиться на работу куда-либо оканчивались одинаково: увидев меня, начальники начинали улыбаться, говорили: мы про вас читали. Некоторые даже просили подписать книжку. Но, узнав, что я пришел наняться на работу «хоть кем», отвечали: да что вы! вас где угодно возьмут, а здесь вам предложить нечего…

Печально, но, что греха таить, к тому времени я стал основательно выпивать. Безысходность вырывалась наружу, и её надо было чем-то заглушать. Спиртное тем и коварно, что ломает в нашей голове какие-то перегородки и мнится нам радужное. И думается: всё будет хорошо. Лживый лозунг одной из не самых лучших радиостанций.

Ничего не будет хорошо, ничего! Чистый самообман! С приходом каждого нового утра ты замечаешь, что проблем не стало меньше, а прибавилась ещё одна – похмелье. А в кармане пусто, а друзей хороших не осталось.

Как мне хотелось вернуться в юность. Туда, где не болело, не щемило, не давило проблемами; туда, где ещё был жив отец.

Но в прошлое не возвращаются, а звать его – меди не хватит. А сегодняшний день уже стоит на очереди и пялится в тебя пустым взглядом: ну, чего ты дальше изобретёшь?

И, когда ты однажды скажешь ему: «Да пропади ты пропадом!», – значит, выходишь на прямую дорогу к бездне.

Городская типография прежде была главным и единственным печатным двором городка. Теперь она превратилась в небольшое частное предприятие, владельцем которого стал Владимир Иванович Зарин.

В прежнее время я недолго работал здесь резчиком бумаги. Тогда Володя был в фаворе: заместитель главного редактора городской газеты, авторитетный журналист и главный полиграфист. Денег и друзей он не считал, связей имел множество, всюду был желанным гостем.

Теперь ситуация изменилась.

Не виделись мы с ним довольно долго, виной всему неприятная история, связанная с моим бывшим телеканалом, в которой, как мне казалось, Зарин показал себя не с лучшей стороны.

Владимир Иванович сидел один в кабинете и курил, уставясь немигающим взглядом в захламленный стол.

– Явился, наконец! – хрипло выкрикнул он вместо приветствия.– Ну, проходи, проходи, сынку, дай я на тебя погляжу.

– Здорово!

Он пожал руку и указал на стул.

– Садись, рассказывай.

– А чего рассказывать? Опять без работы, без денег. В общем, всё периодически повторяется. Ещё башка гудит со вчерашнего.

– Это дело легко поправимое.

Он легко извлек из-под стола бутылку водки, стакан, тарелку с какими-то кусками.

– Пей! – налил щедрой рукой.

Я выпил. Подождав, пока волна тепла упала в желудок, потом пошла согревать голову, взял корку хлеба и занюхал.

– Значит, явился? – повторил Зарин свой вопрос. – А я знал, что ты скоро придёшь к бате. Чего так долго?

– На пару бардовских фестивалей съездил, отдохнул немного.

Володя тоже выпил и отёр рот тыльной стороной ладони.

– Но не приходил ты по другому поводу, – сказал, немного прокашлявшись. – Ты, дурачок, просто до сих пор не можешь мне забыть той истории, связанной с Шагибековым.

Я хотел соврать, но промолчал.

– Не понял ты тогда всей комбинации, а я ничего толком не объяснил. За это винюсь.

Он дурашливо поклонился.

– А в чём была комбинация? – спросил я осторожно. – Вы просто решили забрать у меня всё и оставить не при делах.

– В конечном итоге разве не так получилось? – спросил он резко. – Только, при том раскладе, во главе канала становился я и Шагибеков, если б ты не упёрся. При нашем руководстве ты никогда не остался бы в подобном нынешнем твоём положении. А сейчас кто им владеет? Верно. Абсолютно посторонние люди. К тому же оставившие тебя безо всяких копеек.

Он опять налил и продолжил.

– Хорошо, ты вытащил канал, не дал ему сдохнуть. Но начал ты это делать без всякого золотого запаса. А это – величайшая дерзость! Я же притащил тебе денежный мешок, но ты от него отказался.

Я решил пояснить.

– Володя, ты же знаешь, я образовал «Арту» на развалинах «Ансата» с одной целью: не отдать информационное пространство города этому самодовольному идиоту Халакову, с его «Абрисом»…

– Пространство, высокие цели! – заорал Зарин, перебивая меня. – Ты просто дурак! Образовал «Арту», открыл «Обозрение»! Что ты ещё натворил в этом городе? Сам-то ты в какой чёрной заднице опять оказался? А Халаков, между прочим, на новенькой «Ауди» ездит и давно забыл, как тебя кличут. Так кто из вас идиот?

Он уставился на меня немигающими глазами, ожидая ответа. Не дождавшись, продолжил.

– Да, ты был до сих пор непревзойденным телеведущим; да, ты был блестящим журналистом и талантливым редактором… Ну и что? Что теперь? Да просто о себе надо было хоть чуть-чуть думать, а не об информационном пространстве. О себе! Страховаться надо было как-то! А как? Пришёл бы к бате вовремя, он бы тебя научил. Нет, гордость обуяла – я, я … Головка, сам знаешь от чего. Нет, ты приходишь сейчас, когда тебя нигде не берут на работу. И не возьмут, помяни моё слово. Люди никому не прощают быстрых успехов. И дальше никто тебе не даст жить хорошо.

Зарин самодовольно улыбнулся.

– Я и только я не дам тебе сдохнуть с голоду. Хотя сколько раз уже в жизни страдал за свою доброту. Зато половина журналистов в Казахстане меня до сих пор «батей» называют. Так вот, поработаешь пока на хозяйственных делах. Может быть, чуть позже откроем газету, не знаю. Платить буду триста в день, извини, больше не могу. На хлеб и сигареты хватит.

Он недолго помолчал и добавил:

– Найдёшь пару человек на таких же условиях, с хозяйством много заморочек, надо быстрей разобраться. Будешь у них бригадиром.

_________________________

Поверьте, автор, пишущий о себе, никогда не выложит всей правды. Его «неважно» надо понимать так, что от этого «неважно» до настоящего большого «плохо», которое и приключилось, – небольшая дистанция.

Все мы действуем в угоду жанру, чтобы излишне не травмировать читателя. Ибо, правда порой настолько нелицеприятна и жестока, что лучше всю её не обнажать, хотя бы из соображений человеколюбия.

Все мы пишем, надеясь, что когда-нибудь прочитают, оценят и признают. Напрасные надежды! Никто не заметит, не оценит, не признает.

Памятников нам тоже не поставят. Наоборот, мы будем гонимы и презираемы, нас будут бить и унижать.

И умрем мы одиноко, где-нибудь под забором.

Потянулись дни, недели, месяцы – скучно и однообразно, как цифры на электронном табло. Свою благополучную прошлую работу я старался не вспоминать. Ещё бы: уютный кабинет, оборудованный всем необходимым; чистая рубашка, галстук; сотрудники, готовые в любую минуту, по твоей прихоти, идти куда угодно… Всего этого, конечно, не было в грязной каморке подвала типографии. Рабочую, цеховую часть Владимир Иванович продал, и её надо было освободить. С Ринатом и Андреем, которые пришли сюда работать вслед за мной, мы очищали цеха, сортировали железо, разбирали шрифты для переплавки, снимали косяки и двери, собирали всякое другое дерево. Всё сносили в крайнюю комнату, для вывоза в коттедж Зарина.

Самого «батю», казалось, мало что интересовало. Он часто выпивал, любил вспоминать своё славное журналистское прошлое. Иногда вызывал меня в кабинет, наливал водки и спрашивал:

– Помнишь, в Воргороде была дорога, засратая такая, вся в ямах? По ней даже машины не могли проехать.

Конечно, я помнил.

– Навести там порядок помогла одна моя малюсенькая заметочка в нашей газете.

Подобных примеров у него было множество и каждый он приводил с удовольствием. И совершенно не врал, потому что одно время был самым авторитетным журналистом города.

Захмелев, становился строже и вдруг вопрошал:

– Чего это ты здесь сидишь?

– Ты сам вызвал.

– Быстро работать! Пацанов твоих я не знаю, украдут чего-нибудь и пропьют, а тебя рядом нет. Бегом!

На Зарина я был не в претензиях. Он на девять лет старше. К тому же, из тех немногих, кто помогал мне всегда.

_________________________

Наш рабочий день начинался с опохмелки. Магазин был в этом же здании, на первом этаже. Нам, «заринским», давали в долг. Брали бутылки, закуску, сигареты, а вечером «с получки» отдавали. От трёхсот тенге оставалось немного.

Взбучек и нагоняев за выпивку мы получали редко, и это нам нравилось. Поэтому пили, не стесняясь.

– Иваныч – хороший мужик, – говорил Ринат.– Сам с утра накатит, зайдёт, наорёт, а потом ещё и двести кинет на стол…

Часто мы работали на коттедже. Целыми днями клали кирпич, выстраивая перегородку, носили уголь, сортировали «привоз» из старой типографии. Нас хорошо кормили, поили, давали денег на проезд и за работу. Иногда Зарин отсыпал нам картошки для дома. Все были довольны.

В типографии, порой к вечеру мы так набирались, что не в силах были дойти домой – ночевали тут же, в подвале. Ринату – «по барабану», Андрею вроде бы тоже, но утверждать не берусь. Говорил он редко, о себе вообще ничего не рассказывал. Но мне почему-то казалось, что ведает он и может гораздо больше, чем обычный человек.

Не пройдет двух недель и я его узнаю гораздо лучше, но…поздно будет.

Короче говоря, ребятам было всё равно, где ночевать. А у меня начались настоящие семейные проблемы. И я под их гнетом постепенно опускался, переставал бриться, ходил в «рабочей» одежде. Моя компания находилась теперь здесь, «у Иваныча».

Жизнь круто изменилась всего за несколько месяцев.

В короткие минуты возвращения в здравый рассудок, я был готов сам себя прикончить, вспоминая прежнюю работу, благополучие, теперь казавшееся зыбким сном. Вспоминал жену, дочь, которая училась в областном центре и постоянно нуждалась в деньгах; вспоминал сына. Наверное, все они теперь меня презирали. И поделом.

«Тем лучше, – думалось отстранённо.– Сдохну, жалеть долго никто не будет, быстро выкинут из памяти, как ненужную вещь. Не хочу, чтобы мои дети так же мучились и переживали, как я после похорон отца».

Домой приходил, когда жена была на работе.

С любовью оглядывал книжные полки, на которых стояла вся мудрость мира; заходил в комнаты и в диком отчаянье осознавал: я здесь больше не нужен.

И уходил обратно.

Все кончено.

Однажды в нашем логове появилась женщина.

Она вошла, когда мы разливали очередную порцию водки.

Вонь, естественно, стояла жуткая, несмотря на открытую форточку; повсюду валялись пустые бутылки, промасленное тряпьё и грязная бумага.

Ринат уже лежал на диване, блаженно посапывая. Мы с Андреем играли в карты.

Впоследствии, анализируя всё, вспоминал, что Андрей никогда не «отключался» раньше меня, повсюду ходил следом. И даже, если выглядел пьяным, то отнюдь не пьяно – внимательно – зыркал по сторонам, словно охраняя.

Она едва переступила порог, а на меня пахнуло прежней жизнью, в которой была Йен.

Нет-нет, прочь!

Белые брюки, красный свитер, волосы цвета соломы, она казалась доброй пришелицей из того, теперь далекого от меня, мира.

– Здравствуйте!

Андрей посмотрел на неё, как на врага, даже глаза изменили цвет.

– Вы, женщина, не туда попали, – сказал он. – Контора находится выше, так что вам туда. У нас таких не бывает.

Она лучезарно улыбнулась и певуче ответила:

– Нет, именно сюда. Мне нужен ваш визави.

– Какой еще «визави»? Это наш бригадир, а не визави какой-нибудь! Так что, идите отсюда.

– Андрюша, перестань, – охладил я его. – Надо разобраться, потому что ошибочка выходит.

Неуклюже поднялся с места.

– Вам точно не сюда, а я – никому не нужен.

– Выйдем на улицу? – попросила она, точно зная, кто ей нужен. – Мне с вами необходимо поговорить.

– Хорошо, выйдем и быстрей с этим покончим.

– Не ходите, – холодно сказал Андрей. – Ни к чему это.

– Я сам разберусь.

Мы поднялись по ступенькам и вышли во двор.

Господи, как хорошо, как свежо! У скамейки – два клена. Мягкий ветерок нежно перебирает их лапоподобные листья. Тихое солнышко.

– Присядем?

– Говорите побыстрей, – попросил я, – а то у меня там водка выдыхается.

– Будете пить дальше?

– Обязательно. Мне больше ничего не остается. К тому же, вас это не касается. Лучше скажите, кто вы и что вам надо?

– Меня зовут Татьяна Эдуардовна. Я – экстрасенс, из столицы.

– Очень приятно. Дальше что?

– Я – экстрасенс, – повторила она настойчиво.

– Поздравляю.

– Вам ничего это слово не напоминает?

– Шарлатанов много среди вашего брата, – ответил я.– Сейчас – это расхожее слово. В этом городе, пожалуй, более употребляемыми и обесцененными являются слова «журналист» и «поэт».

– Перестаньте! – сказала она неожиданно твердо. – Перестаньте дурачиться. Лига Магов, Общество Целителей, великий Макенкули, ваша…

Во мне всё мгновенно всколыхнулось.

– Не смейте продолжать! – крикнул я хрипло. – Вы её ногтя не стоите. Экстрасенс… Я не знаю, что это такое. Зато я точно знаю, что такое целитель!

Видя её смирение, смягчился.

– Милая женщина, я этой жизнью достаточно покорежен, но каждое ваше слово – это гвоздь в мою бедную голову.

– Успокойтесь, пожалуйста, – попросила Татьяна Эдуардовна. – Я не хотела вас заводить. Просто теперь вижу, что вы ничего не забыли.

– Я помню всё и что с того? Я оказался не достойным высоких слов и искренних хлопот. Она хотела, чтобы я обрёл себя. А что я обрёл?

Я бормотал, не помня себя. Казалось, внешний мир отошел в сторону, стерлась грань между днём и ночью, замелькали тени, зазвучали голоса.

«Как-нибудь, как-нибудь, как-нибудь мы сойдемся в чудесном краю».

Миг, всего лишь миг. Это была жизнь.

– Это была жизнь, – эхом повторила Татьяна Эдуардовна. – Хотите в неё вернуться?

– Это невозможно, – ответил кто-то за меня. – Я уже не боец, я слаб и опустошен.

«Глазогорящей гиеной приволоклись худые времена».

Ведь приволоклись!..

– Как знать, – сказала она, загадочно улыбаясь, но почему-то улыбка этой милой женщины мне не понравилась.

– Послушайте, зачем вы пришли? Почему пытаетесь заставить меня вспомнить? Я ни на что не пригоден. Уходите!

– Как знать, – эхом повторила она и переспросила. – Быстро всё изменилось, да? А ведь возможно всё изменить ещё раз, но в другую сторону. Жизнь – это всего лишь небольшой шарик, который кто-то катает в руках.

А у меня в глазах вспыхнул тот Огненный Шар, который сотворила Йен.

Она пристально посмотрела на меня.

– Вам знакомо имя великого Макенкули?

– Да, слышал. И кстати, так и не понял, почему он «великий».

– Ничего, когда-нибудь поймете, – со значением сказала экстрасенс. – Так вот, великий Макенкули говорил о вас совсем другое, и верю я, конечно, ему.

– Мне всё равно, что говорил великий Макенкули. У нас с ним совершенно разные судьбы. Я – в полном дерьме. А он наоборот. Он – великий. Надеюсь, теперь вы убедились, что я – абсолютно бесполезный тип и со мной никаких дел иметь не надо.

Я встал и сделал попытку поклониться, но чуть не свалился.

– Засим прощайте.

– Хорошо, – ответила Татьяна Эдуардовна, – я уйду. Но попрошу вас как-нибудь вечером навестить меня. Я принимаю на втором этаже физиолечебницы.

– Почему вы так настойчивы? – спросил я, уже почти чувствуя подвох. – Поймите, у меня теперь нет даже подходящей одежды для выхода.

– Можете не обещать, – живо ответила она. – Просто подумайте над моим предложением. И постарайтесь поверить, – добавила на прощанье, – всё действительно может быстро измениться в лучшую сторону.

Я повертел в руках визитку, хотел вернуть, но передумал.

Андрей дремал.

Но почему мне казалось, что он всё время стоял рядом и слышал весь разговор? Для чего? В начале хотел его растолкать и расспросить, но передумал, решив, что спьяну пригрезилось. Сел на стул и стал пытаться соображать. Но в голову лезли какие-то непонятные мысли, и думалось отстраненно:

«Память – это голос, вызывающий из бездны забытого прежние образы. Иногда их явление обдаёт меня холодом, иногда жаром. Я почти не делал добра, а, значит, не могу считать себя человеком добрым; я лишь пользовался добром, которым меня награждали. Но зла большого я тоже никому не делал. Добро и зло являются признаками душевного неравновесия. Я был уравновешен и всегда казался не тем, что есть на самом деле. Это нехорошо, потому что часть жизни я был кем-то другим, не собой. Всегда думал: придёт момент и всем докажу, кто я такой. Момент пришел, а что я доказал?»

Но пелена с глаз спала и в них застыл сегодняшний день.

Зачем она появилась? К чему говорила про Лигу Магов, Общество Целителей, великого Макенкули, явно сыгравшего в судьбе Йен непростую роль. Битва миров, борьба за души. Хватит, поборолся.

Но, если хватит, тогда вообще всё было напрасно?

Мутным взглядом я обвёл место, в котором находился, и меня едва не стошнило. Рука машинально потянулась к наполовину налитому стакану, но запах спиртного вызвал ещё большую тошноту.

«Постарайтесь вести себя так, будто знаете, что всё время за вами кто-то наблюдает».

Это был её голос, но я только отмахнулся: хорошо бы, да не получается.

Неспроста всё это.

Что-то приближается.

Явно, что-то приближается, а я ни к чему не готов.

Я – бесполезен.

Я – труп.

Надо поскорее прийти в себя. И пора кончать пить водку.

– Пора, пора кончать пить водку, – голос Андрея. – Она только дурманит и делает мозг непригодным для употребления.

Он не спал и выглядел совершенно трезвым.

– Ты что? – спросил я, холодея неизвестно от чего.

– А вы вслух говорили, – ответил он незнакомым голосом.– Вот, примите таблетку, и вам сразу станет легче.

Точно помню, вслух я не говорил!

_________________________

Таблетка, которую дал Андрей, буквально свалила меня с ног, и я спокойно проспал до самого утра на куче старого тряпья.

Хорошо отдохнувшему, вчерашнее казалось фокусами разыгравшегося сознания.

Решил расспросить Андрея, что это и откуда у него взялось? Но он лишь неопределенно пожал плечами. Тогда я махнул рукой и отправился домой – приводить себя в порядок.

… Дома тихо, спокойно. Боже мой, как уютно дома!

В кухне урчит холодильник. На плите в кастрюле стоит ещё горячий борщ. Жена приготовила. Жалеет меня, знает, что иногда прихожу.

Собрался поесть, но на столе обнаружил повестку в суд «в качестве ответчика по иску «Амир Банка». Сегодняшнее число и время 11 часов. В принципе, я давно этого ждал и прикидывал, что претензии банка могут составить около ста восьмидесяти тысяч, которых у меня не было и в ближайшем будущем не предвиделось.

«Вот и добралась Вера Авдеевна до моей шеи, теперь не отпустит», подумалось мне. Но я ещё на что-то надеялся. Ведь она должна мне за «богатырский» договор, расчетных тоже пока не заплатила. Так и не заплатит? А чем рассчитываться?

Дрожащими руками стал тыкать по кнопкам телефона.

– Алло, – послышался знакомый голос.

Я сразу поинтересовался, когда медиа-холдинг намерен подвести конечный итог нашей совместной деятельности.

Вера Авдеевна спокойно ответила, что никаких денег мне не причитается. А если имеются претензии, надо просто обратиться в суд.

Я проклял свою беспечность и доверчивость – никаких бумаг, удостоверяющих сотрудничество с «Сервис-информ», у меня не было.

Далее она намекнула, что «конечный итог» будет подведен, когда и мебель, и квартира уйдут в счет уплаты кредита.

И прекратила разговор.

Я от ярости даже заскрежетал зубами, но был абсолютно бессилен.

Обычная история для частных предприятий: вас могут обсчитать, обмануть, вовсе ничего не заплатить, и вы останетесь ни с чем; даже суды в большинстве случаев оказываются не на вашей стороне.

В это время в кабинете Веры Авдеевны сидел Митя Працак.

И ему она сказала загадочную фразу:

– Теперь он умер.

– Кто? – поинтересовался Митя.

– Да друг ваш. И запомни, всех, кто пойдёт против меня, ожидает подобная участь. А этот – мёртв на все сто процентов. Другим тоже будет наука. Понял?

– Понял.

– Ты всё правильно понял, маленькая тля?

– Всё п-правильно п-понял.

– Тогда иди и сделай как надо.

Митя тихо охнул и выбежал из кабинета.

Этот небольшой разговор скоро обернется неординарными событиями в нашем городе.

На следующий день кто-то позвонил в редакцию газеты «Обзор». Трубку взяла дизайнер Настя Дереева. Незнакомый голос сообщил, что «сегодня утром, от острой сердечной недостаточности, умер бывший редактор. Похороны состоятся завтра, по адресу…»

К концу сообщения с молодой женщиной случился припадок.

Набежали остальные.

Те, кто успел поработать со мной, рыдали в голос.

На шум пришла и Вера Авдеевна. Она заверила, что выделит денег на похороны.

И пошла волна гулять по городу.

На следующий день с утра в мою квартиру пришло до десяти человек с венками и траурными лентами. Жена не понимала, в чём дело, но пыталась заверить всех, что я жив. Но и сама основательно напугалась и стала разыскивать меня повсеместно.

О моей «кончине» судачили долго.

Одна польза от всего этого действа: оно помогло мне окончательно отделить друзей от врагов. И выяснилось, что друзей у меня совсем немного.

_________________________

Заседание суда было коротким.

Представитель Амир Банка огласил претензии.

Судья спросил, признаю ли я их?

Я ответил: да.

Мне дали две недели на выплату двести сорока тысяч.

С этого дня я забыл покой и сон, еду и питье. Как одержимый мотался по городу – искал денег.

Старые, верные друзья, как правило, были безденежны. А новые…

Вначале мной овладело отчаянье, потом безразличие. Про себя я уже отметил, что оставшиеся до уплаты дни – последние в моей жизни, ибо такого позора я просто не переживу.

И я был близок к истине.

Мой исход разыграли правдоподобно.

«Жизнь с её постоянными невзгодами, с её обманутыми надеждами, с её неудачами и разочарованиями – эта жизнь носит на себе такой явный отпечаток неминуемого страдания, что трудно понять, как можно этого не видеть, как можно поверить, будто жизнь существует для того, чтобы с благодарностью наслаждаться ею, как можно поверить, будто человек существует для того, чтобы быть счастливым».

Артур Шопенгауэр «О ничтожестве и горестях жизни»

ВСТУПЛЕНИЕ 6

На самой окраине неразличимой обычному зрению Империи Зла появился вооружённый всадник.

Богатая чалма, изысканное одеяние, серебряный саадак и золотая рукоять сабли свидетельствовали о высоком положении. И ощущение его высоты тем более усиливалось оттого, что держал он в руках длинное и тяжкое копьё. Словно пёрышко. Копьё Предназначения.

Это – Чёрный Сотник.

Вороной конь, который бережно нёс на себе столь драгоценную ношу, был огромен, как корабль, бесшумно и величаво плывущий в зыбком тумане небытия; зол, как все демоны ада; и умён, как апокалиптический мудрец.

Конь стукнулся раздвоенным копытом о пограничную линию и нетерпеливо задрожал всем своим могучим телом.

Сотник потрепал его рукой по могучей холке, потом наклонился к уху-раструбу и прошептал несколько слов.

Конь мгновенно успокоился и только время от времени приподнимал тяжкие ноги попеременно, словно разминая перед решительным броском.

Чёрная грива, подобно грозовым облакам, затмевала небо. Каждый пучок необъятных проволокоподобных волос походил на тучу-пса. Вспышками преисподнии между ними пробегали всполохи-молнии…

Позади Чёрного Сотника затаились идущие следом. Окрашенные пламенем багрового заката они и сами казались выкупанными в крови. Их чёткие ряды преломлялись по линиям спектра и размывались в отдалении. Много их было, много…Очень много.

Тяжело смотрели они вперед, ожидая пока сядет солнце, и тьма окатит территорию, смывая рубежи. Тогда их путь, начертанный рукой самого лукавого, будет распахнут.

Это – Проклятая Сотня, вестники упадка и разорения. Они налетают тогда, когда успех их разрушающей миссии тщательно подготовлен добровольными помощниками, впрочем, не всегда понимающими конечного смысла собственных деяний.. Но их конечным итогом становится людская растерянность и надломленность; состояние, когда ощущение угрозы дня грядущего с лихвой перекрывает те небольшие радости, которые он может принести, ибо в душах царит разброд и непонимание, а материальные проблемы наглухо закупорили все каналы перманентных поисков духовного.

Начинается глухое брожение, переходящее в беспорядки.

Беспорядки становятся бунтом.

Бунт оборачивается войной.

Малые люди грабят малых, большие – больших. Великие грабят Природу, оскопляя ресурсы земли и превращая их в обыкновенную наживу. Природа начинает сопротивляться. Природа мстит людям, посылая эпидемии, мор, землетрясение, цунами, но попадают они совсем не в тех, кто её грабит, а в серую, озлобленную массу – пушечное мясо.

По-настоящему сражаться с Проклятой Сотней могут лишь единицы отчаянных апологетов – Дети Света.

Они не колеблются, для них всё решено ещё от Сотворения Мира. Никакими посулами их на противоположную сторону не переманишь. Запугивать – пустая трата времени, – в порывах своего бескорыстного служения, они напрочь лишены всяких сомнений: рисковать жизнью или отдать её во имя Света для них – обыкновенное дело.

Их немного, но сказанное ими слово, совершённое деяние вдохновляет, учит и даже спасает тех, кто спасения жаждет.

Пусть не сразу человек уверует в силы, заложенные в нём Создателем, пусть не в миг осознает, что он – Творение Божье. Пусть будет пронзаем сомнениями. И если они не дадут ему спокойно сосуществовать со скотским началом, если станут заставлять выискивать единственно возможный путь, – он обязательно сыщется.

Но при условии, что взвешивать мощь врага люди станут объективно, ибо воздействует он на уровне подсознания. А присутствие самого врага узрят в истинной реальности.

Он зрим и прелестен.

Он полон быстрых и доступных соблазнов.

Он лишен традиционных условностей.

Он обаятелен.

Он призывает брать от жизни всё.

Он ничего не требует взамен.

Бери! Забери! Отбери!

Убей того, кто не отдаст и – тебе ничего не будет.

Давай! Ведь одной ногой ты уже на Той стороне!

Соверши настоящий поступок, уйди весь.

Забудь родных, забудь отца и мать, наплюй на родину, ведь она только там, где тебе хорошо….

Эти античеловеческие лозунги действуют.

Они и только они – есть ответ на вопрос, почему мы так быстро изменились?

Почему вставили железные двери и решётки на окна, наглухо загораживая себя от мира?

Почему стали чёрствыми и жестокими?

Почему плюём на ближнего и радуемся, когда ему плохо?

И ещё тысяча разных «почему».

…Но меркнет свет солнца.

А Проклятая Сотня стоит у самой границы.

Глава 3. Когда в голове зазвонит колокол – подайте сигнал

«Зверь преодолел несколько последних ярдов, отделявших его от жертвы, и с удивлением обнаружил, что человек стоит на коленях, отвернувшись от своего преследователя».

Хили Д.Э. «Лилит. Свет и тьма»

Этой ночью наш городок просто задыхался от присутствия сил Зла.

Люди метались в недоумении: одних сражал стресс, других – инфаркт, третьи падали без сил и не могли подняться.

Изнемогая, обращали глаза свои к небу. Но и там… Черные облака, сквозь которые никак не мог прорваться лунный свет, тяжело ходили по небосклону. А чуть пониже их, бесшумно махая огромными крылами, над городом размыто парило Недобро.

Я продолжал поиски.

Меня валила с ног усталость.

Но тяжелее всего было слышать однообразные отказы, чувствовать неумелое враньё и просто ощущать, что вчерашние друзья тяготятся моим присутствием.

В притчах Соломона сказано:

«Лучше блюдо зелени и при нём любовь, нежели откормленный бык, и при нём ненависть».

Знал старик настоящую правду.

Было под полночь, когда я вышел из дома, в котором жил заместитель начальника пресс-службы разреза «Богатырь» Матвей Василюк. Я на него очень надеялся. В свое время, с моей помощью, Мотя неплохо заработал. И как говорили, продолжал зарабатывать.

Когда-то он был хорош по отношению ко мне, и уверял, что я «всегда могу рассчитывать на поддержку и помощь»…

«История пошлая, обыкновенная».

Я свернул в городской парк и неторопливо побрёл через пустое пространство, которое ещё не успели благоустроить и заставить аттракционами; решив, таким образом, сократить путь к дому.

Здесь было по-осеннему уютно и тихо, и только немыслимым изваянием расплывалось в темноте «чёртово» колесо. Сбоку тропинки виднелись пучки кустарника, свешивались ветки старых клёнов. А за ними тянулся парковый забор, в котором, как мне помнится, была лазейка, выводившая на дорожку, ведущую к моей девятиэтажке.

Мысли мои были мрачнее всякой тёмной ночи.

Рухнула последняя надежда и больше я не знал, к кому обратиться с бедой и как избегнуть позора. Бывший редактор, стихотворец, благополучный человек и – такое!..

Многие закатывали глаза, обсуждая моё нынешнее положение, но никто не приложил руки, чтобы положение это помочь исправить. Я твёрдо знал, что, лишившись крыши над головой, я потеряю всякое право называться человеком и семьянином.

Несколько раз пытался выйти на контакт с Верой Авдеевной, но она просто клала трубку, услышав мой голос.

Так я шёл и так думал, благо, никто не мешал.

Но вдруг мной овладело смутное беспокойство. Я глянул вперёд и ощутил опасность. Подсознательно. Какую, от кого – непонятно. Но ощущение опасности было явственным и физически ощутимым.

Говорят, реальная угроза – это звонок. Тогда перед лицом неминуемой смерти, в обреченной голове должен звучать колокол.

В эти дни я умереть не боялся. Но смерть не решала проблем, она могла лишь задержать их на время.

И что колокольный звон перед этим? Только помните, если колокол вдруг зазвучит в вас, подайте какой-нибудь сигнал.

Его первые раскаты доносились будто издалека. Потом ближе, слышнее. А на следующих ударах уже надо было зажимать виски обоими руками, иначе голова могла развалиться как перезревший арбуз.

Резко утихло.

Я немного посидел на корточках, зажмурившись.

Но стоило открыть глаза – увидел Их.

Они были в полусотне метров.

Пять неподвижно стоящих фигур, отливающих вороно-угольным блеском.

«Апокалипсис», – мелькнула мысль.

Стало понятно, что уйти отсюда мне не суждено.

«Ну, вот и всё. Вот враз и отвечу за неправедную жизнь, за жену, которой сгубил молодость, за детей, которым не дал нормального детства, за родителей, брата и сестёр, к которым не проявлял должного почтения».

Я стыл на месте, глядя на эти зловещие фигуры и одновременно продолжал двигаться им навстречу.

Дальше – в полусознании.

Меня кто-то столкнул в сторону зарослей акации.

– Тихо, – повелительно сказал, – ни слова, только слушайте.

Это был Андрей. Но по-другому выглядел он теперь и одет был непривычно, в какое-то подобие комбинезона, но из очень дорогого материала. С левой стороны груди блестела эмблема со знаком, я не успел его разглядеть. А в глазах Андрея горел непонятный мне Свет.

Я бросил взгляд в сторону враждебных объектов.

Среди них стало заметно движение, направленное в нашу сторону.

– Немедленно, – зашептал Андрей, – немедленно уходите! И ни в коем случае этой ночью сюда не возвращайтесь.

– Кто это, Андрей? Что это значит?

– Это значит, что под маркой вашей мнимой смерти, они решили с вами разделаться по-настоящему.

– А ты кто? – спросил я, указывая на его непривычное одеяние.

– В своё время вы узнаете всё. А теперь – прощайте!

– Не говори ерунды, – сказал я, приходя в себя. – Это за мной. Что значит «прощайте»? А моя честь? А как мне дальше жить?

– Поймите, вы здесь просто бесполезны. Это – моя миссия и я должен её выполнить. Молю вас, – прошептал он проникновенно, – пусть всё это не будет напрасным.

Он посмотрел в сторону объектов.

– Знаком Суул я их задержал, но совсем ненадолго, они сейчас опомнятся, и тогда будет действительно туго… Вы только отягощаете мне задачу.

Он изучающе посмотрел мне в глаза и сказал с сожалением:

– Уходить вы, как я понимаю, не желаете. Тогда простите…

В глаза мне ударил слепящий пучок, как показалось, огня.

Дальше – не помню ничего. Обрывки картин, грохот, стремительное движение, пугающие звуки…

Только через несколько месяцев, уже будучи в столице, я узнаю, что на самом деле происходило той ночью в городском парке, который назывался «Шахтер».

Очнулся я на скамейке у подъезда незнакомой пятиэтажки. Память работала ясно, даже прозрачно как-то. И сразу задал себе два вопроса: каким образом оказался здесь, и как он это сделал?

Андрюха, наш скромный трудяга, на которого особенно любил покрикивать Зарин.

Мне вспомнился рассказ Йен о встрече с Соломией. В частности, та спрашивала, как удалось спасти человека в Белоруссии. Они там кого-то приговорили и обрекли. А Йен участвовала в спасении.

«Мы его спасли Божьим Словом».

Андрей меня тоже сегодня спасал?

Но каким образом? И почему?

Времени для полного осмысления не оставалось.

Я должен был вернуться в парк.

На то место, как вспоминалось, вела узенькая асфальтовая тропка. Начиналась она буквально из ниоткуда, сразу за кюветом старой дороги, шла вдоль аллеи низеньких акаций, доходила до середины пустыря и также неожиданно обрывалась.

Я двигался перебежками, крался, опасаясь.

Мне до одури, до жути было страшно, но не пойти я не мог. Пытка неизвестностью судьбой Андрея была хуже, чем любые «молотки». Мысль о том, что человек подвергся опасности из-за меня, выбивала напрочь. И что, по сравнению с этим, какие-то там кредиты? Что неустроенность?

Засевшая в голове, заклинившая думка о том, что Андрей нуждается в помощи, он ранен, либо избит, приводила меня в трепет. Я чувствовал, что должен позаботиться об этом немногословном, таинственном парне.

Понемногу добрался до того места, где Андрей столкнул меня в сторону и велел немедленно убираться. Неизвестно, что происходило дальше, но явных следов борьбы пока не наблюдалось. Быть может, её и не было.

Вышел на небольшую полянку и пошёл по отяжелевшей вдруг траве.

И на ней не оставалось следов.

Двигался осторожно, потому что дальше безобразными кляксами темнели кусты, за которыми свободно могла укрыться засада.

Я всё ещё не понимал, что происходит.

Всё ещё не осознавал, в чём участвую. И невдомек мне было, что пресловутая, набившая оскомину, Битва за души, именно здесь обрела своё физическое воплощение.

И я услышал запах крови. И от него у меня самого заледенела кровь в жилах. И впервые в голове мелькнула мысль, что слишком упрощенно воспринимаю обстановку.

И ничего не кончится добром.

А запах этот будоражил.

Мир резко покачнулся и тонко зазвенел сотней кузнечиков.

Отодвинув дрожащей рукой разлапистую ветку клёна, я увидел небольшой пятачок свободной земли, посредине которой кто-то лежал. Лежал на животе, раскинув в сторону руки, словно обнимая землю.

– Андрюша, – позвал я шёпотом.

Он не пошевелился, не отозвался.

Тогда, уже не таясь невидимых врагов, я суетливо подбежал и бухнулся на колени рядом с телом.

Немного отдышавшись и подождав, пока перестанет колотить, стал его переворачивать, чтобы видеть лицо.

Андрей и теперь казался погруженным в какие-то непонятные мне размышления: глаза прикрыты, губы сжаты. Чуть пониже груди, на уровне солнечного сплетения, виделся глубокий разрез, почему-то обугленный по краям, из которого все ещё – толчками – вытекала кровь.

Он был мёртв.

И я приподнял его голову, прижимая к себе, и проклял эту трижды проклятую планету за то, что хорошие люди здесь становятся мёртвыми навсегда, и нет такого средства, которое бы вернуло их к жизни.

Кажется, я твердил что-то, кажется, бил кулаком по земле, кажется, плакал. А потом застыл рядом, заворожено глядя на саму Смерть.

И надо мной, словно специально, засияла полная луна.

Тихонько заструила она свои невидимые лучи и было в этом спокойствии и умиротворении что-то кладбищенское: совсем отрешённое, абсолютно чужое.

И ничего уже не хотелось под этой луной, ни о чем не мечталось.

И судьбы всех миров были глубоко безразличны.

И то, что «насовсем» никто не умирает, сейчас не ободряло.

Кем же он был, мой Ангел-хранитель, добрый защитник? Кто его прислал?

И тут взгляд упал на эмблему: круглый солнечный диск, на котором сплелись, как два родных брата в момент наивысшей опасности, КРЕСТ И МЕЧ.

Я прекрасно её помнил:

– Боже мой! Дети Света…

В свое время я читал об этом тайном обществе, основным назначением которого было противостояние демоническим силам. Его бойцы силой превосходили атлетов, а разумом – мудрецов. Они имели право на самостоятельные решения и действовали во всех странах мира. Никто из них не доживал до старости, и никто никогда не находил их мертвых тел.

– Вот и выполнил ты свою миссию, Дитя Света, – прошептал я, словно боясь разбудить спящего. – Ты погиб в сражении, которого ожидал всю свою недолгую жизнь. Ты исполнил своё предназначение, ты совершил свой подвиг во имя Света, ты одолел врагов, они исчезли, ушли, испарились!

Я судорожно вздохнул.

– Теперь ты на пути к Вечному Свету. К нему ты всегда обращался через молитву, наполняя себя Сиянием. Там для тебя уготован покой и блаженство, там ты отдохнёшь и вновь соберёшься с силами, чтобы возродиться блестящим белым облаком.

Я вспомнил, как Андрей мне однажды сказал о Вечности:

– Вы думаете, это нечто совершенно необъёмное во времени? Поверьте мне, на самом деле – это не так уж много.

«Да, наверное, ты прав и – это немного. Но – это всё, что обещано человеку; это всё, что у него впереди».

Где-то рядом гукнула птица.

Я вздрогнул и вспомнил о том, как настоятельно Андрей требовал, чтобы я сюда ни в коем случае не возвращался. Значит, он ожидал такого исхода, значит, подразумевал нечто такое, чего мне знать не полагается.

Надо уйти тихо, пока ещё возможно.

– Прощай, мой друг, – сказал я, глотая слезы. – Скоро мы встретимся, ведь впереди у нас – Вечность.

Снял пиджак и накрыл ему лицо.

Я уходил, посекундно оглядываясь на то место, где оставалось тело Андрея, пока тьма окончательно не поглотила его.

Луны уже не было.

_________________________

По приходу домой, я хорошенько запер входные двери на замок и засов.

Не зажигая света, прошёл в кухню. Посидел, покурил.

Ни о чем не хотелось думать. Всё произошло, ничего не исправишь. И вообще, всё кончено! Кончено…

«Молю вас, пусть всё это не будет напрасным».

Услышал я голос Андрея, и состояние паники немного отпустило.

Вспомнил про заначку.

Достал бутылку водки, налил полный стакан и залпом выпил.

Потом закурил, стал у окна и всё глядел в сторону парка, в то место, где находится пустырь. С восьмого этажа оно хорошо просматривалось.

И я увидел тени.

И вздрогнул. Они сгрудились вокруг чего-то, подспудно я соображал, что это тело Андрея.

Я видел их, несмотря на плотную темень.

Казалось, они светились изнутри.

– Привет вам, Дети Света, – шепнул за окошко в ночь.

А потом вспыхнуло облако.

Это был он – долгожданный Свет, принявший одного из своих сыновей в объятия и теперь Андрей – дома. Навсегда.

И тогда я налил ещё стакан.

И выпил в память об Андрее.

Мне стало чуть легче, но какая-то тупая, скользкая боль не отпускала.

Она подтачивала, травила неведеньем и безысходностью.

Я вновь остался один.

Прости, мой друг, но всё напрасно.

Водка не пошла впрок. Я тяжелел. Мне становилось хуже и хуже. Тело деревенело.

Ко времени, когда за окном стало проясняться, я был очень плох. Видимо, сказалось напряжение последних дней, да и многодневное употребление спиртного давало о себе знать.

Едва дотащившись до спальни, разбудил жену и попросил вызвать Мадину Рымбаевну. Она – врач, старый друг нашей семьи. К ней я обращался только в крайнем случае.

Мадина приехала через двадцать пять минут. Едва взглянув, велела немедленно собираться.

В машину меня вели почти в бессознательном состоянии.

Это было на третий день моего пребывания в больнице. Мне давали уколы, ставили системы, пичкали таблетками. Лечение действовало благотворно. По ночам я уже мог спать.

Ничто не предвещало бури. Но она грянула…

В столовой, во время ужина я вдруг почувствовал лёгкое головокружение, постепенно переходящее в сплошной круг и – вышел из сознания.

Скачками я в него возвращался: кого-то бью, меня вяжут, я расшвыривая людей по сторонам, с нечеловеческой силой.

Фрагменты.

Очнулся поздней ночью в изоляторе. Это сразу стало понятно, потому что я был крепко привязан по рукам и ногам к железной кровати.

Рядом – никого.

Связанному – страшно, я все время ожидал пыток и терзаний, поэтому громко позвал на помощь.

Пришел дежурный врач с двумя санитарами, молча развязали и ушли.

Глухо звякнул замок.

Из коридора в палату проникал скупой дежурный свет, а со стороны единственного зарешетченного окна, наполовину закрытого занавеской, мертвенно бледнел полумесяц.

Трясло. Знобило.

Боялся стен, тумбочки, кровати. Отовсюду мне грозила опасность.

Страх был липким и осязаемым, холодным потом струился по всему телу.

Слабыми руками ухватился за решётку-дверь и попытался встряхнуть.

Она даже не среагировала.

Стал кричать, чтобы выпустили «к людям».

На этот счёт, видимо, у персонала никаких указаний не было.

Не пришли. Не выпустили.

Крики и попытки забрали последние силы, и я рухнул на пол, будучи не в состоянии даже добраться до кровати.

…Раньше казалось, что я уже умирал несколько раз. И после каждой «смерти» только острее делались воспоминания о прошлой жизни и всё настойчивее думалось: «Как долго длится»…

Теперь пришло иное и обещало стать настоящим. Все желания из тела ушли, ничего не хотелось: видеть, слышать, есть, пить, любить.

Всё кончилось. Остался только этот грязный пол, серые стены и полубельмо луны.

Я лежал на полу и до меня постепенно доходило:

«Оказывается, вот как происходит на самом деле…»

Дрожь в руках прекратилась, я с облегчением ожидал скорого забвения.

Моё внимание привлекло маленькое светлое пятнышко в центре потолка. Несомненно, оно было живое, потому что пульсировало, постепенно расширяясь, превращаясь в пятно побольше, становясь лучом и, наконец, хлынув на меня изумительным потоком света. Его было так много!

И я с надеждой глядел в этот чудный свет, уже догадывался, что сулит он скорое избавление от мук. А он влажно струился, вздрагивал, звал к себе, и не было в нем ничего враждебного, злого, корыстного. Свет был добрым, пронзительно-белым, с небесно-голубым переливом.

Потом его движение замерло и – сверху, откуда-то извне, на меня стали опускаться округлые волны: синие, зелёные, красные, жёлтые и другие, а в середине окружая парили лепестки таких цветов, аналогов названия которым на нашем земном языке не подобрать.

Это напоминало весеннее буйство красок, только с куда более богатым спектром.

А как легко дышалось!

И это походило на Призыв.

Меня – Туда?! В это великолепие, в этот бесконечный праздник?

Неужели я прощён и допущен к чему-то несоизмеримо большему, чем заслужил?

Я понимал, что недостоин. Но заворочалась, забрезжила надежда: ведь неспроста…

Отца я рядом не увидел, но ощутил присутствие бесконечно дорогого и очень далекого от меня человека. Я сразу догадался, кто это.

Освежающе пахнуло ветерком, такой взмах обычно гасит свечу.

– Правда, сынок, – услышал я его печальный голос, – тебе уже ничего и никого не надо, и ты уже никому и ничему не пригоден?

– Правда, папа, – ответил я сквозь слезы, но это были слезы облегчения.

И добавил:

– Как хорошо вновь произнести слово «папа», я его уже стал забывать…

– Но мне-то ты всегда нужен, – сказал он. – Я от тебя никогда не отрекусь, помни об этом.

– Я знаю, папа. Я очень хорошо помню, как ты спас меня. Тогда ночью мы ехали из Павлодара – везли газету и едва не столкнулись с огромной машиной. Я увидел твоё лицо вместо луны и вовремя предупредил водителя, он среагировал. Зачем ты это сделал? Ты ведь не мог не знать, что произойдет потом.

– Ты здесь ещё нужен, – сказал отец. – Или это было зря?

– Нет, не зря, – ответил я поспешно. – Водитель-то молодой, он невиновен.

– А ты?

– Со мной всё ясно, я недостоин жизни…

– А смерти? Думаешь, всё так просто? Как вы ошибаетесь!

Он немного помолчал, ровно столько, чтобы до меня дошло, потом продолжил.

– Ты думаешь, всё, что должен совершить в этой жизни, ты уже совершил? Воспитал детей, дал им необходимое, выпустил в люди? Словом, ты им больше не нужен?

– Я никому не нужен, папа, – ответил я тихо, – забери меня отсюда.

Он впервые посмотрел на меня, но не глазами: его импульсы проникли ко мне прямо в мозг.

– Скажи, сынок, ты сожалел о моем уходе?

– Папа, ты же всё знаешь…

– Ответь!

– За все эти годы, папа, не было дня без воспоминаний о тебе, – ответил я горестно. – Мне так не хватает тебя рядом.

– И ты уверен, что твои дети не станут тебя вспоминать подобным образом и бесконечно сожалеть, что ты их покинул? Ты о них именно так думаешь?

– А не за что им вспоминать меня добрым словом, – сказал я уверенно. – Я всю жизнь или пахал, день и ночь пропадая на работе, или пьянствовал. Их детство прошло без меня. Раиса – их светоч и поддержка, а я, как цепь на её ногах. Даже тогда, когда сыну более всего нужна была и моральная и материальная поддержка, я её оказать не смог. Дочери – то же самое. Она даже плакала однажды у меня на плече, оттого, что мама отправляет её в Павлодар с очень небольшими деньгами. И опять я ничего не мог поделать. Представляешь, она даже ночевала в подъезде, потому что пойти было некуда. Это – моя вина. И – чудо, что с ней ничего не случилось.

– Напрасно ты так говоришь, – ответил отец. – С ней ничего не могло случиться, с Павликом тоже.

– Папа! – воскликнул я, вдруг уразумев. – Это ты?

– Я храню всех своих внуков, – ответил он, и в его ответе была гордость, радость. – И всегда буду хранить. А детей своих ты обязан привести в порядок.

– Я ни на что не способен.

– Восполни пробелы. Возмести, как сможешь. Я знаю одно, без тебя им будет плохо. А если им будет плохо, я тебе не прощу!..

Впервые его голос громыхнул.

– Помни, сынок, – продолжил он мягче, – они тебя любят. Жена тебя любит, ты уж постарайся…

Я почувствовал его руку на щеке.

– Сынок, ты ещё сможешь. Создай то, о чем грезил, чтобы имя твоё зазвучало, чтобы стало известно людям; чтобы дети гордились фамилией. Я был простым человеком, ты – другой. Я всегда поражался, откуда в тебе это? Теперь-то я знаю.

Его слова кольнули меня в голову, и в ней начинало проясняться.

– Ты думаешь, папа, эта жизнь ещё для меня? – с надеждой и страхом за ответ, спросил я.

– Так возьми её!

Он словно впечатал в меня эти слова и сделал дарственный жест невидимыми руками.

Дуновение свежего ветерка перестало.

Кто-то, не отец, уходя, потрепал меня по плечу. Прошелестели слова:

«Как-нибудь, когда-нибудь мы схлестнёмся в чудесном краю».

Только спустя какое-то время я понял: это был Иван Головин. Бывший муж моей сестры Светланы, «одинокий мятежник». И мне стало ясно, почему он приходил с папой: ему всегда была небезразлична моя судьба, он считал меня настоящим поэтом. А он для меня олицетворял собой справедливость, честь, мужественность. Так же, как и родной брат Валерий – бесстрашный человек, великолепный спортсмен – скалолаз и альпинист.

Обессиленный, я все же добрался до кровати, рухнул на неё и мгновенно уснул.

С Мадиной Бекхановой я познакомился в свою бытность собственным корреспондентом областного телевидения, когда делал сюжет о наркологической клинике.

Мне сразу понравилась эта спокойная женщина, начисто лишённая личных амбиций, уверенная в том, что помогает миру избавиться от скверны.

Но семьями мы сдружились позже.

Произошло это так.

Однажды она попросила поехать на далекое джайляу, где жила её сестра. Оркен (так звали сестру) собиралась отмечать юбилей, на который съезжалась со всего Казахстана многочисленная родня.

Мадина попросила заснять праздник на видеокамеру.

Я согласился.

Два дня снимал, ел мясо, пил чай, выучился примитивно изъясняться по-казахски, потому что все говорили по-казахски. Почти понял, как надо овладевать разговорной речью: человека надо погрузить в среду того языка, которым он хочет овладеть и – всё.

На третий день муж Мадины Жолыбай попросил пойти с ним и немного поснимать бабушку – девяностолетнюю мать. Немного запечатлеть. Так, две-три минуты. Но произошло невероятное. Бабушка, молчавшая многие недели, увидев меня, вдруг заговорила.

Говорила долго, что-то рассказывала, терпеливо поясняя, а под конец даже спела песню.

Всем это показалось чудом.

А через несколько дней старушка умерла.

Получилось так, что я запечатлел её последние земные наказы.

Мадина и Жолыбай с тех пор смотрели на меня, как на волшебника.

Конечно, постепенно это прошло, но мы стали хорошими друзьями.

Как врач-нарколог, она всячески остерегала меня, давала советы, иногда настаивала на необходимости очищения крови.

Эта милая женщина по-своему стерегла мое здоровье.

_________________________

После памятного приступа я находился в отдельной палате, уход за мной был обеспечен стараниями Мадины Рымбаевны, которая заведовала стационарным отделением. Лечение шло нормально. После всех потрясений постепенно приходил в себя, благо посторонних ко мне не пускали.

Обрывками, фрагментами что-то всплывало в памяти: не покидало ощущение произошедшей судьбоносной встречи. Но, где и как, вспомнить не мог.

Повторных приступов не случалось. И я пребывал в состоянии почти блаженном: спал на белой простыни, ел по распорядку, принимал лекарства. Чему я радовался по-настоящему, так это сну, почти без кошмаров.

Приходила жена. Печально и кротко смотрела она на меня большими карими глазами, в которых стояли слёзы. Наверное, я и в самом деле не походил на себя прежнего.

Главное, она приходила, и это вселяло в меня надежду: не всё в жизни пошло прахом.

После полудня я дремал. Лениво ловил мгновения полного расслабления: ни о чем не думал, ничего не вспоминал. Не знаю, кто дал мне такое благо, но мозг отдыхал, а я набирался сил.

Ощущение беспокойства возникло как удар плети: мне привиделось пять безмолвно стоящих фигур посредине палаты. И – Йен среди них.

«Как вы здесь оказались? – спросил я, просыпаясь. – Бегите!»

– Это я, – ответила Татьяна Эдуардовна, экстрасенс из столицы. – Я помогу вам.

Она приложила к моему лбу прохладную влажную ладонь, потом погладила по щеке.

– Я так поздно узнала, вы уж простите.

И присела в кресло рядом с кроватью, нервно теребя перчатки.

– Как вы попали сюда? – спросил я, вместо «здравствуйте».

– Так, пустяк, – небрежно ответила она. – Немного денег отворяют любые запреты.

– Тогда, зачем вы здесь?

– Я же сказала, помочь вам, – настойчиво повторила экстрасенс. – Завтра истекает срок уплаты вашего кредита и вступает в силу постановление суда о взыскании долга через судоисполнителей.

– Вы прекрасно осведомлены, – буркнул я.

– Дорогой вы мой, прекрасно осведомлен весь город. А ещё все говорят, что у вас белая горячка.

Я буквально чувствовал, как рушится вся внутренняя гармония, налаженная за несколько дней усилиями медиков.

А Татьяна Эдуардовна нагнетала.

– У вас не осталось ни друзей, ни родных, ничего. Вы – конченый человек.

– Ещё бы, сам великий Макенкули взялся обрабатывать ситуацию. Конечно, она сразу же стала для меня безвыходной. И тут появляетесь вы и говорите: пришла помочь. Не слишком ли банально? Я бы даже сказал, пошло…

– Дорогой вы мой, – начала было она.

– Прекратите! – прикрикнул я, насколько позволяла тишина в палатах. – Прекратите юродствовать! Никакой я вам не дорогой. Я – конченый человек. Зачем вы пришли к конченому человеку? Знаю, позлорадствовать, помучить, поиздеваться. Словом, добить!

– И в мыслях такого не держала, – спокойно ответила она. – Вы сами источник всех собственных бед и невзгод. Вас даже подталкивать не надо, или совсем чуть-чуть.

И добавила с усмешкой.

– Добить… Если бы на этом все кончалось. Судите сами. Живет человек неправедно, мучает себе подобных так, что у любого беса волосы дыбом встанут. И думает этот изверг, что со смертью всё кончится, и уйдёт он на тот свет под звуки музыки, и так ему всё простится и спишется. Он просто уверен, что может уйти в любой момент. Пусть даже методом самоуничтожения.

Татьяна Эдуардовна сейчас вовсе не походила на милую женщину, какой показалась мне при первой встрече. Зато совершенно понятной стала реакция Андрея, почувствовавшего в ней врага.

– Но забывает о том, что, если убивают тебя, ты – мученик, а если убиваешь ты, пусть даже себя, ты – убийца. И ко всем неправедным своим деяниям прибавляет этот страшнейший грех.

Во мне вскипала злость к тому благодушному тону, с которым она излагала, и который никак не гармонировал с излагаемым. Татьяна Эдуардовна теперь напоминала моего бывшего друга – благочинного отца Игоря.

– Кого вы имеете в виду? – спросил я нетерпеливо.

– Так, теория, – с улыбкой ответила она и махнула рукой в мою сторону. – Не вас, конечно, не вас. Вы начисто лишены тяги к самоубийству. Слишком вы любите жизнь, слишком желаете ещё совершить в ней что-то стоящее, слишком велика в вас жизненная сила. Но вам, к сожалению, тоже ничего не спишется, за всё придется ответить. Понимаете, люди допускают одну и ту же ошибку на протяжении всех времен. Они думают, что жизнь существует только в нынешнем измерении. Вот это всё и губит!

– А откуда вам известно обратное?

– Я никогда не говорю о том, чего сама не прошла, – небрежно ответила она. – Поверьте мне, я видела такое, что вам может лишь присниться в жутком кошмаре. И я точно знаю, что туда, – она указала пальцем вверх, – вы приходите, не имея ничего, даже собственного физического тела.

Где-то я уже слышал подобное. Кто-то мне излагал точно так, но с противоположным акцентом.

– И там придется не начинать всё сначала, но – заново воплотиться. И всё, что люди натворили здесь, скажется на том, в кого вы воплотитесь: в сияющее белое облако или в страшную бессловесную тварь. А то и вовсе возвратитесь на эту несчастную землю – страдать по-новой.

– Вы всё время повторяете: «вы», «люди», – не утерпел я.– А вы – не люди?

– К сожалению, – в тон мне ответила Татьяна Эдуардовна. – Но я – «другие люди». Я намного опытней, проницательней, умней, хитрей, обворожительней, чем все люди вместе взятые. Если б вы знали, какой я могу быть обворожительной и желанной…

Вдруг сладко и томно улыбнулась она, как-то повернула голову, как-то изогнула стан, выпрямилась и – я увидел такую женщину, перед которой любая голливудская звезда выглядит жалкой дурнушкой.

Татьяна Эдуардовна обладала страшным оружием, она имела в запасе множество внешних обличий, которые могла легко менять.

– Как же я могу ставить себя в один ряд с людьми? – спросила она, снова став заурядным экстрасенсом. – Я намного выше. К тому же, я обладаю магическим даром. И это не шутка. Вот вы всё время спрашиваете себя, зачем она пришла и что ей надо? Поверьте, если бы мне что-то было нужно от вас, по большому счету, вы бы давно это совершили, независимо от желания.

– Так в чём же дело? – спросил я, чувствуя, что в глотке пересохло.

Она подошла к столику, налила воды в стакан и поднесла мне.

– А дело в том, что действовать таким образом мне запрещает Хартия между Лигой Магов и Обществом Целителей от 14 марта 1929 года. Я не имею права магическим способом принудить вас к какому бы то ни было деянию. Только силой убеждения, только уговорив на интерес. К тому же, вы – совсем отдельный случай, как оказалось. С вами всё вышло гораздо сложнее, – повторила она в раздумье. – Неожиданно вы оказываетесь там, где вам быть не надлежит. Делаете то, что простым смертным неподвластно. А потом, плюс ко всему, вас начинают защищать силы равные нам. Формально вы уничтожены, но фактически вы послали всех нас к черту.

– Я не нахожусь под защитой вышеупомянутой Хартии, – ответил я озадаченно, – я – не целитель.

– Я не знаю, кто вы, – задумчиво ответила Татьяна Эдуардовна. – Может быть, вам покажется смешным, но дело обстоит именно так.

На какую-то минуту в палате повисла выжидающая тишина: разговор подходил к апогею, я был уверен, что в арсенале «экстрасенса из столицы» припасено ещё что-то.

– Не усложняйте, дорогая моя, – сказал я иронически, – и не упрощайте. Я ни за что не поверю, что вы явились в этот город ради меня.

– Ваш пример может стать заразительным для других, потому его надо вовремя пресечь, кем бы вы не оказались. Хотя бы попытаться. Это одно. Другое. Этот город – наш, мы в нём уже несколько лет черпаем средства, я приехала их заполучить. Так что, не вы главный.

– Куда подевалась постаревшая нимфетка Соломия Рестрибу?

– Соломия, – повторила Татьяна Эдуардовна, будто пробуя имя на вкус, – жалкая дура, допустившая непростительную ошибку. Кстати, именно она виновата в том, что произошло с вашей…знакомой. Она перестаралась, и совершила, кстати, без санкции великого Макенкули, перепрыгнув через его голову – туда, – она сделала неопределенный взмах рукой, – неправильный проступок. Теперь я здесь.

– Интересно, надолго ли?

– Не пытайтесь язвить. Пока я буду увеличивать пропускную способность, повышая тем самым число поступлений, я буду полномочным представителем. Но не думайте, что это единственная статья дохода у нас. Несколько наших денежных мешков находится здесь. Вспомните того, кто пообещал вам мизерные копейки на развитие телеканала, но так и не дал.

– Талгат Сарсенович? – спросил я поражённо. – Неужели?

– То-то и оно. Но Талгатик – не единственный, – она со значением посмотрела на меня.

И до меня вдруг дошло.

– Господи! Вера Авдеевна?

– Вот именно, – ответила она. – Ваш злой гений, госпожа учредительша. Удивлены?

– Да нисколько, я всегда подозревал, что она – ведьма. Удивить меня, в свете последних событий, вещь сложная.

– Вообще, знаете, – продолжила она, всё-таки удовлетворенная эффектом, – командировка в ваш паршивый городок, не есть повышение. Но об этом не будем. Хотите знать, как я лечу?

– Простите, – спросил я нетерпеливо, – у вас так много времени?

– Хотите сказать, что я вам осточертела и мне пора выметаться? У меня времени предостаточно, а у вас – наоборот, поэтому слушайте и вникайте. Так вот, я приезжаю в любой незнакомый город, снимаю кабинет где-нибудь в больнице. Администрация, едва завидев деньги, даже не проверяет всех моих лицензий и сертификатов, которых у меня – на все случаи жизни. Даю объявление в газету и начинаю прием. Лечу от всех болезней, начиная от насморка и кончая запоями. Народ прёт просто валом. Люди, неизвестно почему, вдруг начинают мне жутко доверять. И доверяют такое!..

– Как же вы можете лечить, так презирая людей?

– Как? Ставлю на стол пару иконок, люди это уважают, вешаю на стену пару плакатов для солидности, что-то в духе Леонардо да Винчи. Пациента я помещаю посредине комнаты и заставляю закрыть глаза. Зажигаю свечку и обхожу его со всех сторон, якобы шепча молитвы. Опять же, если молитвы, значит, от Господа Бога. Люди это тоже уважают. А что я творю с ними на самом деле, их не интересует. Слово «экстрасенс» повергает всех в трепет, именно за это слово они отстегивают такие бабки, что мне самой становится интересно: они так же легко им достаются?

– Деньги, деньги, – подытожил я насмешливо, – всё из-за них.

– Деньги решают всё! – с нажимом ответила она. – И мне глубоко плевать на невежественное и продажное стадо, которое жаждет обмана. Ради денег они готовы продать даже собственную душу. И это – не новость. Для меня, во всяком случае. Пока они стоят как бараны, зажмурившись, я зондирую их сознание и подсознание и вижу, насколько они продажны.

– Бедная Татьяна Эдуардовна! – воскликнул я вполне искренне. – Как жаль вас! Вы – блестящая женщина, а испорчены насквозь. Да и всё ли так легко и благополучно? Особого оптимизма в ваших рассуждениях не наблюдается.

– Верно, – согласилась она, – потому что подавляющее большинство этих продажных душ и грошика не стоят. А стоящие не продаются! Не за славу, не за деньги, словом – ни за что.

– Вам же проще! Управлять бессловесным стадом глупцов легче, чем группой высокоинтеллектуальных людей.

– А на что способно это стадо? Но интеллектуалов в нашем распоряжении тоже хватает. Хотя заполучить их очень непросто. Но зато каждый – это настоящая победа, а победы у нас хорошо поощряются.

– И как удавалось заполучить?

– К непокорным применялись методы гонения, лишения, испытания и отчуждения. Если и это не помогало, человек просто исчезал, чтобы не достаться никому.

– Сволочи вы все, – сказал я с чувством. – Вы не оставляете человеку права выбора. Почему, ответьте, он непременно должен быть с кем-то? Почему он просто не может быть просто со своей семьей?

– Вы думаете, другая сторона оставляет такое право? – спросила она, лучезарно улыбаясь. – Ошибаетесь.

– Другая сторона, как я подозреваю, такие же сволочи, только с другой стороны.

– К тому же, закон диалектики таков: кто не с нами, тот против нас.

– Я тоже должен был исчезнуть?

Она промолчала.

– Понятно: на мою защиту встал Андрей, а Йен защищал я.

– Хорошо же вы её защищали, – язвительно сказала Татьяна Эдуардовна.

– Как мог, – огрызнулся я.– А ради вас кто-нибудь станет рисковать? Вы скорей посжираете друга друга, чем выручите. Да, я плохо справился. Со всякой магией не знаком, но сердцем и душой я был с ней, и часть удара принял на себя.

– Да-а, – удивленно сказала «экстрасенс», – чему-то она вас успела научить. Но довольно о ней, тем более, что дрязги между Лигой Магов и Обществом Целителей из-за неё до сих пор не утихли.

– Значит, не так велик ваш Макенкули и Лига Магов не так уж могущественна, – злорадно отметил я.

– Бедненький, – насмешливо ответила Татьяна Эдуардовна, – когда бы вы знали, какая сила стоит за Лигой Магов, поостереглись бы и думать подобным образом.

Она подошла, присела на краешек кровати и решительно сказала:

– Ладно, хватит трепаться. Теперь поговорим о деле. Лиге Магов нужен свидетель правомочности её поступка относительно вашей…знакомой.

Поначалу показалось, что я ослышался. Но, когда вник в суть сказанного, мне сделалось дурно: стал подергиваться глаз, задрожали руки.

– Что-о? Да как вы…

– Погодите! – резко оборвала начало моего праведного гнева Татьяна Эдуардовна. – Погодите демонстрировать ваше крайнее возмущение моим бесстыдством и тэ дэ. Ваше положение безвыходно, постарайтесь высечь это на вашем широком челе. Никто денег вам не дал и не даст. Вы лишитесь всего. Понимаете? У вас, в принципе, и так не много, но в Амир Банк уйдет последнее и необходимое для жизни. Я предлагаю вам выход.

– И слушать не желаю.

– Ну и дурак.

– Хамка!

Немного постояла тишина.

– Не надо так со мной, – попросила она тихо. – Я хочу вас спасти. Вам всего лишь надо съездить в столицу, засвидетельствовать и получить деньги, во много раз превышающие ваш смешной кредит. Удивительно, как люди из-за каких-то копеек попадают в подобные ситуации. А сам кредит я оплачу сегодня, только за ваше принципиальное согласие. Или завтра, в зависимости от того, когда вы его дадите.

– Одно непонятно, – сказал я после небольшой паузы, – зачем вы хотели меня угробить тогда ночью в парке, если я вам нужен, как свидетель.

– Вас всего лишь хотели основательно предупредить, проще говоря, напугать, – ответила она просто. – И если бы не ваш сумасшедший друг, уничтоживший сразу пятерых черносотенцев, что само по себе неслыханно, и давший вам возможность скрыться здесь, всё было бы давно определено. Но сейчас ситуация стала сложнее.

– Вы его убили, не забывайте об этом. И Йен тоже убили! Ваша же предшественница, эта безумная постаревшая нимфетка Соломия и убила! А теперь вы говорите, чтобы я продал их память по сходной цене? Как язык у вас поворачивается? Неужели вы и в самом деле не человек?

– А где они? Кто их обнаружил, кто предъявил в полицию? Где состав преступления? Вот это – не человеческие дела. Они внутри двух эфемерных организаций, несуществующих сообществ, противостоящих друг другу не на человеческом уровне. К тому же, запомните, Лига никого не убивает, – добавила она с угрозой. – Для этих целей есть спецподразделение той структуры, которая стоит над нами. И решения принимаются там. Макенкули – всего лишь жалкий клоун, исполняющий приказы. Но там – точно не люди. Поверьте мне, я очень многое повидала, но этих… я сама боюсь.

– Но при такой мощи, зачем вам обычный человеческий свидетель?

– Репутация Лиги основательно подмочена, неправильный поступок совершён и надо ответить. Если вы подтвердите правомочность поступка, инцидент будет исчерпан.

После этих слов, сказанных как-то по-простому, Татьяна Эдуардовна посмотрела на меня почти с мольбой.

– Об одном прошу, не говорите сейчас категорическое «нет», тогда я хоть что-то смогу для вас сделать. Хорошо?

– Она жива? – задал я впервые вопрос, который терзал меня весь наш разговор.

– Не скажу «да», но и обратного сказать не могу, – ответила она торопливо.

– Она жива? – повторил я вопрос.

Но дверь палаты уже хлопнула.

Земля – обитель зла, потому что является миром материальным. Именно поэтому духовные силы редко обнаруживают себя явно, – это не их территория.

Пока я лежал в больнице, вокруг меня шла какая-то незримая, недоступная обычному зрению работа.

В общем, Вера Авдеевна отказалась от всяких претензий ко мне. Но и этого уже не требовалось. Сестра и сын, которые жили в столице, дали денег на погашение долга в Амир Банке, сюда же вложила свои сбережения и жена. А я-то считал, что они от меня были готовы полностью отказаться.

И это было ошибкой.

Их ещё много будет – ошибок по отношению к своим родным.

Мне, неведомо чьим велением, предложили хорошо оплачиваемую работу в крупной столичной газете.

_________________________

Через неделю, отдохнувший и чистый, свободный от всех невзгод и волнений, я стоял на перроне, вдыхая свежий морозный воздух.

И слышался мне Голос, уже ставший знакомым. Но было ли это Голосом внешним, или мысли оформились в четко звучащие слова? Не ведаю…

Уделом человека становится преодоление слабости и распущенности, предательства и разбросанности. И когда наступают они со всех сторон и зреет в груди самого бессилие, вот тогда меркнет светило и чёрные тучи лохматыми псами бродят по небосводу, ставшему вдруг похожим на ворота в Ад.

И всё покрывает лютая стужа.

И не пережить её и не перетерпеть.

Но стоит только лучику надежды блеснуть в воспалённом уме – и встряхнётся рассудок, и очистится сознание, и придет спасение, которое находилось в самом тебе, но спрятано было где-то глубоко и надолго.

И сможешь ты его делить с другими, потому что стал сильным, выдержал удары; ушел, чтобы вернуться.

И получить в награду Огненный Шар…

Я ехал в столицу – работать.

И там меня ожидали многие ответы на многие вопросы.

Но тогда я ещё был очень слаб, и далёк даже от мысли что-либо выяснять.

Я получил боевой опыт.

Духовно я стал сейчас намного сильней, чем в году прошедшем.

Но слишком часто в последнее время приходили непонятные сны.

И Тьма начинала за мной охоту.

Но я ещё этого не знал.

Часть 3.

Огненный шар

«Поимей же, о Господи, жалость ко мне, ибо моё одиночество меня угнетает. Я не жду ничего. В этой комнате, где нахожусь я, не чьего-то присутствия жажду, потому что бываю еще больше потерян, когда окунаюсь в толпу…

Господи, я тоже не прошу у тебя ничего, что было бы можно увидеть или услышать. Твои чудеса – не для наших пяти чувств. Но чтобы меня исцелить, тебе достаточно только просветить мне рассудок в отношении моего жилища».

Антуан де Сент-Экзюпери «Цитадель»

(Молитва одиночества)

ВСТУПЛЕНИЕ 7

Как бы то ни было, но вся наша изощрённая фантастика – уникальные книги, сногсшибательные постановки, исследования и опыты, эксперименты и попытки создания – всё утыкается в земную атмосферу, теряет смысл и значение, как только заходит речь о других мирах и измерениях.

Мы физически прикованы к земле, мы мыслим земными законами и исключительно всё пытаемся измерять земными мерками. Именно из-за этого все наши попытки понять что-либо глубоко, становятся хилыми, и заранее обречёнными на провал.

Более того, не поняв земли, толком не исследовав её глубины и высоты; не изучив самое себя – человека, мы скользким угрем пытаемся забраться в Космос. Нам трудно понять, что земля – лишь его маленькая часть и процессы, происходящие на ней, зеркальное отражение того, что может происходить в далёком далеке, за миллионами световых лет.

Некоторым из нас – время от времени, словно насмехаясь над нашими потугами, что-то показывают в виде снов, моделируя день вчерашний или завтрашний, убеждая, что сверхъестественного нет, – всё легко объяснимо.

Но нас не хватает даже на расшифровку подкинутой информации.

А ведь сны – уникальный, дарованный нам способ восприятия действительности, подсказка, милостыня свыше. Наверняка, когда-то человек мог запоминать их полностью.

Но, убедившись в том, что мы не способны использовать их значение себе во благо, запоминание у нас забрали, оставив обрывки… Сон заканчивается и выветривается из сознания с размыканием глаз.

Но избранным снятся пророческие сны, остающиеся в памяти, и это происходит, когда заходит речь о самом ценном в человеке – душе.

О, это великое слово! Чего только на него не нагромоздили, какими только эпитетами не наградили; сколько на нём заработали!..

Но часть правды в потоке информационной лжи, заключается в том, что уже нельзя рассматривать человека, как простой анатомический атлас: кожа, кости, кровь. Душа – вот главное в нас, и за это идет Великая Борьба на всех уровнях. И человек в ней должен определиться и стать на какую-то сторону, ибо по своему назначению он непонятен, он не может быть твердо определен – по рождению – к Свету. Он колеблется изначально. А час выбора приближается неизменно. Ты должен дать ответы на вопросы: с кем я? Во имя чего я здесь? И каково дальнейшее?

И тогда начинают приходить неясные видения, состоящие из множества картинок, каждая из которых – составная часть мозаики, но всякий ее камешек покрыт пятнами крови.

А вы как полагали? Борьбы без потерь не бывает, она корёжит, ломает, видоизменяет. Но человек в этой схватке, продолжающейся долгие годы, обязан остаться человеком, несмотря на то, что она растягивается на долгие десятилетия и идёт каждую минуту, каждый день с утра до вечера. Каковым может сделать человека вечный бой, вечное напряжение, вечные лишения? Отвечу: ещё большим ходатаем, жальником и рататаем за род человеческий. Быть может, в этом и заключается основное значение и основной смысл всего человеческого рода.

Мы, пока живущие на земле, должны помнить об этом и передавать своим детям, потому что те, кто сдержал лукавого, уже ничего не расскажут… Мы имеем слишком мало свидетельств побед духа над материей. А торжествующая материя в очередной раз проповедовала о своих буйных подвигах на целый мир, подробно описывала их в газетах и книгах, организовывала телевизионные трансляции.

Большие города под властью дьявола. Мы теряем их каждую ночь, и возвращаем каждое утро. А незримый кто-то загадочно нашептывает: «Да полноте, господа! Кого оберегать? Защищать кого? Да загляните вы в любую человеческую душу и неизменно ужаснетесь: столько в ней грязи, похоти, недоброжелательства и одно неизбывное желание: осуществить всё это, жить среди этого, наслаждаться этим. В массе своей человечество погибло»!

И он невидим – тот, кто шепчет. И не ведает никто, как он выглядит.

Но далеко от больших городов, таящих в себе великие соблазны, уходили люди, облечённые знанием пути своего.

На самом краю света, где-нибудь в лесах, пустыне, в полной оторванности от цивилизации, их борьба со злом приобретала иной характер.

Постоянный внутренний психологический самоконтроль, опыт молчания, а в случае отшельничества, полного отсутствия человеческого общения, воздержания, постоянных молитв, – всё это помогало не просто понять, что такое зло, но и принуждало его открыться. Разоблаченное подвижниками, лишенное способности приобретать любой лик обыденности знакомой человеку, оно наглядно демонстрировало свою чудовищную, отталкивающую природу.

Потрясающими были откровения пустынников о тех испытаниях, которые им пришлось претерпеть от нечистого! Они-то и легли в основу первых источников иконографии Дьявола.

Он перестал быть невидим!

Но он продолжал быть невидим, ибо в его арсенале – миллионы обличий.

И стала суть борьбы заключаться в том, что боремся-то мы с ним, а воюем с теми, которые порой даже не представляют, кому служат…

И это правда. Слишком много незаслуженного внимания уделяем символам, знакам, звучанию и внешнему лоску. А надо всего лишь глядеть вперед, чтобы даже за оконными стеклами видеть весь мировой Свет; надо всего лишь – оставаться непродажными людьми. Ведь в нас всё есть. Воистину, возможности человеческого разума и тела безграничны, ведь планировали-то нас существами совершенными, хотя и не определившимися. В силу дьявольских соблазнов, мы банальны и обыкновенны, мы слабы и бездуховны, глупы и лживы. И всякое время, на которое мы неизменно сердимся и которое клянём, является лишь продуктом нашей деятельности.

И не сегодня мы стали такими – издревле. И даже к нам – таким – Создатель присылал пророков со специальным заданием: рассказать о днях грядущих, дабы предостеречь от ошибок. Но предостерегать нас от чего-то – задача неблагодарная и непростая. Мы слишком нахальны, мы своих пророков распинаем на крестах; мы слишком самонадеянны и уверены в том, что Земля – уникум, а мы – исключительные творения природы.

А может быть эта псевдоуверенность – лишь защитная реакция от знания, или подзнания, что мы живем под пристальным чужим взглядом. Что всё контролируется. Что лучших из лучших забирают ТУДА не по их желанию, а по уровню достигнутого ими совершенства. Ибо быть совершенным на грешной земле – преступный умысел.

А неплохо бы научиться жить так, что всегда перед кем-то в ответе; уяснить, что тайных дел и тайных слов не существует вовсе; что надо быть трудолюбивым и честным; что… просто надо жить по Заповедям Создателя и – всем воздастся по заслугам…

Совсем неплохо бы…

Глава 1. Знание пути своего

«Однажды необходимо, наконец, понять, частью какого космоса ты являешься, от какого Владыки космоса берёт начало твоё существование».

Марк Аврелий «Размышления»

…Нескольких часов дороги мне вполне хватило, чтобы отдышаться и привести в порядок мысли.

Стучали колёса, убаюкивающе покачивало вагон и от того всё становилось успокоительным, располагающим к расслаблению.

Что бы я ни делал: пил чай, беседовал с попутчиками, выходил курить в тамбур, – совершалось с каким-то, мне ещё совсем непонятным, удовольствием и облегчением.

Итак, я смог уехать из города, заполненного негативом, порочностью и злом.

Победить или свести на ничью человеку, в душе которого ещё царили разброд и неразбериха; человеку, который сделал только первые шаги на пути выхода из заколдованного круга; одинокому человеку, который сам подвержен различным слабостям, – было просто невозможно.

Но и проигравшимся в пух и прах я себя не чувствовал.

Меня выпустили… И это означало лишь одно: я перестал быть обычным болванчиком.

Привокзальная площадь столицы встретила суетой, привычной для неё в любое время суток.

– Квартира, квартира! С квитанцией…

– Такси, берём такси по городу…

Толпились люди. О чём-то беседовали, кричали, спорили, улаживали дела.

Со стороны автовокзала доносился частый голос объявляющего рейсы.

И вдруг отчетливо прозвучало:

– Автобус до Акколя, отходит от пятой платформы.

Акколь! Моя милая, старая Алексеевка!

Сердце защемило: родина, родина…

Там возле опушки леса моего детства – Малого Карагача – могила отца. Неприметная такая, ничем не отличающаяся от других – могил его друзей, с которыми он прожил и проработал всю свою нелёгкую жизнь. Обычный памятник, с обычным фото, на котором изображен молодой папа, с которым мы так внешне похожи, но до внутреннего его содержания мне ещё так далеко; с пронзительной надписью: «Родной! Куда пойти и где тебя обнять?» Действительно, где?..

Ветром бы туда домчаться, снежинкой долететь…Поклониться. Пожаловаться. Посетовать. Испросить. Отец, отец! Ты всегда поддерживал нас в жизни, как бы туго нам не приходилось. И даже иногда не словом, а жестом, взглядом, кивком понимания. И как на нас действовало! Вдохновляло как! Поддерживало. Спасибо тебе, что и поcле ухода в мир иной, ты не оставляешь нас…

За последние двадцать с лишним лет я ещё никогда не был так близок к моему поселку: мыслями и сердцем.

Теперь буду рядом.

Теперь стану чаще бывать у отца.

Вдохновленный такими мыслями, я шёл, не глядя вперед, и вдруг почувствовал, что в кого-то уткнулся.

Передо мной стоял угрюмого вида большой человек.

– Извините, – сказал я и хотел пойти дальше.

– Нет, это я виноват. Вы Алексей Павлович? – неожиданно мягко спросил он и улыбнулся. – Вы тот самый друг нашего уважаемого пастора?

– Верно. Чем обязан?

– Не волнуйтесь, – пробасил второй, поменьше и потоньше. – Ваш друг отец Юрий попросил встретить вас и срочно препроводить прямо к нему.

– К сожалению, не могу, меня ждут…

– Юрий Тимофеевич очень просил и сказал, что много времени у вас не займёт, – опять мягко, извиняясь, сказал первый. – Да и машина в вашем полном распоряжении.

Он указал на черный «Мерседес» припаркованный у продовольственных киосков.

– Хорошо, едем, – решился я.

Зная жёсткий характер Новоселова, я предположил, что у него могло произойти нечто невероятное, иначе он не стал бы меня тревожить в день приезда.

– Только потом отвезёте меня к матери.

– Конечно, как скажете.

Но всё равно странно это, я припомнил, что не говорил Новосёлову о своём приезде; да и вообще кроме родных никто ничего не знал.

«Ай, да Юра»!

Он всегда был оригинальным.

Через полчаса машина остановилась в небольшом переулке, состоящем из частных домов старой постройки.

Синие обшарпанные ворота гостеприимно распахнулись, и мы въехали во двор.

Вид самой постройки меня неприятно поразил: давно не белено, местами обнажен саман.

Двор тоже оставлял желать лучшего. Он был более нежилым, чем походил на пристанище, хоть и временное, одного из пасторов протестантской церкви.

– Вещи можете не брать, – предупредили меня. – Эта же машина вас увезёт.

Я прошел через полутёмную веранду внутрь дома, минуя несколько дверей, причем, у каждой дежурил человек – больше похожий на разбойника, чем на церковного служку.

«Его преподобие чего-то опасается? – подумалось мне. – Так и есть, что-то произошло».

Но, в то же время, приятно изумлялся тому, что внешний вид дома совершенно не соответствует внутреннему убранству: двери из какого-то невиданного – красного – дерева, инкрустированные золотом; а небольшие помещения напоминали альковые покои во дворцах: раритетная мебель, подсвечники, люстры и очень дорогие шторы.

Наконец, я оказался в светлой просторной комнате, которая, скорее всего, была и гостиной и рабочим кабинетом, судя по книжным стенкам до потолка, массивному столу со стульями, и необходимой оргтехникой.

«Ничего себе живут бедные церковники»!

Открылась дверь, вошел человек с подносом. Молча поставил на журнальный столик, налил сок и также молча вышел.

Я взял бокал. «Надо же, Юра даже знает, что я предпочитаю томатный»…

Прошло пятнадцать томительных минут. Новосёлов не появлялся и я стал испытывать первые признаки тревоги: какой, зачем не знаю, но ощущение беспокойства стало явным.

– Слушай, преподобие, – сказал я нарочно громко. – Может быть, ты какой сюрприз готовишь? Так лучше не надо. Просто появись и всё.

За спиной немедленно раздались осторожные шаги.

Но ведь с той стороны нет никаких дверей!

Я напрягся, ожидая удара, и резко развернулся, одновременно меняя положение в пространстве и готовясь к отпору.

…Я его ни разу не видел, но слышал о нём постоянно: всесильный, авторитетный, неподражаемый, хитрый…какой еще?

Несомненно, передо мной стоял великий Макенкули!

Выглядел он вполне современным респектабельным человеком. В руках янтарные четки.

– Браво!… Признаться, я подумывал, что все ваши навыки ушли вместе со стёртой памятью. Оказывается, что-то осталось на уровне инстинкта, – сказал он бархатным голосом. – Здесь это не понадобится. Прошу садиться…Надеюсь, вы не очень удивлены? Это просто моя прихоть.

Он театрально приложил руку к сердцу, поклонился, потом присел на краешек большого кресла и продолжил.

– Захотелось увидеть человека, который за рекордно короткий срок, вместо полной деградации и последующей смерти от пьянства, вдруг оживает. И не просто…Вначале совершает нечто из рук вон выходящее, пытаясь воспротивиться нашей воле наказать подлую воровку и шарлатанку…Прошу вас, сидите, – не меняя голоса, сделал он мне замечание. – И учтите раз и навсегда: я никогда не лгу, даже ради собственной выгоды, даже дела для… У вас самого будет достаточно времени для оценки ситуации и получения необходимых доказательств. Однако, что это я?

Макенкули, отложив четки, дважды хлопнул в ладоши.

Слуги вкатили в комнату столик, на котором располагались всевозможные закуски. Нижняя полочка была уставлена бутылками различных мастей и калибров.

– Поешьте немного, выпейте и расслабьтесь. Это будет всего лишь беседа заочных знакомых, которые впервые встретились, но знают друг о друге достаточно, чтобы изрядно надоесть в первые же пол часа.

– Благодарю за угощение, но…

– Хорошо, не пейте, – легко согласился он. – Просто перекусите и послушайте старика.

Последние слова меня, признаюсь, удивили: Макенкули выглядел гораздо моложе меня.

– Сколько же вам лет, уважаемый?

– Об этом чуть позже, а пока – я продолжу…Итак, дорогой друг-противник, кто же вы? Татьяна Эдуардовна задавала подобный вопрос и не смогла на него ответить. Помните?

Прикрыв глаза и слегка откинув голову назад, Макенкули процитировал:

– Неожиданно вы оказываетесь там, где быть вам не надлежит. Делаете то, что простым смертным неподвластно. А потом, плюс ко всему, вас защищают силы – равные нам. Формально вы уничтожены, но фактически – послали всех нас к черту…Именно так. Да.

– Ваша осведомленность поражает, – осторожно заметил я.

В любом человеке исподволь заложены актерские способности, и кто-то играет талантливо. Но в ком-то лишь показуха, манерность, поза.

Макенкули играл гениально!.

– Я регулярно получаю отчеты всех своих резидентов, – со значением ответил он, – поэтому знаю ситуацию, в интересующих меня странах, почти изнутри. При необходимости отслеживаю в режиме «он лайн».

– Чем же вас, человека всесильного и очень занятого, мог заинтересовать заурядный журналист?

– Вы не зауряден, – лучезарно улыбнулся Макенкули. – Просто с самооценкой у вас явные нелады.

– Оценивая себя, всегда лучше быть скромнее, пусть другие судят иначе, если угодно.

– Когда мне доложили, что после удара по сознанию, называемому «Луч Света», вы смогли быстро оклематься, вернуться и найти тело Андрея, я не мог поверить. После подобного удара – обеспечена неделя постельного режима, с последующим переходом к частичной деградации памяти. Для любого обычного – заурядного – человека.

Слушая Макенкули, я вновь вспомнил ту ночь в городском парке, но картины сражения и гибели Андрея не мог воспроизвести.

– Вы всё вспомните, – подсказал хозяин. – Немного времени на восстановление памяти…Все-таки Луч Света!

– Вы читаете мысли?

– Как вы ещё наивны…в наших делах!

– Тогда скажите, чего мне сейчас хочется более всего?

Макенкули жестом фокусника извлек из недр кресла хрустальную пепельницу.

– Курите, пожалуйста.

– Благодарю вас.

Я вновь изумился: «Надо быть осторожней в своих мыслях».

– Именно! – подтвердил он. – Ибо мысль материальна, это ведает каждый дошкольник. Но она также имеет обыкновение отражаться в глазах – символами. Надо уметь их вычитывать.

– Прошу вас, не делайте этого. Я не привык к осторожности – даже в мыслях.

– Договорились! Далее… Я прошелся по вашей биографии и выяснил факт, который вообще мало кому известен. В начале девяноста третьего года вы обратились в одну из клиник Москвы с просьбой выборочного стирания памяти. Достаточно дорогостоящая процедура, но вы на неё пошли. Почему?

– Потому что при дальнейшей жизни с некоторыми эпизодами в сознании, я рисковал умереть, либо – что гораздо хуже – сойти с ума. Кто-то с ними живёт, я не смог.

– Понимаю, – согласно кивнул он. – Воспоминания о войне – путь к мучительной агонии. Но вместе с больными картинами вы почти удалили и боевые навыки: умение драться, стрелять, уходить от преследований, маскироваться.

– В мирной жизни они мне были ни к чему, – буркнул я. – Даже в наступившие «бандитские» времена. Я ведь не рвался в какие-то там бизнесмены. Да если бы и рвался, бандюки, неведомо почему, меня обходили стороной.

– Как знать, как знать, – ответил Макенкули. – Вам, конечно, виднее.

Он поднялся, перебирая четки, прошелся по зале.

– Понимаете в чём дело, файл ваших воспоминаний был сохранён и я с ним ознакомился.

– Вот как? Нашли что-то интересное?

– Там на Днестре, весной и летом девяноста второго был отдан категорический приказ вас уничтожить. За вами охотились все снайперы с той стороны. А попали в вас из обычного армейского пистолета, совершенно случайно, так же как и в того, с кем вы беседовали тем вечером у берега Днестра. Пуля прошла, чиркнув по сердцу, и вылетела из-под лопатки. В полуобморочном состоянии вы доставили в медчасть полумёртвого друга, выпили вина, и только после этого лишились сознания. Вас посчитали погибшим, внесли в список и посмертно представили к ордену.

– Уважаемый Макенкули, – я поклонился в его сторону. – Я могу всё это слушать лишь как посторонний – рассказ о ком-то. Во мне ничего из прошлого больше не живёт. Просто не пойму, к чему вы клоните?

– Сейчас поймёте. Вы были обычным замкомвзвода разведки, по званию старший лейтенант. Вас не удивляет сам факт охоты на вас?

– Да за нами всеми периодически охотились, так же как и мы…

– Но это была почти домашняя война, там не было массовых убийств и зверств.

– Но платили за каждого убитого солдата, тем более – офицера.

– Понимаете, – как можно мягче сказал Макенкули, – приказ о вашем физическом устранении в девяноста втором году был отдан из нашего ведомства.

Я мгновенно взмок. Хотя, казалось бы, какая разница, по чьему приказу тебя старались ликвидировать?

– Вы хотите сказать, что я мешал Лиге Магов уже тогда?

– А сообщение о вашей гибели и ваше эффективное лечение организовали Координаторы Света. Кстати, один из них – ваш старый друг, не буду называть его имени.

Изучающе сощурившись, он констатировал.

– Да, вы причастны к нашим делам с момента вашего поступления на учебу в Москву. Но ваше самое уязвимое место – незнание пути своего. Я постараюсь помочь…

– Вы, Макенкули, опять целитесь в меня с той стороны. Какой вам смысл? Помогая мне, помогаете своим недругам.

– Сейчас довольно непросто понять, где друг, а где враг… Например. По-вашему, что такое Общество Целителей? Чтоб вы знали, оно – даже не другая сторона монеты, а та же самая. Общество тоже входит в анклав «Обратная сторона Земли». Ваше назначение – это Поток Света. Там вам уже уготована участь Координатора, потом Легата. Вам просто предстоит многое вспомнить и кое-чему обучиться. Потому на вас и охотились в Приднестровье…Потому старались сбить с толку в горняцком городке…Об этом особо. Была предпринята конкретная попытка. Вы проходили по программе «Душевная Радость». Хорошенько запомните это чудное словосочетание. Узнаете позже, или основательно вспомните… Спас вас только Андрей. Каков, а? Положить пятерых из Чёрной Сотни! Дети Света – это элитная форма боевой организации. Кстати говоря, такая же, как Чёрная Сотня. Люди в ней работают поколениями. У них уже генетические навыки, и обучены они такому, что любой спецназ – жалкая шпана. Стали бы они сознательно жертвовать одним из своих, чтобы спасти обычного человека?

– Конечно, нет, – ответил я грустно, вновь вспомнив Андрея.

– Да не грустите, – подбодрил меня Макенкули. – Вы с ним ещё встретитесь.

– Да, – эхом отозвался я, – ведь впереди у нас – Вечность. Скажите, уважаемый Макенкули, все эти титулы, как я понимаю, координатор, легат…Для меня они всего лишь слова. Что за ними кроется?

– Это наименования высших должностей Потока Света. Выше Легата, например, только Лесная Обитель…

– Вы так хорошо знаете их структуру и, я подозреваю, вообще всё остальное?

– Так же как и они знают наше…Секретов не осталось. Что ж вы хотите, мир-то ныне каков?

– И что теперь прикажете делать мне, зная всё это?

– Одна из ваших основных нынешних задач – по капле выдавливать из себя раба обстоятельств, – сказал он твёрдо и добавил: – Охранить достоинство в любой ситуации – главная задача человека!

Доходило с трудом. Слухом я, конечно, воспринимал чётко, память фиксировала слова, но душа оставалась посторонней. Всё проходило мимо неё, не затрагивая. Слишком фантастично.

– Уважаемый Макенкули, – сказал я искренне. – Всё это время я почитал вас за главного злодея, но теперь вы мне кажетесь вполне приличным человеком. Я благодарен вам.

Он поклонился и продолжил.

– В столице ваша главная задача – остаться в живых, несмотря на то, что находитесь вы под постоянной защитой, убрать вас будут стараться…многие. Им не нужен ещё один Легат. Ибо, когда им станете, вы будете недосягаемы. Легаты – вне материи.

– А вы?

– А я к ней просто приспособился. Взгляните.

Он, всё еще в сидячем положении, чуть приподнялся над креслом, словно дуновением ветра вознёсся выше. Принял горизонтальное положение и закружил под потолком: вначале медленно, потом быстрее…

Приземлясь, мягко коснулся туфлями ковра и вновь оказался в кресле.

– Впечатляет?

– Подобного видеть не приходилось! – сказал, искренне восхищаясь.

– Неправда, – ответил Макенкули, – вы всё это уже видели, и не однажды. Но это было в прошлых жизнях.

– Скажите, вам это к чему? – спросил я, чувствуя, что подхожу к основному предмету разговора.

– Всё идет не так, – небрежно ответил он. – И скоро всё будет закончено. И со мной, в том числе. В своей многолетней нынешней биографии доводилось всякое претерпевать. Но то, что вижу теперь, мне очень не нравится. Устал я от тупости и подлости… И не только людской.

Он сокрушительно вздохнул, что никак не вязалось с образом великого Макенкули.

– Казалось бы, всё идёт нормально, – сказал он устало. – Мир становится проще и усредняется: подчищаются и интернационализируются расы – белые не так уж белы, чёрные – не так черны, жёлтые – не так желты. Языки так же ассимилируются, становятся понятными в своей основе и главной сути. Но на самом деле – далеко не так. Человек становится всё более жаден и агрессивен…Ну, да ладно, вы и так разбираетесь не хуже меня в этой обстановке.

Он ещё раз вздохнул, но на этот раз его вздох закончился обезоруживающей улыбкой.

– Вы мне просто симпатичны и живо напомнили меня – молодого, начинающего мага, восторженного и глупого…Ваши всё знают, – добавил он, подводя черту. – Видеть их сможете, но не будете знать, кто они на самом деле.

Меня настигало сонное состояние.

– Пока забудьте всё, о чём мы говорили, – голос Макенкули доносился издалека. – Память вернется в нужный момент. Прощайте.

Он коснулся своей тёплой влажной рукой моей головы.

Сопровождающим сказал:

– Отвезите на вокзал и оставьте там же, в том же положении, в котором встретили.

_________________________

….Привокзальная площадь Астаны встретила суетой, привычной для неё в любое время суток.

– Квартира, квартира! С квитанцией…

– Такси, берём такси по городу…

Толпились люди. О чём-то беседовали, кричали, спорили, улаживали дела.

…Макенкули? Надо же!.. Привидится такое в поезде…

«Мудрость разумного – знание пути своего, глупость же безрассудных заблуждение».

Столица меня поразила не то что новизной, но какой-то странной озабоченностью жизни. Люди спешили, толкались, у всех был сосредоточенный вид. Одевались гораздо лучше, чем в горняцком городке и выглядели опрятнее.

Здесь мне всегда нравилось, здесь прошло два года юности. Всего два года, а как за них цепляется память.

«Двадцать третий» автобус вез меня на квартиру к маме, а я оглядывался по сторонам, радостно узнавая: в этом доме пили кофе у куратора группы – Юры Гилёва, вместе с Вадимом Штерном; сюда я приходил в гости к доброму другу Толику Корычеву; здесь… Здесь? Да, но тогда это был добрый провинциальный город. Но уже тогда он был столицей – столицей Целины.

В душе царили уют и спокойствие.

Изумляло одно: поезд прибыл почти с двухчасовым опозданием…

Я отдыхал от событий двухнедельной давности, и ясно ощущал, что жизнь напрочь переменилась.

Теперь казалось, всё позади, ни о чем не хотелось помнить. Впитываешь ты в себя, вместе с этой дымкой над посеревшими снежными переметами, гулом проезжающих машин, из-под колёс которых вырываются морозные выхлопы, – дыхание новой жизни, совсем не похожей на ту, которая была вчера.

_________________________

Большую часть дня я потратил на прогулку по городу. Прежний – провинциальный областной центр – теперь лишь его небольшая часть, точнее говоря, «правый берег». На «левом» расположился современный недавно отстроенный город.

Гордо взметнутый вверх Байтерек был красив, но, на мой взгляд, слишком претенциозен.

Возвращаясь на квартиру мамы, заехал к младшей сестре. Марина жила в элитном доме, замужем за богатым человеком, у ней было два сына и дом – полная чаша.

Я гордился сестрой, которая образ жизни богатой леди начисто отвергала, она постоянно чему-то училась: языкам, вождению; много читала, путешествовала.

На период жизни в столице Марина сделалась настоящей моей опорой и помощью.

_________________________

Смерклось. Я вышел из автобуса на остановке «Колос». Миновал оживленный перекресток и направился к дому 8 «а» по проспекту Богенбай батыра, бывшая улица Десятой Пятилетки…

Вот она жёлтая, обшарпанная, видавшая виды пятиэтажка, но для меня – всё равно что памятник детским годам. Первый городской дом, в котором довелось побывать деревенским мальчишкой.

Как меня тогда поразило то, что не надо идти в баню – помыться горячей водой; и не надо идти на улицу для отправления естественных нужд.

Это был первый в жизни приезд в город из целинного поселка. Здесь жили бывшие односельчане – Тумановы: глава семейства одноногий дядя Миша, тетя Лиза и дети – Нина, Толя, Саша, Наташа.

Они водили меня по городу. Я впервые попробовал мороженое и был вполне жизнью доволен.

Особенно мы сдружились с Толиком, потому что были почти одного возраста. Он показывал, именно показывал меня своим «городским» и гордо говорил:

– Они – дворянские…

Я не мог понять, что значит «дворянские». Оказалось, это старое, еще доцелинное, название нашего села.

Бедный мой друг Толя! Ты умрёшь мучительной смертью. И умирать будешь целых два дня под кухонным столом собственной квартиры. Тебя трижды ударит ножом любимая жена, а сама уйдёт к друзьям – отмечать Новый год. И никто тебя не спасет, никто не вызовет «скорую». Ты умрёшь в страшных муках и воспримешь смерть, как избавление от них.

Ах, если бы сразу знать путь свой!

Я призадумался: откуда это? Что такое «знание пути своего»? Не мог я подумать просто так… Не мог.

Следующим утром пришёл в редакцию газеты «Вечерняя столица», куда был рекомендован известным писателем Владимиром Гонтаревым.

Приняли хорошо. Сразу же отправили брать интервью у директора полиграфической компании.

Так начались мои столичные трудовые будни.

Они были тем приятнее, что коллектив подобрался слаженный, толковый. Да и оклад мне положили вполне приличный. На эти деньги я вполне мог оплачивать обучение дочери, остальных хватало на уплату долгов по коммунальным услугам за квартиру, в которой ещё оставалась жена. Но мы уже запланировали её скорый переезд в столицу.

Серьёзных расходов не предвиделось, оплату моего житья взяла на себя сестра Марина, давая мне возможность хоть немного «встать на ноги».

Я с удовольствием и радостью окунулся в привычную мне, но несколько забытую жизнь рядового сотрудника средства массовой информации и каждый вечер, возвращаясь с работы, чувствовал приятную тяжесть своих газетных обязанностей. Они кружили, увлекали, давали возможность заглушить тоску о доме.

Я стал сотрудником отдела культуры, который возглавляла моя однокурсница по пединституту Ильмира Гиманова. В мои обязанности входило посещение выставок, концертов, презентаций, вернисажей. В общем, работа интересная и «не пыльная».

Каждый день знакомился с новыми людьми и буквально с утра до вечера находился там, где что-то происходит.

Журналисты столицы приняли меня в целом доброжелательно, но вполне равнодушно. Оказалось, здесь, как и в провинции, они живут по принципу – «сам по себе». Ну и ладно. Меня вполне устраивало. Никто не лезет в душу и не пытается что-то выспрашивать.

Владимир Гонтарев в свое время закончил ВЛК (высшие литературные курсы) при нашем институте и теперь возглавлял крупнейший республиканский журнал «Нива», он и ввел меня в круг местных литераторов.

С Гонтаревым мы знакомы с семьдесят шестого года, именно тогда я поступил на первый курс филологического факультета областного пединститута.

Гонтарев уже тогда был большим поэтом. А его «Деревенька деревянная» звучала повсеместно и стала настоящей народной. Именно он оценивал мои первые поэтические труды. И несмотря на всю их беспомощность и подражательность, всё-таки отозвался одобрительно, дав, таким образом, путевку в жизнь и желание продолжать марать бумагу. На филфаке я стал одним из первых поэтов, после Вадима Штерна, Олега Рябова и Эрика Шмидта. Очень этим окрылился и – прошел творческий конкурс в Литературный институт на… семинар прозы.

Но как мне помогало это сейчас! Заслышав волшебное слово «Литинститут», местные писатели преображались на глазах: для многих он был просто недоступен. С их глаз и позы улетучивались следы зазнайства и высокомерия, которые мне были хорошо знакомы. Сам когда-то грешил…

Вообще, по моему убеждению, самое главное – избежать духовного провинциализма. Кстати говоря, подцепить его вирус можно и в столице. Но, если угодно аллегорию, пожалуйста.

Ты живёшь в небольшом городке и желаешь всех его жителей восхитить своими способностями и талантом. Получается. Все довольны, все смеются. Ты тоже счастлив этим и не желаешь затрачивать каких-то усилий, либо чем-то жертвовать, чтобы донести свои творения до остального мира: проверить на пригодность и значимость. Рискнуть. Ведь здесь ты – первый, а там… Земля – огромная планета и людей на ней предостаточно. Их духовный голод до сих пор не утолен. А может быть, именно твоих строчек-ниток не хватает для наступления всеобщей гармонии? Надо дать возможность человечеству оценить их. Надо хотя бы стремиться к этому.

Но духовный провинциализм, то есть напыщенность и самодовольство, сердечное восприятие своего собственного и категорическое неприятие чужого, такое стремление исключает.

Сначала в «Ниве», потом в других журналах, скорым потоком хлынули публикации моих трудов, написанных в прежнее время.

Я быстро становился известным и даже модным.

Вот тебе и жизнь – живи и радуйся…

Но радость – мимолетная вспышка в сознании.

В вихре писательских и журналистских дел я стал забывать о «черных днях» в городе горняков. Предмет показался далёким, и было маловероятно, что он вновь проявится.

_________________________

Но всё было по-прежнему рядом. И жило не только во мне.

Вначале я кое-что попытался заштриховать в памяти, и это получилось: отдохнуть и набраться сил удалось. Но потом стал понимать, что минувшее – не минувшее, но как раз то, что постоянно находится в нас, живя, волнуя, не давая забыть полностью. И минувшее это гораздо больше похоже на настоящее, с исключительной разницей: ничего нельзя поправить.

И чем чаще стучит оно в голову и сердце, тем быстрее следует ожидать продолжения. Возможно, финала, который неизбежен. Разница заключается во времени. А время – категория вялая или стремительная, в зависимости от настроения человека, потому как им же изобретена.

Стало быть – в масштабах – значения тоже не имеет.

Пережитое, осознанное дало мне право больше не бояться смерти как таковой, ведь от наших желаний ничего не зависит, всё находится в руках тех, кто нас ведёт.

Когда молодые люди рассуждают о смерти, бравируя презрением к ней, они толком не соображают, о чём говорят. В их арсенале только мальчишеская пылкость и полное отсутствие жизненного опыта. Мол, жизнь – ничто.

Жизнь – всё! Но, однако же, есть вещи и подороже…

Противостояние с неведомым врагом реанимировало во мне мужскую, бойцовскую сущность и подстегнуло к обретению уверенности, что жизнь – не самое дорогое, честь дороже. Она и есть – твои убеждения, ответственность, звание человека.

Ты сдашься, а после этого рухнет мир. Каково?

Авторы глобальных изменений географии и психики на постсоветском пространстве способствовали формированию современного примата в массовом количестве, способного ради собственной корысти на всё. А уж слово «честь» – забудьте!

Люди, настоящие люди, всегда были, есть и будут.

Но мало их, очень они горды, самолюбивы, непреклонны, а, значит, разрозненны.

Вадим Штерн – один из немногих уцелевших друзей, мастер на все руки и великолепный поэт, принципиально не желающий издавать «за деньги» своих книжек, презирающий все современные журналы, особенно «гонтаревскую «Ниву», некоторые мои стихи уважал. Это было особенно лестно, потому что редко случалось.

Я ему постоянно талдычил об успехах на поэтическом олимпе, приносил свежие публикации, а он всё воспринимал как некую забаву расхрабрившегося юноши.

Вадим умел играть словами, но они были для него всего лишь игрой. В стихах иногда такое закручивал!.. Но истинного их значения, казалось мне иногда, и настоящей цены не знал. Отсюда – неуверенность, спрятанная под маской циника, нежелание издаваться, которое прикрывало боязнь нелицеприятных оценок читателей. Именно боязнь. Он-то больше всего подходил под моё определение «духовного провинциализма», но сказать ему об этом я не решался.

Однажды, будучи у него и рассказывая о чём-то, я невольно увлёкся и выдал несколько эпизодов, как бы из новой повести.

Он отреагировал немедленно.

– Наконец-то! Слушай, стариканище, а я всё ждал, когда ты начнёшь говорить.

– О чём? О новых задумках?

– Мне твои новые задумки всегда интересны, – ответил Вадим. – Но подозреваю, что это – не из их разряда.

Он внимательно поглядел на меня поверх очков и добавил.

– Про тебя здесь ходят очень разные слухи.

– С каких пор?

– Во-первых, они, с момента твоего приезда в столицу, и не прекращались. Во-вторых, слухи эти – один чуднее другого. Так что отличить вымысел от правды довольно-таки трудно. Поэтому я и хотел поговорить с тобой на эту тему.

Заметив мой недоверчивый взгляд, переспросил.

– Ты что, мне не веришь?

– Вад, да что ты! – воскликнул я. – Верю, потому что и я и все знают, что ты никогда не лжёшь. Я лишь удивлен, чему обязан таким вниманием к моей персоне.

– Говорить стали сразу после твоего отъезда, или, точнее говоря, бегства в Москву.

– Бегства?

– Конечно, ты ведь, в сущности, выкрал свой аттестат.

– Не отдавали, – ответил я угрюмо. – А я не хотел упустить шанс.

Вадим невозмутимо продолжил.

– В стенах провинциального института возрос человек, который сумел пройти творческий конкурс в святая-святых для любого начинающего литератора. Возрос готовый писатель. Вот тебе и первый повод для легенды.

Он приподнял фужер с шампанским (пил только «Советское» шампанское, от которого меня мутило), посмотрел на свет и сделал глоток.

– Потом ты поселился в Молдавии. Немного пожил, украл красивую девчонку и увёз её сюда в Казахстан.

– Господи! Бред какой, – вырвалось у меня. – Вадя, в самом деле, на моей шикарной молдавской свадьбе всё село гуляло. И никакого воровства.

– Это ладно, – сказал Вадим. – Это не самое главное. В восемьдесят девятом году ты погиб в автокатастрофе…

Опять о моей гибели! Порой мне даже начинало казаться, что я в самом деле погиб, а теперь только доживаю во снах.

– Мы с ребятами тебя помянули, но явился Новосёлов и заявил, что ты жив. Мы налили ему, и выпили ещё – за твою долгую жизнь.

Вадим горько добавил.

– Хорошо, что ты Юру в то время не видел!

– Кое-что слышал, – ответил я. – Да и видел чаще, чем вас. Он приезжал ко мне. Так что, Вад, я в курсе дел. Зато теперь он в полном порядке.

– Да, – ответил Вадим, – в порядке. Но он ли это? Вот в чём вопрос. Он стал совсем другим. И дело даже не в том, что протестантом…

– Все мы меняемся с годами. Юра всегда был сторонником протеста.

– Верно… Что-то я нить рассуждений потерял, – спохватился друг. – О чем говорилось? Ах, да, о тебе. Были разговоры о твоем участии в приднестровских событиях девяноста второго. Ты ввязался в эту совсем не нужную схватку и погиб в бою где-то под Дубоссарами.

– Ну, ерунда же, в конце концов! – не утерпел я. – Или тебе это нравится?

– Ты хотел услышать, я тебе рассказываю, – ответил Вадим. – Но последняя твоя гибель или, если угодно, превращение относится к событиям, которые и событиями не назовёшь: никто ничего не видел, но все знают. И знают такое!..

– Сие откуда ведомо?

– Из среды экстрасенсов, старче, от них, треклятых… У меня там есть пара хороших знакомых.

Он встал с кресла, подошел к компьютерному столу, подвигал «мышкой» и включил любимый рок.

– Слушай, старик, – спросил он, глядя в монитор, – что он вообще такое этот ваш горняцкий городок? Город мистический?

– Да, понимаешь, – начал было я отвечать, но Вадим не слушал.

– Что всё это значит, по большому счету? Мистика? – гневно продолжал он. – Чёрт возьми меня совсем! Мистичней всего в нашей жизни то, что земная атмосфера давит нам на плечи с ужасной силой, а мы живем и даже иногда улыбаемся. Старый, мне кажется, вся твоя жизнь, вся твоя судьба поэта – сплошная мистика.

– Вадя, Вадя! – сказал я горестно. Ты еще не всё знаешь… Не так давно я открыл газету «Литературная Россия» за июль месяц и наткнулся на статью старосты нашего курса Серёги Казначеева, она называется «Курсив наш». Это было у нас на курсе крылатой фразой, её автор – человек, с которым мы прожили в одной комнате весь первый курс – Коля Ерёмичев. Я обрадовался… Про многих ребят рассказывает Казначеев, но, что поразило более всего, мне он пожелал «…царствия небесного». Вот так! Вот тебе и мистика. А Санька Силуянов – друг детства, звонил недавно из Благовещенска моей маме и выражал соболезнование по поводу моей «преждевременной»… Старуху чуть удар не хватил. Откуда он мог взять факт моей гибели? Мистика… Какая мистика? Впечатление такое, что меня периодически хоронят с каким-то не понятным упорством.

– То, что ты говоришь, вполне уместно, но ничего не объясняет. Вся твоя судьба – мистика, хождение в неизведанное.

Чуть помолчал и добавил.

– И история собственной гибели, которую ты сам пишешь.

Я не пытался разубедить старого друга, не стал ему разъяснять истинных причин, я им дорожил. А рассказать, значит, впутать.

Жизнь в столице периодически преподносила мне некие сюрпризы, которые я, конечно, принимал, куда было деваться, но с определенной долей опаски. Назвать их «ясновидением» – самонадеянно, но всплески предчувствий в сознании происходить стали.

Дома или на работе, более чем за десять минут, догадывался, кто придёт и зачем.

Идя по улице, ясно представлял, кого встречу и о чём пойдёт разговор.

Наконец, я стал резко различать «живозапах» людей. Воспользуюсь этим термином великого фантаста Сергея Павлова, но точнее не обозначишь: живой запах человека сшибал в голову. Мутило. Но сквозь его тошнотворную пелену проскальзывали категории: друг, враг, ни то, ни другое…

Как-то в скопище людей мелькнул человек в блестящем и чёрном…

И я, подкоркой почувствовав опасность, не пошел на остановку.

А через десять минут в неё врезался внедорожник, управляемый в усмерть пьяным подонком. Шестеро погибших, в том числе и сам горе-водитель.

…Однажды я почувствовал лёгкое прикосновение к голове. Обернулся. Никого. Один дома. Эффект присутствия давал о себе знать и прежде, но я никогда не придавал ему особого значения.

Вновь прикосновение: лёгкое, но стремительно сжимающее мозги…

… быстро убегал от стаи разъяренных гусей. Но они догоняли, бежать мешала гармошка, на которой я только что играл и браво пел:

И каких бы не встретил врагов,

Бить всегда пограничник готов.

Навстречу – гуси. Чем я им так не понравился? Поклевали нещадно. Пришлось спасаться от этих страшных белых существ.

… висел на заборе. Перелазил, зацепился за штакетину длинным пальто и повис. Мир вниз головой тоже был интересен.

Подошел папа.

– Чего висим?

– Да так, пап, Светка пошла за мамой. Сейчас придут – снимут…

_________________________

Фрагменты, отрывки, эпизоды.

Это была страшная майская гроза. Молнии ветвились над посёлком целыми десятками. Артиллерийскими разрывами громыхал гром.

Я бежал по улице домой, спеша пока не начался ливень.

Успел открыть дверь. Ступил на порог, и в этот самый миг молния ударила меня в затылок. В глазах помутнело, но на ногах устоял.

Способности к паранормальному прилетели из детства…

О, мой бедный затылок!..

_________________________

Очнулся на полу.

Видения прекратились так, будто кто-то заступился за мою бедную голову.

А ведь в ней копались…

Мой мозг зондировали, определяя детские страхи.

Но более – не повторялось.

«Чёрная сотня, чёрная сотня», – стучало в висках.

В городке горняков они загнали меня в угол элементарно. Арест шефа, склонение Верой Авдеевной на свою сторону – это первые пункты плана. Но тогда они ещё не знали, что слова Йен – простые, почти беспомощные слова, которые мне и без того были ведомы – упали на благодатную почву.

Я предпочел тяготы и лишения.

Они точно знали, к кому я обращусь за помощью, и каким путем стану возвращаться.

Парк. Пятеро нелюдей. Появляется Андрей. Его участие не подразумевалось и не бралось в расчет никем. А он оказался из ордена Детей Света.

«Экстрасенс из столицы» говорила, что они хотели только «попугать». Но Андрей – единственный – располагал точной информацией, что они со мной могли сделать.

У них это называется Душевная Радость. После неё в мир выходит вполне благополучный человек, у которого твердые нравственные устои, крепкая семья, счастливые дети. Но то, что творят эти «благополучные», подстегаемые неведомо кем, мы узнаем отрывочно, из сводок криминальных новостей, да и то происшествия – из самых безобидных. От которых, впрочем, тоже у каждого нормального человека волосы встают дыбом.

«Душевная Радость, запомните это чудное словосочетание»…

Откуда это?

Я невольно вздрогнул.

Картинка пошла дальше.

Андрей не думал умирать, хотя всегда был к этому готов, и мысль о смерти, как и о самой жизни, была ему близка и понятна.

Его воспитал Свет, но родили люди.

Он знал, что Смерть – это единственное и главное действо в жизни, которое ещё не испорчено, не запачкано руками человека.

Отшвырнув меня на достаточное расстояние, Андрей шагнул навстречу судьбе.

Врагам бы неведомы чувства. Но, когда на их пути, вместо жалкого забитого существа встал Некто в сияющей одежде, они остановились и вопросительно посмотрели на него.

Он покачал головой. И тогда они напали.

Их Андрей одолел легко, его учили биться и побеждать в гуще врагов. Но вмешался Черный Сотник, который в схватках обычно участия не принимает, и пронзил его – нет, не простым, а Копьем Предназначения.

_________________________

Это было видение. Длилось несколько секунд, но запомнилось отчётливо.

Вопросов становилось чуть меньше. Но загадок бытия прибавлялось. Они не давали покоя.

Вечерами я размышлял, заносил на бумагу мысли, думая освободить голову, но всё равно она оставалась забитой до отказа.

Иногда я не мог заснуть, иногда мне было жаль тратить время на сон, иногда я боялся засыпать. Ибо сон – это маленькая смерть, такое микрозабытье, из которого можно не вернуться.

Я всё чаще думал о смерти. Причем, вполне равнодушно, подразумевая её осознанным реальным венцом жизни, который ожидает всех. А там меня встретят дорогие мне люди: бабушка Мотя, папа, дядя Паша, Ваня Головин, Вася Чубаров, Володя Морарь… Я благодарен им за то, что они были в моей жизни.

Но мысли о смерти рождали стремление жить. Жить, спешить, действовать и… всегда быть готовым умереть. Лучше – достойно, краше – без боли. Но такое невозможно. Потому что боль сопровождает нас всегда и везде. Разница лишь в том, насколько мы ей придаем значение.

«Как только приблизится буря, уверовавшие в благую весть, но не освятившиеся через послушание истине, откажутся от своих взглядов и пополнят ряды её врагов. Соединившись с миром и исполнившись его духом, они смотрят на вещи почти так же, как мир и, когда наступят испытания, они будут готовы избрать лёгкий путь. Одарённые, обаятельные люди, которые когда-то тоже радовались истине, всеми силами будут стараться прельстить других и ввести их в заблуждение. Такие люди станут злейшими врагами своих прежних братьев».

Елена Уайт «Великая борьба»

ВСТУПЛЕНИЕ 8

Боль сопровождает приход человека в этот мир.

И это – боль женщины, матери, – физическая боль на одну, которая в большинстве своем завершается радостью разрешения от бремени, первым криком новой жизни.

Уход человека из этого мира тоже сопровождает боль, боль на одного. А завершается огромной, долго не проходящей болью, которую, увы, в равных долях не поделишь на всех: знавших, любивших, привыкших.

Хочется верить, что для ушедшего последняя земная боль окончилась долгожданной вспышкой Света впереди, удивительной свободой и умиротворением – радостью разрешения от бремени жизни.

Мы – земные создания – не в силах прочувствовать этого, мы слишком окованы цепями земного притяжения: родные, близкие, друзья. Идя по жизни, мы лишь можем печальными вехами отмечать даты, разделяющие нашу жизнь на «до» и «после», что и означает жизнь нынешнюю и жизнь минувшую. И всегда минувшая кажется краше, полней, веселей.

«Что было в прошлом, всё прекрасно, а то, что хуже – впереди».

Это оттого, что протекала она рядом с теми, кого сегодня нет рядом.

Прошлое – мертво, а будущее не написано? Нет, – прошлое живёт в нас, а будущее – предопределено.

Мы пытаемся верить в существование более лучшего, совершенного мира, где не грабят в подворотнях, не убивают в подъездах; где друзья не предают. Но вера эта, как дар Божий, дана немногим. Потому попытки эти уверовать – слабое утешение. По крайней мере, пока мы смотрим в тот мир земными глазами. А мы смотрим земными глазами. Ибо человек создан для жизни на земле. Он приспособлен только к её условиям.

Земля – рассадник, трамплин, полигон, если угодно… Судьба человека доказывает это слишком красноречиво. Будто бы мы всё время силимся сбросить с себя эту материальную тюрьму – физическое тело. Но нам не удаётся. Что-то очень сильно связывает нас с этим миром. И очень мешает сделать осознанными попытки, в чём-то разобраться серьёзно. Вначале родители ограничивают, затем общество набрасывает сеть ловушек. А когда человек готов стать самостоятельным, пытается вникать в суть дела, обретает страсть к жизни, – его начинают бить утраты, из-за которых всё меркнет и слабеет. Мы живём, теряя близких и это – самая большая несправедливость. Но мы живём, любя и помня о том, что если раньше они были где-то по одному – конкретному – адресу, то теперь они – всюду и везде, но уже без нас. А мы – без них.

Надо жить, надо верить в то, что наступит момент, который уже не будет подвластен земному притяжению, и мы с ними увидимся вновь. Ибо жизнь у всех оканчивается одинаково – странствием. И в это Странствие отправится всякий.

Жизненный цикл человека отработан до мелочей и никаких случайностей не бывает. И когда вам говорят, что мы – хозяева своей судьбы, не верьте. Всё давным-давно расписано, и не нами.

Но мы, упрямые создания, вновь и вновь идем по прежнему пути.

И каждый человек индивидуально проходит его с неистовством обреченного.

Но мы забываем о том, что чудный дивный мир, нарисованный воображением человека, как дар высших сил, был определен нам здесь, на этой земле. И он не фантастичен, он был уготован для нас изначально – первые поколения представителей человеческой расы жили именно в нем: цветущие сады, пахучие травы, отсутствие одежды. В ней просто не нуждались. Человек был в своем доме. Попробуйте сегодня пуститься в путешествие куда-нибудь на север, или пройтись голым по сибирскому краю зимой. Но ведь всё это – наша земля, наш родной дом. И в этом дому мы чувствуем себя как в осажденной крепости.

Чьими стараниями всё утрачено? Человека же. Первое преступление было совершено не тогда, когда Ева решила вкусить со Древа Познания, а когда Каин убил своего брата Авеля, выясняя, кто главней? То есть, кто более влиятелен и могуществен. И с тех пор человек систематически и методически истребляет себе подобных: он находится в постоянной конфронтации со всеми живыми организмами планеты.

Какие животные, которых мы называем «дикими», подпускают близко к себе человека?.. А почему? От него исходит потенциальная угроза. Эта угроза постоянно подпитывает тёмные силы, которые уже готовы торжествовать свою победу над самым агрессивным существом всех времен и цивилизаций. Его же руками. В его же стремлении к материальному стяжательству, ради которого все средства хороши: убийство, шантаж, подкуп. Десять Заповедей завещаны не нам, а какому-то другому живому организму. Мы забыли о том, что для достойного существования надо совсем чуть-чуть. Но, если судить по накопленному богатству, то многие люди намеряли себе сотни – тысячи жизней.

И теперь, когда везде и всюду поднимается вопрос о гибели мироздания, об уничтожении земли, о победе тёмных сил, здравый рассудок человека должен победить и реставрировать землю: сделать её такой, какой она была когда-то в древности. Надо всего лишь вернуться в несколько тысячелетий назад, и не телом, а сознанием. Надо почувствовать боль земли, ежесекундно истязаемой, насилуемой и уничтожаемой. Надо вернуть ей первоначальный вид. Возможно, все новшества техники, совершенствование приспособлений и механизмов даются нам свыше ради того, чтобы освежить землю, сделать её пригодной для житья и перестать выкачивать из неё жизненные силы.

Надо уважать планету, ведь она – живой организм. Но когда терпение Земли будет переполнено, а вера в эту наглую, нахальную, тупую человеческую расу окончательно потеряется, – тогда жди беды. В принципе, беда давно должна была грянуть, но её приближение сдерживают Подвижники человечества, пророки, мессии, которых мы сажали на кол, распинали на кресте, сжигали на кострах. Они, своими «бредовыми» идеями, бессребреничеством, наивностью и верой отодвигают, замедляют день конца света.

…Но они ещё приходят, они ещё стучатся в наше сознание; они ещё говорят о том, что мы способны противостоять Тьме. Они – это те, кто способен сбрасывать с себя материальное, кто может при земной жизни стать частью духовного мира. Ведь миры связаны и только материя мешает нам общаться с Тем Миром, куда ушли в Странствие наши дорогие и близкие; куда отправится всякий человек. Ведь только там и именно там перед ним откроется возможность искупления, восстановления и обретения Света. Нет никаких наказаний за Той Чертой, даже для самых отъявленных негодяев. У всех есть возможность начать всё с начала. Нет ни ада, ни рая, есть Свет и Тьма; есть возможность выбора: опять и опять, в который раз…

Глава 2. Зрим и прелестен

«Самым страшным были эти вечера, тошные, одинокие, беспросветные. Мы думали, что это будет вечный бой, яростный и победоносный.

Мы считали, что всегда будем сохранять ясные представления о добре и зле, о враге и друге».

А. и Б. Стругацкие «Трудно быть богом»

Новая жизнь постепенно захватывала и даже начинала нравиться.

В редакции я был активен, суетлив, подвижен. Но, когда выходил из стен и погружался в незнакомый шумящий мир, меня охватывало иное чувство.

Город переставал казаться радостным и светлым, как будто с моим появлением здесь что-то изменилось, либо слишком быстро миновала эйфория новизны.

Город внушал опасение, он становился враждебным и подвластным недобру; он был насквозь материальным, то есть злым по самой сути, потому что в материи, созданной из ничего и остающейся ничем, напрочь отсутствует благо.

Город к чему-то готовился. И недаром, ой, недаром на некоторых пятиэтажках, невидимые ещё вчера, но проступившие сегодня, ясно бледнели зловещие слова «легион» и «проклятие». А по городу открыто разъезжала обычная транспортная «Газель», на которой, вверху лобового стекла, багрово алело слово «тьма».

Она была уже здесь. Она скрывалась в подъездах и дворах, в тёмных закоулках, где орудовали бледные наркоманы; она вываливалась наружу с приходом ночи.

Я это чувствовал. И оттого они были особенно мучительны – часы ночного одиночества и бездействия. Когда сон не наступает, а физическая усталость настолько велика, что поддавливает в поясницу и ноги; глаза поневоле смыкаются и ни писать, ни читать – невозможно.

Дом погружается в одинаковую серую тьму, и только сквозь полузадёрнутые шторы пробиваются яркие блики заезжающих во двор машин; да берёзка под самым окном, берёзка, которую посадил мой отец, тихо перекатывает налитые зеленью листья.

К полуночи оживал ресторан, расположенный бок о бок с нашим домом, таранил беспорядочными звуками музыки весь микрорайон.

Из пивного бара в цокольном этаже этого злополучного ресторана, вываливались покурить и оправиться осоловелые люди, их нетрезвые разговоры были тоже слышны далеко.

Шума извне хватало, но одиночество давило железной пятерней, сбросить которую недоставало сил и желания. Я всегда был одиноким волком, хотя и общества не чурался. Но лучше работается и мечтается только вдали от всех.

Такова моя судьба.

Я даже болел так, чтобы никто не заподозрил. Молча, не по-детски переносил температуру, кашель, головные боли. В худшем случае уходил к бабе Моте (маме отца), и отлеживался в одной из комнат её огромного дома. Бабушка приходила чёрной тенью, принося очередной отвар или настойку, молча уходила.

Всё дело в том, что я с раннего детства невзлюбил недуги и…хворых людей.

Толчком этому чувству послужила мама, которая всё время «болела». Не стану утверждать, что она притворялась – работа сельского учителя нервная и сложная. Но наш дом детства был самым тихим в посёлке: мы никогда не прибавляли громкость радио и телевизора выше планки обозначенной мамой (болит голова), пластинки тоже слушали на тихом звуке (мама спит, она устала), к нам очень редко приходили гости и друзья…

Мама «болела» всё моё детство.

Я устал бояться за её жизнь и здоровье, устал от вечной тишины в доме, устал оттого, что не могу пригласить к себе приятелей.

И я просто возненавидел и болезни, и вечно больных людей.

О том, какова мама стала в старости, говорить не буду. Скажу одно: вечно здоровая больная, изводящая всех разговорами о недугах и способах лечения. И ещё, как это ни прискорбно, но именно на примере своей матери я отчетливо понял, как безобразна, навязчива и безжалостна старость.

Я дал себе слово, что у меня дом будет совсем иным.

Я дал слово: никогда не болеть. А если и случится, то болеть так, чтобы никого этим не обременять.

_________________________

Одиночество… Мы с ним – старые приятели.

Что же теперь мешало мне встряхнуться и вспомнить, что совсем недалеко живет Вадим, у которого полна квартира гостей, там весело и мне будут рады в любое время; что Юра Новосёлов всегда откроет двери и одарит душевной беседой; что хлебосольный дом сестры – это и мой дом.

Но за всем этим бурлением, весельем и многолюдством скрывалось то, о чем все они мои родные и близкие не подозревали. А мне открылось. Я ведал, как непрочен и хрупок мир, и его благополучие – только кажущееся. Стоит чаше весов качнуться в любую сторону и всё станет прахом.

Я уже думал, что действовать необходимо во имя сохранения мира целым и невредимым, что бездействие – преступно.

Я распалялся от собственных мыслей, но охлаждал мою пылкость один-единственный вопрос: как действовать?..

В городе были люди наделенные Знанием, облеченные полномочиями, имеющие полный доступ к материальным и физическим ресурсам. Меня кто-то контролировал, считал шаги, повторял слова. И это придавало сил держаться достойно и не сотворить какую-нибудь глупость.

Держаться достойно приходилось всегда, везде и во всём. Это порядком усложняло жизнь, но в то же время делало её более занимательной.

И думалось: совсем ведь немного надо, чтобы оставаться настоящим человеком, соблюдай два условия: говори и думай, что тебя слышит весь мир; делай и думай, что тебя видит весь мир.

Наконец, меня оберегали. Вспомнилось, спустя пару месяцев после приезда, уже набранный различных впечатлений, поражённый количеством незнакомых людей, среди которых легко затеряться, я слегка расслабился, и впервые мне показалось: всё, эксперименты закончились.

Но мне быстренько дали понять, что я ошибаюсь, что Судьба уже установила на мне свой знак и я – в числе меченых.

Значит, о спокойной, обычной человеческой жизни следует позабыть, и чем быстрей, тем лучше. Нет её теперь для меня, и уже никогда не будет.

_________________________

Это произошло в один из очень спокойных июньских вечеров, когда кажется, что сама нега спускается с небес на грешную землю, чтобы дать людям хоть немного отдохновения и покоя.

…Мне надо было поговорить с ветераном войны для обширного интервью к 22 июня. Договорившись по телефону, я дождался назначенного времени и отправился искать по адресу. Новые названия улиц сбивали с толку, сами астанчане порой не могли помочь отыскать необходимую. Так я ходил от дома к дому, выспрашивая прохожих, пока не оказался в неведомом месте.

Пройдя еще пару дворов, понял, что окончательно потерял ориентиры и надо бы выбираться на «караванные пути».

Пошел наугад в «ту» сторону и оказался в тупике. Чистый асфальт под ногами, высокие бетонные стены по сторонам, позади – глухо – единственный проход, куда надо было вновь возвращаться, – светил фонарными столбами. Потом заметил, что два фонаря начали стремительно расти в размерах и приближаться ко мне в виде огромного черного джипа. Я замер, ожидая, что он затормозит…Едва успел отскочить в бок, благо пространство позволяло.

Взвизгнули тормоза. Я всё еще стоял, держась за стену.

Джип тронулся назад и – вновь на меня. Я увернулся. Он затормозил.

Я рванулся в сторону выхода.

Джип стремительно нёсся за мной – кормой вперёд, нацеливаясь и чего-то выжидая. Он ревел как танк в стремительной атаке смертного боя. Тогда я совершил «олимпийский» рывок и успел забежать за первый столб у выхода. Внедорожник вовремя не затормозил. Удар. Звуки разбитого стекла и затихающего мотора.

В мою сторону спешил наряд полиции.

– Что у вас здесь происходит?

Я не успел отдышаться, но, указав в сторону джипа, сказал:

– Он пытался меня задавить…

Полицейские выхватили оружие.

– Немедленно выходи из машины! – прозвучала команда.

Дверь открывалась с трудом. Из неё, подняв руки и дрожа всем телом, вышел человек средних лет.

В участке, пока шла запись показаний, я внимательно разглядел напавшего. Он сидел, устало прикрыв глаза, и судорожно подергиваясь. Память на лица у меня почти фотографическая и могу с уверенностью сказать: не видел, не знаю.

Это был высокий (гораздо выше меня) человек, с длинными сильными руками. На его правой щеке небольшим серпиком выделялся багровый шрам; волосы белесые с медным оттенком; глаза карие. Он, словно очнувшись, потерянно озирался по сторонам, не понимая, что происходит.

Я ему верил, он и в самом деле ничего не понимает…

Полицейским сказал, что никакого заявления подавать не буду, не было никакой «попытки наезда».

_________________________

Происшествие это не то чтобы напугало меня, но озадачило, я воспринял его как знак, но несколько дней ходил сам не свой. Признайтесь, мало приятного в том, что тебя хотят переехать самодвижущейся тонной.

А потом у меня пропал сон, хотя нынешнее состояние бессонницы отличалось от прежнего: ничего не болело, я нормально соображал; утром бывал даже бодр. Ходил на работу, писал на заданные темы, уставал. Но, возвратясь домой, опять не мог заснуть. Конечно, нервы, нервы.

Уже полгода я живу в столице какой-то непонятной, ожидающей жизнью. Вот что-то случится, вот меня позовут, вот-вот я окажусь в самом эпицентре борьбы за человечество. Но вместо этого…

Я слышал, самая тяжкая пытка – бессонницей. Теперь верю. Во время таких невольных ночных бдений, что только не передумаешь. И мысли приходят различные.

Я работал и получал нормальные деньги. Расплатившись с долгами, чувствовал себя почти сносно: не давило. Я уже изрядно отдохнул от горняцкого городка, из которого всё время порывался уехать. Уехал. Что дальше?

Но ведь там всё было для чего-то, всё во имя чего-то. Чего? Человеческой же сути. А она – примитивна. Кто сказал? Володя Гаах – литературный редактор газеты. Пришел как-то на работу выпивши, и начал истолковывать своё отношение к человеку.

Я вспомнил почти дословно.

Но не это главное. Сюрприз заключался в конце.

– Я таскаю по земле эти кости, мясо, кровь…Какая гадость! И внутри меня происходят процессы, которые вынуждают разрабатывать немыслимые средства и лекарства, дабы их укротить.

Володя стал в позу оракула и пытался говорить членораздельно. Слабо получалось. Иногда давал петуха, и слушать было забавно.

– Всё на земле посвящено этому: здания, сооружения, механизмы. Всё для укрощения, притушения, удовлетворения. Люди своей скотской сущностью покрыли все, заслонили небо и даже придумали аппараты, чтобы выносить весь этот человеческий мусор на околоземную орбиту.

Он хохотнул.

– Дураки! Как будто нет другого способа общения с внеземным разумом.

Он хохотнул ещё раз:

– Идиоты! Вы не находите?

– Ещё как, – согласился я.

– А сколько, по пропорциям, в его громаднокилограммовой сущности занимает матрица мозга? – спросил он, качнувшись.

– А в вашей? – осведомился я, оторвавшись от компьютера. – Вы по-другому устроены?

– Всё по-другому, – насупив брови, грозно отвечал Гаах. – Всё перевёрнуто с ног на голову. Представляете, они – эти козлы, даже понятие смерти извратили донельзя. Злая, косматая старуха с идиотской косой. Бред сивого учёного!

Он немного помолчал, собираясь с духом.

– А если это – великолепная, стройная и очень сексуальная деваха, с который ты уходишь – заметьте – добровольно, куда угодно, лишь бы подальше от всей этой дряни. Проще говоря, она должна быть такой, какую заслужил каждый, или придумал по деяниям своим. Вот вы, – он вперил в меня хитрые глаза, – какой ждёте?

– Мне более приятен второй вариант, – ответил я серьезно. – Но, с другой стороны, я никуда не спешу.

– Да, у вас – дела, – ответил Гаах рассеянно, – вы всё время сидите, готовитесь и ждёте…Ожидаете, когда вас позовут. Успокойтесь, вас обязательно позовут.

Поначалу я даже ничего не понял, но потом услышал, что голос Володи стал совершенно другим – трезвым и бесстрастным.

– Ибо, Дети Света и силы Тьмы навсегда останутся врагами, – закончил он, почти хрипя. – А пока они остаются врагами, такие как вы – необходимы…

– Владимир Федорович! – воскликнул я поражённо. – Что вы только что сказали?

– Я? – он пьяно икнул. – Про что? А… Так вот в нашей, подчёркиваю, нашей сущности… Если вам так угодней.

В уста любого человека можно вложить всё.

Володя не вспомнил последних слов даже после того, как я сбегал в магазин за чекушкой.

На открытии одной из многочисленных фотовыставок в Российском центре науки и культуры Вадим подошел ко мне с эффектной брюнеткой, с причёской «под Клеопатру».

– Позволь, старче, познакомить тебя с Тамарой Никоновой. Она – поэтесса, автор нескольких книг, в том числе и для детей, и крутая бизнес-леди.

– Здравствуйте, я о вас уже слышала.

«Поэтесса» улыбнулась.

– Вот Штерн все уши прожужжал.

Ей поклонился, Вадиму пожал руку.

– Знаете, времени нет, но сегодня пришлось сюда прийти, – продолжила она непринужденно, – мы скоро будем проводить здесь своё мероприятие и вас пригласим. Вы в «Вечерке» трудитесь? Я тоже там начинала.

Я не преминул поинтересоваться.

– Неужели? И сумели так быстро подняться?

Вадиму был неинтересен обмен любезностями.

– Пойду пива попью, – сказал он, немного поскучав, – а вы пообщайтесь.

С Никоновой я сам просил познакомить. Слухи о её деятельности и стихах ходили самые различные. Она слыла за мецената – спонсировала издание какого-то номера журнала «Нива», содержала литературное объединение «Гармония», была элегантна и красива. Добавлю, не по годам.

– Просила же не называть меня «поэтессой», – скривилась она, провожая Вадима взглядом. – Но Штерн неисправим.

– Простите, ничего плохого в этом слове не нахожу, – заступился я за друга. – Напротив, не понимаю, когда женщину называют «поэтом». Это слово мужского рода. Да и не бывает женщин-поэтов.

– Не буду спорить пока, – согласилась Никонова. – Вы правы, если не брать во внимание…

– Сафо, Цветаеву, Ахматову? – подхватил я. – Первая, правда, гораздо меньше известна широкому кругу…Но они ведь тоже – вначале женщины, а потом – всё остальное.

– Вадим просто терпеть не может моих стихов и считает меня графоманкой. Вот в чём дело! – возмущённо сказала Никонова.

– Но вы же делаете своё дело, печатаете книги, вот и продолжайте. Вы ж бизнес-леди, а вам никто не указ, – пытался я подбодрить, но чувствовал, что бесполезно.

Оказывается, мой друг, без напечатанных книг, да и практически не имея журнальных публикаций, продолжал оставаться авторитетным критиком. Если к его словам прислушиваются такие как Никонова, у Штерна дела неплохи.

– В бизнесе – да, но в литературе… В принципе, не это главное, – приятно улыбнулась Никонова. – В жизни ведь столько позитивного. Не правда ли?

– Позитивного? – переспросил я. – Это по-русски значит «хорошего»?

– Именно, – согласилась она, не заметив иронии. – И чудесного, и даже загадочного. Словом, солнечного. А негативно, значит, темно.

Таинственно было это сказано, очень таинственно.

В ответ я поблагодарил и поинтересовался:

– Например?..

– Например, вы в курсе, что все мы, – она резко понизила голос, – не с этой планеты?

– Да что вы говорите!

– Да, именно. Я, например, из созвездия Плеяды.

– А здесь как?

– Миссия.

– А я откуда?

– Тоже откуда-то оттуда, – она подняла глаза кверху и вдруг посерьёзнела.

– Не будем об этом говорить вот так вскользь, походя.

– Согласен с вами.

– Давайте переменим тему, – предложила она. – Я сейчас не расположена…

– Давайте.

– Вадим говорил, что вы учились в Литературном?

– Да, имел такое счастье. Но до Москвы оттрубил два года здесь на филфаке.

– А я его окончила, – вздохнула Никонова. – Хорошее было время.

– А что ж так грустно?

– Так оно прошло.

Мы рассмеялись.

Поговорили о стихах, изданных книгах, состоянии литературы в стране. Она была умна, имела чёткие суждения и давала точные формулировки. Но порой её эмоциональные всплески были подозрительны.

– А ведь вы в этом городе не просто так? – вдруг спросила она. – Наверняка, ждёте чего-то.

– Да как вам сказать, – промямлил я в ответ, не зная, как реагировать.

– Хочу привлечь вас к работе нашего творческого объединения «Гармония», – заявила Никонова решительно. – Вы нам подходите.

– Спасибо.

– Мы собираемся по субботам у меня в офисе. Это недалеко. Людей ходит много. Есть поэты, прозаики, художники.

Далее она опять снизила голос и наклонилась к моему уху.

– И даже контактёры.

Заметив мой недоверчивый взгляд, добавила.

– Да-да, их у нас много. Все – люди неординарные. Так что приходите, вам будет интересно. И кое-что вам, наконец-то, откроется.

– Спасибо, – заверил я, – обязательно приду. – Надеюсь, я не ошибаюсь?

– Нет, вы не ошибаетесь, – ответила она твёрдо и уверенно. Но вдруг смягчилась и добавила с улыбкой:

– Но мне бы хотелось увидеться с вами раньше субботы. Созрела мысль о необходимости ввести вас сразу в члены правления.

Меня, признаться, удивило такое стремительное «продвижение по службе».

– Обсудим перспективные планы работы объединения завтра вечером в холле отеля «Континенталь». Вы сможете?

– Безусловно.

Она удовлетворенно кивнула головой.

Потом сунула мне визитку и ушла.

– Извините, необходимость, меня ждут в объединении «Байтерек».

Мне показалось, что я становлюсь ближе к чему-то.

Загадка была во всей этой женщине: загадочны глаза, спрятанные за тёмными стеклами очков в дорогой оправе; загадочна одежда – длинная юбка и блузка чёрного цвета с вплетенными золотыми нитями. Голос её был тоже загадочен.

Всё было интересным и привлекательным. Жизнь вмиг преобразилась и блеснул в ней огонёк надежды – непонятно на что, неизвестно зачем.

Бывают же люди, которые иногда освещают нам серые будни: одни совсем коротко, другие дольше. Кто-то на мгновение блеснет мыльным пузырем на солнце и лопнет, но жить-то на это мгновение становится веселей.

_________________________

Следующим вечером мы встретились в огромном холле отеля. Играла живая музыка – скрипка и фортепиано, было много людей, они увлечённо беседовали, пуская клубы табачного дыма. «Видно вся деловая Астана здесь назначает встречи», – подумалось тогда.

Никонова была подчеркнуто красива. Видимо, она немало времени проводила у зеркала, чтобы справляться с проблемами, которые преподносит возраст. И справлялась неплохо.

Одета всё в те же сумеречные тона, она подошла неожиданно и села напротив. Официантки её знали, потому сразу приняли заказ.

Я заёрзал на месте.

– Не волнуйтесь, – угадала она мои мысли, – плачу я, так как вас пригласила. И потом, я – состоятельная женщина, которая может себе позволить маленькие прихоти.

– Вы ставите меня в неловкое положение.

– Ничего подобного, в неловкое положение нас ставит судьба, которая, впрочем, у каждого своя.

– Вы верите в судьбу?

– Скорее, в предназначение. У каждого – своё, и скрыться, деться, убежать – невозможно.

– Что же прикажете делать?

– А ничего… Готовиться к смерти. Все мы находимся на этом пути и, философствуя, учимся умирать.

– Спасибо за урок, Тамара, но я знаком с речами Цицерона и «Опытами» Монтеня.

– Я сразу поняла, вы – неординарный человек.

– Всякий идиот может начитаться Монтеня и цитировать направо и налево. Считаю, что это не есть признак неординарности.

– Не скажите, – задумчиво ответила Никонова и стала вытаскивать из сумки книжки. Три штуки, одна за одной.

– Я вам подписала свои опыты, хочу, чтобы вы с ними ознакомились и вынесли своё суждение. Например, Штерн говорит, что я испорченная богачка и издавать книги мне позволяют только деньги, которые я, кстати, зарабатываю сама. Надеюсь, вы мне свою книгу подарите?

– Спасибо, непременно прочту, – ответил я с благодарностью. – Насчет моей книги – обязательно… Просто с собой нету.

Мне было неловко. Не розданная часть тиража моей книжки находилась в горняцком городке, я о ней не вспоминал. Как оказалось, напрасно. Здесь это было наподобие визитной карточки поэта. И неважно, какая она: есть книга, вот и ладненько…

– Вы говорили о планах?

– Планы подождут. В первое наше знакомство вас шокировало моё признание?

– Какое?

– Насчет того, что все мы из других миров.

– Признаться, да. Неожиданно…

– Подумали, сумасшедшая тётка?

– Скорее, оригинальная.

– Но это – правда.

– Что?

– Что все мы из других миров.

– Хорошо, – согласился я, – допустим. А здесь зачем?

– С единственной целью помочь добру победить зло.

– Каким же образом?

– Надо делать побольше добрых дел: помогать неимущим, поддерживать слабых, содействовать прогрессу.

– То есть пытаться менять судьбу отдельных людей? А как же общество в целом? Как же первопричинные истоки добра и зла, живущие и поныне?

– А как насчёт современных верований?

– Какое хорошее слово вы применили – верований! Вы имеете в виду иммортологию, уфологию и тому подобное?

– И это знает! – вскликнула Тамара. – Ну-ну, мне уже интересно…

– Дело в том, что совсем недавно я опубликовал статью об этом в «Вечерке», могу немного процитировать, если угодно.

– Это чуть позже, – ответила Никонова, и быстро переспросила, – а как насчёт истинного знания? – и посмотрела испытывающе.

– Боюсь, что никак, – ответил я, смутившись и почти догадываясь, о чём идёт речь.

– В субботу, в моем офисе, – таинственно прошептала она. – Вам кое-что откроется.

«Да, эта женщина – бездна всего», думал я по пути домой. Но как-то не так представлялись мне Координаторы – люди, облеченные Знанием. Она симпатичная женщина, но у неё черные глаза и общаться с ней трудновато, уж очень непререкаема. Возможно, у них такой стиль общения».

Но в субботу на заседание «Гармонии» я пошёл, жаждая для себя открытий, благодаря которым жизнь моя нынешняя перестанет быть такой томительной. «Возможно, она – из Них».

Но на этот раз от Истины я был как нельзя дальше.

Много раз задавал и задаю себе один и тот же вопрос.

Берёзка вдалеке – это Истина, или берёзка?

Что изрекает стоящий со мной рядом человек: Истину или ересь? Хотя, по признанию ученого-протестанта Рассела: «Ересь никогда не торжествует. Почему? Смею сказать, если ересь восторжествует, никто не дерзнет её назвать ересью».

Моё нынешнее состояние – это поиски Истины, или бесконечная жажда воспалённого ума? Но воспалённого, значит, больного. Я болен, или просто жажду чего-то?… Нет ответа. Скорее всего – это одно и то же.

Я пришёл на собрание «Гармонии», немного опоздав, добираться пришлось долго. «Рядом» – оказалось на краю города, в районе ТЭЦ-2. Но это ладно… Когда вошёл, увидел человек двадцать, более чем пожилого возраста, сидевших, запрокинув голову и закрыв глаза.

Во главе стола находилась сама блестящая хозяйка, в точно такой же позе, но она что-то говорила, остальные слушали.

Оказалось, именно в это время по субботам у неё налажен канал связи с Космосом. Причем, передают прямо в мозг, но с условием, что Никонова доведёт всё широкой общественности. Широкой общественностью в данном случае были слушатели «философского отделения».

«… и да снизойдет на вас милость Вечного неба и откроются его великие откровения, – пророчествовала Никонова. – Ибо мы уже стоим на пороге Эпохи Гармонии, когда всё будет решаться только силой ума. Она уже близко, она уже рядом».

Должен сказать, что подобное я слышал много раз, в нескольких вариациях, в исполнении разных людей. Это – набор фраз, этакая смесь Библейских изречений с языческой лихостью. И всё всегда заканчивается одним и тем же – «грядет время вечной гармонии» и тому подобное. Говорить такие люди обожают, впадают в экстаз от того, что их кто-то слушает, но делать чего-то ради всеобщих идеалов они не в состоянии.

Закончив сеанс, Никонова посмотрела в окно и спросила Азата – маленького вертлявого художника:

– Что-то нынче облаков не видно. Это ты постарался?

– Да, – с радостью согласился тот, – вы ж с утра давали задание.

После «заседания» я спросил Азата, в самом ли деле он разогнал облака.

– Что ж вы хотите? – хохотнул он. – Если Никонова просит – вывернись, а сделай.

– Что вы натворили? Поля недополучат влаги, птичкам клевать станет нечего и равновесие в природе нарушится.

Он посмотрел недоверчиво и засмеялся.

– Шутить изволите?

– Конечно, – ответил я беспечно. – Скажите, Азат, вы в самом деле написали картину, которую назвали «Матерь Мира»?

– Написал.

– А как же с названием?

– Что?

– Ну, у некоего Рериха есть монументальная композиция Царицы Небесной – Матери Мира.

– Знаю, – ответил он скромно. – Но я продолжил образ, углубил его и…

– А образа Майтрейи на фоне снежных вершин Гималаев вы не продолжили? – перебил я художника.

– Пытаюсь.

_________________________

…Несомненно, она верила в доброе и хорошее, ожидала наступления Всеобщей Гармонии, ради которой была готова на всё.

Я не собираюсь комментировать духовного опыта Тамары Никоновой – это абсолютно другая область, недоступная моему восприятию. Раз есть «контакты», должны быть и «контактёры». Её слова несут положительное начало? Возможно. Остается невыясненным вопрос, в чьём ведении находится Глобальное информационное поле Земли?..

Меня разочаровало лишь то, что она не Координатор, мне же этого почему-то хотелось. Но Тамара Васильевна была из немногих в столице, которые что-то делали для объединения всей пишущей, рисующей, музицирующей братии. В принципе, никому не нужной. Она устраивала благотворительные вечера, материально поддерживала талантливых людей… Тоже миссия.

Мы сделались добрыми друзьями.

И это было неким исключением из правил, которые я сам для себя определил в Астане. И одно из них обозначало осторожность в новых знакомствах. Даже если и приходилось с кем-то сталкиваться по необходимости, научился вовремя такие связи обрывать, не доводя до «дружеских».

Но должен и заметить, что иногда получалось, иногда не очень.

Вообще, у меня есть основательные подозрения полагать, что текущая жизнь меня мало чему учит. Или я плохо учусь?

Я любил приходить сюда в этот скромный дом, сложенный из красного кирпича, на одной из бывших окраин стремительно растущей столицы. Расположенный среди таких же невзрачных построек, на которые уже со всех сторон наступали высотные дома, он пока сохранял всю невозмутимость и прелесть провинции.

Здесь было тихо. Лениво прегавкивались собаки. Казалось, в самом воздухе висит спокойствие и отдалённость от прочего суетного мира.

Протестантский приход выдавал только большой крест на крыше.

Новосёлов, по-нынешнему «ваше преподобие», вышел навстречу.

– Ну, заходи-заходи, представитель продажной прессы, – сказал он, улыбаясь во всё широкое лицо.

– Здравствуйте, ваше благородие.

Я всё время «путал» его титулы.

Нас связывали давние, со времен пединститута, дружеские отношения.

Он был старше, опытнее, умнее.

Тогда, в далеком семьдесят шестом, большинство пришло поступать в пединститут зелёными пацанами, а он – в десантском голубом берете, увешанный значками и аксельбантами.

Первый семестр я жил на квартире у земляков в поселке ДЭУ-2, а родительский дом Новосёлова находился рядом.

Я почитал Юрия за старшего брата.

Потом судьба разбросала нас.

Говорили, что он запил, что по пьянке совершил жуткое преступление… Словом, несколько лет у меня не было о нём достоверных сведений. Но, когда я поселился в городке горняков, он был первым, кто приехал меня навестить. И я сразу заметил, что у Юры в самом деле многое не в порядке.

Позже Вадим сообщил, что Новосёлов стал протестантским священником и в короткий срок даже вышел в религиозные «чины».

Насчет «чинов» я не удивился. Человек с таким мощным интеллектом проявит себя в любом деле.

Подвергать анализу всё и вся, быть в курсе основных мировых проблем, новинок искусства и литературы, обо всём иметь собственное суждение, – таким я помнил Юрия Тимофеевича Новосёлова.

Меня всегда поражал, а теперь поразил с новой силой его изощрённый ум, усиленный вновь приобретёнными теологическими знаниями. Казалось, теперь он в курсе дел и событий не только этого света.

По приезду в столицу мы созвонились и встретились в общине, пастором которой он являлся.

С тех пор я сделался здесь частым гостем. Но сегодня пришел сюда – по поводу…Мне надо было поделиться с Юрием содержанием сна, который приснился накануне: он был непонятным, а потому тревожным.

Вначале не мог разговориться – мямлил и спотыкался, но Юра категорически заявил:

– Давай так, ты рассказываешь всё и очень подробно, я слушаю. Потом станем рассуждать и прикидывать.

Воодушевленный дружеским пинком, я заговорил ровнее, вдохновеннее.

…Это была пятая подряд бессонная ночь. Заснуть я уже не пытался, но всё равно лежал в темноте, давая отдохнуть хотя бы глазам, и тайно надеясь, что «повезёт».

И кто-то надо мной сжалился, я стал постепенно погружаться в сплошную чёрную бездну.

… в кромешной этой темноте стали проклёвываться малые и большие светящиеся точки – звёзды.

– Ты что не слышишь? – раздался прямо в ушах требовательный и властный женский голос.

– Слышу, – ответил я сонно. – А что случилось?

– Только сообщили, что на Марсе прослеживается движение огромных огненных смерчей, гуляют по поверхности, как у себя дома. Надо подойти ближе и посмотреть. Так что, разворачивай машину!

Я сидел за пультом управления небольшого космического аппарата, вроде челнока, рядом со мной находилась женщина – командир, лица которой я не видел. Кроме того, что это было необычно и так походило на правду, я вдруг ощутил себя причастным к большому, нужному делу. И меня увлекала роль пилота, которую, оказывается, я выполнял с достаточным умением и навыками. Я легко управлял и наслаждался видами разноцветных всполохов за иллюминатором.

– Внимание, Марс на подходе, – послышалось в наушниках.

Впереди по курсу появился шар средних размеров, рядом с которым вращалось несколько спутников. С небольшими перерывами по планете прокатились две внушительные волны огня.

– Это ничего, – оторвал меня голос от восхищенного созерцания. – Вполне допустимо. Пошли дальше. Времени маловато, а мне еще необходимо кое-что успеть тебе показать. Скорость максимальная, курс – четыре.

Я пощелкал тумблерами, понажимал кнопки и аппарат стал крениться набок, выбирая направление.

Некоторое время слышалось только монотонное гудение.

Разноцветье и ослепляющее сияние космоса стало постепенно меркнуть, гаснуть и – сменилось полной чернотой.

Потом мы будто начали взбираться выше, стало светлее, обозначились контуры огромных зубчатых гор.

Это была небольшая планета, в самом центре которой находилось единственное здание.

Поначалу было непонятно, что здание, оно просто походило на огороженное пространство.

Катер маленькой мухой пролетел по коридорам и галереям и оказался в зале.

Но это была еще не зала.

Позже, вспоминая и анализируя сон, запомнившийся четко и ясно, я понял, что побывал в Небесном Храме, который имеет форму квадрата, разбитого на три части: одна половина разделенная, другая – сплошная.

Вначале мы облетели первую, ничего примечательного здесь не наблюдалось. Потом через широкий коридор, в стенах которого пчелиными сотами находилось множество дверей, выпорхнули в Основное Помещение.

Здесь я потерялся совершенно. Оно было неслыханных размеров. Но, даже употребив слово «неслыханных», скажу очень мало. Мне просто не с чем сравнить. Про подобные сооружения я никогда не читал и ничего похожего не видел даже в масштабных кинопроектах.

Противоположной стены, дабы с чем-то сопоставлять ширину, видно не было, верхнего купола тоже, но я четко осознавал, что это – помещение, более того – Храм. Его назначение стало ясным после того, как мы подлетели к середине стены, и я увидел на ней огромную скульптуру человека. Но это был Человек Совершенный. Скорее всего, это был Господь Бог.

Каждая чёрточка Его фигуры, каждая деталь одеяния были безупречны, они были живыми. Каким благородным, мужественным и отеческим виделось Его лицо. Но лица я не запомнил, а выражение вижу и сейчас, стоит только закрыть глаза: сострадание и печаль его наполняли. А само изображение – скульптура, или как еще назвать, и было тем колоссальным источником, который питал всё вокруг Любовью и Светом.

Я долго смотрел, пытаясь вобрать в себя хоть что-то, унести с собой в памяти хоть малую частичку этого образа…

Одна из действительно знающих особ впоследствии так растолковывала сон:

«…это факт духовного продвижения. Ты очень нуждаясь в понимании и благословении, не можешь получить его здесь, в рамках земной обыденности. Но мучительно думаешь об этом, ищешь выхода, воздействия, открытия. А раз ты обозначил целительство, как духовный подвиг каждого грешного человека, тебе даются целительские сеансы через подсознание».

Потом я ходил везде и всюду, не встречая запретов, смотрел на другие изображения и картины, из которых не удалось ничего запомнить. Осталось только общее впечатление, что всё здесь – безупречно.

Фигуры нескольких человек, передвигавшиеся по коридорам и основной зале, я тоже успел заметить. Но они не заботили, не пугали. Я твердо знал: здесь только Вера, Добро, Справедливость.

Потом услышал голос своей «начальницы»:

– Сейчас рядом пройдёт Святая Елена, поговори с Ней.

Навстречу шла полупрозрачная фигура в сером облачении, снизу доверху расшитом двумя параллельными золотыми линиями.

– Матушка, – обратился я к ней, робея, но без боязни, – дозвольте с Вами поговорить?

– Да, – тихо ответила Она. – Говорите.

– Жизнь у меня временами беспорядочная, неухоженная и никчёмная.

И замолчал, внутренне дрожа.

– Что ещё вас тяготит? – также тихо, но внятно спросила Святая Елена.

– Спина болит который год подряд и не перестает, – стал говорить я дальше и попросил: – Благословите, чтобы не болела?

– Благословляю, – сказала она и повела рукой, колебля воздух.

Потрясённый, я подошёл к своему поводырю-командиру и сказал:

– Госпожа, прежде чем улетать, разрешите взять видеоаппаратуру и запечатлеть всю эту дивную красоту?

Она разрешила.

Я пошел брать.

И проснулся.

Долго сидел, не в силах понять, жив или нет.

Затем отошел немного в сторону и посмотрел: по моим расчетам, на диване должно было лежать моё неподвижное тело…

_________________________

…«Его преподобие» мой друг Юрий Новосёлов в задумчивости чертил на листке бумаги геометрические фигуры.

– Это всё? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – Юра, прошло несколько дней, а спина у меня не болит. Она всю жизнь болела, с тех пор как я бросил заниматься акробатикой. А сейчас не болит. Это первое. Второе. Я не понимаю смысла и значения подобного сна.

– Я думаю, здесь и не надо искать скрытого смысла, – сказал Юрий, – либо иносказания. Тебя привели, показали, позволили запомнить; тебя излечили… Теперь выбирай.

– У меня есть право выбора?

– Все мы в Божьем провидении определены: одни к злу и греху, другие – к добру и спасению. Но первоначально человек имеет равные возможности для совершения выбора. Нас никто не принуждает избирать добродетельный или греховный способ поведения…

– Слушай, Новосёлов, прекращай говорить по-написанному, – прервал я его излияния. – Я обо всем этом читал. И честно говоря, никогда не понимал, почему человек должен делать какой-либо выбор. Почему мы не имеем права просто жить? Почему не можем просто содержать семью и не помышлять о всяких там грандиозных битвах?

– Потому что идёт война, – ответил Юрий, – и никто не имеет права отказываться от призыва в армию.

– При нынешних способах отмазки, воевать пойдут старые, увечные и безродные!

– При нынешних способах баталий, – в тон мне сказал Новосёлов, – воевать надо мозгами, а не в рукопашной схватке. Слушай, это прописные истины и не знаю, почему я должен их тебе повторять. Ты ж – грамотный человек. Книжки пишешь… Тогда тебе ещё одна прописная истина. Жизнь наша – это никогда не прекращающаяся работа: физическая, умственная, внутренних органов. К числу подобных вечных работ надо отнести и то, что мы везде и всюду искушаемы тёмными силами, которые и заставляют нас подвергать сомнению всё, вместо того, чтобы просто верить.

– А если не получается просто верить? – спросил я, негодуя на друга. – Если воспитали нас в полном отрицании Бога? Если с детства внушали, что нет ничего такого? И вся эта скверна на душе до сих пор осталась: нет ничего. Попробуй, скажи детскому сознанию, что есть. Оно воспротивится, или просто взорвётся.

– У тебя не взорвалось? – спросил Новоселов. – Или взрывается?

– Да, периодически, – ответил я и похлопал по карманам в поисках сигарет.

Я знал, здесь не курят, просто привычка.

– Теперь скажи, только спокойно, – сказал его преподобие. – Тебя ведь не сразу привели в Небесный Храм? До этого тебе показывали нечто другое?

Я содрогнулся, вспоминая, нет, не раскалённые сковородки и языки адского пламени: чёрную землю, полное запустение; цепочки отчаявшихся людей, идущих в никуда…

– Показывали, Юра, показывали.

– Сидишь сейчас весь на нервах, – продолжил Новоселов. – А не надо бы. Верить надо.

– Верить? – переспросил я. – А как? Я мог бы тебе сейчас художественно описать, как я верю в Господа. И Библию читаю и молитвы знаю наизусть. Чего ещё? Но не могу я, подобно сотням вдруг уверовавшим, врать на эту тему.

– Они тоже не врут, а пытаются верить, – сказал Новоселов. – Что им делать прикажешь?

– Юра, я тоже пытаюсь, но пока не могу, а врать не желаю.

– Тогда переставай питать темноту выхлопами своей энергии. Стань добрее, терпимее. Зудит в тебе неведомая злость, ненависть, всё тебя раздражает, ты не желаешь видеть и слышать даже родных и близких, – найди в себе силы, прояви истинное мужество, дай себе секунду, чтобы подумать: я – искушаем. И отступит от тебя негатив. И хватит тебе этой секунды. И станет она бесценной. И не будешь ты питать тьму своей дурной энергией… Простые же истины.

– Ты думаешь? – переспросил я. – А тебя, Юра, тоже в своё время призвали в эту армию?

– Я сделал свой выбор, – ответил он. – Хотя мне тоже хотелось просто жить. Видишь ли, земля – территория тьмы, она сплошь материальна. Поэтому мы и пытаемся осветить её храмами, развеять звучанием колоколов. Отчасти помогает. Но только отчасти. Но нынешнее древнее зло уже не страшится распятия, оно может принимать любой облик и соседствовать с любой сутью. Оно в каждом конкретном человеке стремится задержать наступление Царства Божьего.

Он строго поглядел и добавил.

– Борьба, друг мой, идет за отдельные человеческие души.

Потом опять склонился над листком бумаги и сделал несколько решительных штрихов.

– Видишь? Круг – земля. Светлая сторона, тёмная сторона. Ты её трогаешь, она в ответ пружинит. Короче, каждое действие рождает противодействие.

И, заметив мой недоверчивый взгляд, почти равнодушно добавил.

– Обычные рекомендации. А насчет остального – жди, тебя призовут.

– Юра, я – простой человек…

– Слышал я уже! – перебил меня Новоселов. – Ты владеешь Словом. А Слово – оружие.

– Неужели всё дело в творчестве?

– А ты как думал? Тебе Дар не просто дан, а во имя чего-то…

– Скажи, Юра, а все мои, мягко говоря, приключения по жизни, это и есть расплата за дар?

– Можно и так, – ответил он просто. – Дорого достается, да? О твоих «смертях» могу сказать следующее: должен был ты умереть и команду на это дали, но потом или произошел сбой в программе, или решили, что ты ещё здесь необходим… Так думается. А раз ты оставлен, распорядись своим Даром, как полагается. И помни, если где-то зло поднимает голову в большом масштабе, значит, кто-то не доработал. Так будем дорабатывать везде и всюду. И прошу тебя, будь осторожней. Ибо тьма может нагрянуть внезапно. Это я тебе говорю как священник.

Я махнул рукой.

– Как быть осторожней? Чем защищаться?

– Будто бы не знаешь, – сказал Новоселов скептически. – Ведь знаешь. Ты уже даже человека пытался защитить подобным образом… Так знай, ты его и защитил. Божьим Словом! Иной защиты нет. Правда, защищение это прошло впустую…

Я вопросительно посмотрел на его преподобие, ожидая продолжения. Но он заявил:

– Всё. На этом всё. Больше я пока ничего не скажу. Чаю хочешь?

– А чего ты вдруг так взял и признался? – не утерпел я. – Чего не помурыжил ещё пару месяцев? Я тут хожу, жду, думаю, чуть ли не в истерики кидаюсь. А ты – вот он. Не страшишься?

– А чего? – усмехнулся Новоселов. – Друг мой, я знаю о тебе больше, чем ты о себе знаешь сам. И кто ты, и на что способен, и что…

– Ты хочешь сказать «в будущем»? – поразился я.

– Пей чай! – отрезал Юра. – Ничего я такого не говорил.

Подходя к трёхэтажному дому по проспекту Победы, в котором располагается редакция журнала «Лира», всегда ощущаешь приятный запах доброго гонтаревского табака: Владимир Сергеевич курил только трубку.

– Проходите, садитесь, рассказывайте.

– Всё в порядке. Работа идёт, жалоб нет, – отрапортовал я.

– Читаю иногда ваши корреспонденции, довольно неплохо, – отметил Гонтарев. – Хотя, в общем, газета слабая и, как мне кажется, это связано с её нынешним руководством.

– Думаю, вы правы, – ответил я, старательно подыскивая слова, потому что уже не единожды убеждался, что в большом городе и стены имеют уши, особенно если это редакционные стены.

Главным редактором «Вечерней столицы» недавно назначили журналистку со вздорным характером – способности ниже средних. В числе её основных заслуг значилось родство мужа с нынешним руководителем администрации города.

– Да что там «правы»! – раздражённо бросил Гонтарев. – Губит она газету и, боюсь, погубит окончательно, если только её кто-нибудь не остановит. Хотя, кому?..

– Знаете, в принципе, с ней можно как-то договариваться, – попытался я разрядить атмосферу. – Но вот две замши – это нечто несуразное.

– А когда три бабы руководят газетой, всегда жди беды, – ответил Владимир Сергеевич. – Это хуже, чем в открытом море на корабле. Там есть какая-то возможность выплыть, но здесь точно только тонуть. Тем более, одну из новоиспечённых замов я знаю.

Он неторопливо раскурил трубку, затянулся и продолжил.

– Посконская – настоящий шизоид. Она – больной человек, причём, в прямом смысле этого слова. Ей лечиться надо, а не газетой руководить.

– Другая не лучше, – подтвердил я. – Такая блестящая внешность и такие идиотские замашки.

– Голубоглазая Лена? – спросил Гонтарев. – Любимые слова, которые она применяет к месту и не к месту – «вау» и «бест»?

– Именно. Честно говоря, Владимир Сергеевич, я думал, с кадрами в столице дела обстоят получше.

– Проблемно это, – бросил он. – Проблемно всюду. Здешний журналистский мир – это, как и везде, несколько имен, с которыми можно иметь дело, и много, с которыми лучше никогда не иметь никаких дел.

Он порылся в бумагах на столе, вытащил одну и сказал.

– Ваша «молдавская элегия» пойдет в одном из ближайших номеров, она мне очень понравилась. Лирическая такая, чем-то напомнила Иона Друцэ.

Я искренне обрадовался.

– Спасибо за сравнение, Владимир Сергеевич! Бадя Ион – прекрасный художник.

– Но пригласил вас приехать вовсе не за тем, что это сообщить. У вас как со временем?

– В каком смысле?

– Понимаете, мой хороший знакомый по Алмаате, нынешний директор Русского драмтеатра ищет человека на должность завлита, и я порекомендовал вас.

Неожиданно. В памяти сразу всплыли Михаил Булгаков, Мухтар Ауэзов.

Неожиданно и заманчиво.

– Я никогда не имел дел с театром и даже не представляю, что заключают в себя обязанности завлита.

– Круг обязанностей не очень велик, правда, и оклады у них небольшие, зато интересно, – пояснил Гонтарев. – Обычная литературная работа: прочитать, написать…

– Написать – это проще, – улыбнулся я. – Журналистские дела?

– И они тоже. Ничего сложного. Для вас, по крайней мере. Сумеете как-то выкраивать время от основной работы – справитесь.

– Хорошо, Владимир Сергеевич, я постараюсь.

– Вот и ладно. Возьмите визитку Ермека Толеутаевича и договаривайтесь о встрече. Кто его знает, – добавил Гонтарев. – Может и поднаберете материал для нового «Театрального романа». Или какой-нибудь пьесы?

– Насчет пьесы, Владимир Сергеевич, сильно сказано. Это ж особый вид, чего – даже не знаю. Отображение того, что должно происходить на сцене. Никогда не любил пьесы даже читать. Но насчет театрального романа – это мысль.

Забегая вперед, скажу, что театр дал мне массу всяких впечатлений и хороших и плохих. Отдельно о нём рассказывать не буду – это другой предмет. Но почерпнуто много интересного, узнал актерскую среду – эту особую касту бессребреников, истинно творческих людей.

Но произошло и памятное событие, я познакомился с великим казахстанским актером, ныне занимающим должность директора ТЮЗа Гани Кулжановым, нашим несравненным «Джохой» из сериала «Перекрёсток».

Именно в Русском драмтеатре произошла встреча, назначение которой мне стало понятно лишь спустя какое-то время…

После одной из премьер я стоял в холле, провожая знакомых, которые взялись аккуратно посещать театр, благодаря моим пригласительным.

Проводив последних, вернулся в свой кабинет и стал готовить рецензию для прессы.

Постучали в дверь.

– Войдите, открыто! – крикнул я, не отрываясь от монитора.

– Здравствуй, – услышал я знакомый голос.

Передо мной стояла высокая, полная, даже слегка рыхловатая женщина, одетая во всё белое. Её гладкое моложавое лицо кого-то смутно напоминало.

Всего лишь напоминало.

– Здравствуйте, – ответил вежливо, как завлит. Я посчитал, что это одна из сумасшедших авторов, которые осаждали меня здесь, наперебой предлагая свои «актуальные» пьесы.

– Вы что-то хотели? – также вежливо спросил я.

– Ты меня не узнаешь? – она села в кресло, улыбаясь.

Я вгляделся повнимательней.

– Простите, не припомню.

– Разве я так сильно изменилась?

– А вы ничего не перепутали? – ответил я вопросом.

– Я – она, понимаешь?

– Понимаю, что не «он», – сказал я, теряя терпение. – Что вам угодно?

– Да, ты уже не тот, – сказала женщина, усмехнувшись, и критически меня оглядев. – Ты существенно возвысился над всем этим и уже почти приобрёл необходимый статус. Так было и со мной. Но у нас ошибок не прощают, а я их насовершала достаточно. В результате, не смогла уберечься. Тогда и ты меня не спас. Ты сам был наивен и беззащитен.

– Вы меня с кем-то путаете, – возразил я на её монолог. – Я вас впервые в жизни вижу.

– Тебе знакомо имя «Йен»?

Я вздрогнул.

– Знакомо! – обрадовалась женщина.

– Да, – ответил я, уже взяв себя в руки. – Я очень уважаю произведения Анджея Сапковского. Это одна из его героинь. Ничего более.

– Да, ты мне тогда говорил то же самое, – покивала она головой. – Помню. Ты ведь любил меня, правда?

В самом деле, никогда серьёзно не задумывался, любил ли я Йен. Скорее «да», но любовью не обычной. Она была вестницей, проповедником, учителем, глашатаем новой жизни, разбудившем во мне то, что дремало многие годы. Она стала детонатором, взорвавшим все прежнее; каплей, что переполнила чашу мещанского бытия; но женщиной для меня не являлась.

Не услышав ответа, гостья продолжила.

– Я знаю, что любил. Так пойдем со мной, я научу тебя, как правильно жить и оставаться живым в этом свихнутом мире. Ты поймешь, что важнее всего для человека в нём – это сам человек. Ты ведь не мальчик уже, а? Под полтинник выпирает. Поздно, батюшка, играть в спасение того, чего спасти нельзя. Ты ведь даже толком и не жил, ты все время или пил или работал.

– Вот в чём дело, – сказал я почти разочарованно, и мне это почти удалось. – Всего-то делов.

– Вот именно, – подхватила она живо. – Дела-то какие?

– Так запомните, – сказал я твёрдо. – Йен я никогда не любил, в вашем понимании этого слова. Это было нечто большее. Вы – не она, на том простом основании, что она учила меня другому.

– Понимаю, – опять кивнула женщина. – Не узнаёшь, не надо, но я пришла тебе кое-что сказать.

– Говорите, слушаю, только покороче.

– Короче, – задумчиво повторила она. – Раньше ты предпочитал, чтобы я говорила длиннее. Если совсем коротко, то… Я знаю, зачем ты здесь, и кто тебя сюда призвал. Понимаешь, это – бессовестные люди, которые действуют только в угоду собственным амбициям. Нет никакой борьбы! Нет ни добра, ни зла! Всё – выдумки. Они и тобой воспользуются так же как мной, а потом выбросят на помойку и назавтра забудут твоё имя. Ехал бы ты отсюда, – с тоской сказала она. – Как я теперь жалею, что в своё время начала тебя просветлять. Не надо было этого делать. Жил же ты спокойно. Ты слишком увлекся ролью поборника Света. Ты слишком уверовал в эту игру, но в ней всё направленно только на то, чтобы кому-то обеспечить полноценную жизнь, ценой благополучия других. Сожрут они тебя. Они не пощадили даже великого Макенкули. Где он теперь?

– А что с ним случилось? – переспросил я, тревожно что-то припоминая.

– Он теперь – обычный человек, уже в возрасте и проживёт совсем недолго.

– Хорошо быть обычным человеком. Значит, был не так велик, – с усмешкой ответил я. – Кстати, никогда не понимал, почему он «великий»? Да и мы с ним – по разные стороны, насколько я понимаю. Или нет?

– Не надо издеваться, – сказала она тихо. – Я вполне серьёзно. Жил же ты спокойно.

– О моем спокойствии раньше надо было думать. Да и какая вам забота? Сами-то вы, если это вы, вон как раздобрели. Видно, хорошая жизнь у вас? Хорошая, не надо ездить по городам и весям, жить, где попало, питаться через раз. Людей исцелять потребность отпала напрочь? Люди здоровы и в ваших услугах больше не нуждаются. Нет больше Целителей Мира! Все стали обычными людьми.

Я почти стал кричать, но вовремя остановился.

– Вы – не она. Она исцеляла людей, а вы… Я даже не знаю, на что именно вы способны. Жалкая актриса! Не в театре будет сказано…

– Несчастный, – прошептала она. – Тебе хотят лучшего. Уезжай ты отсюда. Если сам не уедешь, тебя увезут на твою милую родину в деревянной упаковке, – добавила хищно, и в глазах полыхнул адский огонь. Но тут же погас.

– Мне пора домой, – сказал я категорично. – Не уйдете сами, вызову охрану.

Женщина ушла, тяжело неся свою фигуру и виновато оглядываясь.

Все-таки её лицо было мне знакомо. Это не давало покоя, пока не вспомнил, где его видел. На фотографиях, которые показывала Йен, была именно она. Еще до того, как стала Целителем. «Внутренние перемены отразились на внешности», – вспомнилось печально.

Это было её лицо. Внешность легко копировать.

Но второй Йен просто не существует.

«Боже, даруй мне просветлённость, чтобы принять то, что я не могу изменить, мужество, чтобы изменить то, что я могу, и мудрость, чтобы увидеть разницу; дай мне жить сегодняшним днем, радуясь каждой минуте, принимая трудности лишь как тропинку к миру; дай мне принимать этот мир таким, какой он есть, а не таким, каким бы я хотел его видеть; дай мне верить, что ты всё устроишь так, как надо, если я повинуюсь твоей воле, дабы я мог быть по-настоящему счастлив в этой жизни и в высшей степени счастлив в будущем».

_________________________

Боже, просветленье мне даруй

То принять, что изменить не в силах,

Мужество – исправить, что смогу,

Мудрость, чтобы разницу постигнуть.

Дай заботы нынешнего дня,

Радости от их предназначенья, —

Чтобы всё являлось для меня,

Как загадок мира разрешенье.

Мне его крутая твердь и гладь —

Своевольно грезятся порою, —

Дай мне этот мир воспринимать,

Есть какой он, под Твоей рукою.

Знаю, мы с Тобой теперь не врозь,

Ты свершишь, я верен Твоей воле,

Чтобы счастье для меня сбылось

В этой жизни, в будущей – тем более…

(стихотворное переложение А.П.)

ВСТУПЛЕНИЕ 9

Ночь была черна, как душа убийцы или насильника. Сплошная угольная жижа заволокла землю, на которой в это время не горело ни одного огонька. И только смутные очертания самой черноты деформировано вздрагивали и преломлялись, тягучими гадами устремляясь куда-то вперед.

Чёрная Сотня переходила рубеж.

Вот они – преданные анафеме всеми церквями мира; проклятые всеми проклятиями; разрушенные извне и внутри, и вновь восстановленные Властителем ада.

Командир равнодушно провожал ряды конников, повинных любому его жесту. Для Сотника – это всего лишь очередной набег на уснувшие города и села, на трусливых людей, которые не в состоянии защитить своих родных и близких. Скучное занятие. Которое столетие занимается он этим ремеслом, но в его чёрной душе никогда не шевельнулась искорка жалости или сострадания: та часть людской расы, которая не признает Князя Тьмы – единственным и полновластным властелином, подлежит уничтожению, другая – признающая – закабалению и участи рабов. На большее они не годятся. Но и среди них находятся те, кому по нраву убийства и грабежи, прочая ночная потеха, иначе, откуда бы бралось пополнение выбитым рядам его всадников. Они ведь не бессмертны, а наоборот. Ведь иногда и среди трусливых людей находятся отчаянные головы. А уж если поперек пути станет кто-нибудь из ордена Детей Света, тогда все эти безобидные игрища превращаются в настоящее дело, ради которого стоит броситься в схватку самому.

Сотник задумывался, хотя это было и не в его натуре, почему Дети Света не встанут такой же сотней и не уничтожат чёрных всадников? Будучи по природе своей воином, он уважал подобных себе, только недоумевал: отчего они – его враги – так не по-воински добры и мягкосердечны?

Нечеловеческая сила Сотника заключалась в дьявольском благословении, а его чёрную энергию питал ледяной страх и полная беспомощность пытаемых, истязуемых, насилуемых людей.

Черный Сотник не боялся никого и ничего. Только один – всемогущий властелин наполнял его существование настоящим уважением и осознанным страхом. Не за жизнь, нет, жизни как таковой у него не было уже давно. А за то, что может быть после – за те адовы муки и рабское прозябание где-нибудь на краю вселенной. Однажды он видел как там – без всяких сроков – работают несчастные, каждый день доводя себя до полного изнеможения. А потом их привязывают к огромному колесу, оно делает всего один оборот, но за это время с грешников сдирают кожу. И они умирают в муках.

А потом возрождаются. И всё повторяется вновь и вновь. И так без конца.

Говорят, что Дьявол тоже когда-то был Ангелом Божьим, и это наводило на мысль, что сам Создатель определил в этом огромном мире место возможности зла. Значит, предназначение Сотни всё-таки имеет определенный смысл, хотя сторонники Света судят прямо противоположное. Вот, говорят, людей он создал чистыми духами, но их уловили в человеческие тела, которые являются тленными, как и всякая материя. И теперь человек проходит испытание – пребыванием в бренном теле. И вся его жизнь – это ожидание встречи с Создателем. К этой встрече человек должен подойти готовым и чистым. А как он может подойти готовым и чистым, если само тело – это сплошная грязь, не говоря о душе? Ведь в душе у среднего человека не меньше пакостей, чем у любого демона. То есть его обязанность – это освобождение духа от тела. Сами они на это неспособны – Творец придаёт им силы и посылает Спасителя, учащего их тому, каково есть истинное существо, происхождение и назначение.

Он был сильным воином, ничего Его взять не смогло. И сами же люди – эти пакостники и себялюбцы – распяли Его на кресте. А потом орудие Его казни сделали своим собственным Символом Веры!.. О какой же благости, о каких искрах света вместо душ, можно рассуждать? Эти жалкие создания до сих пор спорят, а был ли Он на самом деле?! Да разве они имеют право жить?..

Вот демоны сотни созданы из материи и навсегда к ней привязаны. Они задуманы и воспроизведены уже с определенной целью – искушать, совращать человека, сбивать его с истинного пути.

Плевать, что люди созданы по образу Божию, вся проблема в том, что они имеют право свободного выбора: грех и зло, добро и спасение. Как можно было давать человеку право свободного выбора?! Ведь он желает быть и везде и нигде: с демонами – демоном, со светлыми – светлее Света. Человек слаб, осторожен и дорожит своей никчемной жизнью. Им всем, по сути, давно пора примкнуть к Хозяину: так должно быть. Но всякие праведники, мессии, ученые, святые… Нет им числа. Все они ратуют за человека, то есть ратуют за предателя, изменника и хитроумного лжеца. Он даже не задумывается, что и малый пакостный мир людей и огромный мир космоса – поле битвы в борьбе между добрым духом света и злым духом материи. Битва…

Сотник с удовольствием повторил про себя это слово. Ещё раз посмотрел на медленно едущих воинов и продолжил размышления.

Что же является источником зла в мире? Согласно мнению одного из умников, зло является осознанной необходимостью. Мол, феноменальный мир никогда адекватно не отражает реальный мир идей и поэтому неизбежно ограничивает его, оказываясь менее совершенным, реальным и благим. Представление о зле связано с мыслью о том, что зла вообще не существует, что оно измеряется всего лишь недостатком добра.

Бред! Зло – это следствие человеческого греха. Люди настолько напакостили на этой земле, столько успели причинить и продолжают причинять друг другу страданий и боли, что набеги его Сотни – невинная шалость по сравнению с их мерзкими войнами. Человечество давно отвернулось от Бога, и об этом достаточно ясно сказано в книге Бытия: «И увидел Господь Бог, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле». Чего же ещё?

Правда, кое-кто думал, что отчуждение человека от Бога казалось недостаточным для того, чтобы объяснить ужасающие размеры распространения зла на земле. Зло было столь велико, что оно никак не могло быть назначено как наказание, равно как и одно только человечество не могло его произвести. Следовательно, оно являлось результатом деятельности мощной духовной силы. Духовной силы Дьявола. Которая не меньше…

Дальше Сотник не думал, ему запрещено, ибо сильные пусть решают свои дела, а он будет исполнять приказы. Он много знал и много умел, возможно, в той жизни был ученым или поэтом, Сотник уже не помнил той жизни, лишь обрывочно и нежданно входило в голову Нечто, селилось там и не давало покоя. Но эти мысли он гнал от себя подальше. Перед образом дьявола Сотник благоговел и преклонялся. Князь Тьмы – настоящий хозяин, сильный, безжалостный и равный самому Небесному Царю в могуществе. Пожалуй, даже превосходящий, ибо Тот – добр и мягок… Единственно, в чем Сотник иногда осуждал Хозяина, ему казалось, будто он всё еще зависим. Осуждал не вслух, на такое даже он не мог решиться, но Князь Тьмы читал его мысли и не пресекал их. Напротив, нашептывал: «Погоди, придёт время». Возможно, оно уже пришло.

Черная Сотня переходила рубеж.

Глава 3. Увидеть свет

«Если вы считаете, что время уже упущено, то знайте, что это не так. Начните прямо сейчас. Всегда относитесь к себе, как к ученику и не считайте себя Учителем, тогда вы никогда не возгордитесь».

Вилма

На работу я всегда ходил одной из улочек старого города, сохранившей свой провинциальный колорит. Сплошь засаженная тополями и клёнами, она состояла из пятиэтажек грязно-жёлтого цвета, у подъездов которых – обязательные лавочки без спинок, с обязательными старушками.

Лето перевалило за половину. По утрам и вечерам уже не так палило, уже не так одуряюще разило расплавленным гудроном. И мнился покой.

Неторопливым утром, когда день только начинается – покой прошедшей ночи; он же загадочно вырисовывался в охлаждённых, а потому посвежевших вечерах.

Идешь вот так, не торопясь, и думаешь: «Хорошо ведь, замечательно… Люди слегка подуставшие, неведомые мне. И какое мне дело до всех вас? И какое вам дело до меня»?

А поднимаешь глаза к небу, уже слегка полинявшему, глядишь на то, что недоступно адекватному восприятию и пониманию, и – нисходят на тебя волнующие звуки, льются неведомые ощущения и просятся на язык непонятные слова. И начинаешь доходить до главного: умиротворение, красота, монументальность. Ведь неприятности, беды и невзгоды происходят и существенно влияют на нас только тогда, когда мы забываем о бесконечности сознания и мира, о неразрывности нашей связи с Космосом и Вселенной.

Только пройдя по жизни отпущенное нам количество лет и, наконец, успокоившись, мы обретаем понимание, что именно земля является матерью нашего физического тела. Но вслед за этим придёт и ясное обретение мысли, что отец духовной сущности – Космос. А поскольку земля – его лишь мизерная часть, значит, всё взаимосвязано и ничего не кончается. Значит, преобладает духовное.

… Слегка потемнело. Тени вытянулись и исчезли. Звуки проезжающих машин стали резче, свет ярче, а та сторона, по которой я шел, – сумеречней.

Звонок на сотовый телефон поступил неожиданно.

Я всегда думал об этих новых технологиях, что они даны человеку недаром, ох, недаром, расплачиваться за них всё равно придётся. С одной стороны, люди на земле стали гораздо ближе и понятнее друг другу, но с другой… Что это сулит? Чьим достоянием является?

Звонил заведующий отделом криминальной хроники Василий Кузьменко.

– Слушайте, Палыч, вы где сейчас?

– Да домой уже почти пришёл.

– Если интересно, недалеко от вашего дома есть бизнес-центр «Тергас» – обычная пятиэтажка.

Вася говорил, захлебываясь. Он был человеком увлекающимся и любил своё дело от души. Все эти выезды на место происшествия, трупы, перестрелки он обожал.

– Так вот, на её крыше происходит нечто необыкновенное, не поддающееся описанию. Подходите быстрей, я прямо здесь растолкую и покажу.

Я не мог понять причины такого вызова, с криминальным отделом у нас не было никаких точек соприкосновения. Но, развернувшись, почти бегом добежал до «Тергаса».

Людей здесь было достаточно. Толпа зевак усиленно что-то рассматривала на крыше.

Василий сразу же начал вводить меня в курс дела.

– Там, – он указал наверх, – находится человек. Один человек. Но впечатление, что он совсем не один.

– Как это?

– Понимаете, если смотреть со стороны, можно подумать, что рядом с ним – человек пять-семь. Он с кем-то разговаривает, машет руками… А вообще он заорал во всеуслышанье, что бросится вниз, дабы спасти добрые дела, и спасти добрых людей.

– Что, прямо так и сказал?

– Люди слышали. Вот, возьмите бинокль, посмотрите сами. Это уже минут десять творится. Вызвали полицейских, они было сунулись, но единственный люк, по которому можно туда попасть, оказался накрепко заварен. Сварка свежая. Теперь ждем спасателей.

Я взял бинокль и стал смотреть. Человек в фокусе был виден: высокий, с длинными руками, волосы белесые. Впечатление создавалось такое, что он действительно не один: что-то кому-то говорил яростно и пылко, словно пытался доказать.

– Действительно непонятно, – сказал я, пожав плечами. – Может, обкурился?

– Не похоже.

Кузьменко глянул на меня подозрительно.

– Вам он никого не напоминает?

– Мне? Вася, ты что сам обкурился? Какого… ты меня сюда позвал?

И вдруг кольнуло.

– Почему он должен мне кого-то напоминать?

– Потому что дней десять тому назад этого самого человека хотели привлечь за попытку совершения убийства, он хотел задавить, кстати, не своей машиной некоего журналиста. Вы не знаете, как его зовут?

Я молчал, соображая.

– Скажите, почему вы отказались писать заявление? И кто этот человек? Чем вы связаны?

– Я на допросе?

– Извините, увлёкся немного, – пробормотал Василий. – Нехорошая привычка, сам уже иногда веду себя как мент.

– Я тебе отвечу, но это ничего не даст. Я его знаю не больше твоего. Мне бы и самому хотелось кое в чем разобраться.

Я ещё раз посмотрел в бинокль и мне показалось, что рядом с человеком стоят пятеро. Пять чёрных теней. Посмотрел простым глазом. Тени оставались, но были уже подвижными. Они стали сужать круг, оставляя человеку один путь – с крыши.

Он тоже понял. Посмотрел вниз и, кажется, увидел меня.

– Я не хотел! – крикнул срывающимся голосом. – Меня заставили…

– Кому это он говорит? – спросил Кузьменко.

– Заткнись, прошу тебя.

– Заставили меня, – неслось с крыши. – Я не смог взять на себя такое…Но они всё равно за тобой придут…

Последние слова оборвались. Он упал на крышу вестибюля, проломил её и провалился ниже.

Я закрыл глаза. Потом снова посмотрел наверх, никого уже не наблюдалось, тени растворились.

– Кто «они»? – рассуждал Василий вслух. – За кем придут? Зачем? Почему он прыгнул?

– Он не прыгнул, – ответил я, – его столкнули.

– Там никого не было.

– Слушай, Васёк, – сказал я ему проникновенно, – занимайся своим любимым криминалом и даже не пытайся разобраться в этой истории. Здесь может быть такое, что самый жестокий отец мафии покажется тебе рождественским голубем.

– Ой-ёй, – притворно испугался он. – Кто же это?

– Если бы «кто»… А то – «что».

Этот вечер был самым тяжким за последние полгода. Комок, который подступил к горлу, оставался в нём. Голова гудела от всяких мыслей, трясло от элементарного страха. Не за жизнь, нет! Я боялся Тьмы, как таковой. Ведь не далее, как два часа назад она нанесла удар, она устроила представление, она показала, что настроена весьма серьёзно.

Мне показала. Зачем? Я об этом и раньше знал.

Мне опять вспомнился случай в парке.

Андрей и пять неподвижных черных теней.

Было ли это?

А сегодняшнее, в самом деле произошло, или воображение разыгралось?

Какую роль во всём этом играет Кузьменко? Его подозрения могут навредить, он – журналист, а подавляющее большинство нашей братии относится к безудержным болтунам. Излишняя разговорчивость у них относится к разряду компетентности везде и во всём. И мой коллега не исключение. Если бы он имел хоть какое-нибудь серьёзное представление…

Василий всё относит к обычной уголовщине…

_________________________

Я до сих пор жив, значит, это кому-то надо. Ибо жизнь человека, как и сотни лет назад, ничего не стоит. Меняются орудия убийства, способы, но цель остается одна – человек.

Природа и стихия более милосердны и жалостливы, чем подобные нам.

Подобные, но не во всём. Они – носители тьмы, а мы – апологеты Света. И почему мы позволяем себя убивать? Я мучительно искал объяснений. И не находил, встречая только определения.

Загадки дня сегодняшнего, а ведь он ещё не кончился, и завтрашнего – вставали непреодолимой стеной.

Вот придут Они за мной, что стану делать? Сражаться? Чем и как?

«Божьим Словом, – ответил за меня Новоселов. – Ты боишься? А где отвага? Мужество где, уважаемый кавалер ордена?»

_________________________

Сильнейший стук в дверь.

На площадке стоит изрядно подвыпивший мужик.

– Слушай, спичек нету, а? – спросил он, качаясь.

– Ты, лось, – жёстко ответил я, – знаешь, сколько сейчас времени?

– Да нет, ничего, всё нормалёк, не сердись, – заговорил он примирительно. – Мне заплатили и просили вам передать, чтобы вы лишнего не волновались, всё, мол, под контролем…

– Кто? Кто просил передать? – схватил я его за воротник.

– Да не знаю, – отвечал он, пытаясь вырваться. – Так, нормально одет. Ну, из этих, из крутых, как теперь говорят. И тачка приличная такая.

Я его отпустил.

– Ещё что? – спросил тихо.

– Так и сказал, ждать немного осталось. К попу, говорит, приедет человек и – всё…А этот, коллега твой, завтра уедет в длительную командировку.

– Куда? – я опять ухватил его за грудки и сильно встряхнул, не соображая, что человечек этот абсолютно не при чём.

– Ну, а я знаю? – обиженно всхлипнул он. – За границу, говорил. Да отпусти ты!..

– Не сердись, мужик, – сказал я, отпуская, – что-то я совсем худой стал. Спасибо тебе!

– Да ладно.

Он ушёл, не взяв спичек.

_________________________

На следующее утро на планерке нам сообщили, что в связи со служебной необходимостью, Василий Кузьменко направляется в Бельгию, для работы в одной из «криминальных» газет.

– Я чего-то подобного ожидал, – сказал Вася, прощаясь со мной в кабинете. – Слушайте, вы кто такой?

– При чём здесь я?

– Это ваших рук дело.

– Ты недоволен?

– Да на халяву съездить за границу – мечта любого репортера. Но всё-таки…

– Вася, прошу тебя, не пытайся что-то понять, тебе этого не надо. Просто прими с благодарностью.

– Я-то принимаю, – ответил он. – Но кто вы на самом деле?

– Понятия не имею. А ты, как думаешь?

Признаюсь теперь, мне всегда было важно, что обо мне говорят другие. Я не тщеславен. Но думал, всё сказанное о тебе каждым конкретным человеком, где-то отдельно фиксируется. И постепенно начинает быть дозатором твоего душевного состояния.

Если хорошо, значит, именно так о тебе говорят. Если плохо, много дурного сказано тебе в спину. Как правило. Редко кто отважится говорить гадость в лицо. А отважившихся надо уважать, даже если это враги.

Раньше я не знал, что друзья однокашники по пединституту хоронили меня несколько раз; говорили много хорошего, но, как покойнику. Теперь истинные причины целого ряда моих страшных душевных кризисов объяснялись просто.

Нынче я опять чувствовал на подходе нечто подобное: меня не устраивала нынешняя жизнь, разонравилась работа, писательские дела стали колом. Меня буквально бесило бездействие. Я жаждал завершения своей «миссии», тем более, что никакой миссии не распознавал. Всё мнилось жалкой игрой, а я был никчемным фигляром.

«Только наблюдая за кем-то (чем-то) мелким, ничтожным, гадостным и самолюбивым, можно увидеть эти качества в себе».

Вот я и наблюдал.

Вот и открывал…

_________________________

Новосёлов, едва взглянув, сказал:

– Сядь и успокойся.

Я сел, затравленно озираясь по сторонам.

– И помолчи немного, – добавил пастор, – дай себе несколько секунд. Прошу тебя, – повторил настойчиво, – просто дай себе несколько секунд.

Я прикрыл глаза и постарался дышать ровнее. Атмосфера кабинета пастора успокаивала и, казалось, что внешний мир отодвигается дальше, дальше и скоро вообще перестанет существовать.

Юра продолжил:

– Представь себя где-нибудь на берегу небольшого озерца. Сидишь с удочкой, а невдалеке – бревенчатый дом, в одной из комнат которого на столе лежат твои рукописи. Тишина и блаженство. Рядом берёзовый лес, всякая непуганая живность свистит, кудахчет, посипывает…

Голос друга подействовал благотворно. Мне наяву привиделся дом, озеро, рыбалка. Жужжали мухи, несильно грело солнце.

Это было то, чего хотелось в конце жизни: спокойно работать. Освободить голову от назойливо терзающих мыслей, выплеснув их на бумагу. Оказаться в «нездешнем краю», где нет войн, зависти, корысти. Где любят навсегда и никогда не предают; где «доброе утро» незнакомого человека – норма.

Но ведь нет такого мира!

«Пока нет, – отвечал мне кто-то, – но его надо построить. Прими в этом участие и помоги, ради собственных детей и внуков».

– Ты об этом мечтал? – спросил Новосёлов.

– Я никогда не переставал об этом мечтать, – отвечал я тихо, примирительно. – Друг мой Юра, скажи, разве я ещё этого не заслужил? Разве не заслужил?..

Голос мой дрогнул.

– Посёлок моего детства находился вдали от всяких центров, а степь ровная и бесконечная – до самых зерновых посевов. Ближайший лесок далеко. Туда мы ходили только по праздникам. Страшные морозы я запомнил с самого раннего детства, метели, в которых каждую зиму кто-то из односельчан замерзал в степи. Ох и лютой делалась погода с приходом холодов, но теплыми были сердца односельчан…

Я немного помолчал, глотая воздух.

– Скажи, священник, куда всё это исчезло с победой демократии на нашем постсоветском пространстве? Почему ожесточились сердца простых людей? ..Я мечтал, Юра, но, видно, мечтам этим суждено сбыться не в этой жизни.

– Сердца эти, друг мой, ожесточились ещё раньше, – сказал Юрий твёрдо. – Первый натиск этого безобразия уже отхлынул. Как минует второй – это уже наша с тобой забота. Да, этот мир нуждается в переустройстве, он физически и духовно несовершенен. Господи! Как он несовершенен! Знаешь, когда мои дети были маленькими, я молил Бога об одном: пусть они быстрее растут, пусть становятся сильными и умными, ибо обижают и унижают только маленьких и слабых. И вот они выросли, и вот стали большими и сильными, но я по-прежнему волнуюсь за них. Мир враждебен и все мы – искушаемы.

– Я, Юра, никогда не читал на твоем лице признаков какого-либо страха или беспокойства.

– Потому что я не имею привычки их обнажать, – ответил он жёстко. – Я каждый день, по роду своей пасторской деятельности, сталкиваюсь с такими вещами… Кто мне разрешил распускать сопли, если люди на меня смотрят с надеждой?

Я не помню, чтобы Новосёлов когда-то повышал голос.

– Цветочки, листочки, – продолжал нагнетать мой друг, – ты вначале хоть что-то сделай…

Внезапно он чуть смягчился.

– Это я тебе говорю, как друг. А как пастор скажу следующее. Ты искушаем, помнишь? Я искушаем, он искушаем, они искушаемы. Но ты искушаем гораздо более. Я ничего не знаю об участи, что тебе уготована. Но поверь, она не совсем обычна. Просто поверь. И не забывай о Божьем Слове.

Он подошел к книжной полке, и что-то стал выискивать.

– Юра, Библия у меня есть.

– Читай почаще, – бросил он. – Я не то ищу. Вот. Принесли недавно, сказали, передать тебе. Читай, это тебя успокоит.

Небольшая брошюра.

– Откровенный разговор, – прочёл я на обложке. – Тина Ригель. Кто такая?

– Не знаю. Говорили, что она – твоя однокашница, тоже окончила незабвенный Литературный. Но толком не могу поручиться.

– Говорили? – переспросил я бестолково. – Кто говорил?

– Люди говорили!

– Дальше-то что?

– Слушай, не спрашивай, – ответил Новосёлов раздражённо. – У тебя должно быть ещё одно испытание. Не знаю, какое… Прояви терпение, настойчивость и мудрость. Знаю только, что скоро кто-то должен приехать издалека, когда решится вопрос, годишься ли ты в ученики.

– В ученики? Я не ослышался?

– Именно в ученики. А что ты конкретно знаешь и умеешь? Что ты прошёл и какие знания почерпнул? Какова твоя духовная крепость? Вообще, кого ты из себя воображаешь?

– Никого, – мне внезапно стало легче. – Никого, Юра, успокойся.

– Он меня успокаивает, – пробубнил Новосёлов. – Он меня успокаивает, – повторил рассеянно. – Но ты ж не знаешь, в какие ученики и я не знаю. Но то, что не в ученики Целителя – это точно.

– Слушай, преподобие, ты мне можешь точно и, главное, внятно ответить на вопрос: что есть Целитель, по большому счёту?

– Целитель? – переспросил он. – Могу, только в нашем понимании. Есть несколько версий, но мне ближе всего одна. Итак, Целитель – это способ пробуждения скрытых сил организма, изгоняющих болезни…

Он подозрительно посмотрел мне в глаза.

– А свое определение у тебя есть?

– Есть и оно очень походит на то, которое ты сейчас озвучил. Целитель – это, прежде всего, то, к чему должен стремиться каждый человек внутри себя. Истинным и настоящим Целителем является он сам! Каждый должен им быть! И Целителем Мира – в идеале. И не обязательны всякие посвящения и прочая ерунда…

– Не юродствуй! – оборвал Новосёлов. – Вещи довольно серьёзные. Им не каждый научиться может, талант нужен. Это тебе не книжки писать, высасывать из пальца.

– Интересно, как в мои-то годы можно ещё учиться? – спросил я неуверенно.

– Я каждый день учусь, – ответил Новоселов. – И не думай, пожалуйста, что я у них там на основных ролях, – жалкий подмастерье.

– Да ладно! Не вижу тебя в такой роли.

– Слушай, – проникновенно сказал друг, – ты понятия не имеешь, даже приблизительного, что это за организация.

Он спохватился.

– Всё, хватит. Я тебе ничего не говорил.

Нервно прошелся по кабинету.

– Юра, кончай разводить таинство, – ответил я серьёзно. – Капитального понятия я, конечно, не имею, но приблизительно представить могу. Не маленький.

– Вот и ладненько, – ответил он. – Теперь так. С этого самого дня ты или появляешься здесь, или звонишь в конце дня и говоришь, что и как. Второе. Ни во что не ввязываться, водку не пить, в драках не участвовать. Беречь себя. Третье. Читать, учить, постигать.

– Ясно, – ответил я. – Юра, а что вызвало такое твое волнение?

– Я тебе отвечу, но объяснять ничего не буду, – сказал его преподобие. – Сам постигай.

И добавил каким-то неестественным голосом.

– Черная Сотня готовится перейти рубеж…

Недолгий, но содержательный разговор с Новосёловым, особенно его последние слова, не давал мне покоя до половины ночи.

«Чёрная сотня», опять Чёрная сотня. Проклятая сотня».

Я вновь с грустью вспоминал Андрея и чувствовал себя беззащитным и одиноким. Я впервые подумал, до какой степени я одинок, и – это судьба. Мне никто не поможет, а тех, кто мог бы помочь, я предпочитаю держать подальше от всех и всяких событий. Я имею в виду своего сына, которым дорожу и которым бесконечно горжусь. Он по этому пути пройдет намного дальше и успеет больше, потому что свободен от соблазнов и сомнений.

Я ещё и ещё раз прокручивал в памяти всё сказанное Новосёловым и не находил достаточных объяснений. Ученик! Я – ученик… Каково? Я с моим запасом духовных знаний, с каким-то количеством написанных и опубликованных художественных произведений.

Я – взрослый человек.

С другой стороны Юра прав. Что я могу, умею, знаю? Ничего. Нажитый багаж лет ни о чём не говорит, ни в чём не убеждает и не обещает ровным счётом ничего.

Всё надо начинать с начала. Я – просто ноль. Обидно. Но много раз я и сам себе это говорил.

Я-то говорил, но гораздо обиднее, когда об этом говорят другие.

В конце концов, Литературный институт!..

Почему-то сейчас я вспомнил о своей «альма-матер» и с грустью подумал о том, что со времени окончания не виделся ни с одним из однокурсников, или с тем, кто тоже оканчивал Литературный примерно в те же годы; не беседовал, рассказывая или спрашивая про общих знакомых, радуясь или переживая за их судьбу; не трепался о литературе…

В сущности, вся наша жизнь – обучение. И если ты не узнал сегодня ничего нового, значит, день прожил зря. Институтские годы тем и хороши, что каждый день был озарён чем-то новым.

Я ностальгически вздохнул, но тут же вздрогнул, вспоминая начало. А оно было нелёгким. «Били» на первых творческих семинарах достаточно жестоко. После первого обсуждения моей лучшей на то время повести, я пешком прошагал двадцать три остановки по маршруту нашего «двадцать третьего» троллейбуса, возвращаясь в общежитие на Добролюбова. Мысли были невесёлыми: не моё, я ни на что не способен, бездарь, надо уходить…А вечером в моей комнате собрались почти все участники семинара и стали наперебой хвалить некоторые отрывки повести, лирику отступлений, образные сравнения. У меня глаза на лоб полезли.

– Почему на семинаре вы говорили совсем другое?

– Методика такая, старик, за одного Битова двух не Битовых дают.

Руководитель семинара Александр Проханов подтвердил это, и попросил «излишне не впечатляться».

– Спросите по отдельности, ответ каждого будет гораздо важнее того, что они говорят хором, – добавил он. – Но не забывайте, что важнее всего то, что я думаю о вашем творчестве.

И это было правдой. В Литинституте всё решал руководитель творческого семинара.

Кто же теперь будет моим руководителем, который станет за меня всё решать?

Ах, да, брошюра!..

Я достал книжечку, настроился на восприятие и начал читать.

…На закате лет один из великих древних Поборников Света говорил: «Вся наша быстро промелькнувшая жизнь была лишь небольшим – вводным – курсом ко всей дальнейшей судьбе, которая отдана на противостояние врагу человечества»…

И напутствовал: «Хотите стать Поборниками? Тогда станьте молчальниками. Ибо, среди беззакония, наступления тьмы, хаоса и всеобщей беды, громче всех плачут и рыдают именно сотворившие это».

Тина Ригель, кто ты такая? Ясно, что это псевдоним. Узнать бы настоящее имя и фамилию, возможно, удалось бы вспомнить.

Мне виделась высокая, спортивная, красивая женщина, в учёном балахоне, с треугольной шляпой на голове.

И нет в этом ничего запредельного, мистического и невозможного. Всё существует здесь и сейчас. Тьма всегда имеет преимущество, потому что главенствует в материальном мире, пропитывая его хотениями всех нас, навязывая нам свои законы и установки. Кто-то сопротивляется и становится гонимым, унижаемым, неудобным для всех; кто-то становится «умным» сразу. В принципе, человеку особо и приспосабливаться не надо – всё и так в нём, ибо человек есть существо материальное.

Я намеренно привожу только цитаты, потому что изложение всего займет много места.

Великая катастрофа этой никогда не прекращающейся борьбы состоит в том, что тьма всегда останется тьмой, а свет всегда останется Светом, и всё это происходит в едином мироздании.

Но Тьма приходит для того, чтобы овладеть Светом. Ведь она изначально главенствовала, но не было в ней жизни.

Ибо сказано в «Риг-веде»: «В начале была тьма, окруженная тьмой».

Бытие ей вторит: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной».

«Да будет Свет!» – и появилась жизнь. И стало ясно, что хорошо это…

А что кому-то хорошо…

В общем, к утру, когда я прочёл книгу, сделав в ней необходимые пометки, я уже твердо знал, что не гожусь даже в ученики.

«Ваше назначение – это Поток Света, – вспомнилось отчётливо. – Там вам уже уготована участь Координатора, далее – Легата».

«Куда там? – с горечью подумалось теперь. – Вы ошибались, уважаемый Макенкули. Ничего этого не произойдёт, потому что я – пустое место».

_________________________

Я ненадолго уснул.

Перед самым пробуждением – внезапным и на удивление бодрым, чей-то хорошо поставленный голос внятно сказал. Именно сказал, я Его слышал.

Но, должен признаться, не внял ему…

«Необходимо уничтожить угрозу ещё до того, как она превратится в опасность».

Пылающее солнце зацепилось краешком за огромное мохнатое облако и притухло и пригасло. И сразу вдруг сделалось темно. А облако оказалось мертвенно-серого цвета.

Предчувствие чего-то, или томительное ожидание, прослеживалось на всех улицах ночного города. Из подъездов и подворотен, подвалов и канализаций наружу повылазило безобразное отребье, которое совсем недавно называлось людьми.

Устойчивые стайки наркоманов, со вдруг посвежевшими глазами, бойко оглядывались по сторонам: к кому бы прилипнуть. Тёмные личности с бритыми головами раздавали распоряжения.

Зло вылезало, но ещё не главенствовало, оно готовилось.

Жуть висела в воздухе и ощущалась почти физически.

Я вспомнил одну из подобных ночей в городе горняков, и по спине прошелся нехороший холодок предчувствия: это разминка.

Мутное серое небо фонтанировало всполохами.

Зловеще лопаясь, они на мгновение высвечивали хаотические нагромождения антрацитно блестевших облаков, тяжело переваливающихся по небесным склонам.

А чуть пониже, над зданиями и сооружениями самого города, махая огромными вороньими крылами, бесшумно парило Недобро.

Но… у меня на душе было радостное ожидание.

Позвонил Новосёлов и попросил немедленно явиться.

На вопрос ответил:

– Тут к тебе гости приехали, хотят увидеться. Да их можно понять, больше четырех часов в воздухе.

– Их много?

– Главная – одна, но какая!.. Зовут Тина Ригель, она – автор той книжецы, что я тебе дал. Надеюсь, ты прочёл?

Внутри у меня всё замерло, и я сдавленным голосом отвечал.

– Юра, я прочитал, но к встрече не готов…

– Да, ещё одно, – не слушая меня, продолжил Новосёлов. – Она окончила тот же институт, что и ты. И даже имя твоё ей известно. Но она закончила за два года до тебя.

За два года, за два года. Господи! Она училась вместе с Александром Рахлюком!

– Здорово! – вырвалось у меня. – Юра, старина, скажу тебе честно, я даже в ученики не гожусь. Стыдно, но…

Новосёлов засмеялся.

– Этого я и ждал! Наконец-то дождался… А то давай возмущаться. Годишься, теперь точно годишься. Приезжай быстро и не дури. Ибо сказано: «Когда ученик готов, появляется учитель». Понял? Не раньше, не позже. Ждём.

Я собрался и пошёл на остановку.

Таинственные движения во всех тёмных закоулках меня не особо заботили.

Но когда я, проехав десять остановок, оказался в районе строящихся объектов, а чтобы пройти к Новосёлову, надо было миновать их три, на душе у меня стало неспокойно. Сторожей на стройке не видно, огни не горят.

И вдруг мои уши резанул истошный девичий крик. В нём было всё: отчаяние, страх, зов на помощь. Девчонке реально что-то угрожало.

До пасторского дома оставалось каких-нибудь триста метров. И меня там ждал человек, встречи с которым я, возможно, хотел всю жизнь. И беда-то ведь не со мной приключилась, а с неизвестной мне личностью. А если она сама хочет приключений? Зачем так поздно ходить по окраинам? Да и неизвестно, кто она такая. Каждый день со многими случается…

Пока я мучительно соображал, крик повторился. Нет, не похоже, что она сама хотела чего-то подобного.

Нет, всё должно решиться здесь и сейчас, именно на этом пятачке планеты.

Борьба за человечество – это и есть борьба за каждого отдельного человека, в каждом конкретном случае.

Кто сказал?

Я!!!

Их было пятеро. «Опять пятеро», – подумал я с тоской. Нет, не чёрных, нет, не в блестящих одеждах, но исходящая от них опасность от того меньше не становилась. Они стояли кольцом, внутри которого металась насмерть перепуганная девушка.

Худенькая, даже угловатая, она видимо хорошо понимала, куда попала и чем всё это кончится. Она кричала, верещала, просила её отпустить, потому что «дома ждёт мама». Сумочка в её руках вихлялась в попытке защититься от наступающих, но вызывала у них только истерический смех.

Выглянула луна, и всё стало виднее видного.

Я стал под одиноким тополем, чтобы отдышаться и первым делом пошарил глазами по сторонам. Ничего. Ни трубы, ни палки, ни арматуры. Обойдусь.

Я всмотрелся в лицо жертвы. Её воспаленные глаза ударили меня в самую голову.

…Нет, она этого не вынесет, она покончит собой – перережет вены. Но перед этим напишет своему парню в армию. Письмо ему отдадут, когда он вернётся со службы. Он станет ходить ночными улицами и жестоко убивать всех, кто пристаёт к одиноким женщинам. Он возьмет девять жизней «чёрных душ». На десятой его арестуют. Ему дадут пожизненный срок. А в камере, не дожидаясь суда, он повесится на трубе…

Этого не должно произойти!

Я вышел из тени.

– Ну что, подонки, – крикнул во всю горловую мощь. – Развлекаемся?! Пятеро быков на одну слабую девчушку. Не скучно?

Все замерли. Никто не ожидал.

Не знаю, какой дурью обкололись и какое пойло употребляли эти отморозки, но они были явно не в себе.

И более того, я знал, подобное в эту минуту творится во всем городе.

С хрипом, хохотом, дерзко веселясь, глумясь и развлекаясь, зло вылезало наружу.

Хоть кто-нибудь борется с ним в других частях света?..

Возникла короткая пауза. Воспользовавшись ею, один из ночных мерзавцев ударил девчонку по лицу. Она упала. Вначале замерла, потом стала отползать в сторону. На неё уже никто не смотрел. Кайф был испорчен.

Они стали обходить меня, окружая.

Скверное положение, нельзя допустить.

Я отбежал к строящемуся дому и прижался спиной к стене. Уже различал лица наступавших врагов, уже был твёрд и непреклонен в единственном желании: уложить хотя бы одного. Это была моя собственная арена борьбы со злом, в которую я обязан внести свою человеческую лепту. А цена всегда дорога…

Когда-нибудь всё это: метания, недовольство собой, страхи, опасения, словом, вся жизнь законченного неудачника – должно кончиться. И лучше всего в бою. Андрей не меньше меня хотел жить. Но у него была истинная цель… Есть она и у меня сейчас! Была она у меня и в Приднестровье, где зло нанесло один из первых ударов, и мы его встретили грудью.

Я это твердо помнил теперь, и мне вновь эти воспоминания становились дорогими, несмотря на всю их тяжесть. Зачем я с ними хотел расстаться? Ведь оказался я там по зову Света.

Жаль только за темным порогом бытия этой луны, наверняка, нет. Зато есть другие…

Сколько я ждал встречи с Легатом, а она не состоится. Хотел поболтать об однокурсниках, не получится.

Они трусили, они переминались, они не привыкли к активному сопротивлению. На первого же, который оказался ближе других, я выпрыгнул, оттолкнувшись от стены локтями, и ударил «замком» в подбородок, как меня учил старый друг, ставший «бандюганом». Удар был силен. Противника подбросило вверх и опустило всеми точками сразу, со шмяком. Он затих.

Я вновь был у стены.

Программа минимум – выполнена.

Они остановились, посмотрели на «другана» и с воплями кинулись на меня всем гуртом.

_________________________

– Его убьют, – сказала Тина. – Юрий Тимофеевич, пора.

– Не так это просто сделать, как оказывается,– ответил Новоселов. – Не убьют, ещё несколько минут он вполне продержится.

– Боже мой! – воскликнула Тина. – Как же он одинок!

– Не более, чем все мы, – ответил Новоселов. – Не более…

Я быстро двигался, уворачивался, получал удары, наносил удары. С ног ещё не падал, знал, что это самое страшное: тогда уже нет надежды, запинают до смерти.

Я мог убежать, но и не мог – стыдно. Помните, «весь мир на тебя смотрит»?

Девчонки не было, она скрылась.

Трагедии не случится. Наука – на всю жизнь.

Одновременно с трелью полицейского свистка я ощутил острый, скользящий удар в живот, от которого внутри всё замерло и взвилось дикой болью, ещё удар…

Меня достали ножом. Потрогал руками – кровь. Проглядел, пропустил, не смог, слюнтяй проклятый…Почувствовал, что теряю силы.

И в этот самый миг увидел Свет. Он хлынул в моё сознание целебным потоком, он захлестнул меня всего и позволил удержаться на ногах.

Отморозки разбегались по сторонам. Полиция не поспевала догонять.

Но непроходимым кордоном оцепив место схватки, стояли неподвижные люди в одинаковых синих костюмах.

Как слепых котят скручивали они убегавших и передавали полицейским.

Я был в сознании и даже сделал несколько шагов по направлению к Юрию, вышедшему из-за дома в сопровождении женщины.

Когда увидел друга, силы держаться меня стали потихоньку оставлять. Я слабел с каждой секундой.

– Постарайся не шевелиться, – сказал Новоселов. – Не волнуйся, девчонка жива, это она привела полицейских.

– Как, в общем, в мире, а, Юра? – прошептал я умиротворенно. – Мы хоть где-нибудь побеждаем?

– Всё у нас под контролем, – ответил он.

– Под каким? Под таким же, как здесь, да?

– Примерно… Ладно, бубнить будешь потом. Познакомься, это – Тина Ригель.

Вперед вышла высокая, стройная и очень красивая женщина неопределенного возраста.

– Тина? – спросил я. – Ригель?

Она утвердительно кивнула головой и сказала:

– И Тина и Ригель… Лучше ничего не говори, и постарайся не шевелиться. Сейчас мы тебя заберем и сделаем так, что сразу станет легче.

– Тина – это Валентина?

– Да, меня так зовут. Я хорошо тебя помню по институту.

– Здравствуйте, Тина. Видите, как я обложался, опозорил весь свой любимый Литературный, наши ребята будут мной недовольны… Куда со мной таким охранять Свет? Но, знаете, я его увидел. В самом деле…

– Ничего не говори, прошу тебя, – ответила Тина. – И знай, что когда-нибудь о нас будут сложены легенды. Такие же, как о героях старины.

– Простите, – пробормотал я, – а как поживает…

И потерял сознание.

И слышался мне Голос. Только непонятно, было ли это Голосом внешним, или сознание зашкалило, или наоборот – беспорядочный поток слов выстроился в чёткую схему… Но он явственно звучал, и я ему внимал.

Ты слушаешь ветер… Он громко говорит, от него и сонная память просыпается и отряхивает наземь сгоревшие обрывки фраз, сцен и событий. Он – хороший друг, он надежный приятель: с ним встречают и провожают, с ним запросто пьют и быстро трезвеют… Тебе он тоже друг и ты, отворивши окно, пытаешься ему сказать что-то, но голос твой, как лиственный шелест.

Ветер! Берёзовый ветер! Обнажи в моём сознании картины далёкого дома, где ждут меня мои родные. О них моё слово, о них и слеза моя, и грусть моя древняя, словно сказание…

Ветер! Скажи за меня о том, как мне хочется вернуться домой: к беззлобному небу и чистому озеру.

– Вот и дождался ты своего часа, – прошептал Новосёлов. – Вот и вступил в схватку, и всё сделал как надо. Ты выбрал…

Меня подняли и понесли.

Часть 4.

Свет и Тьма

«Каждая человеческая личность есть прежде всего природное явление, подчиненное внешним условиям и определяемое ими в своих действиях и восприятиях. Поскольку проявление этой личности определяется этими внешними условиями, поскольку они подчинены законам внешней или механической причинности, поскольку свойства этих действий или проявление этой личности, свойства, составляющие то, что называется эмпирическим характером этой личности, суть только природные условные свойства».

Владимир Соловьев «Чтения о Богочеловеке»

ВСТУПЛЕНИЕ 10

Тьма и Свет, Свет и Тьма – вечное противопоставление, вечное противостояние, вечные антагонисты на пути создания гармоничной цивилизации, в которой два этих понятия сливаются воедино, и не наносят друг другу ущерба.

Но подобное невозможно…

Сегодня жизненные обстоятельства складываются так, что, если вы корыстны, завистливы, подлы, жадны, наконец, то это охотно может быть принято за таланты в определённой среде… Именно в той, в которой, за эти псевдоталанты, вас пообещают сделать богатым, счастливым и довольным жизнью. Платой за обещание станет вся ваша личность, а также работа на хозяина.

Нет, не тяжкий труд, но – наушничество, злоба, предательство, изощрённая местью неугодным.

И будет ему крепкой помощью и порукой Тьма, или её посланники.

Всегда надо помнить: мир разделен. И разделяется он снова и снова, и будет разделяться вечно, каждую минуту, секунду, мгновение: Тьма – Свет, Свет – Тьма… И так есть от Сотворения Мира!

Лучше, проще и мудрее всего – никогда не вступать в какие-то отношения с Тьмой: плохие, хорошие, средние. Не брать у неё ничего. Ибо, она способна дать всё! Но это неизменно будет ТЬМА, имеющая миллион самых правдивых обличий, которым охотно поверит любой обычный человек.

Не поверит только тот, кто имеет предрасположенность к Свету, кто уже фактически – по рождению – является противником Тьмы, способен различать её приёмы и хитрости. И в силах активно ей противостоять.

Самим своим существованием он становится опасен для Тьмы.

Она это чувствует и начинает наносить удары, сделав его предметом постоянной охоты. Тьма желает добиться не просто его физического уничтожения, нет, это было бы слишком просто, – она желает полного и безоговорочного перехода на её сторону! Из-за этого возникают различные хитросплетения, многоходовые комбинации, многолетняя борьба.

Единственными субъектами, кого Тьма желает однозначно уничтожать, являются Дети Света. Так же как и у Света, бойцы Черной Сотни не подлежат пленению…

Тьма может напасть и без повода, только потому, что ты пока что ей не принадлежишь.

А уж если ты совершил поступок, например, написал книгу, в которой говорится о положительной стороне Движения Света и – Тьма сразу пружинит в ответ!

И ответ этот никогда не заставит себя ждать!.. Он неожидан, подл, наносится с поразительной точностью, и всегда достигает цели!

Но не всегда – конечной цели! В итоге всё зависит от объекта нападения, его душевной и духовной крепости…

Но бывают и другие ситуации, в которых совсем не обязательно, что Тьма сразу начнёт творить беззаконие и рушить людей. Она будет выжидать и нанесёт свой удар только наверняка, когда его уже и ожидать перестанут… И в таком месте, которое никто и никогда не сумеет предугадать. Оно может быть непосредственно и, прежде всего, связано с ближайшими родственниками, детьми, лучшими друзьями, работой, местом жительства…

Печально, но итогом борьбы может стать абсолютное отторжение от всех. Потому что Тьма всегда наносит ответный удар! При любом раскладе и в любом случае. И этот стремительный, ошеломляющий удар не всегда наносится прямо, а в большинстве случаев – опосредованно, и с той стороны, с которой не ждёшь. Это может быть измена верной жены, ненависть детей, проклятье матери; неожиданный запой, человеческое падение до самого дна…

Не верьте Тьме и обходите Бездны. Ибо, в многообразии ситуаций, в быстротекущих делах всегда находится момент, когда мы начинаем вглядываться в лицо Бездны… И по мнению одного из гениальных философов прошлого – «Бездна тоже начинает вглядываться в нас»…

И это происходит неизменно и неизбежно.

Вся задача текущей жизни заключается в том, чтобы как можно позже начать вглядываться «в лицо Бездны». А то и вовсе его избежать.

Но такое почти невозможно.

Рано или поздно, наяву или во сне, мы оказываемся у края Бездны, которая нас призывает.

Человеки, не надо откликаться на её голос!

… Куда мы уходим?.. В какое далеко?.. Есть ли там что-то?.. – основные вопросы Бытия, которые мы задаём себе, и на которые не находим ответа… Они неизбежно появляются в душах и в головах каждого человека, независимо от вероисповедания или социальной принадлежности…

Но надо истово верить только в одно: мы уходим туда, где Свет.

Ибо, избравшие Путь Света принадлежат ему отныне и вовеки.

Духовное изначально закладывается в нас Творцом, и с момента «закладки» его пытаются выталкивать, заменяя совсем другим. Извечная борьба за планету Земля. А уж поскольку человек – феномен, то и борьба (не за него, в конечном итоге, а за его душу) идет совсем нешуточная.

Гадость, подлость, предательства и преступления на земле совершаются ежеминутно. Зло имеет столь великую силу, что, если бы не количество Праведников, которые своими деяниями поддерживают баланс добрых дел, – планета давно была бы объявлена Территорией Тьмы.

Глава 1. «Наша судьба – не в нас самих…»

«Сыны Света несут знания устремлённым ЛЮДЯМ живым словом, задушевной беседой, добрыми поступками, человечными письменами, красотой творчества».

С. Бородин

… Мутное, рассеянное, покачивающееся мерцание лампочки.

Комната, разделенная наполовину. Одна сторона прибранная, другая – захламлённая.

Здесь – Свет, а там – уже не Свет.

И нет пока во мне Света, потому что на его стороне – пусто.

Подспудно я знаю, что наполнение им ещё состоится. Но когда? Как? И какую потребуется заплатить цену?

Да всё равно…

За Свет мы всегда платим очень высоко, порой даже не подозревая об этом, потому что само наше устремление к нему кажется высочайшим блаженством.

Но пока его нет, чем заполнена душа?

А ведь чем-то заполнена…

На самой границе этого разделения – стол, заваленный листками исписанной и чистой бумаги; несколько книг стопочкой: Библия, раскрытая где-то посредине; книги Анджея Сапковского – моего недавнего открытия среди мировых авторов.

Шелестящий ветерок, нечистый какой-то.

Брожение духов по комнате.

Я чётко вижу их передвижение.

Изумлёнными глазами я наблюдаю за их легкостью, эфемерностью, кажущейся простотой. И мне самому хочется поскорее к ним присоединиться, чтобы тоже стать легким и невесомым, освобождённым от всего земного, то есть каверзного и гадкого.

Я вытягиваюсь в своём больном, измождённом и разбитом теле для того чтобы выскользнуть из него… Тщетно пытаюсь, потому что потуги эти идут толчками, заставляющими только бешено пульсировать кровь…

Потом, постепенно я перестаю ощущать эту пульсацию, и восторженно осознаю, что освобождение от плоти мне начинает удаваться. Я выползаю из неё через голову, плавно разворачиваюсь, как купальщик в воде, и рассматриваю то, что ещё недавно было моим временным биологическим пристанищем. Втягиваю запах гнили и нечистот, просматриваю по сантиметрам. И чем больше я вижу, тем больше мне не нравится моё бывшее тело: бледное с синевой, покореженное, порезанное ножами, пробитое пулями.

Нет, нет! Прочь отсюда и – поскорей!

А на той стороне гремит застолье.

Белая скатерть перестала быть белой.

Остатки еды, остатки питья.

Звуки гитары и надрывных голосов.

Хохочущие рожи, живо летающие руки, жестами дополняющие обрывки фраз.

Размалёванные женщины, с пьяной любовью смотрящие на молодого поэта, читающего стихи. Стихи хорошие, чем-то отдающие моим нынешним состоянием. Слушают внимательно, и в эти минуты любят искренне. Им хочется прикасаться к восторженному, чудесному, так непохожему на них.

Я всегда любил в пьяной компании читать стихи, вызывать восторг и мгновенно вспыхивающее, так же как и мгновенно гаснущее чувство мимолетного влечения.

Строки и гитара. Вот где зарыта молодость.

Я поднялся чуть выше пьяной компании – к потолку. Он мне тоже не понравился: в жёлтых пятнах никотиновых испарений, душный, облупившийся.

Здесь нет ничего, что могло бы удержать.

Поэтому путь мой был устремлен вперед, через стены, через пространство. Куда? Я теперь знал.

_________________________

… В операционной военного госпиталя, куда доставили смертельно раненого старшего лейтенанта, царила обычная атмосфера.

Молоденькая медсестра тихо лила слезы, которые почему-то автоматически прекращались, едва строгому хирургу стоило посмотреть на неё. Она держала лейтенанта за руку, стараясь не отпустить.

Но время шло, шансы уменьшались.

Тикали часики Бытия, отстукивали оставшиеся мгновения…

Пальцы раненого вначале стало нервно подёргивать, словно выворачивая из суставов; потом затрясло всю руку до плеча. И рука стала холодеть…

И раздался тот изумлённо-жёсткий возглас, который звучал здесь, к сожалению, часто:

– Мы его потеряли!

И медсестричка уже не сдерживала слез и рыданий, которые судорогами стали сотрясать её молодое худенькое тело.

И хирург, видевший-перевидевший всяких смертей, автоматически опустился на стул, снял шапочку, и машинально вытер ею запаренный лоб.

Он уже не казался строгим, он был страшно уставшим, и только очередная морщина прорезала лоб, как будто война – его личное изобретение и именно он несёт ответственность за каждую новую жертву.

Я видел их печаль и озабоченность, но мне не хотелось утешать этих людей. Мне хотелось им крикнуть:

– Ах, оставьте! Ведь ничего этого нет, на самом деле. У нас всех, впереди – Вечность…

Световым потоком меня влекло вперёд, и летел я с неимоверной скоростью, и мне это нравилось: легкость, дающая полную освобождённость от земного притяжения, а стало быть – безграничная свобода.

Но, когда впереди замаячил Свет нездешней ослепительности и невозможной чистоты, во мне стали бороздиться сомнения: «А примут ли? А что я совершил такого, что мне здесь место?»

И когда я стал у самой грани Света, стало ясно: не примут.

– Возвращайся, – твердо сказал мягкий голос. – У тебя ещё есть незаконченные дела…

Я послушно повернул свое эфемерное тело и устремился назад, как будто и прилетал только для того, чтобы услышать именно эти слова. Этому Голосу хотелось повиноваться, в нём была сосредоточена вся мудрость нашего мира и миров отдалённых, вся сущая доброта и милосердие, все знания и возможное их увеличение.

… А лампочка покачивалась. И свет по-прежнему был рассеянным и пустым.

Медсестричка перестала рыдать и робко подошла к операционному столу, чтобы прикрыть простыней лицо, которое ей так внезапно стало не чужим.

Но прежде, продолжая надсадно всхлипывать, она взялась за руку, чтобы пожать напоследок, и лицо её мгновенно озарилось.

– Пульс, доктор! – закричала она. – У него появился пульс.

И операционную огласили звуки слов, которые звучали здесь не так часто, но всё-таки звучали, и потому их повторяли все – многократно и радостно:

– Он вернулся!

Я очнулся, часто дыша и машинально отворачиваясь от ламп.

– Доктор, где я? Доктор, что со мной?

Милое лицо, склонившееся надо мной, было незнакомым, но напоминало ту медсестричку, и я доверял ему.

– Вы у друзей, – услышал голос. – У настоящих друзей.

Женщина потрогала мой лоб, удовлетворенно кивнула головой и сказала:

– Всё в порядке, самое неприятное позади.

Посмотрела на меня тепло и участливо.

– Теперь вам надо отдохнуть.

Успокоенный её мелодичным голосом, я тут же провалился в сон.

Именно в сон, а не в забытье.

_________________________

Я издалека видел этот небольшой домик в мареве предутренней дымки, такой уютный и родной, знакомый с детства, что сердце сжала непрошенная жалость: и лес невдалеке и ручеёк с журчащей водой. Всё, о чем мечталось, всё, что теперь воплотилось.

«Он вернулся!»

Я видел даже внутреннее убранство комнат: столы, стулья, шифоньер, комод, всё безыскусно и просто, всё напоминало родительский дом начала шестидесятых.

Я вернулся.

А потом был рассвет – тёплый, влажный, от повиснувших на зелени бусинок росы, и тихий, как мерное покачивание лодки на воде.

Небо сине-голубое, с белыми курчавыми облачками, золотое солнце величаво и по-хозяйски высвечивающее лес, речку, белую беседку у опушки.

Я лежал не шевелясь, стараясь не спугнуть всю эту феерию, боясь, что сейчас всё это диво уйдёт и его сменит грязная комната с хохочущими рожами.

– Теперь наш парень точно пойдет на поправку, – будто издалека прозвучал мелодичный голос.

Ко мне подошла красивая, стройная женщина неопределенных лет и положила прохладную ладонь на лоб.

– И температура нормальная, – удовлетворенно сказала она.

– Тина? – спросил я неуверенно. – Ригель?..

– Именно, – ответила она. – И Тина, и Ригель.

– А где Новосёлов?

– Там же, где ему пока и положено быть, в Казахстане.

– Вы сказали, в Казахстане? А где я, в таком случае?

– Ты сейчас, милый друг, в Украине.

– Господи! В Украине?!

Земля, о которой говорил папа; которой восхищался и любил до самой смерти!

– А где именно? – полюбопытствовал я, задерживая дыхание и, уже почти зная ответ.

– Это недалеко от Черкасс, мое небольшое имение в Звенигородском районе.

Я пристыл к своему ложе, не в силах пошевелиться.

Тина поглядела в мою сторону с мнимым равнодушием, но я выражение её взгляда почувствовал не телом – душой.

– Это была чистая случайность, – подтвердила она, – можешь поверить, мне всегда здесь нравилось. Это уже потом, когда ты впервые попал в наше поле зрения, выяснилось, что твоя линия по отцу берёт начало на Черкасской земле.

«Я вернулся? Я действительно вернулся!»

– Об этом потом, – сказал я тихо, но сдержать слёз не смог. – Но должен сказать, что вы поразили меня.

– Я знаю, – ответила она. – Возвращение к своим истокам – это то, к чему стремится каждый, но не каждому удаётся.

– Что правда, то правда! И как давно я здесь?

– Почти три недели… Девятнадцать дней.

– И всё это время?..

– Да, ты провел его где-то не совсем здесь. Но пусть тебя это не волнует.

– Ничего себе! А как же…

– Твои родные уведомлены, что срочно пришлось выехать в служебную командировку. Все необходимые бумаги имеются, так что не волнуйся, тем более, что тебе сейчас волнение строго запрещено. Спокойствие, нормальное питание и полное одиночество – вот сейчас основные составляющие твоего выздоровления.

Заметив мой недоверчивый взгляд, она поспешила успокоить.

– Одиночества ровно столько, сколько необходимо. Я понимаю, тебе сейчас не терпится узнать некоторые подробности, но всё потом. Сейчас поднимайся, иди в душ. Завтрак и прогулка на свежем воздухе. Я не смогу тебя сопровождать, потому что срочные дела требуют меня к себе. Разрешаю задать всего один вопрос.

– Тина, вы учились на два курса старше меня, вместе с Александром Рыхлюком. Что с ним сталось? Где он теперь?

Она вздрогнула, будто уколотая в самое сердце.

– Он погиб, – ответила тихо. – Погиб именно в тот год и почти в том же месте, где тебе удалось выжить. Он погиб, в общепринятом смысле этого слова.

Саша! Высокий, красивый, с атлетической фигурой и чистейшими голубыми глазами. Настоящий славянин, умница и поэт.

– Он…

Тогда я не обратил внимание на этот «общепринятый смысл» и хотел спросить, как погиб и имел ли отношение к движению Света. Но Тина предугадала мой вопрос, а может быть умела читать мысли. Она просто ответила одним движением губ:

– Да…

Но легче мне почему-то не стало.

Впоследствии, прогуливаясь по солнечной местности Центральной Украины, любуюсь на шикарную буйную природу, вдыхая её чудесные запахи, я часто вспоминал первые наши сказанные слова, и всё более убеждался, что чувствую себя, как солдат после ранения, на лечении в госпитале. Но война где-то идет. И на неё придется возвращаться. И велика, ох, велика ещё вероятность погибнуть.

Об этом косвенно свидетельствовало несколько фраз, в задумчивости сказанных Тиной. …

«… война – это грязь, и обычно нападение планируют только полные отморозки, а вторжение осуществляют подонки. И они будут развивать свой успех до тех пор, пока перед ними не встанут точно такие же, отличающиеся лишь формой… Война – удел подонков. И весь огромный вопрос состоит исключительно в том, чего они хотят: взять чужое, или не отдать своё».

Но мне не хотелось портить впечатлений от одиночества, от непосредственного общения с природой, поэтому чаще всего такие слова я старался пропускать своим ходом, не зацикливаясь на них. Никак они не гармонировали со всем, что меня теперь окружало.

Картины, на которых располагались пышные белые липы, большие красивые дубы, – всё было пропитано целебным воздухом, громоздились в голове, теснясь и толкаясь.

И всё чаще возникало желание переносить их на бумагу, освобождая место для новых. Прекрасное ремесло: запечатлевать мелькающие мгновения, писать, придумывать ситуации, искать новые сравнения, словообороты. А главное, из всего вороха необъятного выловить хорошую мысль. Ведь, как правило, с хорошей мысли человека сбивает всё и всегда, словно не желая, чтобы мысль эта (впрочем, вовремя не занесённая на бумагу) была донесена до большинства…

Если бы Создатель подарил мне две жизни, или эту – одну – сделал более продолжительной, я бы больше времени искал, изобретал словесные конструкции, записывал…

Как-то обнаружил на столе гелевую ручку и чистые листы бумаги. Меня это обрадовало, как встреча с добрыми старыми знакомыми. В этот момент я физически ощутил шорох написания страниц… И подумал: хорошо, что не компьютер!

Нет, современную технику я уважал за её простоту и надежность, а главное – возможность маневра в виде исправлений. Но первоначально мне необходимо писать на бумаге. Сердце, голова, рука, кровь – и всё это сливается на листок, посредством которого и осуществляется связь с живой природой.

Компьютер хорош, но он мёртв, он для констатации фактов.

Стихи, проза… О возможности творить иногда уже забывается. А как я в детстве любил стихи! Я зачитывался Пушкиным, Лермонтовым, Буниным, Есениным… Но самому писать захотелось только после прочтения сборника стихов Николая Рубцова «Зелёные цветы». Я восхищался красотой и доступностью строк. И подумал, что сумею так, ведь нас волнует одно и то же.

Прекрасна судьба художника своим примером открывать пути для творчества других.

Тогда я ещё не мог знать и даже представить, что буду жить в том самом общежитие, в котором жил Николай Михайлович, и даже в той самой комнате на третьем этаже, с легендарной надписью на обоях: «Когда я буду умирать, а умирать я точно буду, Вы загляните под кровать, и сдайте винную посуду».

_________________________

Тина не «отягощала» своим присутствием, давая возможность побыть одному, привести мысли в порядок и осознать значение произошедшего.

Я прогуливался по окрестностям, иногда забираясь куда-то глубоко и далеко, но почему-то ни разу никого не встретил. Да мне и не хотелось. Одиночество вполне устраивало, в нём я обретал часть курса исцеления.

Через несколько дней Тина пришла, дабы проверить моё состояние.

Был разговор.

– Судя по характеру ранения, – сказала она, сразу переходя к делу, – тебя не хотели убивать.

– Вы хотите сказать…

– Да, удар был болючим и полностью выводящим из строя. Я имею в виду первый удар. Второй – фиксирующий, как контрольный выстрел, что ли… Но убивать тебя не хотели. Порез осуществлён с хирургической точностью. Расчёт сделан на полный паралич, который и должен был тебя настигнуть во время лечения в вашей больнице.

– Но ведь эти одичавшие быки были в таком состоянии…

– Не забывай, пожалуйста, – мягко перебила она, – что быков этих водят на веревочке, и они получают чёткие инструкции на всякий конкретный случай, прямо в свой бычиный мозг. А использование парализованных апологетов Света стало входить в обычную практику противоположной стороны. Когда мы не поспеваем, а такое бывает! – добавила она сердито. – Мы не можем поспеть везде и всюду. Нас слишком мало. А некоторые на лечении.

Она посмотрела на меня и улыбнулась, отходя от своих мыслей. Потом положила свою бархатную ладонь мне на руку.

– Прости, я имела в виду совсем другую ситуацию. Твои активные действия ещё впереди. Иначе не было бы смысла тебя спасать.

– Понимаю, что меня выхаживают не за красивые глаза, – буркнул я.

– Именно! – подтвердила она и вдруг жёстко добавила. – Как сказано в одной из самых умных книг человечества: «Погибели предшествует гордость, и падению надменность». И давай к этому вопросу больше не возвращаться. На земле несколько миллиардов людей, и половина активно поддерживает обратную сторону. Нас не так уж много, но мы стараемся ценить каждого. А вот что касательно тебя – произошло некое…

Она старалась подыскать слово.

– … чудо, что ли… Случайностей у нас не бывает. Я всё равно должна была прилететь в Казахстан и познакомиться с тобой… Но произошел странный выплеск чёрной энергии. И мы теперь соображаем, не к моему ли приезду он был приурочен?

И опять, предупреждая мой вопрос.

– Ещё раз говорю, и более повторять не буду. Ты здесь не случайно. Случайностей у нас вообще не бывает.

Она дирижерски взмахнула руками и попросила.

– Если желаешь, проведём небольшой эксперимент.

– Что вы имеете в виду?

– Сейчас увидишь. Дай-ка мне любой листок с твоего письменного стола, первый попавшийся.

Я подошёл к бумагам, закрыл глаза, пошарил рукой по черновикам и вытащил лист. Отдал Тине, не глядя.

Она стала читать вслух.

… В непроходимом сумрачном лесу, заплутавшая меж могучих елей и величественных кедров, оставленная всем суетным миром, одиноко покоилась Обитель.

Вести извне поступали сюда редко: либо с заплутавшими путниками, либо провидением Создателя.

Когда широким атласным покрывалом ложилась ночь, в единственном деревянном Храме Обители зажигали свечи, и вставали на молитву пятеро согбенных старцев.

Это был их еженощный подвиг: они сдерживали потуги нечистого, который возжелал властвовать над всем этим серым краем, над его запуганным, забитым и погрязшим в невежестве народом…

– И даже это знает, – сказала Тина задумчиво. – Скажи мне, откуда тебе стало известно о нашей Обители?

– Ну, – сказал я неуверенно, – привиделось…

– Это было сновидение, или просто картинка?

– Скорее, картинка. Закрыл глаза, увидел, а потом неизвестно откуда полились потоки слов. Позже возникло ощущение, будто я там…

– А ведь она существует на самом деле. Понимаешь, что это такое?

– Нет, не понимаю, – честно ответил я. – Подобные видения меня периодически терзают, но на бумагу занёс совсем недавно, чтобы освободить место, и на досуге поразмыслить.

– Чего тут размышлять? Обитель означена тобой довольно чётко, за исключением некоторых деталей…

Она встала с кресла и прошлась по комнате.

– Мне с самого начала не надо было никаких доказательств, стоило только пройтись по твоей биографии и отметить несколько любопытных, якобы, совпадений. Ты – наш, – сказала уверенно.

– Конечно, литинституский, – брякнул я.

Тина бросила на меня сердитый взгляд и ответила.

– Это здесь вовсе не при чём. Будь это только так, – она сделала ударение на слове «только». – Мы бы говорили о твоих стихах и прозе, об однокурсниках, и ни о чём больше.

– Прости, Тина.

– Наконец, дождалась! – вместо ответа воскликнула она. – Дождалась, что ты мне сказал «ты».

– Я подозреваю даже, что, будь иначе, мы бы никогда не увиделись.

– Это правда. Но мы увиделись и теперь постоянно будем в контакте. Я обучу тебя некоторым «штучкам», которые обязательно пригодятся. И ещё, одно из главных пожеланий: больше анализируй свою собственную схему мироздания. И включай в неё не только это – видимое глазами. Достойного внимания много, оно удивительно разнообразно и всё здесь.

– Где здесь? – я огляделся по сторонам.

– На Земле, мой друг, на нашей старой, прожжённой, загубляемой недобрыми людьми Земле. Измерений несколько, и все они входят в твою схему мироздания. Вспомни её, воскреси в памяти. У тебя много чего там заморожено. И помни ещё одно: если кто-то, когда-то, где-то безапелляционно заявит, что ты не способен внутри себя иметь собственную схему мироздания, – отойди от него подальше, не вступай с ним в контакт… Такая схема есть внутри каждого человека. Но у одного она примитивна и охватывает только собственные заботы: дом, семья, работа. А у тебя она начинается с океанических глубин и простирается до звезд. Вот так-то, – вздохнула она озабоченно. – У тебя очень много работы. И меня зовут дела…

Чувствовал я себя не лучшим образом и осознавал, что от моего нынешнего «плохо», до «плохо» любого другого человека – громадная дистанция. Потому что я всё – плохое и хорошее – воспринимаю живо: вначале мозгом, сердцем, потом душой. Но и к хорошему очень быстро привыкаю, и долго не могу прийти в себя, если оно вдруг исчезает и его место занимает худое.

Вспомнил Штерна, Никонову. Собрать бы их здесь сейчас, и просто поговорить.

Всегда бывает именно так. Становится плохо, каверзно на душе и ты начинаешь искать общение с теми, с кем можно поговорить о таких болячках. И тогда всплывают в памяти имена твоих друзей, знакомых, с которыми ты почему-то долго не общался. А когда приходишь с ними поговорить, выясняется, что твои заморочки им не очень интересны, по причине общения от случая к случаю.

Надо чаще поддерживать связь c близкими по духу людьми, ибо только они способны тебе помочь в трудные минуты.

По возвращению увижу их всех, подумал тогда, обязательно.

Вспомнил, как негативно воспринимал некоторые черты характера Штерна, как подтрунивал над Никоновой. А ведь она из подвижников, она никогда не ждала манны небесной, а сама старалась организовать: спонсорскую помощь, конкурсы, вечера начинающих литераторов, выставки молодых художников.

Неприятие чего-то инородного надо навсегда оставить в прошлом. А ненависть – врагам. И только врагам.

Я всегда полагал, что можно безнаказанно ненавидеть.

С детства, да и в молодости, ненавидел невысоких ростом, лысоватых, в очках. И что? После тридцати пяти сам стал таковым.

Я презирал женщин полных, рыхлых, больных, с трудом передвигающихся; даже с определенным типом губ. И после сорока лет моя прекрасная жена стала подобной.

Никогда нельзя думать, что ты лучше хоть кого-то, хоть чем-то…

Ненависть – врагам.

А они есть. Их много, их методы изощрены, и они не стесняются в средствах. А мы ограничены в выборе: Свет и Правда, и никаких отклонений.

Мне показалось, что слышу голос Тины…

Люди, в большинстве своем, красивые и духовные. Других – меньшинство, но меньшинство это, осознавая, что они меньше и слабее, отчаянно работает в свою пользу. А человеку красивому и духовному особо трудиться ни к чему и очень свойственно сомневаться, он всегда стоит перед выбором…

– … все твои прежние треволнения – это лишь небольшая рождественская прелюдия к дальнейшему. Теперь действительно будет… Как теперь любит говорить молодежь? Теперь будет круто, по большому счёту. Знаешь, мне очень не хочется, чтобы ты воспринимал всё это игрой. Будут жуткие времена, будут кошмарные обстоятельства. Чем больше ты станешь из себя представлять, тем активней сделается ответная реакция. Про тебя ещё выдумают такое, что ни в каком страшном сне не привидится. Так оболгут, что сами удивятся. И она – эта чудовищная ложь – станет тем действенней, чем больше людей, в том числе и твоих родных, поверят в неё.

Она на миг остановилась, и сделала неопределённый жест рукой.

– А ведь поверят, – подтвердила Тина и горько добавила: – Обязательно поверят. И будут гнать, презирать, игнорировать. Это ещё несколько наших ипостасей. Возможно, кто-то попытается убить. Это не так страшно, и противоположная сторона в этом не заинтересована. Хотя порой и думаешь, лучше получить пулю в затылок, либо нож – только в самое сердце… Но физическое уничтожение, как таковое, в нашем деле мало что значит: очередной погибший за правое дело, очередной мученик.

Она усмехнулась.

– А мученики им ни к чему. К тому же регенерация тела занимает совсем немного времени. Просто новые документы, новое место жительства…

Она чуть подалась вперёд и прошептала.

– Знакомые и родные тоже новые. А для всего остального мира тебя нет. Уничтожить человека духовно, чтобы он сам подался на их сторону, чтобы там увидел благоденствие и спасение – это их настоящая победа! Арсеналы переполнены. Обличий – тьма. И всё помогает им! Всё! И только мы остаёмся незащищенными, потому что в нашем распоряжении только Свет и Правда. И никаких отклонений.

Я вздрогнул.

«Свет и Правда»…

Но вида не подал, что уже слышал это в своих мыслях.

– С чем-то подобным я уже встречался в нашем славном горняцком городке, – ответил безучастно.

– То, что было, – сразу же возразила Тина, – было маленькими радостями, по сравнению с тем, что предстоит. Кем ты был тогда? Обычный журналюга, не представляющий ни для кого опасности, да ещё с замороженной памятью.

Она на минуту замолчала, вспоминая своё.

– Поверь мне, я всё это прошла: развод, отторжение детей. А всё, потому что мой милый супруг оказался слишком легковерен. Его быстро убедили, что я – никчемушная мама и совершенно нечестная, развращенная и безнравственная женщина; показали фото и видеозаписи, как ты понимаешь, характерного содержания… Ну, да ладно обо мне. Для твоих детей и твоей жены найдётся несколько «подло обманутых» женщин, которые развяжут против тебя настоящую информационную войну… Предположим, в Интернете, в прессе… Найдут, или сфабрикуют, массу доказательств, в виде твоих писем, стихов, да чего угодно. И таким образом о тебе станет всем и всё ясно. Добровольные помощники сыщутся. Так что приготовься к самому худшему. Более того. Возможно, твои никогда и не узнают, кем ты был на самом деле. Но можешь быть просто уверен, что благодаря твоим действиям, этот мир устоит.

– Это утешает, – в тон ей ответил я.

– А ты думал! Находиться в центре борьбы и тихо посапывать? Скучать не придется. Но всё равно, – добавила она тихо, – надо веровать в то, что «Милость и истина встретятся, правда и мир облобызаются».

Пока я не чувствовал подвоха, но на всякий случай спросил.

– Тина, ты говоришь так, будто это уже идёт полным ходом?

– Не сегодня, так завтра, – быстро ответила она. – Всем уже ясно, кто ты такой. И у нас, и у них.

– Да, всем, кроме меня.

– Ты всё знаешь, – авторитетно заявила Тина. – Тебе необходимо просто вспомнить… Когда ты вспомнишь, а ты обязательно вспомнишь, в этом я тебе ручаюсь, тогда для них станешь особо опасен, и они это знают. Потому и постараются нанести превентивный удар, чтобы ты духовно умер гораздо раньше, чтобы тебе перестали доверять самые родные и близкие. Кому ж нужен полноценный, не оболганный, апологет Света? Даже если, допускаю и такую мысль, он заявит об этом открыто. Кто ему поверит? А Интернет сегодня – это один из факторов, формирующих общественное мнение, ты же знаешь. Но это – всего лишь один из возможных вариантов…

Я равнодушно махнул рукой.

– Извини. Ты права. Но эта инетовская возня меня пока что мало трогает.

– Возможно, – ответила она. – Но есть и другие способы: взяться за тебя по-настоящему…

– Что это значит?

– Значит, по-настоящему! Активная кампания в прессе, организация шоу на телевидении… Ведь все средства массовой информации настолько продажны!… И однажды ты проснешься знаменитым на весь белый свет. В отвратительном смысле этого слова. Настолько отвратительном, что даже родные дети тебя перестанут считать за человека. Представляешь?

– Господи! – выдохнул я. – Неужели такое возможно?

– Всё возможно, дорогой, исключительно всё…

– Неужели вы это допустите?

– Мы не всесильны, к сожалению. А ситуации иногда меняются настолько стремительно, что предугадать их невозможно. Конечно, позже мы потребуем наказать виновных, но существенно это твоего положения не выправит. Они отдадут нам на заклание своё быдло, которое использовано. Потому что это быдло или само совершает ошибку, либо её приписывают. Чаще всего совершают. И губит их привычное оружие: вседозволенность, наглость, зазнайство и заговоры, которые они повсеместно плетут, втаптывая в грязь очередного неугодного, на которого указал «всевластный» перст паршивого клерка. И случается это тогда, когда всем – друзьям, врагам – изрядно надоест их бесцеремонность и обязательно находится такой же, как они сами. Свидетель, скажем так. Не предотвратили, не предупредили, не ликвидировали… Как будто они способны что-то предугадать или предотвратить. А потом просто уничтожат, выторговывая их головой какой-нибудь милый пустячок у нас.

– Хорошо, предположим, один из вариантов. А дальше что?

– Я хочу, чтобы ты помнил, что утрата родных, причем не только с их, но и с твоей стороны, является первой ступенью на пути перехода в иное существование.

После этих слов она сникла и замолчала.

– Тина, ты знаешь о дальнейшем? – повторил я настойчивей. – Прошу тебя, договаривай. Однажды мне уже не договорили, и я был лишен всякой возможности защитить себя, только потому что не знал, с кем имею дело.

– Об этом не будем, – ответила Тина. – Я не могу… Скажу одно: сознательно готовься к худшему, испытаний будет много.

– Только и слышу: испытания, испытания… Одни проходят, другие наступают. Сколько мне их определено? Так можно стать параноиком и в каждом, даже самом незначительном препятствии, видеть очередное испытание…

– Мы каждый день их проходим, в той или иной мере, – твёрдо сказала Тина. – И то, что тебе ещё предстоит, тоже бывало много раз. И порой самое незначительное, казалось бы, испытание, убивало громадную личность, которая позволила себе на долю секунды расслабиться…

Она внезапно помягчела, стала простой, домашней и умоляюще добавила.

– Прошу тебя, заклинаю: уцелей! Пойми, ты один из тех немногих счастливчиков, которые были изначально определены к Свету. Потому ты так одинок. И будешь оставаться одиноким, в этом нет сомнений, таким же, как и все мы. Потому столько испытаний, что Свет тебя определил. Это Дар и за него надо расплачиваться.

– Я ведь не просил об этом Даре. Он мне хуже камня на шее.

– Не говори так. Кто-то должен противостоять всей этой дряни… Вот и досталось – тебе, мне, и ещё нескольким сотням таких же отторжённых.

Она пристально поглядела на меня.

– Мы все одиноки, потому что наша судьба – не в нас самих, потому что мир очень хрупок. Ты не представляешь пока, как он хрупок, потому его и приходится постоянно оберегать. Представь, что – совершенно случайно – где-то, у кого-то сошлась какая-то комбинация цифр; фанатик-учёный вывел формулу; безумец изобрёл страшное заклинание… И всё – угроза становится настолько реальной, что впору сбегать куда-нибудь на Луну.

Она немного помолчала, потом тихо договорила:

– Наша задача состоит в том, чтобы ничего этого не случилось.

– Цифры не сошлись, – повторил я, – формула не вывелась, фанатик не изобрёл.

– Именно так, – согласилась Тина. – Для этого мы работаем, для этого выедаем собственные мозги. У вас с Юрием Тимофеевичем пока задача локального характера. Ваша столица – это новый город. А новый город, как новый сосуд, заполнить можно, чем угодно… Я приведу тебе небольшую цитату из Книги Исайи, чтобы ты понял всю реальную опасность. А ведь это было написано много сотен лет назад.

Она стала читать: «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь – убийцы. Серебро твоё стало изгарью, вино твоё испорчено водой. Князья твои законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки и гоняются за мздою; не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них». Конец цитаты.

Тина положила книгу на стол и сказала – торжественно и строго:

– Вашей задачей является не дать силам Тьмы завладеть этим городом.

От неожиданности я чуть не поперхнулся, и первые пару минут не мог ничего ответить, только выделывал пальцами какие-то замысловатые кренделя. Потом тихо спросил:

– Вот такая задача, да? Так просто? Взяли и не дали Тьме завладеть огромным городом, который, к тому же, всё время строится и расширяется?! Вы считаете, нам это под силу? Мне пришлось увидеть лишь один из мизерных выплесков черной энергии… Это уму непостижимо! Чем мы ей сможем серьёзно противостоять?!

– Не надо таких слов, – спокойно ответила Тина. – Для нас не бывает нерешаемых дел. И помни, что ты здесь не только для излечения. Ранили тебя или нет, ты всё равно должен был оказаться в моём имении. Так что давай работать. Левитация, телепатия, телекинез, невидимость, гипноз, обереги, чтение мыслей, прохождение через стены и, наконец, основы этой пресловутой магии – это первые этапы твоего обучения.

После этих слов я просто застыл на месте.

А она добавила.

– И ещё, милый друг, полное восстановление памяти… Вот этим всем вы и будете оберегать ваш славный город. Правда, мне он больше нравился тихим провинциальным, но ничего, теперь он Большой Город. И его нельзя отдать на откуп всякой нечисти.

Начала «обучения» я ждал со страхом и трепетом. Но Тина оказалась тонким психологом и умелым преподавателем этих необычных дисциплин. Через пару занятий во мне даже появилась и стала разрастаться уверенность: всё получится.

И получалось. Правда, не вдруг и не сразу…

– Скажи, тебе иногда снятся сны, что ты летаешь? – спросила она как-то.

– Нет, Тина, мне снится несколько другое, – ответил я, с удовольствием вспоминая. – Мне много раз снилось, что я перепрыгиваю широкие реки с одного берега на другой, либо кручи высокие, рвы, овраги… То есть, подпрыгиваю и лечу… да, лечу, только над землей, а не по небу.

– Вот тебе и прелюдия к началу обучения левитации!

С началом обучения, началось и восстановление памяти.

Но началось оно с тяжёлых эпизодов.

Уж больно глупо я тогда попался.

Была середина лета. Я решил сходить в рощу за грецкими орехами.

В эту пору они особенно сладки, молочны… Взял с собой автомат, но, когда полез на дерево, оставил его внизу, слишком понадеявшись на кажущуюся тишину и полное отсутствие всяких передвижений. И немного увлёкся.

Тянулся то к одной ветке, то к другой, срывая зеленые плоды, формой похожие на куриные яйца, и вспоминая беззаботную пору первых месяцев жизни в Молдавии.

Руки почернели от сока.

Набралось достаточно.

Стал спускаться вниз.

– От спасибо! – услышал радостный возглас и увидел, как фуражка с орехами у меня уплывает из рук.

Передо мной стояло семеро небритых оборванцев, с разномастным оружием в руках – от дробовика до «Стечкина». «Уголовники», сразу определил я. Это было не очень страшно, но и хорошего ничего не предвещало.

– За орехи спасибо, – сказал самый здоровый, видимо, главарь, с очень сильным украинским акцентом. – За «калашника» – великое спасибо!

– Пожалуйста, – ответил я. – Вы кто такие?

– Мы кто такие? – хохотнул один из «шестёрок» – это сразу определялось. – Вот кто вы, господин старший лейтенант? Из каких частей? Какого подразделения?

– Тебе это надо? – перебили его. – Военный, да и военный. Что, не видишь? Нам и те и другие не товарищи. Эй, давай-ка сюда всё своё барахло, и не вздумай дурить. Завалим и не поморщимся.

Я снял с шеи бинокль, вынул из ножен охотничий нож, отдал пистолет, компас.

– В загашнике есть что-нибудь?

– Ничего.

Меня обыскали.

– Что дальше, господа бандиты? – спросил я, как можно беспечней, и тут же получил крепкий удар в зубы, который свалил на землю.

– Вопросов не задавать, язык – в задницу засунуть. Если не поймёшь, падла, завалим на месте. Пошли потихоньку.

Движение продолжалось не очень долго – до небольшой полянки, где уголовники разбили лагерь.

Меня привязали к дубу, привязали так сильно, что больно шевелиться.

Разожгли костёр и стали совещаться.

В общем, из коротких фраз я понял, что бандиты собираются ночью напасть на деревню Слепнёво, что находилась неподалёку и была крепкой, зажиточной.

– Я видел, какие там девки есть, – похотливо трещал «шестёрка». – И бабы, так важно прохаживались по улице! М-м-м, слюнки текут…

– Будут тебе и девки, и бабы, – мрачно ответил главарь. – Мужиков всех в расход, пусть знают наших. Оставим этого, – он кивнул на меня, – будут виноваты русаки.

– И всё сфотографируем, – добавил некто, одетый по форме, правда, непонятно чьей, но форме.

– Или, может быть, ты к нам пристанешь? – крикнул мне главарь. – Нам такие вояки пригодятся.

– Нет, не пригодятся, – ответил я спокойно. – Я не умею убивать ради развлечения… Вы – мразь, подонки, отребье, козлы ушастые! А я – человек, воин, я защищаю людей. Так мне ли быть с вами – падалью – в одной команде?

Они повскакивали с мест.

– Батька, дай я его сейчас порешу?! Я на кусочки буду его резать, а он станет орать… Весело будет… Дай, батька?

– Отвяжите его, – тихо повелел «батька».

Меня отвязали.

– Всыпьте ему трошки… Но не до смерти… Он нам ещё пригодится…

На меня мгновенно накинулись пять человек.

Небо потемнело в глазах.

Били со знанием дела.

Хорошо минуты через четыре сознание отключилось, и я уже ничего не чувствовал.

Очнулся от холода. Меня поливали колодезной водой.

– На ноги поставьте.

Поставили на ноги.

– Снова привяжите к дубу.

Привязали.

– Мы решили, что ты, поганый москаль, нам не нужен. Таскать тебя с собой – хлопотное дело. Убейте его, хлопцы!

«Хлопцы» выстроились в шеренгу и нацелили на меня свои разношёрстные стволы.

– Захочешь жить, крикни сейчас два раза, мол, не убивайте… И не убьём тогда, стало быть. Давай!

– Пошел ты, ублюдок сраный! – сплюнул я кровью.

И я стал орать на весь лес, выпустив из себя весь набор матов, которые знал, добавив очень «веские», типа, вас из задницы достали, а не мама родила…

Умирать я и в самом деле не боялся. Мне было всё равно. Но и становиться одним из этих не хотел. Что потом обо мне скажут нормальные люди? Что скажут в роте? Мол, замком оказался дешёвкой и трусом? Нет, лучше смерть. Воин всегда должен быть готовым к смерти, в этом и состоит его долг.

Уголовники после такой матёрщины аж рты разинули.

– Ну, даёт, – сказал один из них. – На зоне и то такого не слышал.

– А-а-а, сука! – заорал «шестёрка». – Это ж нас пидар высрал, а не мама родила. Мочи его!!!

Загремели выстрелы. Отлетала кора с дерева, сыпались листья, падали ветви. Но ни одна из пуль меня не коснулась.

– Смелый ты хлопче, – сказал главарь, подойдя ко мне. – Был бы трусом, то прирезали бы, как пса. Но ты смел… уважаю.

– Пошел ты со своим уважением!

– Зато так и будешь стоять, а мы отдохнём…

Уже смеркалось. Бандиты попадали на траву и мгновенно уснули. Один, назначенный часовым, сидел у костра, в полудрёме.

А я мучительно соображал. Ведь наши совсем недалеко, чуть дальше Слепнёво, и добежать к ним – десять минут. Надо было спасать деревню. Мне доводилось видеть следы подобных погромов. До сих пор ночами снятся отрезанные уши и носы, головы… Вспоротые животы беременных, изнасилованные женщины, девушки и дети… И все они – обезображенные – были аккуратно сложены в самом центре деревни, словно напоказ.

Видя, что «часовой» не обращает на меня никакого внимания, стал пытаться ослабить путы. Бесполезно. Они так врезались в руки, что из запястий сочилась кровь. Ноги онемели. Тело казалось деревянным и уже неспособным к каким бы то ни было действиям…

И вдруг на меня повеял освежающий ветерок. Боль потихоньку отходила, тело возвращалось в нормальное состояние, запястья перестали кровоточить. Веревки на руках, ногах и теле вначале словно замерли, ослабли, потом упали, тихо прошуршав в траве… Я повертел головой направо, налево и вокруг себя, но никого не увидел. Никого! Тогда, не вдаваясь в подробности своего освобождения, скользкой гадюкой нырнул в траву, и стремглав рванул в сторону нашего расположения.

Уголовников мы взяли сонных, всех разом и даже «часового».

Они были жутко напуганы, говорили, что простые селяне и вышли поохотиться.

– Кто бил лейтенанта? – спросил Коля, мой друг и командир. – Я вас спрашиваю, ублюдки!

– Вот, они и они били, – ответил главарь, уже не грозно трактуя, а лепеча. – Мы с Костей не били…

– Ты кто такой, Костя? – спросил Коля, подходя к одетому по форме, непонятно чьей, но форме и сейчас съёжившемуся от страха человеку.

– Я гражданин другой страны, – ответил тот с прибалтийским акцентом. – Меня вы обязаны выдать нашему консулу.

– Ах, обязаны! Так выдадим!

И Коля ударил «гражданина другой страны» в подбородок, тот подлетел вверх и шмякнулся о землю.

– Давай-ка, пацаны, потренируемся…

И пошла «тренировка».

– Лёшка, не лезь, прошу тебя, – попросил он. – Мы знаем про твоё человеколюбие и прочее…

– Как раз тот самый случай, когда надо убивать во имя человеколюбия.

– Эти проклятые всеми церквями отморозки уже порядка десяти сёл обезлюдели, – продолжил Николай. – А главного зверюгу, – он кивнул на главаря, – здесь все убить мечтают: насильник, садист, извращенец. Это настоящее воплощение всех человеческих пороков. В общем, конченая сволочь! Поднял мятеж в зоне, охранников перевешали на вышках, и разбежались по лесам. Часть этой своры побили местные, часть наши противники – это остатки. А нам сегодня несказанно повезло.

– Мне сейчас больше интересно, кто помог мне освободиться.

– Да кто-нибудь из местных, уверяю тебя! Видит, русский офицер пришпилен к дереву, развязал и убежал, чтобы не светиться.

– Понимаешь, верёвки как будто сами собой упали…

– Фантазии, брат, показалось. Переутомился, да ещё неизвестность впереди, вроде гибели… Но в данном случае главное – итог… Ребята, заканчивайте! – крикнул солдатам.

Избиение прекратилось. Какие-то секунды только хриплое дыхание тех и других оглашало полянку.

– Что дальше, товарищ капитан? – спросил сержант Рожков.

– Как что, Саша? Ты не знаешь? Эта сволота всеми церквями предана анафеме, а в светском обществе они объявлены вне закона! Показать на примере?! – крикнул Николай и несколько раз подряд выстрелил в главаря.

Крики, хлопки выстрелов.

А через два дня мы сидели у самой речки, сидели у костра, Коля читал письмо от невесты, мечтательно улыбался и радовался…

– Приятно мне видеть тебя такого, Колян, – сказал я. – Закончится всё это, наверное, женишься? Чего молчишь?… Коля!

Капитан тихо валился на спину, недоумённо глядя на меня. Во лбу зияло небольшое отверстие. Снайперская пуля. Я посмотрел на затылок друга и зажмурился, он представлял собой сплошную дыру с обвисающими лохмотьями кусочков мяса и костей. Глаза Николая были еще открыты, в них застыли слёзы и вечернее молдавское небо…

– На той стороне работает снайпер! – заорал подбежавший сержант Рожков. – Ну, суки прибалтийские! Когда-нибудь всё равно выловим…

Да, случалось, «вылавливали». По нарезкам на прикладе выясняли, сколько наших ребят пристрелила прекрасная женщина. Расправлялись жестоко. Даже сейчас страшно вспоминать, как мы с ними расправлялись. Знаю одно, Господь нам этого никогда не простит…

А уже следующей ночью, нарочно испытывая судьбу, сидели мы у того же самого костра с инструктором из соседнего подразделения Володей Мельниковым, поминали Колю хорошим молдавским вином. Говорили редко. Так только – слово-другое и вновь сидим тихо, только слушаем, как шуршат по прибрежному песку днестровские воды.

Вдруг я почувствовал, как что-то толкнуло меня, будто изнутри… Потом постепенно началось жжение, перерастающее в кипение и нестерпимую боль. Я скрючился, склонился и потрогал левую сторону груди. Пуля попала как раз в то место, где билось сердце. Но почему жив до сих пор? Почему явственно вижу, как Володя ухватился за грудь, привстал, и медленно завалился набок.

– Володька, – глухо говорю я, не слыша собственного голоса. – Ты жив?

Он пошевелился, давая знать, что жив.

– Рожков! – крикнул я, но крика не получилось, а Рожков уже стоял передо мной.

– Снайпер работает на той стороне, – шептал я, но сержант понимал. – Срочно организовать миномёты и разворотить к чертям всю эту прекрасную кизиловую посадку!

Спустя несколько минут заработали миномёты.

Я лежал, прикрыв глаза и явственно осознавая, что жив, но, наверное, ненадолго.

Подполз к Володе.

– Ну, ты как, брат?

Он болезненно сморщился и прошептал.

– Кровь уходит, Лёха… Срочно надо в санбат, а то не выживу.

Я стал на колени, подсунул руки под Мельникова и рывком поднял.

– Мне ясно одно, Вовка, – сказал уверенно, – ты должен жить. Я сам тебя донесу.

… И донёс, и ни разу не упал, не споткнулся. Медсанбат располагался дальше в тылу, в пятистах метрах от берега.

Санитары издали заметили меня, бредущего из последних сил, и выбежали навстречу.

Я поплёлся за ними следом, теперь уже и спотыкаясь, и падая. Присел у дуба и попросил какого-то солдата принести вина. Он только глянул на расплывшееся кровавое пятно с левой стороны груди, побледнел и убежал. Вернулся на удивление быстро.

– Возьмите, товарищ лейтенант, – сказал, как покойнику.

«Наверное, в последний раз», – подумал я и, торопясь, стал пить, проливая багровое вино и, смешивая его со своей кровью на гимнастёрке. Потом закурил, чувствуя, что сознание из меня уходит…

– Братцы! – крикнул кто-то. – Да лейтенант же сам уже ранен, а друга донёс!

Дальше я уже ничего не слышал…

Почему вспомнилось сейчас? Тогда было тяжко, опасно, боязно. Мы не всегда знали, где свой, где чужой… Форма у всех была почти советская, с небольшими вариациями. Но война – это война: стреляли в тебя, стрелял ты; наступали – встречали противодействие; хотели захватить – получали отпор. То есть удар за удар – чисто мужицкие дела. И как бы это драматично не звучало: дела человеческие.

Отлежав в госпитале и вернувшись домой, я вспоминал то время, как счастливое. Мы были нужны, нам доверяли дорогостоящее оружие, технику. Выйдя в отставку, мы сразу стали никем. Особенно трудно было ребятам из России, их не брали на работу, на них косились, мол, убийцы.

Мне было проще, я жил в Казахстане, там мало кто знал о моём боевом прошлом. Да и профессия позволяла работать, как в стиле «свободного художника», так и по трудоустройству. Но я не работал целых полгода. Я пил. Пил, пытаясь забыть хоть что-то.

Вот тогда было по-настоящему худо. А потом ещё хуже. И я не представлял, что может быть хуже и хуже, дальше и больше. И не всегда физические страдания превалируют, иногда душевное состояние может довести до петли или пистолета…

Тогда я срочно утопил своего «Макара» и «Стечкина», которые привёз с собой, неведомо зачем.

С тех пор оружия в руки не брал. Да и моя жизненная сила отрицала всякие мысли о суициде, слишком я любил жизнь. Даже когда не любил…

Постепенно начинало появляться чувство спокойной уверенности и умиротворения. Что там испытания? Разве в повседневной жизни мы не подвергаемся им периодически? Разве жизнь наша – сплошной праздник? Разве Ад и Рай не земные понятия?

Ведь никакое божество во всех измерениях и вселенных не дойдёт до такого уничижительного отношения к человеку, чтобы поместить его в индифферентный, никчемушный, тепличный, праздно время препровожденческий Рай.

Ни одно из самых злобных существ во всех тупиках и закоулках бесчисленных вселенных не сумеет так возненавидеть человека, чтобы сдирать с него кожу и заставлять умирать в муках ежедневно.

Такое может изобрести только сам человек – человеку же.

Потом подумалось о жертвенности для своих родных и близких. Моё мнение на это счет всегда было простым и понятным. Каждый достойный (нормальный, ответственный) человек мечтает чем-то пожертвовать для своих родных и близких. И когда судьба ему преподносит такой подарок в виде необходимости жертвы – воспринимает его с должной благодарностью и ответственностью. Но нет более жалких людей, которые любую мелкую услугу выдают за судьбоносную жертву…

А если ты до самых последних дней станешь для них мелочным, никчемушным и пустым сукиным сыном? Если они никогда не узнают, кем ты являлся на самом деле? Никогда, понимаешь?!

Нет, не может быть такого. Не может такого быть! Свет милостлив, справедлив и человеколюбив. Свет изгоняет Тьму…

Боже мой, но ведь и Тьма занимает место Света…

С каждым днём я постигал новое. Каждый день прибавлял мне уверенности в своих силах.

Скоро мне предстоит окунуться в обычный – привычный, злой, насквозь порочный и неблагоустроенный мир. Придётся опять жить двойной жизнью, в то время, как и одна – темна и беспросветна. Я реально её оценивал. И не собирался говорить добрые слова о жизни, в которой мы повсюду зависимы. А иногда – безнадёжно зависимы.

Я успел полюбить этот островок благополучия и спокойствия. И жаль было расставаться с ним. Но излечившийся и заново обученный солдат должен занять место в строю.

Я привел в порядок все свои записи.

Привел в порядок мысли.

И стал ждать прихода Тины.

«Мистическое погружение в себя есть всегда выход из себя, прорыв на грани. Всякая мистика учит, что глубь человека – более чем человеческая, что в ней кроется таинственная связь с Богом и миром. Истинный выход из себя, из своей замкнутости и оторванности скрывается внутри самого себя, а не вовне, во внутреннем, а не во внешнем. Так учит всякая мистика. Человек, о котором учит психология, всё ещё – внешний, а не внутренний человек. Душевная стихия не есть ещё мистическая стихия. Внутренний человек – духовен, а не душевен. Мистическая стихия – духовная, она глубже и изначальнее стихии душевной».

Н. Бердяев «Смысл творчества»

ВСТУПЛЕНИЕ 11

… Они ожидали приказы грозного Владыки. И были готовы ко всему. Грозные ряды чёрных теней позади Сотника походили на огромный вход в страшную пещеру, в которой слышались дикие вопли, крики и скрежет металла.

Отвратительнейшие создания больной человеческой фантазии были ничем по сравнению с этой ордой, которая сама по себе представляла расплывшееся грязное пятно даже на темной стороне.

Чёрный Сотник пребывал в раздумьях. Хозяин специально оставил ему эту способность, чтобы сознание работало, чтобы деяния были осознанными, чтобы всегда мог подумать и вспомнить о содеянном. Особый вид покаяния перед Князем Тьмы. Сейчас он думал о способах привлечения людей…

Для того чтобы склонить людей на свою сторону у Хозяина существует немало уловок. Для того чтобы искусить и растлить, он вызывает сны и видения. Демоны потворствуют ложным учениям, несправедливым законам, магии. А какой приманкой являются женщины! Изначально «сыны Божьи», или ангелы-смотрители, научили женщин магии и другим искусствам, чтобы пробудить у мужчин праздное любопытство. Женщины – существа наиболее поддающиеся и увлекающиеся. Их макияж и изысканные одеяния уничтожают истину. Для женщины делать макияж с тем, чтобы выглядеть иначе, чем она есть, означает лгать, точно так же как играть роль – для актера. Вот они и играют, вот и вовлекают человека в плотский грех. А сколько войн было только из-за баб? Да ну их совсем… «Какая разница, сколько прошло войн на земле? Да, нисколько! Просто они никогда не заканчивались! Наше противостояние – бесконечно! Оно будет всегда. И потому земля никогда не придёт к концу света, потому что уже конец Света, и мы, каждым нашим выходом, ещё более его усугубляем. Он в их головах, деяниях, поступках… А нам-то что? Нам не страшно, мы и так пребываем на самом конце мироздания?

На земле стабильно существует несколько миллиардов человек и количество это остается и останется неизменным. Ушли одни, пришли другие… Кстати говоря, такие же самые, только в другом обличье. Человеческий баланс земли нельзя нарушать ни в коем случае, иначе произойдет катастрофа. С той же целью происходят вооруженные конфликты, которые организовывает Хозяин, орудуют по темным подворотням убийцы – наши люди. Мы – все – санитары Земли, иначе случится глобальная катастрофа».

От этой мысли Сотник даже повеселел.

«Ишь ты! Вот, чего выдумал… Додумался. А ведь мне Владыка говорил, предупреждал, чтобы я не очень-то напрягал свои мозги. А чем ещё заниматься в пору ожидания приказа? Хорошо, что воины думать отучены совсем, их влечёт вперёд только сила воли Господина и мои окрики. Да и удары плетью иногда помогают».

Перед глазами Сотника вдруг всплыла картина недавнего.

… Пылает Церковь, как нефтебаза, люди бегают вокруг да около. Видно, что напуганы, но пытаются потушить то, что не тушится… Кто с багром, кто с ведром. И вдруг сквозь всё это, расшвыриваю толпу по сторонам, его воины ведут священника. Грязненькая ряса, видно, что старая. Подпоясан лохматой верёвкой. Изрядно потрёпан, избит, но тщится сохранить пасторское величие. Держится.

«Уважаю, – подумал тогда Сотник. – Ох, и уважаю я таких!»

Подвели. Попытались поставить на колени. Каждый из них сильнее этого старичка раз в сто, но поставить на колени так и не смогли.

– На колени я встану только перед Господом Богом, – сказал им старичок, уже отошедший от первоначального испуга.

Тогда один из воинов замахнулся плетью.

– Не трогайте священника! – раздалось сразу несколько голосов из толпы. Робких таких, но – раздалось.

Перепуганы до смерти, а кричат! Кричат! Значит, не боятся…

Священник напоследок так и сказал:

– Проклинаю тебя во веки веков, сын Сатаны! Но берегись, аспид, придут ещё Дети Света и затрещит по всем швам твоя проклятая Тьма!

– Да, я сын Сатаны, старик, – ответил он. – И если бы ты знал, сколько раз был проклят, сколькими Церквями и конфессиями… Запомни, старик, я и есть тьма.

Священника распяли вниз головой… Но потом один из воинов, по неосторожности, или специально, задел его концом копья. И святоша тут же испустил дух.

Сотник не стал наказывать воина.

А деревню уничтожили всю дотла, вместе с обитателями.

Черный Сотник всегда ощущал дичайший восторг, когда удавалось расправиться со священником. Дело было не простым, все они – настоящие – находились под Вечной Опекой Христа, надо было не только суметь застать их врасплох, но еще и без Молитвы. А поскольку пастыри всегда были с Молитвой… Но тем сильнее было удовлетворение совершённым.

Этого как-то удалось застать… Почему? Ах, да, он пытался укрыть внучку, потому и думал только о ней и забыл Молитвы…

– Убить священника – особое состояние души, – тихо шептал Сотник, мерно раскачиваясь в седле. И его грозный конь водил копытом по земле, нарезая круги, словно вторя своему повелителю и другу. – Но не того «священника», который отъедает пузо, пьёт водку и бегает по распутным девкам; а того, кто является Истинным Носителем их Веры, кого ничем нельзя прельстить или купить, cовратить, или заставить отречься, – кого можно только убить.

Причём, убивать их надо три раза. Вначале – физически, желательно пострашнее, и чтобы другие видели! Но Иисус обещал им Воскресенье, значит, обещание своё выполнит, и приходится убивать священника второй раз. В третий раз надо убивать память о нём – уничтожить всё ближайшее окружение: родных, семью, а также всех тех, кто сохранил о нём добрую память.

Ох, непросто их убивать! – сокрушался Сотник. – Совсем непросто. А церкви жечь?! Они же не загораются. В лучшем случае будут тлеть. Но непременно набегает целая толпа народа, которая старается потушить. Надо разгонять… Всех убивать Владыка не велел. Кем тогда повелевать стану? – спросил Он меня однажды. И я не знал, что ответить. С одной стороны, этот народ вроде бы напрочь безбожен, ругаются в «Бога и Господа» и тридцать три этажа. А с другой… Попробуй, скажи им, что Бога-то нет… В ответ такое услышишь! И в церкви ходят целой толпой. А после церкви пьют водку и дерутся с жёнами… Где-то, что-то Князь недоработал. Не тот подход избрал…

Глава 2. Тьма нанесла ответный удар

«И брезжилось что-то страшное. Какой-то запрет, зарок. «Ведь кто сошел с ума, тот уже никому не расскажет, что же он понял», допытывался я в своем уме. «Боже мой, Боже мой! Кто же это постиг? И отчего мне этого постичь нельзя?»

В.В.Розанов «Люди лунного света»

Дома меня ждал «сюрприз», в виде повестки в суд на бракоразводный процесс. Жена, моя тихая, терпеливая жена, даже по-настоящему выслушать не захотела, она была просто уверена в том, что я «пропадал» где-то у женщины. И никаких аргументов не воспринимала. Либо криво улыбалась, совсем не свойственной ей улыбкой, которая означала приговор. Сразу я не понял истинной сути этой улыбки, а когда понял, было совсем поздно.

Я вспомнил слова Тины: «Мы останемся совсем одни. Но будем не более одиноки, чем каждый из нас. Но впереди – Свет. И этому подчинено всё. Чувствуешь себя слабым, неготовым к испытаниям на уровне и души и физического тела, – отходи в сторону. И ты станешь обычным рядовым гражданином, семьянином, работником. Но, когда на землю опустятся Вечные Сумерки, ты будешь знать, что одним из виновников этого несчастья являешься ты. Тогда и произойдёт настоящая трагедия, вся суть которой будет заключаться в том, что спасти ты никого уже не сможешь, ни себя, ни своих родных».

Тьма нанесла ответный удар. Она мне не простила пребывания у Тины, прохождения Школы, постижения азов. Она не простила, да и не могла простить разрушения её планов в тот дикий вечер в Астане, когда Зло безраздельно начинало хозяйничать на улицах молодой, ещё духовно не окрепшей столицы. Новый город – сосуд, в который можно поместить всё. Потому Зло так упорно стремилось захватить основное и безраздельно властвовать. Но город пока не захвачен. И нам предстоит его отстаивать.

Я пришел на заседание. Рассказал судье, какой есть негодяй, гуляка и пьяница. Добавил, что «никаких претензий – экономического характера, не имею». Расписался, подтверждая всё вышесказанное…

Нас развели, безо всяких уговоров. Да и кто пожелает красивой женщине, хотя бы номинально, оставаться в женах у этого небритого, немытого, неряшливо одетого… и вообще отвратительного типа.

– Дети со мной согласны, – сказала мне она, когда мы вышли из здания суда. – Они не желают тебя даже видеть. С квартиры съезжай сегодня же. Мы все так решили. Ты должен сегодня же съехать, – повторила она настойчиво. – Возьми самое необходимое сейчас днём, пока дочь на работе.

– Ты же знаешь, что составляет моё самое необходимое – это одежда и книги. Больше мне ничего не надо.

Плыли белые облака над головой, цвели акации, пахло весною. Но в душе у меня царил ад.

– Еще, если позволишь, я заберу компьютер, – вспомнил я. – Тот маленький ноутбук, который мне подарили на день рождения.

– Можешь взять и большой, правда, он плохо работает, – ответила она. – Но доча с зятем купили новый, поэтому нам старый уже не нужен.

Мне в её голосе почудилось недавнее тепло, и я всколыхнулся.

– Скажи мне, ну, просто скажи, кто тебе наплёл всю эту белиберду? Кто тебе сказал про меня все эти гадости?

– Не надо! – остановила она меня резко. – Ничего не надо. Я много лет терпела и терпела, мечтая сохранить семью. Но семьи у нас никогда не было. Так что давай на этом заканчивать. Тебе туда, а мне сюда.

И мы разошлись по разным переулкам.

Я тихо брёл в сторону конгресс-холла, толком не понимая, куда иду и зачем. Но остро чувствовал, что за мной идёт Некто, и этот Некто радостен и счастлив. Садистски счастлив и безумно радостен… Я даже видел, как он с удовольствием потирает руки и шепчет, шепчет мне прямо в голову: «Дурак ты, братец, ох, дурак! И жил неправедно, и бедствовал при том. Но семья, твоя семья всегда была твоей опорой. Многое вы пережили совместно, было и трудно, но бывало и радостно. Жизнь, вся жизнь пошла насмарку, из-за твоей глупой несговорчивости. Твоя жена, с которой прожито столько лет, осталась одна в пожилом возрасте, дети взрослые, да, ничего не скажешь, но и в таком возрасте лад и согласие родителей для них многого стоят… Но это еще не всё, поверь, мы еще нашлём на тебя и видения и соблазны, и проклянешь ты весь свой белый Свет! Будешь проситься прочь, но не будет пути назад. Ведь стоило приложить небольшое – кро-охотное – усилие, которое и заключалось-то в нескольких словах, и всего-то в нескольких фотографиях, и ты – духовно обездвижен. Так чего сейчас стоит вся твоя безупречная подготовка? Чего вы все стоите? Тряпки вы, а не Служители! Просто тьфу и растереть! И всё ваше движение такое».

– Оставьте меня, – бормотал я непонятно в чей адрес, – уйдите прочь!

Присел на скамеечку, не в силах идти дальше и заплакал.

– Папа, папа, – говорил, всхлипывая, точно ребенок. – Забери меня отсюда, как зол этот мир, я не желаю в нём быть…

И еще непонятно что твердил я и твердил, всё более и более исступленно. И сам себе казался совсем маленьким и абсолютно одиноким.

«Она ведь предупреждала тебя, – услышал совсем рядом. – Разве ты не внял этому предупреждению»?

Почудилось, голос отца.

Рядом остановилась молодая девушка.

– Дяденька, вам плохо? – участливо спросила. – Вызвать скорую?

Этот обычный человеческий вопрос внезапно меня отрезвил.

– Не надо, милая, – я попытался улыбнуться, – это всего лишь слезы.

_________________________

Рядом засигналила машина. Я внимания не обратил, не так уж много у меня знакомых, у которых «крутые» иномарки.

Опустилось стекло, высветилась родная физиономия.

– Садись, – сказал Новоселов, – поехали.

– На кой хрен мне куда-то ехать? Я бы и рад, да нет пути.

– Ладно-ладно, оставь, красивые словеса прибереги для более подходящего случая.

– Некуда больше спешить. Семья моя дала мне под зад коленом.

– И не семья, а всего лишь жена, – ответил Юрий. – Твои дети навсегда останутся твоими детьми, помни это хорошенько. Я всё знаю!

– Так быстро? И откуда же?

– Иначе нам нельзя. Иначе, зачем мы вообще нужны в этом городе и на этой земле.

– Если ты такой всезнающий, то просто выйди из машины на пять минут и послушай меня.

Видя моё состояние, он вышел из машины и сел рядом.

– Обложили! Со всех сторон обложили, как волка… Один я, Юрка, остался. Совсем один. Дети видеть не хотят, жена – чужой человек, родные отвернулись… Ну, скажи мне, ваше преосвященство, долго будет всё это продолжаться? До каких ещё пределов я дойду, прежде чем стану полезен? Я готов служить даже плинтусом в вашем кабинете, только верните мне нормальное человеческое существование. Не могу! Не хочу! Не буду! Почему меня не убили в Приднестровье?! Уже бы и звук имени в этом мире затерялся и забылся. Как я был счастлив на войне! Я защищал людей, я уничтожал зверей, я был полезен! Меня ценили, мне доверяли дорогостоящее оружие! А теперь я безоружен и совсем никчёмен!

– Что ты предлагаешь? – внезапно спросил Новоселов.

– В каком смысле?

– Что ты конкретно предлагаешь? Ты хочешь уйти? Наши двери всегда открыты для слабонервных. Хочешь, чтобы я стал сочувствовать тебе? Знай, мы все прошли через подобное. И никто нам не сочувствовал, потому что все сознательно выбрали стезю Служения.

– Просто я хотел тебе сказать как другу…

– Ты говорил, я слушал. И как друг я тебе категорически заявляю: не надо распускать сопли, неблагодарное это занятие и совсем смешное. Не поймут – азия-с… Едем?

– Юра, ты совсем не способен на сочувствие? У тебя вместо сердца пламенный мотор?

– Знаешь, Леха, – ответил Новоселов немного мягче, – когда-то на его месте точно было сердце.

Мы подъехали к скромной пасторской обители из красного кирпича.

– Юра, ответь мне всего на один вопрос: что делать нам, когда всё, исключительно всё, помогает им?

– Вспомни Стругацких «Трудно быть богом», – ответил Новосёлов. – «Оставаться коммунарами»… Давай останемся коммунарами, Лёшка.

Природа вокруг ликовала. Пели птицы в кустах, синее небо слепило бездонностью своей. Но радоваться не хотелось.

– Юра, есть важная просьба.

– Ты точно сейчас в полном порядке?

– Да уж куда порядочней? Надо перевезти мои вещи, хотя бы временно сюда к тебе, и убраться из той квартиры, пока дома нет матушки и дочери. Пусть думают, что я… Ну, не знаю. Я обещал жене сегодня же найти угол для проживания.

– Искать ничего не надо, – ответил Новосёлов, открыв дверь машины. – Будешь жить по улице Абая, вот адрес. Необходимое для тебя там заложено: компьютер, телевизор, книжные полочки, стол, холодильник, запас еды. Сережа, – сказал он водителю, – всё перевезёшь туда, потом приезжаете сюда. И никуда больше, ты понял?

– Понял, Юрий Тимофеевич.

– И ещё, если ты не против, я хотел бы связаться с Тиной по Интернету, – попросил я и тут же прикусил язык, вспомнив.

– Связь в «паутине» нам запрещена, – ответил Новосёлов. – Ты же знаешь, это не наша область, нас там просвечивают аж до самых мозгов. Отменяется. Слушай, почему ты всё время забываешь о телепатическом способе связи? Понятно, еще не привык. Привыкай. Езжайте. Время идёт.

Я никогда не предполагал, что стезя Служителя Света может довести до полного отчуждения, одиночества и всеобщего (почти всеобщего) презрения. Раньше казалось, весь добрый мир будет нас благословлять, помогать нам… А получалось наоборот – против нас было почти всё!

Стезя Служителя незаметна. Даже самые сложные акции выглядят так, будто получилось само собой. Тогда как Тьма упорно, везде и всюду, трубит о достижениях и победах.

И все ей аплодируют. И многим она даёт необходимое. И почти ничего не требует взамен. По крайней мере, большинство в этом уверено.

Как и когда я пришёл к Служению? И где его начало? В Приднестровье? Либо чуть раньше, в Литературном? Неважно. Я сам избрал этот путь. Или не сам?

Порой я сожалел об избранном, но теперь ясно понимал, что если не мы, то кто?

Ну, не нужен я своей семье… Тина ведь предупреждала. Новосёлов говорил об этом неоднократно. Предлагали отойти. Но я остался. Значит, это необходимо каким-то силам, которые рассчитывают на меня, значит, надо жить и действовать дальше.

«Пройдя земную жизнь до половины, я оказался в сумрачном лесу…» Прав великий Данте. Лес сумрачен и опасен для того, чья душа полна сомнений, кто за каждым дубком видит реальную угрозу. Мне, выросшему в лесостепной части Северного Казахстана, всегда был ближе лес. Я им бредил, часто видел сны о лесе и реках, вдыхал влажные запахи близких мне стихий. Степь прекрасна, особенно весной, но не отражает славянской души, она близка и по-настоящему понятна только степняку.

События последних дней настолько ошеломили меня, что… В общем, обычный дурной сон или больной бред уже казались мне весёлой детской сказкой. Вчера у меня было всё: жена, дети, квартира. Сегодня я оказался без ничего, одинок и в съёмном жилище. Я часами лежал на диване, пытаясь осознать и оценить ситуацию, вобрать в себя необходимость момента и отсечь ненужное. Но голова постепенно стала отказываться соображать, а квартира постепенно превращалась в огромный капкан, из которого не выбраться…

Я испугался. Вскочил на ноги. Попытался вдохнуть полной грудью и…

… Очнулся от того, что мокрая ветка хлестнула по лицу. Я был в лесу. Шёл по узенькой тропинке и глядел вверх, пытаясь определить, какое из деревьев толще и выше.

Нет, это не юг, молдавские и украинские леса я изучил достаточно, чтобы путать с другими. Скорее всего, это была северная Россия. Березы большие и кряжистые, ели мохнатые с могучими лапами. Были и другие дерева, но я не знал их названий, потому даже не пытался определить.

Я шел вперёд, вроде бы просто гуляя и вдыхая терпкие, свежие и насыщенные новизной запахи.

Этот лес казался бесконечным. Солнечные лучи едва пробивались через плотный шатёр ветвей, было сыро, но тепло. Остро пахло грибами и земляникой. Шелковистая трава тихой струёй очищала мои грязные туфли.

Но чем дальше шел, тем труднее становилось. Сосны, ели вперемежку с густым березняком, рябиной, осиной и ольшаником образуют непролазную чащу. Шиповник и смородина, малина и можжевельник густо заполняют все тропинки, все полянки. Кучи валежника, гниющие пни и стволы упавших деревьев на каждом шагу преграждают путь. Угрожающе наклонились, держась на ветвях собратьев, лесные великаны, поваленные ветром.

Топи, болота, озера и речки заполонили леса. Проехать здесь вовсе невозможно, пешему пройти трудно.

Озера, постепенно зарастая травами, камышом, водяными лилиями, плавучим рдестом, покрываются толстым, но дырявым ковром, сплетенным из болотных растений. Медленно наращивая толщину, мохнатый ковер превращает озера в зыбучие топи. Дыры в таком ковре, заштопанные зелеными травами и яркими цветами, – колодцы, уходящие в озерную глубь. Горе попавшему в такое болото: редко, очень редко удается человеку живым унести ноги.

Дремучий лес хранит себя от нескромных человеческих глаз.

Я шёл в Лесную Обитель. Шел, зная, что меня ждут. Я легко и свободно проходил все магические посты, силовые барьеры, бесчисленные ловушки по той простой причине, что меня беспрепятственно пропускали.

Я пытался представить…

… Там как будто другой мир. Там останавливается мысль, будто заходишь в Святую Церковь… Там ощущаешь мощный поток Любви и он не просто льется, а разливается энергией по всему пространству, а внутри него прозрачный шар, который сейчас разорвется от Света.. И ощущение такое, что у тебя всё еще есть шанс, ощущение безграничности Вселенной и того, что больше жизни.

Там начинаешь верить в то, что живешь не зря, и никого, уже никогда по-настоящему не потеряешь.

Жизнь без потерь, каково?

И недолгая разлука с близкими людьми, когда они умирают, здесь уже не кажется безысходной. Причина проста: пока мы есть, они живут в нашей памяти; когда умираем, идем на встречу с ними. Да и о самой смерти, как таковой, здесь думается иначе. Представьте себе нечто фантастическое: у вас ничего не болит, вам не нужны дома, квартиры, деньги; вам не хамят на улице… А знания, стремления, связь с другими мирами и душами ближних, – всё это остаётся навсегда, по заложенной в нас сути.

Отсрочить бы хоть на немного гибель мира. Пускай его несовершенство проявляется всегда, везде и во всём, еще более усугубляя и без того траурную картину человеческого бытия: жалко людей! Жаль… Ах, если бы мы трудились не только ради корыстного удовлетворения собственных амбиций; если бы мы презирали личное благоустройство… Или, хотя бы, не ставили его превыше всего.

Как много этих «если бы». Но Земля пуста, несмотря на обилие городов, и пуст человек…

И только в этих местах, чутко улавливая отдаленные звуки угасших цивилизаций, погибших звезд и похожих миров, начинаешь пламенно верить в то, что жизнь суща не только на земле! И разумен не только человек! И далеко не каждый человек – венец творения, вершина эволюции.

О, Создатель, ведал ли ты, что творил?

Я шел уверенно, точно зная, что нужен, и не просто кому-то отдельно, но – всем. Я шел к подвигу во имя человечества. И об этом думалось не пафосно, а так, будто речь шла об очередных строчках…

Такая мысль захватила меня и уже не отпускала. И всё двигалось как будто гладко.

Но вот вокруг меня стали рождаться и слышаться посторонние звуки: трава под ногами не шелестела, а шипела, старые ветки не скрипели, а порыкивали. И за болотным туманом поднимали безобразные головы жуткие очертания. Ожидалось нашествие зверей… В душе медленно, но цепко селилась леденящая тревога.

_________________________

– Скажи, когда и в какое время ты свою конкретную семью променял на абстрактное человечество? – тихо сказал Некто, выходя из тени огромного кедра. Контурами видение напоминало жену (теперь уже бывшую). Но было с размытыми линиями. Они – то достаточно четко проявлялись, то вновь уходили, оставляя только огромную кляксу. Но голос был не чужим, голос был ее.

Она криво, как-то нехорошо улыбалась, наступая на меня.

Я сразу понял, что означает сие.

– Когда Слово, именно Слово, которым всегда гордился, говоря, что владеешь им, ты стал подменять делом? – продолжила она. – Нехорошим делом, добавлю к этому. Ну, писал ты свои стишата, крапал свои прозы, да и ладно, никому это не мешало, хотя, впрочем, и лучше жизнь ни у кого не делала. Но ты поверил в то, что писал. А поверив, стал упорно стремиться к тому, во что поверил. Ты несколько раз обдурил себя, заодно поставив и нас в безвыходное положение! Проиграл ты жизнь свою… Дом свой ты тоже проиграл. Вот скажи, когда свой, пусть и недостроенный дом, ты заменил на чужие, неприятно пахнущие квартиры? Вспомни, сколько мы с тобой мечтали об этом доме, как планировали комнаты: здесь будут дети, там будут внуки… А теперь? Что ты молчишь? И рухнет твой дом, и на его месте будет зиять глубокая яма?

Выдав всю эту тираду слов буквально на одном дыхании, она пристально посмотрела на меня и осведомилась:

– Ты скажешь хоть слово в своё оправдание?

– А зачем?

– Что значит зачем?

– Ты пришла сюда с готовой речью. Думаю, приговор тоже кем-то написан… Но не понимаю, что ты еще можешь сделать? Развод уже стал фактом нашей биографии. Кстати, с этим не совсем понятно, куда надо было так спешить? Кто подгонял? Или всё просто объясняется: мне сделать больнее?

– Ой, не надо! – махнула она рукой. – Проходили мы это. Ты всегда мог всё повернуть так, что целый мир у тебя виновен, один ты – святее святых. Сейчас особый случай и скажу тебе, что развод – это еще не признак конца семейной жизни, а только некоторые препоны на ее пути. У нас дети, скоро будут внуки.

– Да, будут, – подтвердил я с тоской. – А ты хоть когда-нибудь подумала, а будет ли еще этот самый мир для наших внуков?

– А что мне, вместо развода, оставалось делать?! – закричала она, и эхо гулко понесло её крик по лесу. – Я больше не могла так жить, – сказала тише. – Иначе бы просто сошла с ума. А дети бы остались без всякой поддержки.

Свистнула невидимая птаха, и следом за ней всё вокруг разразилось недобрым птичьим пением.

– Прошу тебя, – продолжала она, – прошу, откажись ты от всех этих бредовых идей. Не мы защищаем мир, а он защищает нас. Вернись, работай… Забудь всё это, забрось свои строки, откажись от Слова, которое досталось тебе не как Дар, а как проклятие твоей семьи!

– Не проклята моя семья, – ответил я живо, – она станет жить и благоденствовать и без меня.

И вдруг спросил, пристально вглядевшись в ее глаза:

– Долго готовили этот фантом?

– Не понимаю, – ответила она. – Опять юлишь?

– Ты кто? И зачем пришла? Какие капканы вы мне приготовили в очередной раз?!

– Совсем не понимаю, – бойко отвечала она. – Уже на всю голову ужаленный?

– Вы хотя бы с ее лексиконом ознакомились, мать вашу так-то!

Она юркнула за дерево, и оттуда крикнула:

– Дураком был, дураком и подохнешь! Запился насмерть, жены не узнает…

– Да моя бывшая жена таких слов и таких речей в жизни не произносила! Плохо готовились, не грамотно вышло. И уговаривать меня она никогда не стала бы!

Поискал – исчез фантом. Страшно быть перестало, только тоска и сожаление…

_________________________

Спазма перехватила горло, слёзы хлынули из глаз, я просто перестал дышать. И почувствовал неожиданный, но довольно сильный удар по спине. Обернулся – мама. Стоит, слепо щурясь и тускло улыбаясь.

– Подавился, что ли? – спросила она. – Помню, в детстве ты ел сливы и подавился косточкой. Аж синеть стал… Чего мы только не делали и били по спине, по затылку… Потом перевернули головой вниз и стали трясти. А тебе никак не лучше. Забегает покойная свекровь и ка-ак врежет тебе по загривку, косточка и вылетела.

И она засмеялась, чуть трясясь своим высушенным болезнями и возрастом телом.

Просмеявшись, сказала.

– Вот, что я тебе скажу, сынок. Ты идёшь своей дорогой и иди. Не сворачивай. Мне много лет, я скоро умру, и я уже предчувствую, что будет там, вижу сны иногда… Там хорошо. Тот свет и этот между собой соединены. Рухнет этот, рухнет тот, и тогда всем станет плохо, и на том свете, и на этом.

Всю сознательную жизнь мама проработала учительницей русского языка и литературы. Назидательность – ее нормальный образ. Вот и сейчас она словно вела урок в школе.

– Послушай меня хорошенько, мой взрослый, умный, но исстрадавшийся сын. Ты счастлив, да, ты счастлив, ты оказался в числе избранных. Отойдёшь в сторону, нормально не примут ни те, ни эти. Вот тогда ты станешь пустой душой. Не надо. Ещё в Библии сказано: «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдёшь его». Вот и отпускай свой хлеб, чтобы потом его же и встретить. Не воспринимай этот Дар, как некое проклятие, прими его с благодарностью и воздастся тебе, и всем твоим близким. Ты опасен для Тьмы, потому что она пытается тебя отговорить. И враги твои – могущественны… Они могут насылать образы вместо дорогих тебе людей.

– Мама, а ты это действительно ты? – спросил я, отступая.

– Любой образ можно заменить, изменить, лишь образ матери родной всегда останется неизменным. Никто не сможет его скопировать и выдать за оригинал, ибо мать – это душа и сердце… Не волнуйся, я – это я.

– Тогда ты должна чувствовать, как мне плохо?

– А кто же ещё может лучше почувствовать своё дитя, как не мать? Помни, я с тобой. И каким бы ты ни пришел ко мне, я всегда тебя приму, обогрею и накормлю.

– Спасибо, мама.

– Знаешь, они ко мне приходили, убеждали, что тебе Там не место, что ты – обычный человек. Нет, ответила я, он – человек, владеющий Словом. Уже потому не обычен. А если ещё избран в Служение Свету, я этим только горжусь.

– Кто они? – встревожился я не на шутку.

– Я знаю кто, – почти равнодушно ответила мама. – Такие же как ваши, но – другие… Не люди были это.

– И что ответили?

– А-а, – мама махнула рукой, – погрозили, попугали…

– Мама, они ведь на такое способны! Ты не понимаешь.

– Это ты не понимаешь сердца матери! Всякие штучки-дрючки тебе ведомы, а вот это никакая наука не объяснит. А это и есть Свет Жизни. Я – старый человек, мне всё равно скоро умирать. Мне бы только оказаться там побыстрее, а уж мой старик – твой отец – не даст меня в обиду. Поэтому я тебе и говорю: иди своей дорогой, я с тобой. А если что, подскажу, предостерегу.

– Спасибо, – ответил я озадаченно. – Но под силу ли тебе это?

– Запомни, духовно я намного сильнее, чем все вы – мои дети – думаете. Я одно своё дитя уберегла от верной гибели, и тебя уберегу, – улыбнулась мама. – Мне многое ведомо. И всё, что с тобой происходит я, если и не знаю точно, то догадываюсь. А насчёт брата своего… Да ты сам его спроси…

Я повернулся, чтобы сказать ей, как благодарен и признателен, но, увы, она исчезла.

И я пошёл дальше, вступая в непролазные чащи, как в густой туман.

_________________________

– Ты маме верь, – раздался голос старшего брата. – Она действительно уберегла меня от верной смерти.

Он сидел на пеньке и глядел на меня в упор. Взгляд был серьёзен.

– И твои способности тоже прилетели не ниоткуда, а достались от нашей прабабушки, она была вещуньей…

– Скажи, брат, что с тобой тогда могло произойти?

– Ты же знаешь, как я люблю горы. А в тот год выдавалась возможность сходить на Западный Тянь-Шань, да еще почти бесплатно, – стал рассказывать брат. – Я тщательно собрал всю снарягу, упаковался… Приезжает мама из Астаны. И чуть ли не с порога бухается на колени, плачет и умоляет в горы не ходить. Я вначале жутко рассердился, потом вслушался… Естественно, она в горах не бывала ни разу, а так подробно описала страшную снежную лавину, да с такими подробностями! Сон ей приснился. Я содрогнулся и не поехал. Мой друг Миша Виноградов тоже остался.

– А потом?

– А потом по телевизору передали, что вся группа, в которую мы должны были входить, погибла под снежной лавиной… И это – неоспоримый факт. Знаешь, я иногда спрашивал себя, особенно по молодости, за что я – уже в достаточно взрослом возрасте – полюбил альпинизм и скалолазание. Сейчас я готов ответить. Схоже с жизнью нашей. А уж она – сплошное восхождение на крутую стену, иногда с отрицательным уклоном. Карабкаешься по ней, то хватаясь за природные выступы, то забивая крючья, а то виснешь и беспомощно болтаешься на страховке. Худо, если она обрывается… Или ты вовремя забыл позаботиться о ней, тогда – срываешься и гибнешь.

Он немного помолчал, потом добавил:

– Знаешь, меня иногда посещает мысль, что наша мама всегда обо всём всё знает!

– А ты сейчас пришёл, чтобы рассказать мне эту историю, или тоже станешь меня отговаривать? В моих деяниях меня может оправдать только то, что всю свою жизнь я, презирая собственное благополучие, боролся с темными силами, способствуя Свету. Других оправданий нет. Другие оправдания бессильны…

– Я всегда был старше тебя, – горько ответил брат. – А ты всегда был глуп по отношению ко мне. Иди, брат, прямо и обретешь свой путь! И не сомневайся во мне никогда.

– Спасибо, брат! Прости меня – сразу и за всё…

– Давно простил, – ответил он. – Иди дальше, но гляди под ноги.

Впереди плотная стена леса, позади тоже, поляна исчезла, и я опять остался один в непроходимой чащобе. Казалось, идти больше некуда. Но, понемногу разглядывая, я увидел, что передо мной не лес, а огромная, сложенная из массивных брёвен Стена.

Высота её терялась в облаках.

Я крестообразно развёл руки в стороны и припал к Стене всем телом.

И мне стало тепло.

И лёгкими толчками в моё сознание стали вливаться мелодичные звуки, которые сплетались в воздушную мозаику.

И в ней были все основные знания человечества – языком понятным для каждого.

Но чувствовал, что за спиной…

… Меня осторожно трясли за плечи.

– Может водичкой взбрызнуть? – услышал я голос Сергея.

– Я тебе взбрызну, – грозно ответил Новосёлов. – Серёжа, я зачем тебя к нему приставил? А? Я тебе сказал, при малейшем ухудшении состояния, вызывать меня. Меня, а не скорую помощь! И вот он без сознания, неведомо сколько, а ты его только обнаружил. Ты знаешь, сколько времени он без сознания?!

– Нет, Юрий Тимофеевич.

– Хорошо, хоть не врёшь.

Новосёлов наклонился и увидел мои открывшиеся глаза.

– Слава Создателю, улыбается.

– Юра, – сказал я очень тихо. – Все они со мной говорили. Все! Но это были не они, понимаешь?

– Кто они? Пожалуйста, пояснее говори.

– Дети, жена… Но это не они, только мама и брат были настоящими.

– А кто был вместо детей и жены?

– Наваждение. Но не это самое главное. Наклонись. Я дошёл до стен Обители.

– Что?! Серёже, оставь нас на минутку!.. Повтори, что ты сказал.

– Я дошёл до стен Обители.

– Ты в Неё попал?

– Нет, только увидел стены. Они огромные, высокие, аж до облаков… И так легко дышалось возле них.

– Вот это подарок, – улыбнулся Новосёлов озадаченно. – Такой прыти от тебя никто не ожидал. Да и не должно было этого произойти. Вставай, Служитель. Некрасиво лежать на полу, аки пьяному.

Я был очень слаб и поднимался с трудом. Юра помог.

– Теперь ложись на диван и лежи. Серёга принесёт поесть. Чтобы поел! Расценивай это как приказ. А то начнётся: хочу – не хочу. Кушать!

Потом он помолчал немного и сказал:

– Да, вот ещё что, я знаю, ты ведёшь записи обо всём, что происходит.

– Юра, я же писатель, не отнимай у меня этого.

– Отнимать не собираюсь, но видеть я должен всё! Как ты их ведёшь?

– Они зашифрованы моим собственным шифром, – ответил я. – Но это наброски к будущему самостоятельному художественному произведению, и потому правды там менее десяти процентов…

– Очень много, – ответил Новосёлов, – надо уменьшить.

– Хорошо.

– Ладно, писатель, твою медь нехай, – сказал он обычным голосом, который я помнил еще со студенческих времен. – Кроме Стены, еще какие-то признаки, приметы, ориентиры?

– Нет, ничего значимого, только деревья да кустарники, топи и болота.

– Искушение… Тебя начинают искушать… И это только начало. Тьма берётся за тебя основательно. Так не должно было быть! – громыхнул он кулачищем по столу. – С чего это? Почему? Нет, мы так не договаривались…

– Что значит «договаривались»? С кем?

– Правила есть даже здесь, – ответил Юрий. – Иначе бы…

– Мне кажется, я знаю, в чём дело, – сказал я не вполне уверенно.

– Говори.

– После того как была закончена некоторая часть моих записей, я был настолько опустошён и выжат, что невольно получился небольшой разрыв во времени.

Новосёлов обострил внимание.

– И что случилось во время этого разрыва?

– Три ночи подряд мне снилось продолжение «Вия». Причём, вначале не в книжном, а в киношном варианте: сочные краски, блестящие образы, ярчайшие пейзажи.

– Захватывающее, интересное и очень страшное действо? – спросил Юрий. – Так? Ты видел Вия?

– Нет, но я всё время чувствовал его рядом, и точно знаю, что название всему этому «Вий-2».

Я немного помолчал, сосредотачиваясь, потом продолжил.

– Но и это еще не всё. Потом три ночи подряд мне раскладывали по полочкам всё повествование. Куда там Стивену Кингу?! Бестселлер всех времен и народов!

– Всё-таки ты настоящий Служитель, раз не купился, потому что это был соблазн. Настоящий. Дьявольский. Нацеленный на твоё писательское самолюбие. Ты написал – тут же нашелся пидарюга-режиссёр, который сенсационную книгу превратил в мощный фильм… Ты заработал кучу денег и стал всемирно известен… Только для нас потерян навсегда.

– Знаю, ваше превосходительство, – ответил я с сарказмом. – Тоже уже кой-чему научился. И не дети здесь перед вами…

– Хорошо-хорошо, успокойся, пожалуйста. Пока и сам не представляешь, какой ты молодец! – сказал он серьёзнее обычного. – Тебя уводили в сторону от твоих записей, подсовывая феноменально интересный материал, который в нынешнем мире везде прокатится на «ура»… Вот так. Теперь я еду, надо советоваться с Тиной. И хочу попросить её прислать в помощь одного… из твоих прежних знакомых, потому что дело может неожиданно принять крутой оборот. Да, – сказал он с улыбкой, уже выходя из комнаты, – видеть его ты будешь рад!

– Как хорошего друга? – спросил я небрежно.

– Да, хорошего друга, погибшего в бою…

Слова эти меня несколько обескуражили, значение их я понял чуть позже, но сейчас мне надо было сказать о главном, что терзало.

– О родственниках, ваше благородие… Я даже знать и слышать не желаю, что с кем-то из моих что-то случилось: попал под машину, случайно выпал из окна, или пуля, мирно летевшая куда-то, случайно угодила…

– Ты лучше профи-повара поучи яичницу жарить! – жёстко перебил меня Новосёлов. – А я в этом деле уже… Неважно. Они давно под защитой. И с ними, это я тебе клятвенно обещаю, ничего не случится.

_________________________

Тьма всё время примеривается к нам и не оставляет попыток поглотить. Мы у неё на особом счету. Мы – это те, кого она не может заполучить на свою сторону; те, неподкупные, незапуганные, неподдавшиеся, кто составляет форпост на планете в борьбе за Свет.

В противоборстве с тьмой я забыл об отдыхе, как возможном состоянии, почти не ведал сна, постоянно пребывая в напряжении духовном. Но кто-то меня заботливо подпитывал энергией, потому что и сил хватало и битвы хотелось.

О продолжении литературных трудов оставалось только мечтать. Но я знал, что оно будет, и я точно знал, что именно в них будет. Ведь каждый автор пишет хронику собственной жизни, либо заносит на бумагу отражение жизней прошлых и будущих. Так воспоминание о прошлом рождает исторические произведения; попытки разумом постигнуть будущее дают фантастику. И только взгляд в настоящее, почти у всех, вызывает омерзение и отвращение. Рожденные на земле мечтают об иных мирах, ибо большая часть убеждена, что земля – уже не их планета.

Вся наша сознательная (осознанная) жизнь, а особенно обострённо – в самый канун великих потрясений, – должна быть посвящена тому, чтобы исправить ошибки жизни предыдущей, замириться с прошлым, научиться достойно принимать будущее, а в конечном итоге, прийти в полное согласие со всем сущим.

Я всегда об этом думал, но сознательное воплощение этим думам приходило лишь теперь, в минуты душевного просветления. Насколько мог я пытался исправить ошибки прошлого, но только те, совершение которых, кажется, не грозило катастрофой.

… Видимо, он долго шёл. Соломенные волосы взлохмачены, взгляд блуждающ, сам нетрезв.

– Здорово, братуха, – сказал отрывисто и присел на край дивана. – Как ты?

Я был зол, раздражён недавней ссорой с женой, в которой она опять пеняла мне на бездействие в добывании средств для семьи, был неимоверно сердит на самого себя.

– Как обычно, – ответил не совсем приветливо.

– Чё случилось? – спросил он. – Дал бы выпить…

– Выпить нету, Ваньша.

– Тогда спать, – согласился он. – Я хочу спать.

– Слушай, где ты спать-то будешь? У меня детская кровать и – вот диван. Больше ничего нету, ты же знаешь. Да тут ещё скандал. Понимаешь, мне надо замять этот скандал. Так что, извини, ты пришёл не вовремя.

Он всё понял. Поднялся, горько усмехнулся и только сказал:

– А я так издалека к тебе шёл… мог бы и на полу поспать. Мне бы просто побыть возле родных, а ты не понял. Ну да ладно.

Когда Иван ушёл, у меня в сознании появилась небольшая точка жжения, которая не давала покоя. Я всё время переживал произошедшее.

С тех пор виделись мы редко, да и то мельком, случайно встретившись в городе. Мне передавали, что Иван сильно запил. У него не срослось с новой семьёй. Слышал, что уехал к себе на родину. А потом – погиб жуткой, мученической смертью, застряв в срубе колодца, когда ночью пошёл за водой.

С тех пор точка жжения во мне разрасталась, я не забывал о том, как практически выгнал пришедшего «побыть среди родных» бывшего мужа моей старшей сестры, который одно время был мне братом, образцом широты русской души, мужественности и чести.

Однажды я пришёл к его дочери – моей любимой племяннице Светлане, пришёл выпивши, и стал честно каяться, рассказывая о том случае, и постоянно плача. Она слушала меня, словно окаменев. А её сын, ещё совсем маленький, вдруг сказал, заботливо поглаживая меня по голове:

– Дедушка, не надо так скорбеть, он ведь простил тебя давно…

И было мне видение с папой… Я хорошо запомнил его окончание.

«Кто-то, не отец, уходя, потрепал меня по плечу. Прошелестели слова: «Как-нибудь, когда-нибудь мы схлестнёмся в чудесном краю». Одно из его любимых слов – «схлестнёмся». Это был Иван Головин. И мне стало ясно, почему он приходил с папой: ему всегда была небезразлична моя судьба, он считал меня поэтом, признавал во мне Дар.

Они встретились там, потому что уважали друг друга здесь. Их уход из этой жизни произошёл почти в одно и то же время. Отец попросил за меня? Значит, Иван простил на самом деле.

Но откуда было знать об этом крохе? А ведь точно знал!

Видимо, ему хорошо передались паранормальные способности, которыми обладала его мама, она могла видеть духов. Этим же, с недавних пор, отличалась и моя дочь. Ничто не приходит просто так, всё влечёт за собой продолжение.

… Он пришёл издалека. Взгляд чист и ясен, аккуратно причесаны соломенные волосы, одет в любимую светлую рубаху и чёрные брюки.

– Здорово, братка, – сказал отрывисто, но приветливо. – Как живёшь-то?

– Да живём помаленьку, – ответил я, протягивая руку. – Как ты?

– Да в порядке, – ответил Иван. – Заглянул на огонёк. Можно?

– Да, – горло перехватило рыданием. – Конечно, будь дома, проходи, располагайся…

– Что с тобой? – спросил он удивлённо. – В себе ли?

«Окающий» вятский говорок, резкие движения, будто всё время настороже. Несомненно, это Иван. Но я ведь понимал, что этого быть не может.

– Ваня, – сказал я, – ты ведь недаром пришёл. Ты мне даёшь возможность исправить тот случай?

– Какой случай? – весело переспросил он. – Всякие бывали случаи, и будут ещё всякие. Ты знаешь, я не памятен на такие вещи. Многие меня пинали и гнали, а теперь я чист, абсолютно спокоен. И тебе советую забыть о том худом, что происходило, а помнить только хорошее. А ведь и оно было, особенно в первые годы жизни со Светланкой. Я так её любил, что даже дочери дал такое же имя…

– Я помню это время.

– Правда, потом всё порушилось, стало неродным и незнакомым, и виной всему я сам, – вздохнул он. – Вымаливал прощение… Но как его вымолишь, если жизнь её я покалечил основательно?

– Она давно тебя простила, а дочь тебя любит и помнит до сих пор.

Горло перехватил спазм.

– Ваня, у тебя такой замечательный внук!

– Я знаю, – сказал он, и лицо мгновенно осветилось. – Да, братка! Я всё теперь знаю… Самое поганое во всей этой истории именно то, что я понимал, как ей со мной плохо и сознательно шёл на все эти нелады, чтобы появилось основание со мной расстаться.

Он легко встал с кресла и прошелся вдоль комнаты.

– Неправедно жил я, Лёшка, ой, неправедно! Как тяжко порой бывало мне! Да что теперь-то об этом? В том срубе прежний Иван исчез навсегда… А чуть погодя и батька твой пришёл, и со своими стариками я там встретился. В смерти мы становимся едины, в жизни, к сожалению, это невозможно.

– Я тебе верю.

– Переночевать-то пустишь? – хитро улыбнулся Иван. – Целая вечность прошла с тех пор.

– Как сказал один умный человек: Вечность – это не так уж много. Но всю эту Вечность…

– Не надо, – ответил он. – Я вижу и осознаю. Пустое. Забудь. У тебя есть, над чем подумать, потому лишние волнения не обязательны.

Он провёл раскрытой ладонью у меня над головой. Вспыхнул короткий огонь и тут же погас.

– Теперь полегче тебе станет, – сказал Иван. – А мне пора. Прощевай!

Опять перед глазами полыхнула огневая завеса.

– Тебя с собой не зову, рановато еще, да и здесь на тебя кое-кто серьезно рассчитывает, – донёсся голос, как будто во мне. – Но если бы ты знал, как там хорошо: злобы нет, ненависти нет, завистливости и предательства нет… Настоящий человек там живёт. А здесь он только сражается. Удачи тебе в бою!

Видение ли было? Сон? Но с тех пор уже «жжение» стало постепенно угасать, превращаясь в обычную болевую точку.

«Мы отправляемся в страну удивительных отражений, абсурдного и парадоксального, перевернутого и мерцающего. Точка зрения «или-или», «да-нет», «светлый-темный» теряется здесь в единственной форме «всё возможно». Поэтому мы связываем сегодня волшебство с обманом, с введением в заблуждение и трюкачеством. На самом деле эти обманы являются лишь обманами нашего ограниченного сознания».

Хольгер Кальвайт

ВСТУПЛЕНИЕ 12

В плену стихий… Когда дерзновенно и завораживающе они вторгаются в наше бытие и притупляют сознание; когда звучат немолчным стоном, исторгая пугающие мелодии, и ты невольно начинаешь понимать, что попал в какую-то дурную стихию, либо совсем не понимаешь: где ты? Летают по небу клочки снега, властные порывы ветра распоряжаются ими, швыряя в поздних прохожих и норовя залепить глаза.

Мысли начинают сбиваться с привычного хода, тоненький свист медленно заволакивает содержимое головы.

Не спотыкаться, не вихлять, просто осознавать происходящее.

Невозможно.

Ход жизни несоизмерим с желаниями человека, иначе во всей Вселенной станет происходить то же самое, что наполняет несчастную Землю.

Перед нами – темнота, за нами – полумрак. Как двигаться вперед?

Во тьме – тёмным, в буйстве – сумасшедшим, в горниле – обжигающим?..

Не всё так просто, не всё укладывается в привычные рамки. Мы – лишь гости, хамоватые гости, которые вдруг решили, что малое может овладеть большим, что земля попала во власть человека.

Суета и тщетность – вот истинный удел человеческого сознания.

В прежнем мире было не так страшно жить, мы не обладали той информацией, которой обладаем теперь. И ее с каждым днем всё больше и больше, она заволакивает все прочие увлечения, говорим мы теперь только о деньгах, о мировых кризисах, о проблемах и преступных деяниях, которые как страшные монстры выползают из телеэкранов.

И так будет теперь всегда, пока миром правит капитал, пока блеск золота затмевает красоту и грацию, духовность и непротивление…

Тщетность и суета.

Мы бессильны. Каждую секунду на земле совершается зло. Оно властвует повсеместно, завоёвывает новые позиции. И кто бы мог подумать, что на пути к своей победе Зло окажется именно тогда, когда уничтожит саму «империю зла». Парадокс.

Пока была какая-то человеческая цель, пока человек меньше думал о материальном, можно было двигаться вперед, совершенствуя человеческие навыки. Теперь над всем стали превосходящи навыки кровожадных зверей, режущих налево и направо всех, кто случайно окажется рядом. Мы – пещерные дикари в мире технических инноваций. Мы – уголовники, случайно оказавшиеся на территории детского пансионата.

Отзвучало незабвенное «человек – это звучит гордо!» – отзвучало.

«Горе побежденным!» – вот современный лозунг.

Нет ужасных преступлений, деяний, подлостей и предательств, которые бы не совершил пресловутый «гомо сапиенс». Теперь он «гомо барбарианс», потому что в стремлении жить получше он шагает по головам и по трупам себе подобных. Он старается выжить, несмотря ни на что. А не надо ему выживать. Не надо дальше жить обреченному и приговоренному, – его час настал. Он уже мертв. А мертвое тянется только к мертвому, и живым от него никакого проку.

Да и что толку быть живым на земле? Здесь находится ад. Не под землей, а именно на ее поверхности, именно там, где живет человек. Человек человеку – враг. Это закон капитала. Вспомните закон строящегося социализма, и увидите огромную разницу. И разница эта была крайне популярна среди простых людей, потому что идеология и официальная политика была за них, а не против…

До чего мы дожили? А до чего еще доживем, пока физически не умерли?!

Нам поздно бояться, а вот за детей и внуков – страшно.

Нельзя заказать погоду, нельзя повернуть время вспять, нельзя заглянуть в другое измерение… А ведь это – обычное дело. Но не для нас. Мы – умалишенные в палате для хронически страдающих нервным расстройством.

В тишине – тихим, во спокойствии – умиротворенным, в источнике – освежающим.

Солнце восходит не по нашей воле, но мы радуемся свету. И только увидев пульсирующие полоски, душой приладившись к звуковым импульсам огромного, прекрасного и надежного, мы потихоньку начинаем осознавать всю тщетность своего бытия и сознания, осторожно плача и судорожно вздрагивая горлом. Мы каждый день теряем родных и близких…

Но свет идет, выметая последние клочья мрака. Выходят слезы, приходит временное облегчение, а с ним – понимание, что такие эпизоды и составляют всю основную сущность тех, кто еще может называться «человеком разумным».

До нас неслышно доходит, что благодаря этой исчезающей популяции, еще позволено вьюге – снежить, садам – цвети, звездам – мерцать, а всем остальным дожидаться армагеддона, которого не будет… Свет придёт вовремя.

Глава 3. Свет приходит вовремя

«Всё кажется призрачным в этих смутных сумерках:

башни, основания которых затеряны в темноте;

верхушки деревьев, как чернильные пятна. Я дождусь

утра и проснусь – чтобы увидеть твой город при свете».

Рабиндранат Тагор «Залетные птицы»

Говорят, есть две стихии, на которые человек может смотреть, как зачарованный: текущая вода и горящий огонь. Но я прибавил бы к их числу ещё одну – звёздное небо. И на него можно смотреть часами… Наверное, это и есть извечная тоска человека по тем мирам, в которых ему не бывать? По бездонному Космосу, его ярким всполохам и недоступным нашему зрению красотам? Несомненно, всё так и остаётся, пока мы ограничены рамками своей физической планеты, биологического тела и замороженного сознания. Кто-то способен их преодолевать уже здесь и сейчас. Мы таким не верим, называем их – «безумцами», «выдумщиками», «психами»…

В городе звёзды недоступны созерцанию, небо отгорожено от людских глаз огромными, уродливыми строениями. Другое дело деревня, либо чистое поле, к которому звёздные светлячки сами спускаются пониже и дают рассмотреть себя повнимательнее. Но имеет значение даже обычное человеческое зрение: на звездное небо надо глядеть чистыми глазами и тогда увидишь и рассмотришь исключительно всё.

Помню, однажды ночью я шёл с железнодорожного разъезда, на котором притормаживал поезд, в своё село. Немного потерянно вглядывался во тьму, которая окружала со всех сторон. А потом поднял глаза выше и посмотрел на небо: ошеломили мириады звёзд, скопления которых были воистину впечатляющими. И подумалось: «Вот где кипит жизнь! Разумная, созидательная, полная радости и счастья. А мы находимся на задворках всего этого и проживаем совсем другую жизнь…» И обидно стало за родную Землю-матушку: одинокую в пространстве и бесприютную, раздираемую противоречиями и терзаемую войнами. Где ещё, когда, на какой планете разумные существа ведут себя так, будто находятся на завоёванной территории, которую должны быстро ограбить до нитки, и успеть смотаться до того, как придут настоящие хозяева?

Глупо, глупо мы ведём себя, стяжая богатства, которых хватит не на один век, предавая при этом родных и друзей, попирая все заповеди и кодексы, не щадя никого и ничего.

Ведь достаётся же человеку на его короткий век такая безмерная жадность. Глупо… И как банально!

Всё это потому что далеки и недоступны для нас звезды. А мы им просто неинтересны, мы очень заняты своими сиюминутными делами: кто-то доедает остатки зубов, кто-то донашивает остатки волос, и мы всем этим озабочены по-настоящему. Из-за этого просто нет времени поднять глаза повыше и посмотреть на звезды, которые по-прежнему очень далеко…

– Не так уж это далеко, как может показаться на первый взгляд, – раздался рядом знакомый голос, который прежде заставил бы меня вздрогнуть.

– А Вечность – это не так уж много, – ответил я, не отрывая глаз от ночного неба.

С крыши девятиэтажного дома хорошо просматривался весь ночной город, его мерцание в пространстве было пульсирующим от расцвеченным фонарями и лампами бульваров и улиц, башен и всевозможных «центров».

– Великому Тагору – принадлежат слова: «Я вновь и вновь умру, дабы узнать, что жизнь неистощима».

– У каждого свой путь, который он проходит перед встречей с Творцом. Значит, время этой встречи ещё не пришло. И вы умирали в своё время, но воскресали.

– Я знал, что ты вернёшься, Андрей, – ответил я, не глядя на собеседника, потому что боялся увидеть совсем не то, к чему успел привыкнуть за тот короткий период, что с тех самых пор рисовало сознание. – Даже великий Макенкули говорил об этом. Значит, действительно приближается нечто?

– Да, то, что надвигается сейчас, совершенно отличается от того, что было раньше. Они решили действовать, игнорировав все прежние нормы договора, – неспешно и обстоятельно отвечал Андрей. – Тьма активизирует Проклятую Сотню, стало быть, предстоят не только духовные баталии. Сейчас вся их агрессия будет направлена именно сюда, на этот формирующийся город.

Я повернулся и посмотрел на Андрея. Он оставался прежним – внешность, неразличимая в толпе: средний рост, спортивная осанка, обыкновенное лицо. Но, присмотревшись внимательней, можно было определить, что при среднем росте, он казался высоким, обычную спортивную осанку дополняла внутренняя пружина ежесекундной готовности ко всему, а в глазах, которые он всегда опускал пониже, горел тот самый неугасимый Свет.

– Приятно видеть, что внешне ты остался тем же самым.

– Внешность в нашем деле значение имеет только как элемент маскировки.

– Почему так долго?

– Именно столько сколько шел процесс регенерации.

– Ты был поражён Копьём Предназначения?

– Только его копией, – возразил Андрей. – Будь это само Копьё, я бы сейчас с вами не беседовал. Это единственное оружие, которое может покончить с Сыном Света навсегда и безоговорочно. Правда, оно редко попадает в руки Проклятого Сотника, обычно он пользуется точной копией… Сотник мастерски владеет любым оружием и древности, и современности нисколько не хуже нас, а иногда и превосходит.

– Я видел твою рану, Андрей, – мне вспомнились события той трагической ночи. – Она была опалённой по краям. Стало быть, копия не очень отличается от оригинала?

– Она совершенна! – ответил Андрей мрачно, но тут же посветлел лицом и сказал, прижав правую руку к сердцу: – Я вас приветствую!

– И я приветствую тебя, Дитя Света! Искренне рад, что мы снова вместе. Вновь убеждаюсь: чем больше живешь, тем больше памятных дат.

– Любуетесь ночной панорамой?

– Люблю этот город. Здесь живут родные, здесь жил и здесь умирал мой отец, – ответил я горько. – Сегодня ровно восемь лет.

– Я счастливее вас, – сказал Андрей, – потому что все, кого можно было потерять, я потерял сразу и навсегда. Для меня это всего лишь большое скопление огней. Такое свечение напоминает расположение войска противника в ночь перед битвой, во время прохождения первой практики в средневековье.

– Сейчас ты откровеннее, чем раньше, – заметил я.

– Так и вы уже не тот прежний – замученный, запуганный, задавленный бесконечным количеством проблем, и даже отчасти спивающийся, – в тон мне ответил Андрей. – Сейчас вы всё больше походите на Служителя Света.

– Ты упомянул о первой практике? Никогда не слышал, что Дети Света проходят какие-то практики.

– А об этом нигде и не пишут. Но благороднейшая госпожа Легат попросила рассказать и добавила, может быть, вам это пригодится в дальнейших трудах.

– Я ей благодарен и слушаю твой рассказ.

– Первую практику мы проходили в последней четверти четырнадцатого века, во время великого противостояния с Чёрной Ордой.

– Битва на Куликовом поле?!

– Под таким названием она вошла в историю и, хотя это не совсем правильно, я принимаю его.

– Что это значит?

– Она была не совсем в том месте, которое указано в учебниках истории, – невозмутимо ответил Андрей. – Но сейчас не об этом… Она действительно была и для этого не надо чьих-то мнений! Тьма окутала самое светоносное государство тех времен не на одну сотню лет и битва решала, вернется ли оно к Свету, или погибнет окончательно. Орда служила самым грозным оружием Сатаны.

Видя моё недоверие к словам, стал пояснять.

– Понимаете, время – это спираль, которая движется по эллипсу с заданной скоростью и надо всего лишь попасть в определённое время, в определённое место. Судьбоносные битвы периодически повторяются в пространстве, – терпеливо, как школьнику, объяснял он мне. – И никто не гарантирует, что окончание их может быть хрестоматийным. Враг коварен, умен и способен на любые действия. Нам тоже периодически приходится возвращаться к чему-то, снова и снова отстаивая право на победу и существование. Теперь насчет Орды… Ей активно помогала Проклятая Тысяча, которая пришла из самого ада… И потому Орда была заранее уверена в победе. Ведь никто не знал, что мы пришли на помощь князю Дмитрию. Мы были одеты в обычные кольчуги и сражались только оружием тех лет. Написано о том времени много, много неправды, не стану вдаваться в подробности, они ни к чему… Просто нас узнали исконные враги. Вот тогда и появилось Копьё Предназначения! Лукавый и его бросил на алтарь своей победы, хотя это было против всяких правил. Мы выстояли, но потеряли половину Сотни…

– Коварное соотношение – один к десяти.

– Дело не в количестве, Дети Света способны драться и побеждать даже при таком соотношении. Хочу сказать о том, что до сих пор не знаю, как и каким способом ускользнул от меня проклятый сотник, который тогда был тысячником, – сказал Андрей горестно. – Он ушёл с Мамаем, а потом предал и своего господина, но сам благополучно уцелел. Ох, мне досталось от Координатора, да и поделом…

Я понял терзания Андрея, ведь именно тот сотник, который ускользнул от него тогда, сейчас и стоит во главе Проклятой Сотни. Скорее из желания отвлечь его от мыслей, чем из любопытства спросил:

– Ты сказал – «первую практику»? Значит, была и вторая?

– Вторая уже ближе, это сорок первый год, иные методы войны, иное предназначение. Битву под Москвой я хорошо помню, в ней участвовало несметное количество сил Ада, но было и Небесное Воинство, в состав которого входила и наша обновленная Сотня. Там было проще, потому что над Москвой уже стояла Пречистая Богородица…

– Я понимаю, что это было не обычное противостояние двух политических систем того времени.

– Это было самое масштабное противостояние сил Света и Тьмы от Сотворения Мира, – ответил Андрей. – Победи они тогда, и на землю пришёл бы сам Дьявол…

– В этой битве тоже участвовало Копьё? – осторожно спросил я, понимая, что отношение Андрея к Копью Предназначения – не совсем обычное, как к врагу, но – врагу личному.

– Разумеется, – с тоской ответил он. – И тоже наделало немало бед. Захватить бы его, и тогда можно считать миссию всего существования выполненной… Вот и получается, что ничего от нас не является далеким, но очень близким: и пространство и время и даже звёзды, которые вы с таким интересом рассматривали. Всё досягаемо, и всё умещается в одном измерении.

– Это можно понять и принять, но только не человеческим сознанием, к великому сожалению.

– Возможно, к сожалению, – ответил Андрей, – возможно, к счастью. Мы выполняем не человеческие задачи и противостоим не людям. Потому и противостояние такого рода никак не умещается в обычную человеческую жизнь. Это наша миссия, мы не даём мраку завладеть землёй. А они – люди, живущие в этих домах, в большинстве своём, вольно или невольно, помогают той стороне. Вы никогда не думали почему?

– Думал, – честно признался я, – но ответа так и не нашел.

– Потому что во тьме уютней и теплее, как им кажется. И ничего не надо отдавать взамен… Знаете, мне это очень напоминает Великую войну. Тогда тоже многие думали, что одержит верх эта нечисть и всем станет хорошо, все избавятся от коммунистической диктатуры. Но не избавление несли фашисты, всем славянам была уготована участь рабов, а не свободных граждан, лениво потягивающих пиво. Так и здесь. Мираж – вот главный враг человека. Иллюзорные надежды, которые придуманы Тьмой и доведены до совершенства, как безотказно бьющее оружие. И что самое обидное – это то, что сейчас открывать глаза им, живущим в этих зданиях, бесполезное дело. Не поймут, в силу свей ограниченности, неимоверной жажды материального достатка, и фантастической боязни за «место в этом мире». Они думают, что здесь всё начинается и всё заканчивается: самое фантастическое заблуждение человека во все времена. Земля – часть Космоса, у нее нет своих законов, она подчиняется всеобщим…

Приводя в порядок записи, я еще раз пожалел о том, что не могу рассказать больше. Но даже этот необходимый запрет уже не воспринимался как нечто травмирующее и безысходное. Если нельзя говорить о сохраненных методах борьбы со злом, о практиках их применения в прежних цивилизациях, о том, какими трудами они достались нам, – всё равно остаётся Слово, обращение к которому не запрещалось. Не упоминание же о чудесном и тайном существенно проясняет значение таких записей для человека обыкновенного, они просто ему показывают различные пути исцеления и пытаются показать на примере, что истинным Целителем является он сам.

Ах, если бы мы вовремя записывали то, что диктуется свыше: количество добрых талантов прибавилось, на посредственные строки никто не обращает внимания, а бездари пишут только для «очень близкого круга друзей». Мечтания… Нынче всё происходит с точностью «до наоборот». Литератор напуган, разбит, бесправен и нищ. И даже те, в кого Создатель вложил свою «искру», прельщенные вознаграждением, действуют против него, восхваляя злобу и порок. Их стараниями это стало нормой. Бедные авторы! Если даны вам способности, даже продаваясь, даже говоря о низменном в человеке, не забудьте упомянуть и о том, как их преодолеть, расскажите о прекрасном в людях. И тогда таких, которые готовы пожертвовать всем ради ближнего, прибавится в разы. Восхваляя порок, вы уменьшаете количество готовых следовать по пути добра и справедливости.

Добро всегда работает в экстремальных условиях, оно всегда нацелено на благо тех, кто еще способен вернуться в свой истинный облик. А потому нам нельзя ожесточаться душой. Нельзя ставить всё человечество на одну доску и каждому отдельно говорить: ты – подонок…

_________________________

После слов Тины о том, что «регенерация тела занимает совсем немного времени», я старался отучить себя удивляться чему бы то ни было. Теория и практика в ее имении показали наглядно, сколько времени и сил уходит на подготовку, казалось бы, уже сформировавшейся личности, понюхавшего порох бойца. А ведь «учеба» продолжается, идет она через подсознание – в форме видений и снов, и она не имеет границ.

Появление Андрея не стало для меня неожиданностью, как таковой, оно могло означать лишь то, что мы стоим накануне незапланированных событий. Несмотря на многовековой опыт борьбы с тьмой, готовых рецептов у нас всё равно не существует: события развиваются с невообразимой быстротой, каждая ситуация требует отдельного решения. Надо его только найти. Вот я и пытался.

Все прежние новости меня уже не интересовали. Я собирал таинственные случаи, загадочные происшествия, связанные со столицей, за которыми могли скрываться знамения. Мне важно было предугадать, где и как тьма нанесет свой очередной удар силами Проклятой Сотни. Но я уже точно знал, что это еще не самое жуткое, что может произойти.

И вновь я оказался у стены Лесной Обители, она меня влекла и манила. У нее я старался получить ответы на многие вопросы. И вновь припал к ней…

… И мне стало тепло. И лёгкими толчками в моё сознание стали вливаться мелодичные звуки, которые сплетались в воздушную мозаику. И в ней были все основные знания человечества, языком понятным для каждого.

Но чувствовал, что за спиной…

Все фибры души вопили о том, что нельзя поворачиваться и смотреть, но я знал, что надо. И повернулся. И меня ослепило искрящимся, невозможно чистым снегом, осыпало колкими ледышками, бродящими в воздухе.

Теперь моему взору предстала иная картина, в ином времени.

Я точно знал, что сейчас январь 1238 года. Дремучий лес расступился, образовав широкий путь, тянущийся с юга на север. Снег на нём был истоптан, прибит, испещрен многими подковами, полозьями саней. А по обочинам пути, ведущего во Владимиро-Суздальское княжество, скорбными метами чернели заиндевевшие кресты.

Черная Орда прошла здесь совсем недавно и отзвуки ее прохождения, казалось, пропечатались в морозный воздух, и теперь гулко отдавались в лесной тишине – скрипом бесчисленных повозок, конским ржанием, стенаниями и плачем полонников. Плотной стеной с юго-востока надвигался удушающий дым, а горизонты багровели широкими всполохами пожаров.

По самому светоносному государству средневековья ударила вековая Тьма, в прямом и переносном смысле, во множественном числе. Ведь недаром самое крупное войсковое соединение ордынцев именовалось «тьмой» – десять тысяч.

… Глухая тишина леса огласилась победными криками, мимо протрусило десятка два всадников. К седлу каждого был приторочен мешок, в котором позвякивала добыча. Видимо, напали на весь и пограбили смердов, теперь догоняют своих.

Я – Светозар, кузнечных дел мастер, жил в Рязани. Между Южными воротами и Успенским собором располагалась моя мастерская и небольшая изба. Жена, двое детей… Но всё это в прошлом. Теперь я – один из уцелевших защитников стольного града, пробираюсь к Владимиру, потому что уверен: именно там будет дан решительный бой пришельцам.

На мне воинское снаряжение и рысий тулуп, который остался от подмастерья Евсея. Догнала его ордынская стрела. Мы вместе отражали врага на стенах Рязани, потом хоронились по лесам, уходя от павшего града.

Голодно было и холодила кольчуга, но снимать ее я не помышлял, памятуя о лихом времени. Притаясь за широкими сосновыми ветвями, покрытыми крупными гроздьями снега, я проводил глазами конных ордынцев, и только тихо подвывал от бессилия. Пути вперед нет, повсюду враги, а до Владимира еще верст двадцать. И на всем пути, которым я проходил, только сгоревшие избы, порубленные, заледеневшие тела, оскверненные храмы. Эх, встретить бы своих!

И словно мне в награду за лишения последних дней, с той стороны, куда ускакали грабители, стали доноситься испуганные вопли – вопили не по-нашему. Я выхватил меч и ринулся на дорогу. «Неужели свои?» – стучало в голове тяжким молотом. Навстречу мне стремительно нёсся мохнатый всадник, его глаза округлились от ужаса, он, видимо, забыл про собственное вооружение, про недавнюю «удаль», когда грабили и резали урусутов лесной деревни, и теперь хотел только побыстрее умчаться от страшных «мангусов». Кратким оказался его нынешний поход на север: русская стрела вошла в затылок, а вышла из горла. Он стал хрипеть и заваливаться набок, а я успел схватиться за уздечку и остановил коня.

– Тихо-тихо, – сказал ему, похлопывая по шее. – Тихо, лошадка…

– Чего застыл? – крикнул молодой, вихрастый, с луком наизготовку. – Тебя чуть не подстрелил заодно… Веди коня!

Он мотнул головой туда, где рязанцы – мужики и ратники вперемешку – заканчивали расправу над мунгалами. Сам стал обыскивать труп, снимая с него меч и колчан, расстегивая кожаный пояс, плотно чем-то набитый.

Снег был красным от ордынской крови. Никто не ускользнул.

– Хлипки они, оказывается, когда сходимся лоб в лоб, – доверительно сказал мне кряжистый мужик в нагольном тулупе и собачьем треухе. – Но страшны своими луками и единством. Ничего, – добавил, вроде бы как сам себе, – мы тоже научимся.

Ко мне подошел ратник среднего роста, широкоплечий, в полном воинском облачении, видимо, вожак.

– Ты кто будешь? Откуда взялся? – спросил сочувственно, видя моё посечённое лицо и прорубленную на груди кольчугу.

– Да откуда мы сейчас беремся, боярин? Из Рязани, был в осаде все шесть дён…

– Какой я тебе боярин? Я – десятник дружины великого князя, именем Проня. Родные там остались?

– Остались, – вздохнул я, – остались там, где и все рязанцы. Жена с детишками малыми сгорели в соборе Успения…

Он скрипнул зубами и глухо сказал:

– И мои там же сгинули.

– Вроде как больше и жить незачем, – добавил я, – да уж больно погано на душе и хочется убивать мунгалов без счета.

– Тогда с нами, – ответил он просто. – Здесь все такие.

Потом оглядел вокруг и скомандовал:

– Изловите коней и соберите оружие… Опосля все в лес! Скоро!

_________________________

… Тихо в лесу и не страшно, ордынцы сюда не заходят. А потому слышно даже как иногда падут клочки снега, где белка поскачет по веткам, а то треск мороза поднимается в вышину по могучим стволам.

Сплошь сугробы! Тихо лежат под их толщей заросли можжевельника и вереска. В русском зимнем лесу мало кому удается пройти пешком или на коне. Лесные люди ходят только на коротких лыжах, подбитых конской шкурой… Боятся ордынцы леса!

Мы долго шли тайной тропой, протоптанной в глубину дремучей чащобы, пока вышли на поляну. В ее центре горел большой костер, возле которого навалены сосновые и еловые ветви. На них лежали ратники, греясь и отдыхая.

Здесь собрались те, кто уцелел в битвах, ушел от татарского аркана, либо до последнего сражался за стольный град и покинул Рязань лишь после того, как она стала пылать со всех сторон. «Никто не помог рязанцам!»

Мне дали место у костра, накормили, и я стал медленно погружаться в приятную истому сна.

… Утром мы отправились на соединение с основными силами. Лесными тропами выходили к Суздалю. Нас было около сотни, под началом десятника Прони.

– Мунгалам мы должны дать достойный отпор, – говорил он убежденно. – Ну, потрепали немного – дитячьи шалости. А у них должна земля гореть под ногами! У воеводы Ипатия настоящая сила, к нему народ стекается со всех сторон. Он в Чернигове был, когда нашествие случилось. А стал подходить со своими дружинниками на развалины Рязани, сказывают, соборный колокол поднялся в воздух и стал звонить сам по себе, сзывая уцелевших на борьбу с поганой ордой. Да ты не робей, рязанец! – сказал он ободрительно. – Заживут наши раны и обретем мы долгожданный покой. А правнуки наши скажут, что мы первыми восстали против мрака, и станут чтить прилежно…

… Ипатий – большой, сильный, с русой кудрявой бородой и пронзительно-голубыми глазами. Он был настоящим богатырем, истинным вождем, которых рождала земля русская в эпоху великих испытаний.

– Проня, друже мой! – первым протянул руки. Обнялись. Потом долго и горячо говорили о чем-то.

Пока мы располагались на ночлег, подходили новые отряды, состоящие из людей самых различных сословий: ратники, ремесленники, смерды, разбойнички. Много пеших, но и конников хватало. Вооружение их было самым разным – от крестьянских кос и рогатин до тяжелых мечей и луков, в основном отбитых у захватчиков.

– Завтра поутру нам надо выйти на речку Трубеж и по ее руслу прорываться в сторону Углича, – сказал Проня, вернувшись. – Ипатий – меченый Господом! Он с сотоварищи уже уничтожил несколько сильных ордынских отрядов. Теперь и нам сподручней станет. Посмотри, какая сила сбирается!

… Ранним утром, когда еще снежный сумрак бродит полянами, мы вышли на опушку леса и скоро двинулись вперед, пешие не отставали от конных. Отрядов противника пока видно не было, но впереди слева возвышался холм, на котором трепетали мунгальские стяги, среди них выделялось пятихвостое знамя с изображением кречета.

Прозвучал мощный голос Ипатия:

– Там Батыга! – и основные силы рязанцев устремились к холму. У подножия вспыхнул скоротечный бой – несколько десятков татар посекли за секунды. Все, кто был на вершине,

стремительно рванули наутёк. И даже сам джихангир бодрыми криками подгонял скакуна. Запомнится ему рязанский воевода на всю жизнь.

Мы должны были уходить к Трубежу, но увидели, что со всех сторон на Ипатия наползают бессчетные силы ордынцев. Это была ловушка.

Проня скомандовал «в мечи» и мы ударили на врага, тем самым давая Ипатию возможность спуститься с холма и прорваться в сторону леса… Ценой больших потерь нам это удалось и спасительная дорога была открыта, но воевода сказал, что показывать спину врагу не привык и убегать не станет.

Начался бой. Сдаваться никто не думал. Меч Ипатия разил без устали. Проня не отставал от него. Но слишком неравными были силы. Наши ряды быстро таяли.

– Не трусь, ребятушки! – призывал Ипатий. – Отдать жизнь за родину – великая честь!

Всё новые и новые отряды наступали на нас, но быстро откатывались назад, унося раненых и бросая убитых. Небольшие ордынские лошади метались по полю боя, ища хозяев. А мы, ощерившись копьями, шли по их трупам. Сила, которую нам дала родная земля, и ярость от того, что она поругана врагом, были нашими верными соратниками. Мы не знали усталости.

Вдруг прозвучали трубы и бой остановился. Вперед выехал батыр огромного роста. Рядом семенил толмач.

– Русы, вы обречены! – крикнул он. – Сдавайтесь и, может быть, джихангир вас помилует, позволит жить с рабской колодкой на шее. Он сказал, что ваша непокорность ему дорого обходится. Мало вас, но вы больно кусаетесь. А тебя, урусутский мангус, я приведу к джихангиру живым и кину к его ногам.

– А давай, попробуй! – отвечал Ипатий. – Языком трепать – не лён чесать. Сразись со мной, коль не боишься?

Мунгал что-то отрывисто крикнул и кивнул головой.

Съехались. Недолго длилась эта схватка. Ипатий ударил с такой силой, что кривой меч противника переломился напополам. Второй удар рассёк его шлем и кольчугу почти до самого пояса.

Мунгалы завыли-заорали. В этом общем гаме чаще всего повторялось слово «Хостоврул», должно быть имя. А потом кинулись на нас с новой силой. Так стая псов набрасывается на медведя. Но лесной гигант сбрасывает их с себя, разрывая на части.

Время шло. Бой не стихал. Взять нас так и не смогли.

Вновь зазвучали трубы и барабаны. Натиск прекратился.

– Русы, сдавайтесь! – прозвучал голос толмача. – Джихангир обещает отпустить вас с честью! Вы – великие воины, он таких еще не видел. Отступите и будет жить в довольстве и достатке.

– Мы уже так жили, – отвечал Ипатий. – Пока не появились вы, проклятые!…

– Так чего же вы хотите?

– Вашей смерти! И своей тоже!

Нас оставалось не больше десятка, со всех сторон окруженных ордынской конницей. Четверо были ранены тяжело, остальные понемногу. Но Ипатий и Проня казались еще полными сил.

Вдруг от ближнего холма, на котором располагался Батыга, в вышину взмылись узкие пестрые флажки.

– Трусы! – презрительно сказал воевода и сплюнул на кровью снег. Он понял истинное значение сигналов. – Они нас боятся, решили прикончить на расстоянии.

По рядам конников звякнули мечи, погружаясь в ножны. Прошелестели натягиваемые луки.

– А ну за мной, робятушки-и! – крикнул Ипатий, и первым ринулся на врага, в свой последний бой.

Так погиб славный рязанский воевода Ипатий. В него попало около десятка стрел, но меча своего он не выпустил. Был убит и Проня. Все, кто сражался до последнего, были поражены с безопасного, для ордынцев, расстояния. Но никто не сдался.

… Я тоже погиб в этом бою.

_________________________

… Стена, наконец, меня отпустила. Я перевёл дух и присел на корточки.

Оценить значение подобного видения очень сложно. Предупреждение ли? Напоминание ли о том, как быстро всё погрузилось во мрак на несколько веков? Или моя освобожденная память поведала, кем я был в прошлой жизни?

Загадки стояли рядом, одна порождала другую.

Странно, но Юрий Новоселов, на мой рассказ не среагировал никак. Конечно, согласился с тем, что второе приближение к Стене – «факт выдающийся, но мы все проходили через это. И он – контакт такого рода – теперь будет периодически повторяться, поскольку Стена Лесной Обители для нас, как фактор совести, как некая энциклопедия». А в конце своей тирады пробурчал, что «всё равно – чисто писательские бредни». Кажется, впервые я с ним не согласился, даже погорячился слегка, посоветовав «идти к черту».

– Тогда поясни мне, глупому из глупых? – спокойно спросил он.

– Я не стану пояснять, а просто спрошу: почему мой рассказ о продолжении «Вия» ты воспринял должным образом, а исторические картинки, кстати, которые мне показывала Стена, называешь «писательским бредом»?

– Продолжение было явной – стопроцентной – попыткой взять тебя на интерес, как писателя тщеславного и беспринципного, каковыми вы все и являетесь с сотворения мира. Подкуп там был очевиден, потому и заслужил такого моего внимания.

– Скажи, ваше высочество, а почему ты так не переносишь нашего брата?

– Потому что вы, как и журналюги желтые, везде и всюду суете свой нос, причем, всегда не вовремя. И это нахальное сование всегда хорошему делу только вредит, потому что наружу вываливаются всякие секреты, неизбежные в любых делах.

– Лучше маскировать надо свои секреты, а не выставлять их на открытый показ, тогда ничей любопытствующий нос до них не донюхается… Но мы отвлеклись. Что там насчет исторических картинок?

– Ты сам говорил, что с детства любил читать книги о русском средневековье.

– Верно. Но эту «книгу» мне показывала Стена, словно предупреждая, что Мрак может наступать внезапно и надолго. А противостоять ему способна и небольшая горстка людей.

– И погибнуть, – задумчиво произнёс Новосёлов. – Нынче у нас другая задача. А легенды только балуют человечество. Мол, придёт другой дядя, он более компетентен, продвинут и тому прочее. А нет у нас другого дяди! – воскликнул он в запале. – Есть только мы с тобой, Андрей и два десятка непосвященных, дерзких и молодых, тех, кто нам помогает абсолютно бескорыстно, то есть даром.

– Юра, ты становишься циником, – заметил я с иронией. – Они хоть знают, во что ввязываются?

– Друг мой, молодость не ищет истины, ей и так всё предельно ясно, – изрёк Новоселов. – Только становясь старше, мы начинаем совершать попытки что-то познать по-настоящему… У них светлые души, я чувствую это. А прикуривать при сильном ветре от одной спички они еще научатся…

Он внимательно посмотрел на меня и вдруг спросил – просто и душевно:

– Ты не жалеешь?

– О чём ты, друг мой?

– Ты понимаешь, о чём я…

– У меня не было выбора, Юра. Но даже о таком – невольном – выборе я не жалею. Бытовая составляющая нашей жизни, конечно, иногда пищит, но…

Я ненадолго замолчал.

– … но я надеюсь, что когда-нибудь всё все узнают. Рано или поздно.

– Не подобает Координатору говорить такие слова.

– Не морочь мне голову! Я же хорошо понимаю, что настоящий Координатор – это ты. И ты готовишь меня практически. Это прежде, до моего пребывания у Тины, ты мог водить меня за нос, теперь поздновато как-то… Но меня беспокоят твои слова. Есть какое-то предчувствие? Мы потерпим сокрушительное поражение?

– Этого не может знать никто. Как и того, когда же всё начнётся. Мы должны быть готовы каждую минуту.

– Спасибо, что напомнил, – буркнул я недовольно.

– Слушай, писатель, можешь написать своим, нечто вроде посмертной записки. Но учти, я ее перечитаю и решу, стоит ли отдавать. Там не должно быть ничего такого…

– Здесь не дети, ваше благородие.

– «Когда-нибудь все всё узнают», – повторил он мои слова. – Наивный ты парень! Как патетически, пафосно и даже трагически… А потому пошло и не к месту! Запомни хорошенько: девяноста пять процентов за то, что никогда, никто, ничего не узнает. А если и узнает, то процентное соотношение оглашенного будет пять процентов из ста. И никак не больше!

– Пять процентов – не так уж мало, – съязвил я.

– Да и вот еще что, – сказал Новоселов почти одобрительно, – должен отметить, что подсказку Стены ты расценил абсолютно правильно.

– Благодарю за поддержку.

– Говорю тебе честно, – серьезно добавил он. – Даже я не дошел до всего значения сразу.

_________________________

Я понимал, что время наставлений и подсказок проходит. Мой друг и соратник Новоселов не сказал самого главного: с помощью Стены становились доступны и понятны все загадки прошлого.

Но мне мечталось заглянуть в будущее.

Так же нерешенной оставалась главная задача жизни: побывать в Лесной Обители, и не сознаньем… Новоселов утверждал, что надо навсегда оставить эту мысль. Но я надеялся.

_________________________

Я перечитывал написанное, привычно правя уже десятки раз правленое, ставил точки там, где не думал ставить и через некоторое время понял, что не просто просматриваю рукописи, а прощаюсь с ними. Но и это уже не болело. Несмотря на все перипетии, я был счастливее других, потому что в начале пытался угадать, а затем и послужил своему назначению, в меру отпущенных мне возможностей. И строки эти останутся каплями в море других. Как бы они не зазвучали впоследствии, но – это песня. И когда-нибудь, может быть, мой внук попытается ее пропеть заново. И надеюсь, она пригодится мятущимся душам, не принимающим лжи, подлостей и пакостей этого мира; научит их оставаться настоящими людьми. Когда-нибудь…

Сейчас вспоминалось совсем недавнее, но, кажется, оно пришло совсем из другой жизни: «Как-нибудь соберемся мы вместе и в весеннем, нездешнем краю, на колени к любимой невесте каждый голову склонит свою. Как-нибудь, как-нибудь…»

Своим дорогим детям и внукам я хочу сказать: когда не станет меня здесь, не переживайте и не расстраивайтесь надолго. Внимательнее смотрите на все нерукотворные создания природы, на прекрасные творения человеческих рук, мыслей и устремлений, – я буду во всём этом… Я честно жил, я не стоял в стороне, когда обвиняли безвинных, обижали несчастных и – честно ушел, когда понял, что более не смогу никому быть полезным. Жить в поисках Истины и вовремя уйти… О чем еще мечтать человеку, основное назначение которого, пройдя земные нечистоты, устремиться ввысь чистым сознанием?

Просто поднимите глаза к небу – и вы увидите моё отражение: в утреннем восходе и вечернем закате, рокоте грома и цветущей радуге… Я буду с вами. Только позовите, и я примчусь к вам из далеких миров.

«Пафосно и мелодраматично», полагаю, так оценил бы написанное мой добрый друг Юрий Новоселов. Возможно. Но я уверен, что эта запись обязательно дойдёт по назначению.

В самом деле, получается некое предчувствие расставания. Ну и что? Вся наша жизнь есть ожидание разлуки с тем, к чему мы уже стали так легкомысленно привыкать. Вспоминаешь фрагменты, перелистываешь эпизоды. Всякие. Не сортируя. Не играя в поддавки с самим собой. Да, иногда возникает ощущение, что тебя пнули под задницу, или протащили мордой по грязной яме… А может быть есть за что?

Такое возникает не часто, но запоминается надолго и – хуже всего – периодически отзывается в сознании, порой самым безжалостным образом.

Но пора заканчивать. В самом деле пора…

_________________________

Темнота пришла с запада.

Предчувствие чего-то, томительное ожидание, присутствовало везде и всюду. Из центральной, правительственной части столицы выезжали машины, на заднем сиденье которых сидели красивые, чисто выбритые, приятно пахнущие господа. Но глаза этих господ напоминали адово подворье. Их руки нервно теребили платочки, или тросточки. А водители нетерпеливо поглядывали по сторонам, ища, кого бы зацепить.

Программа «Душевная радость» работала безотказно.

Из подъездов и подворотен, подвалов и канализаций наружу готовилось повылазить всякое безобразное отребье: порождение снов невинных горожан, их несовершенные поступки и забытые преступления.

Набережная, площадь Старого Города, парки и скверы, которые обычно были заполнены людьми в это время суток, оказались пустынными. И на них медленно опускалась тьма.

Вздыбилась вода в реке Ишим.

Отчетливо потянуло холодом.

Жуть повисла в воздухе и ощущалась почти физически.

Мутное серое небо фонтанировало всполохами. Зловеще лопаясь, они на мгновение высвечивали хаотические нагромождения антрацитно блестевших облаков, тяжело переваливающихся по небесным склонам. А чуть пониже, над зданиями и сооружениями самого города, махая огромными вороньими крылами, бесшумно парило Недобро.

У самой окраины города, его западной стороны, стояла Проклятая Сотня.

Название книги

Пройдаков Алексей Павлович

Содержание