Неясными кусками На землю день налег… Мы «Яблочко» таскали, Как песенный паек. Бойцы идут под Нарву По вымытым пескам. И бравый каптенармус Им песню отпускал. Ее заводит тонкий Певун и краснобай, И в песне той эстонки Увидели Кубань. А там под шапкой вострой, Как девушка стройна, Идет на полуостров Веселая страна. Ой, край родной — в лощине, И старый дом далек… Мы «Яблочко» тащили. Как песенный паек.

Туман ночует в Суйде… В раздолье полевом, Березы, голосуйте Зеленым рукавом! Пусть ласковая песня Отправится в полет; Что вынянчила Чечня — Абхазия поет. А «Яблочку» не рыскать По голубым рекам: Оно уже в огрызках Ходило по рукам! От песни-поводырки Остался шум травы. Я скину богатырку С кудрявой головы. И поклонюсь, как нужно, В дороге полевой Товарищу по службе — Бывалой, боевой.

По примете, по примете Трижды тихий по ночам, По-особенному ветер По-над Ладогой кричал. Перехоженные дали, Дань отдайте старине… Сотский ходит при медали, Рапортует старшине: «То есть четверо убитых, Пятый битый — утонул…» Черный вечер черень ниток По деревне протянул. У дороженьки у самой Шелестит густая рожь. Шейте брату, мама, саван — В сердце брата острый нож.

Кумачовая рубаха            вперемешку с пестрядинной. Парни бравые сошлися —            дробь дробили на лугу. И трехрядная гармошка            разворачивалась длинной, То коробилась несчастная            гармоника в дугу. Девки хвастались обновами,            сарафанами и кофтами, Зябким прутом выводили            имя друга на песке. Солнце, вытянувшись, красило            хороводы желтой охрою, Гармонист кривой с отметиной            подмигивал тоске. Парни, выпив для порядку,            колобродили немного, Марьин Вова — На любого! В дело тиснули ножи. Заметалась, побежала            разноцветная дорога. Гули, гули — черта в стуле! Никуда не убежишь. Запыленный подорожник            стал багровым, как рябина, Богомазовскою росписью            подернулась трава, И ходили, и стучали,            и дубасили дубины, Свежерубленные палки            по кудрявым головам.

Ветер шел, летел и плакал,            мать подстреленною птицей Разметалась, убивалась            у дороги-бегуна. И уже в глубокий омут            ночь тревожная глядится, И черным-черна дорога,            ночь без звезд черным-черна!

Ни разу не просил участья К своей судьбе, тебя любя. Опомниться не дай от счастья — Жить и работать для тебя. Любовь — не шутка, не забава. (Не забывают дней остуд.) Ах, в волосах ее купавы Широколистые растут. В какой избе у дуба-явора И под какой звездой росла Моя наливчатая ягода. Моя красивая весна. И пусть ясеневые весла Уносят песню за моря И в Революцию о веснах И о любимых говорят. И потому стихи смелее Раскинулись среди лугов… Ведь Революция лелеет Мою вселенскую любовь. Пересеклись пути и линии, И, если милой надоем, Пусть расцветут лесные лилии На месте сказок и поэм.

Любимая! Я вышел снова, Стихом размеренным звеня, И тополя просили слова В порядке прений у меня. Ветра собрались барабанить. А я такое подтяну, Чтоб запевали на Кубани И распевали на Дону. Эй, под твоей рукой высокой Ненарушаемый покой, В пятнадцать долгих весен сокол Не облетит страны такой. По вечерам смотрю с обрыва (Мой край улогий и лесист), Как ловят в Астрахани рыбу И на Ойротии — лисиц. А по-за Астраханью клены Идут в Армению легко, И Каспий кормится зеленый Ухой с молокой и мальком, Звенит фамилией известной И признается поутру, Что сватал в Ладоге невесту, Мою любимую сестру… А мне милее Север бурный С его суровою душой, И я иду на дальний Мурман, На голубень воды большой.

Развернись, гармоника, по столику, Я тебя, как песню, подниму. Выходила тоненькая-тоненькая, Тоней называлась потому. На деревне ничего не слышно, А на слободе моей родной Легкий ветер на дорогу вышел И не поздоровался со мной. И, твоею лаской зачарован, Он, что целый день не затихал, Крыльями простуженных черемух Издали любимой замахал. Ночь кричала запахами сена, В полушалок кутала лицо, И звезда, как ласточка, присела На мое широкое крыльцо. А березки белые в истоме В пляс пошли — на диво нам. Ай да Тоня, ай да Тоня, Антонина Климовна!

Ой, поплыл матрос В крепком гамузе. Два нагана по карманам, Третий — маузер. Где б четвертый раздобыть? И пойдет до полюса… Пулеметные бобы От плеча до пояса. Ах, трава-треста, Небо-горлинка, Ни гайтана, ни креста, Только форменка! Против злостных богатеев Он матросом с Лесснера. Снова ленты разлетелись Голубыми песнями. А корабль на волне, А матрос на коне, Пыль и гром до океана — Там конец войне!..

Тоньше, тоньше солнечные рейки. Девушки уйдут у Покрова… Клим трясется над галантерейной, Мне галантерея — наплевать! У меня другое — нет покоя, Как давно ведется на веку… Клим Петрович, дело не простое, Сделай уваженье пареньку… Крепкий узел — на, переруби вот Иль найди другие мне пути… Голубее глаз моей любимой На земле отрадной не найти. В разговоре, что веду с тобою, Подойдет начатое к концу. Отрезай на платье голубое… Голубое девушке к лицу. Дальше, дальше… Слушаешь охотно, Впереди осталось поважней… Легче льна желанная походка, Лебединой заводи нежней. Мне любовных дней не пересилить, Ведь нельзя печалиться легко По девчонке, выросшей в России, От моей избы недалеко. Шел к тебе дорогой голосистой, Что придумал — всё перезабыл… У нее отец торгует ситцем, Вот таким же светло-голубым. Озоруй над сердцем. Изуродуй. Я приду еще, покой губя… У нее отец рыжебородый, Чересчур похожий на тебя… Ой-ёй-ёй, как заходили брови, Подожди, зачем пришел — скажу: Я недаром, Клим Петрович, Канитель такую развожу. Надоело странствовать никчемным, Головы от сердца не поднять. Выдай Тоньку — светлую девчонку, Золотую Тоньку за меня!

…В это время над кромешным буем Низко пролетали облака, Длинную рубаху голубую Надевала теплая река. Ах, раскиньтесь, строчки песнопений, Над землею вечно молодой. Речка побежала по ступеням, По которым ходят за водой… И волной веселой закружила Отблески багровые зарниц, Белое цветение кувшинок, Брызги первосортных медуниц. Но стояло сердце при разлуке, Звезды покатились, как рубли, Ведь и яблонь ласковые руки Ничего поделать не могли… Ой, горит-цветет веселый ситец, Все, кто провожает, — на виду… Может, не уеду, попросите — Не расстанусь с вами, не уйду. День в окно стучит. Открою ставни Сердца.           Кончу с маятой: На кого покину и оставлю День мой, край мой золотой? Дорогие, что со мною сталось? Звезды в сходке, тополя в строю. Алый цвет на яблонях,— Останусь! И на вишнях тоже, — Остаюсь!

И головой со мною вровень, Неясная, но хороша, Она идет — пунцовей крови И легковесней камыша. И, в сердце радостное скомкав, Туманный облик стерегу: Я много слышал, незнакомка, О вас на дальнем берегу. Всё незнакомое — условно. Мои олонецкие мхи, — Я не чуждаюсь родословной, Идущей в песни и стихи. Прохладой веет бор сосновый, Перемигнулся ветерок, И слышу я напевность слова И окающий говорок. Ой, много солнца проворонила В снега заметанная ель. Вы из Олонии, Олонии, Далекой радости моей. И этой радости в угоду Перехвачу и увлеку Не одобряемую модой Необходимых слов реку. Я расскажу тебе об озими, А может, позже, напослед, — Что я сличал на Тойво-озере Твой легкий след, чуть видный след. Я не раздумывал: искать ли? И, не покорствуя судьбе, Я расспросил, какое платье Надето было на тебе. И Тойво-озеро с ответом, И летний день сказал тогда: Зелено-громкое, как лето, И голубое, как вода. Дороги врозь. И мне пути нет. (А сердце вынеслось, любя.) Еще спросил: «А как найти мне Звонкоголосую, тебя?» И вот глаза не проворонили, И день стал краше и светлей… Ты из Олонии, Олонии, Далекой радости моей.

До свиданья, домик надканавный, Дорогой свидетель всех бесед, Мамушка, Алена Николавна, Старушонка славная, Жалостливая и непосед. Хороший домик мой… Звени, певучая, Не на широкой улице села, Сыграем по такому случаю, Не выходя из-за стола. Но зато, гармонь, возле рябины, От которой вдаль идет весна, Милую, любимую Крепче, да и песенней прославь. Ухожу от вытянутых пожен, Не раздумывая, вдруг… Эх, прощай, которая моложе Всех своих отчаянных подруг. А отец, поднявшийся на пристань, Переспорил говор берегов: «Пусть найдет деревня гармониста — Гармонистей парня моего!»

Родина моя, Светлана, В нашем муторном краю Васька Тюрин крупным планом Входит в песенку мою. В правой ручке — тросточка, В левой — папиросочка, Выбирает с кондачка Девочку-подросточка! Она выходит первой павою, И рядом с ней Василий Павлович. И сказала девка: «В этот день Ты, Василий, мною володей. Ты меня, черноволосый бахарь, Открутил от дома, от стола Дорогой немецкою рубахой, Черноусьем крепким, как смола». Васька вынул папиросу «Ю-Ю», Посмотрел на милую свою. И вот она выходит павою, И рядом с ней Василий Павлович. А Леньке Моничеву некуда Приткнуться трудной головой, И он идет, бледнее некрута, По той дорожке столбовой…

Это вишенье в цвету Оторвало первый тур! Это зори заиграли На гармонике губной, По записке, по программе, Барахольной стороной. Дома хлеба ни куска, Ваське улица узка! Васька песенку тасует, Свищет в белый огород: «Кавалерчики танцуют, Барышни наоборот!» По забавам, по минутам (Сколько девок — столько ляс) Васька ножкой — фу-ты, ну-ты — И пустился в новый пляс… И, удивляясь ловкости и силе, Вышел вечер, так же кучеряв, А женщины подсолнухи лущили И улыбались милым дочерям…

В это воскресенье, в этот праздник, Бросив всё — квартиру и родню, Прохожу я в песенный заказник Новую поставить западню. К матушкиной снеди — безразличен… На лядинах встала трын-трава. Я не стану спрашивать лесничих, Где берлоги, где тетерева. Возле синих островов, Вокруг Буяна (Видно, для того, чтоб ободрить) Товарищи сыграли на баянах Самую громкую кадриль. Разыграли, и не обнищали (Видно, для того, чтоб ободрить), Длинную, как обещанье, Самую лучшую кадриль… По заказнику бегут косули, Залегли дорожки, стежки, рвы. Я свои стихи проголосую На собранье сосен и травы… Я ушел от Ладоги приятной, Чтоб иным орудовать багром. Как мне разворачивать, ребята, Слово, поднимающее гром? Чтоб оно не стыло на приколах, Коль друзей-советчиков не счесть. Песня, будь сердечной и веселой За такую дружбу, За такую честь!

На грудь наседает огромная тяжесть, Колотит по сердцу меня не щадя, Романтика снова уходит бродяжить По черным дорогам и площадям. И ей по следам засвистели ребята, Проспавшие в люльках семнадцатый год, Мелкокалиберные ребята… Ее останавливает обход. Начнутся расспросы про дальних да близких (Наганы на ленточках портупей): С какими друзьями вела переписку И с кем хороводитесь теперь? Я ставил парус на лодке глубокой, Ревела белугой большая волна. Романтика, амба! «Четыре сбоку, Четыре сбоку!» — кричит шпана… Сложила губы бантиком, А жительства — на грош, Отборная романтика, Погибельная дрожь!.. Бывало, и нередко, Она, войдя в игру, Дрожала, словно ветка На северном ветру. А там, где вихрь промчался В стремительном году, — Летела на тачанке В придуманном аду, Где только степи, степи, Винтовка и обрез, Где только кровь да пепел, Дым до седьмых небес!.. А где-то в поле пусто, Тишь да благодать. Шурум-бурум капуста — И песни не видать!

Товарищи, одетые в ситец и ластик, Ветер водительствует грозой. На полустанки Советской власти Вылито озеро Красных Зорь. Пусть не поет, не кричит старожилам Птаха несчастная Гамаюн… Небо олонецкое окружило Землю отчаянную мою. Засуха вас никогда не конала, Ваши угодья — три гряды, Озеро, речка да два канала, С печки рукой достаешь до воды! Вы — представители Главрыбы… Как ни поверни, Что ни говори — Вот оно озеро — синяя глыба, Целое море, черт побери! Я принимаю, как награду, Вашу неслыханную зарю. Именем звенящего Ленинграда, Именем Республики говорю: «Ждем окуней зеленые роты, Сабли плотвы, сигов палаши, Чтоб через Нарвские ворота Шли обалдевшие ерши!»

Как сказать тебе об этом лучше? Может быть, вот так:                          «Не ставь в вину, Что у яблонь — милых и цветущих — Я остался в радостном плену. Пусть тебе известно:                        я в полоне, И не надо участи иной, Яблони запели на Олонии Песенки, придуманные мной. Наша жизнь — как яблоня простая — Поднялась, ликуя и маня, Белым-белым цветом расцветая, Плещет в Заозерье у меня. Я люблю всё это:                         возле дома Голубою лентою река… Приходи, живи на всем готовом — Вдоволь хлеба, хватит молока. Боевое слово принеси нам, От Онеги передай поклон… Здесь по всем лазоревым долинам Яблоневый радостный полон».

Вся деревня скажет: вылил пулю, Ныне рассказал такое нам! Мой братенник ходит к Ливерпулю По чужим, заморским сторонам! Пароход — длинней озерной лодки, И на тыщи верст — сплошной пустырь, Лишь туман плывет в косоворотке На чудесный камень Алатырь! Ни домов, ни девок… Ягода-калинка. Повелитель моря — Судотрест! Ветер гонит в траурной шалинке Неба бесконечного отрез. Пять ночей… И перерыв в кочевьях. Снова берег… Вешняя пора. Через пять ночей поют харчевни, Поворачиваются повара! Корабли поют. Земляки поют (Фонари портовые горят), Девушки подмигивают, Люди по-немецки говорят. А трехрядка — окаянней… Пиргала, Митала — монастырь… А на море-окияне Белый камень Алатырь! Пиргала, Митала, Гавсарь, Выстав [5] , С кораблей червонных ладною порой Где-нибудь да в Гамбурге выйди да выстань, Тырли-бутырли — дуй тебя горой! Где-нибудь под Гавсарью: майна-вира! Райны и шкоты, разрыв-трава. Где-нибудь да в Гамбурге за моей милой Иноходью ходят солнце и братва! Выскочу я в этот странный понедельник, Эх, на гореваньице горевом… В гору — свистоплясом — дорогой братенник, Шапка на отлете. Парень ничего! Крой на домашёво! Далью трудной. Пиргала, Митала… Уйма ям. Где ты пропадаешь, чертова полундра, Где ты пропадаешь по морям?

Под солнцем и ветром,                        не кончив игру, Язи поливали молокой икру. Они проходили раздольем бедовым Под всеми ветрами и в мертвую тишь, Они над водой поднимались багрово, На берег скакали, роняя престиж!

Всегда и поныне проходят, сгорая, Друзья-закоперщики на парусах, Над озером подняты мачты и райны, Флажки развеваются на кубасах. Друзьям надо с бурями вечно бороться, Но выдержит схватки народ боевой. За эту романтику, новогородцы, Я отвечаю головой! Далёко от желтой песчаной косы На буйном раздолье стоят кубасы.

Гремит волна саженная, Закатом подожженная,            Трудненько нам. Но рукава закатаны, Летит наш парус латаный            Вразрез волнам. А ветрище крутит молодецкий ус. А мольба у мамки вырвалась из уст. Старая кричала:                              «Ветровей, Ты не трогай бравых сыновей!»

Ты снова, мой дядя, — что дуб на корню И рыжее солнце берешь в пятерню. Цветная метель, не стихая, метет Туда, где за речкой Хромуха живет. У ней губы — сурик, подбровье — дуга, Веселая баба, хромая нога. Шумит побережьем черёмховый сад, Покрашен баканом резной палисад. Давай-ка на лавочке посидим, Давай-ка на улочку поглядим. Усы опустив, словно рыба сом, Проходят ребята — грудь колесом. Девчонки не в силах держать на весу Зачинов, запевов большую красу. А ты, мой любезный, — что дуб на корню И рыжее солнце берешь в пятерню. Ты песню раскинь, ты скорей запевай, Как парень по жердочке шел за Дунай, Как следом за парнем летела беда: Жердочка сломилась, Шляпушка свалилась… Ой, какая синяя вода!

Кое-кто кое-где замышляет тряхнуть стариною, По шпана на Песках и Васильевском сбита грозой. Развернув паруса непроветренной стороною, Опускаюсь на песню,                  На улицу Красных Зорь. На Центральном и Ситном начинается переторжка. Неуверенный лавочник подытоживает доход… Современники двух революций — пионеры поют про картошку, Знаменитая улица встает на немыслимый ход! На шестой материк от последней вершины Памира Неприкаянный ветер такое-сякое поет: «О твою вновь открытую биографию мира Англия ботфорты бьет! Англия ботфорты бьет!» Но уверенность проще гвоздей и красивей легенд. Победили… Иностранное небо разбужено нашей грозой. Я не вижу других вариантов: Золотая страна Пиккадилли Называется запросто: Улица Красных Зорь!

Товарищ, издевкой меня не позорь За ветер шелонник, за ярусы зорь. Тяжелый шелонник не бросит гулять. Тяжелые парни идут на Оять. Одёжа на ять и щиблеты на ять, Фартовые парни идут на Оять. Трешкоты и соймы на верных реках, И песня-путевка лежит на руках. В ней ветер и ночь — понятые с полей, Несчетные крылья свиристелей. В ней целая волость зажата в кольце, В ней парни танцуют кадриль и ланце. Парнишки танцуют, парнишки поют, К смазливым девчонкам пристают: «Ох ты, ох ты, рядом с Охтой Приоятский перебой. Кашемировая кофта, Полушалок голубой».

Гармоника играет, гармоника поет. Товарищ товарищу руки не подает. Из-за какого звона такой пробел? Отлетный мальчишка совсем заробел. И он спросил другого: «Товарищ, коё ж, Что ж ты мне, товарищ, руки не подаешь? Али ты, товарищ, сердцем сив, По какому случаю сердишьси?» Другой — дорогой головой покачал И первому товарищу так отвечал: «Гармоники играют, гармоники поют, А я тебе, товарищ, руки не подаю. Братану крестовому руки не подаю За Женьку фартовую, милку мою. Лучше б ты, бродяга, в Америке жил, Лучше б ты, братенник, со мной не дружил, Вовек не дружил, не гулял, не форсил, Травы в заповедных лугах не косил. Окончена дружба в злосчастном краю За Женьку веселую, милку мою». Ой, может, не след бы другим говорить, Как бросили парни дружбу дарить. Но как не сказать, коль гармоника поет: Товарищ товарищу руки не подает.

Я песней, как ветром, наполню страну О том, как товарищ пошел на войну. Не северный ветер ударил в прибой, В сухой подорожник, в траву зверобой, — Прошел он и плакал другой стороной, Когда мой товарищ прощался со мной. А песня взлетела, и голос окреп. Мы старую дружбу ломаем, как хлеб! И ветер — лавиной, и песня — лавиной… Тебе — половина, и мне — половина! Луна словно репа, а звезды — фасоль… «Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль! Еще тебе, мамка, скажу поновей: Хорошее дело взрастить сыновей, Которые тучей сидят за столом, Которые могут идти напролом. И вот скоро сокол твой будет вдали, Ты круче горбушку ему посоли. Соли́ астраханскою солью. Она Для крепких кровей и для хлеба годна». Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам, Мы хлеба горбушку — и ту пополам! Коль ветер — лавиной, и песня — лавиной, Тебе — половина, и мне — половина! От синей Онеги, от громких морей Республика встала у наших дверей!

Самой яркой расплатой за Лену, Добролетами, обществом «Руки прочь», Эскадрильей «Наш ответ Чемберлену», Орточекой разметнулась бессмертная ночь. И тогда, тем же временем, Примечательным на рассвете Столкновением звезд и разгромом оков, — Только двое на улицах: Диктатура да ветер, Только буря на веки веков! Над заставой, над всей стороною заветной Никакого движенья светил, Ничего, Только тучи клубились, Вероятно — от ветра Или — черт его знает еще от чего? Люди в кожаных куртках, Внезапные, нарасстежку, Проходили фронты (все фронты), не скорбя. Малахольный буржуй, чистоплюй и картежник, Помолись! Диктатура идет на тебя. На тебя, голубчика, Шли чекисты Губчека. Эх, жизнь, эх, жизнь, Звонкая, каленая, Шаровары синие, Фуражечки зеленые. Эх, гой еси, На Неве еси, Ты, зловредный человек, Пошевеливайси! Ты не рыба сиг, Ты не рыпайси, Самым круглым дураком Не прикидывайси! Упадешь доской На покой песка: Принимай, господь, Упокойничка… …Наше дело такое, и эпоха багрова. Только смертная пуля приканчивает старье. Через тысячи лет, через просеки ветра и грома Будут славить железное имя твое.

Мы — это воля людей, устремленных                                     только вперед, вперед! От Белого моря до Сан-Диего слава о нас идет. Огромные наши знамена — красный бархат и шелк, Огонь, и воду, и медные трубы каждый из нас прошел. В семнадцатом (глохни, романтика мира!) мы бились,                                                 как черти, в лоск, Каждый безусым пошел на фронт, а там бородой оброс. В окопах выла стоймя вода, суглинок встал на песок. Снайперы брали офицеров прицелом под левый сосок. И вся страна была в огне — и мы по всем фронтам. Шпик и солдатский английский френч мы добывали там… Земля, война, леса, война… Земля была пуста. Мы перебили всех ворон, всех галок на крестах! Мы взяли вновь свою страну, мы в громе битв клялись, Мы били белых под Орлом, под Жмеринкой дрались… За этот бой, где пала сплошь кровавая роса, Нас всех, оставшихся в живых, берут на небеса! Но нам, ребята, не к лицу благословенный край… Я сам отправил четверых прямой дорогой в рай. Тут арифметика проста — гудит свинцовый рык. Четыре порции свинца — в обрез на четверых. Таков закон моей страны, ее крутая речь. Мы все обязаны ее, Высокую, беречь… Мы — миллионы людей бесстрашных, те, что разрушили гнет. По всем иноземным морям и странам слава о нас идет. На тысячу тысяч верст знамена — красный бархат и шелк, Огонь, и воду, и медные трубы каждый из нас прошел.

Вставай, запоздалое слово — извечное, что тропа. Темнее пивных бутылок неслась на нас шантрапа — Голь, шмоль и компания… (Удавная снасть крута!) Прапоры и капитаны, поручики и рекрута… Штандарты несли дроздовцы — бражка, оторви да брось! Всяческих супостатов рубить тогда довелось… Мы гайнули в третье небо… (Двенадцатый полк занемог.) Такому горячему пеклу ад позавидовать мог. Они прокричали: «Амба!»                              — «Полундра!» — сказали мы. Зеленые, синие, белые — всякому козырю в масть. И мы провели Эпоху среди черноземной тьмы, И мы отстояли, ребята, нашу Советскую власть. Георгий Победоносец летел, не чувствуя ног, Мы падали и отступали, и наступали вновь. Георгий Победоносец откатывался на Стоход, Мы взяли его, как свечку, и вывели в расход.

Такое нельзя не вспомнить. Встань, девятнадцатый год! Не армии, скажем прямо, — народы ведут поход! Земля — по моря в окопах, на небе — ни огонька. У нас выпадали зубы с полуторного пайка. Везде по земле железной железная шла страда… Ты в гроб пойдешь — не увидишь, что видели мы тогда. Я всякую чертовщину на памяти разотру. У нас побелели волосы на лютом таком ветру. Нам крышей служило небо, как ворон летела мгла, Мы пили такую воду, которая камень жгла. Мы шли от предгорий к морю — нам вся страна отдана, Мы ели сухую воблу, какой не ел сатана! Из рук отпускали в руки окрашенный кровью стяг. Мы столько хлебнули горя, что горе земли — пустяк! И все-таки, все-таки, все-таки прошли сквозь                                                                  огненный шквал. Ты в гроб пойдешь — и заплачешь, что жизни такой не знал! Не верь ни единому слову, но каждое слово проверь. На нас налетал ежечасно многоголовый зверь. И всякая тля в долине на сердце вела обрез. И это стало законом вечером, ночью и днем, И мы поднимали снова винтовки наперевес, И мы говорили: «Ладно, когда-нибудь отдохнем». Бери запоздалое слово и выпей его до дна, Коль входит в историю славы единственная страна. Ты видишь ее раздольный простор полей и лугов… Но ненависть ставь сначала, а после веди любовь! Проверьте по документам, которые не солгут, — Невиданные однолюбы в такое время живут. Их вытянула эпоха, им жизнь и смерть отдана. Возьми это верное слово и выпей его до дна. Стучи в наше сердце, ненависть! Всяк ненависть ощетинь! От нас шарахались волки, когда, мертвецы почти, Тряслись по глухому снегу, отбив насмерть потроха. Вот это я понимаю, а прочее — чепуха! Враги прокричали: «Амба!»                                           — «Полундра!» — сказали мы И вот провели Эпоху среди ненавистной тьмы. Зеленые, синие, белые — сходились друг другу в масть, Но мы отстояли, товарищ, нашу Советскую власть.

На железе живем… Мир кусками нарезан (Чтоб скорей на куски ураган налетал), Мы всегда и во всем отдаем предпочтенье железу. И железо у нас — самый лучший металл. Всё подвластно ему: Наша молодость и здоровье — Эти россыпи чувств и открытые солнцу года. Наши сильные мускулы набухают тяжелою кровью. В ней на девять десятых — железо, А в остатке — рассол и вода. Выходи же в просторы, насыщенная и налитая. Наша песня железу — отнюдь не посулы и лесть… Не хватает железа в крови, Понимаете ли, не хватает, Так нередко бывает… Тогда наступает болезнь… Эта ржавчина крови с далекого горя осталась, Вот беда поколений — ее не стереть кирпичом. На людей налетает четырежды клятая старость, Остальное известно младенцам, А я ни при чем! Отвечаю за каждое слово,                            принесенное вечером поздним. Будет скоро жара… Мир на эту ступень перешел. Наши первые в мире настоящие трехдюймовые                                                                                        гвозди Приготовлены. Всё обстоит хорошо. И последнее слово — совершенно отменного рода — Выношу на дорогу, чтоб день боевой не померк: Приручив производство кастрюль и других сковородок, Увеличим добычу железа —            На сабли,                        На рельсы,                                       На балки, идущие вверх!

Большая Медведица встала над песней,          Да ветер с пяти границ. Каждую строчку, как честное слово,          Я отпускаю на риск. Зазывалы устали, плакаты охрипли.          (А небо черным-черно!..) Будто на свадьбу досужую сваху,          Ведет учредилку Чернов. Понаехало гостей со всех волостей,          Принимайте, хозяева, их. Все дородные гости приехали на санках,          Мелкота — на своих на двоих. На улице январь, на улице холодно,          Поземка разносит белый порошок. Надо для гостей приготовить баню,          Попарить их веником, чтобы стало хорошо. Хорошо ли, плохо ли… Это нам известно.          Только хозяева сошлись на том: «Для почета времени, наверное, хватит,          Баню дадим потом…»

В матросском обличье вставай, Диктатура,          Свершай исторический приговор! Развернутым словом о Железнякове          Я начинаю разговор. Гости распоясались, гости заседали,          Гости говорили то да сё. В разные стороны, разные намеки,          Надо с гостями покончить всё. Тут не до гостей — такая переделка,          Свищет непогода в синий доломан. Тут не до гостей — такая переделка,          Надо гостей отправить по домам. Ишь они распелись, словно канарейки,          Хлопают в ладони — обычай таков, На сцену выходит начальник караула,          Матрос Анатолий Железняков. Другие гости горбатого лепят,          Слюна гужевая на каждый вопрос. У Железнякова — клеш великолепен.          Клеш примечательный, как матрос. Курам на сме́х бакалейная лавка,          Вертят законом, как поп камилавкой. Приторно-тягуче, как резина,          Говорит Чернов, говорит Зензинов. Ну тебя в болото с этой канителью,          Всякая эпоха знает дураков. Урицкому приказано разогнать застолицу…          Начинайте действовать, Железняков! Приказ боевой выполнить немедля…          Снова набирается высота, К тому же матросы не синяя говядина…          Балтийские матросы — красота! Курам на сме́х бакалейная лавка,          Вертят законом, как поп камилавкой, Столик поставлен, что аналой…          Долой!                     Долой!                               Долой! Вот уже Чернова трясет лихоманка,          Видно, и взаправду надо в отлет… Клеш да бескозырка у Железнякова —          Этакому клешу дать матлот! Из матросской ложи, словно с колокольни,          Вынеслось крутое:                         «Довольно!                                     Довольно!» Чернов поднимает седеющий кок.          Сзади его стоит Железняков. Ваша исчерпана партитура.          За Железняковым — Диктатура. Стой, эсер, стой, не перечь,          Слушай самую лучшую речь: «Прошу покинуть зал заседанья.          Караул устал». Ой, стели, метелица, белым пухом,          Этакую песню я перелистал. Вот так баня — утром ранним          Гости гурьбою идут в предбанник! Тут не до рассказов — такая переделка…          Свищет непогода в синий доломан, Не до разговоров… Такая переделка…          Все отправляются по домам. Ой, гуди, метелица, в дальние края…          Лучшая речь, Анатолий, твоя… Разошлись, разъехались, злобы не тая.          Лучшая походка тоже твоя.

Поднимая народы на смертную битву с врагами, Словно соколов, годы отпуская в полет, Неразведанный путь, но единственный, пробивая                                                                                 штыками, Молодая Эпоха в грозе небывалой встает. Свежий ветер знамен принимают победные вышки, Крейсер первого ранга «Аврора» стоит наготове…                                                                           Пора! Орудийные залпы по Зимнему, —                                   Александру Четвертому — крышка! Поливаем свинцовой примочкой                                          по разгромленным в лоск юнкерам. Диктатура! Железное слово… Опрокинуты сходни                                                                                 на пристань. Смольный — первый завод Диктатуры,                                                      широкий в плечах, коренаст, И не счесть, сколько громких профессий за нас: Кузнецы,               горняки,                           металлисты, Пулеметчики,                      бомбометчики,                        ополченцы второго разряда за нас. Учредилка… Геральдика.                                (Поднимай голоса по статуту!) Непрерывная болтовня, акробатика вниз головой. Учредилка… Долой учредилку! Закрытый фургон проституток, Посиневших, как смерть,                           побледневших, как снег за Невой. Смерть и смерть старине!                      Лучше сгибнуть в Балтийском корыте, В переделке угробиться,                            выбрать честную пулю в бою… Посмотрите, какие ребята идут                                    от путиловских перекрытий, От тяжелых цехов Парвиайнена,                                         принимающих гордость мою. Возвращаюсь к началу.                       Снова ветер предместьем прогрохал. Вышли краснопутиловцы.                                 Заниматься покоем невмочь. Я с такими ребятами — в доску своими.                                                              Эпоха! Часовые на месте.                                Караулы проверены. Ночь.

Ты и я рассказывали вдоволь, Как справляют свадьбы                                      в Лебедяни, Как проходит радуница в Луге, Как гуляют девки на вечорках И ребята топают в кадрили. Хороши девчонки в Лебедяни… Перед свадьбой банный день                                            отменный, Осыпает хмелем сват невесту, Гармонист трехрядкой рвет и мечет, Парни-недруги идут в обнимку, Пьют вино из одного стакана, Одаряют девок чем придется… Так справляют свадьбы в Лебедяни. Это всем оскомину набило. Я в пути бросаю новобрачных, Оставляю радуницу в Луге И перехожу к вершинам песни.

         Помни, браток,          Семнадцатый годок! Мы взяли в переделку огромный дом, Именуемый Россией. При этом и при том Каждая дверь в этом доме отперта, На лавках и под лавками нет ни черта.          «Наготы и босоты          Изнавешены шесты,          А голоду и холоду          Амбары стоят». На дороге ветреной — жулики жулятся, Буржуй недорезанный стоит надут. Вся Россия — Расстанная улица, Красногвардейцы на фронт идут…

Эх, стой, тетенька, Подожди, тетенька, Сделай милость, тетенька, Разбитная тетенька. С переливом, с перебором Выдай песенную злость. Как за Питер, славный город, Нам бороться довелось… Спасибо, тетенька, До свиданья, тетенька, Будь здорова, тетенька, Молодая тетенька.

Громкая пора… Огонь да лапоть, Вся моя вселенная в огне. «Не плакать! Не плакать! Не плакать!» — Кричала Республика мне. Это было так во время оно, Временем, не шедшим в забытье, Так она кричала миллионам, Всюду заселяющим ее. Локоть к локтю в непогодь и стужу, Все законы бури полюбя, Мы пришли, приказа не нарушив, Чтобы стать достойными тебя. Наш поход кому дано измерить? Мы несли до океана гнев И прошли сквозь ветер всех империй, Всех объединенных королевств! Вейте, ветры молодые, Вейте Над просторами родных полей… Сосчитай нас, вырванных от смерти По великой милости твоей… В Прионежье, Ладоге и Вятке О тебе, страна моя, поем, И скрестились руки, как на клятве, На железном имени твоем…

Всё было на отлете — и неба сизый войлок, Колода звезд рязанских и новые харчи. Матросы пели «Яблочко» и требовали «Ойру», Единственную пляску просвирен и дьячих. Веселые ребята справляли новоселье, Коль шесть морей прогрохали и не было утрат. Матросский город Гамбург сидел на карусели, На том меридиане, где ветер снова брат. На всех морях скрипели развернутые снасти, Большая непогода крутила головой, Матросы бедовали, раскрыв сегодня настежь Двойные рамы сердца в разгул береговой. В колоду звезд рязанских, рассыпанную чертом, Смотрели проходимцы, искатели нажив… Смеялись ради славы немецкие девчонки, Крупчаточные руки на горе положив… Откуда эта песня? (Ходил, ходил да выискал.) Огромную путину трясет под колесом. Назавтра снова море — зеленое, как вывеска, И вновь косоворотки опущены в рассол. Сегодня ж на отлете… И неба сизый войлок, И сутемки, и звезды, и новые харчи. Матросы пели «Яблочко» и требовали «Ойру», Единственную пляску просвирен и дьячих.

Не первый и не последний по всем небесам снаряд, Мир сотворен в неделю — попы еще говорят. Бери сладковатую репу — она пятачок пучок. Так возглашает епископ, и так говорит дьячок. А я утверждаю пред всеми, уйдя от медвежьих троп, Что первым творением бога является первый поп. Земля представляла пустую, поломанную бадью, Но бог для поповой утехи дал ему попадью. И пятыми сутками умер. Пошла писать кутерьма, Поп закрутил рукою, и им создается тьма. А дальше идет кадило… (Земля моя, не тоскуй!) И самый священный возглас: «Исайя, ликуй!». И редька — первая овощь (а к редьке пришел укроп). На этом исчерпан список того, что придумал поп.

Всем святым блаженная кончина Полагается в больших летах. Время шло.                       Без видимой причины Вся земля качалась на китах. Всякий ставил сто свечей За Китов Китовичей. Каждый день нахохлен: Вдруг киты подохли? Поп — бревно, попадья — бревно. Земля,                киты,                           вода. И жгут на костре Джордано Бруно́, Который сказал: «Ерунда! Ерунда на плоскости, А мой рассказ — остер». Но поп застукал тросточкой — И запален костер. Бежит вода. Синеет даль. Погода даль мела. Эх, рыба кит! Эх, невидаль, Какие шли дела.

Мир не видывал такой погони, Лихорадки мачт и крепких рей. Мы другое время узаконим На просторах суши и морей. Ястребов слепят разрывы молний, Пригибает уши бедный лось. Ты — свидетель, солнце: В самый полдень Сотворенье мира началось. Тучи шастают по иноземным Странам. Ветры дожидаются вождя. Мы всплеснем руками, И на землю — Шквалы молний, грома и дождя. …Небо опрокинуто корытом, Смелый день восходит на Памир. Кончено,             повенчано,                                 покрыто. Люди перестраивают мир.

Шли над морем буревестники Сизой радугой-дугой… Мы с тобой почти ровесники, Мой товарищ дорогой. На войну пойдем, Оба — песельники, Если в плен попадем Оба — висельники. Если ж я паду под Ломжей, Не скучай, брат, не скучай, Из травы зеленой — ромжи — Завари покрепче чай. И воюй один… Меж селами Песню новую сложи Про мою с тобой веселую, Одинаковую жизнь. Там в краю, в моем Приладожье, Синь озер, глухой песок, Да горит под лентой радужной То поляна, то лесок. Спят березовые рощи, Дальний выгон, дальний лов, Чайки кружатся, полощутся, И цветет болиголов. Ой, как жалко мне развязывать Старых дум тяжелый тюк. Девочки голубоглазые — Тю-тю! Расцветай, герань-цветок, Будем песни петь, браток, Оба — песельники, Оба — висельники.

Драгоценный мой, здорово! Дружба — врозь салазками… У тебя жена сурова, У меня — неласкова. Я к тебе стопы направил, И меня тоска грызет: Вдруг извозчик не доедет И трамвай не довезет? Дружба — докучна? Ой, как скучно. Может, в вечер голубой Дашь открытку-вестницу. Повстречаемся с тобой Где-нибудь на лестнице.

Горечь подлую носить бы, Виду не показывать. Ты выходишь, друг мой ситный, Песенки рассказывать. Песня стукнула в косяк, Новую — выпаси. Я и так, я и сяк — На-кося, Выкуси! Драгоценный мой, здорово, Как твое здоровие? У тебя жена сурова, У меня — суровее. Брошу песню за реку — Если дружба побоку. Полночь злая, рыжая. Ничего — Выживу.

День вовсю раскрылся при пушечном раскате. Министры заседали, Стояли патрули. Мы сказали прямо: «Покняжили, и хватит!» По имени и отчеству прикладом провели. Мы взяли их за шиворот, За рукава с кистями. Ударницы у Зимнего разбрасывали крик. Мы запросто приехали Незваными гостями И дважды два ударили гранатой в половик. И развернули плечи, и не хватало времени Дать исповедь и отповедь скореженным дубам… И мы приноровились: От подбородка к темени, И прямиком по сердцу, И снова по зубам! Мы грохнули ударниц до чертиков потешных, Мы гнали кровь и воду до самой Костромы. И Смольный нас запрашивал. «По малости чешем!» — Отплевывая зубы, ответствовали мы. И щелкали обоймами. И кровь вертелась пряжей, Строчили пулеметами по перехватам рам. Мы делали проборы от головы до ляжек — Самым настоящим, отборным юнкерам! И всё это — начало развернутого спора, Хотя в такое время взгремело много слов, Хотя шестидюймовкой бабахнула «Аврора» По всем орлам и решкам, По чехарде ветров. Хотя кричали вслед нам: «Да что это?.. Да что вы?» И всюду шло железо рискованной зимы… Но мы уже летели          На скорых          И почтовых — Советскую республику приветствовали мы.

Ой, какая звонкая погода Закрутила нас весьма! Двинь меня по ребрам!                           За полгода Я не написал тебе письма. Так лети, сердечная повестка! Мы теряем счет часам и дням, Наши муки творчества известны Нашим приснопамятным друзьям. Надо сделать всё, чтоб по оружью, Все свои невзгоды поборов, Пламенея сердцем, встала дружба, Совершенно честная, как кровь! Потому разматывайся снова, Дней моих суровая тесьма, На любовном отношенье к слову Во вторых строках сего письма. Надо кровь от сердца отозвать бы В голову,                чтобы, гремя, Наше слово встало, как на свадьбе, Между нами верными — двумя. Говорю: Минуй ряды улыбок, Оторви глазищи от афиш. Между всяких утлых рыбок Плавает особенная фиш. А за ней виляют узкогрудьем И становят в сомкнутом строю Соловьи, дешевые как прутья, Нежную фамилию свою. Петь бы соловьям без перерыва, Но земля горит, и лес горит. Что же остается делать рыбам, Если человек заговорит? Вот природы моментальный снимок: Рыбам скучно. Соловей бескрыл. Утки крякают необъяснимо. Всё как есть, я ничего не скрыл. Но, разведчик дружбы осиянной, Я хочу, чтоб ты меня увез К молодым предгориям Саяна, К радугам больших и малых звезд. Чтобы за живое нас забрало От другой природы и людей. Я иду, и поднято забрало. Мы идем, и никаких гвоздей…

Может, это слово — что горох об стенку? Всё равно — поставлю на своем. …Здравствуйте, товарищ Горбатенков, Как здоровье ваше, Как живем? У меня разгон стиха вселенский: Схватываю строчки на лету. Как у вас там? Как весна в Смоленске? Отцвела сирень или в цвету? Вам плевать, а я теряю время. (Тут — провал, а сбоку — перебой.) Скоро к вам приедет критик Левин, Херувим с бородкой, мухобой. Дайте там ему И дом, и пищу, Огород невзрачный — в лебеде, Он, чудак-рыбак, во рваных голенищах Ходит по критической воде. Дерево на дерево, а вместе — бревна. (Вот она, словесная игра.) Ныне счет годов идет по ребрам, Начинаю с первого ребра. С мясом и костями, с многокровьем, Круг моих стихов заледеня, Вы нашли, неважную здоровьем, Правую опасность у меня. Под одну гребенку Так по плану На стихи цирюльники бегут. Как известно, так стригут баранов (Связывают ноги и стригут). Протори, убытки и потери. Притупленье чувств — не пустяки. Кровь свою из всех живых артерий Снова выливаю на стихи. Долго ли стоять на месте лобном? Критик из воды идет сухой, Хлещет по коню и по оглоблям,— Ну вас к богу с этой чепухой! …Кончено. Легка моя невзгода. Мы живем просторно. Не в скиту. Как у вас там? Какова погода? Отцвела сирень или в цвету?

Я трижды тебя проходил, страна, И вот прохожу опять. Реки бросали свои рубежи, Моря уходили вспять. Меня поднимают моя друзья, И ты говоришь: «Не трусь!» Я всё потаенное узнаю И всё рассказать берусь. Тогда старики бежали так, Как я, молодой, бегу, Летели короткие весны вдаль, Тонула земля в снегу. И мы по глубокому снегу шли, По желтому шли песку, И нам выдавали пару лаптей — Карельских берез тоску. И мчатся и мечутся дни войны, И плачут и голосят. Тебе восемнадцать лет, сестра, А я даю пятьдесят. Мужская и женская силы тогда Не скрещивались нипочем — Об этом я звезды спросил свои И в книгах земли прочел. Лишь бой на полсвета! И вихрь в бою, И солнце, и мрак — не лгу. И всё, что колет и рубит, — дано, Чтоб в сердце вонзить врагу. Я плакать отвык давным-давно, Но глаза иногда рябит. Я вижу: рабочего нет у станка, Он в поле лежит убит. Тогда наседало железо на грудь По всем путям боевым, Но мертвых тревожить я не хочу — Я говорю живым… Тебе зажигалка нужна, буржуй, — Меняй фамильную брошь, Поваренной соли подсыпь в керосин — И выйдет бензин хорош. …Тебе зажигалка нужна, буржуй, — Скорей на завод,                            на жесть, И дело твое совсем на мази, Ты можешь края поджечь. Но раньше тебя подведут к стене, Ты видишь: кровь моросит,— Закон Революции так говорит И красный террор гласит. Железо и сталь, железо и сталь По всем путям боевым. Но я не желаю будить мертвецов, Свидетельствую живым: «Я вновь прохожу по тебе, страна, Опять и еще опять, Пусть реки покинули рубежи И море ходило вспять. Я встану на первый заречный шлях, Растет трава зверобой. И если я песни не запою, Ее запоет любой».

Железобетон на твоей груди.          Дорога твоя крута. И поднята выше лесов и гор          железная красота! Мильоны выходят на сплошняки.          Отборный идет народ. И Красная Армия — в разворот          у каждых твоих ворот. И рельсопрокатная сталь светла,          как дней твоих торжество. Об этом я вновь говорю земле          от имени твоего. Пусть ветер наводит тень на плетень,          шумит ворохами лузги. А я не желаю лакировать          огромные сапоги. У нас неурядиц — пруды пруди,          сумятицы — на воза, Но входит Эпоха передовых          в открытые настежь глаза. И время отчаянное летит.          Аллюр в три креста.                                         Карьер. Международный на всех парах,          почта, дипкурьер. Мы святцы похерили… Не имена —          Лука, Фома, Митродор, Их за пояс сразу всегда заткнут —          Револа и Автодор. Такие проходят по всей земле,          нарушив земли покой. Лука удивляется, почему          назвали его Лукой. Фома от Луки недалёко ушел.          А рядом, войдя в задор, Ворочает глину и камень-валун —          советский сын Автодор. А время во все лопатки летит.          Аллюр в три креста.                                          Карьер. И падает, насмерть поражен,          Республики дипкурьер. Пожалуй что рано кричать «ура»          тебе, оголтелая знать, Коль сумку подхватывает другой          и тайны врагу не знать. Но ты, чистодел, буржуй,                                       умри!          Иль землю переверни. Эпоха выходит на все фрезера,          на все приводные ремни.

Пристраиваясь к пятидневкам И к десяти восстав от сна, По улицам гулящей девкой Шла подмосковная весна. Катилась беспрозванным краем, И где ни ступит — там теплей, За ней тащился, словно фрайер, А может, мученик, — апрель. Она же, спутав акварели, Звенела песнею штрафной, И волосы ее горели, Слегка подхваченные хной. Еще полмесяца до грома, И ветер дух перешибал, И в заведеньях Моссельпрома Торчали плечи вышибал! Вот так примерно шла до грани, Самолюбива и ясна, Мирская девка, Божья краля, Та подмосковная весна… И для меня (в порядке частном Об этом вновь поговорим!) Она уже была злосчастной По разным признакам своим. И на панелях, стужу выстрадав, Играли шкеты на туза. А впереди — дыханье выстрела И преждевременно — гроза.

…Я ни капли в песне не заумен. Уберите синий пистолет! Командармы и красноармейцы, Умер Чуть ли не единственный поэт! Я иду в друзьях. И стих заметан. Он почти готов. Толкну скорей, Чтобы никакие рифмоплеты Не кидали сбоку якорей! Уведите к богу штучки эти. Это вам не плач пономаря! Что вы понимаете в поэте, Попросту — короче говоря? Для чего подсвистыванье в «Лютце», Деклараций кислое вино? Так свистеть во имя Революции Будет навсегда запрещено! Никогда эпоха не простит им Этот с горла сорванный галдеж… Поднимая руку на маститых, Я иду с тобою, молодежь! Боевая! Нападу на след твой И уйду от бестолочи той — Принимать законное наследство До последней запятой. Я ни капли в песне не заумен. Уберите синий пистолет! Командармы и красноармейцы, Умер Чуть ли не единственный поэт! И, кляня смертельный вылет пули, Вековую ненависть свинца, Встань, Земля, в почетном карауле Над последним берегом певца!

Слово идет, как Иван Креститель, Медленно. Я на него дивлюсь. Я наперед говорю: «Простите За слово, которого сам боюсь». …Вам с той стороны чужедальной не видно, Как прет покупатель,                                       ногой скользя, Стихи раскупая, словно повидло, А ваших стихов и купить нельзя. Стихи разворочены, что проспекты, По ним путешествует ротозей… Гроза тяжелее, чем фининспектор, Ложится на плечи ваших друзей! Ну и шатаешься днем — бездомным, Откинув страстишек своих комок… Когда там состряпают ваш многотомник, Чтоб глаз отдохнуть бы на слове мог? Наш день быстроног, и за ним не угнаться Бескрылым поэтам, — и вот: Сидим, верещим и — кругом шестнадцать! — Противников бьем в живот. Сейчас полегчало. А были драки, Летели клочки рубах. Тишь и гладь возглавляет в РАПП’е По-прежнему Авербах. Я тоже немного                    (спаси и помилуй!) Держал конец вервия. Но хватит. И вновь водворен Ермилов Для мирного жития! И чтобы не грохнуло в огородах Разбойною трын-травой — Несчастную шпагу Семена Родова Ломают над головой. (Читатель! Я не был вождем в Литфронте. Не надо раздумывать сутками. Читатель! Прошу вас, не провороньте: Ирония выше присутствует.) Теперь о Республике. Она озабочена — Ей нужно рваться вперед. Она, первородная и рабочая, Не так еще заживет. И в песнях, подкинутых в небо змейками, Вопрос о Республике — прост: Она — боевая, красноармейская — Идет, набирая рост. Она бы не так еще заходила И вынеслась вразворот, Если б не путались крокодилы Известных Чеке пород. ………………………………… Я тоже бы сердце по капле вылил, Не спрашивая врача. А вы прострелили его навылет Нечаянно.                    Сгоряча. Поэты обычны. Без соли и перцу, В стихи зарываясь до щек… Владимир Владимирыч! С вашим сердцем Вам жить бы еще и еще.

День вновь качнулся от угара. Была война. Была тоска. И поп, похожий на огарок, Кропил святой водой войска. Молитва старая ходила Командой унтера крутой. И прыгало в руках кадило, Как неспокойный дух святой. И рота первая, большая, Смотрела в тягостном бреду В глаза, закрытые лишаем, В дикорастущую браду. От водосвятья до атаки — Как от подсумка до песка. Поп вскинул руку:                          «Паки, паки, Христолюбивые войска! От первой грани до последней Всего земного бытия Неотменяемый посредник Между землей и небом — я. К победе! Недругов насмарку! И безоружных — всё равно. В святом Евангелье от Марка Об этом сказано давно. Пройдем, свирепствуя, по нивам, И павших в огненном бою Младые ангелы поднимут Обедать с господом в раю».

Кончаю повесть. Неохота Рассказывать земле другой, Как шла тяжелая пехота Сквозь заградительный огонь. Но комитет увечных строгий Найдет великая толпа Слепых, безруких и безногих, А мы найдем того попа. Любителям богобоязни Никак нельзя ему помочь: Он в обе руки взял подрясник, Когда сраженье началось, И полетел быстрей победы На тыловую колею — Он явно не хотел обедать — Ни возле рая, ни в раю. Он бурей мчался без оглядок, Пока не взяли на ходу Обозы третьего разряда Дикорастущую браду. «Так не хотите щей господних?» — Кричал попу обозный скоп. «Я плотно завтракал сегодня», — Так отвечал премудрый поп.

Я славил Красную Армию, каленую сталь штыков. Слава, слава, слава идет на веки веков. Она опоясала небо, она достает до дна. Слава, слава, слава — на веки веков одна. Она над забоем, слава, в разгоне отборных слов, В высоком качестве нефти, в добыче всех промыслов. Веселое косноязычье, уйди в другие края. Друзьям моим не приснится, что явственно вижу я. Вы б землю перевернули. Подкиньте таким рычаг! Рабочим Биби-Эйбата — косая сажень в плечах! Я лучше возьму сравненье:                                           их руки длиннее дня! (Критики Вонмигласовы, идите против меня. Тут Клюева нет в помине, но есть еще имена, Кричите, что это — абстрактно, что сажень отменена. Возьмите на карандашик и вышлите ходока. Чихал я на ваши плешины с высокого потолка!) Баку. Нефтяные вышки в тяжелом земном соку, И ветер соленый с моря, и снова, опять Баку. Шумите, мои деревья познанья добра и зла, Великолепная песня идет на четыре узла!

Обрадован несказанно, кричу с переулков кривых Рабочим Биби-Эйбата — шеренгам передовых. Огнями энтузиазма зажжем исполинский день. Такое высокое время в труде молодит людей. Без всякой «мольбы о чаше», без всяких «иже еси», Вы дважды день обернули на крепкой его оси. Вы знаете, что такое, когда с нефтяных пород Двойные наборы нефти кидают в круговорот.

Баку. Нефтяные вышки в тяжелом земном соку, И ветер соленый с моря, и снова, опять Баку. Веснушчатый полуостров, распоротый на ремни, Присяга земле отверстой и новый разор земли! Маршруты окованных бочек, не знавших конца путин, В нефтянках (плывут по Волге) разлит голубой сатин. И я становлюсь бессилен. И гром открывает рот. Нефть — цвета венозной крови — подкинута                                                                        в круговорот.

Поднимем металл и уголь, удвоим колосья ржи. Страна, уважай героев, почетом их окружи, Включи в особые списки, запомни их имена. Иначе сильнее смерти лежит на тебе вина! Рабочие всей Азнефти!                                         Я к вам прихожу опять. Вы дали в два с половиной, что надобно было в пять. Об этом кричат газеты и камни на мостовой, Вы знаете, что такое стремительный взлет кривой. Вы б землю перевернули. Подкиньте таким рычаг! Рабочим Биби-Эйбата — косая сажень в плечах!

Восемнадцатый год. Партизаны, обутые в чуни. Я хочу рассказать всем, прошедшим сквозь ветер                                                                                            атак, Как погиб пулеметчик Евлампий Бачурин, Наилучший товарищ. Не все умираем так. Восемнадцатый год. Буре всё Приуралье подобно. По дорогам свободно истошный раскинулся гик. Обстановочка ахова! В ней стихами орать неудобно. Начинаю рассказ, как Евлампий Бачурин погиб. Восемнадцатый год. Опускаются сабли с размаху. Ничего, кроме пуль. Остальное слывет пустяком. Партизанский Верхнеуральский отходит                                                         к Стерлитамаку. Лапти на плечи вскинув, партизаны идут босиком. Как уйти от беды, Откатиться от смерти повальной, Если белая гвардия рядом, Пулемет захлебнулся совсем? Но война есть война, А не третьеразрядная швальня. Непонятное дело Понятным становится всем. Пулеметчик заводит «Страданье», Верен глаз и наметан. Встань, зеленая пойма, На крови поднимайтесь, овсы… Пулеметчик — «Дунайские волны»! Работай, Бачурин, работай! Пулеметчик в ударе, И поротно пойдут мертвецы. В авангарде — походные кухни. И хотя этот путь безотраден, Но латунь ударяет в латунь                                   в неразрывном строю. Так проходит колонна, Шаг печатая, как на параде, Мест не хватит у господа бога, Потесниться придется в раю. И пожалуй, чем эта, и нет ярче правды: Враг кидает резервы. И с новой волной — У Бачурина — тоже труба, По-матросски звучащая — амба! Сбит подносчик патронов —                                   второй нумерной. Вот и всё. Дальше вот что, ребята: Подошла смерть вплотную, И ничто не спасет — Под живот пулемета подкладывается граната, Пулеметчик ложится на пулемет. Вот и всё! (Что, мне плакать прикажете, По большом человеке горюя? Валерьянки испробовать в меру? Носовик поднести к глазам? Что, мне плакать прикажете? Не такой был, о ком говорю я, Первый сокол из стаи соколят-партизан.)

Никаких вопросов, никаких загадок. Выше поднимайте червонный стяг! Просто и понятно: Наступают гады, Черные, что оспа, и вовсю свистят. Скачет сила вражья и от крови пухнет. Прямо к Белорецку придвинулась гроза. Дайте им чего-нибудь из нашей кухни, Кухни, от которой закрываются глаза! Ходим, как святые, в этих катакомбах. Далеко отброшен уральский плес… Сладкого гороха, под названьем «бомба», Дайте им такого — горячего до слез! Так и поступили. Винтовка нарезная, Гранаты, пулеметы, штыков острие. Били чем попало. «Господи, как знаешь, Но прими рабов твоих во царствие твое!» Все поднялись на ноги.                               Крепнет оборона. Солнце обмирало на дальних полях. Женщины в подолах носили патроны, Раненые к бою шли на костылях. Ветер наши ленточки на груди полощет, Знамя, словно сердце, бьется и горит. Две паршивых пушки вывели на площадь. «Как-нибудь управимся!» — Каширин говорит. Буря отпевала, ивы стоя слушали. Вылетели конники. Винтовка не впрок. Конники залязгали холодным оружием, И на острых шашках задымилась кровь. …Земля моя уральская, краса-ненагляда! Полынь, трава-горькуха, по твоим лугам. Похороны с музыкой по первому разряду Мы под Белорецком устроили врагам.

Ничего не поделать Наступают чехословаки. На Урале, как тучи знамена чужестранных полков. В это время измена. Будьте прокляты трижды, собаки! Будьте прокляты, псы — Енборисов и Каюков! В это самое время Мы зубами скрипели от злости, Расстреляли заложников. Разработали план отступления вновь. (Жаба вас родила На каком-нибудь старом погосте, Медноглазая жаба, у которой зеленая кровь! Эта жаба, изрытая оспой, Потаенному змею — сударка, Принесла вас хвалиться отцу — косолапых, нагих… Огнедышащий змей свет Горыныч, Обалдев от такого подарка, Проколол немигающий глаз свой, Чтоб не видеть таких! Так и выросла двойня.) Солнце вынеслось ярко. И тогда, всё и вся ненавидя, Оба черта встают, Партизан, поднимающих солнце, Златоустовских, Симских, Миньярских, Ради почести гиблой Белой гвардии продают. Так приходит измена — Смейся, черная, смейся! Мы стояли под Верхнеуральском… Чуть забрезжил рассвет — Каюков, Енборисов и другие красноармейцы Вылетают в разведку. Ничего необычного нет. Перекресток проселочной. Замолчали подковы. Енборисов сказал: «Возвратимся к тоскующим женам, матерям                                                                          и отцам». …………………………………………… Пятьдесят ускакало галопом за Каюковым, Полтораста вернулись к своим И всё рассказали бойцам. Ночь прошла. Не до сна. Мы зубами скрипели от злости. Расстреляли заложников. Разработали план отступления вновь. (Жаба вас родила На каком-нибудь старом погосте, Медноглазая жаба, у которой зеленая кровь!)

Мы отступали, на всё надеясь, Ветер в разведке сидит в кустах. Суженый-ряженый — белогвардеец: Грудь, словно кладбище, вся в крестах! Урал невзлюбил нас, и мы его кинем На малое время. Идем налегке — Рубахи, портчонки кое-какие,— Так подошли мы к Серганке-реке. И тут началось знаменитое действо. Мы стали купаться — вместе, враз. (Сукины дети — белогвардейцы — Как будто устали преследовать нас.) Солнце, да речка, да, как забава, дело. Хорошо. Купаемся жарким днем. Белая сотня вдруг налетела. Ну и пошла чесать огнем. Эх, мать гулевая, судьба-цыганка! Нельзя ли поменьше подобных дней? Мы как сиганули из Серганки И — беспортошные — на коней. Выручайте, кони, черные гривы. Соловьем-разбойником день свистел. Стыд не прикрыт. Прямо херувимы С Киево-Печерских синих стен. Поднажали малость. В песнях славьте! Наши раны жгучие солнцем припекло. Снова пики в стремя, Ноги в лапти, На себя надели барахло.

Тут — ложбина, там — овраг, Яма, ямка, ямочка, Справа — враг, и слева — враг. Эх, мама, мамочка! Дым такой, что угоришь, Он совсем затмил зарю. «Отступаем?» — говоришь. «Отступаем», — говорю. Хуже не было поры, Каждой пулей дорожим. «Драпанем до горы Иль в канаве полежим?» Черти белые на тракте, Пули скачут, как блины! Износились наши лапти И зеленые штаны. Сим-река. Здорово, Сим! Поливай, «максим»! Вот она, твоя ворона, Уподоблена орлу. Бей ее, твою ворону, По тяжелому крылу! Вот она сидит на вышке, Вон летает по лесам. Бейте все! Иначе — крышка! Нашим поднятым сердцам. Тут — ложбина, там — овраг, Яма, ямка, ямочка, Справа — враг, и слева — враг. Эх, мама, мамочка!..

Обгорела неувяда, Богородская трава. Все места родные — рядом, Попрощаемся, братва. Впереди поклонов ладных (Защемит в груди сильней) Напоим водой отрадной Наших пламенных коней. Пусть остынут.                     От запала Береги коня всегда. Поклонились как попало Все полки тебе, вода. Поклонились под кустами Грудам огненной хвои, Всей земле с ее цветами… Шашки вымыли свои, Хлеба рыбам покрошили, И теперь на всё плевать… Ну, веди бойцов, Каширин, Умирать и убивать!

Шашки меркнули от крови, И гроза открыта нам. По недоле, по любови, По знакомым сторонам Кроем так, что не приснится, Кроем с перцем — будь здоров! Мертвой падает синица От таких прекрасных слов! Словно тень былой опеки Чудо-юдо рыба-кит, Белый гад на солнцепеке Развалился и шипит. Каждый бы (видали виды!) Смертный путь ему сказал. …Морем меряют обиды, Муки красных партизан.

Разметнулось наше лихо Вплоть до речки Чусовой. Нам ходить под этим лихом С невеселой головой. Прозвенела, увядая, Цвет-долина-сторона. Нас встречает молодая Невысокая луна. Остановимся, покурим, Стан раскинем у реки. Сосчитаем наши пули, Пулеметы и штыки. У дощатого настила Сосчитаем, что ли, брат, Сколько сабель нас крестило, Сколько сваталось гранат! Между делом невозбранно На привале этом вновь Перемоем наши раны, Скинем тягостную кровь. Так, врага встречая грудью, Воевали мы и шли По путям и перепутьям Самой радостной земли.

Мы спасались от погони. Ночь длинна. Луна бела. Вороные наши кони Перегрызли удила. Как идти, куда стучаться В горевой таежной мгле? Мы ходили смертным часом, Величайшим на земле. Застрадала, захворала Дольняя земля отцов. Жены Верхнего Урала Обряжали мертвецов. Камень рвали динамитом, Сосны клали без сучков. Закрывать глаза убитым Не хватало пятачков. И в тревоге распаленной, Только с ночью глаз на глаз, Нерушимые знамена Наклонялись в третий раз. И опять команда: «В стремя!» И война по всем краям… Женщины! Такое время Надо славить сыновьям.

Высокая ярость века всегда обжигает нас. «Превыше всего Германия!» — стонал покоренный Эльзас. Идет образцовый фельдфебель. Никто не коснется его. Замрите, сады Лотарингии! Германия выше всего! Победа! Ликуйте, саксонки! Делите войну и досуг. От Рейна и до Дуная немецкие гимны несут. Ни сеять, ни жать, ни рыбачить! Другие ремесла даны. И смотрит, прищурившись, унтер на дымное солнце войны. Команда ударила в зубы. Полки понеслись напролет, И канцлер тяжелую руку французскому дню подает.

Бывает, что верноподданный от голода сам не свой. Оркестры, веселой музыкой глушите голодный вой! Кричит верноподданный: «Хлеба!» — «Эй, взять его в батоги! Мы знать ничего не знаем. Пусть кушает пироги!» Смотрите, как сладко живется. А ты, верноподданный, — лгун. И бьют без отдачи и пляшут лихие винтовки драгун. Идут именитые люди — пара за парой, в круг, И стукает «толстую Берту» по жирному вымени Крупп. Эге, подцепил красотку! Не бросишь ее, шалишь! А «толстая Берта» плюется за семьдесят верст — в Париж!

Бросай, обыватель, родину, жен и детей спасай,— Германию давит за глотку великой петлей Версаль. Собаки имперской выучки едва ль потеряют след, И ярости репараций предела как будто нет. Германия на коленях, и слава в ломбард сдана, И с грохотом падает в море проклятий и слез волна.

Копить всегерманскую бурю и кровью найти права… Наш голос через кордоны: «Германия, ты — жива??» И нам отвечает Партия, и возглас ее высок, И Красный фронт отвечает мильонами голосов. Ротфронт — это вдох и выдох германских рабочих масс. И песня Красного Веддинга доносится до нас. Ее поют комсомольцы. Она укрепляет шаг. Ее распевает Силезия раскрытыми ртами шахт. И волею миллионов, гремя открытой борьбой, Гроза называет улицы именами идущих в бой!

Ой, шли полки — больно на ногу легки, Партизанская громада, разноцветные портки. Шли врагов добивать, Себе долю добывать! От заплаты на заплату Горе ноги свесило. Ой, ходили сват на свата, Брат на брата — весело! И вот первоклассный Взведен парабеллум. В одних руках — красный, В других руках — белый. Клал пальцы на курок Ярый ветер-сиверок, Длинный, черный, Чертом нареченный, И рычал парабеллум От утра и до утра, И от страха стала белой Синяя Звени-гора.

И поныне на вспомине По-за Доном и Донцом: У Звени-горы в долине Повстречался сын с отцом. Звезды, видя всё, страдали И глядели на луну, Звезды были как медали За японскую войну. Ветер шел походкой шаткой По обеим сторонам… Закрутил родитель шашкой, Сын привстал на стременах…

Распустила хвост павлиний Цвет-долина ровная, И осталась в той долине Долюшка сыновняя. У тропиночки бросовой, У куста-подножника, Где на ветках вересовых Стыли капли дождика; Где горели медуницы, Тихие и ясные, Где волной лилась пшеница Возле леса частого. А полкам идти, А друзьям тужить, А врагам друзей Всё равно не жить!

Когда мы в огнеметной лаве Решили всё отдать борьбе — Мы мало думали о славе, О нашей собственной судьбе. По совести — другая думка У нас была, светла как мед: Чтоб пули были в наших сумках И чтоб работал пулемет! Мы горы выбрали подножьем И в сонме суши и морей Забыли всё, что было можно Забыть.               Забыли матерей. Дома, заречные долины, Полей зеленых горький клок, Пески и розовую глину — Всё то, что звало и влекло. Но мы и в буре наступлений, Железом землю замостив, Произносили имя Ленин Как снова не произнести! Всё было в нем:                             поля, и семьи, И наш исход из вечной тьмы, — Так дуб не держится за землю, Как за него держались мы!

Потомкам пригодится. Не откинут Свидетельство мое земле отцов О том, что не было ранений в спину У нас, прошедших бурей молодцов. Мы, сыновья стремительной державы, Искровянили многоверстный путь. Мы — это фронт. И в трусости, пожалуй, Нас явно невозможно упрекнуть! Мы знали наше воинское дело, И с твердостью, присущей нам одним, Мы нагрузили сердце до предела Великолепным мужеством своим. Была зима. А снег валился талым. Была зима — и не было зимы, — Всё потому, что досыта металлом Расплавленным поили землю мы. Как памятники, встанем над годами, Как музыка — на всех земных путях… Вот так боролись мы, и так страдали, И так мы воевали за Октябрь!

Каменной десницею Урала Лютую неправду отведу — Будто ты от горя умирала В красном девятнадцатом году. Где ж происходила эта кара? Там, где Кама или где Десна? Может быть, на Волге под Самарой? Нет. В районе Волги шла весна. Так в какой долине? Может, рядом С тысячей развернутых полков, Впереди негнущихся отрядов. Гром которых сеял Примаков? Нет. И в это время ты веселой, Невредимою прошла в бою, И встречали гулкие проселки Свадебную молодость твою. Ну, тогда, наверное, под Вяткой Стыли пораженные края? Нет, и тут как будто всё в порядке, Всё в порядке, — заявляю я. Яростной, упорной и огромной Ты прошла и завладела всем. Новая шинель. Четыре ромба. Доблестные кони. Звездный шлем.

Перед своей Страной Советов, Перед землей горящих уст Мы все ответственны, поэты, За песенный тяжелый груз. Дружки нам головы вскружили, Опутал многих злой уют… Какие песни мы сложили И что на улицах поют? Пора витийствовать, неряхи, Чтоб в слове выступала соль. Довольно Дуне-тонкопряхе Ходить по городу босой. Довольно этой доброй фее Перед толпой друзей вилять, Пусть купит платье Москвошвея И в Летний сад идет гулять. А мы пройдем большой оравой И лирики веселый сноп Перенесем через дубравы, Через квартплату и озноб, Чтобы за старой синей далью Троп заводских и полевых Лихое небо рвали парни Клинками песен боевых!

Как будто дружбу укрепили, И все пути в один сошлись, Мы вместе ели, вместе пили, В разлуке письмами клялись. А ныне так: забыв лиманы, Луга, долины, ковыли И не за них подняв стаканы,— Мы нареченных привели. И, отдавая дань уютцу, Мы пропустили мимо глаз, Что наши песни не поются, Что девушки не любят нас. И мы стоим в толкучке комнат И вдохновляемся с трудом. А перед нами — день огромный И каменщики строят дом. Поэты мы иль не поэты, Коль от семейных новостей Так боязливо входим в этот Мир песнопений и страстей?

Неважно кто — Иван иль Савва, Идущие сквозь мрак и чад, Готовят нам при жизни саван, О смерти первые кричат. У них от ложек и до ложа Всё скрыто пылью городской, — Ну, на Чайковской, предположим, Ну, предположим, на Морской. Они идут путем бедовым, Чужие россыпи губя, На свадьбах плачущие вдовы, Похоронившие себя. Идут по замкнутому кругу — От бакалей в народный суд, «Незабываемому другу» В карманах ленточки несут. И, злобу выразить не смея, Но прибирая злость к рукам, Они грозят бумажным змеем Летящим в небе облакам. Они свистят своим невестам Совсем не то, что мы поем, Они доподлинно известны… Нет, черти, мы еще живем!

Дальний мир, беззвучный и бесслезный, Там, на немоту обречены, В беспорядке отступают звезды Малой и большой величины. Отступленье — в середине лета, Отступленье (вложен меч в ножны) От Земли, имеющей поэтов, Для которых звезды не нужны! Звезды рвут связующие нити, Пропадают в предвечерней мгле. Я кричу вовсю: «Остановитесь! Мало ли загибов на земле!» Сколько их таких? Ну, может, двести, Съевших по головке белены, Руку простирающих на песню Мелким объявлением войны. Им ли усыплять под хлороформом Общую земную красоту?.. Если звезды стали ниже нормы, Можно их поднять на высоту!

Опять над миром сильный ветер Гнетет убогие сады, Опять я никого не встретил У замерзающей воды. Опять кому-то не потрафил, Пересолил, перекричал И у семейных фотографий Не веселился, а скучал. И я нашел другое место, Там, озаряя голый лес, Луна, что каменное тесто, Ползет на тонкий край небес. И там, живой и настоящий, Я вижу сизую волну И звезд потухших и горящих Междоусобную войну. И я клянусь отрезком суши, Держащим камни-валуны, Что вышибу кривую душу Окрест лежащей тишины, Чтоб над большим отлогим краем, Не удивляя никого, Летели молнии, пылая, Как в день рожденья своего!

В первоклассных песнях прогремела Вся моя громадная родня: Матерщинники и староверы, Черные от дыма и огня. Тучи шли на землю. Что им тучи, Если полтора часа езды От воды шатучей до падучей, Синей, неприкаянной звезды! Так и жили на земле просторной, Там, где, руки свесив до оград, Высшая черемуха простерла От земли до неба белый плат. Тополя веселые кричали: «Выше сердца падает роса!» Длинными, бессонными ночами Яблони взвивали паруса. Кровь свистела в жилах — вплоть до гроба, Проклиная землю и любя, До ста лет стояли, как сугробы, Падали, ликуя и скорбя. И родных легка была утрата. Я в такую не войду молву. Я — светлее. Ни в отца, ни в брата. До полсотни, может, доживу.

Над моей окрайной небо ниже, День суров, а светлый вечер тих. Я живу вдали. Когда увижу Великолепных родичей своих? Младших братьев — токарей по хлебу, Незнакомых с горькою молвой, Дядю, подпирающего небо Непоклонной головой. Вот он, древний идол из Олонца, Красногубый, темный и сырой. У него в гостях сегодня солнце Село в красный угол, как герой. Берег. Лодка. Парус из брезента. Дом, где могут накормить лещом. Стол, покрытый «Красною газетой», Солнце красное.                            Чего ж еще? Истекают сроки перерыва, На земле и на воде — страда. Плещет вдаль, укачивая рыбу, Легкая, бескрайняя вода. Ива наклонилась над водою, И далекой иве говорю: «За большую песенную долю Я сегодня мир благодарю».

Не слышно родичей в помине, Тех, кои были так добры, Что сели в мох при Катерине, При Павле вышли на бугры. Земля не досыта кормила Великих предков.                              Но в ладах Они прошли садами мира, Не тронув яблока в садах. Вожак — и тот, седой от страха, Вел песню рода впереди, И борода его, как плаха, Лежала плотно на груди. Кричали женщины: «Доколе Гореть лицу и жить в слезах?» Телеги ныли. Ржали кони. Качались люльки на возах. Пришли. Раскинули одонья. Сломали белоногий лес. Вожак трясущейся ладонью Дотронулся до тьмы небес. И хлынули дожди потоком Над мертвым сборищем людей, И до всемирного потопа Недоставало трех недель. И было душно, как в малине. Ни вех, ни троп, ни колеи… Так сели в мох при Катерине Святые родичи мои.

По лугам, по чернолесью          Разлеглась страна, Как на той на стороне          На войне — война. Как на той на стороне          На беде — беда. Впереди стоят леса,          Позади — вода… Только ветер ледяной,          Только вой волков, Только конь вороной,          Только стук подков. По суглинкам, по пескам          Да под пулями Комиссар спешит к войскам          Вровень с бурею. Яростны на нем и вечны —          Ненавистные врагам — Крылья звезд пятиконечных,          Шлем, кожанка и наган! Ветер. Ночь. Конь. Песок.          А в начале дня Семь зеленых молодцов          Брали в плен коня. То не сено в копне,          Не котел в углях — Атаман сидит на пне          В сорока ремнях! Атаман на пне верхом,          На восток лицом. Набивает трубку мхом,          Мелким вересом. На него в такую пору          Не смотри, не зри. Он пускает дыма гору          Из одной ноздри. Он блестит, как гусь хвалёный          На воде речной. Доложил ему зеленый          Про поход ночной. «Атаман, — сказал он, — шляхом          Шлялись семь ворон. Красный гриб широкошляпный          К нам попал в полон». Атаман сидит, как лунь:          «Ну, попался, грач!» Позади его холуй,          Впереди — палач. «Я давно задумал думку —          Класть грибы в гробы. До твоей глубокой лунки          Пять минут ходьбы. Награжу тебя тесьмой          Крепкой, хо́леной. Ты свезешь мое письмо          В штаб Духонина». Комиссар сказал: «Челдон,          Принимаю смерть… Обо мне Москва и Дон          Будут песни петь, На беседах, на собраньях          Будет плакать медь, О моей разлуке ранней          Будет гром греметь!»

Ради войн и ради мира, Ради радости своей Мать вспоила и вскормила Двух высоких сыновей. Старший сын не знает равных. Ноги — бревна. Грудь — гора. Он один стоит, как лавра, Посреди всего двора. Со двора на раздорожье Он выходит, как война. У него усы — что вожжи, Борода — что борона! Дом углами в бурю вклинен, До войны подать рукой. Лагерь белых при долине, Лагерь красных за рекой. Старший сын судьбу ломает, Как рублевую свечу, Шашку вострую снимает, Надевает епанчу. Уговоры бесполезны. Он садится на коня. На плечах его железных Два оплечные ремня. Небо в синяках и тучах, Ветер рвет из-за угла. Мчится полем конь летучий. Конь и всадник. Ночь и мгла.

Ради войн и ради мира, Ради радости своей Мать вспоила и вскормила Двух высоких сыновей. Младший сын — любезный друг — Семь желанных любит вдруг! Даст минутное словечко — Щеки рдеют пять минут. Он одной несет колечко, А другие сами льнут. Он как выйдет вместе с ветром, Вместе с тучей проливной, Как ударит шапкой светлой В знаменитый шар земной, Как ударит да пристукнет Подкованным каблучком,— Ветер сразу, как преступник, В ноги валится ничком, В ноги тучам, граду, грому, В ноги конченому дому. Дом углами в бурю вклинен, До войны подать рукой. Лагерь белых при долине, Лагерь красных за рекой. Младший сын судьбу ломает Ради мира и войны, Шашку вострую снимает С бел-муравчатой стены. Звезды в синем небе блещут, Он садится на коня. На больших его оплечьях Два суровые ремня. В мертвых зарослях осоки Ночь железная легла, Мчится полем конь высокий. Конь и всадник. Ночь и мгла.

Сидит ворон на дубу, Зрит в подзорную трубу. Видит тысячу голов, Видит тысячу воров. И с другими на виду Старший сын идет в ряду, И сияют на ворах Медь и олово в орлах! Сидит ворон на дубу, Зрит в подзорную трубу. За рекою видит он Войска полный миллион. Вдоль реки идут поротно От утра и до утра, И в огромные полотна Веют красные ветра. Вьется дым. А за дымком — Младший сын перед полком, На коне своем веселом Младший сын перед полком.

Сидел ворон на дубу, Поворачивал трубу. Видит — дома нет в помине, Горе едет на возах, Видит — поле всё в полыни: Это мать прошла в слезах!

Давай споем бывалую, Без песен умрешь. Здравствуй, Дон Иванович, Как ты живешь? Как ты живешь, За кем, брат, слывешь, Сладко ль, Дон Иванович, Ешь и пьешь? Дон горит, как свечка, Эх, время-времена, Звякают уздечки, Поют стремена. Лётом, перелётом Через поле до горы Крой пулеметом До поздней поры. Вылетели конники С поля на холмы. Кто пойдет в покойники — Вы или мы?

Года растут и умирают в этом Растянутом березовом краю. Года идут. Зима сменяет лето И низвергает молодость мою. Я стану горьким, как горька рябина, Я облюбую место у огня. Разрухою основ гемоглобина Сойдет лихая старость на меня. И, молодость, прощай. Тяжелой пылью Полки ветров сотрут твои следы, И лирики великие воскрылья Войдут в добычу ветра и воды. И горечь трав и серый дым овина Ворвутся в область сердца. И оно, Распахнутое на две половины, Одним ударом будет сметено. Мы на земле большое счастье ищем, И, принимая дольную красу, Я не хочу, друзья, остаться нищим И лирики немножко запасу.

Я обладаю верным даром Так направлять веселый стих, Чтобы не чувствовать ударов Тщеславных недругов своих. У них несчастная эстрада Стоит, как мертвая вода, А на моей земле Отрада Не отцветала никогда! Живи, мой вымысел, и странствуй, И припадай, как человек, К берез зеленому пространству, К обилию счастливых рек. Так от предгорий на лядины Меня ведет — к мольбе глуха — Огненнокрылая ради́на К высоким помыслам стиха.

Сверху видеть мир, хотя бы с тучи, Низким бытием не дорожа. Миллионы видят мир цветущий С высоты седьмого этажа. К черту тротуарные овражки, Бурей разоренные дотла, Неба клок величиной с фуражку, Коль земля просторна и светла! И не в этом, так в столетье в новом, Через два столетия должны Проложить пути в долины грома — От Земли хотя бы до Луны. Вдаль смотрю, сомнения рассеяв, Жаль, что не дождусь такого дня… Я об этом рассказал соседям, И они не поняли меня.

Объявил я зависти войну. Полюбил навеки беспечально Огненно-раздольную страну. Разве ты не огненная,                                       разве О тебе не думают цветы: Кто такая, красная, как праздник, В музыке и громе?                                  Это ты? Выше туч, раскинутых над морем, Молодых коней твоих дуга. Триста тысяч дорогих гармоник Выбегают утром на луга. Мало? И тогда под ветром, бьющим Камни, глину, мелкие леса, Грудь морей, великих и поющих, Поднимает к небу голоса. Мало? И тогда, в чаду туманов, Никогда не видящие снов, Не моря уже, а океаны Потрясают землю до основ. …Нет отбоя горестям повальным, Но непоправимая беда, Если про мое существованье Ты совсем забудешь.                                          И тогда Покачнутся комната и вещи, И ударит в ближний угол гром, И меня заденет ворон вещий, Черный ворон — дьявольским крылом.

Утро. Чашки и стаканы. Угол острый и тупой. Утро. Ходят тараканы Невеселою толпой. Черные — земле подобны, — Войско всех запечных стран. Их ведет большой, недобрый, Самый старый таракан. Через пестрые обои, Через пыль, через золу Он ведет их к водопою — К луже грязной на полу. Будто иначе нельзя им В доме Гладина Петра. Напились.                  Встает хозяин. Утро. Семь часов утра. Он кафтан, пробитый молью, Надевает, как батист… Скука.                Тешится подполье Пеньем двух домашних птиц.

День прошел. Товарищ Гладин Сел за стол, как за престол, Постучал, приличья ради, Указательным перстом. И его встречают бранью, Пустяковым злом своим Лавок сонное собранье, Потревоженное им. Пол-избы забрала печка, Мелочь вытеснив плечом… Вечер.             Лампой скоротечной Скупо Гладин освещен. Как на карточке батальной, Встал. И снова сел к огню. Тут его жена Наталья Подает ему меню. За окном Европа тает, Азия — венком красы. Гладин Петр меню читает, Закрутив вовсю усы! Кончил. Жестом командира, Непреложным, как закон, На картофеле в мундирах Вдруг остановился он.

Я стараюсь видеть точно: Гладин лег в постель здоров. Ночь прошла обычной ночью, Сократив дела миров. Всё ж она была рабочей. И от часу до пяти Шел ремонт крутых обочин Верхнемлечного пути. Звезды, как златые деньги, Падали в теснины рощ. Тяжких валунов паденье Было зримо в эту ночь.

Утром встал товарищ Гладин, Сел за стол, как за престол, Постучал, приличья ради, Указательным перстом. Он следит за синей далью, Думу ловит на корню. Тут его жена Наталья Подает ему меню. В этот миг изба хромая Затряслась, как пулемет. Он меню не принимает, Хлеба в руки не берет. Нет. Он лодкой новой правит. (Пусть свистит девятый вал!) Гладин, зная свой регламент, Краткий митинг открывал.

По столу, как по баллону, Стукнул.            Вызвал шум берез. «Хватит жить черней вороны! — Образно он произнес. — Хватит, выражаясь грубо, Грязь, как золото, копить. Хватит, милая супруга, Тараканью воду пить! Вот приказ. Подписан мною (То есть Гладиным Петром): „Гладину Петру с женою Предлагается:                          нутром Воспринять эпоху жизни, Строй непобедимых лет. Солнце нам лучами брызнет, А иначе жизни нет! Перемыть горшки, стаканы, Окна протереть мешком, Истребить всех тараканов Злым персидским порошком“. Кратко перейдя к вопросу, В нынешний политмомент, Словом — мы нужны колхозу Как упорный элемент!»

Кончил и, судьбу покинув, Он пошел рубить дрова… За окном шумят рябины, Под окном бежит молва.

Жара стучала в градусы И жгла траву огнем, Я шел к девчонке радостной Таким смятенным днем. Я поднимался лесенкой Тесового крыльца И проклятую песенку Дослушал до конца. Легла тоска кипучая У тоненьких столбов. Девчонка пела:                    «Скучная У нас с тобой любовь. В ней ни звезды, ни месяца. Ты, сумрачный, проверь: Я окна занавесила, На ключ закрыла дверь…» Я вышел, спотыкаясь, И ветер песни смолк. И я проверил (каюсь) И окна и замок…

Мы потрясаем мир. По нашему веленью Седой ордой раскинулась вдали Гроза как постоянное явленье, И спать уже не могут короли! У каждого на столике аптека, И, сигнатуры двигая впотьмах, Британия не может спать.                                            Потеха! Бессонница свирепствует в домах. Идет борьба труда и капитала, Но, вскинув до луны остатки дня, Земля не вся достаточно впитала Потребное количество огня. И старый мир, туманами объятый И мщения раскинув реквизит, Под натиском колонн пролетарьята В агонии скрежещет и грозит.

На деревню Новый Мост Вышел парень в полный рост, Краснощекий, полнокровный… И, короче говоря, Шапка парня стоит ровно, Ровно двадцать три рубля. Вдоль по улице разгульной Никаких таких морок, И висит, пришитый к тулье, Магазинный номерок. Парень — в тройке, машет веткой, На руке — часы-браслетка. Никли солнечные нити. Девки шли сквозь синий чад. «Ради бога, извините, Но который нынче час?» — «Четверть первого».                                       — «Мерсите! Нет спасенья от росы… Вы и в будни выносите Ваши верные часы!» «Кто такой? Откуда родом? Кто прокрался к нам лисой? Кто смеется над народом Завлекательной красой? Где исток ветвей зеленых Роду-племени его?» Отвечала всем Алена За себя и за него: «Что за слух идет в народе, По углам звенит косым? Это ж Ваня Воеводин, Дяди Власа бравый сын. Он работал в Петрограде, В чужедальной стороне, Вот он весь, как на параде, Завтра сватов шлет ко мне». Солнца золотой опарник На затоне волны бьют. Всё в порядке. Пляшут парни, Девки песенки поют. Не жалеют ярких красок, Голосить не устают. О нарядном сыне Власа, О любви они поют.

Все ли знают, что в Покров По дешевке ходит кровь?

С низких путаных небес В мертвую осень Опускался мелкий бес По имени Осип. Был отчаянным и смелым Путь единственный его, И давленье стратосферы Не влияло на него. И его едва-едва, Черного, как вьюшка, Приняла одна вдова По имени Нюшка. Вот могучая семейка! Черт гремит, как ундервуд, И по крашеным скамейкам Две квашни к нему плывут. Черт в широкую квашню Сунул правую клешню. Затряслась сережка в мочке, Забродило пиво в бочке! Сунул в новую квашню Черт и левую клешню. Заходила половица, В пляс ударилась вдовица, В новой бочке очень бойко Ходит пена русской горькой. А наутро, улыбаясь, Лаками отклокотав, Желтая и голубая Вывеска гласила так: «Торговля готовым вином и платьем ОСИПА ЧЕРТОВА                И АННЫ СИЛАНТЬЕВОЙ ».

Праздник был окутан мраком (Так вещает протокол), Кое-где гремела драка, Был повален частокол. На житье семи тальянок Был поставлен общий крест, Все ребята были пьяны, Лишь Иван Степанов трезв. Он, как доблестный оратор, Сгоряча клеймил народ. Он, как модный литератор, Всё записывал в блокнот: «Вырвано до тридцати растений. Три ничтожные стекла Выбиты в порядке прений… Кровь, как водится, текла. До десятка рам оконных Захотели в землю лечь, До восьми рубах суконных Были срезаны до плеч. Духота, смердя, парила, Мертвое крыло влача… И лежали, как перила, Оба брата Лукича. Женщины, как истуканы, Разбежались по лесам…» Ну и хват Иван Степанов, Как он ловко записал! Девчонки, прогремите всласть Молочными бидонами,— По слободе идет соввласть В лице В. И. Дадонова. Глядя на такие раны, Он качает головой, Впереди его гортанный Клич разносит вестовой: «На собрание, граждане (Прямо в руки крик идет), Торопитесь, чтоб не ждали Те, кто первыми придет».

Так благодаря старанью Собирались стар и мал. Это важное собранье Сам Дадонов открывал. «Граждане, — сказал он глухо, — От ударов кирпича Почитай совсем как трупы Оба брата Лукича. До десятка рам оконных Вынуждены в землю лечь, До восьми рубах суконных Были срезаны до плеч. Неужель в воде болотной Иль в грязи колодой гнить? Предлагаю всенародно Этот праздник отменить». Он глядел, как Гарибальди, Шел с козырного туза. Женщины, как по команде, Поднимали руки «за». За отмену Покрова, За измену Покрову! «Отменяем. Будет лучше. Совестно смотреть в глаза». Пятьдесят мужчин непьющих Поднимали руки «за».

Как во нашей во деревне, Молодой и быстроногой, Как во нашей во деревне Много разных новостей. Во-первы́х, мне сообщает кровная моя родня, Что старик Степан Булдыгин умирал четыре дня. Умирал — и всё ж не умер и, хотя лежал в гробу, От всего большого сердца проклинал свою судьбу! Вкруг него чадили свечи, ладан жгли во всех углах, Несмотря на это старец всё ж не обращался в прах! Ночь четвертая. Читали четное число молитв. И тогда Степан Булдыгин: «Дайте водки!» — говорит. И восстал, подобный глыбе, Топнул правою ногой, И сказал тогда Булдыгин, А не кто-нибудь другой: «Душно в саване поганом!.. И, чтоб мир в красе вернуть, Дайте водки два стакана И натрите перцем грудь!»

Как во нашей во деревне, Возмужалый от побед, В голубом поповском доме Заседает сельсовет. Возгласы идут: — Допустим! — Предположим, что… — Да-да… Протокол ведет Капустин — Сокращенно, как всегда. Слушали: «Матвей Никитин Безусловно и давно Обвиняет в волоките И в разрыве районо». Порешили: «Да, оторван Районо. Считать виной. Выяснить, откуда тормоз, Поручаем Фоминой». Снова возгласы: — Допустим! — Предположим, что… — Да-да… Протокол ведет Капустин — Точно.          Ясно.                      Как всегда.

Как во нашей во деревне Да на каменном мосту, На высоком, на счастливом, Девки водят хоровод. Ударяют классно в камень — И чем звонче, тем верней Машут белыми платками И зовут к себе парней. При безветренной погоде Парни им несут покор. Очень быстро к ним подходят И заводят разговор. Самый верный и уместный, Чтобы деву покорить: «Ах, какие вы прелестны,— Начинают говорить. — Не встречали вас милее Ни в долинах, ни в домах…» Девушки, красу лелея, Отвечают:               «Что вы, ах! Ах, проверим вас на факте, Ваш обычай и обряд. Ой, да бросьте, ах, оставьте, Не лукавьте», — говорят.

Я стучу условным стуком, Называю имена… Здравствуй, радость и разлука. Дорогая сторона!

Василий Орлов перед смертью своей Квадратных, как печи, созвал сыновей. За фунт самосада и двадцать копеек Десятский прошелся печальным послом. Десятский протяжно кричал у дворов: «Совсем помирает родитель Орлов». Как ступят — так яма,                                         пройдут — колея, — К Василью Орлову пришли сыновья. Сквозь краски рассвета, сквозь синюю мглу Все видят родителя в красном углу. Лежит, безучастный к делам и словам, Громадные руки раскинув по швам. Садятся на лавки широкого свойства, И в кровь постепенно вошло недовольство. И старший зубами на мелкие части Рвет связки предлогов и деепричастий! И вновь тишина. И, ее распоров, Сказал: «Умираю, — Василий Орлов. — Походкой железа, огня и воды Земля достает до моей бороды. Смерть встала на горло холодной ногой, Ударила в спину железной клюкой; Уже рассыпается кровь, что крупа. Умру — схороните меня без попа. Чтоб сделаны были по воле моей Могила просторней и гроб посветлей! Чтоб гроб до могилы несли на руках, На трех полотенцах моих в петухах! Чтоб стал как карета мой гроб именной, Чтоб музыка шла и гремела за мной!»

В кисее и в белой вате Спит невеста на кровати. Спит и видит сон заветный. Рядом с нею, к славе глух, Младший брат сидел и веткой Прогонял с невесты мух. Он, не видевший науки, Свято чтит завет отца, Что летающие мухи Очень портят цвет лица.

Вдруг невеста встала бойко, Села, не умыв чела. Младший брат оправил койку, Дева плакать начала. Причитает: «Ах, не мучьте, Ах, не делайте надсад, Потому что очень скучно Покидать цветущий сад».

«Ах, да ты злодей и соглядатай, Кто тебя нашел в лесу, Умоляю, ах, не сватай Нашу девичью красу. Ах, да ты зачем крутился белкой И нанес красе урон?» Слезы капают в тарелку Очередью с двух сторон.

Вся родня сидит в запое Вкруг соснового стола. Мать неслышною стопою К юной деве подошла. И ведет, как на картине, Дочку в горницу она, И невеста в середине Всей родней окружена. Тут отец грохочет басом Той невесте умной: «Думно ли идти за Власа?» Отвечает: «Думно!»

Поздний вечер брови хмурит. Лунный свет в окно проник, И тогда в грозе и в буре Появляется жених. Входит каменным надгробьем — Целой волости краса, Деревянным и коровьим Маслом пахнут волоса. Он качается, как идол, На раздолье черных волн, И к нему, страдая видом, Подбегает женский пол. И ему несут второе, Пирогов горит гора. Все приветствуют героя И кричат ему: «Ура!» А невеста снова плачет: «Ах, не делайте надсад, Вы не знаете, что значит Покидать цветущий сад!» Ей в ответ, от водки бурый, Сват пятидесяти лет: «Замолчи скорее, дура. Никаких садов тут нет. Ни увядших, ни цветущих, Прожил век, не видел сам, Кроме чертом сбитых в кучи Волчьих ягод по лесам».

Ночь цветет своим моментом, Всё затихло там и тут, Только вениками в лентах Девки улицы метут.

Ночью темной и нездешней В обстановке мирных зон Молодой вдове Надежде Вдруг приснился вещий сон. Что ж, не знающей нагрузок И заброшенной в постель, Снилось гра́жданке Союза Суверенных областей? Ей приснились: день осенний, Клочья дыма и огней, Что в распахнутые сени Входят пятеро парней. На ремнях сидит одежда, По-армейски стали в ряд. «Ну, прощай, вдова Надежда, Будьте счастливы, как прежде», — Ты и вы ей говорят. Две гармоники заныли Про порядок боевой. Кони черные, шальные Понеслись по столбовой… Тут она проснулась. Видит — Перебежкой за плетень В праздничном, нарядном виде Наступал белесый день.

По кустам, по перелогам Вьется дальняя дорога, Вьется, крутит, и по пей Ходят пятеро парней. Пятеро больших, дородных Ходят чинно, благородно. Пять гармоник на плечах, Как цветы на кирпичах! Загремела медна мера, Заревела тетя Вера. Мы сказали тете Вере: «Тетя Вера, не реви!»

Избы с выморочной дранью Видели восход веков. Впереди всего собранья Шли отцы призывников. Сзади матери в обновах Расцветали и росли, Перед ними все Смирновы Лампы «молния» несли. Сели, возгласу покорны, Скопом лет, бород, седин, Шесть ораторов отборных Выступали, как один. Им ответил мимолетно, От волнения устав, Е. Доронин, шедший в летный Красной Армии состав. «Матери, — сказал он, — милые, Продолжайте славно жить, Будем мы родному миру Так работать и служить, Так поставим наше дело, Обрубив постромки зла, Чтоб земля в цветах летела И садами заросла!»

Через час на перегоне Знала родина моя, Что откормленные кони Мчались в дальние края. И на площади покатой Ветер, черный как смола, Перевертывал плакатов Красноликие тела.

По дороге ветер вольный, а тропы левей На пригорке сидит девка молодых кровей. Оренбургский плат повязан по-девичьему, Кашемировое платье всё на пуговках. Косоплетка голубая шириной с ладонь. Лишь один изъян у девки, что нога боса. Подходил такой-сякой убогий странничек: «У тебя, должно быть, краля, не скупы братья́. Берегут тебя, жалеют, по всему видать. Попроси ты их еще раз сапоги купить». Отвечала красна девка на такой вопрос: «По всему видать, что мастер ты отгадывать. Кашемировое платье дал мне старший брат, Оренбургский плат мне выдал младший брат. Одарили, не жалели, и спасибо им. Полсапожки обещал мне выдать средний брат. Старший брат-большак в рыбаках слывет, А меньшой братенник любит плотничать. Ну, а средний брат — Всё парад несет, Всё парад несет, Всё ружьем трясет. Думу-думушку Про себя таит, Часто пишет мне: На часах стоит. Как от этих от часов Отодвинут мрак, В середину циферблата Вторнут красный флаг. Он горит великой кровью Из открытых ран, И показывают стрелки Ровно на пять стран. К тем часам идут подчаски, Часовые вслед, И часы, старик, заводят Один раз в сто лет! Гири спущены Во сыру землю́, Бой от этих часов По всему миру́».

Плещет лента голубая — Балтики холодной весть. Он идет, как подобает, Весь в патронах, в бомбах весь! Молодой и новый. Нате! Так до ленты молодой Он идет, и на гранате Гордая его ладонь. Справа маузер и слева, И, победу в мир неся, Пальцев страшная система Врезалась в железо вся! Всё готово к нападенью, К бою насмерть…                           И углом Он вторгается в Литейный, На Литейном ходит гром. И развернутою лавой На отлогих берегах Потрясенные, как слава, Ходят молнии в венках! Он вторгается, как мастер. Лозунг выбран, словно щит: «Именем Советской власти!» — В этот грохот он кричит. «Именем…»                   И, прям и светел, С бомбой падает в века. Мир ломается. И ветер Давят два броневика.

Уже вечерело.                         Горело и гасло В лампадках простых деревянное масло. Туман поднимался от мертвых болот. Седая старуха сидит у ворот. Она — представителем всей старины. И красные губы ее сожжены — Дыханием солнца и летней страды, Дыханьем великой и малой воды. Да здравствует вечер!                     Без всяких приманок Уселись у ног голубые туманы. Старуха сидит с голубыми гостями, Старуха своими живет новостями. И щурится левым, готовым ослепнуть, И рот раскрывает великолепный. И падает слово, как дерево, глухо. Какую запевку заводишь, старуха, Былину какую вечерней порой? «…Мой сын — Громов Павел — великий герой. Всемирная песня поется о нем, Как шел он, лютуя мечом и огнем! Он (плечи — что двери!) гремел на Дону, И пыль от похода затмила луну! Железный нагрудник — радетель отваг, Папаха — вся в звездах, и конь — аргамак! Конь гнется, что ива, в четыре дуги… „Где Громов?“ — истошно кричали враги. Светящейся саблей, булатной, кривой, Ответил им Пашка — орел боевой. „Эй, дьяволы, — крикнул, пришпорив коня, Вы знаете притчи получше меня. Известно ль дроздовцам, что лед не сластит Блоха не глаголет и рак не свистит?“ Бойцы подивились тогда… Голова! И приняли бой, повторяя слова: „Известно ли белым, что лед не сластит, Блоха не глаголет и рак не свистит?“ И врезались в бой человеческой гущей, И кровь завертелась сильнее бегущих. И падали люди, как падают камни. …Где нынче идет он, далекий и давний, С блестящим наганом и плеткой витою?..» Старуха встает надмогильной плитою. Туманы и тучи идут наравне, И стелется песня по красной стране.

Я хожу, крушусь, радею — Потеряла перстенек. Горевала млада неделю И еще один денек. Обломала куст калины, Девятью кругами шла, Обходила всю долину, Но колечка не нашла. Встану я у края неба На забавные цветки, Свой платок, белее снега, Разорву на лоскутки. И пойду путем обратным Мимо сада, вся в слезах, Безымянный, безотрадный Лоскутком перевязав. Выйдет мамка-нелюдимка, Спросит, грусти не тая: «Где страдала, где ходила, Пропадала, дочь моя?» Я отвечу, что не вспомнить, Где ходила, где была. Укололась о шиповник, Кровь недавно уняла. День уходит к новоселам. Будь что будет. Всё равно. Парень тросточкой веселой Стукнул в крайнее окно. Что ж, расспрашивай, удалый, Отними совсем покой: Где ходила, где страдала С перевязанной рукой? В небе звезды, словно свечи, Смутно теплят грусть свою. Я по всем статьям отвечу, Ничего не утаю: «Я ходила там, где не был Ни один из тьмы людей, Там дубы стоят до неба, Ходит огненной метель. Там, себя во всем проверив, Переняв дары утра, Голубой пололи вереск Многоцветные ветра. Яблони, набухнув соком, Верили в добро и зло. И по радуге высокой Солнце на землю сошло. Я великое участье Раскидала щедро там Умирающим от счастья И восторженным цветам…»

Полземли обхожено в обмотках, Небеса постигнуты на треть. Мы тогда, друзья и одногодки, Вышли победить иль умереть. Выступили мы подобно грому, А над нами, ветром опален, Полыхал великий и багровый, Ярый цвет негаснущих знамен. Пули необычные, с надрезом, Спорили с просторами полей. Мы гремели кровью и железом Лютой биографии своей. Умирая, падал ветер чадный, Всё испепеляя, гибла медь, Но знаменам нашим беспощадным Не дадим, товарищи, истлеть. Все они проходят в лучших песнях, Достигая звездной высоты. Если их поставить разом, вместе, Не было б истории чудесней, Не было б сильнее красоты!

По волнам, по дням, по перекатам Взорванной воды и облаков Мы большой дорогою заката Плыли вдоль высоких берегов. Лес гремел веселою оравой, Полумрак раскинулся гнедой. И легла краса в зеленых рамах, Названная некогда водой. Небо, выйдя вдоволь бестолковым, На семи покоилось морях. Облаков тяжелые подковы Высекали молнии в камнях! Клены длиннополые, как сваты, Крепко спали головами врозь. Сосны, обращенные к закату, Были ясно видимы насквозь. Вечно б шла безмолвная беседа. Для раздоров не было б причин. Не тогда ль сосед сказал соседу: «Хватит разговоров. Помолчим!»

Слева — поле, справа — поле,               Впереди затон. Едут, едут комсомольцы               На родимый Дон. Напоили славой воздух               Боевые дни. На папахах блещут звезды,               На плечах ремни. Эх, немало взято с бою               Сел и городов! Эх, немало трубят в поле               Молодых годов! Как прошли за непогодой               С Волги на Тагил. Сколько прожито походов,               Вырыто могил! Как прошли леса и реки               Через цепь лужков. Сколько найдено навеки               Дорогих дружков! Напоили славой воздух               Боевые дни. На папахах блещут звезды,               На плечах ремни. Слева — поле, справа — поле,               Впереди затон. Едут, едут комсомольцы               На родимый Дон.

Не ковыль-трава стояла У гремучих вод — То стоял позиционно Партизанский взвод. Рядом дуб шумел заветный, Страж зеленых бурь. К ним летели против ветра Сто багровых пуль, Знающих пути к победе Поперек и вдоль, Сто комков огня и меди, Сто смертельных доль. Две летели, не касаясь Гребня радуг-дуг, И одна из них — косая — Подкосила дуб. Врезалась в большую долю И во все дела. Полюбила его, что ли, Как змея орла! Дуб заплакал над обрывом, На краю земли, Потемнел, ширококрылый, От такой любви!

Ниже беспрерывной сини, Выше горьких трав Пули, равные по силе, Мчались вдаль стремглав. Две летели, не касаясь Гребня радуг-дуг, И одна из них — косая — Подкосила дуб. А вторая (всеми проклят, Вечер жег костры…) Выходила на два локтя Впереди сестры.

Не заря всходила рано На штыках гольца,— Смертно заалела рана На груди бойца. Зову гаснущему внемля, Коренаст, клыкаст, Верный конь, копытя землю, Принимал приказ: «Ты беги, гнедой, к Донцу (Смерть-отрава тут). Передай скорей отцу Письмо-грамоту. В ней на пишущей машинке Всё отстукано, Что задумал сын жениться За излукою; Что пришла к нему невеста От его врагов И что он за ней, не споря, Много взял лугов; Что не годен он пахать, Не дюж плотничать, Что в родном дому Не работничек…»

День врезался в славу. Долины цветут. Три бравые парня дорогой идут. Один говорит:                      «От беды до хвалы Я шел, как вода с гор, Как нитка идет через дырку иглы, Как в дерево входит топор. Я принял лихие щедроты войны И шесть деревень стер. Я шел через логово сатаны И кровных его сестер. Об этом сейчас кричу и пою: Бывают, друзья, дела. Пуля прошла через грудь мою, А смерть меня не взяла». Другой говорит:                   «Через пять морей Бежал я, покинув кров. Я видел, как крылья нетопырей Росли на груди ветров. Ветра оперялись. А впереди Море гремело так, Как два миллиона „Уйди-уйди!“ И триста тысяч литавр. Я сразу прошел штормовой ликбез И видел, как все, — одно: Вода поднялась до отверстых небес И мигом открыла дно. Открылась пред нами подводная твердь. Ну, кустики там. Лоза. И рядом на горке мамашка-смерть Таращит на нас глаза». И третий сказал:                       «Тяжело говорить О том, что берёг и хранил… Я мог бы рукой звезду уронить И, каюсь, — не уронил. Она мое сердце взяла в полон Сияньем ярче зари. И я пожалел ее и не тронул: Коль надо гореть — гори! И вот вдалеке от родного дома, За тысячу полных верст, Я видел рожденье и гибель грома, Рожденье и гибель звезд: Мосты, переулки, дороги и тропы, Страданья такой высоты, Когда открывается только пропасть И в пропасти только ты, Когда останавливаются моторы И ветер кричит: „Умри!“ Я видел бурю, перед которой Бледнеют бури земли! Паденье! Паденье! Слепой горизонт. Обвал. Гроза. Облака. И смерть сама развернула зонт, Сказала:              „Прыгай! Пока!“»

Качается горький полуденный зной, Три бравые парня идут стороной. Пред ними дороги простор вековой, Деревни, поселки, селенья, За ними, укрытые душной травой, Три смерти идут в отдаленье.

Нам обидно слышать злые речи — Смолоду прошедшим по стерням, Коренастым и широкоплечим И как будто сто́ящим парням. Вот не растерялись мы. Окружьем Впереди других открытых див Встала именная наша дружба, Громкий мир за нами утвердив — С вешнею грозой и летней бурей, С тихими слезами матерей, С твердью, отраженною в лазури Широко распахнутых морей. Мы в таком миру живем, и плещем, И камнями улицы мостим, Видим и оцениваем вещи, Любим, и страдаем, и грустим. А от них, поблеклых и больничных, Отметая начисто раздор, Пролетим, как поезд, мимо нищих, Занятых вытряхиваньем торб!

Я, может быть, не в третий раз, а в сотый, Друзей оставив праздными одних, Иду, как в бой, на гордые высоты, Чтоб снова быть отброшенным от них. Чтоб снова быть отброшенным к долинам, К зеленым (Курск) и к синим (Обь) кускам И к розовым, тяжелым и старинным, Ничуть не изменившимся пескам! В который раз на дальних перегонах, Раскидывая крылья рук сухих, Я постигаю твердые законы Паденья тел. Смешно не знать таких! И всё равно я выберусь на кручи. Друзья мои, ровесники мои, Ведь иногда я падаю, чтоб лучше Узнать цвета и запахи земли!

Мне этот вечер жаль до боли. Замолкли смутные луга, Лишь голосила в дальнем поле В цветах летящая дуга. Цветы — всё лютики да вейник — Шли друг на друга, как враги, И отрывались на мгновенье, Но не могли сойти с дуги. Я видел — полю стало душно От блеска молний и зарниц, От этих рвущихся, поддужных, На серебре поющих птиц. А у меня пришла к зениту Моя любовь к земле отцов, И не от звона знаменитых, В цветах летящих бубенцов. И я кричу:                   «Дуга, названивай, Рдей красной глиной, колея, Меня по отчеству назвали Мои озерные края».

Вся земля закидана венками, Свитыми из счастья и утрат, Где ты, где, с полынными руками, Светлая отрада из отрад? Над землей, раздолья не убавив, Вечные пылают небеса… Где ты, где, с веселыми губами, Неумолчная моя краса? Где ты ходишь ранними утрами С неприкаянной моей судьбой? Птицы плещут шумными крылами Над проселком, пройденным тобой. Мне б ходить всегда с тобою рядом По цветным лугам в родном краю, Ты меня, желанная, обрадуй, Легкую печаль развей мою. И стихов воинственные ритмы Славят ясные твои дела, Камень придорожный говорит мне: «Да, она недавно здесь была!» На дворе весна. Трещит подталок. Что ж, скажу, воистину любя: «Я не знаю, что бы с миром стало, Если б в мире не было тебя!»

Задрожала, нет — затрепетала Невеселой, сонной лебедой, Придолинной вербой-красноталом, Зорями вполнеба и водой. Плачем в ленты убранной невесты, Днями встреч, неделями разлук, Песней золотой, оглохшей с детства От гармоник, рвущихся из рук! Чем еще?             Дорожным легким прахом, Ветром, бьющим в синее окно. Чем еще?               Скажи, чтоб я заплакал, Я тебя не видел так давно…

Здесь тишина. Возьми ее, и трогай, И пей ее, и зачерпни ведром. Выходит вечер прямо на дорогу. И месяц землю меряет багром. Высоких сосен бронзовые стены Окружены просторами долин, И кое-где цветут платки измены У одиноко зябнущих рябин. И мне видны расплавленные смолы И перелесок, спящий на боку, За рощей — лес, а за лесами — долы И выход на великую реку. Всё голубым окутано покоем, И виден день, заброшенный в траву… Вы спросите: да где ж это такое? А я не помню и не назову. Оправдываться буду перед всеми И так скажу стареющим друзьям: «Товарищи! Земля идет на север, К зеленым океанам и морям!» И мне не повторить такого мига, Отправимся за ним и не найдем, А я хочу, чтоб голубое иго Еще звенело в голосе моем.

Новый день крылом лебяжьим машет, Люди носят август на руках, Над былинной стороною нашей Солнце ставит верши в облаках! Вещи быстро сбрасывают дрему. Полдень в сад заходит. И к нему Тянется прекрасный мир черемух, Так любезный сердцу моему. Реки на откосы золотые Набегают полною волной… Только мне невесело, Мария, Потому что нет тебя со мной!

Лучше этой песни нынче не найду. Ты растешь заречною яблоней в саду. Там, за частоколом, вся земля в цветах. Ты стоишь, как яблоня в молодых летах. Ты цветешь, как яблоня, — белым цветком, Ты какому парню машешь платком, Вышитым, батистовым, в синюю кайму? Неужель товарищу — другу моему? Я его на улице где-нибудь найду, Я его на правую руку отведу. «Что ж, — скажу, — товарищ, что ж, побратим, За одним подарком двое летим?»

Мне не жаль, что друг женился, Что мою любимку взял, Жаль, что шел — не поклонился, Шел — фуражечку не снял. Мне не жаль, что на беседе Вместо лета шла зима, Жаль, что мы с дружком соседи, Что окно в окно — дома. Но не эта боль-досада Грудь мою сегодня рвет, За оградой-палисадом Лебедь белая плывет. Два крыла ее, пылая, Славят новые края… То не лебедь — то былая, То любимая моя. Стороной идет залетной, Белыми грудьми трясет, Свежекрашеные ведра С ключевой водой несет, При долине, при поляне, При лукавом блеске дня, И нечаянно не взглянет, И не смотрит на меня. Я у синего, косого У окна гляжу на свет. Друг мой сокол закольцован, Но и мне веселья нет…

Май пришел, и сразу стихотворцы, Ощутив волнение в крови И, дабы не жаждать, выпив морсу, Начинают думать о любви. Дремлют и едят дары Нарпита И, не видя мрака своего, Думают часа четыре битых И небитых около того. И, неся своим героям кару, Накликая горе и беду, Вдруг находят любящую пару Где-нибудь в Таврическом саду. Зажигались звезды полным роем, Воздух был нагрет и невесом. «Хорошо», — сказали сразу трое Стихотворцев, потемнев лицом. И тотчас же, бредившую морем, Славой расцветающей земли, Любящую пару под конвоем К проходной конторе повели. Через откомхозовские сопки Молодых конвойные ведут; Привели, надели им спецовки И сказали:              «Вам любиться тут. Вот, — сказали горестной невесте, — Тут сидеть обоим. Здесь идти. Можно отходить шагов на двести Параллельно этому пути». И, уже не верящий удаче, «Сжальтесь! — закричал жених тогда. — Неужели вы, смеясь и плача, Не любили в жизни никогда? Неужель закат, что плыл над городом, Красоты великой не таил?» — «Нет!» — сказали стихотворцы гордо И ушли к чернильницам своим.

Не боюсь, что даль затмилась, Что река пошла мелеть, А боюсь на свадьбе милой С пива-меду захмелеть. Я старинный мед растрачу, Заслоню лицо рукой, Захмелею и заплачу. Гости спросят:                     «Кто такой?» Ты ли каждому и многим Скажешь так, крутя кайму: «Этот крайний, одинокий, Не известен никому!» Ну, тогда я встану с места, И прищурю левый глаз, И скажу, что я с невестой Целовался много раз. «Что ж, — скажу невесте, — жалуй Самой горькою судьбой… Раз четыреста, пожалуй, Целовался я с тобой».

Пусть тебя не мучает тревога, В синие глаза твои гляжу. Про такого парня боевого Ничего плохого не скажу. На твоем пути большие села И морей немолкнущий прибой… Всем скажу, какой ты развеселый И что бредят девушки тобой. Пусть гора не сходится с горою, Ты весной из-за горы крутой Приезжай на родину героем, Награжденным шашкой золотой. Будет ясным небо голубое, И с восьми часов до девяти Как приятно будет мне с тобою Вдоль по главной улице пройти. С этой думой ясной и простою И разлуку я перетерплю: Буду, буду ждать тебя весною, Потому что я тебя люблю!

Слышу, как проходит шагом скорым Пересудов тягостный отряд… Я привык не верить наговорам,— Мало ли, что люди говорят. Я никак не ждал грозы оттуда, Всё мне стало ясным до того, Что видал, как сплетня и остуда Ждали появленья твоего. Но для них закрыл я все тропинки, Все пути-дороги.                                 Приходи, Светлая, накрытая косынкой, И долинный мир освободи! Жду, что ты приветом приголубишь Край, где славят молодость твою. Говорят, что ты меня не любишь, — Что с того, коль я тебя люблю!

Наклонился вечер, хмур и темен, Над землей, идущей на покой, И напомнил мне об отчем доме, О склоненных вербах над рекой. Он открыл мне родину с цветами, С небом синим или голубым, Что тогда я в горестях оставил, Что сейчас я в радостях забыл. Он в глаза мои повеял дивом: Трепетом воды, цветов и рощ, О далекой матери родимой Он сказал и сразу канул в ночь. Я ответил вечеру, что ныне, Нынче же в дороге полевой Звезды самоцветные, иные Будут над моею головой. …Но мелькнул твой образ невозвратный, И уже в чужую ночь кричу: «Ни сестры, ни матери, ни брата, Никого я видеть не хочу!»

Всё, что я скажу, открыли дали Только мне вечернею порой. Здесь или не здесь цветы топтали Двое: героиня и герой. Всё равно — любовь высокой пробы Шла и пела ширью полевой: «Дорогой мой, я твоя до гроба!» — «Дорогая, я навеки твой!» На дорогах торных стыли вехи, И ходили врозь добро и зло. «Твой навеки» и «Твоя навеки» — Эхо разносило, как могло. Летом шла любовь. И вместе с нею В тех раздольях, где ее вели, Наливные яблоки краснели, Вишни рдели, ягоды цвели. Но за летом наступает осень. Нынче от полян и от лесов Никакое эхо не разносит Никаких любовных голосов. Так иль нет — одной тебе о главном: Назвалась зазнобой, так — зноби! Ну, за что-нибудь, хотя б за правду, Ты меня хоть с месяц полюби!

То ль тебе, что отрады милее, То ли людям поведать хочу, Что, когда ты приходишь, — светлею И, когда ты уходишь, — грущу. Ты меня, молодая, по краю Раскаленного дня повела. Я от гордости лютой желаю, Чтобы ты рядом с морем жила. Чтоб в раскосые волны с разбега, Слыша окрик отчаянный мой. Шла бы лодка далекого бега И на ней белый парус прямой. Чтобы паруса вольная сила, Подчиняясь тяжелым рукам, Против ветра меня выносила К долгожданным твоим берегам.

По улице полдень, летя напролом, Бьет черствую землю зеленым крылом. На улице, лет молодых не тая, Вся в бусах, вся в лентах — невеста моя. Пред нею долины поют соловьем, За нею гармоники плачут вдвоем. И я говорю ей: «В нарядной стране Серебряной мойвой ты кажешься мне. Направо взгляни и налево взгляни, В зеленых кафтанах выходят лини. Ты видишь линя иль не видишь линя? Ты любишь меня иль не любишь меня?» И слышу, по чести, ответ непрямой: «Подруги, пора собираться домой, А то стороной по камням-валунам Косые дожди приближаются к нам». — «Червонная краля, постой, подожди, Откуда при ясной погоде дожди? Откуда быть буре, коль ветер — хромой?» И снова: «Подруги, пойдемте домой. Оратор сегодня действительно прав: Бесчинствует солнце у всех переправ; От близко раскиданных солнечных вех Погаснут дареные ленты навек». — «Постой, молодая, постой, — говорю, — Я новые ленты тебе подарю Подругам на зависть, тебе на почет, Их солнце не гасит и дождь не сечет. Что стало с тобою? Никак не пойму. Ну, хочешь, при людях тебя обниму…» Тогда отвечает, как деверю, мне: «Ты сокол сверхъясный в нарядной стране. Полями, лесами до огненных звезд Лететь тебе, сокол, на тысячу верст! Земля наши судьбы шутя развела: Ты сокол, а я дожидаю орла! Он выведет песню, как конюх коня, Без спросу при людях обнимет меня, При людях, при солнце, у всех на виду». …Гармоники смолкли, почуяв беду. И я, отступая на прах медуниц, Кричу, чтоб «Разлуку»                              играл гармонист.

Не гадал, что ныне затоскую, Загорюю так, что не избыть: Полюбил девчонку городскую, И никак ее не разлюбить. Отлюблю и снова славить буду, Что не славил, чем не дорожил… Вот весной решил, что позабуду, А с весны на осень отложил. А меня забыть — другое дело. Что ей — не манила, не звала, Только синим глазом поглядела, Только тонкой бровью повела…

Всё равно не дам дружку пощады, Был, да сплыл товарищ игровой. Не ходить теперь ему дощатой Мимо наших окон мостовой. Пусть гремит своей тальянкой модной, Веселится ладной стороной, — Ведь другие улицы свободны, Только нет проходу по одной. Заросла б скорей она кустами, Потому что с завтрашнего дня Он и сам гулять по ней не станет, — Он гулял по ней из-за меня. Вот цвела родимая сторонка, А теперь цветет один лужок, Вот была девчонка-сговоренка, Да и ту отбил один дружок.

Песня носится, выносится, Чтобы в голосе дрожать, А на волю как запросится, Нипочем не удержать. Кони в землю бьют подковами, Снег чем дальше, тем темней, Жестью белою окована Грудь высокая саней. Снежный, вьюжный, незаброшенный Распахнул ворота путь… «Ну, садись, моя хорошая, И помчим куда-нибудь!» Повезу — куда, не спрашивай. В нетерпенье кони бьют, Гривы в лентах, сани крашены, Колокольчики поют. Лес, как в сказке, в белом инее, Над землей не счесть огней, Озарили небо синее Звезды родины моей. Неужели мы расстанемся, Будем врозь, по одному? Что тогда со мною станется — Не желаю никому!

На раздолье вешнем, на просторном Вся страна из края в край цвела, И над нею утро распростерло Два широкоперые крыла. И проснулся сразу мир зеленый. Лишь коснулся первый луч земли, Встрепенулись по заречью клены, Отогрели сердце и пришли К радостной воде, высоким сходням, К перелету легкого весла, Чтоб весна, открытая сегодня, Никуда отсюда не ушла! Звезды тихо гаснут над рекою. С добрым утром, родина моя! Что еще, друзья, порой такою, Любопытствуя, увидел я? Блеск зари по трепетному кругу, Мост опять сомкнули. Путь прямой, И невдалеке моряк подругу Провожает бережно домой.

Тысячи в рядах, и каждый дорог, Каждый дорог — и не только нам. Вот идут товарищи, которых Ленин называл по именам. Дальше речь пойдет о переправах, О земле в пороховом дыму, И предоставляется по праву Слово поколенью моему. Тут, величья класса не унизив, Через смерть шагнувшие горой, Комиссары армий и дивизий Воинский выравнивают строй. А за ними, не окинуть глазом, Под могучим стягом боевым, Молодость, которая ни разу Не видала Ленина живым! Тысячи в рядах, и каждый дорог, Каждый дорог — и не только нам. Впереди товарищи, которых Ленин называл по именам!

Со ступеней на площадь голубую Грядущие глядели времена И видели:                 рука вождя, как буря, Была над всей землей занесена. Потом, побатальонно и поротно Войдя в тех дней стремительный поток, Шли Юг и Север в лентах пулеметных И в круглых бомбах — Запад и Восток. Шли, поднимая время боевое, Туда, где необычные дела, Где рядом с пушкой зрело яровое, Где в пулеметах радуга цвела! Потомки верными сердцами дрогнут, Услыша шелест флагов и знамен, Когда в пути коснутся до огромных, Бессмертие имеющих времен.

И гаснет сумрак голубой. Нет, так друзья не расстаются, Как расстаемся мы с тобой. Не здесь, не здесь, где только камень, А там, где долы и лужки, Хоть что-нибудь дают на память, Когда расходятся дружки. Нет, не в таких путях печальных Безвольных, каменных полей Находится обряд прощанья Далекой родины моей. Так дай мне руку.                            Без усилий, За несколько десятков верст, Найду тебе долину синих И угнанных на небо звезд! И там, в долине, над цветками, У всей вселенной на виду Мы обменяемся платками, И я на землю упаду!

День заснул тревожно в чернобы́ле. Вечер медлил в заводях,                                               и я Вдруг подумал, что меня забыли Самые хорошие друзья. Все невдалеке они.                                  Однако В предвечерней косности и мгле Ни один из них не подал знака Дружбы — самой бедной на земле! Ни платка, ни взмаха, ни веселья, Ничего не видел от друзей, Только пыль, что родственна музейной, Полетела по округе всей. Ты одна, найдя большую жалость, Сразу завладевшую тобой, Для меня надела полушалок — Тот весенний, легкий, голубой.

Синий ветер, да желтый песчаник, Да желанное имя твое. Хочешь, песню сложу на прощанье И сейчас же забуду ее? В ней скажу про дорогу цветную В молодом приозерном краю, Про веселую девушку злую, Про большую недолю мою. Расскажу, как играют зарницы На закате весеннего дня, Что тебе темной ночью приснится, Если ты позабудешь меня…

Вот опять мы стали спорить: В дружбе — кто кому слуга, Вот опять во чистом поле Задымилися снега. Неужели зарастает Верховых дорог полет, Неужели не растает Белый снег и синий лед? Ты меня не сном, не дремой — Завлекла меня красой: Темной бровью сторублевой, Темно-русою косой…

Всё кратко в нашем кратком лете, Всё — как платков прощальный взмах. И вот уже вода, и ветер, И дым седеет на холмах. А может быть, не дым, а коршун Крылами обнял те холмы, А может, чтобы плакать горше, Разлуку выдумали мы? Разлука — всюду ветер прыткий, Дорог разбитых колеи; Разлука — письма и открытки, Стихи любовные мои; Разлука — гам толпы затейной И слет мальчишек на конях, Гулянок праздничных цветенье, Гармоники на пристанях. Разлука — старый чет и нечет, Календарей и чисел речь, И нами прерванные встречи, И ожиданье многих встреч С друзьями, с ветреной подругой (Коль та забыла, так с другой). Ну что ж, пригубим за разлуку, Товарищ милый, дорогой!

Что-то зимы стали снежными, Парни к девушкам невежливыми? На мосту, на переходе, Светлых улиц поперек, Мимо девушек проходят — Только тронут козырек. Каждый день одно и то же, При одних замашечках. В светло-серых макинтошах, В голубых рубашечках! Словом — гости на погосте, Словом — прямо на виду Гнут рябиновые трости На стеснительном ходу!

В кадке — ягода-моченка, В саду — яблоня бела, Я в семнадцать лет, девчонки, Почтальоншею была. Я на почте накопила Две пригоршни медяков. Я косынку купила Цвета легких облаков! Я ходила в той косынке По медвяным полосам, Разносила я посылки По знакомым адресам: Кому сена клок, Кому палку в бок, Кому денег перевод, Пожалуйте в хоровод!

Соловей в саду поет, Мне покоя не дает. Соловей, пташка лесная, Ты меня не покидай! Я свою округу знаю, А не знаю, где Китай. Там, где смешанные воды Огибают острова, Только там у садоводов Проросла амур-трава. Я без той травы зимую, Летничаю на мостах. Я такое наамурю, Голова моя в цветах! В желтых, красных, повсеместных… Где-то ходит милый мой, Где страдает мой любезный?

Можно к вам? У нас — гармонь!..

Мимо злой травы отгульной, Мимо трех долин в краю Едут сваты в шапках куньих Сватать милую мою. Край прекрасен и убог… Ну, дай вам бог: В чистом поле, в лесу ли Встретить девку косую, Чтоб тряслась она в бегах На паучьих ногах, Без подпорок, без палок, На паучьих беспалых! Чтоб тряслась она в поняве Рядом с вашими конями — Вьюрком, верхом, Рядом с вашим женихом!

Скука сердце затопила: То ли холст не белен, То ль не с той ноги ступила, То ли лен повален? Градом мята приумята, Хмель завился на тычках… Разрешите-ка, ребята, Нам пройтись на каблучках. Разрешите лугом, лугом Нам пройтись широким кругом, И пропеть, и прокричать, И, может, вас повеличать?

Как у наших у ребят Бахрома висит до пят. Как тесовые ворота, Зубы длинные скрипят! Ну, один другого краше, Ну, как хочешь поверни… Кто они — ребята наши? Отвечаем — кто они: При запевах — подголоски, При алмазах — янтари, За работою — подростки, За столом — богатыри. Только гонором да спесью Застилают путь прямой, Только…

То ли топнуть вдруг, То ль не топнуть вдруг? На дороге Мои ноги — Лучше топну, друг! А мой дом — воевода, На семи столбах. Я пройду по хороводу Со цветком в зубах! Цветок золотой, Считанные листья, Дроля — волос завитой — Носит шубу лисью. Лисью — не лисью, А по морозу — рысью! Беги, голоси, Не оглядывайси! Вот какая шуба Из деревни Шума! Ее два посада шили, Три утюжили, спеша… Вышла шуба хороша! Вышла шуба — хоть куда: Пуговицы в два ряда, На ходу хрустит, Сзади пряжка-потеряшка, Как посмотришь, Так блестит!

Возле тесаной ограды В белой замети — слепа — Возле сада-винограда Вьется беглая тропа. Там люди шли, Люди грош нашли. То ли грош, То ли брошь, То ли правда, То ли ложь? Доставался этот грош Не тому, кто хорош. Не тому, кого отбила, Не тому, кого ловлю, Не тому, кого любила, Не тому, кого люблю! Он со всей своей красою В синем утреннем дыму Доставался Сысою, Черту рыжему — ему. Вот идет Сысой. Один глаз косой, Оловянный другой, Только бровь дугой. Вот сидит Сысой На широкой лавке, В сапоге одна нога, А другая в лапте. Он раскидывает думу, Как раскидывают рожь, Он сидит, подобный дубу: Что купить ему на грош? То ли мучки, то ли крупки, То ль одеть или обуть, То ли клюквы некрупной, То ль еще чего-нибудь…

Чок-чок, каблучок. В чистом поле ивнячок, А мне, девушке, видна Только ивинка одна. Как под этой ивинкой Сидит милый с ливенкой. На нем шляпа с полями, А из прочих новостей — Пояс крученый с кистями, Сто отдельных кистей! Как брала я в руки кисть, Говорила:                  «Отрекись! От травы повилики, От печалей великих, От столбов златоверхих, От жены-староверки!» Как я села с ним рядком, Назвала его цветком, Не каким-то, полю чуждым, С некрасивым завитком,— Назвала его жемчужным, Изумрудным цветком. Изумруд мой, изумруд, По тебе девчонки мрут, Мне самой сказали люди, — Может, эти люди врут?..

Ты, клянусь разлукой, — дроля, И тебе семь раз на дню Не рябина ветви клонит — Я судьбу свою клоню. Всё, в чем волен и неволен, Всё, что снится по утрам, Всё, что завтра выйдет в море И подставит грудь ветрам, — По любому повеленью Я достать тебе готов — Зори красного горенья И еще других цветов! Только вот в чем дело, дроля: За тобою ходят трое, — А нельзя ли так устроить, Чтобы я ходил один?

Всё в тебе, долинной и красивой, — Гнев морей и трепет тайных трав, Слава, утверждающая силу, Сила, как раскрытье многих слав! Смех грудной в сенях твоих кленовых, В роще свист любовный соловья, А в полях гремят железом новым Гордые от счастья сыновья. Им дано пройти землею бойкой, Не в лаптях, а снова так: В сапогах высоких из опойка, И в сатине легком, и в цветах! Им дано увидеть: в далях грозных, Возле расцветающих садов, Армия идет, вся в красных звездах, И поет на тысячу ладов.

Ты мне вновь грозишь своей опалой: Облачной, отпетой, дождевой, Снова свист условленный, трехпалый, Над моей проходит головой. Что там — невиновны иль повинны Дни, в твоих бегущие громах, Или загуляли взабыль финны Сразу в двадцати пяти домах? Загуляли так, что лампы гасли, А земля звенела, как в боях, Или, как всегда, чтоб губы в масле, Грудь в сатине, сердце в соловьях! Я и сам из тех, что над реками Тешились, великих туч темней. Я из той породы, что руками Выжимали воду из камней! Ну так бейся, кровь орла и волка, Пролетай, что молния, в века! А твоя короткая размолвка, Край озер, да будет мне легка!

Что весной на родине?                                       Погода. Волны неумолчно в берег бьют. На цветах настоянную воду Из восьми озер родные пьют. Пьют, как брагу, темными ковшами Парни в самых радостных летах. Не испить ее:                    она большая. И не расплескать:                               она в цветах! Мне до тех озер дорогой длинной Не дойти.                 И вот в разбеге дня Я кричу товарищам старинным: «Поднимите ковшик за меня!»

Всё ты мнишься мне в красе и силе, В голубых и пламенных венках, Вся на синих, вся на очень синих, Звезды отражающих реках. Ох, и жить тебе в три жизни сразу, Коль тебе, что видишь, по плечу, Я тебя окидываю глазом И совсем немногого хочу: Чтобы бредил новыми морями Вкруг озер раскинутый народ, Чтобы, милых сердцу не теряя, Парни от приема шли во флот; Чтоб стояли яблони и вишни На раздольях наших заревых, Чтобы все девчонки замуж вышли И ребят рожали боевых!

Нет с тобою встречи и не будет. Никакой неправдой не верну Всё, что завтра друг мой облюбует, В том числе и сине-голубую, Вечную, прохладную волну; В том числе веселым нареченный Ключ, что в тесноте озер возник, И совсем лихой под шапкой черной На берег нахлынувший тростник; Ветки можжевеля-вересинки, Тающие вдруг в твоих руках… Что ж кричишь «ау» на голой синьке, Заблудилась, что ль, на трех реках?..

Девчонка пела золотая, И всюду слышали вдали, Что снег на Волге не растаял И что цветы не расцвели. Девчонка, брось!                Взгляни — над краем Венки из красных зорь плетут. Девчонка, брось!                     Снега взыграют, Цветы в долинах расцветут. И ты уйдешь из хоровода И оторвешься от подруг, Чтоб окунуть в цветы и воду Красу простертых в пляске рук!

Немного бабка величала, Немного мать — давным-давно, И не в твоей избе стучало С летящим голубем окно. И не твои над полосами Запевки реяли, легки. Не на твоей избе плясали До полной одури коньки. Сама плясала на вечорках И шла в любви наперебой… Смешная русская девчонка, Мне надо встретиться с тобой.

Два конца у песни, два начала. И ее взаплачь, по старине, Анна свет Васильевна кричала На чужой, на дальней стороне. Мед по всем рекам и горы злата Были в песне.                   Лес шумел, высок. И летела пуля в сердце брата, И упал тот брат на желт песок. Ничего не видя, и не помня, И уже безмолвием дыша, Он растер земли сырые комья С листьями седого камыша. И от горя дрогнул бор сосновый, Побежали волны по реке, А над злою смертью встало Слово, И его запели вдалеке. На траву — полынь, плакун и мяту (Названы в заплачке) — лился дождь И на желт песок — горючий, смятый Тысячами воинских подошв…

Величавей многих — город ратный Над водою, прозванной Невой. Бурка на плечах его квадратных, Буря на путях его обратных, Гром (конечно, гром) над головой! Как сказать для всех, что славы много, Что, не удивляя никого, Места не найдя себе дневного, Слава в славу входит у него! Яростный, в туманах вечных кроясь, Устремленный к воле, как вода, Глаз своих, подобных окнам, прорезь Он не закрывает никогда. И его, не знавшего предела В мужестве, таящего грома. Снарядив на воинское дело, В чересплечные ремни одела Диктатура грозная сама. Для него чугун метали домны, Верные, не знающие сна. Если есть ему еще подобный — Значит, в мире властвует весна!

Ой, снова я сердцем широким бедую: Не знаю, что делать, как быть. Мне все говорят — позабудь молодую, А я не могу позабыть. Не знаю, что будет, не помню, что было, Ты знаешь и помнишь — ответь… Но если такая меня полюбила, То надо и плакать и петь. Другие скрывают, что их позабыли, Лишь ты ничего не таи. И пусть не забудут меня голубые, Немного косые — твои. Светлей не найти и не встретить дороже, Тебя окружают цветы. И я говорю им, такой нехороший, Какая хорошая ты.

Ни к селу ни к городу Запою про бороду. На земле вода и горы, Под землей одна вода, До земли у зимогора Вырастала борода. Он рвал — не редела, Жег до старых седин, Ничего с ней не сделал, Только больше рассердил. Только больше с досады Сверху донизу — вьюном, Хоть душил самосадом И опаивал вином. Ни с укора, ни с покора, Ни с большого вреда, Никак зимогору Не сдавалась борода. И по всей деревне вести, Словом, пой или труби! Вызывают зятя к тестю, Говорят ему:                     «Руби!» Посмотрел на тестя зять: «Топором, — кричит, — не взять! Надо с ней, старорежимной, Разговор вести иной, Будем рвать ее пружинной, Дисковой бороной!»

Игровой мой, игровой Идет дорожкой полевой. Цвети, платок неношеный, Приди, приди, непрошеный, Непрошеный, неброшенный, Веселый мой, хороший мой! Дорожи не дорожи, Но хоть что-нибудь скажи, Хоть одно словцо добудь, Ну, что-нибудь, ну, что-нибудь! Люди видят, что в ряду Я одна запев веду, Догадаются, наверно, Что к тебе сейчас иду. Мне назначили покой, Ты меня не беспокой, Не маши, когда проходишь, Под моим окном рукой. Мне вчера письмо писали, Нынче радуюсь письму, Подружка милого бросает, Пусть бросает — я возьму! Никогда никто не спросит, А сама не признаюсь: Не боюсь, что милый бросит, Что не бросит он — боюсь! На рябинах всю неделю Всё свистят свиристели,— Неужели доглядели, Как мы время провели? Часом раньше шла и пела, А теперь не до того, Раньше двух дружков имела, А теперь ни одного! На тропиночке косой Подружка хвасталась красой, Замечательной красой — В ленты убранной косой. Через речку переброшен Переход кленовенький, Перейду по переходу, Погуляю с новеньким. Игровой мой, игровой, Идет дорожкой полевой, Идет в семнадцати летах, И вся дороженька в цветах! Проводи меня домой Полем небороненным, Дроля мой да дроля мой, На сердце уроненный! Думала: любовь — игрушка, А в слезах иду домой. Не ругай его, подружка, Он, подружка, милый мой. Шила, шила, как решила, Синим по бордовому, Не в чужие руки шила — Своему бедовому. Полюбила Шурочку, Хожу по переулочку, Не потому, что улиц нет, А потому — семнадцать лет! Сниму платок, надену шаль, Чтоб расставаться было жаль, Чтобы сказал мой брошенный: «Какая ты хорошая!» Разлюбила Шурочку, Ношу платок внахмурочку, Ношу внахмурочку платок, На нем всего один цветок. Две расцветки всех красивей, Всё с тобой да всё с тобой: Синий-синий цвет, пресиний, Голубой-преголубой. Полюбила Шурочку За кожану тужурочку, За волос, в кольца завитой, За то, что парень золотой! Давай по-старому с тобой, Давай опять по-старому: С моей судьбой, с твоей судьбой Ходить по снегу талому. Ах, не твой ли синий-синий Примелькался мне платок? Ты живешь недалеко, И мне любить тебя легко, Легко любить и наряжать, Легко до дому провожать. Я не знаю, как сказать, Чтоб судьбу с твоей связать, Чтобы спутать — не распутать, Чтобы рвать — не разорвать! Что-то на сердце темно, Не видал тебя давно, Очень частой занавеской Занавешено окно. Не отец меня неволил, Сам я рвался в хоровод, Отбаянил, отгармонил С новой дролей Новый год. Не какой-нибудь иной — Говорю тебе одной: Ох, зазноба, ах, зазноба, Будь поласковей со мной. Говори, а может, лучше Никому не говори, Что сходились мы, как тучи, Разошлись, как две зари. Много раз, да много раз, Да каждый раз по-новому Говорю про синий глаз, Синий, зацелованный. Пели, пели, голосили, Вился черный завиток, Ах, не твой ли синий-синий Примелькался мне платок? Не малиновки летели Над соломой яровой — Пролетели все метели Над моею головой. Золотой поры девчонку Узнаю по голосу, По ласковому голосу, По завитому волосу. Скажи — с тобой в твоем дому Проститься мне или ему, Скажи — идти которому На все четыре стороны? Я в тебе души не чаю, Но для слуха доброго — Кто ни спросит — отвечаю: «Ничего подобного!» Желтый лист с березы свалится, Зеленый будет жить, Забывал — не забываешься, — Не знаю, с кем дружить.

Мне дня не прожить без тебя, не тоскуя, Коль всю мою долю ты держишь в руках. И где я нашел молодую такую И где тебя встретил — не вспомню никак. Никто не напомнит, что было вначале; Березы в сережки с утра убрались, Все реки играли, и вербы качались, Все зори взлетели, все звезды зажглись. Потом, может, ветры расскажут раздолью, Как жил я, ликуя, воюя, любя, Но честь не по чести, и доля не в долю, И слава не в славу, коль нету тебя!

Не в моей веселой власти Замолчать твои дела. Я тебя достану, Настя, Где б ты, Настя, ни была! Где б ни шла и где б ни встала, Где бы цветом ни цвела, Где бы в пляске ни летала, Где б ты, Настя, ни была! Так найду, чтоб, хорошея, Над собой теряя власть, С пляски бросилась на шею, Вокруг шеи обвилась Бело-белыми руками, Не лукавя, обвилась. Чтобы шла ко мне домой, Как звезда падучая, Чтоб сказала: «Милый мой, Я по тебе соскучилась — Так по тебе соскучилась, Что не живу, а мучаюсь!»

За то, что с тобой не найти мне покоя, За то, что опять горевал, За то, что однажды придумал такое И новой любовью назвал; За то, что и день мой весь в тучах,                                          весь в тучах, За то, что об этом пою, За то, что разлука идет неминучей, За долю, родная, твою,— Пусть алые зори касаются веток, Шумит величаво прибой… Прости не за всё, но хотя бы за это, Что снова забредил тобой.

Где ты? Облака чуть-чуть дымятся, От цветов долина как в снегу. Я теперь ни плакать, ни смеяться Ни с какой другою не могу. Не твоих ли милых рук сверканье Донеслось ко мне издалека? Не с твоим ли розовым дыханьем Розовые ходят облака? Всё равно за облаком за тонким Солнце выйдет, луч блеснет, Всё равно глядеть мне в ту сторонку, Где моя любимая живет. Не скажу, как весело мне с нею Там, где песня меркнет над водой, Где большие заводи синеют И над ними месяц молодой. Где ты? Облака чуть-чуть дымятся, От цветов долина как в снегу. Я теперь ни плакать, не смеяться Ни с какой другою не могу.

Ой, да две дорожки в чистом поле, Разлетелись две подряд. Ой, да по одной дорожке вволю И ходить мне не велят. Не велят ходить никак Там, где твой цветной рукав, Где моя большая доля, Как заря в твоих руках. Как заря в твоих руках, Как ручей в траве высокой Или словно сизый сокол, Ясный сокол в облаках! Нет, горы такой не встретить, Где бы камня не добыть, Нет другой такой на свете, Чтоб забыть тебя, забыть.

Ты скажи мне по правде, Кто гуляет с тобой Вдоль по улице главной, По другой, по любой? Или там, где в поклонах Гнутся маков моря, Где в столетние клены Полыхает заря? Кто он, равный, неравный, Ловит взгляд голубой? Ты скажи мне по правде, Кто гуляет с тобой? То ли ходит он легче, Пояс ярче ль горит, Кто гуляет, что шепчет И о чем говорит? Нрав его и обычай, С кем он делит почет, Как зовут или кличут, Что он делает, черт?

Любишь или нет меня, отрада, Всё равно я так тебя зову, Всё равно топтать нам до упаду Вешнюю зеленую траву. Яблонею белой любоваться (Ой, чтоб вечно, вечно ей цвести!), Под одним окном расцеловаться, Под другим — чтоб глаз не отвести! А потом опять порой прощальной Проходить дорогой, как по дну, И не знать, в каких просторах дальних Две дороги сходятся в одну. Чтоб не как во сне, немы и глухи, А вовсю, страдая и крича, Надо мной твои летали руки, Словно два сверкающих луча!

За рекой горят зарницы, Вечер ласковый такой, Только вечер, только птицы, Только месяц за рекой. Ясный месяц, тихий вечер, Невысоких звезд покой, Только песни, только речи, Только встречи за рекой. И у заводи прохладной Ты махни цветам рукой — Ну, для ладной, для отрадной Новой встречи за рекой. Где б ты ни был — в синем море Иль у снежных гор в краю, — Чтобы сердце на просторе Пело песенку мою.

Всё мне светятся спозаранку Золотые твои края… Погадай мне, моя цыганка, Замечательная моя! Ну, на счастье сгадаем, что ли, Ты по-старому мне люба. Падай справа, моя недоля, Слева падай, моя судьба! Справа падает некрасивый, Ненавидимый мной вдвойне. Слева мамка заголосила — Обо мне иль не обо мне? Нас три брата. О ком ты плачешь? Старший в песню идет — упрям. Средний — сокол. Тогда о младшем — Младший плавает по морям. Слева — трубы поход играют, Справа — горестно и темно, Справа падает злая краля, Позабытая мной давно. Ну, а ты где? Я разгадаю, Сам раскину свою беду. Ты не пала мне, молодая, Ни с колоды, ни на роду. Всё же ради цветущих летом Всех тропинок, бегущих врозь, Ради песен моих неспетых Не покинь ты меня, не брось! Ни дождями и ни порошей Мне с тобою не ждать гостей… Снова падает нехороший, Некрасивый король крестей!

Мне с тобой, мой ясный сокол, Расставаться нелегко. Ты лети, лети высо́ко, Высоко́ и далеко: Через бури и туманы, Через ветер белых круч, Далеко — до океана, Высоко — повыше туч! Чтобы туч белесых стая Под тобой, как пух, легла, Чтобы песенка простая О тебе не замерла. Где ты встретишь час рассветный, Где проложишь путь прямой? Выше туч, сильнее ветра, Ближе к солнцу, сокол мой!

Скажи мне, как мы шли и пели Да как мы за руки взялись. Вдали гармоники звенели И от плеча к плечу рвались. Вдаль, разрисованные мелом, Вагоны мчались налегке, А ты была в каком-то белом, Совсем поношенном платке. Забуду всё, пойду далече, И, может, песню затяну, И, может, в ней об этой встрече, Не вспоминая, вспомяну, Как в небо синее глядели И как совсем недавно мы Отлюбовались на неделю, Отцеловались до зимы.

Я проснулась — чуть светало, Чтобы встретиться с тобой, И пошла я снегом талым По дорожке голубой. По утру да по началу Должен быть хорош денек, Столько синьки не встречала, Только слева — огонек! Я пришла на огонек, Вижу — курит паренек, Вижу — курит, брови хмурит, Вижу — машет мне рукой. Вижу — машет мне рукой, Вижу — рушит мой покой. Больше ничего не вижу, Вижу — парень неплохой! Ох и парень, в самый раз, Обниматься горазд. В это время в целом свете Только двое было нас! Ой, не то чтоб с глаз долой, Ой, не по сердцу пилой. Не с того, что было стыдно, Целовалась под полой! А с того, что веял ветер Снежной пылью в синий глаз. А с того, что в целом свете Только двое было нас!

На родной на стороне, Там, где льнет волна к волне, Не приснилась ли ты мне, Не приснилась ли ты мне? Там, где льнет к волне волна, Где заря на Ладоге, Не приснилась мне она, А явилась в радуге! Всем видна ее краса: Брови стрелкой, узкие, И до пояса коса, Золотая, русская! Ой, коса-краса у ней, В красных лентах, всех длинней. Я не знаю, сколько стоит: Может, тысячу рублей! Может, двадцать пять коней, Может, двадцать пять саней. Сани, сани с бубенцами, С женихами-молодцами! Женихи все целый день Носят шапки набекрень, А невесты возле них — В полушалках дорогих. А одна дороже всех, А одна моложе всех! Ой, одна из них краса: Брови стрелкой, узкие, И до пояса коса, Золотая, русская!

Здравствуй, здравствуй, любушка, Любушка, голубушка! Здравствуй, зоренька-заря, Свет, блеснувший за моря, Здравствуй, небывалая, Здравствуй, губы алые! Ой, как ветер ходит, воя, Позаречной стороной Против ветра выйдем двое, Тяжело идти одной! И услышал я в ответ: «Никакого ветра нет. Нет ни в поле, ни в бору, Обними, а то умру. Обними меня до боли, Так, чтоб смеркнул свет дневной!..» Вот теперь по нам обоим Ходит ветер озорной.

          Нет на свете края,           Как страна родная, Никогда на ней не гаснет алая заря,           По стране счастливой           Золотятся нивы,           С гор сбегая, плещут реки           В синие моря.           Доля заревая,           Песня боевая Мчится, словно ясный сокол, в дальние края.           Пусть по переправам           Не смолкает слава           О тебе, Страна Советов,           Родина моя!           Высоко над нами           Молодое знамя, Молодое наше знамя вольного труда.           Против силы вражьей           Соколы на страже,           Не взовьется в небо наше           Коршун никогда!           Нет на свете края,           Как страна родная, Всех сильней мы любим в мире отчие края.           Ты стоишь высоко,           Ты видна далеко,           Волевая,           Боевая           Родина моя!